Арон Р. Введение в философию истории

ОГЛАВЛЕНИЕ

Раздел I. Прошлое и концепты истории

Вступление

История в узком смысле слова есть наука о человеческом прошлом. В широком смысле слова она изучает как становление Земли, неба, видов животных и растений, так и цивилизации. Конкретно термин «история» обозначает некоторую реальность, точнее, познание этой реальности. Эта двоякая неоднозначность будет предметом рассуждений нашего первого раздела.

Мы постарались сохранить широкий смысл слова: под историей следует подразумевать всякое исследование людей или вещей, которые больше не существуют, исследование, которое вынуждено идти опосредованным путем, гипотетически, поскольку изучают то, что уже исчезло. Но нужно задаться вопросом: насколько история, взятая в широком смысле слова, остается по-настоящему единой? Носит ли субъективный характер единство истории природы и общества? Основывается ли оно на одной и той же ориентации любознательности и использует ли одинаковые методы? Имеет ли материальный характер? Отражает ли оно непрерывность развития от первоначальной туманности до так называемого исторического периода, представляющего собой одновременно малое и вместе с тем грандиозное завершение? Все истории изучают прошлое, но является ли прошлое объектом только одной науки?

Мы берем в качестве точки отправления учение Курно и будем исследовать как историю природы, так и историю общества (§ 1). Затем мы постараемся указать на методологическую (§ 2) и реальную (§ 3) противоположность между различными историями.

Таким образом, мы обозначим границы нашего исследования. Своеобразие исторического параметра в жизненном строе людей исключает смешение наук и уподобление миров.

§ 1. Теория и история (порядок и случайность)

Мы предполагаем, что философия Курно известна, и поэтому ниже ограничимся несколькими критическими замечаниями. Даже в этой философии понятие истории в действительности сложно и многообразно. Чтобы в этом убедиться, достаточно проанализировать примеры из работ Курно. Мы покажем, как метафизическое понятие порядка (внешне) позволяет избежать различий, которые навязываются, как только начинают сравнивать способ (систему) становления и способ (систему) завершения эволюции.

Курно различает две группы наук— теоретические и исторические науки. С одной стороны, мы создаем систему законов, в соответствии с которыми феномены следуют друг за другом, с другой стороны, мы идем от современного состояния мира к состояниям, которые ему предшествовали, и таким образом стараемся воссоздать эволюцию.

На первый взгляд эта противоположность настолько ясна, что мы, абстрагируясь от основополагающего понятия «порядок», выдвинутого Курно, можем придать ей первоначальный смысл. В самом деле, предположим, что камень падает: либо этот факт, который может повториться, мы рассматриваем для того, чтобы анализировать законы, согласно которым все тела падают (либо на поверхность земли, либо повсюду); либо мы стремимся к тому, чтобы выделить специфические черты этого падения: камень падает с такой-то скалы, такое-то движение было причиной его падения и т.д. Чем больше мы будем приближаться к абсолютной конкретности этого локализованного и точно описанного падения, тем меньше событие будет отделимо от пространственно-временного единства, к которому оно относится, тем меньше будет оснований различать особенность (качественную) и единичность (временную). Это потому, что особые черты события можно объяснить только через все обстоятельства, которые его обусловили. Допустим, что реальным миром является такой, который дан нам в восприятии. Каждому данному моменту нашего сознания соответствует определенное состояние мира, и последовательность этих состояний составляет историю, которую космологические науки сравнительно давно пытаются проследить.

В любом случае этого первого определения недостаточно. Целью научной конструкции не является прошлая действительность, и она не предлагает идею законченной дисциплины. К тому же данное определение не совпадает с мыслью самого Курно, который не противопоставлял два направления исследования друг другу; исходя из того, как то или иное данное восприимчиво к законам, он выделяет две различные части мира: природу и Вселенную (космос). Не всякая последовательность имеет исторический характер, нужно еще, чтобы она не объяснялась целиком и полностью через законы. Исторический факт, по существу, не сводим к порядку: случайность есть фундамент истории.

Известно определение случайности, данное Курно: неожиданная встреча двух независимых рядов или такая же встреча системы и случая, т.е. акциденции. Падение черепицы с крыши из-за сильного ветра можно объяснить благодаря известным законам, можно объяснить и то, что человек, проходящий под крышей, принимает соответствующие предосторожности. Но падение черепицы на человека есть такая встреча, которая одновременно необходима и иррациональна. Необходима потому. что она есть следствие тех детерминант, которые управляют рядами; иррациональна паже для божественного духа потому, что ее нельзя объяснить никакими законами. Предположим также, что Солнечная система Столкнулась с каким-то неизвестным телом. Здесь тоже будет иметь место исторический факт, который мы не можем ни вычислить, ни пред-

видеть, мы должны его только констатировать. Таким образом, история интересуется в основном событиями, которые определяются через их пространственно-временную локализацию. Теоретические науки, наоборот, устанавливают законы, абстрагированные от действительности и верные для изолированных ансамблей. Тем самым мы приходим ко второму концепту истории: не конкретный мир в своем становлении, а события, которые можно назвать акцидентами, случайными или встречными, которые проявляются иначе, чем они есть на самом деле, и которые решительно ускользают от разума.

Но достаточно ли понятие истории определить через случайность? Разумеется, ничего подобного. Последовательность случайных событий (например, серия розыгрышей во время игры в шары) не есть история. Напротив, рассмотрим астрономию или биологию. Роль времени здесь состоит в том, что через него прослеживается формирование систем. Изучение истории неба предполагает воссоздать формирование системы, созданной в прошлом, которую мы сегодня наблюдаем. Также поступательно формировался витальный (жизненный) порядок. Он представляет собой смесь понятных, раз и навсегда зафиксированных необходимостей и случайностей, последствия которых до сих пор видны. История характеризуется в меньшей степени через случайные встречи, чем через направленность становления.

Эти три понятия проявляются в диалектике поступательного движения. Для выяснения понятия «реальное становление» необходимо анализировать его через каузальные связи, имеющие неизбежно абстрактный характер. При соотнесении их с реальным содержанием, эти связи создают факты совпадения, которые, если можно так выразиться, являются изнанкой теоретической науки. Наконец, отсюда следует понятие эволюции, которое применяется для объединения разрозненных событий и которое сохраняет и в то же время преодолевает оба понятия: понятия реального становления и случайности.

Эти понятия имплицитно содержатся в работах Курно, но они никогда четко не выделялись, ибо из-за своего вероятностного характера они не могут отделить субъективное от объективного: теоретические законы должны соответствовать принципам вечного порядка. Отсюда постоянное сползание от относительных различий к абсолютным и трансцендентным противоположностям.

Рассмотрим обе категории теоретических и космологических наук. Проблемы не возникает, нет противопоставления двух направлений научной работы: с одной стороны, науки о законах жизни, с другой — тех, что занимаются описанием живых форм и их становления. Но для Курно всегда речь идет о радикальном разделении витального порядка и исторических данных. Следовательно, нельзя больше рассматривать порядок как всегда предварительный (временный) результат научного объяснения, базирующегося на наблюдении и абстракции, а нужно — как первичное понятие. С этого момента философ совершенно свободен заявить, что всеобщий факт (например, число зубов или позвонков какою-нибудь вида животных), несмотря на свою всеобщность, относится не к

порядку, а к истории. Это метафизическое суждение, ибо витальный порядок превращается в принцип различения, из-за присущей ему внутренней гармонии принято считать, что он предшествует реальной жизни и выше ее, что последняя якобы является его несовершенной репродукцией.

Идет ли речь о физической науке? Курно не удается отделить теоретическое от исторического. Закон гравитации якобы является одним из фундаментальных законов мира, действительных во все времена, так как он не содержит в себе никаких космологических данных. Зато закон падения тел на поверхность Земли якобы содержит некоторые данные, способные к изменениям (например, центробежную силу). Но такое различение остается предварительным. Мы никогда не уверены в том, что можем постичь один из законов физического порядка. Во всяком случае, даже эти законы связаны с действительностью, поскольку для их раскрытия необходимо наблюдение, а для их верификации нужен эксперимент. И в данном случае мы в меньшей степени усматриваем переход к абсолюту, чем переворачивание действительной последовательности. Ученый идет от факта к закону, а Курно начинает с постулирования порядка (непостижимого как единое целое).

Могут сказать, что Курно точно определяет исторические данные; это такие данные, которые не поддаются вычислению. Некоторые события не оставили никакого следа, и иногда якобы невозможно подняться от конечного состояния к предыдущим состояниям, потому что одно и то же конечное состояние может вытекать из разных предыдущих состояний. Наконец, такие случайности, как, например, встреча аэролита и Земли, нельзя предвидеть, и к тому же их можно познавать только через констатацию факта. Курно определяет различие между физической наукой и биологической или человеческой наукой в зависимости от возможности предвидения и ретроспективного объяснения. Для физической реальности будущее строго детерминировано современным состоянием в той степени, в какой это состояние нам лучше известно, чем прошлое. Наоборот, живое существо заставляет нас обратиться к историческому исследованию, ибо его будущая реакция зависит от его прошлого, включенного, если можно так выразиться, в его организм. Предвосхищение также случайно, как и воссоздание.

Но кажется, что возможность или невозможность исчисления меняется вместе с нашим приобретенным знанием. Однако Курно претендует на то, что исторические данные абсолютны и сами по себе недоступны науке. Следовательно, нужно заменить формулу, неисчислимую для нас, формулой, исчислимой в себе. Но если началом всякой встречи является необходимое развертывание различных серий, то как можно утверждать, что факт случайности сам по себе не поддается никакому исчислению? Нет ли здесь противоречия между детерминизмом и онтологической непредвиденностью?

Могут сказать, что встреча, чуждая всякому закону, тем не менее, несравнима с предвидимым фактом, соответствующим определенному правилу. Конечно, не существует никакого закона, регулирующего, скажем, последовательность розыгрыша в рулетке, и в этом смысле даже для Бога случайность представляет реальность. Но не имеет ли бесконечный Дух

полного знания о конкретных обстоятельствах, вызывающих каждый розыгрыш, делающего для него бесполезным исчисление средних величин? Если только не считать, что такое познание единичного достойно божественности, и не ссылаться на идею порядка. Ибо рациональная система абсолютно противопоставляется последовательности непредвиденных случаев или отдельных случайностей изолированных акциденций.

Вместе с тем можно понять важность противопоставления причины и основания. Скажем, выпадение № 6 в том или ином розыгрыше связано со многими причинами и конкретными антецедентами события. Но если мы обнаруживаем на огромном числе розыгрышей, что номера, расположенные на одной и той же стороне стола, выпадают гораздо чаще, чем другие, то будем искать причины этого факта, связанные либо с нерегулярностью номеров, либо с наклоном стола и т.д. Антецедент реален, а причина представляет собой понятие, извлеченное из нашего жизненного опыта. Основание, напротив, есть объяснение, которое удовлетворяет дух. Приемлемая и ясная противоположность, когда она тоже используется только в частных случаях (в приведенном примере основание представляет чувственное данное, хотя оно связано со множеством событий). Основание, которое было определено только через удовлетворение потребностей нашего ума, остается относительным понятием до тех пор, пока его не освящают метафизическим или теологическим декретом, пока не переносят основание вещей в дух Творца.

По правде говоря, Курно определенно утверждает, что идея порядка есть фундаментальная и первичная идея и что она, якобы единственная, самокритична. Философская вероятность якобы узаконивает переход от субъективного к объективному: идеи якобы будут соответствовать структуре реальности, ибо было бы абсурдно (надо было бы признать невероятную случайность), чтобы было иначе. К сожалению, порядок есть понятие неопределенное, ибо оно соответствует как совокупности физических законов, так и жизненной гармонии. Оно имеет в меньшей степени механический, чем финальный характер, и Курно не довольствуется признанием этого факта, он с его помощью анализирует и истолковывает формы и различные величины. Вместо того чтобы рассматривать его как таковой, т.е. как понятие человеческое и меняющееся, он его возводит в абсолют и таким образом постепенно переходит от разума индивидуального к универсальному Разуму.

Так Курно совершает переход от исследованных законов к постулированной теории, от отдельных систем к единому порядку и не замечает неоднозначности этого порядка, который имманентно присуш вещам и духу, изменяется в зависимости от миров и в сущности предполагает теологическую веру. Но история будто бы не может иметь большей целостности, чем этот термин, которому она якобы противопоставляется.

224

Даже в учении Курно имеется фундаментальное различие между историей природы и историей людей. Космологические, физические или биологические науки существуют только благодаря порядку, история которого отрицается. В самом деле, эти дисциплины представляют собой либо хорошее описание данного, либо хорошее воссоздание прошлого. В первом случае они самодостаточны, но представляют собой простое введение к теоретическим исследованиям. Они автономны в той мере, в какой прошедшее становление представляет благодаря порядку, к которому оно тяготеет, как эволюцию, так и последовательность случайностей: например, история неба прослеживает образование Солнечной системы, история видов объясняет осуществление и поступательное преобразование жизненного порядка; и то и другое ориентированы на состояние стабильности.

В данном случае порядок, по крайней мере, для ученого, первичен. И наоборот, в царстве людей именно становление первично, поскольку порядок, так сказать, является только внутренней структурой становления. И именно там ставится проблема согласования первого определения истории как места встречи случайностей с финальностью, которую навязывает направленность исторического движения. Здесь же, напротив, речь идет о том, чтобы подняться выше отдельных фактов, у которых в начале не заметны ни последовательность, ни логика.

Мы оставим в стороне первую проблему. Формулировки Курно по поводу первоначальных состояний сомнительны1, поскольку, будучи философом, он хочет игнорировать Провидение, в которое верит и которое, может быть, включается в его понятие порядка. Зато принципы исторической этиологии, характерные только для человеческой истории, представляют интерес.

Действительно, Курно в весьма строгих терминах и с помощью своих любимых понятий ограничивается формулировкой банальной и традиционной идеи: за пределами случайностей — индивидуальные страсти, волевые решения, природные катастрофы, войны и т.д. — можно уловить порядок, позволяющий понять хаос, который вначале бросается в глаза историку. Тот, кто смотрит сверху на пейзаж, видит в общих чертах течение рек и линии рельефа. Таким образом, возвышаясь над деталями, философу якобы удается выделить основания движения целого. После многих войн и революций политика Европы постепенно приняла такой облик, который был неизбежным следствием данных географии, распределения ресурсов и т.д. Приток золота позволил Испании стать кратковременным гегемоном, но необходимость, которая предопределила ей в Европе второстепенную роль, восторжествовала. Такого рода манера рассуждения настолько легко принимается, что спонтанно и правомерно используется всеми, кто ищет происхождение отдельного события. Случайностям — Убийство в Сараево, австрийский ультиматум, — объясняющим точное 'время начала войны, противопоставляются глубинные причины (внутренние трудности Австро-Венгерской империи, немецкий империализм, желание французов взять реванш, англо-немецкое соперничество и т.д.), позволяющие объяснить саму возможность европейской войны. Импли-

225

цитно предполагается, что случайности исчезают и что вековые движения управляют движениями краткого периода. Охотно можно признать, что в некоторых случаях случайности в конце концов уравновешиваются, но было бы легкомысленно принимать это уравновешивание за нечто всеобщее и неизбежное. Если дата какого-нибудь события связана со случайностью, то как можно ограничить последствия этой случайности? По какому праву можно утверждать, что в 1908 или в 1911 г. исход конфликта был бы один и тот же? Разве последствия того, что греки победили персов, не продолжаются до наших дней, если верно, что в случае поражения греков они не знали бы свободного развития культуры, которой мы живем еще до сих пор? Сам Курно признает, что последствия некоторых фактов не стираются и сохраняются неопределенно долго (например, расовые различия).

Если Курно, в конце концов, верит в это уравновешивание, то именно потому, что иначе надо было бы разочароваться в исторической этиологии2, а также потому, что во всей его формальной философии истории доминирует фактологическая интерпретация: сам исторический период обречен на то, чтобы закончиться. Между органическим единством первобытных племен и рациональным порядком будущих обществ находится действительная история, т.е. история войн, империй и индивидуальных инициатив, которая представляет собой необходимый, но короткий переходный период. Поскольку в естественных науках он знает целостную систему, по отношению к которой определяются случайности, постольку он знает и конец, к которому идет эволюция. Таким образом, еще раз бросается в глаза, что относительное различие (так в соответствии с тем уровнем, на котором он находится, один и тот же факт может быть либо глубинной причиной и основанием, либо кажущейся причиной) превращается в абсолют.

Курно любил сравнивать историю с играми, чтобы показать общий источник двух логик: теорию случайности. В противоположность карточной игре, участники которой следуют друг за другом безо всякого порядка, игра в шахматы представляет уже множество событий, связанных друг с другом строгим порядком интенций и случайностью встреч. Показательное сравнение, но Курно легко приписывает себе эквивалент плана, которому следует каждый игрок. Он присваивает себе право следить за развитием, как если бы был его пределом. Таким образом ему удается увернуться от исключительной трудности исторической логики: как уловить глобальное движение до тех пор, пока оно не завершено? Историк не парит над историческим пейзажем: он находится на одном и том же уровне со становлением, которое пытается проследить.

Итак, Курно нам создает больше проблем, чем дает решений3. Если предположить, что одни и те же понятия можно постоянно находить во всех исторических дисциплинах, то остается уточнить их смысл и отношения в каждой из этих наук. Теоретическая система, жизненная организация, господствующие тенденции развития имеют в качестве обше-го только ярлычок «порядок», который к ним применяет Курно. За пределами этих вербальных аналогий мы должны искать единство методов или реальностей.

§ 2. Естественные истории

Чтобы выявить различие исторических дисциплин, мы вначале рассмотрим самый интересный пример: пример из биологии. В самом деле, историческое исследование является неотъемлемой частью науки о жизни, поскольку всякая систематическая классификация живых существ связана с гипотезами о происхождении видов. С другой стороны, известна важность трансформизма в истории идей. Представление о прошлом человечества и представление о прошлом витальной жизни взаимно друг друга защищают и подтверждают. Здесь и там всегда находили различие индивидов и сходство типов,.непрерывность и изменение, здесь и там применяли одновременно исторический и сравнительный методы.

Бесспорно, за энтузиазмом прошлого века последовал сегодняшний кризис. Но этот кризис, несмотря на видимость, для нас представляет благоприятное обстоятельство, ибо целью нашей работы является уточнение собственной природы исторических исследований. А ведь современные трудности связаны с разъединением различных приемов, с помощью которых совершали восхождение от настоящего к прошлому. Ла-марк и Дарвин даже не думали об их разъединении, но прогресс знания вынуждает отделять их друг от друга, ибо временные результаты в них имеют противоречивый характер.

* * *

Трансформистские интерпретации прошлого века, хотя способствовали распространению исторического сознания, были, если можно так выразиться, мало историческими. Они сводили идею истории к самому ее бедному содержанию. Например, ламаркизм для объяснения эволюции видов пользовался гипотезами, которые подтвердились только современным экспериментом. Образование органов, вызванное нуждой, адаптация живых существ к среде являются ни историческими, ни современными фактами, но явлениями, присущими всякой жизни, и мы имеем право, исходя из современного наблюдения, проецировать их в прошлое. И не будет нарушения связи между теоретической наукой и историческим воссозданием. Непрерывную эволюцию критикуют за то, что она ведет к порочному кругу ламаркизма: почему мы не являемся свидетелями образования новых видов? Почему некоторые примитивные виды вместо того, чтобы раствориться в высших формах, стабилизировались? Детерминированная вечными законами последовательность действительных форм стала понятной эволюцией. Случайность проявляется только в частностях, в крупных чертах история жизни подчиняется логике, доступной современным ученым.

В другой форме, но такая же путаница проявляется и в дарвинизме. Эмпирически установили принципы объяснения прошлого — изменчивость живых существ, борьба за существование, естественный отбор — отсюда следует накопление, вызывающее мутации. Эволюция якобы будет продолжаться, и только неизбежная длительность времени якобы нам может помешать заметить ее проявлении. В работах

226

227

Дарвина мы снова находим тот же непрерывный переход от теоретического изучения (законы наследственности) к историческому воссозданию: сравнение видов, разделенных географически или же деятельностью животноводов, ему представляется как сам образ творения природы в ходе времени.

Два открытия определили эту невозможную путаницу: естественное различие между флуктуацией и мутацией и критика натуралистического Провидения, на которое наивно ссылались основатели трансформизма. Ламарк был сторонником доказательства наследования приобретенных соматических признаков. Дарвин признавал чрезвычайно малую зародышевую изменчивость (он также верил в наследование приобретенных признаков до такой степени, что его мало волновала проблема изменчивости). А ведь большинство современных биологов не признают наследственный характер приобретенных признаков. Они все их считают ошибкой зародышевой изменчивости: выходцы из одной свободной от примесей линии очень похожи, только влияние среды их дифференцирует. При этих условиях вынуждены противопоставлять нормальным фактам наследственности (перенесению признаков) гипотезу об эволюции, требующей зародышевых вариаций. Конечно, можно наблюдать непосредственно наследственные мутации, но спрашивается, в каких случаях эти мутации порождают новые виды.

В то же время биологи не знают больше силы, сравнимой с потребностью или с естественным отбором, которая обладала бы способностью объяснить то, что не понимают. Дарвин мог удовлетвориться чрезвычайно малыми вариациями (изменениями), потому что, если можно так выразиться, затем естественный отбор брал на себя всю работу. Но минимального различия, даже благоприятного для живого существа, недостаточно для обеспечения его выживания. Не всегда лучше приспособившиеся сохраняются и продолжают род. Более того, накопление чрезвычайно малых различий становится непонятно. Один рудимент органа никакой пользы не представляет. Устройство зародышевых частиц остается тайной. Отбор, который защищают биологи, потерял свою созидательную способность. Он элиминирует, но ничего не изобретает, он отбирает, но часто случайно. Больше не думают о том, какой потребности достаточно для появления органа или какой среды, чтобы детерминировать адаптацию. Биолог располагает для объяснения эволюции явлением частых мутаций слабой амплитуды и всем негативным отбором.

Таким образом, настоятельно необходимыми становятся основополагающие различения между установлением исторических фактов и объяснением изменений. Палеонтолог с помощью окаменелых источников воссоздает последовательные формы, но факт последовательности логически не предписывает гипотезу о происхождении, и сама эта гипотеза не решает проблему механизма эволюции.

Вкратце рассмотрим различные доказательства эволюции. Эти доказательства нас интересуют, ибо в действительности они представляют различные формы заключения настоящего о прошлом. Они относятся к совершенно разным разрядам:.прежде всего данные палеонтологии, затем анатомические наблюдения, наконец, факты паразитизма или географическое распределение животных.

Данные палеонтологии якобы имеют решающее значение, поскольку они равносильны прямым доказательствам, не содержат вероятностных рассуждений или доктринальных предпочтений. Они нам якобы показывают следы событий, сохраненные природой, которые мы хотим воссоздать. Расположение ярусами грунтов представляет как бы пространственный образ временного развертывания. Останки живых существ могут быть датированы самим их положением. Отмечают разнообразие фауны и флоры разных эпох прошлого Земли; обнаруживают появление видов, их распространение, а также часто их исчезновение.

К сожалению, эти данные носят фрагментарный и неполный характер. У нас мало источников об абсолютно примитивных эпохах. По словам одного биолога, основные фазы эволюции всегда будут ускользать от нас, т.е. фазы, «в течение которых должны были появиться жизнь и основные направления эволюции, фазы, которые зафиксировали образование и облик основных групп и их крупных подразделений. Эти фазы должны быть уточнены»4. Если это незнание окончательно, то мы никогда не будем иметь прямого доказательства, что «основные линии эволюции» вытекают из истории. В данном вопросе креационистская гипотеза может быть опровергнута только философскими аргументами или же открытием механизмов, позволяющих объяснить завершенные трансформации структур.

Палеонтологические данные якобы по-другому тоже доказывают эволюцию: имеющиеся в них переходные формы якобы представляют неопровержимое свидетельство. Но сегодня дискуссия становится более трудной. Переходные формы так редки, что некоторые биологи используют их отсутствие как аргумент против учения об эволюции. Трансформисты, наоборот, отказываются сделать выводы из пробелов в наших знаниях об их действительных разрывах.

Несмотря на эти недостатки, палеонтологические материалы тем не менее якобы содержат немало сведений об общем ходе эволюции, о ритме становления видов, об относительно позднем появлении растений и животных, которые считаются высшими. В частности, подвергли ревизии упрощенное представление о ней, как о непрерывном и регулярном Движении. Некоторые стабильные формы (образования) не изменились с незапамятных времен, каждая группа имеет период роста и упадка. Всюду сегодня поражены отсутствием непрерывности.

Аргументы, извлеченные из современной структуры организмов, очень различны. В этом случае ученый изучает не документы, а современную жизнь. Известный закон о том, что онтогенез воспроизводит филогенез, давал физиологам ощущение того, что прошлое жизни явлено полностью настоящим и аккумулировано в высших существах с момента их первых стадий индивидуального развития. Эмбриогенез, т.е. сравнительная переходная анатомия, позволял вкратце обозреть последовательные периоды эволюции. Этот закон настолько был модифицирован, что, если можно гак выразиться, от него отказались. Эмбриогенез принимают не только за сводную таблицу прошлого, но и за подготов-

228

229

ление будущего. В то же время усложняется вывод настоящего о прошлом. Между знаками и обозначаемыми предметами появляются вероятностные суждения и философские требования.

Безусловно, внутри каждой большой группы восходят «благодаря эмбриогенезу к такой основной форме, откуда благодаря разнообразию происходят все формы, которые встречаются сегодня»5. Более того, сходство эмбриональных стадий давало возможность сблизить типы организации, которые Кювье различал, и таким образом постигнуть единство происхождения всего животного царства. Мы себя считаем абсолютно некомпетентными, чтобы дискутировать о научной ценности этого аргумента. Просто отметим, что эволюция представляет одно возможное, но не абсолютное, объяснение сходства первых эмбриональных стадий (креационисты бы об этом сказали иначе). Это объяснение настоятельно необходимо исходя из ограниченности знания, во-первых, и, во-вторых, из-за нашей философии. Как писал г. Колери: «Будущее в потенции находится в яйце... Самые четкие адаптивные способности, превращаясь предварительно в привычку, реализуются полностью и абсолютно самостоятельно»6. Если прошлое не является механической и случайной причиной этого сложного и координированного устройства, то как избежать мысли о финальности и Провидении? Эта дилемма хорошо показывает точную природу логического заключения. История должна быть дополнительным источником видимых финальностей.

Третий ряд аргументов связан с фрагментарными эволюциями, которые обнаружили при изучении паразитов или видов животных внутри определенного географического ареала. Изучение паразитов, начиная с определенных групп, якобы нас знакомит «с особыми и второстепенными эволюциями, точку отправления которых мы ясно и достоверно видим, так же как ясно замечаем и точку завершения»7. Специфическая особенность фауны и флоры островов, в частности в их сравнении с флорой и фауной тех континентов, к которым когда-то эти острова принадлежали, якобы тоже обнаруживает поступательную трансформацию живых существ под влиянием условий их жизни. Оба этих аргумента прямо доказывают наличие фрагментарных эволюции, они представляют собой довод в пользу учения об эволюции и главного способа постижения развития жизни; но они не доказывают, что более крупные типы организации вытекают друг из друга.

Таким образом, доказательства в пользу единой эволюции носят опосредованный характер, прямые же доказательства подтверждают существование только отдельных эволюции. Вместе с тем теперь законы наследственности, в частности, генетика наводят на мысль, что живая материя удивительно стабильна. И сегодня можно наблюдать среди ученых курьезную реакцию против трансформизма, а в философском стане — состояние путаницы или, как говорят, кризис.

Такая путаница прежде всего связана с тем, что слова «эволюционизм» и «трансформизм» имеют много смыслов. Под ними подразумевают то факт, что живые существа трансформируются в зависимости от своих условий жизни, го гипотезу, согласно которой все виды происходят от одного вида или от небольшой группы примитивных видов, то не-

кую картину становления видов (например, постоянное и непрерывное развитие благодаря аккумуляции чрезвычайно малых изменений), либо, наконец, некоторый способ объяснения этой трансформации (механизмы, указанные Ламарком и Дарвином). Были вынуждены отказаться или пересмотреть механизмы эволюции, признанные в прошлом веке, изменить нарисованную картину истории видов. Был признан окончательно факт единства живых существ между собой и с окружающей средой, но как сформулировать гипотезу о происхождении? Один философ пришел к довольно туманному выводу: «Есть законы рождения»8. И биологи довольствовались утверждением этого происхождения, без его уточнения, поскольку не знали его механизма.

Легко можно было бы допустить это незнание, если бы проблемы эволюции и адаптации не были связаны между собой. Дарвин и позитивисты использовали историю для выяснения последовательности изменений в мире, но не выступали против детерминизма. Трансформизм представлял бесполезными, по крайней мере, некоторые акты креации. И каково теперь для биологов значение истории?

В том, что касается видимых финальностей, то с самого начала польза органов или функций больше не предполагалась как нечто очевидное. Пока располагали всесильным отбором, чувство естественных соответствий вполне согласовывалось с позитивистским сознанием. Сегодня исследование руководствуется противоположным соображением, пытаются доказать, что так называемые финальности представляют собой иллюзию наблюдателя, что функционирование организма далеко от совершенства, что другие образования, по-видимому, были выше. За неимением в истории желаемого объяснения хотели бы ликвидировать саму проблему. Преадаптация, например, устраняет тайну соответствия между живым существом и средой. Случайность как исключение, устранение неадаптированных живых существ и случайная адаптация были заменены дарвиновским отбором. История превращается в серию событий и больше не является интеллигибельной последовательностью.

Что касается механизма эволюции, то учение о случайности развивается. Генетики не признают других факторов трансформации, кроме мутаций. Живые формы якобы можно свести к соединению живых атомов, к генам. Гены и зародышевые мутации якобы представляют собой бесконечное число возможных комбинаций, внутри которых история, действуя как игра, осуществляет подбор. Достаточно было бы добавить, что ничего не известно об ортогенезах. Что касается трансформации типов, то будто представляют себе другие неизвестные случайности, внезапные катастрофы, приведшие к потрясениям живой материи.

Большая часть биологов не считает данное решение удовлетворительным. Ни приспособление друг к другу различных частей органов, ни статистическая адаптация живых существ к среде не могут быть объяснены игрой случайных встреч. Такой позитивист, как Колери, провозглашает недостаточность полного мутационизма. Частично тайну приоткрывают, но она остается для сложных форм, которые якобы не могут быть объяснены мутациями, накопленными благодаря слепому отбору. И чтобы понять переход от одного типа организации к другому, нужно предположить цитоплазмагические изменения и. может

230

231

быть, даже влияние среды, которая дополняет и вызывает мутации. Разрыв между настоящим и прошлым сегодня нам не дает возможности обнаруживать эти гипотетические феномены. Таким образом, история, которая вначале была необходима для подлинного объяснения финаль-ностей, теперь призывается для того, чтобы признать непонятность эволюции. Двойная противоречивая необходимость, но, безусловно, противоречие неизбежное.

В самом деле за неимением внутреннего или внешнего, провиденциального или природного фактора, направляющего историческое движение, приходят к вербальным формулировкам, которые выражают просто то, что мы хотели бы знать: физико-химический детерминизм, взаимодействие «организм — среда» или, наконец, идею истории в чистом виде. Ибо катастрофы, которые воображают мутационисты, означают примерно следующее: должны были происходить события, совершаться встречи, которые породили живые формы, которые мы хотели бы объяснить, но мы можем констатировать только их существование.

А не заполняет ли метафизика пробелы науки? Можно не сомневаться, «творческая эволюция» Бергсона дала возможность понять разнообразие видов. Но, несмотря на свою привлекательность, бергсоновская теория не смогла объединить ученых, поскольку ограничивалась тем, что выразила в метафизических терминах данные проблемы. Естественный отбор как будто бы имел объяснение, ибо в согласии с детерминизмом он соответствовал явлениям, которые наблюдаются и наблюдались. «Творческая эволюция» или «власть жизни» есть и останутся вещами, которые никогда не будут доказаны или опровергнуты фактами, ибо они четко выражают наше незнание и наше любопытство.

Мутационизм, сознательный или бессознательный из-за своей недостаточности, наполненный или нет остатками ламаркизма, бергсоновская метафизика, творчество совместно с эволюцией внутри типов организации, провиденциализм, — таковы были бы сегодня самые типичные ответы, среди которых у нас нет возможности выбрать. Нам особенно важно показать в истории убежище нашего незнания. История давала ответы на все вопросы, разумеется, как бы долго ее не вела искусная сила, хотя, по правде говоря, она сама требует объяснения. Эволюция кажется очевидной позитивистам, если единственной другой интерпретацией является интерпретация отдельных мирозданий. Но много ли выигрывают, когда защищают эволюцию и не знают законов зарождения, существование которых провозглашают через эту защиту?

Предыдущий анализ позволил нам не только найти и уточнить различные понятия истории, но и навел на мысль о том, что можно различать два способа воссоздания прошлого: во-первых, отталкиваясь от настоящего и законов истории и, во-вторых, с помощью источников. Онтогенез является признаком становления видов, а ископаемые являются их останками. При сличении и различении истории людей и истории природы мы можем учитывать эту противоположность: каков индуктивный
перехода от настоящего к прошлому? В какой мере мы можем понять прошлое в свете настоящего?

История начинается, когда наш интерес связывается с индивидуальными реальностями (под этими реальностями мы понимаем не неделимые вещи, а просто определенные вещи, отличные от других феноменов одного и того же вида). Есть история Земли и история неба, а не история физических феноменов.

Однако кажется, что история зарождается вместе с природой таким образом, что человеческое любопытство обращает внимание на вещи. Некоторые законы немедленно предписывают делать вывод о том, что есть из того, что было. Например, некоторыми- физиками, желавшими вернуть времени, относящемуся к релятивности, главную черту пережитого времени, и приписать всему универсуму направленную эволюцию, для изучения необратимости был использован закон расщепления энергии. Бесспорно, применение закона, пригодного для изолированных систем ко всему универсуму, не всеми учеными было признано, но если даже предположить, что все признали такое применение, все же объясняющая значимость гипотезы была бы слаба. Ибо если интерпретировать закон в свете атомистической теории через переход от менее вероятного к более вероятному, то нужно будет предположить, что в возникновении истории имеется маловероятное распределение. Задача, таким образом, отложена, но не решена. С другой стороны, если предназначать этот закон изолированным системам, то он навязывает идею о необратимой трансформации того или иного фрагмента материи, и если только мы не интересуемся самими этими фрагментами в их конкретной единичности, то мы далеко не продвинем историческое исследование.

Кроме того, знание законов, согласно которым уран превращается в свинец, якобы позволяет установить возраст различных геологических образований. Исходя из образования металла в окиси урана, якобы прямо можно применить подтвержденную формулу (по прошествии 3000 миллионов лет 1 грамм урана дает 0,646 урана и 0,306 свинца)9. Таким образом удается определить дату геологического прошлого и опосредованно дату жизни. Очевидно, такое заключение правомерно, если даже оно достигает такого прошлого, которое предшествовало появлению первичного сознания. Но, вынужденные предположить необратимое временное развертывание, мы больше не думаем ни о об эволюции, ни о сочетании событий и порядка, ни даже о последовательности состояний. Это время принимается за историческое просто потому, что направление хода зафиксировано.

Вместе с историей неба и Земли мы приближаемся к подлинной истории. Конечно, мы никогда не достигнем события, четко локализованного во времени или в пространстве (к тому же мы не интересуемся единичными событиями). С другой стороны, мы исследуем становление звезд или Земли только в свете наших существующих знаний. Несмотря на эти оговорки, историческая идея становится более богатой, ибо ученый ставит своей целью индивидуализированные объекты, прошлое которых он пытается воссоздать. Это воссоздание есть конец вывода, современное состояние которого представляет отправную точку.

232

233

В самом благоприятном случае, т.е. в случае с геологическими периодами, например, настоящая действительность представляет собой пространственную проекцию становления. В случае различных исторических исследований неба гипотеза нам позволяет понять образование наблюдающихся систем и приводит к выводу о вероятностном характере причин. Мы стремимся объяснить расположение наблюдаемых звезд, воображая себе некоторое предыдущее расположение, которое нынешнее наблюдение делает, по крайней мере, вероятным. История Земли использует одновременно эти разные методы: чтобы, например, понять современное расположение континентов и морей, конструируют другое их расположение, которое обычно должно порождать теперешнюю карту, датированную благодаря знаниям, приобретенным при изучении структуры Земли в различные эпохи. Более того, некоторые исторические феномены (эрозия, передвижение поверхностей и т.д.) продолжают происходить на наших глазах, наконец, случайные события (оседание или поднятие грунта) оставили следы, которые дают возможность ретроспективно наблюдать их.

Как уже видели история видов содержит в себе одновременно историю природы и историю людей. Она объясняет географическое размещение видов или современное их устройство (например, эмбриональное) с помощью гипотезы об исторических причинах. С другой стороны, она сохраняет не только последствия событий или их следы, но и сведения о прошлой жизни, которые были спасены и переданы нам. Конечно, ископаемое вовсе не такой же источник, как пирамиды. В данном случае мы имеем дело с человеческим творением, которое отсылает нас к своему создателю, а там — останки живого существа, форма которого, если можно так выразиться, высечена в материи. Тем не менее сравнение вполне законно, несмотря на эти различия. Благодаря ископаемым биолог непосредственно воссоздает некоторые виды, которые когда-то жили. Но их последовательность он понимает только как астроном, т.е. с помощью законов. Кризис трансформизма связан как раз с различием этих двух выводов, являющихся и по праву, и фактически автономными. В истории природы гипотезы могут меняться, они могут быть противоречивыми, и кризис, сопоставимый с кризисом трансформизма, не мыслим, потому что, выражаясь словами Курно, естественнонаучные истории зависят от теории.

Определенное своеобразие истории людей можно было бы легко вывести из предыдущих рассуждений. Историк интересуется индивидами, а не экземплярами какого-нибудь вида, как биолог, точно локализованными событиями, а не только астрономическими, геологическими или географическими феноменами, которые повторялись или которые сохранялись стабильно и которые имеют значение только в своих общих чертах. Историк способен понять непосредственно, а не с помощью законов, последовательность фактов. Чтобы понять решение Цезаря, достаточно признать за ним какое-то намерение, как мы это признаем за жестами или речью тех, кто нас окружает. Человеческая деятельность оставляет следы в делах, поскольку она занята созиданием. Чтобы воскрешать прошлое людей, мы не нуждаемся в науке, а только в источниках и в нашем опыте.

со,р«,н„ь«

ствии couwiv посредством орудий и все но раскрывают деятельность духа.

* * *

Я думаю, нетрудно будет признать разногласия, которые мы только что показали. Но могут возразить, что они не отвечают на основные вопросы. Мы уже показали разнообразие выводов, которые делаются в настоящем о прошлом. Мы выделили разные облики истории: то созидательная, то деструктивная, то случайное происхождение порядка, то иррациональный беспорядок, то необходимость редуцирования видимой фи-нальности, то выявление фрагментарного беспорядка. Но мы оставили без ответа главный вопрос: можно ли в самом деле говорить об истории природы? Можно ли установить непрерывность между космическим становлением и становлением человечества? Если необходимо прервать эту непрерывность, то в каком пункте? Так полезные логические различения оставляют нетронутыми философские вопросы. Сможем ли мы от них уклониться или дадим на них ответ?

§ 3. Естественная история и человеческая история

Бесспорно, эти проблемы, взятые в полном объеме, выходят за рамки нашего исследования. Нашей конечной целью по-прежнему остается ответ на вопрос: возможно ли и необходимо ли определение истории человечества, исходя из общего понятия истории? Мы показали, однако, что это общее понятие в учении Курно содержит в себе очевидно метафизическое единство, которое привело к идее Провидения. Затем мы выяснили методологические различия между естественной историей и историей человечества, но остается убийственный аргумент, который подсказывает здравый смысл: история человечества есть продолжение истории видов, общественные преобразования есть следствие эволюции жизни. Не является ли очевидной, таким образом, непрерывность космического становления и человеческого прошлого? И не предписывает ли эта непрерывность единственную теорию истории, которая восходила бы к самым отдаленных! временам, предшествовавшим образованию нашей планеты, чтобы затем вернуться к настоящему времени?

234

Фон Готтл-Оттлилиенфельд10, размышлявший над этой проблемой, попытался опровергнуть эту так называемую непрерывность. Он^ прежде всего, ссылается на абсолютную гетерогенность наук о жизни человека и наук о природе. Первые воссоздают единство, пережитое разумными существами, вторые же конструируют в соответствии со строгой логикой и в согласии со всеми объективными данными систему абстрактных связей. И даже если эти связи применяются к становлению (как, например, в случае с геологией или биологией), они все равно сохраняют свой условный характер. Времена, которые изучает геология, несоизмеримы с реальным временем, осознание которого ощущается в самом его течении. Они являются только транспозицией пространственных связей. Обе группы наук не могут соприкасаться, они говорят на разных языках, преследуют разные цели и подчиняются несравнимым правилам. Логическая истина естественной истории не смогла бы противоречить онтологической истине человеческой истории.

Конечно, могут быть оговорки, связанные с этим абсолютным противопоставлением реконституции (воссоздания) и конструкции (построения), онтологической истины и логической истины. Конечно, история и некоторые духовные науки изучают пережитое единство, но оно в своей тотальности недоступно: история тоже конструирует. Что касается противоположности двух временных измерений — космического и человеческого, — то она, может быть, была бы приемлема, если бы была дана как простое описание. Возведенная в метафизику, она становится парадоксальной. Является ли космическое время результатом тотальной объективации или нет, оно от этого сразу не становится ирреальным. Более того, время, которое измеряется с помощью изменения и превращения тел, как бы связано со старением объектов. Оно сохраняет черты необратимости, направленного и ритмичного течения, которые определяют время сознания. Ничто не мешает сохранить непрерывность последовательности между научным временем астрономии и биологии и человеческим временем истории.

Заключение правомерно при условии: нужно придать конструкциям науки реальное значение. Можно и нужно указать на различия между языком физики и языком истории, но как квалифицировать один язык в качестве истинного, а другой ложного, если только не считать ложными суждения всех естественных наук? Подобно тому как физическое пространство есть извлечение (своего рода экстракт) из воспринимаемого пространства, подобно этому абстрактное время происходит из пережитого времени. Одним словом, эти два вида пространства и времени окончательно отделены друг от друга, но измеряемое время обозначает действительное прошлое и позволяет датировать возникновение жизни. L'homo sapiens11 ставят на свое место в эволюции жизни, которая сама включена в геологическое становление. Не отрицается ли. что сознание для нас фактически связано с некоторым витальным устройством? История сознания начинается с определенной эпохи, сознание появляется после длительного периода, который современный ум

236

0 состоянии изучить, но который не был пережит никаким сознанием (по крайней мере, человеческим). Не получается ли здесь для всякой идеалистической доктрины парадокс и скандал? Вместо того чтобы быть первичным, сознание в этой перспективе будто бы является запоздалым и подчиненным феноменом. Противопоставили идеалистическое требование факту эволюции и связали эти два термина в метафизическом видении. В начале якобы было Мышление, хотя человеческое мышление проявляется только в конце движения. Ибо это движение якобы полностью является порывом создателя, духовной сущности, которая достигает ясности в человеке.

Чтобы избежать этого легкого и вместе G тем туманного решения, другая идеалистическая доктрина напоминает, что историческая наука есть творение духа. Прошлое существует только для сознания и благодаря сознанию. История Египта есть, прежде всего, история египтологии, реальность не существует до нашего исследования; она сливается с сознанием, которое мы из нее получаем. Но можно ли без метафизики отстаивать эту формулировку, когда речь идет о нам подобных, которые, как и мы, жили и которые, как и мы, не сводимы к рефлексии или науке? И если мы выясняем действительность человеческой истории, то на каком моменте нам остановиться, поскольку мы идем от истории к предыстории, а от предыстории к эволюции животных?

Мы не нуждаемся ни в мифе тотального и первоначального Мышления, ни в абсолютном идеализме. Мы признали факт последовательности: человеческая история появилась после истории животных. Но последовательность еще не означает непрерывность. Конечно, когда есть духовный порыв, который способен создавать, внезапно открывать, то неважна гетерогенность живых существ, близких в эволюционном ряду. В таком случае непрерывность также легко показать, как трудно и невозможно ее опровергнуть. С точки зрения позитивистской науки, действительная непрерывность якобы включает в себя сведение высшего к низшему или, по крайней мере, объяснение высшего низшим. Однако механизм эволюции видов остается для нас загадкой, мы также не понимаем возникновения жизни из неживого. Неясно также происхождение человека или разума. В этих условиях, если даже признать факт последовательности, историческое видение не предписывает и не включает никакого философского следствия. Каждый имеет право интерпретировать прошлое, следы которого мы собираем и моменты которого фиксируем.

Непрерывность или преемственность иллюзорна и в другом смысле. Если биолог ищет довольно многочисленные промежуточные формы для заполнения пробелов между разнородными формами, то он по большей части добьется того, что уничтожит скачки не полностью, объединит с помощью многочисленных переходов один вид с другим, один тип устройства с другим, одну фауну с другой. Прерывистость еще более неопровержима, когда связывают историю человека со становлением универсума.

Могут возразить, что эти оба аргумента базируются на недостаточности наших нынешних знаний. Но нельзя ли показать некоторые эволюционные ряды, которые с помощью последовательности форм дают карти-

237

ну ритмичного и направленного движения? С другой стороны, не может ли нам стать известным завтра механизм эволюции? Из-за отсутствия доказательств, недостаточен ли факт последовательности для создания благоприятной презумпции того, чтобы единство истории оставалось самой правдоподобной гипотезой? В самом деле, недостаточно ссылок на наше незнание, всегда есть риск, что оно может иметь временный характер, необходимо анализировать через идеи сами сущности.

Вернемся к вопросу, который мы поставили в начале, — существует ли история природы? Мы показали, что историческое исследование начинается с того момента, когда мы достаточно заинтересуемся фрагментом действительности, чтобы из него сделать отправную точку объяснительного движения вспять. Мы стремимся воссоздать состояния, через которые прошли Земля и небо, прежде чем принять ту форму, которую сегодня наблюдаем. Если вопрос касается природы в целом, то у нас нет никакого средства философски выбирать между различными ответами. Первое, что нам дано, — это сложное разнообразие, которое представляется нашему восприятию. Должны ли мы за пределами этой пестрой и меняющейся видимости представить мир атомов, который безразличен ко времени? Не являются ли тела, которые нам кажутся стабильными, только случайными системами, появившимися вследствие бесчисленных возможных комбинаций атомов? В этом случае исторические изменения имели бы видимый характер и подлинной действительности соответствовало бы постоянство элементов. Или напротив, сравним ли универсум (мир) в целом с туманностью, которая распадается, с энергией, которая расщепляется, с атомами, которые преобразуются, с телами, которые расширяются? Подчинен ли этот мир попеременному ритму расширения и сжатия или необратимой эволюции? Чему может отдать предпочтение философ среди различных гипотез? Еще раз проанализировав механизм исторического воссоздания в естественных науках, еще раз обнаружив неопределенность, свойственную генерализации частных законов, можно только констатировать недостоверность и противоречивость результатов и уступить историю универсума будущему теоретических наук.

Однако данного вывода недостаточно. Ибо более или менее сознательно задаются вопросом: имеет ли природа историю в другом смысле? Утверждение, что человек имеет историю, не ограничивается констатацией наличия дисциплины или факта, что человеческие общества изменяются и следуют друг за другом. Такое утверждение идет дальше, оно включает в себя своего рода способ понимания сохранения прошлого в настоящем и наводит на мысль о том, что история неотделима от самой сущности человека. Допустим, что одни виды произошли от других, но обезьяна остается обезьяной после того, как дала рождение человеку. Для вида животного история заключается в том. чтобы родиться, распространиться, а затем исчезнуть. Фактом является именно то. что путем зародышевых мутаций или под влиянием среды формируется новая группа. Но здесь индивиды не являются менее природными и более историческими, ибо как те, кто остались такими же, так и те кто стали другими, ничему не научились друг у друга и ничего не создали друг для друга.

Напротив, человек имеет историю, потому что он становится человеком благодаря времени, потому что создает произведения, которые его переживают, потому что собирает памятники прошлого. История-реальность и история-наука действительно существуют с того момента, когда люди начали передавать друг другу общие достижения, продвигаясь вперед благодаря этому последовательному развитию. Ибо повторение того, что было пережито или мыслилось, вводит двоякую возможность невольно воскресить прошлое или признать его с тем, чтобы принять либо отвергнуть. Следовательно, являясь хозяином своего выбора, человечество имеет историю, потому что оно ищет свое призвание.

Могут возразить, что между сознательным повторением прошлого и быстротекущей материей, полностью находящейся в исчезающем настоящем, мы забыли царство жизни. Не представляет ли оно само эту консервацию прошлого, эту аккумуляцию опыта? Прежде всего, надо подчеркнуть, что жизнь, которую мы сегодня наблюдаем, выкристаллизована, т.е. оформлена. Поколения живых следуют друг за другом, не отличаясь друг от друга (неважно, что случайность наследственности или работа животноводов преобразуют некоторые живые существа). В течение индивидуальных существований прошлое сохраняется в форме привычек или условных рефлексов. Но — и ничто так хорошо не иллюстрирует специфичность исторического порядка — эти индивидуальные приобретения исчезают полностью. Для сравнения нужно рассмотреть историю видов. Мутацию можно было бы уподобить историческому событию, последовательность видов — последовательности обществ, совокупность животного царства— тотальности человеческого становления. Субъект эволюции — это жизнь, а в обществе — это человек.

Конечно, между вещами, которые мы считаем мгновенными, и духом, неотделимым от своей истории, можно представить себе множество промежуточных звеньев. В некотором смысле вся материя имеет пластичный характер и сохраняет след влияния, которому она подверглась. Нужно было бы проанализировать различные способы, в соответствии с которыми действительность сохраняет метку своего прошлого: обратимые и необратимые физические трансформации, необратимость жизненных феноменов, невозможность для живого существа снова стать тем, кем оно было, вечность клеток и неизбежное старение сложных живых существ и т.д. Во всяком случае, как это мы видели, биогенетический закон не подтверждает утверждение о том, что прошлое жизни присутствует в нынешних существах.

Главное для нас состояло в том, чтобы доказать неустранимую специфичность человеческой истории. Итак, это было подтверждено всеми попытками, предпринятыми для ее отрицания. Человеческий вид имеет свою историю, в то время как виды животных имели бы только одну историю на всех, отсюда формулировка: эволюция, остановившаяся в царстве животных, продолжается в человечестве. Единственный случай, когда биологическая эволюция оставляет живое существо в своей индивидуальности, в своей наследственности, почти похожим на себя. Можно, ко-

238

нечно, сравнивать распространение древних ящеров с распространением людей сегодня, но не в завоевании планеты, являющейся первым местожительством человечества, которое не нуждалось в распространении для того, чтобы иметь историю. Ему достаточно было создать орудия и памятники и изменяться самому через свои творения. Только человек имеет историю, потому что его история является составной частью его природы, или, лучше сказать, его история и есть его природа.

Даже если в соответствии с некоторой метафизикой определить человека как животное, которое создает орудия, имплицитно можно было бы признать это своеобразие. Ибо действие, с помощью которого человек определил условия своего существования при создании средств производства, есть первое действие и требует от деятеля, также как и от его компаньонов, нечто вроде разума. И вот почему можно сказать, что человеческая история включает духовную связь между индивидами, чтобы не говорили, что данное определение ведет к спиритуализму, который противопоставляется материализму. История всегда есть история духа, даже если она является историей производительных сил.

Если противоположность между историей, присущей человеку, и «случайной» историей, чуждой вещам и живым существам, обоснована, то отказ от непрерывности (преемственности) между космическим становлением и человеческим становлением приобретает совсем другое значение. Речь больше не идет о временном разрыве, о пробеле в науке, речь идет о том, чтобы признать границы, которые не может перейти объективная наука.

В самом деле, ученые постепенно конструируют физический мир, который они продолжают в гипотетическое прошлое и в нем помещают историю видов. Какими бы обоснованными ни были эти интерпретации, если даже их представить завершенными и цельными, все равно они не смогут редуцировать прошлое человечества к случайным изменениям, они не разрушат уникальную значимость истории, ибо никогда не объяснят сознание из того, что не является сознательным, ни разум — из неразума.

Невозможность дедуцировать сознание очевидна, ибо эта дедукция включает в себя само сознание. Первый член дедукции уже предполагает так называемое следствие. Бесспорно, некоторые здесь увидят простую ограниченность нашего рассудка и без колебания будут утверждать, что биология описывает генезис сознания. Но здесь наблюдается иллюзия относительно значения научных результатов.

Мы признали факт последовательности, мы не ставим под сомнение то, что человек не мог появиться в какую-то точно определенную дату. И появление человека по времени совпадает с появлением сознания. Но даже если предположить, что открыли механизм появления человека, все равно этим пока не объяснили бы формирования сознания. Биология, исходя из своего метода, не изучает сознание как таковое или изучает его как какую-нибудь вещь среди других вещей, как форму поведения или совокупность признаков. Она пренебрегает, и не мо-

жет не пренебрегать, тем, что сознание есть в себе и для себя. Мы не утверждаем, что человек всегда существовал, но духовный порядок представляет собой нечто внешнее для реальностей, которые изучают науки о природе.

То же самое можно сказать о том, что разум, способность понимать ситуацию в своей единственности или комбинировать средства для определенной цели, проистекает отнюдь не из простого развития восприимчивости сознания или слепого инстинкта. Разум мог произойти из неразума только в результате неожиданного скачка.

Одна иллюзия скрывает эти нарушения непрерывности (преемственности). Предполагают заполнить разрыв ме.жду материей и жизнью, между жизнью и сознанием, между формирующимся сознанием и разумом, воображая, что переход от одного термина к другому имеет поступательный характер. Как если бы время было собственным творцом и было бы достаточно свести, по существу, разнородные реальности. Множество промежуточных форм якобы пока не включает в себя ассимиляцию родов. Если замечают у некоторых обезьян зачатки разума, то скорее обезьяны покажутся более близкими к человеку, а не разум превращается тут же в комбинацию неразумных действий.

Эту ретроспективную иллюзию мы будем изучать в человеческой истории. Если исследование истоков приняло в области религии или морали такое значение, то потому что здесь видели средство редуцирования специфичности религиозного или морального факта. Но забыли, что перспектива, ориентированная на настоящее, всегда завершается высшим пределом. Именно человек стремится встретиться с предками в царстве животных, ребенок со зрелым человеком, который рассказывает о своем детстве, именно развитые общества исследуют примитивные общества, именно позитивисты определяют место в истории суевериям и теологиям. Продолжение повествования прикрывает противоположность сущностей. Если историк будет пренебрегать внутренним значением нравственности или религии, то он будет иметь дело с воссозданием становления, но он ничего не объяснит.

* * *

Таким образом, в вопросах об отношениях универсума и человечества мы одновременно признаем последовательность и разнообразие миров. Позитивистская наука никогда не найдет того, что она в принципе решила игнорировать. Изучение внешнего мира является только аспектом человеческой истории. Поэтому оно всегда будет иметь автономный характер. Более того, история духа для человека представляет собой естественную историю.

§ 4 Время и концепты истории

На предыдущих страницах мы выделили три концепта истории. Первые Два, имеющие точный характер, появились с самого начала: одно, связанное с понятием случайности, включает в себя прерывность причинной ос-

240

241

новы, другое, связанное с понятием эволюции, напротив, содержит в себе глобальное и направленное движение. С другой стороны, мы противопоставили всякой естественной истории человеческую историю, определив ее через сохранение и сознательное воссоздание прошлого.

Мы хотели бы показать, что первые два понятия годны для всех историй, но они принимают различное значение в зависимости от того, применяют их к природе или к человечеству. Они точно описывают реальность времени, но только сознательное воссоздание прошлого дает возможность определить подлинную историчность.

В соответствии с первыми двумя соединенными определениями история требует, чтобы разбросанные изменения объединялись в единое направленное движение, но без того, чтобы оно уничтожило встречи системы с внешними данными, или внутри системы между относительно независимыми фактами. Отрицание истории означает ликвидацию одного или другого из этих дополнительных аспектов. Либо изменения не составляются в единую целостность, либо эта целостность не подлежит необратимой трансформации. Циклы расширения или сжатия, вечного возвращения подтвердили бы последнюю гипотезу, а законы постоянства — первую. Атомистическое видение природы оставляет место только локальным событиям, элементарным флуктуациям, связанным друг с другом, но лишь благодаря случайности своих совпадений.

Выше мы указали, что только наука может определить в этих различных смыслах, является природа исторической или нет и в какой области она исторична. С другой стороны, мы показали, что достаточно взяться за какой-нибудь конкретный объект — планету, Солнечную систему, — чтобы воссоздать отдельную историю. Наконец, на определенном уровне жизнь имеет черты, которые сближают ее с историческим порядком: старение живых существ, эволюция видов показывают одновременно аккумуляцию опыта, обновление форм и глобальное поступательное движение к какому-нибудь концу.

Возможно ли, не вдаваясь в научные дискуссии, идти дальше? Возможно ли, чтобы эти изменчивые видимости скрывали неподвижную вечность? Возможно ли, чтобы жизнь и история включались в реальность стабильную, зафиксированную навсегда или сведенную к множеству элементов, только комбинации которых имеют нестабильный характер? Приходится спрашивать, является ли время иллюзией или, наоборот, реальность времени не включает ли в себя реальность истории. В самом деле, и мы сейчас постараемся показать это, одни и те же черты, которые позволяют нам распознавать историю, позволяют также определять реальное время.

Это время обычно представлено таким образом, будто оно происходит от. прожитого времени. С самого начала мы предписали становлению конкретного универсума непрерывную последовательность состояний, которые мы наблюдаем в себе. Даже абстрактная идея сохраняет эту привилегию. Представляют себе цепь бесконечную, звенья которой якобы переходят друг в друга благодаря своему существованию, а затем сразу же погружаются в небытие. Прошлое является вместилищем для будущего.

в которое оно якобы проникает в каждое мгновение, подбирает то, что уже было и, следовательно, то, чего больше нет. Цепь развертывается бесконечно, и нет возврата назад. Но отдельно от находящихся в нем вещей время есть не более чем пустое понятие, слово. В самом деле, пространственное время тоже связано с изменяющимися реальностями, и мы его измеряем в соответствии с этими движениями. Следовательно, ни множественность времен, ни относительность синхронности не являются непонятными и абсурдными.

Эти парадоксы мало касаются историка. Абсолютная синхронность есть синхронность прожитых опытов, но историк представляет себе воссоздание следствий таких опытов, в которых и для которых ощущение не отличается от объектов (оно само является объектом науки). Следовательно, мало значения имеет то, что невозможно разделить время многочисленных систем и достичь научными измерениями единого времени целостной системы. Известный путешественник, отправленный на пушечном ядре, вернулся бы более старым, чем его современники, оставшиеся на Земле, если бы скорость событий жизни менялась в зависимости от скорости движения, но, в свою очередь, он не созерцал бы обратное движение событий.

Только необратимость, а не единичность и постоянство, времени интересует историка. Итак, кажется, что мы постигаем универсум как временно ориентированный и вместе с тем детерминированный: в самом деле, мы полагаем последовательность двух различных состояний, только связывая их друг с другом через отношение каузальности. Правило детерминизма представляет собой временной порядок длительности. Могла бы цепь, перематываясь, привести к первоначальному состоянию? Чтобы ответить на этот вопрос, спросим себя о том, какие представления возможны из обратимой последовательности. Необходимо представить совокупность таких действий и реакций, которые циклы точно воспроизводят, и конец цикла приведет к начальному состоянию. Идеальный механизм избежал бы становления: т.е., другими словами, реальный механизм изменяется в зависимости от многочисленных влияний, которым он постоянно подвергается12. Время проистекает из необратимости неполного детерминизма, и всякий детерминизм, спроецированный в будущее, обязательно является неполным, состоящим из серий и относительно изолированных ансамблей, включающих в себя случайные встречи. Оно также проявляется в продолжающихся последствиях. Без сомнения, здесь наблюдается достоверная репрезентативность реального, которая достигается через придание объективной Ценности некоторому перцептивному или научному эксперименту. Но эта репрезентативность, по-видимому, не может быть опровергнута, ибо всякое позитивистское, аналитическое и частное знание, по существу, отделяет фрагмент от мира. Однако если некоторые законы отвергают определенную точку зрения на историю, тем не менее они предполагают прерывную причинную нить, исключающую точное повторение состояния целостного универсума. Во всяком случае на нашем Уровне, если мы рассматриваем относительные и временные единства, которые представлены вещами и живыми существами, то мы можем констатировать реальное многообразие, ведущее одновременно к про-

242

тивоположности случайностей и эволюции, а также к необратимости становления.

До сих пор мы довольствовались тем, что термин «событие» брали как синоним понятий «встреча» или «случайность». Мы его смешиваем с конкретным фактом в своей пространственно-временной совокупности или с совпадением серий. Теперь в своем анализе следует пойти дальше, ибо эти два определения уже применяются к конструкции духа.

Событие есть самое основное данное: это то, чего нет, но происходит, пронизывает жизнь, переходит через неуловимую границу, отделяющую два мига; этот камень упал, этот индивид издал крик, я отправился в такое-то место. Чистое событие имеет пунктирный и мимолетный характер. Завершаясь, оно исчезает (в двояком смысле слова). Оно есть содержание перцепции, но не стабильной перцепции, которая бы закрепляла длительное настоящее. Вообще, оно существует только для сознания: либо оно является актом сознания в своей мгновенности, либо интенци-ональным объектом какого-либо акта.

Мгновенная схваченность или схваченность мгновенности, она недоступна, неуловима, за пределами всякого знания. Возможно всего-навсего то, что память его вызывает, а рассказчик его вспоминает. Неважно, идет ли речь о естественном или человеческом событии: мы рассказываем об обвале, о взрыве так же хорошо, как о поведении. По правде говоря, воссоздание меньше всего принадлежит истории, сотворенной человеком и для человека. Внутри этой истории занимает место материальный феномен, ибо он является частью индивидуального или коллективного существования, речь идет о материале повествования.

Чтобы сохраниться в качестве естественного, событие нуждается в разработке, во включенности внутри детерминизма. Благодаря установленным стабильностям, а также, может быть, благодаря расчленению перцепции мы получаем серии и системы. На всех уровнях как в обычной жизни, так и в мире науки мы познаем случайности или встречи, неизбежно образованные посредством отделения вещей или законов, изоляцией живых существ или совокупностей, которые выражают и делают возможным понимание неуловимого события.

Напротив, человеческое событие может быть сохранено без его выражения в терминах каузальности, поскольку оно как таковое понятно. Такое естественное событие, как падение капли, может превратиться в исторический факт: в определенный момент конденсация водяного пара приводит к образованию осадков, а конденсация сама есть следствие охлаждения какой-то массы воздуха и т.д... Зато моя реакция на это событие, имеющая, насколько можно предположить, мгновенный и быстро исчезающий характер, уловима в своем мимолетном становлении, в той мере, в какой она осознанна. Поведение сумасшедшего не понятно другим: как естественное событие оно нуждается в конструкции детерминизма. Акт духа как таковой доступен только субъекту, а как разумный акт доступен всем. Доступным является всякое животное

или человеческое поведение, которое предстает перед глазами наблюдателя как комбинация средств и целей, но интерпретация действительна только тогда, когда комбинация сознательно или нет была в начале акта.

Можно возразить, что в понятии события мы соединили две идеи: идею течения времени и идею мгновенности. Естественные или сознательные феномены в этом смысле необязательно являются событиями. Напротив, они выделяются всегда на стабильной основе. Некоторые языки противопоставляют продолжающиеся и законченные действия, вербальные нюансы одновременно различают связи предшествования и следования, а также самые сложные связи между началом, продолжением и завершением.

Термин, по отношению к которому определяется событие, допускает множество значений: либо его совмещают с каузальной совокупностью, серией или системой, которую мы назовем эволюцией, если влечет за собой направленное становление, или порядком, если представляется временно или окончательно стабильным. Либо этот термин соответствует тому, что продолжается по контрасту тому, что происходит.

Эти три гипотезы действительны как для природы, так и для человечества. И там и тут различают поступательное изменение и мутацию, как состояние системы и внезапные изменения (равновесие и кризисы), живые существа, которые долго живут, и существа, жизнь которых коротка, — дела в противоположность вещам. Но вместе с человеческим порядком эти противоположности получают более богатый смысл.

Временно ограничимся тем, что свяжем эти противоположности с разнообразием миров, которые составляют историю человечества. Живое существо от момента к моменту непрерывно изменяется, но вместе с сознательной волей вступает в дело возможность превращения и нарушения обычного порядка. Привычки, способ бытия, характер зафиксированы: призыв к милости, озарение истиной, радикальная решимость содержат в себе н^что вроде вечного резерва. Антитеза внутреннего времени и мгновения связана также с антиномией жизни и духа и присуща внутреннему миру каждого индивида, а также целого вида.

Мы еще раз отмечаем специфичность человеческой истории. Все истории, огромное число которых уже выделили, могут быть естественными, лишь бы связывались с отдельными вещами. Но в той мере, в какой склоняются к более широким ансамблям или элементам, напрасно будут искать эволюцию, которая бы связывала фрагменты или направляла бы глобальное движение. С другой стороны, живое аккумулирует опыт, который не признает и не передает. Все люди, как и животные, идут к небытию. Но на этот раз на высшем уровне открываются бесконечные горизонты. И именно когда доходят до целостности, то открывается сущность человеческого становления. Только человеческий род втянут в приключение, целью которого является не смерть, а самореализация.

244

245

Итак, точные концепты применяются ко всем порядкам становления, которые одновременно характеризуют историю как наиболее общую историю, которая связана с необратимостью времени. Но когда речь идет о человеке, то мы в них не признаем того же значения, которое имеет в виду Курно. Фаза, названная им исторической, характеризуется той ролью, которую в ней играли случайности. Он был готов разочароваться в исторической этиологии, если не приходил к заключению, что в любом случае конечное состояние воспроизводится. События должны были пересекать, задерживать или ускорять эволюцию, но не отклонять.

По нашему мнению, понятие истории не связано, по существу, с гипотезой целостного порядка. Здесь решающее значение имеет осознание прошлого и желание определиться в соответствии с ним. Различие между людьми и подлинно историческими народами, а также теми, кто таковым не является, выводится не из ритма изменений и не из самобытности учреждений. Жить исторически значит одновременно хранить, оживлять память о наших предках (или о других обществах) и судить о них. В этом смысле можно понять высказывание Гегеля: только те сообщества являются действительно историческими, которые создают историю своего становления.

Предыдущие страницы позволяют нам установить рамки и отметить начало нашего исследования. Поскольку история людей существенно отличается, мы только ее будем рассматривать. И поскольку познание прошлого представляет собой аспект исторической действительности, мы не будем разделять рефлексию над наукой и описание становления. Теория, как и язык, не должна разъединять субъект и объект.

В другой работе мы рассмотрели принципиальные попытки создания теории исторического познания и пришли к негативным результатам. Здесь нет ни автономной критики, ни критики, предшествовавшей философии. В творчестве Риккерта, как и Вебера, в конечном счете специфические признаки действительности возвышаются над своеобразием знания. Риккерт исходит из трансцендентального «Я», но тайком вновь вводит качества объекта, от которых он абстрагировался. Исходя из абстрактного и формального определения ценности (все, что нас интересует), он снова находит ценность содержания духовных суждений. Он признает, что значения, определенные через отношения к ценностям. даны непосредственно. Больше недостаточно противоположности, установленной Ксенополом между фактами существования и фактами последовательности. Эта противоположность двусмысленна так же, как и противоположность между порядком и историей, она обязывает сближать такие разные исследования, как история неба, история видов и история обществ.

С другой стороны, нет исторической науки, правомерность которой была бы также бесспорна, как правомерность ньютоновской физики была бесспорна для Канта. Следовательно, как считал Зиммель, критика исторического разума должна быть больше деструктивной, чем кон-

структивной, больше феноменологической, чем логической. Она должна признавать не постулированную универсальность, а доступную объективность.

Двоякий результат легко объясним: субъект является не трансцендентальным «Я», а историческим существом. Поэтому напрасно спрашивать себя, любознательность историка или структура истории должны быть рассмотрены в первую очередь, поскольку они переходят друг в друга. При классификации наук, может быть, колебались бы между разными антитезами: природа— общество, природа— дух, природа— история. Выбор неизбежно будет иметь прагматический характер, если он меньше будет основан на метафизике. В случае нашей попытки следует анализировать знание, которое человек в истории приобретает о самом себе и об эволюции. Рефлексия над сознанием истории является началом философии, так же как и методологии, потому что один и тот же вопрос доминирует и там и тут: как индивиду удается уловить человеческую тотальность;

Примечания

1 Сам Курно указывает на различные гипотезы: может быть, они носят случайный характер, может быть, наоборот, они ориентированы на цель, которую преследуют, а может быть, речь идет о взаимодействиях.

2 Теоретически он признает обратную возможность, а именно, что время распространяет последствия случайности. Essai sur le Fondement de nos connaissances. §311.

3 Эти замечания были бы еще более верными, если бы рассматривали теорию истории людей. История идей и этиология расположены рядом. Кроме того, не видно синтеза непрерывного прогресса, характерного для движения цивилизации, и закона возрастания и заката, который управляет делами жизни (даже империями и народами). По правде говоря, может быть, здесь меньше речь идет о недостаточности, чем о продуманной концепции множественности исторических движений, не имеющих композиции, ибо составляющие части слишком гетерогенны для сохранения результата (Materialisme, vitalisme, rationalisme. Paris, 1923, p. 170).

4 Caullery. Le probleme de l'Evolution. Paris, 1931, p. 34.

5 Ibid., p. 110.

6 Ibid., p. 429.

I Ibid., p. 164.

8 Le Roy. Exigence idealiste et le fait de Evolution. Paris, 1927, p.101.

9 Caullery, op. cit. p. 28.

10 CM. Wirtschaft als Leben. Jena. 1925 (и в частности, die Grenzen der Geschichte. 1903, который фигурирует в этом сборнике) и Wirtschaft und Wissenschaft. Jena. 1931, гл. IV.

II Человек разумный. — Прим, перев.

12 Cf. Ruyer R. Le sens du temps // Recherches philosophiques, 1935-1936.

246 Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия