Библиотека Гумер - современная Церковь

Часть III

Ощущение несправедливости благодати. Запах скандала

 

Глава 11

Дом незаконнорожденных: рассказ

(В английском языке слово, переведенное здесь как «не­законнорожденный», имеет резко отрицательный оттенок. Оно используется как ругательство. В русском языке подоб­ные слова относятся к ненормативной лексике [прим. теол. редактора].)

 

Уилл Кемпбелл вырос на животноводческой фер­ме в штате Миссисипи. Погруженный в книги, мало контактирующий с окружающими его людь­ми, он усердно занимался и, в конце концов, пробил себе дорогу в Йельскую Богословскую Семинарию. После ее окончания, он вернулся на Юг, чтобы проповедовать, и был провозгла­шен ответственным за религиозную жизнь в уни­верситете Миссисипи. Было начало шестидеся­тых годов, в это время добродетельные жители штата Миссисипи сплотились в борьбе против защитников гражданских прав, и как только сту­денты и администрация университета узнали о либеральных взглядах Кемпбелла на расовую интеграцию, его пребыванию в университете был положен конец.

 

Вскоре Кемпбеллл оказался в самой гуще борь­бы, возглавив кампанию по регистрации населе­ния, пришедшего на голосование, и осуществлению контроля над идеалистически настроенной молодежью Севера, которая эмигрировала на Юг, чтобы присоединиться к борющимся за граж­данские права. Среди этих молодых людей был и студент Гарвардской Семинарии Джонатан Дэ-ниэлс, который отозвался на призыв доктора Лютера Кинга собраться на Сельме. Многие доб­ровольцы вернулись после демонстрации домой, но Джонатан Дэниэлс остался, и Уилл Кемпбелл с ним подружился.

 

В те дни теология Кемпбелла подверглась ряду проверок. Многие оппозиционеры происходили из «добрых христианских» семей, которые не хотели пускать людей другой расы в свои церкви и кото­рые противостояли любому, кто пытался вмешать­ся в законы, покровительствующие людям с белой кожей. Кемпбеллу гораздо проще было найти со­юзников среди агностиков, социалистов и немно­гочисленных набожных северян.

 

«В двух словах, в чем весть, данная христианам?» — вызывающе спросил его один из агностиков. Этим собеседником был П. Д. Ист, издатель газеты, ото­шедший от христианской веры, который видел в христианах врагов и не мог понять, почему Уилл упрямо отстаивает религиозную веру. Кэмпбелл вспо­минает: «Мы куда-то шли или откуда-то возвраща­лись, когда он сказал: «Объясни мне. Десять слов, не больше». Я ответил: «Мы все незаконнорожден­ные, но Бог все равно любит нас». Он не сказал, что он думал о сказанном мной, кроме того, что, сосчитав слова, загибая пальцы на руке, он повто­рил: «Я давал вам десять слов. Если вы хотите попробовать еще раз, у вас в запасе еще одно сло­во». Я больше не стал пробовать, но он часто потом напоминал мне о том, что я сказал ему в тот день».

 

Сам того не подозревая, Кемпбелл своим опре­делением попал в самое сердце П. Д. Иста. Ист действительно был незаконнорожденным, которо­го всю жизнь унижали этим. Кемпбелл выбрал именно это слово не просто для того, чтобы шо­кировать собеседника, но также ради теологичес­кой точности. В духовном смысле мы незаконно­рожденные дети, которые, несмотря на это, при­глашены присоединиться к семье Бога. Чем боль­ше Кемпбелл думал об этом внезапно пришедшем ему в голову определении Евангелия, тем больше оно ему нравилось.

 

Однако П. Д. Ист подверг это определение безжалостной проверке, в самый мрачный день жизни Кемпбелла, в тот день, когда помощник шерифа в штате Алабама Томас Коулмэн застре­лил двадцатишестилетнего друга Кемпбелла. Джо­натан Дэниэлс был арестован за пикетирование магазинов для белых. Когда его выпустили из тюрьмы, он направился в бакалейную лавку, что­бы позвонить оттуда и договориться о поездке, но в этот момент появился Коулмэн, который был вооружен пистолетом и разрядил его Джо­натану в живот. Пули полетели и в еще одного человека — чернокожего подростка — тяжело ранив его в спину.

 

В книге «Брат стрекозы» Кемпбелл вспоминает разговор с ТТ. Д. Истом в тот вечер, результатом которого стало то, на что Кемпбелл оглядывается как на «самый поучительный теологический урок в своей жизни».

 

П. Д. Ист остался на наступательных позици­ях, даже в этот скорбный период времени: «Да, брат. Посмотрим, выдержит ли данное тобой оп­ределение такое испытание». Я звонил в департа­мент юстиции, в «Союз за гражданские свободы американцев», знакомому юристу в Нэшвилл. Я говорил о том, что смерть моего друга — это пародия на правосудие, что это полное нарушение закона и порядка, преступление против феде­рального и государственного закона. Я прибегал к таким словам как деревенщина, захолустье, босяк, невежда, член ку-клукс-клана и многим другим. Я занялся социологией, психологией, социальной этикой, говорил и думал в этих понятиях. Изучил я также и теологию Нового Завета. П. Д. Ист на­бросился на меня, как тигр: «Давай, брат, погово­рим о твоем определении». В один прекрасный момент Джо [брат Уилла] повернулся к нему: «Ос­тынь! Неужели ты не замечаешь, когда кому-то плохо?» Но П.Д. Ист, любивший меня слишком сильно, для того чтобы оставить одного, отмахнув­шись от него, продолжал: «Джонатан был незаконнорожденным?»

 

Кемпбелл ответил, что хотя тот был одним из самых приятных парней, каких ему довелось знать, правда заключается в том, что каждый из нас — грешник. В этом смысле, да, он был «незаконнорожденным».

 

«Хорошо. Томас Коулмэн незаконнорожден­ный?» — продолжал П.Д.Ист. На этот вопрос Кем­пбелл нашел ответ гораздо быстрее. Ясное дело, что убийца был незаконнорожденным.

 

Тогда П. Д. Ист придвинул к Кемпбеллу свой стул, положив свою худую руку ему на колено и посмотрев прямо в его покрасневшие глаза, спро­сил: «Как ты думаешь, какого из этих двух неза­коннорожденных Бог любит больше?» Вопрос попал в точку, в самое сердце. В своей книге Кэмпбелл пишет: «Неожиданно все стало ясно. Все. Это было откровение. Винные пары, которые были в нас, казалось, осветили и усилили его воздействие. Я прошел через всю комнату к окну и открыл ставни, не находя сил отвести взгляд от уличного света. И заплакал. Но плач растворялся в смехе. Это было странное ощущение, которое япереживал. Я помню, как я пытался отделить скорбь от радости. Отделить причину своих слез от причины своего смеха. Тогда вскоре все стало ясно. Я смеялся над самим собой, над двадцатью годами христианского служения, которые, хотя я сам того не понимал, превратились в служение либеральной софистике...Я согласился с тем, что сама идея- человек мог пойти в магазин, где не­сколько безоружных людей пьют газировку с си­ропом и едят печенье, и выпалить в одного из них из пистолета, выбив из него легкие, сердце и кишки, а потом навести его на другого и выпус­тить в него несколько пуль, которые пройдут че­рез его плоть и кости, и Бог отпустит этого чело­века на свободу — была выше моего понимания. Но если это как раз не тот самый случай, то тогда нет Евангелия, нет Благой Вести. Если это не­правда, то у нас только недобрые вести, мы оста­емся наедине с законом».

 

То, что Уилл Кемпбелл познал в ту ночь, было новым познанием благодати. Благодать дается сво­бодно и распространяется не только на тех, кто не заслужил ее, но и на тех, кто, в действитель­ности, заслуживает обратного: на членов ку-клукс-клана в той же степени, что и на защитников гражданских прав, на П. Д. Иста в той же мере, что и на Уилла Кемпбелла, на Томаса Коулмэна равно, как и на Джонатана Дэниэлса.

 

Это откровение укоренилось в Уилле Кемпбелле так глубоко, что он был потрясен благодатью. Он сообщил свою позицию в Национальный Со­вет Церквей и стал, как он сам себя назвал, «апо­столом для бедняков», при этом изменив смысл этого понятия. Он купил ферму в штате Теннеси и сегодня с той же радостью проводит время в кругу ку-клукс-клановцев и расистов, что и среди темнокожих меньшинств и белых либералов. Он увидел, что многие люди изъявляли желание по­мочь меньшинствам; но он не знал ни одного человека в мире, который бы согласился на слу­жение Томасу Коулмэну.

 

Мне нравится история Уилла Кемпбелла, пото­му что я сам вырос в Атланте среди людей, кото­рые носили расизм как эмблему чести. Если быть кратким, я люблю историю Кемпбелла, потому что какое-то время я больше был похож на Уилла Кемпбелла, чем на Джонатана Дэниэлса. Я никог­да никого не убивал, но я, без сомнения, ненави­дел. Я смеялся, когда ку-клукс-клановцы подо­жгли крест на лужайке перед домом негритянской семьи, которая первой рискнула поселиться у нас по соседству. А когда убивали северян, как это произошло с Джонатаном Дэниэлсем, мои друзья и я пожимали плечами и говорили: «Да воздастся им, пришедшим сюда раздувать ссоры».

 

Когда пришло время, и я увидел себя таким, каким я был в действительности, презренным ра­систом, лицемером, который скрывался за маской Евангелия, живя по антиевангельским законам; когда подошло это время, я как утопающий ухва­тился за обещание благодати тем людям, которые заслуживают обратного. Людям вроде меня.

 

He-благодать временами отвоевывает прежние территории, соблазняя меня поверить, что мое «я», на которое теперь снизошло откровение, от­ныне нравственно превосходит босяков и расис­тов, которые еще не видели света. Но я знаю правду, что «Христос умер за нас, когда мы были еще грешниками». Я знаю, что встретился лицом к лицу с любовью Бога, когда был дурнее, а не лучше всего, и что удивительная благодать спасла потерпевших крушение, вроде меня.

Глава 12

Ничего удивительного

 

И здесь теперь в грязи и пыли распускаются лилии Его любви.

Джордж Херберт

 

Ничего нечистого

Только однажды в своей жизни я отважился про­читать проповедь детям. В то воскресное утро я, смущаясь и распространяя вокруг себя подозри­тельные запахи, принес с собою пакет из магази­на и во время службы пригласил всех детей, при­шедших в церковь, подняться ко мне на кафедру, где я постепенно раскрывал содержимое пакета.

 

Сначала я извлек несколько упаковок жаре­ной свиной шкуры (впоследствии любимое ла­комство президента Джорджа Буша), чтобы мы могли что-нибудь пожевать. Потом я достал фальшивую змею и большую резиновую муху, чем вызвал визг среди моих слушателей. Потом мы пробовали эскалопы. Наконец, к великому удовольствию детей, я осторожно запустил руку в пакет и достал оттуда живого омара. Мы на­звали его Лэрри Омар. Лэрри отзывался, очень пугающе размахивая клешнями.

 

Уборщик работал в этот день без перерыва, как, впрочем, и я, потому что когда дети удали­лись вниз по лестнице, я поставил себе целью объяснить их родителям, почему Бог однажды не одобрил все эти кушанья. Законы Левита в Ветхом Завете строго запрещали каждый кусо­чек, съеденный нами, и ни один ортодоксальный еврей не прикоснулся бы к содержанию моего пакета. «Что Бог имел против омаров?» — так я озаглавил свою проповедь.

 

Мы вместе обратились к захватывающему фраг­менту в Новом Завете, в котором сообщается о том, как апостолу Петру на крыше дома приходит видение. Забравшись на крышу, чтобы помолить­ся в уединении, Петр почувствовал приступы го­лода. У него закружилась голова, он впал в транс, и перед его взором разыгралась страшная сцена. С неба хлынул поток «нечистых» млекопитающих, рептилий и птиц. С одной стороны, в десятой главе Деяний не говорится о конкретных видах животных, однако их перечисление можно найти в Книге Левит, глава 11: свиньи, верблюды, кро­лики, грифы, вороны, ушастые совы, сипухи, аис­ты, летучие мыши, муравьи, жуки, медведи, яще­рицы, скунсы, ласки, крысы, змеи.

 

«Симон, какая мерзость! Не прикасайся. Иди и немедленно вымой руки!» — услышал он, вне всякого сомнения, крик своей матери. Почему? По­тому что мы разные, вот почему. Мы не едим свиней. Они мерзкие, нечистые. Бог учил нас не прика­саться к ним. Для Петра, как и для любого еврея в Палестине, такая пища была более чем отвратитель­на. Это было табу, оно вызывало омерзение. «Они должны быть скверны для вас», — сказал Господь.

 

Если в течение дня Петру приходилось при­коснуться к мертвому насекомому, он мылся сам, мыл свою одежду и до вечера оставался нечис­тым, ему было запрещено таким придти в храм. А если, скажем, мертвая ящерица или паук падал с потолка в кувшин с пищей, он должен был отказать­ся от содержимого и разбить сам глиняный кувшин.

 

И теперь эти запрещенные предметы падали с неба дождем, и голос с неба сказал: «Вставай, Петр. Убивай и ешь».

 

Петр напомнил Богу о Его собственных прави­лах. «Конечно, нет, Господь! — запротестовал он. — Я никогда не ел ничего мерзкого или нечистого».

 

Раздался голос: «Не называй скверным то, что Бог сделал чистым». Эта сцена повторялась еще дважды, пока Петр, потрясенный до глубины ду­ши, не спустился вниз по лестнице, чтобы столкнуть­ся со следующим потрясением этого дня — груп­пой «нечистых» неевреев, которая хотела присое­диниться к последователям Иисуса.

 

Сегодня те христиане, которые наслаждаются свиными котлетами, эскалопами, устрицами в раскрытых раковинах, легко могут не понять всю силу этой сцены, развернувшейся на крыше дома столько лет назад. Если говорить о том шокирующем эффекте, который он произвел, то самой близкой параллелью с этим эпизодом, какая только приходит мне в голову, могла бы стать ситуация, когда во время съезда Южных Баптистов на Техасском стадионе прямо на поле бы опустился бар полный алкогольных напит­ков, и сверхъестественный голос с небес велел бы трезвенникам: «Пей до дна!»

 

Я могу представить себе ответную реакцию: «Разумеется, нет, Господь! Мы баптисты. Мы ни­когда не прикасались к этой дряни». Такое преду­беждение было и у Петра против нечистой пищи.

 

Случай, описанный в 10 главе Деяний, воз­можно, объясняет диету еще не набравшей опы­та церкви, но он не дает ответа на мой соб­ственный вопрос: «Что Господь имел против омаров?» Чтобы получить ответ на этот вопрос, я должен обратиться к Книге Левита, где Бог объясняет этот запрет: «Ибо Я — Господь Бог ваш: освящайтесь и будьте святы, ибо Я [Гос­подь, Бог ваш] свят». Это краткое объяснение, данное Богом, оставляет большое количество возможностей для интерпретации, и ученые дол­го обсуждали одну причину запрета за другой.

 

Некоторые заостряли внимание на той пользе для здоровья, которую принесли законы Левита. Запрет на свинину избавил от угрозы заболевания трихинеллезом, а запрет на моллюсков предохра­нял жителей Израиля от вирусов, которые время от времени находили в устрицах и мидиях. Другие отмечают то обстоятельство, что многие из запре­щенных животных питаются падалью, мертвечи­ной. Третьи делают наблюдение, что эти специ­фические законы, кажется, направлены против обычаев язычников, живших по соседству с Изра­илем. Например, запрет на приготовление моло­дого козленка в молоке его матери был, очевидно, введен, чтобы удержать жителей Израиля от под­ражания магическому ритуалу хананеев.

 

Все эти объяснения не лишены смысла и дей­ствительно могут пролить свет на то, какой логи­ки придерживался Господь, составляя этот стран­ный список. Однако появление в нем некоторых животных не может быть объяснено вовсе. Поче­му омар? Или как насчет кроликов, которые не представляют угрозы здоровью и едят траву, а не падаль? И почему верблюды и ослы, самые рас­пространенные животные на Среднем Востоке, попали в этот список? Очевидно, что в этих зап­ретах присутствует некоторая произвольность. (Конечно, привычки любого общества к определенной пище произвольны, и в каждой культуре существует разде­ление на «чистых» и «нечистых» животных. Французы едят конину, китайцы едят собак и обезьян, итальянцы едят пев­чих птиц, новозеландцы едят кенгуру, африканцы едят насе­комых, а каннибалы едят других людей. Американцы счита­ют большинство этих обычаев агрессивными, потому что в нашем обществе существует свой устоявшийся список жи­вотных, которых можно употреблять в пищу. У вегетариан­цев этот список значительно короче.)

 

Что Бог мог иметь против омара? Еврейский писатель Герман Ваук говорит о том, что в анг­лийском языке слово «fit» (годный, пригодный, подходящий) наилучшим образом соответствует древнееврейскому прилагательному «кошерный» (разрешенный законами иудаизма), которое со­провождает еврейские обычаи и по сей день. Ле­вит относит одних животных к разряду «fit», или пригодных, а других к разряду непригодных. Ан­трополог Мэри Дуглас идет еще дальше, утверж­дая, что во всех случаях Бог налагает запрет на тех животных, у которых наблюдается какая-ни­будь аномалия. Поскольку у рыб должны быть плавники и чешуя, то моллюски и угри не прохо­дят отбор. Птицы должны летать, и таким обра­зом эму и страусы оказываются негодными. На­земным животным надлежит ходить на всех четы­рех лапах, а не ползать по земле, как это делает змея. Домашний крупный рогатый скот, овцы и козлы жуют жвачку и имеют раздвоенные копыта; следовательно, так должны делать все годные в пищу млекопитающие.

 

Слова раввина Якоба Нойснера вторят этому аргументу: «Если бы мне нужно было в двух сло­вах сказать, по какой причине что-то становится нечистым, то я сказал бы, что это что-то, по той или иной причине, отклонилось от нормы».

 

Изучив разные теории по этому вопросу, я дошел до осознания общего принципа, который, как мне кажется, выражает самую суть запретов на нечистых животных, приведенных в Ветхом Завете. Его можно сформулировать следующим образом: «Никаких странностей!» Жители Израи­ля тщательно исключали из своего рациона всех необычных или «чудных» животных, и тот же самый принцип действует также в отношении «чистых» животных, которых они использовали в поклонении; Ни один верующий не мог принести в храм больного или искалеченного ягненка, по­скольку Бог желал самого безукоризненного в ота­ре. Начиная с Каина, люди должны были следо­вать точным указаниям Бога. В противном случае они рисковали тем, что их просьбы могли быть отвергнуты. Бог требовал совершенства; Бог заслуживал самого лучшего. Никаких странностей!

 

Ветхий Завет, кажется, близок людям. Он го­раздо более волнует их, его законы похожи на людские. Я вспоминаю, как посетил церковную службу в Чикаго, во время которой пастор, Билл Лесли, разделил нашу церковь таким образом, что она стала напоминать иерусалимский храм. Неевреи могли собраться на балконе, который определялся как Двор Язычников, они были отделены от остальной церкви. Еврейские жен­щины могли входить в основной зал, но только в специально отведенное для этого место. Для евреев — мирян была отведена просторная пло­щадка рядом со святым местом, но, тем не ме­нее, даже они не могли вступать в зону, пред­назначенную только для священников.

 

Задняя часть этой площадки, в которой нахо­дился алтарь, Билл обозначил как Святое Святых. «Представьте себе завесу толщиной в фут, которая отделяла это место от остальной церкви, — сказал он, – только священник мог входить внутрь один раз в году — в день святого праздника Йом-Кипура, но даже он должен был обвязать себе лодыжку веревкой. Если он совершал какой-то просчет и умирал внутри, другие священники вытаскивали его обратно за веревку. Они не отваживались вхо­дить в Святое Святых, туда, где жил Бог».

 

Ни один человек, даже самый набожный, не помышлял о том, чтобы попасть в Святое Свя­тых, потому что неизбежной карой за это была смерть. Сама архитектура напоминала жителям Израиля о том, что Бог не похож на них, о том, что он другой, святой.

 

Мы можем сравнить это с современным нам человеком, который хочет послать письмо Прези­денту Соединенных Штатов. Любой гражданин может ему написать, послать телеграмму или пись­мо по электронной почте. Но даже если бы кто-нибудь предпринял прогулку по Вашингтону, фе­деральный округ Колумбия, и остановился рядом с туристами около Белого Дома, он не стал бы искать личной встречи с Президентом. И хотя он может поговорить с секретарем, или, возможно, с помощью сенатора добиться встречи с одним из членов Кабинета министров, ни одному нормаль­ному гражданину не придет в голову, что он спо­собен попасть в кабинет Президента в Белом Доме и принести свою петицию. Правительство подчи­няется строгим иерархическим законам, в соот­ветствии с жесткими предписаниями его высшие должностные лица недоступны для личных кон­тактов. Таким же образом в Ветхом Завете иерар­хическая лестница отделяла от людей их Бога, и происходило это не на основе престижа, а на основе «чистоты» и «святости».

 

Но одно дело — назвать животных нечистыми, и другое дело — назвать нечистыми людей. Одна­ко законы Ветхого Завета не делают для них ис­ключения: «Никто из семени твоего во все роды их, у которого на теле будет недостаток, не дол­жен приступать, чтобы приносить хлеб Богу сво­ему; никто, у кого на теле есть недостаток, не должен приступать, ни слепой, ни хромой, ни уродливый, ни такой, у которого переломлена нога или переломлена рука, ни горбатый, ни с сухим членом, ни с бельмом на глазу, ни коростовый, ни паршивый, ни с поврежденными ятрами».

 

Одним словом, люди с поврежденными членами или с нарушенной родословной (незаконнорожден­ные) объявлялись негодными. Никаких страннос­тей! Женщины в период менструации, мужчины после поллюции, женщины, рожавшие детей, люди с кожными заболеваниями или гноящимися рана­ми; всякий, прикоснувшийся к трупу — все эти люди объявлялись религиозно нечистыми.

 

В наш век политической вежливости подобная вопиющая иерархия в отношении отдельных лю­дей, связанная с полом, расой и даже физическим здоровьем, кажется почти невероятной, но однако именно эта атмосфера характеризует иудаизм. Каж­дый день начинался для еврейских мужчин с того, что они молились, благодаря Бога, «который не создал меня язычником... который не создал меня рабом... который не создал меня женщиной».

 

Десять Заповедей наглядно демонстрируют по­следствия такого отношения, «смертельную логи­ку политики очищения», как описывает это явле­ние хорватский теолог Мирослав Вольф. Когда Петр, уступая тому, что сказал ему Дух, соглаша­ется войти в дом римского сотника, он представ­ляется, говоря о себе следующее: «Вы знаете, что Иудею возбранено сообщаться или сближаться с иноплеменником». Он пошел на эту уступку толь­ко после того, как проиграл спор Богу на крыше.

 

Петр продолжил: «Но мне Бог открыл, чтобы я не почитал ни одного человека скверным или нечистым». Происходила революция благодати, какую Петр едва ли мог себе помыслить.

 

Перед тем как писать книгу «Неизвестный мне Иисус», я несколько месяцев занимался изучени­ем фактических событий, произошедших в жизни Иисуса. Я понял, с какой меркой нужно подхо­дить к упорядоченному миру иудаизма в первом веке после Р.Х. Я признаюсь, что разделение людей на классы задело мою американскую чувстви­тельность. Оно показалось мне официально при­знанной моделью не-благодати, кастовой религи­озной системой. Но евреи, по крайней мере, на­шли место в обществе для таких групп населения, как женщины, чужестранцы, рабы и беднота. В других обществах с ними обходились куда хуже.

 

Иисус сошел на землю как раз тогда, когда Палестина переживала религиозный переворот. Фарисеи, например, для того чтобы сохранить свою чистоту, сформулировали точные правила. Никогда не входить в дом иноплеменника, не обедать с грешниками, не делать никакой работы в субботу, семь раз мыть свои руки перед едой, поэтому, когда распространились слухи о том, что Иисус мог оказаться долгожданным Мессией, на­божных евреев это скорее шокировало, чем вско­лыхнуло. Разве не он прикасался к нечистым лю­дям, к прокаженным? Разве не он позволил жен­щине с дурной репутацией вытереть его ноги сво­ими волосами? Он обедал с мытарями — один из них даже вошел в узкий круг Двеннадцати — и возмутительно пренебрегал правилами ритуально­го очищения и соблюдения Субботы.

 

Более того, Иисус сознательно путешествовал через территорию иноплеменников и вступал с ними в контакт. Он восхвалял веру римского сот­ника как большую в сравнении с верой израиль­тян и добровольно согласился войти в его дом, чтобы исцелить его слугу. Он исцелил «полукров­ку» — самарянку, страдающую проказой, и долго с ней беседовал к ужасу своих учеников, которые знали, что «евреи с самарянами не общаются». Эта женщина, которую евреи отвергли из-за ее национальности, а соседи — из-за того, что она несколько раз выходила замуж, стала первой «мис­сионеркой», посланной Иисусом, и первым человеком, кому Он открыл, что Он — Мессия. За­тем высшей точки пребывание Иисуса на Земле достигло, когда он дал своим ученикам «Вели­кое Поручение», велев им нести благую весть нечистым язычникам «во всей Иудее и Самарии и даже до края земли».

 

Отношение Иисуса к «нечистым» людям при­водило его соотечественников в смятение и, в кон­це концов, способствовало его распятию. В сущ­ности, Иисус нарушил принцип Ветхого Завета, лелеянный евреями — никаких странностей, за­менив его новым правилом благодати: «Мы все незаконнорожденные, но Бог все равно любит нас».

 

В Евангелии отмечен только один случай, когда Иисус прибег к насилию. Это изгнание из храма торговцев. Размахивая плетью, он перево­рачивал столы и скамьи и изгонял торговцев, которые устроили там свои лавки. Как я уже говорил, сама архитектура храма говорила о иерархии, существовавшей в еврейском обще­стве. Иноплеменники могли войти только во внешний двор, а не в сам храм. Иисус негодовал по поводу того, что торговцы превратили терри­торию, отведенную неевреям, в восточный ба­зар, который наполняли блеющие и мычащие животные и торговцы, спорящие из-за цены. Атмосфера, едва ли подходящая для поклонения Богу. Марк упоминает, что после очистки храма первосвященники и книжники «искали, как бы погубить Его». В действительности, Иисус опре­делил свою судьбу, ревностно отстаивая право иноплеменников обращаться к Богу.

 

Ступенька за ступенькой, Иисус разобрал иерар­хическую лестницу, в виде которой было органи­зовано обращение к Богу. Он приглашал убогих, грешников, чужеземцев и неевреев — нечистых! — за стол, где проходил банкет Бога.

 

Разве Исайя не предрекал великое пиршество, на которое будут приглашены все нации мира? За долгие столетия экзальтированное видение Исайи стало настолько неясным, что некоторые группы отказывали в участии в этом застолье евреям, ко­торые были физически здоровы. Напротив, Иисус видел во главе этого пира хозяина, посылающего слуг на улицы и аллеи, чтобы пригласить «ни­щих, увечных, хромых, слепых». (Ветхий Завет содержит множество указаний на то, что Бог долгое время планировал расширить свою «семью», включив в нее не только людей еврейской национальности, но и приняв в нее людей всех племен и наций. С изысканной иронией описывается, как Петру в Иоппии было видение, в котором он увидел нечистых животных — в Иоппии, том самом портовом городе, из которого Иона пытался бежать от приказа Бога нести Божию весть язычникам в городе Ниневия.)

 

Наиболее примечательная история, рассказан­ная Иисусом, притча о блудном сыне, как раз заканчивается сценой пиршества, устроенного в честь ни на что не годного бездельника, который запятнал имя семьи. С точки зрения Иисуса, люди, нежеланные для других, в конечном итоге желан­ны для Бога, и если один из них возвращается к Богу, в честь него устраивается вечеринка. Мы все незаконнорожденные, но Бог все равно любит нас.

 

Другая известная притча о добром самарянине, затрагивала душу людей, которые ее слыша­ли от Иисуса, тем, что в ней упоминались два религиозных деятеля, которые обошли стороной жертву грабежа, потому что не хотели осквер­ниться, прикоснувшись к трупу. Героем этой притчи Иисус сделал самарянина — выбор, ко­торый удивлял слушателей Иисуса так же, как нас удивило бы, если бы современный раввин рассказал историю, прославляющую члена Орга­низации Освобождения Палестины.

 

Своими контактами в обществе Иисус также опроверг еврейские категории «чистого» и «нечи­стого». Например, в восьмой главе Евангелия от Луки упоминаются три случая, последовавшие один за другим, которые, если взять их вместе, должны были укрепить фарисеев в их недоверии к Иисусу. Сначала Иисус плывет в регион, который населя­ют неевреи, исцеляя там обнаженного бесновато­го и отправляя его в качестве своего миссионера в его родной город. Затем мы видим, как Иисус прикоснулся к женщине, которая уже двенадцать лет страдала кровотечением, «женской проблемой», которая лишала ее права ходить в церковь, и, вне всякого сомнения, обрушивала на нее громадный позор. Фарисеи учили, что к подобной болезни приводит грех, совершенный человеком. Иисус открыто не согласился с ними. Оттуда Иисус от­правляется в дом начальника синагоги, дочь кото­рого только что умерла. Уже «оскверненный» при­косновениями к бесноватому и женщине, страдав­шей кровотечением, Иисус входит в комнату и прикасается к трупу.

 

Законы Левита бдительно стояли на страже, не давая распространяться инфекциям. Контакт с больным человеком, неевреем, прикосновение к трупу, некоторым видам животных или даже пле­сени могли осквернить человека. Иисус пересмот­рел этот процесс. Он скорее исцелял другого че­ловека, а не заражался от него. Обнаженный бес­новатый не осквернил Иисуса, он выздоровел. Бедная женщина, истекающая кровью, не навлек­ла на Иисуса позор и не сделала его нечистым. Она ушла здоровой. Двенадцатилетняя умершая девочка не заразила Иисуса. Она воскресла.

 

Мне в таком отношении Иисуса видится совер­шенствование, а не уничтожение законов Ветхого Завета. Господь «освятил» творение, отделив божественное  от  мирского,   чистое   от  нечистого. Иисус не сводил на нет этот божественный прин­цип.   Он  изменил  те  причины,  из  которых  тот вытекал. Мы сами можем быть носителями свято­сти Бога,  поскольку Бог теперь пребывает в нас самих. Мы можем так уверенно продвигаться по­среди мира, в котором господствует нечистое, как это делал Иисус, ища пути стать источником свя­тости.  Больные и увечные являются для нас не очагами  заразы,  а  потенциальным резервуаром милосердия  Бога.  Мы созданы для того,  чтобы нести  это  милосердие  в  мир,  быть  конвейером благодати, а не людьми, избегающими инфекции. Подобно Иисусу, мы можем способствовать тому, что нечистое станет чистым.

 

Потребовалось некоторое время, чтобы церковь свыклась с этой драматической переменой. В про­тивном случае, Петру не понадобилось бы виде­ние на крыше дома. Одновременно с этим, цер­ковь должна была получить сверхъестественный толчок, чтобы нести благую весть язычникам. Святой Дух с радостью сделал такое одолжение, сначала послав Филиппа в Самарию, а затем направив его по пустынной дороге, где тот встре­тил чужеземца с черной кожей, человека, кото­рый считался нечистым по законам Ветхого За­вета (ему, как евнуху, повредили яички). Неко­торое время спустя, Филипп крестил первого африканского миссионера.

 

Апостол Павел — бывший первоначально од­ним из тех людей, которые сопротивляются пере­менам, «фарисей из фарисеев», ежедневно благо­даривший Бога за то, что тот не создал его языч­ником, рабом или женщиной, закончил тем, что написал следующие, совершившие переворот, сло­ва: «Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе». Смерть Иису­са, сказал он, разрушила барьеры храма, разобрав стены враждебности, разделявшие людей на клас­сы. Благодать нашла выход из этого тупика.

 

В эти дни, когда в Африке межплеменная враж­да провоцирует зверские бойни, когда нации пе­решли этнические границы, когда расизм в Со­единенных Штатах насмехается над великими идеалами нашей нации, когда меньшинства и раз­розненные группы обивают пороги парламента, пытаясь добиться соблюдения своих прав, я не знаю другой более могущественной идеи, содер­жащейся в Евангелии, чем идея, приведшая к смерти Иисуса. Стены, отделявшие нас друг от друга и от Бога, были разрушены. Мы все незаконнорожденные, но Бог все же любит нас.

 

Почти двадцать веков минуло с того времени, как Господь послал прозрение апостолу Петру на крыше. За это время многое изменилось (больше никого не волнует, что церковь лишилась тради­ций иудаизма). Однако тот толчок, инициатором которого был Иисус, имеет важные последствия для каждого христианина. Революция благодати, совершенная Иисусом, глубоко трогает меня по двум причинам.

 

Во-первых, она касается моих отношений с Богом. Во время того самого церковного богослу­жения, когда Билл Лесли разделил нашу церковь в соответствии с тем, как делился еврейский храм, члены конгрегации нарушали правила игры. Не­сколько просителей взошли на платформу, чтобы передать священнику свои просьбы, само собой, вместе с женщинами, полагаясь на то, что их мужское присутствие послужит этому извинени­ем. Некоторые из них принесли жертвы, чтобы священник принес их Богу. Другие пришли со странными просьбами: «Вы не могли бы поговорить с Богом о моей проблеме?» — спрашивали они. Каждый раз «священник» вынужден был взби­раться на платформу, совершать необходимый риту­ал и передавать просьбу Богу в Святое-святых.

 

Неожиданно в самом разгаре этой церемонии молодая женщина в спешке пришла из бокового придела церкви, нарушив границу, отведенную для лиц женского пола, с Библией в руке, которая была открыта на Послании к Евреям. Она воскликнула:

 

— Послушайте! Каждый из нас может гово­рить с Богом! Послушайте это. «Итак, имея Пер­восвященника великого, прошедшего небеса, Иисуса Сына Божия, будем твердо держаться исповедания нашего... Посему да приступаем с дерзновением к престолу благодати...» И еще вот тут. «Итак, братия, имея дерзновение вхо­дить во святилище посредством Крови Иисуса Христа, путем новым и живым, который Он вновь открыл нам через завесу, то-есть плоть Свою, и имея великого Священника над домом Божиим, да приступаем с искренним сердцем...» Любой из нас может войти в Святилище! Любой из нас может придти к самому Богу!

 

Читая эту проповедь, пастор говорил о знаме­нательной перемене, связанной с «приближением человека к Богу». Вам стоит только прочитать книгу Левита, а потом обратиться к Деяниям апо­столов, чтобы понять, в чем заключается эта гро­мадная перемена. В то время как люди, поклоня­ющиеся Богу, в соответствии с Ветхим Заветом, очищались, прежде чем войти в храм, и передава­ли свои просьбы Богу через священника, верую­щие из книги Деяний (большинство из них добро­детельные евреи) встречались в частных домах и обращались к Богу, непринужденно называя его Авва. Это было интимное слово, выражающее любовь детей к своему отцу, как наше «папа», и до Иисуса никому и в голову не могло придти обращать таким образом к Яхве, Полновластному Господину Вселенной. После Иисуса это стало обычным обращением к Богу, которое использо­вали ранние христиане во время молитвы.

 

Выше я проводил параллель с просителем, при­шедшим к Белому Дому. Ни один из таких посе­тителей, сказал я, не может рассчитывать попасть в кабинет Президента в Белом Доме и встретиться там с ним без предварительной договоренности. Есть исключения из этого правила. Во время пре­бывания в президентском кресле Джона Ф. Кен­неди фотографам иногда удавалось заснять обая­тельную картину. Собравшись вокруг письменного стола Президента, члены кабинета министров в своих серых пиджаках обсуждали с ним вопросы мирового значения, такие, например, как кризис, связанный с ракетами на Кубе. В этот момент едва начинающий ходить ребенок, двухлетний Джон-Джон, взбирается на огромный президентс­кий стол, не имея ни малейшего понятия о пра­вилах дипломатического этикета в Белом Доме и о значительных государственных делах, которые здесь решаются. Джон-Джон просто пришел наве­стить своего любимого папу, и иногда, к удоволь­ствию своего отца, он приходил в кабинет Кенне­ди без единого стука.

 

Эта та самая шокирующая доступность, выра­женная словом «Авва». Бог может быть Единовластным Господином Вселенной, но благодаря сво­ему Сыну, Бог стал таким же доступным, как любой слепо любящий своих детей отец. В восьмой главе Послания к Римлянам Павел делает образ Бога еще более близким. По его словам, Дух Гос­пода живет в нас, и когда мы не знаем, о чем нам молиться, «Сам Дух ходатайствует за нас воздыха­ниями неизреченными».

 

Нам не нужно подниматься к Богу по иерар­хической лестнице, терзаясь переживаниями о вопросах чистоты. Если бы в Царстве Божием царило правило «никаких странностей», никто из нас не вошел бы туда. Иисус сошел на землю продемонстрировать нам, что совершенный и святой Бог рад помощи и от вдовы с двумя грошами, и от римского сотника, и от вызываю­щего общее отвращение мытаря, и от разбойни­ка на кресте. Нам нужно только произнести «Авва» или, даже не произнося этого, просто вздохнуть. Бог неподалеку.

 

Вторая причина, по которой революция, со­вершенная Иисусом, глубоко трогает меня, кро­ется в том, как мы должны смотреть на других людей. Пример Иисуса заставляет меня сегодня осознать свою вину, поскольку я чувствую, как я слегка кренюсь в противоположном направле­нии. В дни общественных разоблачений и рас­тущей безнравственности я слышу призывы не­которых христиан проявлять меньше милосер­дия и больше морализма, призывы, которые возвращают нас к ветхозаветному образу.

 

Фраза, которую написали Петр и Павел, ста­ла одной из моих любимых в Новом Завете. «Мы должны быть домостроителями (управляющими) или «распространителями» Божией благодати», — говорят оба апостола. В связи с этой фразой вспоминается один из тех старомодных пульве­ризаторов, которыми пользовались женщины до появления современной технологии производ­ства спреев. Вы сдавливаете резиновую грушу, и брызги духов вылетают из маленьких отверстий на другом конце пульверизатора. Нескольких капель хватает для всего тела; несколько нажи­мов изменяют атмосферу в комнате. Это и есть, как мне кажется, принцип функционирования благодати. Она не приводит к изменению всего мира или всего общества, но она обогащает ат­мосферу.

 

Сейчас меня беспокоит, что основным образ­цом для христиан стал не пульверизатор с духами, а совсем другой спрей, который используют для выведения насекомых. Здесь таракан! Нажимаем, брызгаем, нажимаем, брызгаем. Здесь зло! Нажи­маем, брызгаем, нажимаем, брызгаем. Некоторые христиане, которых я знаю, задались целью созда­ния «морального средства для истребления» зла в окружающем их обществе.

 

Я разделяю эту заботу о нашем обществе. Одна­ко меня поражает альтернативная сила милосер­дия, проявленная Иисусом, который приходил к больным, а не к здоровым, к грешникам, а не к праведникам. Иисус никогда не одобрял зло, но он всегда был готов простить его. Каким-то образом он заслужил репутацию человека, который любит грешников, репутацию, которую его после­дователи сегодня могут потерять. Как пишет До­роти Дей: «В действительности я люблю Бога ровно настолько, насколько я люблю человека, кото­рого я люблю меньше всего».

 

Мне кажется, что эти вопросы сложны, и по этой причине они заслуживают отдельной главы.

Глава 13

Глаза, исцеленные благодатью

 

Разве в Библии не говорится, что мы должны любить всех?

О, Библия! Вообще-то там много чего говорится; но никто и не думает этого делать.

Гарриет Бичер-Стоу, Хижина дяди Тома.

 

Глаза, исцеленные благодатью

Всегда, когда мне становилось скучно, я звонил моему другу Мелу Уайту. Он был самым живым и энергичным человеком из тех, кого я знал. Он объездил весь мир и потчевал меня своими исто­риями: подводное плавание с аквалангом среди барракуд в Карибском море, хождение по накап­ливавшемуся тысячелетиями голубиному помету, чтобы на закате сфотографировать сверху Марок­канский минарет, путешествие через океан на борту Королевы Елизаветы II в качестве гостя знамени­того телепродюсера, интервью с последними ос­тавшимися в живых после резни в Гайане после­дователями культа Джима Джонса.

 

Мэл, невероятно великодушный человек, пред­ставлял собой прекрасную мишень для разных мелких торговцев. Если мы сидели в уличном кафе, и мимо проходил торговец цветами, он по­купал букет просто для того, чтобы увидеть, как загорятся глаза моей жены. Если фотограф пред­лагал сфотографировать нас за какую-нибудь не­лепую цену, Мэл тут же соглашался. «Это на память, — отвечал он на наши протесты. — Па­мять невозможно переоценить». Его шутки и ост­роты заставляли официантов, метрдотелей и кас­сиров смеяться до коликов.

 

Когда мы жили в центре Чикаго, Мэл обычно посещал нас по дороге в Мичиган, где он работал консультантом на съемках христианских фильмов. Мы ходили в ресторан, посещали выставки кар­тин, бродили по улицам, заходили в кино и гуля­ли вдоль берега озера до полуночи или около того. Затем Мэл просыпался в четыре часа утра, одевался и в бешенном для четырех часов утра темпе печатал, производя на свет документ объе­мом в тридцать страниц, который он в тот же день представлял своему клиенту в Мичигане. Отправив Мэла на такси в аэропорт, мы с женой всегда чувствовали себя уставшими, но счастли­выми. Уж мы-то знали, что Мэл заставлял нас жить полной жизнью.

 

Рядом с нами по соседству жило много гомо­сексуалистов, особенно на Дайверси Авеню (изве­стной среди местных жителей как «Перверси»). Я, помнится, пошутил насчет этого с Мэлом. «Зна­ешь, насколько отличается нацист от гея? — ска­зал я однажды, когда мы проходили по Дайверси, — на шестьдесят градусов». Я поднял руку, изоб­ражая чопорный нацистский салют, а потом опу­стил ее, имитируя отсутствие эрекции.

 

«Здесь всегда можно узнать гомосексуалиста, — добавила моя жена, — они какие-то не такие. Я всегда их отличаю».

 

Мы дружили уже около пяти лет, когда Мэл позвонил мне, чтобы узнать, не могли бы мы встретиться у гостиницы Мэрриот рядом с аэро­портом О’Хара. Я приехал в назначенное время и потом сидел в ресторане полтора часа, читая газе­ты, меню, надписи на обратной стороне пакети­ков с сахаром и все, что попадалось под руки. Мэла не было. Как раз в тот момент, когда я поднялся, чтобы уйти, сетуя на неудобства, вор­вался Мэл. Он рассыпался в извинениях, даже дрожал. Он отправился не к тому Мэрриоту, а затем застрял в громадной чикагской пробке. До вылета его самолета оставался лишь час. Не мог бы я посидеть с ним еще немного, чтобы помочь ему прийти в себя? «Да, конечно».

 

Взволнованный утренними событиями, Мэл выглядел загнанным и обезумевшим, чуть не пла­кал. Он закрыл глаза, несколько раз глубоко вдох­нул и начал наш разговор фразой, которую я никогда не забуду: «Филипп, ты, наверное, уже понял, что я гей».

 

У меня никогда не было и мысли об этом. У Мэла была любящая и преданная жена и двое де­тей. Он преподавал в семинарии Фуллера, служил пастором в церкви Евангельского Завета, снимал фильмы и писал бестселлеры на христианские темы. Мэл — гей? А папа Римский — мусульманин?

 

В то время, если не считать моих соседей, я не знал ни одного гомосексуалиста. Я ничего не знал об этой субкультуре. Я шутил на эту тему и рас­сказывал истории о Гей Прайд Пэрэйд (который маршировал по нашей улице) моим друзьям из пригорода, но у меня не было знакомых гомосек­суалистов, а тем более друзей. При мысли о гомо­сексуализме я испытывал отвращение.

 

Теперь я услышал, что у одного из моих луч­ших друзей была тайная сторона, о которой я ничего не знал. Я откинулся на стуле, сам сделал несколько глубоких вдохов и попросил Мэла рас­сказать мне его историю.

 

Я не вторгаюсь в личную жизнь Мэла, расска­зывая здесь эту историю, потому что она уже стала достоянием публики благодаря его книге «Странник у врат: быть геем и христианином в Америке». В книге упоминается его дружба со мной и также говорится о нескольких консерва­тивных христианах, для которых ему раньше приходилось писать: Фрэнсис Шеффер, Пэт Робертсон, Оливер Порт, Билли Грэм, У. А. Крисвелл, Джим и Темми Фэй Бэккер, Джерри Фолуэлл. Никто из них не знал о его тайной жизни, и некоторые из них сейчас обижены на него.

 

Я бы хотел прояснить, что у меня нет ни малейшего желания участвовать в теологических и моральных спорах вокруг гомосексуализма, как бы важны они ни были. Я пишу о Мэле только по одной причине: моя дружба с ним сильно изменила мои представления о том, как благо­дать может повлиять на мое отношение к лю­дям, «отличающимся» от других, даже если раз­личия между ними и мной существенны и, воз­можно, непреодолимы.

 

От Мэла я узнал, что гомосексуализм — это не случайный выбор стиля жизни, как я легкомыс­ленно полагал. Как Мэл описывает в своей книге, он ощущал гомосексуальные позывы с подростко­вого возраста, отчаянно пытался их в себе пода­вить и, будучи подростком, страстно желал «вы­лечиться». Он постился, молился, подвергался ритуалу помазания. Он прошел через обряды из­гнания бесов, как под руководством протестантов, так и католиков. Он записался на прохождение лечения посредством выработки у человека отри­цательного рефлекса, во время которого его били электрическим током каждый раз, когда он чув­ствовал возбуждение при взгляде на фотографии мужчин. На некоторое время химическая терапия сделала его заторможенным, и он почти перестал адекватно воспринимать действительность. Но са­мое главное, Мэл отчаянно не хотел быть геем.

 

Я вспоминаю один телефонный звонок, разбу­дивший меня среди ночи. Не позаботившись о том, чтобы представиться, Мэл сказал тусклым голосом: «Я стою на балконе шестого этажа, глядя на Тихий океан. У тебя есть десять минут, чтобы объяснить мне, почему я не должен прыгнуть». Это не было просто трюком, который должен был привлечь мое внимание; не так давно Мэлу почти удалась попытка покончить с собой, пустив себе кровь. Я умолял его, используя все личные экзи­стенциальные и теологические аргументы, кото­рые только могли придти мне в голову спросонья. Слава Богу, Мэл не прыгнул.

 

Я также вспоминаю драматичную сцену, про­изошедшую несколько лет спустя, когда Мэл принес мне вещь, подаренную ему на память его любовником. Вручив мне голубой шерстяной сви­тер, он попросил меня бросить его в камин. «Он согрешил, но теперь раскаялся»,- сказал он. И он оставляет теперь эту жизнь позади и возвра­щается к своей жене и семье. Мы ликовали и молились вместе.

 

Мне вспоминается другая драматичная сцена, когда Мэл уничтожил свою карту члена Калифор­нийского бассейн-клуба. Загадочная болезнь про­явилась среди гомосексуалистов Калифорнии, и сотни геев отказывались от своего членства в по­добных клубах. «Я это делаю не потому, что бо­юсь болезни, а потому что знаю, что это правиль­ный поступок», — сказал мне Мэл. Он взял нож­ницы и разрезал жесткую пластиковую карту.

 

Мэл сильно колебался между супружеской вер­ностью и неверностью. Иногда он поступал с разгулявшимися гормонами как тинейджер, а иногда как мудрец. «Я понял разницу между скорбью целомудренного человека и скорбью человека виновного, — сказал он мне однажды. — И та, и другая скорбь реальны. И та, и другая мучительны, но последняя гораздо страшнее. Скорбь целомудренного человека, какую ощуща­ют люди, давшие обет безбрачия, знает, от чего она отказалась, но не знает, что она потеряла. Скорбь виновного человека всегда помнит о том, что она утратила». Для Мэла скорбь виновного человека означала преследующий его страх того, что если он решит открыться, то потеряет как свою семью, так и карьеру, возможность отправ­лять обязанности священника, и, вполне воз­можно, свою веру.

 

Несмотря на весь этот комплекс вины, Мэл в конце концов пришел к выводу, что все его воз­можности сводятся к двум: или он сойдет с ума, или обретет свою цельность. Как попытки пода­вить гомосексуальные желания и жить в гетеро­сексуальном браке, так и попытки оставаться го­мосексуалистом, отказавшимся от брачных уз, по его мнению, точно привели бы к сумасшествию. (К тому времени он посещал психиатра пять раз в неделю по сто долларов за сеанс). Его понимание цельности заключалось в том, чтобы найти гомо­сексуального партнера и броситься в объятия сво­ей гомосексуальной сущности.

 

Одиссея Мэла смутила и расстроила меня. Моя жена и я проводили с Мэлом долгие ночи, обсуж­дая его будущее. Мы вместе перечитывали те фраг­менты в Библии, которые относились к его про­блеме и разбирали их возможное значение. Мэл постоянно спрашивал, почему христиане заостря­ли внимание на принадлежности человека к сек­суальным меньшинствам, упуская при этом из виду другие типы дурного поведения, упомянутые на тех же страницах. По просьбе Мэла я принял участие в марше геев в Вашингтоне в 1987 году. Я не был непосредственным участником или даже журналистом, а был просто другом Мэла.

 

Он хотел, чтобы я был рядом с ним, когда он будет принимать решения отностельно вопросов, лежащих на нем тяжким грузом.

 

Собралось около трехсот тысяч манифестан­тов, отстаивающих права гомосексуалистов, и они явно намеревались шокировать публику, надев на себя такие аксессуары, которые не показал бы ни один вечерний выпуск новостей. Тот октябрьский день был морозным, и серые тучи плевались дож­девыми каплями на колонны, марширующие по столице.

 

Стоя в стороне от участников, прямо напротив Белого Дома я наблюдал за яростной стычкой. Конные полицейские оцепили маленькую группу противников марша, которым, благодаря их оран­жевым плакатам, изображающим в самых ярких красках адское пламя, удалось привлечь внимание большинства представителей прессы. Несмотря на соотношение сил пятнадцать тысяч к одному, эти протестующие христиане выкрикивали гневные лозунги в адрес участников марша.

 

«Гомики — прочь!» — визжал их лидер в микрофон, и другие подхватывали хором: «Гомики — прочь, гомики — прочь!» Когда им это наскучило, они переключились: «Постыдитесь того, что вы делаете!» Между лозунгами их ли­дер читал маленькие проповеди, отдававшие ад­ской серой, в которых говорилось о Боге, кото­рый уготовил самое жаркое пламя в аду для содомитов и других извращенцев.

 

«СПИД, СПИД — вот что вас ждет!» — с наи­большим рвением выкрикивали из группы проте­ста, что было последней насмешкой в ее реперту­аре. Незадолго до этого мы видели печальную процессию из нескольких сотен людей, заражен­ных СПИДом, многие в инвалидных креслах, с отталкивающего вида телами, как у узников кон­центрационных лагерей. Слушая этот лозунг, я не мог понять, как кто-то способен желать такой участи другому человеческому существу.

 

Со своей стороны участники марша отвечали христианам, кто как мог. Некоторые грубияны показывали им непристойные жесты или крича­ли: «Фанатики! Позор фанатикам!» Одна группа лесбиянок рассмешила репортеров, выкрикивая в унисон с протестующими: «Мы хотим ваших жен!»

 

Среди участников демонстрации было по мень­шей мере три тысячи тех, кто относил себя к различным религиозным группам. Католическое движение «Достоинство», группа «Чистота» из епископальной церкви и даже одно из направле­ний мормонской секты и адвентисты седьмого дня. Более тысячи человек маршировало под фла­гом «Метрополитен Комьюнити Черч (МСС)» секты, которая исповедует теологию, наиболее близкую к евангелической, за исключением ее отношения к гомосексуальности. У этой после­дней группы нашелся колкий ответ окруженным протестующим христианам. Они подтянулись по­ближе, повернулись, чтобы встретиться с ними лицом к лицу и запели: «Любит Иисус, любит Он меня. Любит Иисус, так Библия говорит!»

 

Грубые шутки в этой сцене столкновения пора­зили меня. По одну сторону были христиане, от­стаивающие доктрину чистоты (даже Нацио­нальный Совет Церквей не принял секту Метро­политен Комьюнити Черч в качестве своего чле­на). По другую сторону были «грешники», многие из которых открыто признавались, что живут как гомосексуалисты. Но чем больше ортодоксальная группа изливала ненависти, тем больше другая группа пела о любви Иисуса.

 

Во время уик-энда в Вашингтоне Мэл предста­вил меня многим лидерам религиозных групп. Я не помню, чтобы когда-либо посещал так много религиозных служб за один уик-энд. К моему удив­лению, на большинстве служб использовались гимны и такой же порядок богослужения, как и в большинстве евангелических церквей. И я не ус­лышал ничего подозрительного в той теологии, которая проповедовалась с кафедры. «Большин­ство христиан-гомосексуалистов достаточно кон­сервативны в теологическом плане, — объяснил мне один из лидеров. — Мы ощущаем такую нена­висть и отторжение со стороны церкви, что нет смысла иметь дела с церковью, если ты действи­тельно не уверен в том, что Евангелие говорит правду». Я слышал множество историй от разных людей, подтверждающих его утверждение.

 

Каждый гомосексуалист, у которого я брал интервью, мог рассказать случаи непонимания, ненависти и гонений, от которых волосы вставали дыбом. Многих из них оскорбляли и избивали со зверской жестокостью бесчисленное количество раз. От каждого второго из тех, у кого я брал интервью, отвернулась его семья. Некоторые из тех, кто был болен СПИДом, пытались связаться с отдалившимися от них семьями, чтобы сооб­щить о своей болезни, но не получили ответа. Один человек после десяти лет, которые он про­вел вдали от своей семьи, был приглашен на день Благодарения домой в Винсконсин. Его мать по­садила его отдельно от всей семьи за отдельный стол, сервированный дешевым фарфором и плас­тиковыми приборами.

 

Некоторые христиане говорят: «Да, нам следует с состраданием относиться к геям, но в то же самое время мы должны донести до них весть о грядущей каре Божией». После всех этих интер­вью я начал понимать, что каждый представитель сексуальных меньшинств слышал от церкви угро­зы грядущего возмездия. Снова и снова, ничего, кроме угроз. Большинство склонных к теологичес­ким размышлениям представителей сексуальных меньшинств, у которых я брал интервью, по-раз­ному интерпретируют фрагменты Библии, касаю­щиеся этой темы. Некоторые из них говорили мне, что они предлагали сесть и обсудить эти различия с консервативными учеными, но никто не согласился.

 

Я покинул Вашингтон с вихрем мыслей в голо­ве. Я посещал богослужения, на которых присут­ствовало множество людей. Отличительной чер­той этих богослужений были пламенные песнопе­ния, молитвы и торжественные заявления о своей вере. Все это вращалось вокруг того, что христи­анская церковь всегда считала грехом. Кроме того, я чувствовал, как мой друг Мэл все ближе и ближе подходит к тому выбору, который, я знал это, будет неверным с нравственной точки зре­ния, а именно: развестись с женой и перестать быть священником, для того чтобы начать ужас­ную новую жизнь, полную искушения.

 

Мне пришла в голову мысль, что моя жизнь была бы гораздо проще, если бы я никогда не знал Мэла Уайта. Но он был моим другом. Как же мне было к нему относиться? Что я должен был сделать в соответствии с законами благодати? Как бы поступил Иисус?

 

После того, как Мэл вышел из подполья, и его история была опубликована, его бывшие коллеги и работодатели стали обращаться с ним холодно. Известные христиане, которые принимали его у себя дома, путешествовали вместе с ним и зарабо­тали благодаря ему сотни тысяч долларов, внезап­но отвернулись от него. В аэропорту Мэл подо­шел к известному христианскому политическому деятелю, которого он хорошо знал, и протянул ему руку. Этот человек нахмурился, повернулся к нему спиной и даже не стал разговаривать. Когда вышла книга Мэла, некоторые из христиан, для которых он работал, созвали пресс-конференции, на которых осуждали эту книгу, отрицая суще­ствование каких бы то ни было близких контак­тов с Мэлом.

 

Некоторое время Мэла часто приглашали в раз­личные ток-шоу на радио и в такие телевизион­ные программы, как «60 минут». Светские сред­ства массовой информации привлекала точка зре­ния тайного гомосексуалиста, работающего на лидеров консервативных христиан, и в поисках слухов они исследовали его истории об известных представителях евангелической церкви. Появля­ясь на этих шоу, Мэл слышал отзывы многих христиан: «Почти на каждом ток-шоу, на котором я присутствовал, — говорит мне Мэл, — кто-нибудь изъявлял желание сказать, что я для них воплощение мерзости и со мной следует посту­пать в соответствии с законом Левита. Имеется в виду, что меня следует забить камнями насмерть».

 

Просто потому, что был упомянут в книге Мэла, я достаточно наслушался от этих христи­ан. Один человек приложил копию письма, на­писанного им Мэлу, в котором содержался сле­дующий вывод:

 

«Я воистину молюсь о том, чтобы однажды вы истинно раскаялись, истинно возжелали свободы от греха, который порабощает вас, и отказались от ложного учения так называемой «церкви сексу­альных меньшинств». Если вы не сделаете этого, вы, слава Богу, получите то, что заслуживаете: вечный ад, уготовленный всем тем, кто порабо­щен Грехом и отказывается от Раскаяния».

 

В своем ответе я спросил автора письма, дей­ствительно ли он имел в виду слова «слава Богу». Он прислал мне длинное письмо, полное ссылок на Писание, подтверждающих, что он действи­тельно имел это в виду.

 

Я начал уделять время встречам с другими пред­ставителями сексуальных меньшинств, живших по соседству со мной, включая тех, за плечами у которых было христианское прошлое. «Я все еще верю, — сказал мне один из них. — Я бы с удовольствием пошел в церковь, но всегда, когда я пытался это делать, кто-нибудь распространял слух обо мне, и внезапно все отворачивались от меня». Он холодно добавил: «Будучи гомосексуа­листом, я обнаружил, что мне легче получить секс на улице, чем любовь в церкви».

 

Я встречал других христиан, которые пытались обращаться с гомосексуалистами с любовью. На­пример, Барбара Джонсон, христианская писатель­ница, автор бестселлеров, которая первой обнару­жила, что ее сын был гомосексуалистом, и затем поняла, что церковь не знает, что делать с этим фактом. Она создала ассоциацию под названием «Служение шпателя» (по цитате «вам нужно было бы соскребать меня с потолка шпателем»), чтобы оказать помощь другим родителям, оказавшимся в ее положении. Убежденная в том, что Библия запрещает это, Барбара выступает противницей гомосексуализма и всегда объясняет свою пози­цию. Просто она пытается создать укрытие для других семей, которые не находят защиты в цер­кви. Информационные бюллетени, написанные Барбарой, полны историй семей, которые распа­лись, а затем мучительно пытались вернуть друг друга. «Это наши сыновья, это наши дочери, — говорит Барбара. — Мы не можем просто захлоп­нуть за ними дверь».

 

Я также беседовал с Тони Камполо, высоко­профессиональным христианским оратором, кото­рый является противником гомосексуальной люб­ви, признавая в то же самое время, что гомосек­суальная ориентация глубоко укоренена в человеке, и ее практически невозможно изменить. Oн выступает за идеал воздержания от сексуального общения. Отчасти из-за того, что его жена несет служение в общине сексуальных меньшинств, в адрес Тони злословили другие христиане, резуль­татом чего стала отмена многих встреч, на кото­рых он должен был выступать оратором. На од­ном собрании его оппоненты распространили мно­гозначительную переписку между Тони и лидером сексуальных меньшинств в Нации Гомосексуалис­тов. Письмо, которое, как было доказано, оказа­лось подложным, было частью кампании, при­званной опорочить имя Тони.

 

К моему великому удивлению, я узнал много об отношении к «другим» людям от Эдварда Добсона, ученого, работающего в университете Боба Джонса, в прошлом — правой руки Джерри Фолуэлла и основателя «Фундаменталистского журна­ла». Добсон оставил организацию Фолуэлла, что­бы принять пасторство в Гранд Рэпидз, штат Мичиган, и во время пребывания там он столк­нулся с проблемой СПИДа в его городе. Он по­просил о встрече некоторых известных в городе гомосексуалистов и воспользовался услугами чле­нов своей общины.

 

Хотя вера Добсона в неправильность гомосексу­альных отношений осталась прежней, он чувствовал себя обязанным обратиться к обществу геев с хрис­тианской любовью. Активисты этого обществ отнес­лись к нему, мягко говоря, с подозрением. Они знали репутацию Добсона как фундаменталиста, а для них, как и для большинства геев, при слове «фундаменталист» возникали ассоциации с людьми вроде тех демонстрантов, которых я видел в Вашин­гтоне, федеральный округ Колумбия.

 

Со временем Эд Добсон завоевал доверие об­щества геев. Он начал уговаривать своих прихожан приготовить на Рождество подарки для лю­дей, больных вич-инфекцией и оказать другую реальную поддержку больным и умирающим. Мно­гие из них до этого никогда не были знакомы ни с одним гомосексуалистом. Некоторые отказались участвовать в этом начинании. Однако постепен­но обе группы увидели друг друга в новом свете. Как сказал Добсону один гомосексуалист: «Мы понимаем вашу позицию и знаем, что вы не со­гласны с нами. Но вы, тем не менее, показываете любовь Иисуса, и это нас привлекает».

 

У многих людей, больных СПИДом, в Грэнд Рэпидз слово христианин вызывает теперь со­вершенно другие ассоциации, чем несколько лет назад. Опыт Добсона показал, что христиане могут иметь твердые взгляды относительно эти­ки поведения и все-таки проявлять любовь. Од­нажды Эд Добсон сказал мне: «Если я умру, и на моих похоронах кто-нибудь просто встанет и скажет: «Эд Добсон любил гомосексуалистов», я буду гордиться собой».

 

Я также брал интервью у доктора медицинс­ких наук Эверетта Купа, который тогда занимал должность начальника медицинского управления США. Репутация Купа как евангелического хри­стианина была непогрешима. Это он вместе с Фрэнсисом Шэффером помог мобилизовать кон­сервативную христианскую общину, чтобы она приняла участие в политических спорах на зло­бодневные темы.

 

Выступая в роли «национального доктора», Куп посещал пациентов, больных СПИДом. Глядя на их истощенные, изнуренные тела, он начал испы­тывать к ним глубокое сострадание как врач и как христианин. Он приносил клятву помогать сла­бым и бесправным людям, а это была самая сла­бая и бесправная группа из всей нации.

 

В течение семи недель Куп обращался только к религиозным группам, включая церковь Джер­ри Фолуэлла, союз « Национальные религиоз­ные радиопередачи»; к консервативным груп­пам, в том числе к иудаистам и римским като­ликам. В этих обращениях, написанных на офи­циальных бланках «Службы здравоохранения», Куп поддерживал необходимость воздержания и моногамного брака. Но он также добавлял: «Я начальник медицинского управления, в ведение которого входят как гетеросексуалы, так и гомосексуалы, молодые и старые, люди высокой морали и аморальные люди». Он напоминал сво­им собратьям христианам: «Вы можете ненави­деть грех, но вы должны любить грешника».

 

Куп всегда высказывал свое личное отвраще­ние к сексуальной распущенности. Если быть точным, то он использовал выражение «содо­мия» по отношению к гомосексуальным актам, но, будучи начальником медицинского управле­ния, он лоббировал интересы гомосексуалистов и заботился о них. Куп с трудом верил в это, но когда он обращался к двенадцати тысячам пред­ставителей сексуальных меньшинств в Бостоне, они кричали: «Куп! Куп! Куп! Куп!»

 

«Несмотря на то, что я говорю по поводу их образа жизни, они оказывают мне невероятную поддержку. Я думаю, это происходит потому, что я тот человек, который вышел и сказал, что он начальник медицинского управления для всех людей и будет встречаться с ними, где бы они ни были. Кроме того, я призвал к состраданию по отношению к ним и искал добровольцев, готовых ухаживать за ними». Куп никогда не шел на ком­промисс, когда это касалось его убеждений. Даже сейчас он продолжает употреблять эмоционально окрашенное слово «содомия», но так тепло представители сексуальных меньшинств не принимают ни  одного  евангелического христианина.

 

Наконец, благодаря родителям Мэла Уайта, я узнал много важного о жизни «других» людей. На телевидении сделали серию передач, в которой брали интервью у Мэла, его жены, его друзей и его родителей. Интересно, что после его призна­ния жена Мэла продолжала поддерживать его и говорить о нем только хорошее. Она даже написа­ла предисловие к его книге. Родители Мэла, кон­сервативные христиане, уважаемые члены обще­ства (отец Мэла был мэром в своем городе) пере­жили трудное время, пытаясь смириться с ситуа­цией. Когда Мэл ошарашил их своей новостью, они прошли через различные стадии шока и от­рицания.

 

В передаче был момент, когда телеведущий спросил родителей Мэла перед камерой: «Вы знаете, что другие христиане говорят о вашем сыне. Они говорят, что он извращенец. Что вы думаете об этом?»

 

«Ну, — ответила мама нежным дрожащим го­лосом, — может быть, он и извращенец, но он все равно наша гордость и радость».

 

Эта фраза запомнилась мне, поскольку я по­нял, что это и есть душераздирающее определе­ние «благодати». Я понял, что мать Мэла Уайта выразила то чувство, которое Бог испытывает по отношению к каждому из нас. В некотором смысле мы все мерзость перед лицом Господа, потому что все согрешили и лишены славы Божией. И все-таки, как бы то ни было, вопреки здравому смыслу, Бог любит нас. Благодать констатирует, что мы по-прежнему гордость и радость для Бога.

 

Пол Турнье писал об одном своем друге, кото­рый начал бракоразводный процесс: «Я не могу одобрить его поведение, поскольку развод — этовсегда  неповиновение   Богу.  Я  бы  предал  свою веру, если бы скрыл это от него.  Я знаю, что в семейных делах всегда найдется другой выход, кро­ме развода,  если мы действительно готовы искать его под руководством Господа. Но я знаю, что это неповиновение не более греховно,  чем злословие, ложь, позывы гордости — грехи, в которых я бываю виновен каждый день. Обстоятельства нашей жизни бывают разными, но реальность наших сердец все­гда одинакова. Если бы я был на его месте, посту­пил ли бы я по-другому? Не имею представления. По крайней мере, я знаю, что мне понадобились бы друзья, которые безоговорочно любили бы меня и которые доверяли бы мне, не осуждая меня. Если он разводится, он, без сомнения, столкнется даже с большими неприятностями, чем те, которые имеет сейчас. Ему тем более понадобится моя поддержка, и это то, в чем он должен быть уверен».

 

Мне позвонил Мэл Уайт в самый разгар одного из его активистских мероприятий. Он ютился в небольшом домике в Колорадо Спрингс, штат Колорадо, в районе, известном своим полным консерватизмом — «абсолютный ноль» в отноше­нии борьбы за права сексуальных меньшинств. Сидя в своем домике, Мэл разбирал призывы к расправе над геями, распространяемые христиан­скими организациями Колорадо Спрингс. Мэл обратился к христианским лидерам с просьбой воздержаться от риторики, разжигающей рознь, поскольку во многих точках страны преступления на почве ненависти к представителям сексуаль­ных меньшинств приобрели характер эпидемии.

 

У Мэла была тяжелая неделя. Один местный комментатор сделал по радио несколько завуа­лированных выпадов в его сторону, и ночью его дом окружили рокеры, не давая ему спать свои­ми гудками.

 

«Один репортер пытается собрать нас всех вме­сте, — сказал мне Мэл по телефону. — Он при­гласил несколько радикально настроенных членов организации «Реакция», несколько лесбиянок из церкви МСС, а также руководителей таких объе­динений, как «В фокусе семья» и «Навигаторы». Я не знаю, что будет. Я голоден, утомлен и напу­ган. Мне нужно, чтобы ты приехал».

 

И я поехал. Мэл — единственный человек, который способен устроить такое собрание. Люди левых и правых политических взглядов сидели в одной гостиной, в воздухе висело осязаемое на­пряжение. Мне вспоминаются многие моменты этого вечера, но один — особенно. Когда Мэл попросил меня высказаться по поводу некоторых вопросов, он представил меня как своего друга и немного рассказал об истории наших с ним отно­шений. Он закончил рассказ словами: «Я не знаю, как Филипп относится ко всем аспектам вопроса гомосексуальности, и, честно говоря, боюсь его об этом спрашивать. Но я знаю, как он относится ко мне. Он меня любит».

 

Моя дружба с Мэлом во многом раскрыло мне глаза на благодать Божию. На первый взгляд, это слово может показаться кратким выражением рас­плывчатой либеральной терпимости. Разве мы все не можем просто жить в мире? Однако, благодать — это нечто другое. Если проследить ее теологи­ческие корни, она содержит элемент самопожерт­вования, некую цену.

 

Я видел, как Мэл раз за разом демонстрировал силу духа тем христианам, которые противостоя­ли ему. Один раз я попросил его дать мне по­смотреть пачку писем, которые он получает от христиан, и я с трудом прочитал их. Их страницы были пропитаны ненавистью. Во имя Бога, авто­ры обрушивали на Мэла поток ругательств, богохульств и угроз. Мне все время хотелось возразить: «Постойте, Мэл — мой друг. Вы не знаете его». Однако для авторов писем Мэл был ярлыком — извращенец! — а не человеком. Зная Мэла, я стал лучше понимать те опасности, которые Иисус так остро обсуждал в Нагорной Проповеди. Как быс­тро мы обвиняем других в убийстве или прелюбо­деянии и отрицаем нашу собственную злобу или похоть! Благодать умирает, когда мы поднимаем­ся друг против друга.

 

Я также читал несколько писем, которые Мэл получил в ответ на его книгу «Странник у врат: быть геем и христианином в Америке». Большин­ство из них пришло от гомосексуалистов, и в них просто рассказывались истории. Как и Мэл, мно­гие из авторов писем пытались совершить само­убийство. Как Мэл, многие не видели от церкви ничего, кроме отторжения. Продано восемьдесят тысяч книг, сорок одна тысяча отзывов от читате­лей. Может ли эта статистика что-нибудь сказать о жажде благодати в среде представителей сексу­альных меньшинств?

 

Я наблюдал за тем, как Мэл пытался сделать себе новую карьеру. Он потерял всех своих быв­ших клиентов, и его доход упал на семьдесят пять процентов, ему пришлось переехать из роскошно­го дома в квартиру. Будучи юрисконсультом в деноминации МСС, он теперь большую часть вре­мени проводит, выступая перед маленькими цер­ковными группами, состоящими из мужчин и женщин, относящихся к сексуальным меньшин­ствам, перед группами, которые, мягко говоря, не очень-то подпитывают «эго» выступающего.

 

Само понятие «церковь представителей сек­суальных меньшинств» кажется мне странным. Я встречал пассивных гомосексуалистов полнос­тью отказавшихся от сексуальной жизни, которые отчаянно хотят, чтобы какая-нибудь другая церковь приняла их, но не нашли ни одной. Мне жаль, дар этих христиан, и также жаль, что церковь МСС, как мне кажется, так зациклена на вопросах секса.

 

Между мной и Мэлом существуют глубокие различия. Я не согласен со многими его решени­ями, которые он принял. «Однажды мы встретим­ся лицом к лицу, оказавшись по разные стороны баррикад, — предсказывал он несколько лет тому назад. — Что тогда станет с нашей дружбой?»

 

Я вспоминаю один сложный спор в кафе «Ред Лайон Инн» сразу после моего возвращения из России. Меня всего распирало от новостей о па­дении коммунизма, о том, что почти треть мира готова заново обратиться к Христу, о невероятных словах, которые я слышал из уст Горбачева и сотрудников КГБ. Это, казалось, был редкий мо­мент благодати в этом веке, который видел так мало подобных моментов.

 

Однако у Мэла была другая повестка дня: «Мо­жешь ли ты поддержать мое посвящение в духов­ный сан?» — спросил он. В этот момент мои мысли были далеко от гомосексуальности, не го­воря уже о сексуальности. Я думал о падении марксизма, о конце «холодной войны», об осво­бождении людей из Гулага.

 

«Нет, — ответил я Мэлу, подумав мгновение, — основываясь на твоей истории и на том, что я читал в Посланиях, я не думаю, что ты подхо­дишь. Если бы я голосовал по поводу твоего по­священия, я бы проголосовал «против».

 

Потребовались месяцы, чтобы восстановить нашу дружбу после этого разговора. Я ответил честно, беспристрастно, но для Мэла это прозву­чало как прямое и личное оскорбление. Я пыта­юсь поставить себя на его место, чтобы понять,каково это, продолжать дружить с человеком, ко­торый пишет для журнала «Христианство сегод­ня» и представляет евангелическую церковь, при­чинившую ему столько боли. Насколько это было бы для него легче если бы он окружил себя едино­мышленниками .

 

Честно говоря, я думаю, что наша дружба тре­бует гораздо больше благодати со стороны Мэла, чем с моей.

 

Могу себе представить, какие письма я получу в ответ на эту историю. Гомосексуализм — на­столько животрепещущая тема, что она притяги­вает страстные отзывы с обеих сторон. Консерва­торы будут серьезно критиковать меня за то, что я потакаю грешнику. Либералы будут нападать на меня за то, что я не поддерживаю их позицию. Повторюсь, речь идет не о моих взглядах на гомо­сексуальное поведение, а только о моем отноше­нии к гомосексуалистам. Я воспользовался приме­ром моих отношений с Мэлом Уайтом, сознатель­но обходя стороной некоторые вопросы, посколь­ку для меня это был интенсивный и продолжительный тест на то, как благодать призывает меня обра­щаться с «другими» людьми.

 

Такие сильные различия, каким бы ни было поле сражения, становятся тяжелым испытанием для благодати. Некоторые мучительно ищут ответ на вопрос о том, как относиться к фундаментали­стам, которые оскорбили их в прошлом. Уилл Кэмпбелл взял на себя миссию примириться с глухими провинциалами и ку-клукс-клановцами. Другие, в свою очередь, борются с заносчивостью и узким кругозором «политически корректных» либералов. Белым приходится иметь дело с их отличиями от афроамериканцев и наоборот. Чер­нокожие, живущие в городах, также находятся в сложных отношениях с евреями и корейцами.

 

Такой вопрос, как гомосексуальность, пред­ставляет собой особый случай, поскольку разли­чия базируются на вопросах морали, а не меж­культурных отношений. В течение почти всей своей истории церковь рассматривала гомосек­суальное поведение как серьезный грех. Тогда вопрос можно поставить таким образом: «Как мы относимся к грешникам?»

 

Я вспоминаю о тех изменениях, которые про­изошли в евангелической церкви на моей памяти в связи с вопросом о разводе, вопрос, по поводу которого Иисус выражался абсолютно ясно. Одна­ко сегодня разведенного человека не сторонятся, его не изгоняют из церквей, не оплевывают, не кричат на него. Даже те, кто признает развод грехом, стали принимать грешников и относиться к ним цивилизованно и даже с любовью. Другие грехи, по поводу которых Библия также высказы­вается ясно, например, жадность вообще не явля­ются препятствием. Мы научились принимать че­ловека, не одобряя его поведения.

 

Изучая жизнь Иисуса, я пришел к выводу, что какие бы барьеры нам ни пришлось преодолевать, общаясь с «другими» людьми, они не сравнятся с тем, что преодолел Господь Бог, когда сошел на планету Земля, чтобы присоединиться к нам. Вспомните, Он обитал в Святилище и Его при­сутствие заставляло вершины горы извергать огонь и дым, принося смерть любому нечистому челове­ку, который подходил близко,

 

Я восхищаюсь тем, что Иисус завоевал репута­цию «друга грешников», таких людей, как прости­тутка, богатый эксплуататор, одержимая бесом женщина, римский солдат, самаритянская жен­щина, страдающая кровотечением, и другая самарянка, имевшая много мужей. Как писал Хельмут Тилике:

 

«Иисус обладал силой, позволявшей ему лю­бить шлюх, хвастунов и негодяев... он был спосо­бен на это только потому, что его взгляд прони­кал сквозь грязь и коросту дегенеративности, по­скольку его глаза видели божественный образ, который сокрыт во всех наших действиях — в каждом человеке! ... В первую очередь и прежде всего, он дает нам новое видение...

 

Когда Иисус любил грешного человека и помо­гал ему, он видел в нем заблудшее дитя Господа. Он видел в нем человеческое существо, которое Отец любил и из-за которого горевал, поскольку оно совершало ошибку. Он видел человека таким, каким его изначально спроектировал Бог, таким, каким он задумывался, и для этого его взгляд проникал под внешнюю оболочку из грязи к ис­тинному человеку под ней. Иисус не идентифи­цировал человека с совершенным им грехом, но, наоборот, видел в этом грехе нечто чужеродное, нечто действительно ему не принадлежащее, не­что, что просто сковало человека и овладело им, и от чего Иисус должен был избавить его и вер­нуть к его же истинной сущности. Иисус был способен любить людей, поскольку он любил их прямо сквозь оболочку из грязи».

 

Может быть, мы и отвратительны, но по-пре­жнему остаемся гордостью и радостью Бога. Всем нам в церкви необходимы «глаза, исцеленные бла­годатью», чтобы увидеть потенциальное в других, увидеть ту самую благодать, которую Господь так расточительно поместил в нас. «Любить человека, — сказал Достоевский, — значит, видеть его та­ким, каким его замыслил Бог».

Глава 14

Лазейки

 

 

Католический романист верит в то, что мы разрушаем свою свободу, совершая грех; современный читатель, мне кажет­ся, верит в то, что таким образом мы получаем свободу. У этих двоих не мно­го возможностей понять друг друга.

Флэннери О'Коннор

 

Лазейки

Историк и критик Роберт Хьюджес пишет об од­ном заключенном, приговоренном к жизни вза­перти на хорошо охраняемом острове недалеко от побережья Австралии. Однажды без всякого пово­да он набросился на своего соседа по камере и забил его насмерть. Власти отправили убийцу об­ратно на берег, чтобы он предстал перед судом, где он прямо и бесстрастно сообщил о своем преступлении. Он не выказывал никаких угрызе­ний совести и утверждал, что не держал зла на жертву. «Тогда почему же? — спросил потрясен­ный судья. — Каков был ваш мотив?»

 

Заключенный ответил, что он больше не мог выносить жизнь на острове, в этом ужасном мес­те, и больше не видел смысла жить вообще. «Да, да, все это мне понятно, — сказал судья. — Я понимаю, что у вас была причина броситься в океан. Но убийство! Почему убийство?»

 

«Дело вот в чем, — сказал заключенный. - Я католик. Если я совершу самоубийство, я попаду прямо в ад. Но если я убью кого-нибудь, я могу приехать сюда, в Сидней, и исповедаться священ­нику перед казнью. Так Бог простит меня».

 

Логика австралийского заключенного является зеркальным отражением логики принца Гамлета, который не убил короля во время молитвы в часовне, чтобы ему не были прощены его грязные дела и чтобы он не попал прямо на небеса.

 

Каждый, кто пишет о благодати, сталкивается с существующими обходными путями. В поэме У. X. Одена «Пока что» Царь Ирод формулирует логические выводы, к которым его приводит бла­годать: «Любой мошенник сможет привести аргу­мент: «Мне нравится совершать преступления. Богу нравится их прощать Действительно, мир замеча­тельно устроен».

 

Допускаю, что в этом вопросе я представил не­сколько одностороннюю картину благодати. Я изоб­разил Бога, как томящегося по любви отца, страст­но желающего простить, и благодать как обладаю­щую достаточной силой, чтобы разорвать цепи, которые сковывают нас, и достаточно милосердную, чтобы преодолеть глубокие различия между нами. Изображение благодати в таких широких терминах заставляет людей нервничать, и я признаю, что подошел очень близко к опасному краю. Но я по­ступил таким образом, поскольку я верю, что Но­вый Завет поступает так же. Относительно этого старый проповедник Мартин Ллойд-Джонс сказал:

 

«Идея «оправдания только верой» может быть такой же опасной, как и идея того, что спасение полностью основано на благодати. Я хочу сказать всем проповедникам о том, что если ваша пропо­ведь о спасении была понята правильно в этом вопросе, а затем вы ее еще раз пересмотрите, то убедитесь, что в действительности проповедывали о спасении, которое предлагается в Новом Завете безбожникам, грешникам, врагам Божиим. Это-то и есть тот опасный элемент, в истинном пред­ставлении доктрины спасения».

 

Вокруг благодати всегда витает ощущение скан­дала. Когда кто-то спросил теолога Карла Барта, что бы он сказал Адольфу Гитлеру, он ответил: «Иисус Христос умер за твои грехи». Грехи Гитле­ра? Иуды? Разве у благодати нет предела?

 

Два гиганта Ветхого Завета, Моисей и Давид, совершали убийства, и все-таки Бог любил их. Как я уже упоминал, другой человек, который развернул кампанию по применению пыток, затем создал стандарт миссионерства, которому следуют до сих пор. Павел никогда не уставал описывать это чудо прощения: «Меня, который прежде был хулитель, и гонитель, и обидчик, но помилован потому, что так поступал по неведению, в неве­рии; благодать же Господа нашего (Иисуса Хрис­та) открылась во мне обильно с верою и любовью во Христе Иисусе. Верно и всякого принятия до­стойно слово, что Христос Иисус пришел в мир спасти грешников, из которых я первый».

 

У Рона Никкеля, возглавляющего «Междуна­родное братство заключенных», есть стандартное обращение, которое он предлагает заключенным во всем мире: «Мы не знаем, кому удастся по­пасть на небеса, — говорит он, — Иисус отмечал, что многие будут очень удивлены: «Не всякий, говорящий Мне «Господи! Господи!», войдет в Царство Небесное». Но мы знаем, что некоторые воры и убийцы будут там. Иисус обещал Царствие Небесное разбойнику на кресте, и апостол Павел был соучастником убийства». Я видел выражение лиц заключенных в Чили, Перу, России, когда до них доходила мысль, высказанная Роном. Для них эта шокирующая весть о благодати звучит слиш­ком заманчиво, чтобы быть правдой.

 

Когда Билл Мойерс снимал телевизионный фильм, специально посвященный гимну «О бла­годать!», его камера последовала за Джонни Кэ­шем в недра тюрьмы строгого режима. «Что этот гимн означает для вас?» — спросил Кэш, исполнив гимн. Один человек, сидевший за убийство ответил: «Я был дьяконом, человеком церкви, но я не имел понятия, что такое благодать, пока не оказался здесь».

 

Возможности «злоупотребления благодатью» открылись передо мной в разговоре с одним моим другом, я буду называть его Дэниэлом. Однажды поздно ночью я сидел в ресторане и слушал при­знания Дэниэла о том, как он решил бросить свою жену после того, как они прожили вместе пятнадцать лет. Он нашел кого-то помоложе и покрасивей, кого-то, кто «заставляет меня чув­ствовать, что я живу. Это чувство я не испытывал годами». У него и его жены не было серьезной несовместимости. Он просто хотел перемен, как человек, который страстно хочет приобрести бо­лее новую модель автомобиля.

 

Будучи христианином, Дэниэл хорошо знал, к каким последствиям, для него лично и для его морали, приведет тот поступок, который он соби­рался совершить. Его решение уйти причинило бы его жене и трем детям боль, которая никогда не пройдет. Он говорил, что не способен проти­востоять силе, которая толкает его к молодой женщине, подобно мощному магниту.

 

Я слушал рассказ Дэниэла с печалью и тоской, говорил мало и пытался осознать эту новость. Потом, когда мы перешли к десерту, вдруг, как гром среди ясного неба, прозвучал его вопрос: «Честно говоря, Филлип, я позвал тебя не просто так. Я хотел увидеть тебя этим вечером, чтобы задать вопрос, который давно мучает меня. Ты изучаешь Библию. Как ты думаешь, сможет Бог простить такой ужасный поступок, который я собираюсь совершить?»

 

Вопрос Дэниэла извивался у меня в голове, как живая змея, и мне пришлось выпить три чашки кофе, прежде чем я попытался дать на него ответ. В этом промежутке времени я долго и напряжен­но думал о последствиях, которые влечет за собой благодать. Как я могу удержать моего друга от совершения ужасной ошибки, если он знает, что до прощения подать рукой? Или, как в мрачной австралийской истории Роберта Хьюджеса, что удержит заключенного от убийства, если он знает, что впоследствии будет прощен?

 

К благодати существует особый «доступ», о котором я сейчас должен упомянуть. Если проци­тировать К. С. Льюиса: «Св. Августин говорит, «Бог подает там, где Он видит пустые руки». Человек, у которого руки полны подарков, не получит этот дар». Другими словами, благодать должна быть получена извне. Льюис объясняет, что поведение, которое я назвал «злоупотреблени­ем благодатью», происходит из-за неразберихи между попустительством и прощением: «Попусти­тельствовать злу, значит просто игнорировать его, воспринимать его так, словно это добро. Но чело­век должен как принимать прощение, так и сам прощать, если речь идет о полноте прощения и человек, который не признает вины, не может принимать прощение».

 

Я расскажу здесь вкратце, что я сказал моему другу Дэниэлу: «Сможет ли Бог простить тебя? Конечно. Ты знаешь Библию. Бог принимает убийц и прелюбодеев. Благодаря его доброте, парочка подлецов по имени Петр и Павел возглавили цер­ковь Нового Завета. Прощение это наша пробле­ма, а не Господа. Через что нам только не прихо­дится проходить, чтобы искупить грех, отдаляю­щий нас от Бога. Мы меняемся в каждом акте неповиновения ему, но нет никакой гарантии, что мы когда-либо вернемся назад. Сейчас ты спрашиваешь меня о прощении, но захочешь ли ты  потом  вообще  быть прощенным,  особенно, если прощение включает в себя искупление?»

 

Через несколько месяцев после нашего разгово­ра Дэниэл сделал свой выбор и оставил семью. Тем не менее, я вижу в нем определенные при­знаки сожаления. Теперь он обычно пытается придать своему решению рациональный вид по­пытки избавиться от несчастливого брака. Он ра­зошелся с большинством своих бывших друзей, «слишком узко мыслящих и слишком скорых на осуждение», и ищет вместо этого людей, которые с восторгом принимают его вновь обретенную сво­боду. Мне, однако, Дэниэл не кажется очень уж свободным. Ценой «свободы» стала необходимость отвернуться от тех людей, которые о нем больше всего заботились. Он также говорит мне, что в данный момент Бог не является частью его жиз­ни. «Может быть, позднее», — говорит он.

 

Бог пошел на большой риск, заранее объявляя прощение, и шокирующая сторона благодати вклю­чает в себя передачу этого риска нам.

 

«Действительно, погрязнуть в ошибках — это зло, — сказал Паскаль, — но все же, еще большее зло — погрязнуть в ошибках и быть не в состоя­нии их признать».

 

Люди делятся на два типа, но не на виновных и «праведных», как думают многие, а скорее на два типа виновных. Существуют виновные люди, которые признают совершенные злодеяния, и ви­новные, которые этого не признают. Две группы сводятся вместе в сцене, описанной в восьмой главе Евангелия от Иоанна.

 

Действие происходит в церковном дворе, где Иисус читает проповедь. Группа фарисеев и за­конников прерывает его «церковную службу», при­тащив силком женщину, уличенную в прелюбоде­янии. По обычаю, она раздета до пояса в знак ее позора. Напуганная, беззащитная, публично уни­женная, она съежилась перед Иисусом, прикры­вая свои обнаженные груди.

 

Прелюбодеяние, конечно же, предполагает на­личие двух участников, однако женщина стоит перед Иисусом одна. (Может быть, ее застали в постели с фарисеем?) Иоанн поясняет, что для обвинителей важно не наказать преступницу, а подловить Иисуса. Уловка продумана довольно умно. Закон Моисея требует за совершение пре­любодеяния забивать человека камнями до смер­ти, но Римский закон запрещает евреям самосто­ятельно осуществлять наказание. Подчинится Иисус Моисею или Риму? Или он, известный своим милосердием, попытается вызволить эту грешницу? Если так, то он нарушит Закон Мои­сея перед толпой, собравшейся во дворе храма. Все, не отрываясь, смотрят на Иисуса.

 

В этот момент звенящего напряжения, Иисус делает нечто невообразимое. Он наклоняется и что-то пишет на песке пальцем. На самом деле, это единственная сцена в Евангелиях, которая изображает Иисуса пишущим. Носителем един­ственных записанных им слов он избирает пе­сок, зная, что следы ног, ветер, или дождь ско­ро сотрут их.

 

Иоанн не говорит нам, что Иисус написал на песке. В своем фильме о жизни Иисуса, Сесиль Б. ДеМилль изображает его произносящим на­звания различных грехов: Прелюбодеяние, Убий­ство, Гордыня, Жадность, Похоть. Каждый раз, когда Иисус пишет новое слово, все больше фарисеев исчезает. Догадка ДеМилля, как и все другие предположения — конъюнктура. Мы толь­ко знаем, что в этот полный опасности момент Иисус делает паузу, хранит молчание и пишет пальцем слова на песке. Ирландский поэт Симус Хиней говорит, что Иисус «тянет время, во всех возможных смыслах этой фразы», концент­рируя всеобщее внимание и разграничивая зна­чение того, что произойдет в действительности, и того, что толпа хочет увидеть.

 

Присутствующие при этом люди, без сомне­ния, видят две категории актеров в эюй драме: виновная женщина, пойманная на месте пре­ступления, и «правые» обвинители, которые, кроме всего прочего, являются профессиональ­ными религиозными деятелями. Когда, наконец, Иисус начинает говорить, он уничтожает одну категорию: «Кто из вас без греха, — говорит он, — первый брось в нее камень».Он снова накло­няется и продолжает писать, чтобы еще потя­нуть время, и, один за другим, все обвинители потихоньку уходят.

 

Затем Иисус поднимается, чтобы обратиться к женщине, оставшейся в одиночестве: «Женщина! Где твои обвинители? Никто не осудил тебя?»

 

«Никто,  Господи»,  —  отвечает она.

 

И этой женщине, которую приволокли, напу­ганную, чтобы подвергнуть ее наказанию, Иисус дарует прощение: «И Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши».

 

С помощью блестящего хода Иисус заменяет две предполагаемые категории — «праведные» и «виновные» — двумя другими: грешники, которые признают, и грешники, которые отрицают свой грех. Женщина, уличенная в прелюбодеянии, бес­помощно признала свою вину. Гораздо более со­мнительно выглядели люди вроде фарисеев, кото­рые отрицали или подавляли вину. Им тоже нуж­но освободить руки для принятия благодати. Пол Турнье выражает эту схему языком психологии: «Бог уничтожает осознанную вину, но также Он заставляет осознать подавленную вину».

 

Сцена из восьмой главы Евангелия от Иоанна беспокоит меня,  поскольку по своей природе я больше похож на обвинителей, чем на обвиняе­мых.  Я отрицаю гораздо больше, чем признаю. Пряча мои грехи под покровом респектабельнос­ти, я крайне редко позволяю уличить себя откры­то,  публично в каком-либо неблагоразумном по­ступке.  Однако если я правильно понимаю эту историю, грешная женщина находится ближе всех к Царствию Божию. Действительно, я смогу пре­успеть в Царствии, только если стану дрожащим, смиренным, без прощения, с ладонями, открыты­ми,  чтобы  принять благодать  Божию,  как эта женщина.

 

Это состояние готовности принять и есть то, что я называю «доступом» к благодати. Она дол­жна быть получена, и христианское понятие для этого акта — раскаяние, врата благодати. К. С. Льюис говорил, что Бог не требует от нас раска­яния деспотически: «Это просто описание того, на что похоже возвращение». Выражаясь словами притчи о блудном сыне, раскаяние — это возвра­щение домой, за которым следует радостное праз­днество. Оно открывает дорогу в будущее, к вос­становлению родственных уз.

 

Многие пугающие отрывки из Библии, кото­рые затрагивают проблему греха, предстают в но­вом свете с тех пор, как я начал понимать жела­ние Бога направить меня к раскаянию, к вратам благодати. Иисус сказал Никодиму: «Ибо не по­слал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него». Другими словами, он пробуждает во мне чувство вины ради моей собственной пользы. Бог стремится не к тому, чтобы уничтожить меня, но чтобы освобо­дить, и освобождение требует того, чтобы человек был так же беззащитен, как та женщина, которую поймали на месте преступления, а не высокомер­ным, как фарисеи.

 

Пока порок не выйдет на свет, он не может быть исцелен. Алкоголики знают, что пока че­ловек не признает, что он алкоголик, нет ника­кой надежды на исцеление. Тем, кто упорно это отрицает, для подобного признания может по­требоваться болезненное вмешательство со сто­роны семьи или друзей, которые будут «писать на песке» позорную истину, пока алкоголик не признает ее. (Алкоголики используют выражение «трезвый алкого­лик», говоря об алкоголике, который бросает пить, но упор­ствует, отказываясь признать, что у него есть проблема. Трез­вый, но несчастный, он делает несчастными всех вокруг себя. Он по-прежнему манипулирует другими, играя у них на нер­вах. Однако, поскольку он больше не пьет, он больше не переживает счастливых моментов. Члены семьи могут даже попытаться дать ему возможность пить снова, ради его об­легчения; они хотят вернуть назад своего «счастливого пьян­чужку». Писательница Кейт Миллер сравнивает такого че­ловека с ханжой, пришедшим в церковь, который пытается изменить свою внешность, а не свою суть. Настоящая пере­мена, как для алкоголика, так и для христианина, должна начинаться с признания того, что им необходима благодать. Отрицание этого факта препятствует благодати.)

 

По словам Турнье, «...как раз те верующие, которые отчаялись в себе, наиболее вдохновенно выражают свою уверенность в благодати. Так Св. Павел и Св. Франциск Ассизский признавали, что они самые большие грешники среди людей; так Кальвин утверждал, что человек неспособен со­вершать добро и познать Бога своими собствен­ными силами...» Именно святые наделены чув­ством греха. Как говорит Отец Даниелу: «Чувство греха есть мера богобоязненности души».

 

Святой Апостол Иуда предупреждает о вероят­ности того, что нечестивые люди «обратят благо дать Бога нашего в повод к распутству». Даже тот акцент, который делается на раскаянии, полнос­тью не устраняет этой опасности. И мой друг Дэниэл, и австралийский заключенный в теории согласились бы с необходимостью раскаяния. Оба собирались воспользоваться слабым местом благо­дати, чтобы получить то, что они хотят, сейчас и затем раскаяться в этом позднее. Сначала неиск­реннее намерение формируется на периферии со­знания. Я что-то хочу. Да, я знаю, это неправиль­но. Но почему бы просто не сделать это, вопреки всему? Я всегда могу получить прощение позднее. Намерение перерастает в навязчивую идею. В кон­це концов, благодать становится «попущением безнравственности».

 

Христиане по-разному отреагировали на эту опасность. Мартин Лютер, зараженный божествен­ной благодатью, иногда подтрунивал над возмож­ностью злоупотребления ею: «Если вы проповеду­ете благодать, не проповедуйте фикцию, пропове­дуйте истинную благодать. Если благодать истин­на, то преодолевайте истинный, а не фиктивный грех, будьте грешником и грешите без оглядки... Достаточно уже того, что мы распознаем среди богатств славы Божией Агнца, который несет грех мира; благодаря этому, грех не разъединяет нас, даже если бы мы прелюбодействовали и убивали тысячи и тысячи раз на дню».

 

Другие, обеспокоенные перспективой того, что христиане будут прелюбодействовать и убивать тысячи раз в день, призвали Лютера к ответу за его гиперболу. В конце концов, Библия представ­ляет благодать как исцеляющее противодействие греху. Как в одном и том же человеке могут сосу­ществовать обе эти силы? Разве мы не должны «возрастать в благодати», как завещает Петр? Раз­ве не должно расти наше семейное сходство с Богом? «Христос принимает нас такими, как мы есть, — писал Вальтер Тробиш, — но когда Он нас принимает, мы не можем оставаться такими, как мы есть».

 

Теологу XX века Дитриху Бонхефферу принад­лежит фраза «дешевая благодать», которую он использовал для обозначения злоупотребления благодатью. Когда он жил в нацистской Герма­нии, его пугала та трусость, с которой христиане реагировали на угрозы Гитлера. Лютеранские пас­торы проповедовали благодать с кафедры по вос­кресеньям, а затем молчали в остальные дни не­дели, в то время как нацисты проводили полити­ку расизма, эвтаназии и, наконец, геноцида. Кни­га Бонхеффера «Цена ученичества» (На русском языке она вышла в 1992 году, под названи­ем «Следуя Христу» [прим. геол. редактора].) проливает свет на многие отрывки из Нового Завета, которые призывают христиан стремиться к святости. «Каж­дый призыв к обращению в веру, — настаивал он, — содержит призыв к ученичеству, призыв к тому, чтобы быть похожим на Христа».

 

В Послании к Римлянам Павел углубляется в изучение этих вопросов. Ни в одном другом Биб­лейском фрагменте нет такого заостренного взгляда на благодать во всем ее таинстве. Чтобы получить представление о несправедливости бла­годати, мы должны обратиться к 6-7 главам Послания к Римлянам.

 

Первые несколько глав Послания к Римлянам забили тревогу по поводу жалкого положения че­ловечества, придя к ужасающему выводу: «Потому что все согрешили и лишены славы Божией». Подобно тому, как фанфары представляют новую часть симфонии, следующие две главы рассказы­вают о благодати, которая отменяет любое наказа­ние: «А когда умножился грех, стала преизобиловать благодать». Это безусловно высокая теоло­гия, но такое претендующее на всеохватность за­явление представляет самую близкую к практике проблему, с какой мне когда-либо приходилось сталкиваться. Зачем быть добрым, если вы зара­нее знаете, что вы будете прощены? Зачем стре­миться быть таким, как хочет Бог, если он при­нимает меня таким, как я есть? Павел знает, что он открыл теологический шлюз. Шестая глава По­слания к Римлянам задает резкий вопрос: «Что же скажем? оставаться ли нам в грехе, чтобы умно­жилась благодать?» и снова: «Что же? станем ли грешить, потому что мы не под законом, а под благодатью?» Павел дает короткий выразительный ответ на оба вопроса: «Никак!» Другие переводы более колоритны: «Боже упаси!»

 

То, что апостол включает в эти лаконичные страстные главы, есть просто несправедливая сто­рона благодати. В самом центре аргумента, выд­винутого Павлом, лежит вопрос: «Зачем быть доб­рым?» Если вы заранее знаете, что будете проще­ны, почему не присоединиться к вакханалиям языч­ников? Есть, пить, веселиться, ибо завтра Господь дарует прощение. Павел не может оставить без внимания это явное несоответствие.

 

Первый образ, рисуемый Павлом (Римлянам 6:1-14), иллюстрирует как раз этот момент. Возни­кает вопрос: «Преумножается ли благодать, если возрастает грех?» Затем спрашивается: «Почему бы не грешить столько, сколько возможно, чтобы предоставить Богу больше возможности преумно­жить благодать?» Хотя такое объяснение может звучать извращенно, в разные времена христиане следовали именно этой логике, предоставляющей им лазейки. Епископа, живущего в третьем веке, шокировало, когда он видел набожных мучеников христианской веры, посвящающих свои последние ночи в темнице пьянству, наслаждениям и раз­врату. «Раз смерть мучеников делала их совершен­ными, — размышляли они, — что за беда, если они проведут свои последние дни в грехе». И в Англии во времена правления Кромвеля одна ра­дикальная секта, известная как «Веселые пропо­ведники», произвела на свет учение о «святости греха». Один из ее лидеров целый час изрыгал проклятия с кафедры Лондонской церкви; другие напивались и богохульствовали на людях.

 

У Павла нет времени на подобные этические измышления. Чтобы опровергнуть их, Павел на­чинает с простой аналогии, основанной на ярком контрасте между смертью и жизнью: «Мы умерли для греха: как же нам жить в нем?» — спрашивает он, скептически. Ни один христианин, воскрес­ший к новой жизни, не должен быть наказуем за смерть. Грех источает зловоние смерти. Зачем кому-то выбирать его?

 

Однако, так ярко описанный Павлом кон­траст «жизнь против смерти», не решает вопрос полностью, поскольку зло не всегда источает зловоние смерти, по крайней мере, для падших людей. Злоупотребление благодатью — это на­стоящее искушение. Пролистайте рекламные объявления в любом современном журнале, и вы увидите искушения, связанные с похотью, жад­ностью, завистью и гордостью, которые делают грех по-настоящему привлекательным. Подобно свиньям на ферме, мы радуемся возможности хорошенько вываляться в грязи.

 

Более того, хотя христиане, может быть, и «умерли для греха» в теоретическом смысле, в жизни все обстоит иначе. К одному моему другу, который преподавал толкование Библии и дошел до этого отрывка, позднее подошла студентка кол­леджа, лицо которой выражало явное недоумение. «Я знаю, в Библии говорится, что мы умерли для греха, — сказала она, — но в моей жизни грех, кажется,  вовсе не умер».  Павел,  будучи реалис­том, признавал этот факт, иначе в том же отрывке он бы не посоветовал нам:  «Почитайте себя мертвыми для греха» и «Итак да не царствует грех в смертном вашем теле».

 

Биолог из Гарварда Эдвард О. Уилсон провел довольно необычный эксперимент на муравьях, который может послужить дополнением к образу, который рисует Павел. После того, как он заме­тил, что муравьям требовалось несколько дней на то,  чтобы понять,  что их покалеченный собрат умер,  он сделал вывод, что муравьи определяли смерть по запаху, а не визуально. Когда тело му­равья начинало разлагаться, другие муравьи безо­шибочно определяли это и выносили его из мура­вейника в отдельное место.  После многих попы­ток, Уилсон вывел точный химический состав за­паха,  который источала олеиновая кислота.  Если муравьи  чувствовали  запах этой кислоты,   они выносили останки. Любой другой запах они игно­рировали. Их инстинкт был так силен, что когда Уилсон капнул эту кислоту на кусочек бумаги, другие муравьи осторожно вынесли бумагу на му­равьиное кладбище.

 

В качестве завершающего этапа, Уилсон смо­чил кислотой тела живых муравьев. Без малейше­го колебания их собратья потащили их на муравь­иное кладбище, несмотря на протестующие дви­жения ног и усиков помеченных муравьев. Эти изгнанники, негодующие «живые мертвецы», очи­щали себя, прежде чем вернуться в муравейник. Если на них оставался хоть малейший след кисло­ты, собратья моментально снова хватали их и водворяли на кладбище. Они должны были быть официально живы, что определялось исключительно по запаху, прежде чем их принимали об­ратно в муравейник.

 

Я вспоминаю этот образ — «мертвые» муравьи, действующие очень активно, когда читаю строки, написанные Павлом в шестой главе Послания к Римлянам. Может быть, грех и мертв, но он упор­но возрождается к жизни.

 

Далее Павел сразу же представляет эту дилемму в совершенно другом виде: «Что же? станем ли грешить, потому что мы не под законом, а под благодатью?» (6:15) Разве благодать предоставляет лицензию, нечто вроде свободного прохода по этическому лабиринту жизни? Я уже описывал убийцу из Австралии и американского прелюбо­дея, которые пришли к точно такому решению.

 

«Я полагаю, что есть смысл соблюдать прили­чия, пока вы молоды. Так у вас останется доста­точно энергии, чтобы нарушать их, когда вы со­старитесь», — сказал Марк Твен, который прила­гал героические усилия, чтобы следовать своему собственному совету. Почему бы и нет, если ты знаешь, что, в конце концов, будешь прощен? Снова Павел с недоверием восклицает: «Боже упа­си!» Как ответить тому, чья основная целью в жизни — раскачивать края внешней оболочки бла­годати? Действительно ли этот человек когда-либо испытывал благодать?

 

Вторая аналогия Павла (6:15-23), человеческое рабство, выводит дискуссию в новое измерение. «Вы, быв прежде рабами греха...», — начинает он, прово­дя очень удачное сравнение. Грех — это господин, который управляет нами, нравится нам это или нет. Безудержное стремление к свободе часто превраща­ется в путы. Если человек настаивает на свободе выходить из себя каждый раз, когда испытывает гнев, он становится рабом гнева. В наше время те занятия, которым посвящают себя подростки, чтобы выразить свою свободу — курение, алкоголь, наркотики, порнография — становятся их безжа­лостными властелинами.

 

Многие воспринимают грех как вид рабства, выражаясь современными понятиями — зависи­мости. Любой член группы «Анонимных алкого­ликов» может описать этот процесс. Противопос­тавьте твердое решение уступкам в пользу вашей зависимости, и некоторое время вы будете на­слаждаться свободой. Как много людей, однако, переживают печальное возвращение к своим узам.

 

Вот точное описание этого парадокса, сделан­ное писателем Франсуа Мориаком: «Одна за дру­гой, страсти просыпаются и бродят вокруг, при­нюхиваясь в поисках объекта своего удовлетворе­ния. Они нападают на бедного нерешительного человека сзади — и вот, он побежден. Сколько раз ему приходилось падать на самое дно, пач­каться в грязи, балансировать на краю пропасти и снова подниматься к свету, чувствовать, как его руки то тянутся к свету, то снова возвращаются во тьму, пока он, наконец, не подчинится закону духовной жизни. Этот закон меньше всего понятен миру и вызывает у человека наибольшее отвраще­ние, хотя без него на человека не снизойдет бла­годать решительности в преследовании своей цели. Для этого нужно отказаться от своего «эго». Эта мысль прекрасно сформулирована в следующей фразе Паскаля: «Полное и блаженное отречение. Абсолютная покорность Иисусу Христу и моему духовному учителю». Люди могут сколько угодно смеяться и подтрунивать над тобой, поскольку ты не соответствуешь званию свободного человека, ведь ты покорился хозяину. Но это порабощение на самом деле является чудесным освобождением, поскольку если бы ты был свободен, ты бы все время занимался тем, что ковал себе цепи и надевал их на себя, постоянно затягивая все туже и туже. В те годы, когда ты считал себя свободным, ты, как бык под ярмом, подчинялся своим бес­численным наследственным порокам. С момента твоего рождения ни одно из твоих преступлений не умирало, не прекращало опутывать тебя все больше и больше, не переставало порождать дру­гие преступления. Человек, которому ты преда­ешь себя, не хочет для тебя свободы быть рабом. Он разбивает твои оковы, и, вопреки твоим почти угасшим и еще тлеющим желаниям, Он зажигает и раздувает огонь Благодати».

 

В своем третьем пассаже (7:1-6) Павел уподобляет духовную жизнь браку. Эта простая аналогия не нова, поскольку Библия часто изображает Бога как влюбленного, который не отступается от своей неверной невесты. Сила чувства, которое мы испытываем по отношению к человеку, с которым мы собираемся провести всю жизнь, иллюстрирует ту страсть, с которой Бог относится к нам, и Бог хочет от нас ответного чувства.

 

Аналогия с браком лучше, чем аналогия со смертью, лучше, чем сравнение с рабством, объясняет тот вопрос, с которого начал Павел: «Зачем быть добрым?» На самом деле, это неправильный вопрос. Он должен был бы звучать так: «Зачем любить?»

 

Однажды летом мне пришлось изучать основы немецкого языка, чтобы получить ученую степень. Что за ужасное лето! Прекрасными вечерами, когда мои друзья ходили под парусом по озеру Мичиган, катались на велосипедах и потягивали каппучино в открытых кафе на свежем воздухе, я сидел взаперти, делая грамматический разбор немецких глаголов. Пять ночей в неделю, по три часа каждую ночь, я тратил на то, чтобы запомнить слова и окончания, которые мне больше никогда бы не пригодились. Я подвергал себя такой пытке только с одной целью — пройти тест и получить ученую степень..

 

А что было бы, если бы чиновник-регистратор учебного заведения пообещал мне: «Филипп, мы хотим, чтобы ты учился, как следует, и прошел тест, но мы обещаем тебе заранее, что ты полу­чишь степень. Твой диплом уже заполнен». Как вы думаете, сидел бы я восхитительными летни­ми вечерами в жаркой, душной квартире? Ни в коем случае. Если говорить упрощенно, это и есть та теологическая дилемма, которую ставит перед нами Павел в Послании к Римлянам.

 

Зачем учить немецкий? Честно говоря, для этого есть весомые причины — знание языков расширяет кругозор и увеличивает круг общения — но раньше это никогда не было для меня мотивом, чтобы изучать немецкий язык. Я изу­чал немецкий по эгоистическим причинам, что­бы получить степень, и только страх перед по­следствиями, который тяготел надо мной, заста­вил меня отказаться от моих обычных летних развлечений. Сегодня я помню очень мало из того, чем тогда забил себе голову. «Ветхая бук­ва» (так Павел описывает закон Ветхого Завета) приносит краткосрочные результаты.

 

Что могло бы вдохновить меня на изучение немецкого языка? Мне приходит в голову только один стимул. Если бы моя жена, женщина, в которую я был влюблен, говорила бы только по-немецки, я бы выучил этот язык в рекордно ко­роткие сроки. Почему? У меня бы появилось от­чаянное желание общаться mit einer schonen Frau. Я бы вставал среди ночи и зубрил глаголы, под­ставляя их точно в конец предложений в моих любовных письмах, воспринимая каждое попол­нение моего словарного запаса как новый способ выразить мои чувства человеку, которого я люб­лю. Я бы не скупился на время, проведенное в изучении немецкого языка, имея общение как таковое в качестве вознаграждения.

 

Этот реальный пример помогает мне понять резкую реакцию Павла: «Боже упаси!» в ответе на вопрос о том, оставаться ли нам в грехе, чтобы умножилась благодать.

 

Какой жених в первую брачную ночь повел бы подобный разговор со своей невестой: «Дорогая, я люблю тебя и мечтаю провести с тобой всю мою жизнь. Но мне нужно обсудить некоторые детали. Теперь, когда мы женаты, как далеко я могу захо­дить в общении с другими женщинами? Можно ли мне с ними спать? Целовать их? Ты же не будешь против парочки романов время от време­ни? Я знаю, это причинит тебе боль, но я пред­ставляю себе, сколько у тебя будет возможностей простить меня после того, как я предам тебя!» Единственный подобающий ответ такому Дон Жуану — это пощечина и слова: «Боже упаси!» Очевидно, он не понимает в любви самого главного.

 

Проще говоря, если мы обращаемся к Богу с мыслью: «А что я буду с этого иметь?», то мы не осознаем того, как Бог к относится к нам. Богу требуется нечто большее, чем отношения, которые у меня были бы с рабовладельцем, который зас­тавлял бы меня подчиняться с помощью кнута. Бог не начальник, не менеджер по кадрам и не волшеб­ный джин, который исполняет наши приказания.

 

Действительно, Бог хочет чего-то более интим­ного, чем самые близкие отношения на земле, чем пожизненный союз мужчины и женщины. Богу нужны не хорошие поступки, а мое сердце. Я «делаю добро» моей жене не для того, чтобы заработать очки, а для того, чтобы выразить мою любовь к ней. Так же и Бог хочет, чтобы я служил ему «в обновлении духа», но не по принуж­дению, а по собственному желанию. «Учениче­ство, — говорит Клиффорд Уильяме, — означает жизнь, которая произрастает из благодати».

 

Если бы мне нужно было выразить в одном слове основной мотив «быть хорошим человеком», который приведен в Новом Завете, я бы выбрал слово «благодарность». Павел начинает большин­ство своих писем, подытоживая, какие богатства мы обретаем во Христе. Если мы поймем, что Христос сделал для нас, то тогда, конечно же, из чувства благодарности мы будем стремиться про­жить жизнь, «достойную» такой великой любви. Мы станем стремиться к святости не для того, чтобы Бог возлюбил нас, но потому, что он уже нас любит. Как Павел говорил Титу: «Нам явилась благодать Божия, научающая нас, чтобы мы, отвер­гнув нечестие и мирские похоти, целомудренно, праведно и благочестиво жили в нынешнем веке».

 

В своей книге мемуаров «Обычное время» като­лическая писательница Нэнси Мэйрс рассказыва­ет о том, как она годами боролась со своим дет­ским образом «папочки Бога», которого можно было ублажить, только если следовать списку обре­менительных предписаний и запретов: «Посколь­ку они принимали самую простую форму — фор­му приказания, то это предполагало, что человек по своей природе должен был быть направляем к добру силой. Предоставленный самому себе чело­век предпочтет кумиров, богохульство, безделье и чтение «Нью-Йорк Тайме» по утрам в воскресе­нье, неуважение по отношению к властям, убий­ство, прелюбодеяние, воровство, ложь и все, что можно сказать о парне, живущем по соседству... Я всегда находилась на грани совершения проступ­ка, во искупление которого должна была просить прощения у того самого существа, которое уличало меня в грехе. Запрещая мне что-либо делать, оно явно ожидало от меня, в первую очередь, повиновения. «Ветхозаветный Бог», — скажете вы».

 

Мэйрс нарушила множество этих правил, по­стоянно чувствовала себя виновной и затем, гово­ря ее словами, «научилась процветать, уповая на Бога, который требует проявления только одного чувства, делающего совершение проступков невоз­можным — любви».

 

Лучший повод быть хорошим человеком — это желание быть им. Внутренняя перемена требует общения с внешним миром. Она требует любви. «Как кто-то может быть добрым, если таковым его не сделала любовь?» — спрашивал Августин. Он был совершенно серьезен, когда сделал извес­тное заявление: «Люби Бога и делай все, что ты хочешь». Человек, который действительно любит Бога, будет стараться доставит Ему радость, вот почему как Иисус, так и Павел, оба суммировали весь закон в единственной заповеди: «Возлюби Бога».

 

Если бы мы действительно осознали чудо люб­ви, которую к нам испытывает Бог, каверзный вопрос о том, что я буду с этого иметь, возник­ший после прочтения шестой и седьмой глав Послания к Римлянам, никогда бы не пришел нам в голову. Мы бы жили, пытаясь понять бла­годать Божию, а не эксплуатируя ее.