Библиотека Гумер - современная Церковь

Александр Мень. О Христе и Церкви

ВСТРЕЧА С ХРИСТОМ ВОСКРЕСШИМ

Анна-пророчица, одна из немногих людей, увидев Младенца Христа и
услышав слова старца Симеона, засвидетельствовала, что спасение пришло. И
вот вы подумайте, какое слово стоит над всем этим, слово, нам знакомое, -
Сретение. Это не только храмовый праздник*, а еще и самое великое слово в
нашей внутренней жизни. Потому что для всех нас важнейшим моментом являлась
встреча, личная встреча с Господом. Личная встреча! И все мы пришли к Нему и
пришли в храмы именно потому, что эта встреча произошла. Быть может, она
происходит у каждого человека: я уверен, что Господь к каждому человеку
стучится - часто не называя Себя. Но человек может оттолкнуть Его, может
повернуться к Нему спиной, может не захотеть этой встречи. И для нас, кто на
эту встречу откликнулся, каким бы слабым ни был наш голос, все-таки самое
драгоценное - что мы на своем пути Тебя, Боже, встретили. И, подобно Анне,
мы можем засвидетельствовать, что это придало нашей жизни неизмеримую
глубину, открыло огромные горизонты, такие пласты, которые не исчерпаются
никогда, что это дало нам импульс для борьбы - хотя мы увидели множество
трудностей на своем пути, но зато у нас начался путь вверх. Для вас,
достаточно молодых людей, не всегда ясна ценность пути вверх, потому что
пока еще чисто житейски, физически вы идете вверх. Но когда человек доходит
до определенной критической точки своей жизни, он начинает идти вниз. И
когда вы это почувствуете, вы узнаете, как драгоценно то, что Евангелие,
сила Духа Божия, встреча с Христом дают нам возможность идти вверх всегда -
до такой степени, что как бы мы ни ползли, как бы мы ни спотыкались, какие
бы мы ни делали зигзаги, как бы ни пятились назад, - все равно мы
приобретаем. Есте-ственный, внедуховный человек всегда только теряет,
теряет, теряет, а мы приобретаем. Если бы мне сейчас предложили вернуться в
двадцатилетний возраст, я бы ужаснулся, потому что, вспоминая этот возраст,
я бы почувствовал себя просто нищим, обворованным - по отношению к тому, что
за истекшие годы пришло ко мне, и с этим сокровищем было бы расстаться уже
трудно. И поэтому всегда эта встреча для нас есть стимул движения, призыв
вверх.
-----------------------------------------------------------------------
* Отец Александр Мень служил в Сретенском храме в подмосковном поселке
Новая Деревня.

Встреча - это тайна, очень глубокими корнями связанная с тайной
Воскресения Христова. Вы помните, что апостол Павел, рассказывая о явлении
ему Христа, о действительной встрече с Ним - как будто бы он натолкнулся на
невидимую преграду и упал, - этот поворотный момент своей жизни поставил на
одну доску с явлениями воскресшего Христа апостолам в пасхальные дни. Из
этого мы должны сделать самый важный вывод: всякая наша внутренняя встреча с
Ним есть встреча с Христом Воскресшим; что на самом деле Воскресение - это
было не просто событие, которое локализовано во времени и пространстве. Оно,
можно сказать, не то чтобы зачеркнуло бытие Христа во времени и пространстве
- нет, это было бы неверно, - но это бытие Христа во времени и пространстве
для нас ценно преимуще-ственно потому, что есть иной аспект Его бытия,
который поднимается над временем и пространством. Потому что, если Христос
был, как был Сократ, то для нас существует только воспоминание о Нем. Но Он
не просто был, а Он остался с нами до скончания века. И Воскресение - это
таинственная, глубочайшая, реальная, потрясшая окружающий мир метаморфоза,
которая из узкого круга преходящей истории вывела евангельские события в то
измерение, которое видно с любой точки земного шара и из любого столетия.
Мы с вами можем встретиться с Христом, который идет из Вифании в
Иерусалим, в памяти, в тексте, в воображении, в кинофильме, в книге. Но с
тем Христом, Который восстал из мертвых, мы встречаемся внутренне. Потому
что это и есть голос Бога, очи Бога, облик Бога, соотнесенность вечного с
временным, бесконечного с конечным, Божественного с человеческим. Вот
недавно я случайно посмотрел фильм о Моисее. В нем знаменитый режиссер
пытался образно представить, как Моисей переживал встречу с Богом на горе
Синай. Там поднимается огненный смерч, совершенно аморфный, пылающий, как
будто это извержение вулкана, и из снопа искр, из пламени звучит голос: "Я
твой Бог". Нечеловеческое существо, соответствующее нечеловечности космоса,
бесконечности мироздания во всех его направлениях (бесконечный - не
обязательно пространственный, а какой-то необъятный для нашего воображения).
И если представить себе действительно реальность Творца, то лучше не
скажешь, чем сказал Ломоносов. Вы помните, о чем он размышлял, когда видел в
небе колоссальные сполохи северного сияния, которое посетило тогда город, и
что он думал, когда его потрясло прохождение Венеры на фоне Солн-ца? Когда
он увидел Венеру и вдруг понял, что у этой планеты есть оболочка, что у нее
есть атмо-сфера, он вообразил - пускай он и ошибался, - что это такой же
мир, как наш; и об этом он написал замечательную статью, в которой говорил о
возможности существования там человечества, о духовных проблемах, которые
связаны с этим человечеством, о том, как соотносится Благая Весть Христа с
этим человечеством. Его всегда волновала проблема: "Скажите ж, сколь велик
Творец".
На самом деле грандиозность природы, грандиозность всего мироздания в
нас не вмещается и не может втиснуться, потому что мы - люди, мы меньше и в
то же время мы бесконечно больше. И для того чтобы вот это нечеловеческое,
неописуемое Нечто, создавшее мироздание и движущее им и теперь, стало для
нас Кем-то и могло с нами говорить, Оно должно обрести Свой голос и Свой
язык. Предпосылкой этому является то, что мы есть образ и подобие, что мы
несем в себе частицу - не в прямом смысле, а в метафорическом, - искру Духа,
мы Ему подобны, оказывается, мы соотнесены с Ним, и в этом вообще смысл
нашей жизни. И тут есть возможность и предпосылки для этой встречи. Слабое,
немощное позвоночное млекопитающее животное, обуреваемое страстями,
обуреваемое атавизмами, тем не менее имеет в себе орган восприятия
Божественного. Но для того чтобы этот орган начал действовать, Бог приходит
к нам и становится с нами на тот уровень, на котором мы можем воспринимать
Его. Это и означает Воскресение.
Христос воскрес для того, чтобы Его человечность и Божественность стали
для нас реальностью сегодня, здесь, в душе каждого отдельного человека; это
- спасение, Спаситель. Что значит "спасение", что это за слово такое? Это
значит - выйти из ничтожества, из бредовой, фантастической жалкой жизни и
жить жизнью настоящей. Человек есть амфибия. Человек-амфибия, понимаете,
существо, которое по природе своей призвано жить в двух измерениях, в двух
мирах. Мы не духи, но мы и не просто биологические существа, мы принадлежим
иному измерению. И это связано не просто с какими-то домыслами, идеями,
идеологиями, а с тем фактом, что Бог, открываясь, скажем так, диффузно -
открываясь в природе, в мудрости человече-ской, во всем, - открылся
личностно во Христе Иисусе, Который сначала локализовался в определенном
месте, в определенном историческом отрезке, а потом эта локализация
взорвалась - Воскресение прекратило ее. Воскресение вместе с Вознесением -
это, собственно, одно и то же в данном случае - эту локализацию окончило. И
сегодня для нас Господь - здесь и теперь. И поэтому Он не сказал: "Я
оставляю вам письменное завещание", но сказал: "Я остаюсь с вами во все дни
до скончания века". Вот то, что мы сейчас читаем в Евангелии: "Я
остаюсь...". И это есть возможность для каждого из нас, это есть основа
христианского опыта. Понимаете, существует опыт просто неопределенной
мистики, есть опыт всех религий, в каждой есть своя ценность, все это
прекрасно; все руки, простертые к небу, - это чудесные руки, достойные
человеческого звания, потому что это руки существа - образа и подобия Божия,
которое тянется к своему Первообразу. Но Христос есть рука, протянутая вниз,
как на древних иконах иногда изображается: сверху протянута нам рука. И на
этом строится все, найти подлинную встречу с Богом можно только во Христе.
Вот где тайна Иисусовой молитвы. Потому что все медитации древности, которые
были связаны с повторением каких-то текстов, мантр и т. д., использовавшие
особенности человеческой психики, сверх-обычные явления, - здесь они
подчинены имени Иисуса, чтобы никогда эта молитва не превращалась в
беспредметное созерцание, в нечто абстрактное, в нечто безликое, а чтобы
всегда в центре нашего внутреннего предстояния Богу стоял Господь Иисус.
Если бы этого не было, то вся христианская мистика растворилась бы и
перестала отличаться от любой другой мистики - мистики дзэн-буддизма и т.п.
Именно поэтому Христос в Писании говорит: "Я есть Альфа и Омега - начало и
конец". Если вы хотите найти что-то настоящее в своем христианстве, то ищите
только через Христа Воскресшего.
И второе: Воскресение есть победа. Оно означает, что Бог включился в
нашу человеческую войну, в великую войну Духа против тьмы, против зла,
против насилия. Тот, Кто был отвержен, осужден, убит, опозорен, - Он в Себе
сосредоточил все несправедливости мира, все зло человеческого рода. И Он над
всем восторже-ствовал.
Бог в слабости, в Распятии явил Свою силу. И Он являет ее сейчас.
Поэтому послед-нее, что я должен вам напомнить (вы все это должны прекрасно
знать), - это слова апостола Павла, сказавшего, что Воскресение - вот эту
особую встречу с Христом - мы все переживем, обязательно должны переживать
сейчас, в этой жизни, но это неотделимо от Распятия. Он говорит (как в
Апостоле, который читается при крещении), что мы сораспяты с Христом.
Значит, мы как-то делим с Ним страдания, которые выпадают каждому из нас, -
внутренние мучения, внеш-ние скорби (у каждого из вас есть свои трудности,
которые вы несете в жизни), - если понять их как соучастие в страдании
Христа, Который страдает за весь мир, у Которого кровоточит сердце, потому
что в этом сердце все сердца человеческие. Умереть с Ним для того, чтобы с
Ним воскреснуть. Апостол переживал это как-то особенно, и опыт этого
умирания непередаваем, сказать об этом довольно трудно, вернее, почти
невозможно. Но каждый из вас, находясь в критической ситуации - болезнь,
тяжкое состояние, - пусть вспомнит, что мы можем это состояние освятить,
сделав его крестом. Всегда нужно помнить, что около Христа было двое
распятых - один просто страдал, а другой сострадал Господу и услышал слова:
"Ныне же будешь со Мною в раю".
Значит, Воскресение - это не то, что было когда-то, что
засвидетельствовало ученикам победу Христа. Это имело место, но две тысячи
лет назад, а встречи продолжали происходить, они все время происходили. И
именно то, что Христа увидел внутренним оком апостол Павел, то есть человек,
который не ходил с Ним, был от Него отдален, не был Его личным учеником, -
это начало дальнейшего пути всех христиан. Павел сказал: "Благоволил Бог
открыть во мне Сына Своего". То, что Бог открывается нам через Сына, - это
опыт неповторимый, это и есть переживание опыта Воскресения. Тогда мы -
вместе с Марией Магдалиной, которая верила в Него; тогда каждая Пасха для
нас - сегодняшний день, и каждый день - Пасха. Потому что нет дня, когда
присутствующий в мире Господь не был бы нашим собеседником, не ждал бы нас,
не стучал бы в двери нашего сердца: "Се, стою у двери и стучу". Вот в чем
смысл Воскресения, сегодняшний смысл, актуальный - не исторический, не для
прошлого, а для сегодняшнего дня. И сам Господь говорил: "Если Я не уйду, то
не будет у вас Духа", - если Он не уйдет из мира как локально очерченный и
ограниченный в пространстве, то не будет того, что произошло потом;
фактически, не было бы вселенской Церкви и христианства. Потому что Он начал
действовать, начал действовать вопреки человеческим слабостям, вопреки всем
историческим обстоятельствам. И Он действует сегодня опять вопреки тем же
обстоятельствам. Он будет побеждать всегда. И Он только начал Свою работу,
только начал. Потому что Его замысел - преображение мира, Царство Божие. А
мы должны только его предвосхищать, предчувствовать. Царство Божие - это то,
что Господь нам возвестил, это реальность не футурологическая и не загробная
(хотя и то, и другое); Царство Божие - это то, что в нашем внутреннем бытии
есть, когда Бог царит, царствует, господствует, когда Он в центре, когда Он
освящает все наши отношения, когда в конце концов Он является корнем наших
поступков, мыслей и чувств, когда все слабое, греховное находится на
периферии нашего существа. Вот о чем нужно молиться, к чему нужно
стремиться, что является для нас главным. Ибо в Воскресении Царство Божие
начинает прорастать и торжествовать.
Вот все, что я хотел вам кратко сказать об этой большой тайне. Других
слов здесь не найдешь; можно говорить много других отвлеченных слов, но они
никогда не передадут самого главного. А самое главное - это встреча. И если
каждый из вас серьезно подумает о своем внутреннем пути - как Бог его вел,
как таинственны сцепления обстоятельств, пересечения людей, книг, жизненных
ситуаций, как все это велось, - он поймет, что Господь как бы продолжает
ходить по миру, стучать в бесчисленные сердца и звать людей за Собой и к
Себе. И Он звал каждого из вас. Поэтому биография каждого из вас есть своего
рода маленькая часть истории Церкви. Она осуще-ствляется в каждом из вас
по-своему, но тем не менее имеет общие черты, ибо один Господь, одна вера и
одно крещение.

ЦЕРКОВЬ В ИСТОРИИ

Попытки историков объяснить торжество христианства в античном мире, как
правило, в общем, неудовлетворительны. Потому что языческий мир был миром,
решившим (относительно) свои социальные проб-лемы. Это была беспримерная
огромная устойчивая империя. Из конца в конец через три материка шли одни и
те же порядки, законодательство, суд, общие языки - латинский и греческий
(койнэ). Было огромное литературное наследие, от которого мы сейчас имеем
лишь часть; были великолепные традиции - и греческие, и римские, и
восточные; были интересные мифы; были религиозные сообщества, тайные
общества мистерий; были люди, которые занимались восточными учениями, как
теперь увлекаются йогой, - тогда это все было. И приходили из Индии учителя,
которые занимались пропагандой восточных методов созерцания. Были развиты
естественные науки - ведь оттуда, из античного мира, к нам пришли и
математика, и физика, и астрономия.
Богатый был мир, и удивить его, потрясти его было исключительно трудно.
Больше того, скажем, древние культы и особые мистериальные общества имели
возможность широкой по тем временам пропаганды (выражаясь современным
языком, это была пропаганда средствами изобразительного искусства): все
города, поселки, дороги были уставлены чудесными изваяниями, здания украшены
фресками, рельефами; о всех событиях говорили мастера всех жанров, всех
видов искусства. Римский театр был великолепен, он унаследовал традиции
греческого театра. И, наконец, спорт, бани, которые тогда имели гораздо
большее значение, чем теперь, - как вид отдыха, форма общения.
В общем, завоевать духовно такой мир было исключительно сложно. И когда
в античном мире, в Риме и в других городах, появились первые христианские
общины, казалось, они теряются, у них нет перспектив - ни интеллектуальных,
ни каких-то экзотических. Ведь даже когда приходили проповедники буддизма,
они могли привлечь чем-то необычным: бритые головы, далекая Индия, страна,
где живут сказочные животные, и т. д. Христиане не пришли из экзотической
страны, они проповедовали в рамках Римской империи, и их религия зародилась
вчера на территории этой же империи, да еще в довольно захудалой провинции.
Более того, в провинции, которая все время конфликтовала с импер-ским
правительством, и последнее вечно подавляло ее, а в 70 г. там и разорение
устрои-ли. И тем не менее в 111 г. по Р. Х. известный Плиний, губернатор
одной из провинций Малой Азии, пишет императору, который был его личным
другом, что "вот тут появились эти христиане - у нас храмы буквально
запустели; я их преследую". И спрашивает, как надо с ними поступать, нужно
ли принимать анонимные доносы, нужно ли наказывать тех, кто отрекся или
признался, и т. д.
Что же такое произошло? Значит, существовали общины, которые обладали
силой, перетянувшей всю мощь античного государства. Для того чтобы
определить эту силу, мы должны сказать одно только слово. Евангелие? Да, но
все-таки не совсем так. Когда мы говорим "Евангелие", мы чаще всего
представляем себе книгу. Но книга способна завоевать мир лишь в более
поздний период, в период книгопечатания. Скажем, когда в XIX в. в Америке
переводили Евангелие, то в других городах так ждали этого перевода, что
каждую главу передавали по телеграфу в ряд американских городов. Сейчас
любая книга может быть пропагандируема тем или иным способом, мы живем в
книжной цивилизации, усложненной еще и видеоцивилизацией. Тогда все-таки так
не было, такого числа книг не могло быть; грамотность хотя и была
сравнительно высокой, но не настолько, чтобы книги могли играть такую роль.
Поэтому, если говорить о слове "Евангелие", то только как об "учении",
а ключевое слово для того, чтобы понять, что произошло, - это слово
экклесия, "церковь". Победила Церковь. Она создала Евангелие. Она выиграла
эту битву. И если мы посмотрим еще глубже, то скажем, что победило таинство
Христова присутствия среди людей. Не проповедь доктрины одиночкой, а
реальное соединение людей силой Духа Божия. Соединение людей по-настоящему
прочное - не случайным порывом, не случайным образом, когда какой-то
временный энтузиазм может разогреть их и они бегут, шумят, кричат, - нет,
это что-то прочное, что входит в человека на всю жизнь, что провожает его до
могилы и уходит с ним в вечность.
Итак, Церковь и таинство. Таинство для нас - очень важное понятие,
потому что оно есть символ Церкви. Церковь символизирует присутствие Христа
через таинства. Конечно, у нас бывает так, что приносят ребенка, мы его
покрестили - и все. Конечно, это таинство, но формальное таинство. А по
существу таинство есть действие всей Церкви. Евхаристия есть действие всей
Церкви. И все остальные таинства есть действия всей Церкви.
Что же такое Церковь? Конечно, определение здесь давать трудно. Один
богослов справедливо сказал, что старинное определение человека как существа
без перьев и ходящего на двух ногах верно, но в каком-то смысле неполно. И
поэтому, если мы определим Церковь как общину верующих, это будет верно, но
в достаточной степени неполно, потому что мало ли какие существуют общины
верующих. Можно подчеркнуть, что это община верующих во Христа, но это тоже
будет неполно. Поэтому я не стану перечислять различные попытки этого
определения. Но важно одно: если человек хочет совершенствовать, скажем,
свою физическую природу, - он может заниматься упражнениями один; если
человек хочет совершенствовать свою психическую природу, - он может
заниматься упражнениями один (или под руководством учителя, этого
достаточно). Если человек хочет идти за Христом - это путь вместе, поэтому
здесь было упо-треблено слово экклесия. В греческом языке этот термин
применялся, когда речь шла о народном собрании. И Церковь пришла в мир в
виде собрания верующих, о котором Деяния апостолов говорят, что это было
нечто, где была "одна душа и одно сердце". Почему? Не потому, что это были
идеальные люди, нет (вы знаете из Деяний апостолов и Посланий, что это были
отнюдь не идеальные люди). А потому, что сила Божия в них осуществлялась:
верные завету Христову, они жили вместе.
Конечно, здесь всегда была опасность превратиться в секту, в группу, в
какой-то кружок. Почему Церковь не является сектой? Потому что она открыта
всему миру. Сектант-ская психология закрывается от людей - происходит как бы
сворачивание, коллапс: весь мир считается либо погрязшим в грехе, либо
недостаточно достойным этих, так сказать, избранных, либо уже определенным
Богом на уничтожение и т. п. Такое психологическое отношение может быть у
людей, которые считают себя православными, баптистами, кем угодно. "Пусть
там мир горит синим пламенем, это нас не касается: вот мы, избранные,
спасемся", - это уже психология секты. Если бы Церковь изначально рассуждала
так, то она никогда не вышла бы из той сионской горницы, где Дух Божий на
нее сошел. Потому что хорошо им было, когда пришел к ним Господь, и когда
Дух Божий сошел, они должны были, вместо того чтобы "говорить языками",
сказать: "Ни шагу отсюда! Здесь обитает Дух Божий, а все те, за пределами
этого дома, - пусть они погибают..." Но этого не произошло. Как известно,
они вы-шли и говорили, как могли.
И, конечно, нам становится любопытно: а как же жили эти первые
христиане? Они жили в вере, надежде и любви; и еще - София-премудрость. Как
бы банальная триада, но тем не менее это так. Они жили в вере. Они
собирались вместе за Евхаристией и переживали это единство не просто как
некое единство друзей, единоверцев, единомышленников, а как особенное
глубокое единство, которое Господь им давал. Они жили в надежде. Вначале эта
надежда принимала грубые формы ожидания, что вот-вот настанет конец мира. Но
постепенно люди поняли, что надежда шире и глубже этих расчетов; на самом
деле это надежда на то, что конец пришел, наступил, что апокалипсис начался
в мире. С того момента, когда Иисус Назарянин провозгласил: "Покайтесь, ибо
приблизилось Царство Божие", - начался апокалипсис мира. И все, что
происходило в мире, - кризис христианской империи, приход ислама,
всевозможные ката-строфы, - было судом и апокалипсисом; это имело уже не то
значение, сравнительно нейтральное, какое имели восстание и гибель империи
за тысячу лет до Р. Х. "Ныне суд миру сему" - мы живем в апокалиптическую
эпоху, и будем жить, и будут жить наши дети, и еще совершенно неизвестно,
сколько она будет длиться - возможно, тысячу лет. Но в глобальных масштабах
апокалиптическая эпоха - когда Бог стоит перед человеком, сегодня и здесь.
Христос никуда не уходил. Он остался. И поэтому каждый раз мы решаем: будем
ли мы с Ним или мы будем вне Его.
И еще жили они в любви. Историки исследовали вопрос о влиянии
христианской общины на окружающий мир. Заметим, что всех поражали отношения
христиан между собой. Тертуллиан приводит знаменитые слова о том, что,
конечно, все они суеверны, но какие женщины у этих христиан! Римляне еще не
потеряли уважения к твердости нравов; сама твердость уже была утрачена, но у
них оставался еще идеал. Этот идеал они нашли в христианских женщинах. В
Евангелии было дано задание: "По тому узнают, что вы Мои ученики, если
будете иметь любовь между собой". И первые христиане задание выполнили.
Конечно, вокруг было много соблазнов. Был театр, куда первые христиане
могли пойти со своими приятелями, но где они должны были все время
сталкиваться, во-первых, с язычеством, во-вторых, со всевозможными
непристойностями, которыми славился античный театр. И христианин должен был
как-то решать: как не стать полностью аутсайдером и в то же время не
раствориться в этой толпе. Очевидно, они умели это решать. Есть статья
одного исследователя о том, как жил христианин II-III вв. Он начинает с
утра: все вставали рано, потому что электричества не было; как солнце
встает, так все и вставали; и дальше начинался быт. Вот первые христиане на
молитве, потом они идут на работу, потом у них отдых. Вот игорные дома,
кости - все играют в кости! Там люди проигрывали целые состояния. Конечно,
все это большой соблазн. Отделиться от друзей? Полностью это невозможно, тем
более что с ними связывают, очевидно, и какие-то профессиональные дела.
Значит, надо было сохранять свое христианское достоинство, находясь в
нед-рах этого мира. Короче, все эти проблемы стояли как тогда, так и теперь.
Первохристиане сумели сохранить свое лицо, не превращаясь в секту, не
отделяясь от других, а находя какое-то особое положение. Они были такими
людьми, на которых окружающие смотрели если даже с ненавистью, то и с
определенной завистью, и в конце концов, хотели быть на них похожими. И это
было главной причиной христианизации Римской империи. Потому что вовсе не
императоры об этом заботились. У императоров была другая религия. Многие
историки полагали, что императоры приняли христианство как наиболее удобное
для себя. Нет, была более удобная религия, и вы об этом уже знаете из
некоторых книг: была религия митраизма, исключительно популярная религия,
она больше подходила для империй, для правительства, вообще для всего. Но
митраизм не смог выиграть поединка с христианством.
Этап второй. Начиная с раннего средневековья, христианство
распространилось повсюду. Строятся большие церкви, уже не за столом
совершается Евхаристия, и литургия уже совершается так, что неизвестно, где
там стоит священник, и уже постепенно теряются знакомые слова, потому что
они произносятся на языке, который забывает народ. Церковь теряет дух
общности. И это приносит ей колоссальные утраты, огромные провалы, превращая
средневековье в полосу церковных кризисов.
Находили два выхода из этой ситуации: первый - это создание сект.
Действительно, Реформация началась не с Лютера, а со Средних веков. Уже
тогда стали появляться последователи Петра Вальдо, Арнольда Брешианского,
Виклифа, Савонаролы. Было очень много таких людей, в том числе и в России.
Их преследовали, но они создавали секты. Это были люди выдающиеся, иногда
мыслящие почти церковно, иногда уклонявшиеся от христианства далеко в
сторону. Но, несмотря на весь талант этих героев, многие из которых кончили
на костре, как Гус и Савонарола, все-таки в них не дышала полнота Церкви.
Они все-таки избрали свой путь, заявили, что он единственный, и все
остальное отвергли - модель секты сохранилась.
Был найден средневековый компромиссный вариант: находиться внутри
Церкви, но возродить дух экклесии - это были монастыри, монашеские ордена.
Люди, которые хотели всерьез быть христианами (общество было внешне
христианским, а по существу безобразным), уходили и создавали свои общины.
Иногда удачно, иногда неудачно, но каждый раз, когда возникал орден, он
становился как бы церковью в Церкви, как говорится, государством в
государстве. И это была огромная обновляющая сила. Я не буду входить в
исторические детали, напомню только, что было клюнийское движение, были
Бернард Клервоский, Франциск Ассизский. Сама Реформация, протестантизм,
очень много сделала для того, чтобы вернуть общинность Церкви.
Протестантские подразделения создавались как братства. Протестанты создали
первые коммуны, христиан-ские коммунистические поселения в США. Протестанты
создавали первые братства, где была общность имущества, - они все время над
этим работали. Но каждый раз у них это срывалось, потому что они становились
"узкими", и в конце концов дух сектантства побеждал. А дух сектантства
бесплоден. Возрождать монашеские ордена? Да, это делают, но в современных
условиях такое решение - уже устаревшее, оно не может охватить все.
И поэтому в современной Церкви, начиная уже с конца XIX в., начались
попытки возврата к Церкви как к общине верующих. Для этого пытались
создавать различные православные братства, которые существовали под весьма
разными девизами, включая даже "Общество трезвости" - такое было в
православии. Они были связаны совместной молитвой, общей для всего
сообщества; они были связаны особым трудом для конкретной цели. Особенно
прекрасны были общества, которые посвящали себя заботе о больных, о
беспризорных и т. д. На Западе это распространилось очень широко,
методология была разработана рядом лиц уже в XX в. В нашем веке вот такие
небольшие приходы старались оживить дух братства - прежде всего совместной
молитвой, трапезой, литургией на национальном языке, которая совершалась
тоже всеми вместе, чтением Священного Писания, которое должно было снова
вернуться в Церковь. (Потому что, как говорил один солдат, кажется, в
восемнадцатом году: "Разве мы знаем, что там, в Евангелии - мы только крышку
его целовали! Не для нас писано!..") Чтение Писания, взаимопомощь,
совместная молитва - так были устроены эти общества, небольшие приходы,
братства, как бы очаги, вокруг которых группировались люди. Их было много в
начале ХХ в., и сейчас их существует весьма немало. Некоторые действительно
имеют монашеский характер, но значительное большинство - светские.
Имеет ли это для нас интерес? Имеет, и вот какой. Мы не можем создавать
ни монашеских орденов, ни братств, ни даже обществ трезвости - ничего этого
нам не нужно, у нас есть Церковь. Но мы всегда должны помнить, что полнота
Церкви осуществляется в братском единстве - в том же самом, что было: в
вере, в надежде, в любви и в Софии. Вера - это когда вы вместе причащаетесь
(это мне всегда радостно), вера - это Слово Божие, в которое мы углубляемся.
Надежда - это значит всегда смотреть выше и вперед, не замыкаясь в нашей
повседневности; ведь можно покрыться плесенью, уйти в глубину мелких забот и
вообще не жить - не жить, а влачить жизнь. И любовь - слово, конечно,
невероятно затасканное, но другое нам придумывать ни к чему... А вот
подумайте: пройдет много лет, всякие люди будут в вашей жизни, но те, с кем
вас связывало что-то духовное, останутся - эта связь особенная, она ничем не
может быть заменена, потому что она вечная. Понимаете, мы всегда
ориентируемся на временные вещи. Вот как школьники, студенты объединены
вместе - все это хорошо, но это все временное; как звери, собранные вместе
на площадке молодняка: потом проходит время, и всех их разводят по своим
отдельным клеткам. И только если что-то глубокое связывает людей, тогда
связь сохраняется.
Есть ли здесь какие-то препятствующие факторы? Конечно, есть. Если
посмо-трите Послания апостолов, вы увидите, что были и соперничество, и
ревность, и какие-то грехопадения среди людей, была даже простейшая
жадность, поскольку все приносили еду, но некоторые, принеся много, думали:
я принес, а этот ничего не принес и будет есть - и скорей пытались наесться.
Это смешно, но апостол Павел об этом пишет просто с отчаянием!..
Таким образом, в этой жизни у нас есть определенный эталон (это не
значит, что надо его имитировать). Один французский писатель-атеист
предположил, что если бы сегодня апостол Павел прошелся по современным
городам, то он бы узнал христиан только в баптистских собраниях, все
остальное он, вероятно, принял бы за какие-то языческие богослужения. По
внешности, по видимой внешности это верно. Безусловно, баптисты имитируют,
довольно удачно и успешно, первохристианские общины. И они (во всяком
случае, их руководство) очень стремятся выйти из сектантского замкнутого
круга. Они хотят ассимилировать христианскую культуру России - это очень
положительный штрих. (В одном из последних номеров их журнала вышла статья о
Максиме Греке - ну какое он имеет отношение к баптистам? Никакого!)
Значит, для того чтобы быть христианином в Церкви, надо не быть
сектантом и в то же время не быть тем человеком, который служит двум
господам. Вот - Сцилла и Харибда. Сцилла - сектантство, православное или
баптистское, когда мы говорим: все это светское, все это нам не нужно, все
это чужое и т.д. А Харибда - это полная мимикрия, когда они матерятся и ты
материшься, они озорничают и ты тоже с ними, как бы из солидарности,
конечно, но это плохая солидарность.
Значит, христианин должен быть другом язычника, но христианином. И
должен сказать: я за тобой пойду всюду, но вот здесь, извини, я должен
остановиться... Не обязательно в такой именно форме, но по существу это так.
И еще одно: так было задумано изначально. Ибо первые слова о человеке -
ко-гда Бог говорит: "нехорошо ему быть одному"; и когда Он создает
ветхозаветную Церковь, Он призывает Авраама и тут же говорит, что из него
произведет целый народ. То есть все время речь идет о народе Божием - не об
отдельных избранниках Божиих, которые ходят среди толпы извергов, а о
народе. Народе не в этническом смысле слова, а в особенном, духовном смысле.
Потому что кроме этнических народов есть народ Божий, который охватывает
десятки разных этносов. Православные, католики, плюс еще протестанты - все
это народ Божий. В последнем номере "Науки и религии", к примеру, один автор
пишет, что сейчас каждый четвертый человек на земле - католик. (Правда, я
эти цифры не проверял.) Нас, православных, около 100 млн. человек. К
дохалкидонским Восточным Церквам принадлежит тоже много людей, я думаю, что
не менее 70 млн. Так что народ Божий - он большой, включающий в себя
множество этносов. Но, в сущности говоря, народ Божий может быть даже тогда,
когда он насчитывает единицы; когда существует один приход, он уже есть
Церковь, в нем есть все: в нем есть Христос, Священное Писание и таинства,
которые и есть присутствие Христа, - если рассматривать не административно,
не регионально, не организационно, не институционно, а реально. И так
говорили и отцы Церкви: каждая поместная церковь, даже каждое место, где
совершается литургия, это уже есть Церковь во всей своей полноте, вот такая,
как она есть. Как вам это пояснить? Если взять какой-то организм, то часть
его, которая содержит весь набор хромосом, - уже своего рода организм в
миниатюре, она содержит всю модель целиком и может воспроизвести этот
организм.
Вот вкратце о том, как выглядели первохристиане, что делали люди, когда
Церковь стала государственной, и как к первохристианской модели стали
возвращаться и в России, и на Западе.

НАДЛЕЖИТ БЫТЬ РАЗНОМЫСЛИЮ

В Новом Завете есть слова: "Надлежит быть и разномыслиям между вами".
Что это означает? Это означает, что христианство, единое по духу своему,
единое по корню своему, единое по своей богочеловеческой основе, по своей
мистической основе, - на уровне человеческом, интеллектуальном, социальном -
многообразно.
Попытку пренебречь этим мы имеем в столь почтенном институте, как
единый латино-католический христианский мир: попытку сделать единым стиль
жизни, молитвы, богослужения, идеологии во всем христианском мире. Это,
конечно, прекрасно. Прекрасно потому, что в этом внешнем единстве
проявлялось какое-то единство внутреннее. И человек, приезжающий, скажем, с
берегов Средиземного моря куда-нибудь в холодные снега северных
Скандинавских стран, мог слышать тот же напев латыни и видеть статуи тех же
святых, которые он видел в своих краях. Но на самом деле эта попытка в
значительной степени искусственная. Намерение ее благое, плоды часто бывают
неплохие; кстати, только этим и держалась Европа в Средние века - тем, что
Церковь была едина организационно, - но, как известно, это привело к
восстаниям и мятежам различных христианских группировок другого стиля жизни,
стиля душевного, стиля цивилизационного. Восстание северных племен в виде
Реформации, откол азиатских племен в виде монофизитских и несторианских
церк-вей, обособление Восточной Православной Церкви как определенного
этнопсихологического ареала, который впитал в себя наследие Византии и ряда
славянских стран (не все славянское тождественно Православию, как вы знаете;
например, Польша - довольно сильная по цивилизации славянская страна,
принадлежащая другому этнопсихологическому ареалу).
Сейчас эти границы переместились, смешались, и мы не можем уже сказать,
как говорят многие люди, что вот эта страна имеет единый стиль и дух. Уже
вообще нет в мире такой страны, которая имела бы единый стиль и дух, потому
что XX век - век бесконечных перевоплощений и влияний. Тем не менее, если
смотреть с высоты птичьего полета, все-таки эти географические пятна
остались. Что же нас сейчас интересует? То, что внутри Православной Церкви
уже давно намечалось многообразие ее ликов и форм. И мы не должны смотреть
на те формы, которые нас не устраивают, которые кажутся нам устаревшими, как
на нечто дегенеративное или же как на пережиток минувших веков. Мы должны на
это смотреть как на одну из форм духовности. Более того, здесь нам
становятся понятными слова Нового Завета: "Надлежит быть разномыслиям".
В столкновении различных идей, установок мы яснее понимаем свои
позиции. Поехав впервые на Запад уже с церковной установкой, Владимир
Соловьев вернулся, как он говорил, "более православным, чем был". Почему? Он
увидел Запад - не вообще, не по книгам, - он увидел людей, и он
почувствовал, что по своей душе, по своей психологии все-таки принадлежит
Востоку. И, будучи пионером экуменизма, одним из первых, кто принес жертву,
так сказать, на алтарь соединения Церквей, он все-таки осо-знал очень
прочную свою связь с восточной традицией. Значит, знакомство с чужим - это
не бесполезная вещь.
Но это все преамбула. Теперь - первый пункт. В мироощущении человека
дохристианского было два полюса - динамический и статический. На статическом
полюсе находились все мировоззрения, очень высокие, очень продуманные, с
большой традицией, с высокой интеллектуальной культурой, которые
рассматривали наше бытие, в котором мы существуем, как нечто данное раз и
навсегда. В любом виде, подчеркиваю: либо это бытие угасает и потом
возрождается вновь, как на Востоке, в индийской или же греческой философии;
либо оно просто пребывает неподвижно, как в египетских представлениях, - но
величайшие умы, от первых жрецов Древнего Востока до философа Аристотеля,
этой идеи придерживались. Почему такая идея глубоко укоренилась в человеке?
Она соответствует тому, что мы наблюдаем в окружающей нас природе, циклам:
зима - лето, восход - закат и т. д.
Вторая точка зрения - мы будем называть ее динамической - родилась не
как размышление, не как вывод из некоторых позитивных данных природы или
чисто интеллектуальных отвлеченных процессов. Идея динамики родилась из
Откровения, разум вовсе ее не подсказал. Нам теперь это кажется немного
странным, потому что, когда мы имеем перед собой картины эволюции звезд,
эволюции растений, эволюции материи и т.д., нам кажется, что динамизм присущ
природе. Но до нашей эры никто об этом не подозревал, даже Аристотель,
который стоял буквально рядом - казалось, один шаг ему до эволюционизма,
поскольку он всю градацию живых существ просмотрел, - ему и в голову не
приходило, что мир - это движение. Мир был статичен. Значит, в Библии учение
о мире становящемся было дано как Откровение, то есть то, что внушено Богом
через вдохновение, а не дано в виде некоей рефлексии - размышления над
фактами, которые человек уже тогда имел в руках. Когда на землю пришел
Христос, Он эту идею динамизма усилил вдвойне, поставив идею Царства Божия в
центр. Мир идет к свершению, мир идет к полноте, мир идет к тому, что все
люди будут сынами Божиими. Царство Божие у Христа символизируется ростом.
Смотрите, как Он любил притчи о семени: семя произрастает, поднимается
закваска - все это идет куда-то вверх, цель заполняет все. Есть великие
религиозные системы, есть великие приближения к Богу. Бог отвечает человеку:
да, Я слышу тебя. Но Я тебе говорю еще, что впереди у тебя бесконечная цель,
ты еще не достиг того, что Я хочу тебе дать.
Такова основная идея Библии - идея становления, - хотя идей там очень
много. Современные философы называют это линейной концепцией развития,
идущей вперед и вверх. Секулярным, светским, внерелигиозным детищем этого
мировоззрения является учение о прогрессе, возникшее в послеренессансную
эпоху. Учение о коммунизме как вариант этой доктрины полагает, что мир
должен прийти к светлому будущему. Психологически это совершенно понятно,
потому что из поколения в поколение сотни лет наша цивилизация - европейская
и русская - воспитывалась на христианских основаниях и поэтому верит в
светлое будущее. Между тем наука времен Аристотеля или Платона не имела
никаких оснований верить в светлое будущее. И само по себе знание совершенно
не обязывает нас верить в то, что все будет хорошо. Напротив, имеется
столько аргументов в науке, что мир сгорит, замерзнет, рассыплется в прах
или эпидемии уничтожат человечество. Не только нет никаких гарантий светлого
будущего, но, напротив, очень многое говорит против него. Тем не менее, эта
вера есть. И эта вера - наследие христианства. Философ Лукреций видел мир
умирающим. Если кто-нибудь из вас заглядывал в его книгу "О природе вещей",
вы помните, что он говорил: мировая осень наступает, мир клонится к закату.
Так чувствовали все язычники. И греческий поэт Гесиод в "Трудах и днях"
выстраивает свою систему веков: первым был век золотой, а дальше все хуже и
хуже, и все приходит к концу, - мысль об угасании мира. "В древности было
лучше".
Христианство же говорит о том, что лучшее будет впереди. И это
основывается на Священном Писании. Когда Евангелие пришло в античный мир,
начался процесс взаимопроникновения. Это не отвлеченность, это, друзья мои,
не история. Мы с вами сейчас продолжаем питаться духовно, церковно и
интеллектуально продуктами этого взаимопроникновения.
Церковная жизнь времени Константина была периодом взаимопроникновения
язычества и христианства. Взаимопроникновение началось еще раньше, со II в.
Можно ли считать, что это катастрофа, что это провал, что это неудача
христианства? Ни в коем случае! Можно ли считать, что это замечательно и
прекрасно? Тоже нельзя. Однозначного ответа нет. Воспринимая элементы
язычества, христианство тем самым освящало все то прекрасное, что было в
наследии веков - от Индии до Нового света. Мы можем сказать, что мимо Бога
не прошло ни одно сердце, которое обращалось к Нему на протяжении
тысячелетий. Мимо Мировой Красоты не прошла ни одна искорка прекрасного,
которая была в истории искусства. Где бы ни рождались языческие концепции,
они несли в себе нечто такое, что христианство могло принять не из
соображений компромисса, какой-то конъюнктуры, а принять потому, что это
было достойно принятия.
Если некоторые наши песнопения имеют отзвуки гимнов Озирису, то меня
это только радует, потому что в них - вечное предчувствие воскресения,
которое древний египтянин тысячелетиями переживал на берегах своей реки,
когда в окружении бесплодной пустыни он видел, как вдруг из этой глины, из
этой земли, из этого ила поднимаются первые ростки, которые солнце
вытягивает наверх, и пел: "Озирис смертию смерть попрал"; и мы эти
прекрасные слова можем взять, Церковь их берет себе. Опять-таки скажу, что в
Церкви было достаточно поэтов, чтобы придумать свое. Но эти слова были
слишком прекрасны. И это была дань уважения, любви ко всему внебиблейскому
миру, который мы называем не совсем точно язычеством. Но этого мало. Есть
прекрасные вещи, о которых я только что сказал, а есть вещи нейтральные -
например, наши крашеные яички, наши куличи, наши пасхи; есть всевозможные
западные обычаи, которых вы не знаете, тоже взятые из язычества. Это
нейтрально, и это - прекрасно. Почему прекрасно? Потому что это связано с
плотью, с миром, с природой. Рождественские елки и прорастающий в ящичках
овес и лежащие там крашеные яички - это с детства западает в душу, и в этом
есть некий гимн природе, связанный с нашим духовным пониманием
Богоприсутствия в мире.
Но было в этом соединении немало и отрицательного. Были и прямые
компромиссы. Взять в христианский гимн великие слова "Смертию смерть поправ"
- компромиссом не было, а вот взять в христианскую жизнь и в христианские
законы правила, которые прямо противоречат Церкви и Евангелию, - это было
уже опасно. Я сейчас не буду развивать по-дробно эту мысль, она достаточно
раскрыта у Владимира Соловьева в его реферате "Об упадке средневекового
мировоззрения". Резюмирую второй тезис: христианство, рассматривая себя в
мире, усвоило частично статическую модель. Дальше не развиваю, потому что
это ясно.
Третий тезис: возникает средневековое миросозерцание, которое, с одной
стороны, сохранило еще библейское стремление вперед, к Царству Божию. Таково
учение аббата Иоахима Флорского о трех Заветах - Ветхом Завете, Новом Завете
и будущем Вечном Завете. Но, с другой стороны, восторжествовала идея мира
остановившегося. Идея такова: сверху Бог, ниже - ангелы, святые, еще ниже
король, потом бароны... Такая статическая иерархия. Небесная иерархия и
земная, связанные между собой, отраженные одна в другой. Законченное и
остановившееся общество. То есть повторение того, что было на Древнем
Востоке.
Однако Средние века вовсе не столь прекрасны, как их романтически
теперь представляют. (Мне всегда нравилась сказка Андерсена "Галоши
счастья". Помните, как один человек восхвалял Средние века, а потом внезапно
перенесся на средневековую улицу, потонул там в грязи и еле выбрался
оттуда.) Эта картина (будем называть это "совет-ским" языком) феодального
гнета, который освящался именем Церкви, - мрачная, весьма мрачная. Надо
сказать, что самые большие зверства инквизиции осуществлялись
государственной инквизицией. Испан-ская инквизиция была именно королевской.
Так вот, следующий тезис. Когда от этого общества, которое пытались
изобразить как уже совершившуюся волю Божию, людям стало тяжко, тогда
возникает страшная, пессимистическая идея, которая проходит красной нитью
через все средневековое мировоззрение и идет до наших дней, - идея
неудавшейся истории. Пришел Господь и что-то обещал нам. Он принес в мир
что-то необычное. Но вместо этого реально получается что-то не то. И тогда
возникает напряженный апокалиптизм и эсхатологизм (говорю так для краткости,
вы понимаете): мир не вышел, мир не удался, и единственное его спасение - в
том, что суд Божий все это разломает и вообще выбросит вон. Отсюда возникают
революционные секты, движения, всякие анабаптисты, старообрядцы (перечислять
не буду - вы кое-что знаете). Отсюда возникает и очень рано развившийся
аскетизм, причем аскетизм не евангельского духа, а аскетизм, который идет
уже прямо под знаменем мироотрицания.
Евангелие учит нас: любовь Предвечного к этому миру столь велика, что
Он отдает Себя, Сына Своего отдает, чтобы мир был спасен. А здесь
оказывается, что мир - это нечто ужасное, что его надо только наказать.
Только геенна огненная. Отсюда начинается бегство из мира, возникшее в
александрийскую эпоху в IV в. и в Средние века бурно развившееся. Я не хочу
сказать, что заимствованное у языческих религий монашеское движение не имело
значения для Церкви. Имело - и для углубления духовной жизни, и для развития
молитвенной и созерцательной практики, для сохранения духовных, научных и
богословских ценностей и ценностей культурных. Монастыри были местом, где
писались фрески, создавались книги, сохранялись и разрабатывались научные
теории и достижения. Тем не менее сама идея, что мир погиб, погряз во грехе,
а мы тут собрались спастись, - эта идея, конечно, была Евангелию чужда;
Тому, Кто говорит о пастухе, бросающем девяносто девять овец, чтобы искать
одну, такая идеология, конечно, совершенно чужда! Что же, мы можем сказать о
христианстве, что оно было не аскетично? Нет, оно, конечно, элемент аскезы в
себе несло. Однозначного ответа здесь не существует. Но если вы хотите найти
ответ, то его можно изобразить диалектически: это есть отказ от мира для
того, чтобы вернуть мир на другом уровне.
Для тех, кто читал индийские книги, это можно легко пояснить знаменитым
изречением: не ради мужчины мир дорог, а ради Атмана дорог мужчина - то есть
через Бога все возвращается к нам в лучшем виде; иными словами, это -
преображение мира. Наиболее ярко это можно видеть в личности и жизни святого
Франциска. Он дошел до предела аскетизма. Оставил отца, дом, профессию,
превратился в нищего (не так, как иные монахи) - он потерял все! Казалось,
что для него мир прогорк насквозь. Между тем не было человека в
средневековых святцах, более любящего каждую козявку, каждого человека,
каждое животное, каждое явление природы, - он относился к ним как к братьям
и сестрам, вы знаете. Так вот это-то и есть подлинное евангельское
отношение. Франциск Ассизский заново проповедовал Евангелие средневековому
миру, который его забыл по вполне понятным причинам... Аскет, который любил
мир.
Был один восточный святой (не буду называть его имени, он очень
прославленный). Он не мылся сорок лет, обвязал себя веревками, тело его
гнило, так что к нему невозможно было подойти из-за дурного запаха. Но
притом это был политический реакционер, поддерживающий исключительно
репрессивные действия против язычников и иудеев. К нему за советом приходили
императоры. Когда же они пытались действовать по законам, которые были не в
пользу христиан, он сразу направлял послов из своей пустыни с требованием:
"Пусть Церковь торжествует!" - такой был чисто фашист-ский подход к вопросу.
Не нам, конечно, судить о святых, но - Евангелию. Оно судит о святости. При
свете Евангелия все это не нужно, нам не заповеданы ни гнилые веревки, ни
столпы. Человек не может стать святым оттого, что он не ходил в баню сорок
лет, не в этом смысл...
В результате вот этих трудных испытаний Церкви с неба нам был дан
великий дар - и вы не улыбайтесь, потому что дар этот - атеизм. Воинствующий
атеизм и все антихристианские движения. Самое страшное для Церкви было бы,
если бы этих движений не было, если бы не было атеизма. Боюсь, что тогда
действительно христианский мир был бы задушен атеистами, имеющими
христианский облик. Я имею в виду всяких "великих инквизиторов". Достоевский
в силу своей исторической ограниченности считал, что это обязательно должны
быть прелаты латинской Церкви, но это совершенно международная категория,
интерконфессиональная. Такими могли быть и кальвинистские пасторы - очень
могли быть. И православные могли быть. Значит, атеизм - это дар Божий. Это
вовсе не поражение христианства, это величайшая, исцеляющая, оздоровляющая
нас сила. Может быть, некоторые скажут: о. Дмитрий Дудко говорит иначе. Но
мы с ним говорим о разных вещах. Он поносит безбожников, и за дело. Но я
сейчас говорю с иной точки зрения, так сказать, с более высокого полета.
Конечно, плохо, что закрывают церкви. Кто скажет, что это хорошо? Это плохо
и с точки зрения закона, и с точки зрения верующих. Но я уверен, что ни один
храм не был закрыт без воли Божией. Всегда отнималось только у недостойных,
всегда. И история Церкви это есть та же самая библейская история, там
действовал закон условного обетования. Вам даны жизнь и смерть, говорится в
Книге Второзакония, избирайте сами себе путь. "И не говорите себе, что у нас
храм Господень, - говорит Иеремия. - Будет уничтожен и храм, и о ковчеге
никто не вспомнит". Казалось бы, храм - место, где Сам Господь обитает, Он
выбирает его как место Своего невидимого мистического присутствия, и Он же
превращает его в место, где будут бродить шакалы. Относится ли это только к
храму Соломона или к храму Ирода Великого? Нет, это относится к любому месту
почитания Богооткровенной религии. Это относится ко всем храмам. Конечно, мы
жалеем храм Христа Спасителя, который был разрушен, - бесспорно. Но, с
другой стороны, мы понимаем, что было что-то в нашей жизни христианской, что
позволило его разрушить. Конечно, мы жалеем о том, что храм Ирода, столь
великолепный, был разрушен. Но так случилось. Такова была, так сказать,
"карма" историческая. И поэтому я считаю, что одна из наших главных
установок, христиан сегодняшних, есть не борьба с атеизмом. С атеизмом
боролись много. Я недавно читал стенограмму диспутов двадцатых годов. Очень
хорошо там Александр Введенский поносил, прекрасно разбивал Луначарского и
т. д. Это была борьба с атеизмом. Но это внешняя вещь. Внешняя. А нам нужно
гораздо больше бороться с лжехристианством внутри каждого из нас. Это будет
гораздо более важно. Потому что атеизм приходит как продукт нашего
недостоинства. Сегодня Церковь должна услышать призыв, обращенный к себе:
"Врачу, исцелися сам". Я понимаю, что гораздо легче сказать: мы хорошие, мы
- носители истины; они - носители лжи, они - гонители, а мы - гонимые и т.
д. Это легче сказать - во-первых, во-вторых внешне кажется, что это
подтверждается фактами. И потом это приятнее. Приятнее, понимаете!
Нарциссический комплекс, друзья мои, присущ людям, всем незрелым существам.
И приятно говорить о себе, о своей группе, о своей общине, о своей Церкви, о
своем народе, приятно говорить приятное, так? Но это все относится к области
незрелого мышления, незрелого душевного строя. Да. И вы можете это легко
проверить. Проверить, какое доставляет удовольствие поносить даже нашего
идеологического противника: как его разделали! Все это так, но это не
решение проблемы. Мне бы хотелось, установка моя такая, чтобы мы решили
прежде всего свои внутренние проблемы, чтобы мы могли быть готовы к
свидетельству перед миром. Потому что у меня всегда есть опасение: вот
завтра дай нам полную свободу и выведи нас на площадь, мы такого петуха
дадим, что стыдно будет! Лучше обратно в катакомбы бежать, завернувшись с
головой в пальто. И я думаю, что Господь Бог, просто жалея нас, не дает нам
возможности особенно-то выступить на поверхность. Потому что мы похожи на
богачей, которые не знают, как воспользоваться собственным богатством,
похожи на того скупого рыцаря, который умирал от немощи и от голода, а у
него там в сундуках все лежало.
Теперь следующий пункт. Что же может лечь в основу обращения к самим
себе? Во-первых, во-вторых и в-третьих - Богочеловечество. Вот такое слово.
Слово, которого нет в Новом Завете, но которое лежит в его основе.
Христианство есть религия Завета - союза Бога с человеком. Мы - участники
Божественных деяний. Мы не просто потребители, празд--ные зрители, недоумки,
которые нуждаются в некоем патронате. Это тоже людям свойственно и приятно:
хочется, чтобы Церковь была матерью. Это инфантильное сознание: что кто-то
будет нас пасти, кто-то будет нас водить... Как сказал мне один ученый муж,
люди очень хотят быть даже обманутыми. Всего этого не должно быть в Церкви.
Мы все несем за Церковь ответственность - за то сокровище, которое нам
вручено. Можем ли мы сейчас, на пороге третьего тысячелетия, на пороге
второго тысячелетия крещения Руси, возвращаться к средневековому состоянию
христиан-ского мышления? Некоторые люди, особенно молодые, теперь готовы к
этому. Готовы по лености мысли, по невежеству. Они полагают, что, скажем, в
XVII веке было лучше, чем теперь. А я бы их послал в какой-нибудь застенок
XVII века и посмотрел бы, каково им... Сплошь и рядом мы встречаемся,
сталкиваемся с тем, что непонимание этой мысли о Богочеловечестве ведет к
несвободе. То, что людям хочется несвободного христианства, то, что люди
тянутся именно к рабству, - это страшная вещь, и это встречается
каждодневно, мы с этим непрерывно сталкиваемся. Люди не хотят свободы.
Причины бывают разные, но, так или иначе, это факт.
Между тем Новый Завет устами апостола говорит: "К свободе призваны вы,
братья!" Мы призваны к свободе. Людям же хотелось всегда иного. И вот, глядя
иногда в купола древних соборов и видя там лик Христа в виде Пантократора,
гигантский, со страшными глазами, который как бы нависает над толпой, я
думал о том, насколько мало он похож на Христа, Который пришел в мир,
Который сказал: "Вы познаете истину, и истина сделает вас свободными". Нет,
это скорее Зевс-Громовержец, это Перун, это все, что угодно, но не Христос.
Художник, конечно, волен писать, как он хочет, но важно, что в этих образах
запечатлелась тенденция к несвободе. Я вовсе не говорю о том, что человек
должен быть фамильярен с Богом, что он должен быть неблагоговейным. Тот, кто
не знает благоговения, никогда не приблизится к Богу; благоговение - одно из
обязательнейших условий духовной жизни.
Итак, несвобода. Мы с вами, и особенно старшее поколение, знаем, что
такое несвобода, на практике. Люди же, которые сейчас начинают страдать
ностальгией по прошлому, напоминают мне рабочих, которые переговариваются в
поездах: "Вот Сталин - это был хозяин". Многие из них уже и не застали той
эпохи, но они нуждаются в хозяине. Понятно человеческое чувство, понятна
человеческая стихия, но нам это не нужно. Это из звериного мира. У нас есть
Господь. Он вовсе не есть хозяин. Он Тот, Который умер за нас и каждого
призвал быть Его соучастником. Каждого. Вы скажете: это трудно, не все люди
активны. Сказано каждого - значит, способен каждый, в той или иной степени,
в той или иной мере своего существования, найти свое место на этом пути.
От теории перейдем к практике. Обозна-чим принцип, трудный принцип:
открытость. Открытость к проблемам, внутренним и внеш-ним, открытость к
противникам и к миру. Положение, конечно, трудное и неудобное. Похоже на
замок, в котором открыты все двери, - сейчас придут враги и овладеют. Но
нет, если замок принадлежит сильному господину, значит, господин может
совершенно спокойно спать, потому что достаточно силен.
Сейчас, конечно, мы не имеем возможности двигаться в направлении
каких-то реформ, они сейчас не нужны. Но многое, по-видимому, уже стучится в
нашу жизнь. Вы все духовно и умственно воспитывались уже не на схоластике,
вы читали не "Догматическое богословие" Макария*, вы читали уже произведения
новой, преимущественно русской, религиозной мысли. Русская религиозная мысль
шла под знаменем свободы, открытости, готовности решать проблемы мира,
готовности решать богословские проблемы. Она была очень жизнеспособной,
очень смелой, гораздо более смелой, чем современная западная религиозная
мысль. Значит, в этом отношении уже было что-то сделано.
----------------------------------------------------------------
* Митр. Макарий (Булгаков). Догматическое богословие. Т. 1-5, СПб,
1851-1853.

Второе - совместная молитва. Храмовое богослужение - это лишь одна из
сторон церковной жизни. Некоторые мои знакомые христиане из Москвы говорят:
христианину до-статочно работать на своем месте, а в воскресенье приходить в
Церковь, помолиться и уйти; раз в какое-то определенное время идти к
таинству и к Чаше. В некотором смысле это не лишено основания как какая-то
почва для всего. Но на самом деле Церковь задумана не просто как некое
помещение, где собираются люди, а как общение. А общение - вещь трудная. Это
не только приятно, что мы с вами тут собрались, - это трудно: люди разных
характеров, разных настроений, иногда занудливые, люди самые разнообразные.
И совсем не ангелы! Некоторые из вас, приходя в Церковь, думают, что здесь
все так крылышками и шуршат, а потом оказывается, что тут нет крылышек, тут
только хвостов не хватает!.. Поэтому мы должны быть готовы, как говорит
апостол, тяготы друг друга носить с величайшим терпением, иначе - чего мы
стоим?
Общение. Общение в молитве, общение во взаимопомощи. Некоторые говорят:
"Ну, взаимопомощь - какое это дело?! Тимур и его команда!" Да этот Тимур -
это же нам просто "вилкой в глаз"! Потому что Тимур, по идеологии совершенно
другой, поступал как христианин, а мы, простите меня, из-за своего
антисоветского снобизма, или я не знаю, как это назвать, хорошие вещи
представляем плохими. Мы уже не умеем отделить хорошее от плохого лишь
потому, что все как-то усвоено, утилизировано в газетах. Одному молодому
человеку я объяснял простые вещи - о необходимости труда. Я ему говорил: ты
морально разложишься, если не будешь работать. Он почему-то считал, что
сачковать на работе, быть "профессиональным" халтурщиком, быть человеком, ни
на что не способным в своей области, - это есть христианская добродетель.
Раньше было слово "приход", оно озна-чало, что приходили в храм люди,
жившие неподалеку. У них были какие-то общие интересы. Скажем, если бы вы
все жили в Новой Деревне, мы с вами говорили бы, какие безобразия сделал
местный председатель сельсовета, что нужно делать с кладбищем, - у нас были
бы общие дела. Но мы с вами все из разных мест. В настоящее время приход
становится эквивалентом общности людей совершенно другого типа.
Теперь относительно наших возможностей общения. Кроме общих дел,
молитвы и познания христианских истин необходимо знать Священное Писание.
Это нужно вовсе не только богословам, вовсе не только
специалистам-библеистам. Каждый христианин должен знать Священное Писание
очень хорошо. Всю жизнь его можно читать и всегда находить нечто совершенно
не-обыкновенное. И это можно делать совмест-но. Если мы этого не будем
делать, мы окажемся в положении людей, которые знают все что угодно, кроме
самого главного.
В процессе такой новой христианской жизни, которая не столько
оглядывается назад, сколько смотрит вперед, сами собой будут вырабатываться
новые способы жизни христианина в XX веке. Вы понимаете, сейчас дуют очень
холодные ветры, сейчас мир становится другим, и многим хотелось бы сделать
свою веру теплым прибежищем - убежищем от этого бурного и неуютного мира.
Может быть, что-то справедливое в этом есть, но лишь немного. Все-таки вера
дана нам не как опиум, она дана нам как сила жизни, сила борьбы и сила
упования, а не как еще одно анестезирующее средство. И если мы не докажем
Марксу, что религия для нас не опиум, то мы будем плохими христианами. Я
считаю, что, выражаясь парадоксально, Маркс был вдохновлен Богом на эти
слова, чтобы бросить нам вызов. Бросить вызов христианам - как мы его
примем?
Так вот, сделав этот маленький эскиз наших христианских установок, я
должен сразу же заметить, что, очевидно, если бы на моем месте был о.
Дмитрий Дудко, он говорил бы о чем-то другом; если бы здесь был о. Всеволод
Шпиллер, он говорил бы еще о чем-то другом; если бы здесь был... - и т. д.
Каждый говорил бы свое. Значит ли это, что я не хочу считать справедливыми
их слова или они - мои? Нет, не значит. Я закончу тем, чем начал:
многоразлична, как говорит Писание, Премудрость Божия. Пути должны быть
многообразны. И если Церковь когда-то раскололась - раскололась именно
потому, что люди не могли понять: многообразие и единство есть вещи
совместимые, - мы-то должны сейчас это понять - что да, многообразие будет,
но оно ни в коем случае не должно превращаться в антагонистические,
разрывающие друг друга группировки, расколы и секты. Если вам встретятся
типы христианства иные, призываю вас к терпимости, хотя это и трудно.
Спорить здесь бесполезно. Каждый будет трудиться - рассудит же всех Бог.

РОЛЬ ЦЕРКВИ В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ

Если мы задумаемся о роли Церкви в современном мире, современном
обществе, во всем Советском Союзе или хотя бы там, где большинство населения
- православные, то у нас возникнет картина сложная и, я бы сказал,
малоотрадная. Потому что в населении, в разных слоях населения, есть
глубокая, постоянно растущая потребность в духовных ценностях, потребность в
поиске, в осмыслении смутной веры, которая, в общем, распространена среди
основной массы населения; нельзя сказать, чтобы у нас воцарился атеизм: у
нас воцарилось глубочайшее религиозное невежество, или язычество, а
стремление к чему-то высшему, стремление к каким-то духовным вещам осталось.
Ответ на это стремление дает Церковь. Потому что Церковь является
инструментом Христа, инструментом христианства. Она обязана проповедовать
то, что Христос нам дает. Она должна продолжать Его жизнь на земле -
проповедь, служение и воплощение - через таинства, то есть ее присутствие
должно быть присутствием Христа в мире.
Если мы, положа руку на сердце, спросим, является ли присутствие
христиан подобным присутствию Христа в мире, то ответ будет, конечно,
отрицательным... Я отлично понимаю, что в порыве апологетического рвения
многие из нас, особенно неофиты, готовы говорить о неверующих в черных
тонах, а слово "верующий" считать эквивалентом света. Но это схема
упрощенная, которая употребляется только в горячей полемике (это такая
боевая психология: "черное" - "белое", "наши" - и "ихние"; те все плохие -
эти все хорошие).
Но я думаю, что нам надо посмотреть сейчас глубже и серьезнее и суметь
признаться в том, что на запросы, которые существуют в обществе, Церковь (то
есть мы, христиане) не отвечает в достаточной мере по тем направлениям, о
которых я уже сказал: проповедь, свидетельство и жизненное присутствие.
Пожалуй, единственное, что в какой-то степени есть, - это присутствие.
То есть в основном Евхаристия не потеряна, хотя между верующими и таинством
очень много преград поставлено и сложилось исторически. Даже те
замечательные, помогающие человеку эстетические, обрядовые формы, которые
облекают богоприсутствие (а ведь обряд, искусство издавна, даже со времен
Ветхого Завета, были неотъемлемой частью богоявления; все свое умение,
талант, всю свою любовь к красоте человек вкладывал именно в это), - даже и
они находятся на уровне, мягко говоря, ниже среднего. Потому что если мы
обойдем московские храмы, то увидим церкви, расписанные халтурщиками по
французским или немецким картинкам конца прошлого века, с разнобоем икон,
где изумительные древние иконы висят рядом с совершенно невозможными
изображениями. Если снаружи храмы сегодня стали как-то постепенно
приводиться в порядок, внутри многие из них выглядят плохо. Чин
богослужения, пение - все это оставляет желать лучшего. Лишь в единичных
храмах мы можем видеть и слышать богослужение в подобающей
церковно-эстетической оболочке.
Кроме того, всевозможные бытовые обычаи, которые у нас вкрались в
церковную жизнь, разрушают эстетику церкви. Я не буду сейчас перечислять, их
все знают достаточно хорошо и их видно - пойдите в любой храм, они сразу
бросаются свежему человеку в глаза и мешают ему.
Вопрос: как это получилось, как дошли мы до жизни такой? Это положение,
в общем, свойственное всему Востоку. Всему восточному христианству
свойственно такое уничиженное состояние церковной жизни. Конечно, многие
говорят, что это уничижение Церкви есть как бы уничижение Христа. Бесспорно,
это справедливо с какой-то точки зрения. Там, где Церковь страдает, или там,
где Церковь, христиане несут на себе бремя тяжких обстоятельств, - там
уничиженный Христос. Если преподобный Сергий служил на деревянных сосудах,
одевался в облачения из рогожи, то это был уничиженный Христос. Но там, где
храмы, которые могли бы быть действительно святилищами церковной красоты, а
превращаются в какие-то размалеванные... не знаю, как все это назвать
(причем, это ведь не дикость: существуют архиереи, благочинные, существуют
какие-то понятия, книги, традиции), то тогда это не уничиженный Христос, а
тогда это просто беспечность, равнодушие - в общем, понятно, откуда это все
проистекает. И здесь мы не имеем права говорить об уничижении Христа, а
имеем право говорить о том, что мы унижаем свою веру - в ее внешних
проявлениях. И это в сердце восточно-христианского мира! Я никогда не был в
Иерусалиме, но слышал много рассказов от людей, которые там побывали, видел
множество кинокадров, фотографий, читал много книг об этом - нигде это
совершенно позорное для христианства унижение не явлено так, как в самом
Израиле. Как бы оттуда начинается этот скорбный путь Церкви. Самая
величайшая святыня христианства, Гроб Господень, - и мрачный, я бы сказал
даже, безобразный храм, который стоит над ним... Да, дворцы аристократов,
дома архиереев выглядели изящней, чем эти грубые провинциальные претензии на
какой-то псевдостиль. И тут есть некий рок, потому что, даже когда в новое
время стали строить храмы, они тоже не удавались: в Назарете построили храм
- новейший - в честь Воплощения, и тоже получилось неудачно.
Очевидно, Восток, место зарождения нашей Церкви, - зеркало состояния
христианства. И нигде так не бушуют страсти разделения, как у Гроба Господня
- как будто какой-то демон там заставляет христиан сталкиваться друг с
другом, являя мусульманам, иудеям и неверующим позорнейшую картину взаимной
грызни.
Вот в этих картинах и в том, что потом происходило в христианском мире,
ответ на вопрос, который часто тревожит совесть христиан - православных,
католиков, протестантов: почему Господь не дает Церкви путей более легких,
почему так мало успеха она имеет на протяжении столетий?
Я, конечно, не сказал бы так радикально, что Церковь имеет мало успеха;
я думаю, что Царство Божие совершает свое шествие по-прежнему. Но измена
закону Божию никогда не была безнаказанной, всегда было некое возмездие за
отступничество. И не надо думать, что это устаревшие идеи Ветхого Завета.
Вспомним слова Христовы о Иерусалиме, когда Он говорил: "Если бы ты знал о
часе посещения твоего... Если бы Содом и Гоморра покаялись, то стояли б до
сих пор", - это говорит Христос; то есть Он связывает судьбы народов,
городов, цивилизаций с их духовным и нравственным состоянием. И падение
Византии, Александрии, Российской империи, падение многих других
христианских центров есть не только мученичество христиан, но есть перст
Божий, указание на то, что путь был ложный, что в этом пути было больше зла,
чем добра, иначе бы Господь сохранил эти очаги.
Это я говорю издалека, но цель у меня все та же: ответить на вопрос,
как дошли мы до такого положения здесь. Россия является частью Восточной
Церкви, она приняла христианство с Востока и несет в себе все поло-жительные
и отрицательные стороны этой формы исповедания Евангелия. Когда пали древние
апостольские центры, то Россия как раз оказалась одним из наиболее серьезных
оплотов православия. И даже теперь по количеству православных в мире она все
равно стоит на первом месте.
Что же происходило в Русской Церкви? Как получилось, что эта страна
стала первой страной массового атеизма? Быть может, я повторю то, что уже
всем известно, но еще раз хочу напомнить, что принятие христианства на Руси,
которое произошло тысячу лет назад, было принятием целого комплекса, целой
цивилизации. Киевские князья, приняв христианство, вместе с ним приняли всю
византийскую традицию - вместе с греческим языком, иконой, литургией и
многим другим. Мы знаем, что в Киевской Руси все иконы подписывались
по-гречески, духовенство было греческим по происхождению. Церковь Русская
была частью, экзархатом, так сказать, филиалом Греческой церкви. И, принеся
в Киев цивилизацию, христианство вначале оказалось исключительно
действенным, потому что в мир племен, создавших этот народ, пришли новые
нравственные ценности, новый тип духовной жизни, который, конечно, мог лишь
постепенно овладеть народом. Для христианизации нужны десятки поколений: не
просто покрестить людей, на место капища поставить церковь, а все останутся
теми же язычниками, - христианизация долгий процесс, очень долгий. И здесь
Церковь должна была выступать (в данном случае я говорю уже о Церкви как о
христианской иерархии) как Церковь учащая (по западной терминологии), должна
была выступать как непрестанный воспитатель нации. Делала она это?
Бесспорно, делала. Если мы посмотрим работы С. М. Соловьева, В. О.
Ключевского и многих других историков, мы увидим, как много для просвещения
Руси, особенно в киевский период, сделали церковные иерархи, а особенно -
монастыри.
Но потом, как вы знаете, татарское иго и возвышение Московского царства
многое изменили. Представители иерархии, духовенства, монашества понимали,
что сейчас самое важное для страны - объединиться, создать национальный очаг
и освободиться от ига. Этому патриотическому благородному долгу было отдано
очень много сил. Митрополит Алексий, конечно, трудился над просвещением
народа, переводил Новый Завет на церковнославянский язык и т. д., но, в
общем, это был период серьезного одичания. Надо было миссионерствовать
заново. Но этого не делали. В основном усилия иерархии заключались в
поддержке московского князя. Может быть, по-человечески рассуждая, эта
патриотическая работа оправдала бы себя и в духовном смысле, если бы
возникшая в результате усилий Церкви и других общественных сил монархия
сумела оценить это и воздать должное христианской Церкви. Между тем,
монархия восприняла христианство просто как одно из орудий для своего
правления, одно из средств поддержки своей власти. И когда патриарх Филарет
поставил на престол своего сына, Михаила Романова, тот мог еще как-то его
слушаться, потому что это был его родной сын; а следующий царь уже не хотел
слушать критику патриарха Никона.
Патриарх Никон был человеком, может быть, суровым и страстным, и в
чем-то он заблуждался, но тем не менее нельзя отрицать того, что он не хотел
допустить, чтобы Церковь превратилась в инструмент государственной власти.
Он обвиняется в папизме и т. д., но все это уже история. Важно то, что
Алексей Михайлович, низложив патриарха, добился того, что Церковь стала
инструментом государственной власти. И этот процесс был завершен, как вы все
хорошо знаете, Петром I.
С этих пор в Русской Церкви произошли чудовищные перемены. Официально,
на бумаге, за подписью высшего духовенства, главой Церкви была признана
императрица, Екатерина. Царь стал как бы священным лицом, он мог запрещать и
разрешать Соборы; то есть все уродства так называемого константиновского
периода в XVIII-XIX и даже в ХХ вв. расцветали махровым цветом,
окарикатуривая Церковь, душа ее и превращая в послушное орудие государства.
Все талантливые иерархи убирались, либо отправлялись в далекую провинцию.
Только те, кто с крестом в руке благословляли крепостное право и величали
монархию, те, кто настаивали на том, чтобы имя Божие писалось с большой
буквы, а имя царя в богослужебных книгах писалось все целиком большими
буквами, - вот те и оставались на месте. Духовенство, иерархия были глубоко
дискредитированы в глазах общества образованного. Образованное общество
имело свои изъяны, но нам сейчас интересно по-смотреть на собственные,
церковные изъяны.
Живые силы в Русской Церкви были постоянно. Об этом говорят сонмы
святых, подвижников, богословов, проповедников, писателей. Но мы должны
признаться, что жизнь их всех была исключительно трудной. Когда мы говорим
"Оптина пустынь", мы всегда упускаем, что оптинские старцы были гонимы от
архиереев, высылались оттуда, считались людьми, состоящими в прелести,
чудаками. Мы знаем, что лучшие религиозные философы и писатели запрещались в
XIX в. к публикованию: Хомяков и Леонтьев, Владимир Соловьев и Чаадаев - все
запрещались. И кого бы мы ни взяли: правого или левого, Леонтьева или того
же Чаадаева, - все они были как бы в оппозиции, все они были неугодны,
потому что имели собственное мнение, имели собственные мысли.
Вот такая Церковь, которую, надо сказать, вовсе не злорадно, изображал
Перов на своих картинах, потому что он был все-таки православным человеком,
он изображал это, потому что ему тошно было на это смотреть, - такая Церковь
не могла ни свидетельствовать, ни по-настоящему проповедовать.
Проповедничество в Русской Церкви стало возрождаться только в конце XIX в. В
середине же века, при Филарете, проповедовали только епископы; священники
поголовно молчали во всей многомиллионной стране. Это значит, что народ не
слышал слова Божия, народ, который в большинстве своем был неграмотным, даже
устного слова не слышал.
Социальная роль Церкви все время ограничивалась. Духовенство находилось
в таком бедственном состоянии, что иногда в деревнях священники стояли на
одном уровне с бедняками - многодетные, наделенные кусочком земли, жалкие,
они задыхались под гнетом своих благочинных, консисторий - достаточно,
прочесть книги Лескова, например, роман "Соборяне", который показывает эту
картину очень ярко.
После демократических реформ 1860-х годов начинается некоторое
возрождение, которое идет с трудом, а в ХХ в. появились уже активные
деятели, в частности, члены Синода, такие, как митрополит Антоний
(Вадковский), - люди, которые хотели бороться за независимость Церкви.
Борьба их направлялась на то, чтобы Церковь перестала быть государственной.
Многие говорили о необходимости освободить Церковь от опеки. Владимир
Соловьев доказывал, что насильственное православие - это худший враг
Православия. Когда от людей требовали при принятии на работу справки о
причастии, когда гнали самым чудовищным образом старообрядцев, когда
использовали Церковь в совершенно посторонних целях, - разве это могло быть
похоже на свидетельство?
И вполне понятно, почему в России так бурно развилось сектантство. Оно
вспыхнуло и за какие-то короткие двенадцать лет, с 1905 по 1917 гг.,
расплодилось с необычайной быст-ротой, причем самого разнообразного толка.
Грозный призрак стоял перед Россией - всей стране стать сектантской. В
извест-ном романе Андрея Белого "Серебряный голубь" это представлено как бы
символически: интеллигент, который ищет правду, и вот он попадает к
сектантам; а перед этим дана картина провинциальной церкви, - священник мух
ловит; в общем, одно вытекает из другого.
Когда на Русскую Церковь обрушилась катастрофа, то в значительной
степени (хотя мы сейчас не любим этого говорить) это была такая же Немезида,
как войска Магомета II под стенами Константинополя. И Карловацкий собор
показывает, насколько не готово было высшее духовенство к этим переменам.
Веками связанное со старой государственной властью, оно не хотело с ней
расставаться, и поэтому по отношению к новой власти занимало позицию самую
бессмысленную: это или какое-то совершенно нелепое идеологическое отрицание,
или попытки превратить ее в такого же хозяина, каким была царская власть
(сначала обновленцы, а потом их преемники).
Я специально говорил сейчас только о теневых сторонах, потому что
только они могут нас побудить задуматься, а не заниматься ностальгическими
восторгами о старине. Хорошего о самих себе сказано очень много. А мы
говорим как раз о том, что надо уметь каяться и видеть прошлое. Каяться друг
за друга. Если бы это была только история, все выглядело бы совершенно
иначе. Трудно нам сейчас каяться за древних людей, которые жили много тысяч
лет тому назад. Никто не чувствует себя причастным к вине какого-нибудь
египетского фараона или даже Иисуса Навина - все это безмерно далеко. И даже
не хронологически далеко, а далеко религиозно, нравственно, человечески.
Между тем то, что происходило в начале XX в., в XIX, в XVIII вв., - это пока
еще та самая цивилизация, в которой мы живем и сегодня; пока еще для нас
живыми являются писатели, которые писали тогда, художники, которые работали
тогда, идеи философские, политические, которые господствовали тогда; все
соотношения сил, которые сейчас мы имеем в России, уже были тогда в зачатке.
Недаром Салтыков-Щедрин так здорово рассказал о будущем - он видел все это
уже тогда.
Один выдающийся современный писатель задал однажды вопрос церковному
журналисту: как случилось, что Россия, право-славная страна, стала страной
массового атеизма? И тот ему ответил следующим образом: Церковь не выполняла
в России той роли, которую Господь ей дал, - проповедь, свидетельство,
присутствие. И теперь, если мы будем говорить о будущем, то чего ожидает от
нас Господь в оставшееся время? Чтобы мы, то есть Церковь, обратили внимание
сейчас именно на эти моменты.
Проповедь. Это значит, что мы должны найти общий язык с людьми нашего
времени - не отождествляясь с ними полностью и не отгораживаясь от них
стеной архаики. Это значит, что мы должны поставить заново, свежо, как бы
открывая это впервые, все те вопросы, которые ставит перед нами Евангелие.
Свидетельство. Это значит, что мы должны решить - мы еще не решили -
жизненную задачу, мы должны найти свою позицию в жизни, свое место - не в
обычном смысле слова, а свое отношение ко всем жизненным проблемам.
И, наконец, присутствие. Чтобы мы все время учились молитве и чтобы
углубляли в себе опыт таинств, чтобы наше свидетельство было не
свидетельством об идеологии, а свидетельством о живом присутствии Бога в
нас.
К этим трем пунктам, я думаю, можно вполне свести задачи будущего.
Конечно, могут спросить: а как должна реагировать Церковь на общественные
явления нашей жизни и т. д.? Могу сказать только одно: что вовсе не это
требуется от нас специально. От нас требуются только те три пункта. Заметим,
что хотя древние пророки часто говорили о политических событиях своего
времени, Христос о них никогда не говорил. Он говорил о том, что относится
ко всем временам. И вот мы должны быть одновременно и вписаны в наше время,
и ему не принадлежать. И если нас спросят: что же вы сделаете для
современного общества? - спросит это конформист или диссидент, спросит это
активный человек или беглец, - мы всем ответим одинаково: что если мы будем
свидетельствовать о Христе, о Евангелии, если мы будем жить в его духе, то в
какой-то степени будем участвовать в том, что Он задумал, а Он задумал
никогда не покидать эту землю. Он это осуществляет и без человека, но Он
хочет, чтобы это осуществлялось и при помощи человека. Значит, мы будем
действовать вместе с Ним. А следовательно, этим самым будет исполняться и
все остальное, каждое общество от этого будет получать только добро.

ВЛАСТЬ ЦЕРКВИ

Когда мы говорим о власти, которую Господь оставил Церкви, мы прежде
всего должны изгнать, исключить, полностью перечеркнуть мысль о ее подобии
власти земной. Сейчас забудем о том, что, скажем, церковные власти в течение
Средних веков, Нового времени, современности ино-гда становились
государствоподобными, становились управляющими подобно тому, как упра-вляют
барон, князь, император, диктатор, президент. Это власть совершенно другой
природы, это невозможно даже сравнивать.
Господь говорит: "Кто хочет быть первым, да будет всем слуга", "не
называйтесь владыками, учителями, отцами - не владычествуйте", - значит, Он
в корне отрицает социальную, санкционированную власть Церкви. "Да будет всем
слуга". И даже папа рим-ский вынужден в результате этого в своем титуле
носить выражение "слуга слуг Божиих" - то есть что он всем слуга, - пускай
хотя бы формально, но все-таки должен.
Значит, прежде всего должна быть эта оговорка. Если власть церковная не
должна быть властью деспотической, тиранической и административной, то
исторически складывалось, что она именно такой и становилась. Но идеал
всегда оставался, и во имя него происходило постоянное обновление, он всегда
светил. Любое искажение есть не более чем искажение. И у нас есть критерий,
по которому мы можем это мерить.
Почему поставлен Петр? Во-первых, все апостолы были избраны не из людей
высокого социального ранга, и у нас есть все основания думать, что это
сделано было намеренно. Потом пришел Павел, пришел александриец Аполлос -
люди влиятельные, образованные; потом пришли и власть имущие. Уже во времена
апостола Павла в городе Коринфе государственный казначей был христианином -
человек, имя которого начертано на памятниках, найденных в Коринфе, он
фигурирует в Посланиях. Но прежде всего Господь избирал людей, лишенных
социального истеблишмента, не пользовавшихся общественным признанием,
уважением, которые не занимали в мире какого-то почетного места, "не книжных
и простых", как сказано о них в Деяниях. Тем не менее, из них наибольшим
авторитетом мог пользоваться мытарь Матфей, который, очевидно, был более
грамотным, чем все остальные, или юный Иоанн, который был близок к
первосвященнику и, по-видимому, был не просто рыбак и к тому же человек с
определенным достатком.
Поставлен Петр. Это тайна его души. Потому что Господь говорит: "Блажен
ты, Симон, это тебе открыла не человеческая плоть и кровь, а Отец на
небесах" - когда Петр увидел в Иисусе Мессию, это было прозрение. Но что он
всегда стоит первым - это свободное избрание, мы не можем считать, что оно
обусловлено известным нам фактором. Бог взял человека не книжного и простого
и поставил его для того, чтобы было ясно, что Церковь родилась не благодаря
энергии, талантам, образованности и каким-то другим дополнительным качествам
первоучителей, а силой Духа Божия.
Конфуций с начала своей проповеди пытался найти князя-покровителя,
потому что он понимал: надо опираться на какую-то реальную государственную
силу; Будда сам был князем; Платон тоже искал, пытался найти, так сказать,
политическую опору.
Христос никакой политической опоры не дает, все его ученики политически
ничего не стоят, экономически ничего не стоят, и именно поэтому проявилась
сила Божия - Он построил Церковь на вере обычных людей, чтобы никто, самый
последний изгой мира, не мог сказать: "Конечно, это они, апостолы". Да нет,
это были люди не богатые, не влиятельные, не знатные, не особенно мудрые.
Это вовсе не значит, что надо быть дураком, чтобы быть христианином. Потом
были и умные, тут же пришел Павел - мудрец. Но в основе были положены люди
такие, чтобы никто не мог сослаться на свою немощь, на свое низкое положение
в обществе и сказать: "Ну, это не для меня". Причем, это ведь началось с
образа жизни самого Христа, который не был образом жизни экстраординарным.
Понимаете, когда говорят: "вот некий йог дышит десять раз в сутки и ест
горсточку риса и все", - это прекрасно для некоторых, но это сразу выводит
его за пределы обычных человеческих мерок. Люди говорят: "Это чудесно, но
это не для нас". А об Иисусе никто не может сказать: "Не для нас". Пришел
Иоанн Креститель, аскет, постится, - люди говорят, что в нем бес. Пришел
Христос, ест и пьет, - им опять не нравится. Но именно Христос подчеркивал,
что Он вел обычный образ жизни. Но это не решает всех вопросов. У нас
главный вопрос такой: Церковь, то есть семья, которую Господь основал на
земле, разрастаясь, невольно принимает формы социальные - это, конечно,
община. А в социальной общине, как в организме, начинают действовать
какие-то функциональные элементы. И апостол Павел все это сводит к
биологической аналогии: он говорит, что тело имеет различные органы, органы
имеют различные функции, так и в Церкви - все ли апостолы, все ли учители,
все ли исцеляют, все ли имеют дар говорения? Для того чтобы существовало
такое сообщество, оно должно быть структурированным, в нем по мере роста
должна появиться дифференцированность институтов.
Но прежде чем возникает такая структура, есть такая тайна: когда нами,
служащими, несется настоящее евангельское слово, - то это слово не наше, это
слово Его: "Кто слушает вас, Меня слушает". Разумеется, есть различия. Я
могу от себя говорить, мало ли что мне в голову придет. Тогда, конечно, этот
критерий здесь не подходит ни в коем случае. Но если это соответствует
Евангелию - а мы всегда можем знать и чувствовать, в какой степени
соответствует, - то тогда это так, потому что Он нам завещает, чтобы через
нас все существовало. Смотрите - Он хочет что-то делать в мире, то есть
насаждает Царство Божие на земле, но Он же говорит: "Я продолжаю оставаться
и буду действовать". Да, Он будет действовать, но через нас. Через нас -
следовательно, мы все наделяемся властью служителей Божиих, служителей
Христовых, священников; как говорит апостол Петр: "Вы царственное
священство, род избранный". Значит, мы все посвящены Богу. Дальше идут
функциональные различия внутри церковного организма.
Иисус сказал апостолам: "Что вы свяжете на земле, то будет связано на
небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе". Почему "свяжете
и развяжете (разрешите)"? Это старинное выражение, обозначающее какие-то
уставы, постановления, то есть: "вы утверждаете то-то - значит, так; вы
отрицаете - значит, так". Но здесь может естественно возникнуть вопрос: а
если какое-нибудь постановление не соответствует Евангелию? Тогда оно
автоматически теряет свою силу, оно теряет свою внутреннюю благодатность,
потому что оно не есть слово Христово, сказанное через пастыря или
архипастыря - кого угодно. Это есть уже только их слово. Но все-таки слово
должно сохраняться живым через людей, потому что одних книг недостаточно,
потому что есть - и каждый из вас знает - особая сила, которая передается от
души к душе. У книги есть свои преимущества, но у книги есть и свои минусы,
потому что есть вещи, которые нельзя передать только словами. Заметьте, что
поэтому Христос ничего не писал. Он не писал, чтобы не обоготворили букву;
Он не создал точно регламентированной церковной организации, поэтому до сих
пор спорят католики, православные и протестанты, как организовать Церковь.
Католики считают, что надо строить ее как единый организм во главе с
единым пастырем; православные считают, что каждая нация должна иметь своего
пастыря, протестанты идут еще дальше - каждая община может быть более или
менее партизанской. А Христос не оставил нам об этом указаний - чтобы устав
не был нами канонизирован и чтобы у нас не было культа этого устава, потому
что это человеческая сторона. Даже Священное Писание не было заповедано Им.
В Jesus Christ Super Star ученики поют вначале, когда они сидят на Вечере:
"Вот придет время, напишем Евангелие..." - это пародия! Вы не найдете в
Священном Писании слов, где бы Господь сказал: "Ну, теперь идите и напишите
Евангелие, сделайте это". Нет! Он сказал: "Идите и научите", - что вовсе не
означало писать, и - "Сие творите в Мое воспоминание", - то есть совершайте
Евхаристию. Все! Больше никаких заповедей Он не оставил. "И чтобы не было у
вас, как у язычников, где цари господствуют над народами, а вы не так: но
кто из вас больше, будь как меньший, и начальствующий - как служащий, у вас
пусть каждый будет слуга". Все остальное развилось как естественный процесс:
и Евангелие нам было нужно - через него Дух Божий действовал, и все
остальные стороны были нужны. Но, конечно, они в процессе истории
естественно заражались преда-ниями старцев. Самый опасный враг - предания
старцев. Ведь Господь мало кого обличал, но предания старцев и фарисеев
обличал. И поэтому Церковь всегда находится в состоянии Страстной недели:
она всегда умирает - и воскресает вновь. И вся история Церкви идет так:
человеческие начала ее погребают, забивают гвозди в крышки ее гроба, потом
этот гроб лопается, и она оттуда выходит снова и снова. Чешский марксистский
историк Зденек Неедлы говорил: революционный яд Евангелия продолжал
действовать всегда в течение Средних веков и Нового времени. Он это
трактовал, так сказать, социально, что неверно, конечно, это гораздо более
широко. Поэтому реформистские тенденции в Церкви, которые иногда бывали и
крайними, и уносились куда-то влево, они все-таки всегда были оправданы, ибо
остается непреложным слово Иоанна Златоуста: "Церковь вечно обновляется". И
когда мы говорим, что мы Церковь традиции, Церковь предания, то ведь это
можно понимать и искаженно: что мы Церковь, которая умерла, Церковь, которая
остановилась и застыла, как мумия. Нет. Церковь предания - это Церковь,
которая развивает изначально ей данный Дух.
А что касается проблемы Петра как главы апостолов, то проблема эта
относится к области веры. Если католики верят, что Бог действует через
преемника Петра, то Он так и действует. Это доказать исторически, научно
невозможно. И когда мы в поле-мике против католической структуры начинаем
выдвигать такую концепцию, что раньше не было такой власти, то протестант
может развить нашу же аргументацию и сказать, что раньше не было венчания,
например, не было икон. Не было ведь! Так значит что же, упраздним это и
многое другое?
Покойный патриарх Сергий говорил, что Церковь развивалась по линии от
плюрализма к единству; что вначале общины были все независимы и разбросаны,
потом они объединялись, потом возникли епископаты, митрополии, потом возник
патриархат - и все это движение носило характер безусловно
центростремительный. Организационно был один шаг до того, чтобы Церковь
превратилась в единый государственный организм. Но Промысл Божий этого не
допустил. Он использовал грехи человеческие, распри между латинянами и
греками для того, чтобы сохранить плюрализм хотя бы на двух полюсах Римской
империи; и возникло два типа благочестия, а теперь и три. На самом деле есть
несколько типов христианства, их должно быть не менее четырех, поскольку, по
традиции, существуют четыре типа человеческого характера. И мы можем
сказать, как бы пародируя, что протестанты - это холерики, православные -
флегматики, вернее меланхолики, а католики - сангвиники и т. д. Я очень это
огрубил, но если вы покопаетесь, разберетесь, то увидите, что иной человек,
который числится православным и по всем приметам таков, в душе - совершенный
баптист, а есть баптисты, которые совсем православные. Иной иудей такой, что
сдери с него шапочку, надень что-нибудь другое - будет истинно православный
человек, прямо ортодокс. Это типажи человеческие.
Тогда возникает вопрос - опять мы возвращаемся к исходному, - почему же
Господь вручил эту власть? Ну нет этой власти. Заслуга А. С. Хомякова в том,
что он показал (правда, с левыми загибами), что в Церкви нет внешнего
авторитета. Загибы были в том, что он потерял ощущение реальности, плотской
реальности Церкви - и что любой союз людей требует определенной дисциплины,
иначе все будут везти, как лебедь, рак и щука. Но мы должны всегда помнить,
что дисциплина эта не божественная, а конвенциональная, условная.
Мы подчиняемся ей ради свободного послушания, ради того, чтобы
сохранять структуру Церкви как общины. Мне нравится одно, а другому надо
другое, одному нравится иконопись, другому живопись - как-то нужно здесь
идти навстречу друг другу. Но по суще-ству Хомяков был прав, потому что в
Церкви внешних авторитетов не должно быть, только духовные. Мы свободно
принимаем авторитет Евангелия. Даже авторитет Христа - это не внешний
авторитет. (Потом это пытался выразить Бердяев, развивая мысль Хомякова.)
Да, это, конечно, для нас авторитет, авторитет в смысле высшего, это
носитель высшей истины - но это не то, что нас давит, а то, что мы
восприняли, свободно открыв себя этому потоку. Это не так просто выразить, и
Хомяков над этим бился, и Бердяев потом бился, но все-таки это заслуга
Хомякова - утверждение, что здесь остается свобода чад Божиих...
Ко мне недавно приходил один юноша, учитель из соседней деревни,
крещеный, хотел разобраться, хотел в храм ходить. Ну, конечно, он стал
спрашивать об инквизиции и прочем. Я говорю ему: это самое простое дело.
Потому что у нас есть критерий, когда мы можем отличить подлинное от
мнимого. Вот в романе Грэма Грина "Сила и слава" очень точно сказано в
разговоре героя с лейтенантом, который ведет его на казнь. Герой говорит:
если у вас будут все плохие люди, то у вас все пропало, потому что у вас все
стоит на людях; у нас могут быть плохие люди, но на самом деле у нас же все
живет другим. Он сказал буквально: "Бог из камней делает сынов Авраама, и
всегда их найдет". Чтобы было ясно, что это все-таки дело - не человеческое.
И поэтому меня глубоко изумляют рассуждения многих западных богословов,
которые говорят о будущем христианства. Они рассуждают в той же терминологии
и в той же психологической атмосфере, в которых можно рассуждать о судьбах
какой-нибудь организации или партии: "Как там она, преуспеет или нет, будет
она иметь рынок сбыта своим идеям или нет? Да, плоховаты дела..." Абсолютно
бессмысленные рассуждения. Потому что если бы этих господ пригласить в те
времена, ко-гда жили апостолы, - что там за надобность? Какие там социальные
условия?! "Распят мятежник!" (Помните, есть такое стихотворение А. К.
Толстого "Против течения", очень хорошее; там говорят: распят мятежник - все
кончено, чего тут, будем теперь спокойно отдыхать.) Но оказывается - нет,
все вышло на поверхность. И так же папа Лев Х говорил в XVI в.: это какая-то
монашеская склока... - и получил реформаторов*. Так что о Церкви судить
только на основании социологии - это просто совершенно близорукое решение.
Именно поэтому мы и говорим о ее двойственности, о богочеловеческой природе.
Вот мы, члены Церкви, ее инструмент, но то, что с нами происходит, это, в
общем, всегда чудо... Всегда чудо. Мы вовсе не клуб по интересам, хотя,
конечно, у нас с вами есть много общего в жизни, в характере, в
устремлениях. Тем не менее, есть некая тайна, которая будет связывать нас и
далее, потому что "где двое или трое собраны во имя Мое, Я среди них", - и
это преодолеет наши немощи.
---------------------------------------------------------------------
* Речь идет о конфликте Мартина Лютера с Католической церковью.

Власть действительно дана, но дана услов-но, до времени - "кто хочет
быть большим, будь слуга..."
А что касается идеи первосвященника, то, рассуждая социологически,
конечно, в ней есть большой смысл. Разумеется, удобнее, когда церковное
руководство находится вне государства, когда оно обладает автономией, когда
оно обладает огромным мировым аппаратом богословов и т. д., поэтому более
мобильно. Но в этом есть и своя опасность, и это естественно - человеческое
всегда может это поворачивать к себе. Но мы должны всегда видеть, где
Христова Церковь, а где ее внешние стороны.

ЖИЗНЬ В ЦЕРКВИ

Что дает нам Дух Божий в Церкви? Разумеется, те, кто будут
ориентироваться на церковный бытовизм или посредственность, те, кто будут
говорить: "ну, другие же ходят в храм - и ничего, не лучше нас, не хуже
нас", - никуда не продвинутся; это мерило, конечно, совершенно не годится
для нас. Почему? Потому что, если мы действительно хотя бы искру хотим
усвоить из этого огня, тогда нам надо ориентироваться только на самые
высокие идеалы.
Вы скажете: мы же не способны, мы слабы, мы: - у каждого есть свое:
семейные обстоятельства, болезни, черты характера... Бог может из самого
неспособного сделать способного - только надо желать, только надо, чтобы
воля к этому была, и все. Более того, из самых, может быть, негодных могут
получиться наиболее годные - чтобы люди не думали, что это только от их
заслуг. Как апостол Павел говорит: "Посмотрите, много ли вас призвано
премудрых и разумных? Бог немощное избрал". Может, мы с вами здесь можем
считать себя премудрыми и разумными по официальному призванию, потому что у
нас есть дипломы какие-то, "корочки" - но, в сущности, много ли они значат?
И надо сохранить внутреннее единство между собой. Потому что на этом
также стоит Церковь. "Сколь добро и красно жити братии вкупе". Понимаете,
человек, который считает себя православным, приходит в храм и находится там
среди чужих людей, уходит домой и остается один среди чужих людей, - он
живет в Церкви всего на несколько процентов. И не потому мы знаем друг друга
и вместе как-то живем, что это наша прихоть или что это моя выдумка, или
ваше желание, может быть, скрасить кому-то одиночество, а для кого-то, может
быть, что-то еще. Это изначальный замысел: "Где двое или трое собраны во имя
Мое, там Я среди вас".
И если вы проследите историю Церкви в тот момент, когда в ней
действовали непосредственные ученики Христовы, вы увидите, что она строилась
не на колоколах, не на колокольнях, не на иконах, не на пышных храмах, не на
барочных алтарях, не на блестящих облачениях, не на премудром богословии;
она строилась на общении людей - в вере, молитве и взаимной помощи.
Почему мы должны постоянно обращаться к истокам Церкви? Потому что
каждый человек как бы очищается, возвращаясь к истокам своей душевной жизни,
своего рождения, своего детства, или к истокам своего духовного детства,
когда он сделал первые шаги по духовному пути. Мы всегда на это
ориентируемся, мы как бы выправляем по этому свой путь. И мы свой путь
христиан-ский, церковный выправляем по Евангелию.
История Церкви - исключительно меланхолическая наука; она изображает в
основном грехи людей. История Церкви - по фактам - преимущественно история
отпадения людей от Христа, измены Ему на уровне слов и дел. Часто история
Церкви - это история искусства, история культуры, история философии, история
войн, история конфликтов, гонений, инакомыслящих и т. д. И най-ти в истории
христиан подлинную историю Церкви с большой буквы - это искусство, искусство
не простое. Все это можно сравнить с большой рекой, которая после наводнения
или какой-то катастрофы несет мусор, трупы, бревна, - и вот где-то там
чистая вода.
Поэтому мы всегда должны ориентироваться на изначальное евангельское
апостольское христианство. Так учили нас отцы Церкви. Отцы Церкви являются
основателями, основой Церкви как структуры, и у них было два ориентира:
первый - они всегда оборачивались на апостолов, всегда; второй - они всегда
были открыты к миру. Проблемы, которые волновали мир, волновали и их -
социальные, культурные, даже политические проблемы очень их затрагивали.
Некоторые люди, ориентируясь на отцов Церкви, думают, что к первоначальному
христианству надо вернуться просто подражанием. Но надо вернуться не
имитацией, а - в духе их.
Когда мне какой-нибудь псевдоправославный "ортодокс" говорит: "Ну, что
вы читаете светскую литературу! Надо читать святых отцов!" - обычно эти
персонажи святых Отцов не читают. Если бы они читали, тогда бы они знали,
скажем, хотя бы книгу святого Василия Великого, одного из величайших наших
отцов, имя которого носит литургия! Специальная книга написана им о пользе
для юношества чтения языческих сочинений, языческих авторов. Значит, Василий
Великий думает так, а они, ссылаясь на святых отцов, думают совершенно
иначе. И этим прикрывается не только косность мысли, этим прикрывается
язычество, глубоко живущее внутри каждого из нас. Язычество в нас живет.
Язычество есть естественная религия, язычество есть порождение
человеческой психики. Это есть стремление человека установить какие-то связи
с таинственными силами, которые существуют, и каждый из нас язычник. В
трудные минуты мы всегда готовы загадывать, волхвовать... Если бы в соседней
комнате находился хиромант, который точно предсказывает будущее, все бы мы
либо пошли, чтобы узнать, либо хотели бы пойти, и если бы не пошли, то
только от стыда. В общем, язычник заключает сделки с таинственными силами;
он находится в мире, который ему непонятен, он хочет этим миром как-то
управлять. И в нас, где-то глубоко в душе, это живет: мы перед лицом
неведомого; как у Блока - "страшный мир".
Христианин это разрывает - потому что он с доверием идет, и для него не
существует "страшный мир", это то, что у него под ногами. Язычник в нас
сидит потому, что в каждом из нас находятся сорок тысяч лет язычества - и
только жалких две тысячи лет христианства. Оно не только с трудом проникает
в толщу народа, оно с трудом проникает в наше сознание.
Язычество нам всегда легче, естественная религиозность всегда проще.
Она свойственна людям. И часто то, что люди выдают за православие или за
другую христианскую религию, есть просто естественная религиозность, которая
является своего рода опиумом для народа. Она работает как вид духовной
анестезии, является типом приспособления человека к окружающей среде. И
тогда над всем этим миром можно поставить лозунг у двери "туда": "Блажен,
кто верует, тепло ему на свете". И массы людей, которым холодно на свете,
стремятся в это тепло и представляют себе христианство в виде... ну, если не
бани какой-то, то, по крайней мере, какого-то исключительно теплого места, в
виде лежанки, где можно согреться...
Это все не так! Даже если бы я был мусульманином и пришел к вам, просто
изучив ваши христианские книги, со стороны, я бы сказал: господа, это не
так. Ваша религия в этом совершенно не заключается. Бог ваш - "огонь
поядающий", а не печка теплая, и Он вас зовет в место, где дуют все холодные
ветры. Так что ничего подобного нет. Вы приспособили, вы адаптировали к
своим человеческим потребностям какое-то совершенно иное учение. Вы сделали
его обычной народной религией, религией, которая вырастает из психологии
человека, народа (народное - это не значит крестьянское или рабочее), она
вырастает в человечестве.
Вообще проблема язычества в христианстве очень сложна. Почему я сделал
такое отступление? Потому что я хотел бы, чтобы вы, хотя бы в малой степени
общаясь, нашли в себе силы двигаться к истинному христианству. Есть такое
слово, есть даже такая книга у святителя Тихона Задонского: "Об истинном
христианстве". А до него протестантский писатель Иоганн Арнд тоже написал
книгу (в свое время очень популярную в России и во всех странах), которая
тоже называлась "Об истинном христианстве". Значит, христианство может быть
и истинным, и "псевдо". "Псевдо" всегда удобнее, всегда нас больше
устраивает, и поэтому в религиозной жизни наших современников очень часто
господствует церковная нечест-ность: когда человек предпочитает то, что ему
удобно, спокойно и хорошо, то, что его оправдывает, успокаивает, то, что ему
нравится. Совсем не к этому призвал нас Господь, Который сказал, что "врата
тесны" и "путь узок". Понимаете, еще и еще раз нужно понять, что вот этот
Дух - это не тепло, а это огонь. Это огонь. Если мы будем жить в этом огне,
который будет сокровенно в нас гореть - сокровенно, - мы тогда сможем идти
по холодным местам и не замерзнем.
Христианство похоже не на печку теплую, а на какой-нибудь ядерный
реактор, внутри которого происходят непостижимые для человека процессы,
которые стимулируют огромные ступени, зависящие от этого ядра.
Значит, такая вот цель - найти в себе истинное христианство; я
подчеркиваю: найти в себе. Потому что я был бы очень огорчен, если бы вы
подумали: "Ага, он говорит, что мы - истинные христиане, а эти, дундуки, они
- не истинные". И сразу линия между овцами и козлищами пролегла бы таким
образом, что на стороне овец оказались бы мы, а на стороне козлищ все те,
кто нам не угоден. Я нарочно подчеркнул, что язычник живет в нас. Истинное
христианство нужно найти в себе.
Вот так, с беспощадностью к себе, прежде всего вместе находя то, чего
от нас хочет Господь, то, что мы должны сделать на земле за эту короткую
жизнь, в общем, достаточно короткую, - устремляясь к этому, мы, в конце
концов, найдем именно истинный путь.
И будем честно себе говорить: вот в тебе говорит совсем другое, - будем
это от себя отметать. Ведь это работает как механизм компенсации,
самооправдания... Я помню одного человека, который крестился незадолго до
того, как я с ним познакомился. Он был фанатик, страшно нетерпимый тип. До
этого он был нетерпимым коммунистом, потом фашистом, потом еще кем-то -
менял очень много разных нетерпимостей. И вот он пришел в Церковь. И я вижу,
что у него пена возникает, когда он говорит о неправославных, об атеистах.
Он не был честен по отношению к себе, он не заметил, по существу, что этот
нелепый фанатизм крылся, конечно, в его характере, в его эмоциональной
структуре, в чем-то физиологическом: вместо того чтобы понять это как порок,
с которым надо бороться, он поставил на нем крестик (или, вернее,
православный крест, восьмиконечный) и заржал тем же самым голосом, только
другой текст был, но интонация-то была та же самая. Ну, это такой очень
яркий случай, но мы все этим так или иначе страдаем и как бы перекрываем
путь для источника Божия, который должен в нас бить.

О ВНУТРЕННЕМ ШАГЕ

У каждого из вас есть свои причины - внешние и внутренние - некой
усталости. Надежды на то, что мы какими-то способами - когда наступит наш
отпуск, скажем, или как-то еще - это радикально изменим, очевидно, напрасны.
Потому что мы уже не раз уходили в отпуск, и столь же согбенные ковыляем
дальше.
Мы все молоды - вы, во всяком случае. И просто потому что это наш век -
славный, счастливый (я не жалею, что живу в этот век), но все-таки он
трудный для homo sapiens, это тяжелое испытание. Тем более, что мы живем в
большом городе. Значит, на нас лежат, как камни, всякие нагрузки, напряжение
и прочее. Ну что тут делать?
Есть всякие рекомендации - аутотренинг и прочее. Я изучал это и
практически, и теоретически. Я выяснил, что только человек, который
располагает избытком свободного времени, может этими замечательными вещами
заниматься. Но если человек имеет много свободного времени, он может просто
и отдохнуть, и погулять, и таким образом проблема может решиться без этих
вещей - в сущности, весьма неплохих и полезных. Факторы, которые на нас
действуют, может быть, даже нам неизвестны. Мы не знаем, каков процент
радиации, каков процент наследственности, каков процент измотанности от
бесконечных столкновений на работе и дома. В общем, трудно. Не-смотря на то,
что мы молоды и должны быть полны жизни, у нас с этим делом плохо. И для нас
естественные пути регенерации, возрождения работают слабо или почти не
работают. Поэтому я просто хочу вам напомнить то, что вы отлично знаете без
меня: что есть сверхъестественные пути, у нас другого нет ничего. Только
через рычаг духа можно в конце концов получить дополнительную силу, можно
преодолеть душевную вялость, душевную немощь, слабость, распад и прочее. Для
этого не нужно, как в аутотренинге, особых методов концентрации, особого
какого-то продолжительного времени. Для этого нужно, как вы хорошо знаете -
я просто напоминаю общеизвестные вещи, - не меньше 5-10 минут в день (я беру
сейчас все по минимуму) для молитвословия, в любом состоянии - просто
читаешь, читаешь. Не меньше такого же времени - для Евангелия и вообще
Священного Писания. И - Евхаристия и молитвенное общение. Четыре этих вещи.
Это не теория, это проверено прочно на практике.
Очень многие люди, приходя ко мне с этой немощью, нашей общей, потом
говорят: "А я этого не делаю". Я не знаю в этот момент, что им сказать.
Потому что происходит нечто подобное тому, как врач человеку говорит: "У
тебя больная печень, ты не должен есть жирное, соленое и прочее", - а он
приходит и говорит: "Доктор, я каждый день наворачиваю сало и ем каждый день
селедку". Доктор разводит руками...
Но ведь существуют определенные рекомендации, они дают определенные
результаты. Понимаете, это практика, причем она не моя личная, она вековая,
тысячелетняя, двухтысячелетняя и дальше. Но главное - это держать все четыре
момента. Это очень хорошо запоминается с помощью такого сравнения: стоит
стол, одна ножка выпадает - он колеблется, выпадает вторая - он падает.
Единственное, что здесь необходимо помнить, - то, что дар Божий, и
благодать, и благословение Божие - это не есть панацея или лекарство
какое-то. Потому что в таком случае на первом месте будет стоять наш
эгоцентризм, наше требование к Богу. Не то, что мы действительно хотим быть
чем-то для Него, а то, что мы хотим, чтобы Он стал чем-то для нас, служебным
чем-то. Так, с этой установкой, получается плохо. Получается, в общем, но
плохо. Здесь нужен огромный внутренний шаг. Я не могу его описать. В одной
трагедии у Байрона описывается потоп. И там стоит человек на скале и
произносит монолог. Он говорит, что он так доверяет Богу, что пускай даже
все потонет, но он все равно умирает с полным упованием. Это очень хорошо
сказано. У нас нет точных сведений ни о бессмертии, ни о чем-либо другом, но
есть воля Божия, которая направляет все ко благу - как, мы не знаем. И мы
потому лишь имеем смысл, что она направляет это все, и мы имеем в этом
потоке значение по-стольку, поскольку мы к Нему причастны. Если мы не хотим
превратиться просто в мусор истории, который завтра исчезнет, мы должны быть
к этому причастны. Значит, Его тайна - на первом месте, она главная. А не
то, что у меня болит голова и я хочу помолиться, чтобы голова прошла. Бывает
так, что и проходит, но все-таки это установка неверная. Я начал с того,
насколько это нужно, глубоко нужно, но я хочу это скорректировать: такой вот
эгоцентрический, потребительский подход не может быть всецело правильным.
Здесь нужно что-то еще принять, искать не только для себя. Но это уже
дальнейший шаг. Теперь еще одно. У нас есть три главных вида молитвы: это
прошение (самая наша любимая молитва), покаяние и благодарение. Прошение
благословенно и заповедано, и в "Отче наш" есть прошение. Но заметьте, что
начинается молитва "Отче наш" не с прошения, а с чего-то совсем другого - с
принятия, согласия: "Да будет воля Твоя", "Да приидет Царствие Твое". А уж
потом сказано: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь". Понимаете, в этом есть
какое-то раскрепощение внутреннее. Мы не свободны, мы должны начинать с
того, чтобы как-то освобождаться от всего, расправить свои душевные "плечи",
которые сгорблены под бременем. Вы знаете (не помню, кто это сказал), что
если соблюдать хотя бы наполовину Нагорную проповедь, то все комплексы
проходят. Это в самом деле так. Нас все время грызет что-то, правда ведь?
Все время грызет... Причем, это превращается уже в невроз: это надо делать,
это надо делать, все надо, действительно надо. И наши попытки что-то
спланировать становятся не помощью, а помехой, потому что это превращается в
навязчивую идею, в тяжелый фон озабоченности. И вот тут вспомните, что мы
смертны, и что жизнь коротка, и что Господь сказал: не заботьтесь о том, что
вам есть завтра и что вам пить. Он сказал именно в этом смысле: глаза
страшатся, а руки делают. Сегодня делаем. Даже если мы составляем планы на
будущее, это должно быть свободным эскизом, а не какой-то давящей вещью,
которая тебя сделает рабом.
Мы свободные и мы счастливые, несмотря на те немощи, которые нас
сгибают. Потому что мы причастны тайне благодати Божией, нам открывается
много удивительного и замечательного. Кроме того, у нас есть братья и
сестры, они есть здесь, они есть в храме, они есть по всему городу, они есть
по всей земле. Мы каким-то образом включены в вечное божественное дело.
И еще одна удивительная вещь. Мы можем через божественную призму
рассматривать все: научные формулы, любые феномены - все, что хотите. Я
сегодня утром, когда убирался, включил телевизор: там осьминога показывали.
Божественное зрелище, просто божественное зрелище. И эти несколько секунд -
фильм, к сожалению, быстро кончился, я включил его уже в самом конце -
привели меня просто в состояние полного восторга. И любая вещь должна
вызывать в нас восхищение. Мы должны не терять этой способности -
способности свежо по-смотреть на вещи, на своих близких, на окружающий мир -
и стараться быть легкими на поворотах, легче жить. Уметь плюнуть, ко-гда
нужно, на какие-то удручающие нас обстоятельства, подняться над всем и быть
вольными странниками. Мы же странники. Мы вообще здесь гости и пришельцы.
Апостол Павел говорит: все мы на земле только странники, только гости и
пришельцы. В одном апокрифическом Евангелии Господь Иисус говорит, что мир -
это мост; по мосту ведь переходят.
И когда мы говорим об Отце, Который на небесах, - что такое Отец? Это
наше родство, это Тот, Кто нам родственен больше всего. А что это значит -
"на небесах"? В ином измерении бытия наше отечество. "Отечество" я имею в
виду не в смысле земного рождения или какой-то душевной привязанности, тут
совсем другое дело. Душевная привязанность может быть к твоей улице, к
твоему дому, к твоему языку, к твоему городу, к твоей стране. Это
естественное свойство человека. А есть иное отечество. Трудно это передать
словами, но Лермонтов это пытался передать в известном стихотворении про
душу, которую ангел нес на землю, когда она должна была родиться, и у нее
навсегда остались в памяти звуки песни ангела. Это в данном случае только
образ, но образ очень глубокий, потому что у нас есть другая родина. Нас
связывает нечто с миром Духа, поэтому мы гости, поэтому нам иногда бывает
неуютно в этом мире. И частично это правильно, потому что мир полон грубой
материи, мир во зле лежит, мы с ним сталкиваемся, и он нас ранит.
Тем более нам важно призвать Духа. А Дух приходит, особенно когда мы
вместе. Поэтому мы собираемся в храме, поэтому молимся вместе - как можем. И
вот приближаются к концу пасхальные дни, это время кончается, и мы как бы
снова все переживаем. И вновь воскресший Господь приходит к нам, как в
Эммаусе, когда Он пришел к ученикам. Он говорит: "Мир вам". "Мир вам" - это
было в Его устах не просто древнееврейское приветствие. Конечно, Он и
поприветствовал их, поздоровался с ними, но Он в это слово вкладывал и еще
нечто очень глубокое. На древнееврейском языке слово шалом (мир) означает не
просто "без войны", а означает особое состояние благословения, особое
состояние мира души, близости к Богу, и вот этот мир мы и просим у Него -
мир с Богом, мир между собой. И будем так молиться, чтобы понять, что Он и
сейчас с нами. Сейчас с нами. Если мы говорим: "Мы недостойны", - это верно.
Мы можем сказать, как Петр: "Выйди из моей лодки, потому что я человек
грешный". Но Петр это сказал, все-таки, в порыве - он, наверное, не хотел,
чтобы Он уходил. Так и мы не хотим. И слово Божие будет с нами, и мы его
понесем домой, и оно будет в нас жить, и в конце концов давайте жить светло
и в уповании! Мы - счастливцы, которые своим счастьем не пользуются, и
богачи, которые своим сокровищем не располагают и не употребляют для себя.
Поэтому сегодня все смоем - наши обиды, наши огорчения, наши тревоги и
ожидания, наши грехи, просто наши тяготы, этот фон, который, как зубная
боль. И будем просить, чтобы Господь нас укрепил. И в этом - самое главное.
А сейчас помолимся:

Христос воскресе из мертвых,
смертию смерть поправ
и сущим во гробех живот даровав.

x x x
Отче наш, Иже еси на небесех.
Да святится имя Твое,
да приидет Царствие Твое,
да будет воля Твоя,
яко на небеси и на земли.
Хлеб наш насущный даждь нам днесь,
и остави нам долги наша,
якоже и мы оставляем должником нашим,
и не введи нас во искушение,
но избави нас от лукавого.

x x x
Воскресение Христово видевше,
поклонимся Святому Господу Иисусу,
единому безгрешному,
Кресту Твоему поклоняемся, Христе,
и святое Воскресение Твое поем и славим,
Ты бо еси Бог наш,
разве Тебе иного не знаем,
имя Твое именуем.
Приидите, вси вернии,
поклонимся святому Христову воскресению,
се бо прииде Крестом радость всему миру,
всегда благословяще Господа,
поем воскресение Его,
распятие бо претерпев,
смертию смерть разруши.

x x x
Господи Иисусе Христе!
В этот вечерний час, в этом городе, где почило Твое благословение,
среди всех страданий и грехов и бед,
Ты, страдавший и принявший на Себя
язвы человеческого рода,
потому что возлюбил нас,
Ты, пришедший сюда,будь с нами.
Господи, Ты нес Крест,
и научи нас нести ради своих близких страдания и труд.
Господи Иисусе Христе,
Ты видишь наши немощи и наши язвы,
влей в нас силу, сделай нас твердыми, мужественными,
достойными свидетелями
Твоего Божественного Евангелия.
Господи Иисусе Христе,
дай нам в те дни, которые Ты нам отпустил,
пронести, как знамя, Твой Крест.
Господи Иисусе Христе, помоги нам.
И благодарим Тебя за все чудесное,
что Ты даешь нам - в природе, в храме,
в Таинстве,
в Твоем Священном Писании,
в том, что написали люди,
вдохновленные Тобой,
в наших близких, в наших любимых,
во всем том, что нас увлекает, волнует, удивляет.
За все это благодарим Тебя, Господи.
Дай нам быть истинными носителями Твоего Имени.
Аминь.

БЕСЕДА ОБ ИСКУПЛЕНИИ

В древнем мире проблема искупления решалась достаточно просто, потому
что древнее сознание находилось во власти определенных юридических
представлений об отношении между человеком и Богом. Люди жили этими
представлениями в своей повседневной действительности. Существовали
вассально-сюзеренные отношения: человек, который оскорбил своего сюзерена,
обязан был воздать ему сатисфакцию, удовлетворение. Понятие о чести, которое
потом сменило феодальные представления, также было тесно связано с
представлением о сатисфакции. Оскорбленная сторона, причем сторона
господствующая, требовала от вассала или от равного партнера, чтобы была
возмещена оскорбительная акция, оскорбление действием. И эти представления
были перенесены на богословские понятия и на тайну искупления.
Против этого активно выступил уже в конце прошлого века будущий
патриарх Сергий, написав интересную книгу "Православное учение о спасении",
где он со всей категоричностью отверг как не соответствующие духу Писания,
духу Нового Завета, духу Евангелия эти юридические представления о том, что
люди должны были искать какую-то сатисфакцию оскорбленному Богу, и поскольку
они не нашли, то Христос удовлетворяет Своим подвигом оскорбленный гнев
Божий и тем самым решает эту юридическую проблему. На самом деле в Священном
Писании господствуют символы иного порядка, символы, скорее, органические,
биологические, где тайна искупления ощущается как некий процесс очищения,
процесс вживания, процесс присоединения, привития человека к иной,
Божественной жизни. Это чем-то напоминает работу садовника, который
прививает здоровые организмы к больным, для того чтобы победить болезнь.
Но юридическое понимание догмата искупления, различные его формы в
какой-то степени основывались на букве Писания, потому что сам термин
искупление, если его перевести с церковнославянского на русский язык,
означает "выкуп". Он, конечно, выглядит юридическим. Термин этот применялся
обычно в античной работорговле, когда кто-то по каким бы то ни было
соображениям освобождал человека, выкупая его из рабства. Он делал его
вольноотпущенником, не сам освобождая из рабства, а выкупая его для себя.
Это не значит, что сначала человек был рабом одного, потом стал рабом
другого. Нет, он был рабом одного, но выкупленный, искупленный, он стал
нравственным должником другого; он стал свободным человеком, но нравственным
должником. Есть еще один аспект этого термина, очень важный. В символике
Ветхого Завета слово "выкуп", "искупление" встречается в связи с проблемой и
темой Исхода. Бог говорит: "Я вас выкупил и сделал Своим уделом". Это
означает, что Бог избавил от зла избранных людей, предназначенных для Его
замысла, но не просто избавил и пустил их потом в степь, а сделал их Своим
уделом, то есть тем местом, на котором Он будет совершать Свои деяния: тем
полем битвы, той творческой лабораторией, тем центром применения высших
Божественных сил, которые Он основывает на земле.
И то же слово повторяет потом апостол Петр, обращаясь к Церкви: "Вы
народ избранный, удел Божий". Когда Моисей говорит: "Вы будете царством
священников и народом святым", - что здесь имеется в виду? То, что эта
группа людей должна служить Богу - царство священников. Народ святой - то
есть посвященный Ему на служение, вот буквальный смысл. Таким образом, Бог
принимает искупленных, выкупленных, вырванных из рабства для Себя. И эта
модель в дальнейшем распространяется на деяния Христа, Который людей
вырывает из царства зла и ведет их туда, где они могут создать Божий удел.
Так нам показывает Священное Писание. Возникает некий организм, живущий по
иным принципам, в нем Христос воплощается. Этот организм - сами верующие,
Церковь. Он хочет, чтобы мы были Его телом. Что значит - тело? Тело - то,
что живет, действует, движется, проявляет активность.
В нас должна быть осуществлена Божия активность - в этом идея апостола
Павла о том, что Церковь есть Тело Христово. "Вы имеете ум Христов, -
говорит он. - Живу не я, но живет во мне Христос", - это значит, что мы
приобретены, мы Им искуплены из рабства, освобождены. Значит, тайна
искупления - это прежде всего тайна освобождения. Это - первое. Второе - это
тайна присоединения к уделу Божию, где Бог действует. И третье - это тайна
несения на себе бремени.
Здесь мы должны перейти в историко-космический масштаб. Вселенная
возникает и развивается по двойственным законам. Вселенная развивается, с
одной стороны, по замыслу Божию, а с другой стороны - в нее все время
вторгаются элементы, этому замыслу противостоящие. Я формулирую это кратко
такой фразой: слеп, кто не видит гармонии мира, - но столь же слеп, кто не
видит дисгармонии того же самого мира. Если гармония мира проистекает из
высшего замысла Творца, если Бог ее видит при сотворении мира из
вневременной точки, когда говорит, что "мир прекрасен весьма", добротен
(выражение, которое употреблено в Библии, непереводимо на русский язык; тов
мео'д означает примерно "очень хороший", точнее перевести невозможно), - так
это Бог видит, а в историческом процессе происходит еще столкновение
полярных сил, сил, поляризовавшихся внутри самого творения. То, что силы,
противоборствующие Божественному замыслу, существуют, - это очевидный факт.
И эти силы в Библии описаны всегда символическим, иконным, картинным языком:
бушующее море как символ хаоса; дракон, который это море олицетворяет; змей,
который искушает Адама, и т. д.
В плане физического мира можно называть это хаосом, потоком, влекущим
энергию к смерти, в энтропийное состояние. И таким образом, история
мироздания, космогенеза, становится историей борьбы, борьбы между хаосом и
Логосом - Божественным разумом, который кодирует свои мысли в мире. Почему
диалектика Гераклита, диалектика Гегеля находят в мире противоречия? Почему
еще зороастрийская религия увидела в мире столкновение света и тьмы? Потому
что мир биполярен: один полюс идет от созидающего Бога, другой полюс - от
деградирующей силы твари. Здесь естественен вопрос: откуда возникло это
стремление прочь от Бога, побег в ничто? Описать его в рациональных терминах
- это значит его осмыслить, а осмыслить бессмысленное невозможно. Осмыслить
его можно только условно, только поэзия дает нам картину этого
иррационального порыва в ничто, только образы художе-ственных произведений;
картины зла, которые рисуют Достоевский или Бодлер, показывают, что есть
воля ко злу, но объяснить ее логически невозможно. Побег во тьму.
Наиболее интересную попытку это объяснить сделал Бердяев, основываясь
на учении Шеллинга и Якоба Беме. Его точка зрения заключалась в следующем:
свобода как абсолютная потенция, как абсолютная возможность идти куда
угодно, в том числе в бездну небытия, не зависит от Бога, потому что она
является сущностью как бы внеполож-ной Богу. И поэтому, когда Бог созидает
мир, этот полюс остается и он все время как бы отравляет бытие. Но Бердяев
здесь выражается тоже мифологемами, так же как Шеллинг, он явно говорит
мифологическим языком. Якоб Беме говорит, что "Ungrund" - первоначальная
необъяснимая, неописуемая бездна, в которой содержатся в смешанном виде и
зло и добро; бездна, где пребывает Божество, из которого рождается Бог как
личность, - это интуиция, это прозрение, это поэзия, это миф, это не то, что
можно рационально, по-настоящему описать.
Но фактом остается, что в творении Божием есть противоборствующие
стихии, столь же тварные, как и все остальное, но сопротивляющиеся Богу и
почему-то Богом допускаемые. Мы можем, конечно, догадаться, почему. Потому
что тварь - это есть единое целое, и преодолеть этот антибожественный
вектор, этот импульс, идущий во тьму, она должна сама, свободно, - сама
тварь. Но у твари в целом свободы нет, преодолеть этот импульс должен тот,
кто ее олицетворит, а олицетворяет ее человек. Он возникает после
столкновения между хаосом и Логосом, после рождения, организации структуры,
элементарных законов для элементарных частиц, после создания жизни, которая
разрушается, но передает эстафету дальше своим потомкам; и наконец -
создание человека, когда жизнь уже передает информацию дальше без
генетического кода, просто передает.
Я очень люблю слова немецкого поэта Новалиса: "Человек - это мессия
природы". Человек - дух человеческий в сочетании с плотью - вводится в
природу, чтобы нести в каждой своей клетке море животных, растений: мы же
микрокосм, мы все в себе несем, в нас живут все существа, и мы призваны
участ-вовать в борьбе хаоса и Логоса, включаясь в Логос, в просветление. Но
человек не выполнил этой миссии, и тогда начинает действовать Бог Сам через
человека. Не только Божественная Информация с большой буквы, не только Логос
творящий, а, наконец, Логос, воплощающийся в человеке, начинает действовать
в мире.
"В начале был Логос, и Логос был у Бога, и Логос стал плотью", - читаем
мы у апостола Иоанна. "Стал плотью" - что это значит? Человеком стал, - на
библейском языке слово плоть означает "человек". Таким образом, мировую
эволюцию, если мы назовем это так, Бог все время стимулирует, и особенным
образом стимулирует при создании духовного существа - человека. И наконец,
когда Сам Он входит в мировой процесс, Он берет на Себя зло мира как крест,
и Он двигает дальше этот мир, возглавляя шест-вие к Царству Божию. Христос
берет на Себя страдание мира. Бог впервые включается в эту борьбу, но
включается именно по Боже-ственному принципу. Божественный принцип -
постоянное умаление, как бы сокращение Божественной силы перед лицом твари,
чтобы дать ей свободу проявления, свободу самоосущест-вления. И человек
приходит в мир, в котором ему надо бороться - бороться с искушениями и с
окружающей природой, в которой царит зло.
Что соблазняет человека? Его соблазняет воля к власти. Воля к власти -
самый серьезный импульс и самый тяжелый грех человека. За всеми социальными,
политическими, культурными битвами стоит воля к власти.
Фрейд напрасно думал, что в основе там лежит либидо, секс. Ничего
подобного. Миллионы людей отказывались от секса, миллионы людей отказывались
от брака - но от власти никто никогда не отказывался. Это всегда нужно
помнить. И человеческая цивилизация построена на грехопадении, на
первородном грехе, она сохранила в себе этот импульс власти, и поэтому вся
магия была построена именно на стремлении властвовать над природой, как и
наша техническая цивилизация. Всю мировую историю можно описать с точки
зрения воли к власти, с точки зрения властолюбия, и это будет правда.
Проанализируйте на досуге любое выдающееся событие, и вы увидите, какую
колоссальную роль играла жажда власти, воля к власти. Дело в том, что этот
импульс не оставляет человека до старости. Человек может уже не
интересоваться пищей, он может не интересоваться массой жизненных
удовольствий, он может еле двигаться - но власть остается единственным и
последним, что ему мило и радостно.
Грехопадение - это и был первоначальный момент, когда в человеке
восторжествовала воля к власти, потому что, я подчеркиваю, "познание добра и
зла" в библейской символике означает не знание интеллектуальное, а
"владение", ибо глагол дa'ат означает "близкое соприкосновение" и
употребляется, как, вероятно, вы уже знаете, в применении к владению
мастерством, к супружеским отношениям и другим подобным вещам. А термин
"добро и зло", тов ва-ра', является идиомой: это короткое выражение не имеет
ничего общего с моральными категориями, потому что тов означает добротное,
приятное, полезное, а ра - мерзкое, ядовитое; это два полюса бытия, идиома,
которая обозначает просто все бытие как таковое, природу как таковую, мир
как таковой.
И когда Бог включается в поток человеческого рода, Он находит Себе там
людей, которые отказываются от этой власти, которые говорят: "Да будет воля
Твоя..." Кто это? Это Авраам; это Моисей, который, в общем, не по своему
желанию все делает, он только повинуется; это пророки. И наконец, это
происходит в лице Христа с полной, совершенной отдачей: "Я не творю волю
Мою, но волю пославшего Меня Отца".
Почему Церковь так настаивает на том, что Христос был абсолютный,
совершенный Человек? Потому что без этого все потеряло бы смысл. Христос был
не только во-плотившимся для нас Богом, но Он был одним из нас, Он был
человеческим братом, нашим братом по плоти и крови, Он был частью
человече-ского рода - и от лица человеческого рода Он сказал Богу "да".
Благодаря этой тайне мир двинулся дальше. Почему апостол говорит, что
Христос не захотел "восхищения непщева"? (Это славянский оборот.) Он не
захотел похитить звания Божия, Он смирил Себя, умалил до образа раба. Здесь
апостол Павел противопо-ставляет Адаму, который захотел быть как Бог,
Христа, Который отказался от всего, Который принял на Себя судьбу
осужденных, изгоев.
Он не был ни священником (заметьте, как сказал один писатель, -
единственный истинный священник никогда не был священником), ни власть
имущим, Он вообще не принадлежал ни к какой категории; Его царственное
происхождение - чисто символическое, Он не учился ни в каких академиях, Он
жил как самый обычный человек; Он спустился на дно жизни, был оплеван
толпой, был осужден гражданским и религиозным судом, Он был в конце концов
признан богохульником и мятежником - Он принял на Себя все страдание мира,
включился в него. И тем самым два мира, мир Боже-ст-венный и мир страдающего
человечества и страдающей твари, соединились - Бог вновь взял мир Себе в
удел. И Христос, несущий крест, как бы продолжает нести на Себе всю
человеческую эволюцию дальше. Ведь Он вознесся - это значит, что Он проник
во все поры мироздания. Ведь очень важные слова в Символе веры, которые мы
повторяем: "...и седяща одесную Отца" - мы должны отбросить пластическое
представление об этом сидении одесную Отца, - эти слова означают, что
Христос пребывает там, где Бог, а Бог пребывает всюду.
Таким образом, Богочеловек становится плотью мира, и плоть мира,
мироздание, становится плотью Богочеловека - Он освящает все. Понимаете,
человек Иисус, идущий по пустыне, - это не изолированный фантом в космосе, а
существо, являющееся частью биосферы, ноосферы, частью природы; связанный с
ней, Он ест, пьет - Он весь тут. И таким образом, если Он включен в единство
мироздания, через Него Божест-венное включается в Свое творение. И здесь
поэтому искупление является тайной, которая продолжает акт творения. Никакой
средневековой сатисфакции, никакой юридической подмены, замены, игры и
процесса. Нет судебного процесса, а есть процесс исцеления человечества,
который связан с общим замыслом миротворения. И если Бог исцеляет материю,
закладывая в нее силы эволюции, исцеляет мертвое, давая ему импульс жизни,
исцеляет умирающую жизнь, вкладывая в нее человека, несущего такую
бессмертную духовную информацию, и, наконец, исцеляет историю мира и
человека, входя туда Сам, - вот это и есть тайна искупления человеческого
рода и всего мира. Ибо апостол Павел говорит загадочные слова: "вся тварь
стенает доныне и мучается, ожидая откровения сынов Божиих", то есть в этом
болезненном состоянии несовершенства, незавершенности находится вся природа,
которая стонет в ожидании этого дня. И Христос, хотя и пришел для людей, но
раз Он воплотился в этом мире, значит, так или иначе, Его искупление
распространится на все мироздание. Это подтверждается словами Священного
Писания: не только нового человека увидел ясновидец Иоанн - возрожденного,
воскресшего, приобретшего, по замыслу Божию, великие силы, - но также увидел
он новое небо и новую землю, ибо старые миновали. Вот в чем смысл. Человек
увлекает за собой природу в своей эволюции, Богочеловек увлекает за Собой
человечест-во в своем восхождении к Божественному миру, к которому в конце
концов все стремится и в чем может осуществить свой смысл. Вот, кратко, что
такое на самом деле есть искупление. Но опять-таки - это все слова и
символы. Мы не можем передать это с адекватностью и ясностью теоремы - это
сюда просто не подходит.

ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ИИСУСА

Вопрос о человеческой индивидуальности Иисуса некоторым людям кажется
совершенно неважным, потому что внутренне воспринимая Христа Спасителя, видя
Его внутренне, они полагают, что уже совершенно не имеет значения, каков Он
был в глазах окружавших Его людей. Но догматически, богословски, глубинно
это на самом деле очень важно. Потому что иной подход как бы сползает в
сторону монофизитства - древней ереси, которая видела в Христе только
Божественное, но не видела в Нем человеческого. И именно Вселенские Соборы
настоя-ли на том, что Христос был совершенный Человек. Совершенный не в том
смысле, что Он был каким-то совершенным, прекрасным человеком, - это и так
очевидно, а в том, что Он был полностью человеком. Во всем, кроме греха, Он
был человеком. Если мы это воспринимаем во всей тайне Богочеловечества,
которая для нас так важна, то разве может существовать человек без каких-то
ярких индивидуальных черт, без каких-то особенностей, которые Его личность
обрисовывают?
Разумеется, в прямом смысле слова в Евангелии мы этого не найдем.
Потому что Евангелие написано как книга не беллетристическая, не
историко-описательная, там нет Его портрета, нет каких-то черт, которые мы
привыкли находить в романах или у античных авторов: Он делал то-то, Он
выглядел так-то. Поэтому довольно трудно обрисовать Его образ, как нас учили
когда-то в школе, скажем, как образ Кутузова в романе "Война и мир".
Образ Христа в Евангелии трудно найти в такой полноте, как писали
выдумывавшие, создававшие Его образ люди. Но тем не менее, поскольку нам это
важно, мы можем все-таки вычленить в Евангелии такие моменты, которые для
нас дороги. Иногда дороги принципиально, потому что Его способ жизни и
действия является для нас примером и живым образцом. А с другой стороны,
дороги просто сами по себе, как, скажем, Его излюбленные способы выражаться
- это вовсе не значит, что мы должны выражаться именно так, но Иисус нам
становится ближе, когда мы понимаем, какие у Него были привыч-ные,
избираемые Им слова. Для того чтобы не выдумывать, а именно най-ти подлинные
черты, конечно, требуется некоторая работа. Но вот вам набросок.
Его легко увидеть по контрасту. Возь-мем пророка - он ходит в какой-то
необычайной одежде: Илья-пророк ходит во власянице, Иоанн Креститель в шкуре
верблюжьей. Назореи не стригут волос, духовенство носит свою одежду,
философы имеют свою форму (в древности у философов была форма - такой плащ
короткий, и все знали: вот идет философ). То есть люди как-то выделяются.
Примечательно, что у Христа ничего подобного не было.
Дальше. Мы очень редко находим у Него такой исключительно возвышенный
пафос, который был у пророков, у поэтов. Он говорил очень простым языком.
Хотя сейчас в Евангелии, которое переведено в ХIХ в., это не так заметно,
потому что евангельский текст стал для нас священным, но на самом деле в
оригинале речь очень проста, ее даже передать трудно.
Что Он любил? Он любил гиперболы. Надо же было придумать про верблюда и
игольное ушко; сколько толкователей говорили, что это не верблюд, а канат из
верблюжьего волоса, что это были такие узкие ворота, которые назывались
игольными ушками, и что в них не может пройти верблюд, - а Он имел в виду
обыкновенного здоровенного верблюда и настоящее маленькое игольное ушко. И
когда Он говорил, что фарисеи отцеживают комара и проглатывают верблюда, -
это опять излюбленный Его способ выражаться. И когда Он говорил, что зерно
горчичное - самое маленькое из всех зерен, - это тоже гипербола; совершенно
не обязательно, чтобы оно было ботанически самое маленькое, но важно, что
оно вырастает в такое большое дерево. Вероятно, это не баобаб вырастал, но,
вы понимаете, это образ по контрасту.
Некоторые детали, которые при первом чтении должны бросаться в глаза,
оказываются опять гиперболами. Женщина, которая замесила тесто, положила
туда закваску и взяла определенное количество муки - тем количест-вом муки,
которое там указано, можно накормить не семью, а целый полк. А почему?
Потому что она берет горсточку этой за-кваски и берет кучу муки. И, конечно,
здесь был элемент педагогический - чтобы это запомнилось. Понимаете, это
ярко! У Него не было стертых изречений, таких максим - стандартных,
среднеарифметических. И "до неба вознесшийся, до ада низвергнешься" - это
тоже очень характерное для Него высказывание.
Мы даже образ жизни Его можем почувствовать. "Утром вставши рано, когда
еще не восходило солнце, пошел, уединился в молитве" - значит, Он вставал
рано. Он любил уединяться; можно найти много мест о том, что Он любил
уединяться, но когда за Ним приходили, Он тут же откликался, Он не говорил:
о, оставьте! Есть старинное предание об одном подвижнике, который сидел на
высоком столпе и там предавался созерцанию; это был великий подвижник, но
когда к нему пришли мать, родные, он сказал, что не будет иметь с ними дела,
"умрох бо миру", как говорится там. Мы, конечно, уважаем его, но у Христа мы
не находим этого, Он сразу спускается. Вот, например, в рассказе Марка Он
ушел, уединился, но тут же собрался народ, и Петр к Нему побежал: "Все Тебя
ищут". Он ответил: "Я для того и пришел", - и пошел туда. И евангелист Марк
говорит, что собрался народ, так что некогда было и поесть. Это значит, что
жизнь Его была насыщена все время.
Или если проследить географически Его пути по карте: встал и пошел, и
пришел, скажем, в Самарию. Это все пешком, в условиях довольно жаркого
климата, огромные расстояния. И только в одном месте Евангелия, как вы все
помните, сказано, что Он утомился во время жары - жара бывает там до 40-50
градусов, - когда Он сел у колодца в Самарии. Значит, мы не можем Его
представить каким-то хрупким, воздушным, как Его изображали на слащавых
католических картинках прошлого столетия. "Пошел и удалился туда-то" - это
значит десятки километров прошел.
Некоторые авторы подчеркивают: Христос никогда не смеялся. Прямого
текста, где было бы сказано, что Он смеялся, нет, но юмора и иронии в Его
речах очень много. Кстати сказать, Христос создал жанр притчи, потому что в
Ветхом Завете слово "притча" означало афоризм (было такое слово машал, оно
означало "краткая мысль"; мы его переводим как "притча"). А маленькая
новелла, рассказ почти не встречались; бывали такие случаи, но их буквально
считанные единицы во всем толстом Ветхом Завете. И Христос был первым, кто
эти маленькие новеллы превратил в изложение каких-то высоких истин. А зачем,
почему? Потому что это было слово жизни. А какое же "слово жизни", если
сказать, что "все народы равны"? Это общее место. Он рассказывает притчу,
скажем, о милосердном самарянине. И заметьте, что в этих рассказах, этих
новеллах вывода почти никогда не бывает (как в баснях: "Мораль сей басни
такова..." - этого не бывает). Почему? Это не случайно. Потому что в притче
Он дает ситуацию, и человек должен внутренне, как говорят, экзи-стенциально,
почувствовать эту ситуацию и найти ответ. Свой ответ. Ведь в притче о
милосердном самарянине на вопрос "кто ближний?" книжник же нашел ответ!
Христос просто рассказал, что была такая ситуация, и спрашивает, кто
ближний? Собеседник говорит: тот, кто сотворил ему милость. Тогда Он
отвечает: иди и твори то же самое. Вот сегодня в Евангелии читалось слово
Христово, Он объяснял ученикам модель притчи о сеятеле и сказал: вам дано
все ясно, а им в притче. Почему? Потому что Он учеников готовил быть
проповедниками, и Он им показывал эту схему, каркас, на котором притча
держится. А когда Он ее давал людям, она должна была звучать без этого
заднего плана, чтоб люди сами нашли ответ. Кстати, и тайну своего служения
Он не декларировал, а спросил: за кого принимают Меня люди? За кого вы Меня
почитаете? То есть Он всегда ждал активности со стороны людей, чтобы они
нашли этот ответ.
Так вот, возвращаясь к иронии, к юмору, я бы сказал, что семьдесят
процентов притч должны были быть произнесены и услышаны с улыбкой. Начиная
даже с маленького примера, когда Он говорит: "Ну, ничем не угодишь им.
Пришел Иоанн Креститель, не ест, не пьет, живет в пустыне - говорят: "в нем
бес". Пришел Сын Человеческий, ест и пьет - говорят: "вот, обжора и
пьяница"". И дальше Он говорит: "Вы похожи на детей, которые играют в игру",
- и спел им детскую песенку из какой-то неизвестной нам игры: "Мы вам пели
печальные песни, а вы не плакали, мы вам веселые песни пели, а вы не
смеялись"; то есть "до вас никак не доходит".
Теперь дальше. Скажем, когда человек устает, когда он чувствует, что не
может до Бога достучаться, Христос приводит ему историю почти чеховскую, о
том, как вдова "достала" судью, который Бога не боялся и людей не стыдился,
но вот с этой вдовой ему пришлось считаться, так как он понял, что она
вообще не даст ему жизни. Это вовсе не значит, что Он предлагал людям, так
сказать, заниматься таким сутяжничеством, - Он просто показал, что такое
истинная настойчивость.
Или о человеке, который должен был принять гостей, но у него ничего не
было и он побежал к другу, к соседу, а тот: я уже сплю, я не могу встать...
А этот все равно стучит, и тот подумал: он же мне спать не даст, - пошел и
дал. А почему, для чего это нужно было? Потому что люди, воспринимая эту
картину, как-то вспыхивали. Они не сидели занудно, слушая какие-то
нравоучительные истории. Они, наверняка, улыбались, когда Он это
рассказывал. У нас эти тексты сакрализированы. Они и сохраняют свою
сакральность, но сакральность раскованную, сакральность, я бы сказал, с
улыбкой. И очень многие притчи таковы. И даже та притча, которая кажется нам
трогательной, - она, учитывая нравы людей Востока, тоже с улыбкой слушалась.
Женщина потеряла деньги. Но когда она подметала пол и нашла их, она не
просто сказала: ну, слава Богу, - и положила их; она побежала к соседям:
"Слушайте, смотрите, я же нашла деньги, что потеряла", - это живая сценка.
(У нас об этом очень хорошо написано в "Богословских трудах", в эссе,
которое называется, если я не ошибаюсь, "Евангельские мотивы".) Понимаете,
это была и Его жизнь.
Теперь посмотрим притчи, которые дают другие великие учители, те, чьи
мысли сегодня живут в религии, в философии нашего столетия. Возьмем притчу
Платона о пещере и людях, которые сидят в пещере. Картина романтическая и
фантастическая: люди, которые закованы в пещерах, смотрят в стену, а там
проходят тени и т. д. Он пытался передать таким образом, что мы видим
реальность только отраженно. Или буддийские притчи - они обычно
сказочно-фанта-стичны, там действуют разные фантастические животные,
возникают какие-то необычайные ситуации, там почти нет ничего обыденного.
Между тем притчи евангельские все очень просты по сюжету. Единственная
притча, которая как бы выходит из этого жанра, - это притча о богаче и
Лазаре. В ней фигурируют уже и тот свет, и этот, и пропасть между ними, но
это единственная притча, в которой Господь как бы обыграл уже
существовавший, расхожий сюжет; единственная притча, где Он воспользовался
как бы готовым материалом. Подобные тексты есть в египетских памятниках,
это, конечно, был бродячий сюжет.
Очень хорошо писал Чарлз Додд, один из крупнейших современных
толкователей Библии, директор издания "The New English Bible" (было такое
большое издание, в котором участвовали десять протестантских церквей): есть
известное изречение, что стиль - это человек; и вот когда мы читаем наиболее
древние тексты Евангелия, то есть те, которые могут звучать как наиболее
аутентичные, мы в них начинаем видеть Того, Кто это говорит. Как многие
современные толкователи, Чарлз Додд сделал обратный перевод - перевел
греческие тексты Нового Завета на арамейский или древнееврейский языки (на
каком языке Христос говорил с народом, вопрос спорный). И выяснилось, что
большинство речений Иисуса были ритмичными, они все говорились как стихи,
произносимые вслух. Это были почти поэмы. И если вы внимательно почитаете
некоторые речения Христовы, вы сразу увидите, что в них присутствует поэзия.
Ритмичность заметна даже в русском переводе. То есть произносилось это на
арамейском или древнееврей-ском, потом переводилось на греческий и, наконец,
на русский - и вы все равно чувствуете: "Блаженны нищие духом, ибо тех есть
Царство Небесное; Блаженны плачущие..." - это явная ритмика, которая
указывает на поэтический прообраз.
Но нужно заметить, что на Востоке поэтическая структура отличалась от
западной. Скажем, у греков был четкий размер, к примеру, гекзаметр; рифмы
бывали реже. В европейской поэзии рифмы стали нормой. В поэзии
средневекового Востока были очень своеобразные рифмы: рифмованные двустишия,
в которых рифмовалось предпоследнее слово, а последнее слово было одно и то
же. (Если вы возьмете Алишера Навои или Низами, то увидите там это очень
часто. Подобным образом писал и Шота Руставели.)
На древнем Востоке одним из признаков поэтической структуры была игра
образами: в двустишии в обеих строчках повторяется одна и та же мысль, но
данная по-разному. Или мысль повторяется в антитезисе - противопоставлении,
или в нарастании. Я могу открыть любое место в Библии, и вы сразу увидите,
как часто это встречается. Когда толкователи выясняют, где в Библии
поэтическая часть, где прозаическая, то этот самый параллелизм выявляет
поэтическую часть.
Я могу взять любой текст. Вот, открываю псалом 1:

Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых
и не стоит на пути грешных
и не сидит в собрании развратителей...

- это трехстишие, в нем варьируется одна и та же мысль. И далее
двустишие:

но в законе Господа воля его,
и о законе Его размышляет он день и ночь!

Так было на всем древнем Востоке.
Так вот, в Новом Завете это очень часто присутствует в речах Христа.
Значит, не отвлеченное философское рассуждение, а целостное поэтическое
видение присутствует в речах Христовых.
Если мы возьмем начало Евангелия от Иоанна, то увидим, что и сам
евангелист начинает свой текст явно поэтически. Поэзия звучит даже в тройном
переводе (вероятно, подосновой Евангелия от Иоанна тоже был арамейский или
древнееврейский текст):
В начале было Слово,
и Слово было у Бога,
и Слово было Бог.

Оно было в начале у Бога.
Все чрез Него начало быть,
и без Него ничто не начало быть,
что начало быть...

И свет во тьме светит,
и тьма не объяла его.
- это всюду присутствует.
А сколько можно найти в тексте Евангелия всевозможных черт Христа! Вот,
например, евангелист ничего не говорит о свойствах Его взгляда. Но! Он
подходит к берегу и говорит будущим ученикам (они занимаются своим делом):
"Следуй за Мной", - и они тотчас же, оставив все, пошли за Ним. Значит,
что-то такое произошло. Или, неод-нократно говорится: "Иисус взглянул на
него" - и сразу что-то подействовало.
Есть еще одно косвенное соображение. Древнехристианские писатели,
пытаясь представить себе тайну уничижения Бога во Христе, говорили, что Он
обладал каким-то невзрачным видом, что у Него были какие-то телесные
недостатки, - они исходили из пророчества Исайи, гл. 53, где говорится о
страдающем праведнике: "Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и
изведавший болезни". Но, будьте спокойны: если бы что-то такое было, то в
полемике этого времени (раннехристиан-ского) Его противники это обязательно
бы использовали. Но мы не находим нигде ничего, даже малейшего намека на
что-то. Уж что там, Тамерлан немножко прихрамывал, так он даже прозвище
получил - "Хромой". А здесь не было ничего... Особого богословского значения
этот поиск не имеет, но он дает нам возможность увидеть Его живым среди
живых людей.
Мы никогда не видим колебаний у Него - это признак полной, абсолютной
уверенности: решает - и делает; никакой раздвоенности: апостол Павел
размышляет, думает, просит, чтобы Бог его вразумил, - Он никогда.
Апостол Павел ссылается на Писание, как бы опирается на него, а Христос
говорит: "вот, в Писании сказано, а Я говорю вам...".
Некоторые критики прошлого века, да и нынешнего, пытались доказать, что
в Евангелии Христос показан только человеком, что все это (то есть
Божественное) наросло потом, но ведь Нагорная проповедь - это один из
древнейших текстов. И уже из этого текста явствует, что Христос говорил о
Себе совершенно в ином духе. Заметьте, что Он никогда не употреблял формулу,
которую постоянно, традиционно употребляли пророки. Пророк, выступая в
храме, всегда начинал свою речь сакральной формулой: "Так говорит Господь",
- и дальше он уже говорил от лица Божия. То есть тем самым он подчеркивал,
что является только рупором, только глашатаем, только передатчиком. Между
тем, все проповеди Христа идут только от Него Самого...
Видите, как много можно найти в Евангелии, если поразмыслить.
А одна история Отрока Иисуса в храме чего стоит! Это Его характер и Его
юность - все вместе. Ведь Он так увлекается разговором с этими учителями,
что забывает обо всем на свете. Он просто беседовал с ними о Законе Божием и
забыл и про родителей, и про все. И Мать говорит Ему: "Мы с болью (с болью!)
Тебя искали!" - а Он сказал: "Мне должно быть в доме Отца". Значит, Его
тянуло сюда, в дом Божий... Причем сразу ясно, какова разница между
евангельским текстом и традиционной интерпретацией этого места, скажем, в
иконописи: на иконе в центре - Отрок Иисус, большого размера, вокруг
какие-то старцы сидят, маленькие фигурки, а Он сидит и их поучает.
Теологический смысл этих изображений понятен. Таковы же возрожденческие
картины, картины XIX в. Но в Евангелии совсем не так: Он слушал их, Он
задавал им вопросы, и "они дивились Его уму" - все.
Он был глубоко погружен в религиозную традицию, это доказывают сейчас
исследования древних текстов, которые Он очень часто цитирует, не называя
их, - реминисценции старых молитв и т. д. Тем не менее, ни к какой
официальной школе Он не принадлежит. Что, кстати, было одной из причин,
почему на Него так обрушились законники - потому что там были школы, там все
учителя, как говорится, были дипломированные, только они принадлежали к
разным направлениям. А таких "партизан" не было, пророков не было,
считалось, что этот институт уже упразднен. А тут: как Он знает Писание, не
учившись? Буквально - "не пройдя учение". А что это значит? Что Он не прошел
школы. Речь здесь идет не о грамоте: грамоте учили всех детей. Иосиф Флавий
пишет, что детей с самого начала учат грамоте, чтобы все умели читать
Библию.
И есть еще очень маленькие штрихи, которые в русском синодальном
переводе не всегда заметны. "И тяжело вздохнув, Он сказал: "О род
неверный!""; "Посмотрев на них с гневом, Он сказал: "О род неверный и
развращенный! доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас""; или:
"Возмутился духом", - то есть пришел в печальное состояние.
Или когда богатый юноша пришел к Нему, сказано: "Иисус, взглянув на
него, полюбил его", - то есть Он сразу его полюбил, Он был способен к этому.
И по существу, после казни Иисуса все, что оставалось у учеников, - это
привязанность к Нему, потому что уже надеяться было не на что. В одном
рассказе Чехова (он называется "Студент"), показано, что эта удивительная
особенность Христа именно как человека делает эти строки бессмертными.

ПАСХАЛЬНАЯ ТАЙНА ЦЕРКВИ

Явление Христа с самого начала было осуществлением надежды. С самого
начала евангельская история связана для нас с катастрофой, из которой
рождается победа. Разочарование, упадок, уныние, растерянность - и вдруг
неожиданное действие чудесной силы Божией.
В этом удивительное отличие христи-анства и жизни самого Христа на
земле от всех священных событий и историй мира. Потому что здесь
восхождение, казалось бы, к какому-то венцу - и вдруг провал и катастрофа
полная, так что ученики, оставив Его, бежали, так что один Его предал,
другой от Него отказался, остальные не хотели Ему никак помочь, и Церковь с
самого начала была подавлена.
Римский историк Тацит, один из первых внехристианских свидетелей,
изображая историю возникновения христианства, писал, что основатель этого
суеверия, некто Христос, был распят при Понтии Пилате, однако подавленное на
время суеверие все равно вспыхнуло.
Христианство было тем, что было подавлено в зародыше, но вспыхнуло и
воскресло. Вернее, я здесь говорю неточно: это не христианство, а Христос,
они неразделимы. Богочеловек, явившийся в мир, вошел в мир, выражаясь
по-человечески, с риском испытать все самое худшее, что есть в этом мире.
Этот риск был почти фатальным, потому что мир таков, что он обращается
против доброго всеми своими разрушительными и сокрушительными силами.
Поэтому Боговоплощение было почти наверняка Богостраданием. И вот здесь
Христос не только повторил судьбу гонимых пророков, но Он как бы сошел на
самое дно, в самый ад уничижения, так что дело Его казалось совершенно
разрушенным.
Он не был поддержан церковными влас-тями, у Него не нашлось множества
последователей, а те, что были, оказались очень слабы, робки и растерянны.
Все было против Него. И когда Он был ведом на Голгофу, Он был брошен всеми -
это было самое послед-нее поражение, которое себе только можно представить.
Ничего более глубокого в смысле неудачи изобразить было невозможно. Не
только не было последователей, но даже женщины шли вдалеке, близкие женщины;
евангелист прямо говорит: они издалека следили, следовали за Ним, близко не
было никого, только Симон Киринейский, который нес крест. А близко были
торжествующие архиереи, тупые палачи, которым было все равно, которые делили
Его одежду. И поистине можно было сказать: в корне задавлено только что
начавшееся движение. Год или, может быть, три года - это очень малый срок
для того, чтобы создать мировую религию. Мы знаем, что Будда проповедовал до
глубокой старости и обходил очень много дорог. Христос прошел как молния,
сверкнул на историческом горизонте - молодой, не получивший ни в ком опоры и
никаких санкций.
Таким образом, Его историческое уничижение было полным - настолько
полным, насколько полной была Его внезапная победа. Можно сказать, что
христианство есть религия смерти, которая тут же сменяется жизнью. И слова
апостола Павла, которые он говорил о себе и о Церкви, впоследствии как бы
показывали, насколько исполнилась жизнь Христа в жизни Его учеников: "Нас
почитали мертвыми, но вот мы живы". Это он говорил уже тогда, и это
повторялось постоянно. Постоянно в истории Церкви были невероятные
разочарования, и она много раз, казалось, была подав-лена, но силой Божией
воскресала столько раз, сколько торжествовали над ней ее враги, внешние и
внутренние.
Причем внешних врагов было, оказывается, гораздо меньше, чем
внутренних. Когда читаешь Послания апостола Павла, видишь, какие страсти,
какие споры, какие распри раздирали Церковь изнутри, какие трудности были в
общинах, так что иногда сам апостол приходил в отчаяние. И примечательно,
что когда он умер и когда прошло некоторое время после его проповеди,
апостол был забыт, и в тех городах, в которых он основал церкви, его уже не
помнили, и эти церкви исчезли. Многие из тех городов, где Павлом были
основаны первые общины, впоследствии ничего не дали для христианства. Он
проповедовал в основном в Греции, а между тем первоначальное христианство не
дало знаменитых центров в Греции; апостол Павел не проповедовал в Египте, а
там христианство развилось более интенсивно. Мы знаем, что самыми великими
Церквами послеапостольской эпохи были Александрийская (египетская),
Антиохийская, Иерусалимская (но у нее уже было особое положение); а в Малой
Азии, куда апостол Павел вложил все свои силы, куда после этого апостол
Иоанн вложил все свои силы, Церковь дала меньше. Но потом она снова
воскресла. Вот из этого пепла, который там остался, явились новые учители
Церкви. Из Каппадокии, о которой тогда говорили, что это страна, в которой
живут люди самого низкого уровня (шутили: змея укусила одного каппадокийца -
и подохла), вышли Василий Великий, Григорий Нисский и другие святители. В
Малой Азии возникали большие духовные движения - христианство постоянно как
бы на пу-стом месте воскресало.
Когда христианство ослабевало в греческих странах, оно внезапно
начинало давать свои плоды в странах славянских; когда Римская империя была
разрушена варварами, слово Церкви стало проникать именно в среду этих самых
варваров; когда самое драгоценное наследие Римской империи - право, правовое
сознание - было разрушено вторжением гуннов, готов, галлов, Церковь Римская
сохранила правовое сознание, была оплотом, замком среди бушующих вод,
несущим это римское право, рим-ское понятие о единстве, о порядке. Когда на
Церковь наступали еретики, бывали моменты, когда казалось, что все будет
разрушено. В начале IV в., когда выступил Арий, дошло до того, что почти все
епископы перешли на сторону ариан, и только дьякон Афанасий держался
Православия, - но потом Православие вновь торжествует.
Потом приходит опасность обмирщения христианства, совершается роковое:
императоры становятся христианами. Ну, может быть, для нас роковое, а для
тог-дашних людей это все иначе вы-глядело. Я пом-ню, как после войны люди с
восторгом встречали открытие церквей; я думаю, с не меньшим восторгом
встречали дело Константина христиане Римской империи. Но роковым было то,
что Константин не дал свободы вероисповедания, а дал Церкви статус
государственной религии (вернее, сначала он дал свободу вероисповедания, но
постепенно все сошло к этому; потом это было закреплено другими
императорами, его преемниками). Началось ужасное обмирщение Церкви. Если
раньше быть христианином значило подвергаться каким-то дис-криминационным
мерам, быть иногда даже в опасности, испытывать что-то трудное в своей
жизни, то теперь для того, чтобы стать царедворцем, надо было обязательно
быть христианином, да еще ревностным, и люди в погоне за чинами, за наживой,
за милостью императора стали креститься, посещать храмы, жертвовать на
базилики, воздвигать алтари вокруг мощей и т. д.
И казалось бы, тут-то могут торжествовать язычники, Церковь задохнется
под тяжестью собственного здания - и именно тогда в Церкви появляются борцы
против этого обмирщения: беспощадный Иероним, бичующий с желчностью даже
римское общество, Иоанн Златоуст - монах на престоле византийских
патриархов. И борцы эти, которые часто гибли в неравной битве,
приостанавливают это движение, они все-таки сохраняют в Церкви то русло, по
которому течет здоровая кровь. А те, кто не могли бороться, уходили в
пустыню - монашество создало тот ковчег, который сохранил дух Церкви в
момент затопления ее мирскими силами. А потом приходят
императоры-иконоборцы, приходят византийские императоры-цезарепаписты,
которые пытаются задушить Церковь.
Сколько раз были случаи, когда уже полностью можно было ожидать
крушения, и каждый раз Бог посылал своих пророков и спасал свой народ. И
наконец, мы приходим к рубежу средневекового и нового мира. Здесь идут
процессы очень сложные и очень интересные. Кратко остановимся на них.
Наступает поворотный момент, рубеж XV-XVI вв. Воспитанный церковными
иерархами народ обретает самостоятельность. Но церковные деятели, иерархия
не понимают того, что люди вступают в новую фазу развития. Только отдельные
представители духовенства, монашества, вожди Церкви понимают это. Это
чувствовал Савонарола, это чувствовал Ян Гус, это чувствовал Мейстер Экхарт,
это чувствовали преподобный Сергий и другие, те, кто возрождал Русскую
церковь, - чувствовали, что наступает новая пора. В целом же иерархи "не
узнали часа посещения Божия", не поняли, что мир вступает в иную сферу. И
тут начинается драма, катастрофа, отпадение от христианства в языческий
Ренессанс. Язычество становится более привлекательным, чем христианство.
Но и тут неожиданно Господь не дает погибнуть Церкви. На Западе Он
воздвигает реформационное движение, которое, несмотря на все свои крайности,
играет существенную роль, возрождая дух, силу веры. На Востоке тоже
происходят серьезные поиски.
Но опять приходят темные времена, ХVII-XVIII вв., когда царит разум,
возведенный в степень божества, когда люди вместо духовного ищут
материальных осно-ваний для мира, ищут формулы для мира-машины - этим
заражается сознание и мыслителей, и широких масс. Тем не менее на фоне
материализма, просветительства, энциклопедизма, революций Церковь потихоньку
начинает находить новые источники жизни, незаметные пока еще, как ключи.
Святой Серафим Саровский в России и его современник кюре д'Арс во Франции
параллельно находят эти ключи, ключи начинают бить.
Вольтер, выступая в одном из домов Парижа, говорит: через сто лет
Библию найдут только у антикваров как памятник глупости предшествующих
поколений. Проходит сто лет. Именно в этом здании, по иронии судьбы, было
основано всемирное Библей-ское общество, которое распро-страняло Библию в
сотнях, тысячах экземпляров по всему миру.
В то время, когда это общество было основано, немецкий поэт Генрих
Гейне писал: слушайте голос органа - это вздохи умирающего католицизма.
Между тем многие теперь уже забыли об этом поэте и о "вздохах умирающего
католицизма", а Западная церковь живет и действует, действует настолько
смело и решительно, что не боится вводить свой корабль в самые узкие
проливы, проводить над самыми острыми камнями, вызывая самые резкие
потрясения своего корабля. Только корабль, управляемый надежным кормчим,
способен проходить через такие проливы.
Все думали, что I Ватиканский Собор окончательно опорочит Западную
церковь в глазах всего мира. И действительно, слово "католицизм" в эпоху
Бисмарка считалось ругательным, это означало ультрамонтанство
("ультрамонтанство - это вера в папу, живущего за горами, от латинского
ultra montes - за горами, за Альпами, т. е. в Риме; это направление в
католицизме, отстаивающее идею неограниченной власти римского папы, его
право вмешиваться в светские дела любого государства). И именно после этого,
казалось бы, позора, когда Пий IX издал свой "Cиллабус", в котором он
показал себя изрядным мракобесом и человеком, не понимающим духа времени, -
именно после этого Бог посылает Католической Церкви таких пап, как Лев XIII,
Пий X, Пий XI, которые сразу возвращают ей почти средневековый авторитет.
Русская Православная Церковь с XVIII в. находится под пятой
самодержавного государства, которое делает все для того, чтобы эту Церковь
растлить, унизить, сделать своим ручным псом, отравить ее. Главой Церкви
объявляется император. Екатери-на II пишет, что отныне она является главой
Церкви. Священники становятся платными чиновниками государства, тайна
исповеди разрушается: священники обязаны доносить о том, что им говорится на
исповеди, если это касается государства. Дети духовенства не допускаются ни
в какие учебные заведения, кроме семинарий. Разрушается вера, потому что она
насаждается насильно.
У лучших людей России ХIХ в. все это вызывало крайнее отрицание, и
такие явления, как Лев Толстой, были не случайными. И только очень тонкие
люди, подобные Достоевскому, могли увидеть, разглядеть под этими развалинами
подлинный дух Церкви, увидеть там свет. Но мало того, государство, одно
время внешне еще державшееся христианской формы, потом сбросило ее и
предстало уже во всей своей "красоте", без христианской оболочки. И тогда
оно уже открыто объявило Церкви вой-ну, сказав, что ее не должно быть на
земле. И Церковь должна была умереть, потому что перед этим ее слишком долго
пытали, - подобно тому как Христос умер на кресте так рано, что Пилат даже
удивился. Умер так рано, потому что Его распятию предшествовали бичевание и
муки, и пытки.
Вековое унижение Церкви не позволяло ей, по-видимому, перенести все эти
удары, она должна была рухнуть. Все было истреблено, все было оплевано,
осмеяно... Я вспоминаю журналы послереволюционного времени с чудовищными
кощунственными карикатурами, сделанными людьми, которые когда-то ходили в
храмы и были верующими; с садистским, извращенным наслаждением они топтали
святыню, как могут делать только люди, причастные к святыне; такие
художники, как Моор и другие, делали что-то невообразимое. Вспомним о
карнавалах, которые устраивали в церковных облачениях, когда в фелонях и
митрах плясали на эстрадах. (Впоследствии это все, конечно, было запрещено,
но были времена, о которых свидетельствует и наша литература, когда по
улицам ходили, распевая похабные песни, с кадилами, заполненными навозом, и
в митрах катались на коньках.)
Все это не могло не разрушать Церковь. Более того, стремление лучшей
части духовенства реформировать Церковь привело к обновленчеству с его
уродливыми формами и уродливой установкой. Конфликты между церковными
юрисдикциями (Русская Церковь распалась на несколько юрисдикций, враждующих
между собой), поносящими друг друга, совсем уронили ее авторитет. Внутри все
разрушалось, снаружи все уничтожалось: были закрыты все духовные учебные
заведения, постепенно закрылись поч-ти все храмы, Церковь была изгнана из
школ, не было ни литературы, ни просвещения, прекратились издания Священного
Писания и религиозной литературы, всякая активная проповедь каралась сурово
и беспощадно - земля была выжжена, гроб был готов, камень завален и стража
приставлена.
Но удивительно, что после этого Церковь снова ожила. Я помню, как это
происходило после войны, когда всего 100 храмов было на всей территории
Союза, но как только разрешили открывать храмы, сразу 25 тысяч общин подали
прошения об открытии храмов. Помню те толпы народа, которые повалили в
Елоховскую церковь, в открывшуюся Лавру, в которой в это время находились
какие-то учебные заведения, общежитие. Один храм открылся - вся площадь была
запружена народом. Люди стремились к Богу, хотя иерархи, духовенство в это
время ничего не могли дать им: не было ни подготовленных священников, ни
достаточного количества епископов - ничего не было, это просто были открытые
храмы, где совершалась литургия, и больше ничего.
На Западе была другая опасность: практический материализм, погоня за
комфортом, шум, треск, взбесившаяся цивилизация, которую вы хорошо можете
себе представить, посмотрев посмертный фильм Ромма "И все-таки я верю". Эта
взбесившаяся цивилизация является столь же существенной опасностью и врагом
Церкви. И вот именно там, где цивилизация больше всего торжествует,
возникают новые движения - католических пятидесятников, cыновей Божиих,
учеников Иисуса, все время возникают очаги новой духовности. Каждый раз,
когда гроб закрыт, завален и опечатан, - новый взрыв и снова спрашивает
ангел: "Что вы ищете Его среди мертвых? Он восстал, Его здесь нет".
К этому дню, Пасхе, мы все готовились, каждый в силу своих
возможностей, - готовились воздержанием, молитвой, чтением, в общем,
старались это время использовать для углубления своей духовной жизни. К
сожалению, иногда бывает так, что с наступлением праздника мы все это
ослабляем и потом невольно катимся назад. Но не нужно забывать, что Пасха -
это не конец, а только начало, начало призыва. Господь потом призывает
учеников - приближается праздник Пятидесятницы, Духа Божия, которого Он
посылает на каждого из нас. Значит, к этому мы тоже должны готовиться -
готовиться к дню Пятидесятницы не менее серьезно. Если в это время нет
строгих правил - пищевых и т. д., то должны быть введены усиленные молитвы,
чтения, упражнения, совместные беседы - все идет на подготовку к празднику
Пятидесятницы.

ХРИСТИАНСТВО

Лекция

Итак, мы с вами идем к завершению нашего путешествия по эпохам, по
кругам миросозерцаний, и мы подошли к вершине, к тому самому сверкающему
горному леднику, в котором отражается солнце, которое называется
христианством.
Конечно, христианство бросило вызов многим философским и религиозным
системам. Но одновременно оно ответило на чаяния большинства из них. И самое
сильное в христианской духовности - это именно не отрицание, а утверждение,
охват и полнота.
Если буддизм был пронизан страстным стремлением к избавлению от зла,
стремлением к спасению - Будда говорил, что как воды морские пропитаны
солью, так его учение, дхарма, проникнуто идеей спасения, - то эта жажда
спасения, обетование спасения присущи и христианству, Новому Завету.
Если в исламе есть абсолютная преданность человека Богу, который
является суверенным властелином космоса и человеческой судьбы, то это же
самое мы находим и в христианстве.
Если в китайском миросозерцании небо - тянь - является неким ориентиром
для человека в жизненных вещах, даже в мелочах, то и это есть в
христианстве.
Если брахманизм и индуизм современный говорят о многообразных
проявлениях Божественного, то и это есть в христианстве.
Если, наконец, пантеизм утверждает, что Бог во всем, что Он, как некая
таинственная сила, пронизывает каждую каплю, каждый атом мироздания, то
христианство и с этим согласно, хотя оно не ограничивает воздействие Бога
только этим пантеистическим всеприсутствием.
Но мы бы ошиблись с вами, если бы считали, что христианство явилось как
некая эклектика, которая просто собрала в себе все элементы предшествующих
верований. В нем проявилась колоссальная сила чего-то нового, и это новое
было не столько в доктрине, сколько в прорыве иной жизни в эту нашу
обыденную жизнь.
Великие учители человечества - авторы Упанишад, Лао-цзы, Конфуций,
Будда, Магомет, Сократ, Платон и другие - воспринимали истину как вершину
горы, на которую они поднимаются с величайшим трудом. И это справедливо.
Потому что истина - это не та вещь, что легко дается в руки. Она
действительно похожа на высокую гору, куда надо восходить тяжело дыша,
карабкаясь по уступам, порой оглядываясь назад, на пройденный путь, и
чувствуя, что впереди еще крутой подъем.
Я никогда не забуду замечательных слов об истине, которые сказал
простой гималайский горец Тенцинг, шерп по национальности, участник первого
восхождения на Эверест вместе с англичанином Э. Хиллари. Он говорил, что к
горам надо приближаться с благоговением. Так же и к Богу. Действительно,
горы требуют особого настроя душевного, чтобы понять их величие и красоту.
Истина закрывается от тех людей, которые идут к ней без благоговения, без
готовности идти вперед, несмотря на опасности, пропасти и расселины.
Восхождение - такова история человечества. Вы легко мне возразите: а
сколько было ступеней, ведущих вниз? Да, конечно, конечно, - и, на первый
взгляд, ступеней, ведущих вниз, больше; людей, которые падали и катились
вниз, в бездну, больше. Но для нас важно, что человек все-таки поднимался на
эти надоблачные вершины. И он тем и велик, человек, что способен был
подняться туда, как говорил Пушкин, "в соседство Бога", в горы умственных и
духовных созерцаний.
Человек имеет две родины, два отечества. Одно отечество - это наша
земля и та точка земли, где ты родился и вырос. А второе отечество - это тот
сокровенный мир Духа, который око не может видеть и ухо не может услышать,
но которому мы принадлежим по природе своей. Мы - дети земли и в то же время
гости в этом мире.
Человек в своих религиозных исканиях бесконечно больше осуществляет
свою высшую природу, чем когда он воюет, пашет, сеет, строит. И термиты
строят, и муравьи сеют (есть у них такие виды), и обезьяны воюют по-своему,
правда, не так ожесточенно, как люди. Но никто из живых существ, кроме
человека, никогда не задумывался над смыслом бытия, никогда не поднимался
выше природных, физических потребностей. Ни одно живое существо, кроме
человека, не способно пойти на риск и даже на смертельный риск во имя
истины, во имя того, что нельзя взять в руки. И тысячи мучеников всех времен
и народов являют собой уникальный феномен в истории всей нашей Солнечной
системы.
Но когда мы обращаемся к Евангелию, мы попадаем в иной мир - не в тот
мир, который дает нам картину волнующих поисков, порыва к небу; мы
оказываемся перед тайной ответа.
Двадцать пять лет принц Сиддхартха Гаутама, будущий Будда, проводил в
аскетических усилиях, чтобы достигнуть созерцания. Так трудились -
умственно, духовно и психофизически - йоги, философы, подвижники. Но Иисус
Христос приходит из простой деревни, где он вел жизнь рядового человека. В
Нем все было готово. Он никуда не поднимался, Он, наоборот, спускался к
людям.
Каждый великий мудрец сознавал свое неведение. Сократ говорил: "Я знаю,
что я ничего не знаю". Величайшие святые всех времен и народов ощущали себя
грешниками гораздо более остро, чем мы с вами, потому что они были ближе к
свету, и им каждое пятно на жизни и совести было виднее, чем в нашей серой
жизни. У Христа нет сознания греховности. И у него нет сознания того, что Он
чего-то достиг, - Он приходит к людям, неся им то, что в Нем Самом есть
изначально, от природы.
Я должен сразу обратить ваше внимание на то, что Иисус Христос не начал
проповедовать христианство как некую концепцию. То, что Он возвестил людям,
Он назвал бесора', по-гречески эвангелио'н, что значит "радостная весть",
"радостное известие".
В чем же заключалось это радостное известие?
Человек имеет право не доверять мирозданию, человек имеет право
чувствовать себя в чужом и враждебном мире. Такие современные писатели, как
Альбер Камю, Жан Поль Сартр и другие, часто говорили о страшной абсурдности
бытия. Нас обступает нечто грозное, бесчеловечное, бессмысленное, абсурдное,
и доверять ему невозможно. Холодный, мертвый или мертвящий мир. Правда, я
здесь оговорюсь: эти писатели, романисты, драматурги, философы, которые
выступали с позиции атеистического мировоззрения - у Сартра и Камю это
атеистический экзистенциализм, - как-то не заметили одной вещи: когда они
говорят, что мир абсурден, то есть бессмысленен, они это знают только
потому, что в человеке заложено противоположное понятие - понятие смысла.
Тот, кто не знает, что такое смысл, не чувствует, никогда не поймет, что
такое абсурд; он никогда не возмутится против абсурда, никогда не восстанет
против него: он будет в нем жить, как рыба в воде. И именно то, что человек
восстает против абсурда, против бессмыслицы бытия, и говорит в пользу того,
что этот смысл существует.
Древнее библейское провозвестие говорит нам о том, что мы можем
совершить внутренний переворот и сказать бытию "да", довериться тому, что
кажется страшным и грозным. И тогда через хаос, через абсурдность, через
чудовищность жизни, как солнце через тучи, глянет око Божие - Бога, который
имеет личность, и личность, отображенную в каждой человеческой личности. И
контакт с Ним возможен - как союз между подобными сущест-вами. Весь фокус
человечества - это удивительная его аналогия с Тем, Кто создал мир.
Когда-то Чарлз Дарвин говорил, что хотя он воспринимает мир, так
сказать, механически, как процесс, все же, задумываясь над его сложностью,
он никогда не мог понять: неужели слепая случайность могла все это породить,
и не следует ли нам за всем этим видеть некий разум, в чем-то аналогичный
нашему? Можно к этому добавить: не просто аналогичный, но безмерно
превосходящий наш разум.
И в ветхозаветной библейской религии, о которой мы с вами уже говорили,
возникло это понятие о вере-доверии; не вере как некоем теоретическом
убеждении, философском или религиозном, а вере как акте прорыва через
мертвящую абсурдную действительность, когда человек говорит Богу: "Да, я
принимаю и внимаю". Так возникает древний Завет между Богом и человеком,
древний союз.
Но, конечно, союз между примитивным человеком, древним человеком и
Божественным не мог быть окончательным и совершенным: это было воспитание
человеческого рода, детство человеческого рода, потом юность. И в VII в. до
Р. Х. пророк Иеремия сказал: "Так говорит Господь: Я заключу с народом Новый
Завет" (брит хадаша' - новый завет, новый союз), который будет не такой, как
старый, как прежний. Он будет начертан в сердцах.
И вот - ночью совершается жертва. Через семьсот лет после пророка
Иеремии в маленькой комнате собираются двенадцать человек. Совершается
жертва. Обычно жертва совершалась с употреблением крови. Кровь была символом
жизни, а жизнь принадлежит только Богу. И члены собравшегося общества были
окропляемы кровью жертвенного животного. Так было издавна у всех народов,
вплоть до глубоко первобытных времен, до палеолита. И Моисей, когда заключал
Завет народа с Богом, окропил всех кровью жертвенного агнца.
В эту ночь, о которой я говорю, ночь, которая произошла весной 30 г. I
столетия нашей эры, Иисус Назарянин в окружении Двенадцати совершает обряд -
воспоминание о свободе, которую Бог дарует. И крови здесь нет, а есть чаша с
вином и хлеб. И Он разламывает этот хлеб и раздает всем и говорит: "Это Мое
Тело" - как жертвенный агнец за людей. И Он обносит чашей учеников и
говорит: "Это Моя Кровь, которую я проливаю за вас, это Новый Завет в Моей
Крови".
Таким образом, в этой священной трапезе Бог и человек соединяются уже
не в реальной физической крови, но в символической крови земли, ибо
виноградный сок, вино - это есть кровь земли, а хлеб - это есть плоть земли,
это природа, которая нас кормит, это Бог, Который отдает Себя людям в
жертву.
И вот Иисус Назарянин совершает эту жертву. И с того мгновения, с той
священной ночи Чаша не перестает возноситься, и совершается Евхаристия. Во
всех направлениях христианства, во всех Церквах и даже сектах, - всюду этот
знак присутствует.
Иногда говорят, что Христос возвестил новую мораль. Он сказал:
"Заповедь новую даю вам, да любите друг друга, как Я возлюбил вас". И раньше
существовала заповедь о любви, и слова "люби ближнего своего как самого
себя" принадлежат Моисею. А Христос придал ей совершенно особое звучание -
"как Я возлюбил вас", потому что ради любви к человечеству Он остался с нами
на грязной, кровавой и грешной земле - только чтобы быть с нами рядом. То
есть Его любовь стала любовью самоотдающей, и поэтому Он говорит: "Кто хочет
за Мной идти, тот пусть отвергнется себя" - то есть своей самости; не своей
личности, отнюдь: личность - святое, - а своего ложного самоутверждения,
самости. "Пусть каждый, - говорит Он, - отдаст себя, возьмет свой крест (то
есть свое служение в страдании и в радости) и тогда за Мной идет".
Христос призывает человека к осуществлению Божественного идеала. Только
близорукие люди могут воображать, что христианство уже было, что оно
состоялось - в тринадцатом ли веке, в четвертом ли веке или еще когда-то.
Оно сделало лишь первые, я бы сказал, робкие шаги в истории человеческого
рода.
Многие слова Христа для нас до сих пор непостижимы - потому что мы еще
неандертальцы духа и нравственности, потому что евангельская стрела нацелена
в вечность, потому что история христианства только начинается, и то, что
было раньше, то, что мы сейчас называем историей христианства, - это
наполовину неумелые и неудачные попытки реализовать его.
Вы скажете: ну а как же - у нас были такие великие мастера, как
неведомые иконописцы, как Андрей Рублев! Да, конечно, были великие святые.
Но это были предтечи. Они шли на фоне черного моря грязи, крови и слез.
Очевидно, это главное, что хотел (а может, и не хотел, да невольно так
получилось) показать Тарковский в фильме "Андрей Рублев". Вы подумайте, на
каком фоне создалось это нежнейшее, феерическое Божественное видение Троицы!
То, что изображено в этом фильме, было правдой: войны, пытки,
пре-дательства, насилие, пожары, гибель. На этом фоне человек, не
просвещенный Богом, мог создавать только "Капричос", какие создавал Гойя. А
Рублев создал Божественное видение. Значит, он черпал это не из
действительности, которая была вокруг него, а из духовного мира.
Христианство - не новая этика, а новая жизнь. Новая жизнь, которая
приводит человека в непосредственное соприкосновение с Богом. Это есть новый
союз, Новый Завет. И в чем же тут тайна? Как понять это? Почему, как
магнитом, человечество притягивает к личности Иисуса Христа, хотя Он пришел
в мир уничиженный, и не было в Нем ни таинственности индийских мудрецов, ни
поэтической экзотики восточной философии? Все, что Он говорил, было просто,
ясно, и даже примеры в Его притчах были взяты из обыденной жизни.
Это тайна, которую Он раскрывает в коротких словах, мы их слышим в
Евангелии от Иоанна. Филипп говорит: "Покажи нам Отца, Отца всяческих". Тот,
Кого греки называли Архэ', Первоначало, - где Он? И Иисус отвечает - как не
отвечал ни один философ на земле: "Столько времени Я с вами, и ты не знаешь
Меня, Филипп? Видевший Меня видел Отца". Такие слова Он говорил не раз, и
многие люди поворачивались к Нему спиной и в негодовании уходили. Потому что
это был всегда вызов. Надо было понять особую тайну.
Никогда прямо Христос не формулировал эту тайну, он только спрашивал
людей: "За кого Меня принимают? За пророка, за воскресшего Иоанна
Крестителя? А вы?" - "Ты - Помазанник, Царь, Мессия, Сын Бога живого". Здесь
какой-то опыт внутренний должен открыться. И Он это спрашивает до сих пор,
спрашивает каждого, потому что это говорит Бог человеческими устами. Иисус
Христос - это человеческий Лик Бесконечного, Неизъяснимого, Необъятного,
Неисповедимого, Безымянного, и прав был Лао-цзы, когда говорил, что имя,
которое мы произносим, не есть вечное имя. Да, - Безымянного и
Непостижимого. А тут Он становится не только называемым, но даже называемым
по имени, даже называемым человеческим именем. Тот, Кто несет вместе с нами
тяготы жизни, - вот в этом центр и ось христианства.
Когда мы от Евангелия переходим к Деяниям и Посланиям, мы должны
обратить внимание на вторую личность Нового Завета. Как говорил один
французский ученый, Новый Завет состоит из двух биографий: Иисуса Христа и
Его последователя Савла Тарсянина - апостола Павла.
Разумеется, любой из вас, переходя от Евангелия к Посланиям Павла,
будто бы падает с неба на землю. Хотя Павел во многом превосходил
евангелистов. Это был человек огромного таланта, духовной мощи, образования.
Этот человек создавал личностные произведения. Его Послания - это написанные
кровью сердца вещи. Но сравнить их с Евангелиями все равно трудно. Потому
что Евангелия отражают не столько литературный дар апостолов-евангелистов,
сколько тот Образец, который они видели перед собой. И если апостол Павел
перед нами - это только человек, то Христос есть Откровение Божие.
Но чем важен для нас апостол Павел, почему Церковь поставила его рядом
с Христом в Новом Завете? Почему большая часть Посланий - четырнадцать -
написана от его имени? Почему в Деяниях апостольских его биография занимает
львиную долю?
В том-то и дело, что апостол Павел, очевидно, никогда не видел лица
Иисусова во время Его земной жизни. (Хотя есть исторические гипотезы, что
они могли пересекаться в Иерусалиме: сам Павел родился в первые годы нашей
эры в Малой Азии, но в Иерусалиме учился и тогда мог видеть Иисуса. Но
все-таки достоверно будет считать, что он Его не видел никогда.) Я думаю,
что это-то и привлекает Церковь к личности апостола - ибо мы тоже не видели
Его лица. Но Христос явился Павлу с такой внутренней достоверностью, которая
значительно превосходит любое внешнее соприкосновение.
Внешне Христа видели и Его враги, и книжники, и фарисеи, и Пилат, но
это не спасло их. А Павел тоже был врагом, но Христос его остановил на
дороге в Дамаск и призвал стать апостолом. Это событие изменило не только
его судьбу, но судьбу всей ранней Церкви, потому что Павел стал одним из
тех, кто понес Евангелие из Сирии и Палес-тины по широкому миру. Его
называли апостолом народов, или апостолом язычников.
Воспитанный в иудействе, Павел прекрасно знал ту истину, что с Богом
слиться невозможно, и человек Востока, который думает, что, переживая
экстаз, уже слился с Абсолютом, - находится в заблуждении. Он лишь
прикасается к этому. Ибо в недрах Божества кипит вечный огонь, который все
растворяет в себе. Между Творцом и тварью лежит бездна - как бездна между
абсолютным и условным: ее нельзя перепрыгнуть ни логически, ни бытийственно.
Но есть мост, который перекинут над этой бездной. И почувствовал этот
мост сам Павел, потому что он увидел Христа и внутренне с Ним соединился,
бесконечной любовью был к Нему прикован - так, что ему казалось, что он
носит раны Христовы на себе, что он с Ним вместе на кресте умирал и с Ним
воскрес. Он так и говорит: "Уже не я живу, но живет во мне Христос. Вместе с
Ним я умер, и вместе с Ним я восстаю к жизни".
Если с Богом нельзя слиться, то с Богочеловеком можно, ибо Он
принадлежит одновременно двум мирам - нашему и запре-дельному. И на этом
построен весь путь хрис-тианских мистиков от Павла до сегодняшнего дня -
путь к Отцу только через Сына. "Аз есмь дверь", - говорит Христос. "Я есть
дверь, врата в небо".
Повторяя различные молитвы, христианские подвижники могут быть
уподоблены восточным, индийским, которые повторяют разные мантры. Здесь есть
сходство и параллель, но одна из главных молитв христианского подвижничества
называется "Иисусовой молитвой", в ней постоянно повторяется Имя
Родившегося, Жившего на земле, Распятого и Воскресшего.
И эта христоцентричность главной христианской молитвы радикально
отличает ее от всех остальных медитаций и мантр, потому что здесь происходит
встреча - не просто концентрация мысли, не просто сосредоточение, не просто
погружение в некий океан или бездну духовности, а встреча личности с Лицом
Иисуса Христа, Который стоит над миром и в мире.
Мне вспоминается стихотворение в прозе, написанное Тургеневым: когда он
стоял в деревенском храме и вдруг почувствовал, что Христос стоит рядом.
Повернувшись, он увидел обычного человека. И потом, когда отвернулся, он
опять почувствовал, что Он здесь. Это правда, так оно и есть. И Церковь
Христова потому и существует и развивается, что Он стоит внутри нее.
Заметьте, что Он не оставил христи-анству ни одной строчки, написанной
им, как Платон, который оставил нам свои диалоги; Он не оставил нам
скрижалей, на которых начертан Закон, как Моисей оставил скрижали; Он не
продиктовал Корана, как Магомет; Он не образовал ордена, как сделал Гаутама
Будда. Но Он сказал нам: "Я с вами остаюсь во все дни до скончания века".
Когда ученики почувствовали, что они расстаются с Ним, Он произнес
слова вещие и вечные: "Я не оставлю вас сиротами, но приду к вам". И это
продолжается, и происходит сегодня. Весь глубочайший опыт хрис-тианства
только на этом строится, все остальное - как бы поверхностные слои. Во всем
остальном христианство может становиться похожим на прочие религии.
Религии в мире есть часть культуры. Они вырастают вместе с порывом
человеческого духа к вечности, к непреходящим ценностям. Здесь же поток идет
свыше, с неба. И поэтому один из теологов нашего столетия имел право
сказать: "Христианство - это не одна из религий, а это кризис всех религий".
Оно поднимается над всем, потому что, как говорит нам апостол Павел, "никто
не спасается делами Закона, а только верою во Иисуса Христа".
В заключение я должен эту ключевую фразу вам объяснить. Что такое "дела
Закона"? Это система религиозных обрядов, правил. Нужны ли они? Да, нужны.
Как воспитательное средство, они создаются людьми - иногда по великим
прозрениям, иногда просто в силу традиции, иногда по заблуждениям; иногда
эти законы идут от Откровения Божия, как в Ветхом Завете. Но создаются они
для определенной фазы умственного и духовного развития.
А что значит - спастись? Это значит соединить свою эфемерную, временную
жизнь с бессмертием и Богом - вот что такое спасение. Приобщение к
Божественной жизни. Жажда этого приобщения живет в нас, в каждом человеке,
она спрятана, скрыта, мы можем ее куда-то затолкать внутрь, но она все равно
есть в человеке. Так вот, апостол говорит, что Закон свят. Ветхозаветный
закон свят и благ, и Бог дал его, но приобщиться к жизни Божественной можно
только через веру во Иисуса Христа.
Опять-таки, что значит вера во Иисуса Христа? Вера в то, что жил такой
человек на земле? Это не вера, а знание. Современники помнили, что Он жил.
Евангелисты оставили нам достоверные свидетельства. Историк сегодняшний вам
скажет, что да, такой был. Попытки разных пропагандистов утверждать, что
Христос - это миф, давно разрушены. Только в нашей стране, как в заповеднике
всяких чудес, сохранилась эта концепция.
Что же это означает - в Него верить? Вера в то, что Он пришел из других
миров? Это тоже правда, но это все-таки теория.
И здесь мы должны вспомнить о той вере, которая декларирована в Ветхом
Завете: доверие к бытию. Когда Авраам сказал Богу "да" - вернее, не сказал,
а молча повиновался Его призыву, - вот тогда и родилась вера. На
древнееврейском "вера" звучит как эмуна', от слова "верность". "Вера" -
очень близкое понятие к понятию "верность". Бог верен своему обещанию,
человек верен Богу; слабый, грешный, но все-таки он верен Богу. Но Богу
какому? Сокровенному, грозному, как мироздание, порой далекому от человека,
как океан.
Но Христос через Себя открывает иной Лик Бога. Он называет Его не иначе
как Отец. Иисус Христос почти никогда не произносит слово "Бог", Он всегда
называет Его "Отец". И в Своей земной жизни Он употреблял для этого такое
слово, нежное и ласковое, которое дети употребляли на Востоке, обращаясь к
отцу, - авва. Это непереводимо, но это так.
Христос открывает Бога как нашего Небесного Отца, тем самым создает
братьев и сестер, ибо братья и сестры возможны, лишь когда у них есть общий
отец.
И вот общий духовный Отец - это Бог, а открытость сердца к вести Иисуса
Христа - это и есть тайна Евангелия. Потому что любой из вас отлично знает,
насколько человек запутан, слаб, сколько в нем всевозможных комплексов и
грехов свили свои гнезда. Но есть сила, которую Христос оставил на земле,
которая дается нам даром, она так и называется: благодать (по-русски
"благодать" - благо, которое дается даром, не зарабатывается, а - даром).
Да, мы должны прилагать усилия, да, мы должны бороться с грехом, да, мы
должны стремиться к самосовершенствованию, но помня, что сами себя за волосы
мы вытащить не сможем, это работа только лишь подготовительная.
Здесь коренное отличие христианства от йоги, которая думает, что
человек может добраться до Бога и вломиться к Нему по собственному желанию.
Христианство же говорит: ты можешь себя усовершенствовать, но до Бога
добраться невозможно - пока Он Сам к тебе не придет.
И вот благодать превосходит Закон.
Закон - первая стадия религии. Это как у ребенка: вот это нельзя, это
можно, - какие-то правила, какие-то нормы. Нужно это? Да, конечно. Но потом
приходит благодать - через внутренний опыт встречи с Богом. Это как любовь,
это как ликование, это как победа, как музыка сфер! Благодать - это новая
жизнь.
И апостол Павел говорит: "Вот спорят между собой люди. Одни -
сторонники сохранения старинных, ветхозаветных обрядов, другие - против
этого. А ведь ни то, ни другое не важно, важно только новое творение и вера,
действующая любовью". Вот это подлинное христианство, все остальное на нем -
историческая оболочка, рама, антураж, то, что связано с культурой.
Я вам говорю о самой сущности Христовой веры. Бесконечная ценность
человеческой личности; победа света над смертью и тлением; Новый Завет,
который возрастает, как дерево из маленького желудя, Новый Завет, который
сквашивает историю, как закваска тесто.
И уже сегодня Царство Божие тайно является среди людей. Когда вы
творите доброе, когда вы любите, когда вы созерцаете красоту, когда вы
чувствуете полноту жизни - Царство Божие уже коснулось вас. Оно не только в
далеком будущем, оно не только в футурологическом созерцании, оно существует
здесь и теперь. Так учит нас Иисус Христос. Царство придет, но оно уже
пришло. Суд над миром будет, но он уже начался. "Ныне суд миру сему", -
говорит Христос. Ныне, то есть тогда, когда Он впервые провозгласил
Евангелие.
А суд заключается в том, - сказал Христос, - что "Свет пришел в мир, но
люди более возлюбили тьму". Этот суд начался во время Его проповеди в
Галилее, в Иерусалиме, на Голгофе, в Римской империи, в средневековой Европе
и России - и сегодня, в XX веке, и в XXV веке, и во всей истории
человечества суд будет продолжаться. Это христианская история, это история,
в которой мир идет рядом с Сыном Человеческим.
И если мы снова зададим себе вопрос: в чем же заключается сущность
христианства, - мы должны будем ответить: это - Богочеловечество, соединение
ограниченного и временного человеческого духа с бесконечным Божественным;
это - освящение плоти. Ибо с того момента, когда Сын Человеческий принял
наши немощи и наши болезни, наши радости и страдания, наше созидание, нашу
любовь, наш труд, принял нашу судьбу человеческую, - с тех пор природа, мир,
все, в чем Он находился, в чем Он родился как человек и Богочеловек, не
отброшено, не унижено, а возведено на новую ступень, освящено.
Христианство есть освящение мира, победа над злом, над тьмой. Она
началась в ночь Воскресения, и она продолжается, пока стоит мир.

Лекция была прочитана 8 сентября 1990 г.
в Доме культуры и техники на Волхонке