Библиотека Гумер - современная Церковь

Глава 9

Расчет

 

 

Так в кошмаре тьмы ночной слышен псов и лай, и вой, и все страны молча ждут, каждой ненависть — уют.

У. X. Оден

 

Расчет

В разгар недавней войны в бывшей Югославии, мне попалась в руки книга « Подсолнух» Симона Визенталя, которую я читал несколько лет назад. В ней рассказывается о случае, который произо­шел во время самой удачной кампании по «этни­ческой чистке» в нашем столетии. Этот случай может во многом объяснить, что двигало Визенталем, который стал одним из наиболее известных преследователей нацистов и безжалостным пуб­личным обличителем преступлений на этой по­чве. В центре книги стоит прощение, и я обра­тился к нему, чтобы посмотреть, какую роль иг­рает прощение в глобальных масштабах, скажем, в гигантском нравственном кошмаре, которым од­нажды была Югославия.

 

В 1944 году Визенталь был молодым польским заключенным в застенках нацистов. Он только беспомощно смотрел на то, как нацистские сол­даты убили его бабушку на ступеньках ее дома и как они силой волокли его мать в машину, кото­рая была переполнена пожилыми еврейскими жен­щинами. В общей сложности, восемьдесят девять его родственников-евреев умерли от рук нацистов. Сам Визенталь, когда его впервые арестовали, безуспешно попытался покончить с собой.

 

В один солнечный воскресный день, когда в госпитале для раненых выяснялись подробности заключения Визенталя, к нему обратилась медсе­стра: «Вы еврей?» — спросила она, поколебав­шись, потом дала ему знак следовать за ней. Пол­ный тревожных ощущений, Визенталь последовал за ней вверх по лестнице, а затем вниз в вести­бюль госпиталя, пока они не добрались до тем­ной, грязной комнаты, где лежал одинокий за­бинтованный солдат. Его лицо было закрыто бе­лой марлей, в которой были вырезаны отверстия для рта, носа и ушей.

 

Медсестра исчезла, закрыв за собой дверь и оставив молодого заключенного наедине с этой странной фигурой. Раненый человек был офице­ром СС, и он позвал Визенталя, чтобы сделать страшное признание.

 

«Меня зовут Карл, — сказал дребезжащий го­лос, исходивший откуда-то из глубины повязок и бинтов. — Я должен рассказать вам об одном ужасном поступке, который совершил. Рассказать вам, потому что вы еврей».

 

Карл начал свой рассказ с воспоминаний о том, что он воспитывался в католической семье, и о своей детской вере, которую он утратил в Гитлер Югенд. Потом он добровольцем пошел в СС, по службе его отличали, и он только недав­но, тяжело раненый, вернулся с русского фронта.

 

Карл трижды пытался поведать свою историю. Визенталь отошел, словно собирался покинуть комнату. И всякий раз офицер делал движение, пытаясь схватить его за руку своей белой, почти обескровленной рукой. Он умолял его выслушать то, что он пережил на Украине.

 

В городе Днепропетровске, оставленном отсту­пающей русской армией, подразделение Карла натолкнулось на несколько оставленных засад, вперестрелке с которыми было убито тридцать не­мецких солдат. В качестве мести эсэсовцы согна­ли триста евреев, заперли их в трехэтажном доме, облили его бензином и подожгли. Карл и его люди окружили дом с оружием наготове, готовые застрелить всякого, кто попытается спастись.

 

«Вопли, доносившиеся из дома, были ужасны, — сказал он, переживая этот момент. — Я увидел мужчину с маленьким ребенком на руках. Одежда на нем горела. Рядом с ним стояла женщина, без сомнения, мать ребенка. Свободной рукой муж­чина прикрыл глаза ребенка, потом он выпрыгнул на улицу. Секундой позже за ним последовала женщина. Потом из другого окна выпало несколь­ко горящих тел. Мы открыли огонь.... О, Боже!»

 

Все это время Симон Визенталь молча сидел, давая немецкому солдату возможность выговорить­ся. Карл продолжал описывать другие зверства, но он постоянно возвращался к тому эпизоду, в котором этот темноволосый мальчик с черными глазами выпал из окна дома, став мишенью для солдатских винтовок. «Я остаюсь здесь со своей виной, — сказал он и в заключение добавил: «Вы со мной в последние часы моей жизни. Я не знаю, кто вы, я знаю только то, что вы еврей и что этого достаточно. Я знаю, что рассказал вам ужасные вещи. Долгими ночами ожидая смерти, я снова и снова стремился к тому, чтобы погово­рить об этом с каким-нибудь евреем и попросить у него прощения. Только я не знал, есть ли здесь еще евреи... Я знаю, что прошу слишком многого, но без вашего ответа не смогу умереть с миром».

 

Симон Визенталь, архитектор в свои двадцать лет, а теперь заключенный, одетый в изношенную униформу, которая была отмечена желтой Звез­дой Давида, почувствовал, как огромное бремя его расы ложится на его плечи. Он выглянул из окна на залитый солнцем двор. Он посмотрел на ли­шенную зрения кучу бинтов, лежащих в кровати. Он посмотрел на трупную муху, ползающую по умирающему телу, привлеченную запахом.

 

«Наконец я собрался с мыслями, — пишет Визен­таль, — и, не говоря ни слова, вышел из комнаты».

 

«Подсолнух» выносит прощение из рамок тео­рии и помещает его в самый центр живой исто­рии. Я решил перечитать книгу, потому что ди­лемма, перед которой оказался Визенталь, имела множество параллелей с нравственными дилемма­ми, которые все еще разрывают мир на части в таких местах, как Югославия, Руанда и Средний Восток.

 

В первой половине книги, написанной Визенталем, рассказывается история, которую я только что вкратце передал. Во второй половине собраны реакции на эту историю таких светил, как Абра­хам Хешель, Мартин Марти, Синтия Озик, Габ­риель Марсел, Жак Маритен, Герберт Маркузе и Примо Леви. В конце Визенталь обратился к ним за советом, правильно ли он поступил.

 

Офицер СС Карл вскоре умер, не прощенный евреем, но Симон Визенталь продолжал жить, чтобы быть спасенным из лагеря смерти амери­канскими солдатами. Сцена в госпитале пресле­довала его, как призрак. После войны Визенталь навестил мать офицера, жившую в Штутгарте, в надежде как-нибудь изгнать из себя память о том дне. Напротив, этот визит лишь сделал образ того офицера более человечным, потому что мать с нежностью говорила о благочестивой юности сво­его сына. Визенталь так и не решился сказать ей о том, как умер ее сын.

 

В течение многих лет Визенталь расспрашивал многих раввинов и священников о том, как он должен был поступить. Наконец, когда прошлоболее двадцати лет с окончания войны, он напи­сал этот рассказ и разослал его всем нравственно чистым умам, каких он знал: евреям и неевреям, католикам, протестантам и людям, не относящим себя ни к одной религиозной вере. «Что бы вы сделали на моем месте?» — спрашивал он их.

 

Из тридцати двух мужчин и женщин, от кото­рых он получил ответ, только шесть человек на­писали, что Визенталь совершил ошибку, не про­стив немца. Двое христиан указывали на долгий дискомфорт, который испытывал Визенталь, как на угрызения совести, которые можно было уто­лить прощением. Один из них, темнокожий, при­нимавший участие в движении Французского Со­противления, написал: «Мне понятен ваш отказ простить этого человека. Это полностью соответ­ствует духу Библии, духу Ветхого Завета. Но есть Новый Завет, данный Христом и записанный в Евангелии. Я думаю, что как христианин, вы дол­жны были простить».

 

Несколько других отговорились пустыми фра­зами, но большинство ответивших согласились, что Симон Визенталь поступил верно. «Какое моральное и законное право он имел прощать зло, причиненное другому?» — спрашивали они. Один из них процитировал поэта Драйдена: «Про­щение принадлежит обиженному».

 

Несколько евреев написали, что, то количество преступлений, которое было совершено нациста­ми, вышло за пределы любой возможности про­щения. Герберт Голд, американский писатель и профессор, заявил: «Вина за этот ужас таким тя­желым грузом лежит на немцах, живших в то время, что никакая личная реакция отдельного человека не может ее оправдать». Другой сказал: «Миллионы невинных людей, которые были заму­чены и зверски убиты, должны быть возвращены к жизни, прежде чем я прощу». Автор нескольких романов Синтия Озик пылко прореагировала: «Эсэ­совцев нужно хоронить без гробов. Пусть все они попадут в ад». Один христианин признался: «Я бы удавил его на его кровати».

 

Несколько авторов писем задавались вопросом, что такое «прощение» как понятие. Одна женщи­на-профессор определила прощение как посту­пок, доставляющий чувственное наслаждение, что-то вроде того, что испытывают любовники после ссоры, перед тем как лечь друг с другом в по­стель. «Для него нет места в мире Холокоста и геноцида, — сказала она. — Прости, и все это повторится само по себе».

 

Когда я впервые прочитал «Подсолнух», десять лет назад, меня поразило единодушие, с которым были написаны все ответы. От христианских тео­логов я ожидал, что они больше будут говорить о милосердии. Но когда я в этот раз перечитал выразительные ответы на вопрос, заданный Визенталем, меня поразила ужасающая, кристальная логика непрощения. В мире, где происходят не­выразимые зверства, прощение, действительно, кажется несвоевременным, несправедливым, не­рациональным. Да, отдельные люди и семьи дол­жны учиться прощать, но как быть с такими высокими принципами, когда речь идет о вещах вроде нацистской Германии? Как написал фило­соф Герберт Маркузе: «Никто не может и не дол­жен за милую душу разгуливать, убивая и пытая, а потом, когда настанет момент, просто попро­сить прощения и получить его».

 

Не слишком ли было бы ожидать, что высокие нравственные идеалы Евангелия, в центре кото­рого лежит идея прощения, могут быть перенесе­ны в грубый мир политики и международной дипломатии? Может ли в подобном мире существовать что-то более эфемерное, чем прощение? Эти вопросы не давали мне покоя, когда я пере­читывал рассказ Визенталя, слушая неизменно плохие новости из бывшей Югославии.

 

Мои еврейские друзья с восхищением отзыва­лись о том акценте, который в христианстве ста­вится на прощении. Я представил его как самое сильное наше оружие в борьбе с противостоящей нам силой не-благодати. И все же, как в начале этого века заметил великий еврейский ученый Йозеф Клауснер, то обстоятельство, что христиа­не настаивают на таких идеалах, делает нас уязви­мыми по отношению к опустошающей критике. «Религия отстаивает высочайшую нравственность и идеалы, — пишет Клауснер, — в то время как политическая и социальная жизнь остается на противоположном полюсе варварства и язычества».

 

Клауснер выдвигает тезис, что беды, преследу­ющие христиан в истории, доказывают его точку зрения, что учение Иисуса несло непрактическую этику, неприменимую в реальном мире. Он упо­минает испанскую инквизицию, которая «не заду­мывалась как несовместимая с христианством». Современная критика может добавить к этому списку Югославию, Руанду и даже нацистскую Германию, поскольку все три этих конфликта имели место в так называемых христианских на­циях.

 

Имеет ли христианский акцент на любви, бла­годати и прощении какой-то резонанс за предела­ми семейных ссор или столкновениями религиоз­ных групп? В мире, где сила играет основную роль, такие возвышенные идеалы, как прощение, могут показаться иллюзорными химерами. Сталин очень хорошо понял этот принцип, когда смеялся над авторитетом церкви в вопросах морали: «Сколь­ко у Папы Римского дивизий?»

 

Если говорить откровенно, не знаю, что бы я ответил на месте Симона Визенталя. Можем ли мы, должны ли мы прощать преступления, жерт­вами которых мы не являемся? Карл, служивший офицером в СС, раскаялся, прояснив свой слу­чай, но скольких людей с каменным выражением лица, с почти глумливой самодовольной улыбкой, судили в Нюрнберге и Штутгарте? Мартин Мар­та, один из христиан, чей ответ опубликован в книге Визенталя, написал строки, согласиться с которыми я испытываю сильное искушение. «Я могу ответить только молчанием. Неевреи и, в особенности, христиане не должны давать сове­тов, касающихся Холокоста, тем, кто его пере­жил, в течение следующих двух тысяч лет. А по­том нам будет нечего сказать».

 

Однако я должен признать, что когда я читал хор голосов, высказавшихся за непрощение, я не мог не испытывать любопытства. Чья цена ока­жется выше, прощения или непрощения? Герберт Голд высказал суждение, что «никакая личная реакция отдельного человека не может ее [немец­кую вину] оправдать». Так ли? Как насчет мести, которой подверглись все пережившие войну нем­цы? Разве это не может служить смягчающим обстоятельством?

 

Самым убедительным аргументом в пользу бла­годати является ее альтернатива - мир не-благода­ти. Самый убедительный довод в пользу проще­ния — это его альтернатива, постоянное состоя­ние непрощения. Я допускаю, что Холокост — это особый случай. Но как быть с остальными, более современными примерами? Когда я пишу эти строки, более двух миллионов беженцев из Гуту пассивно сидят на границе с Руандой в лаге­рях для беженцев, не обращая внимания на то, что их просят отправиться домой. Их лидеры криками в рупоры предупреждают их, чтобы они не доверяли обещаниям татов, говорящих, что «все прощено». «Они убьют вас! — говорят лидеры гуту. — Они будут мстить за пятьсот тысяч татов, которых убили мы».

 

Помимо этого, когда я пишу эти строки, аме­риканские солдаты пытаются удержать вместе че­тыре отдельные нации, на которые распалась Югославия, раздробленная войной. Как и боль­шинству американцев, Балканский регион кажет­ся мне поразительным, невыразимым и не соот­ветствующим никаким стандартам. Перечитав «Подсолнух», я стал смотреть на Балканы по мень­шей мере как на завершающее звено в повторяю­щемся цикле истории. «Там, где царит непроще­ние, — заметил эссеист Ланс Морроу, — вступает в игру закон Ньютона, а именно: каждому дей­ствию есть адекватное противодействие».

 

Для всех сербы, разумеется, являются мальчи­ками для битья, на которых лежит вина за все произошедшее в Югославии. Обратите внимание на язык, которым их описывает журнал «Тайм» в разделе новостей и фактов: «То, что произошло в Боснии, это моральная низость и варварство, низ­кая работа лжецов и циников, которые манипули­руют судебными приговорами, пропагандируя же­стокость и разжигая старую кровную вражду, что­бы добиться грязных политических результатов этой этнической чистки». Охваченный праведным — и в полной мере справедливым — возмущением зверствами сербов, мир не учитывает одно обсто­ятельство. Сербы всего лишь следуют ужасной логике непрощения.

 

Нацистская Германия, тот самый режим, кото­рый уничтожил восемьдесят девять членов семьи Симона Визенталя и который спровоцировал та­ких интеллигентных людей, как Синтия Озик и Герберт Маркузе на жесткие слова, включал сер­бов в число тех, кто подвергался «этнической чистке» во время Второй Мировой войны. Дей­ствительно, в 1990-е годы сербы убили десятки тысяч людей, но во время нацистской оккупации на Балканах в 1940-е годы немцы и хорваты убили сотни тысяч сербов, цыган и евреев. История не стерла это из своей памяти. В последней войне немецкие неонацисты, воевавшие на стороне хор­ватов, и подразделения Хорватской Армии дерзко размахивали знаменами со свастикой и символи­кой старой фашисткой Хорватии.

 

Больше никогда — это вдохновенный крик людей, переживших Холокост. Это то, что зас­тавило сербов бороться с Соединенными Шта­тами и, возможно, со всем остальным миром. Никогда больше они не допустят хорватов уп­равлять территорией, заселенной сербами. И мусульман они тоже больше никогда не допус­тят. В последней войне они сражались с мусуль­манами, уже пятьсот лет находящимися под правлением Турции (в исторической перспекти­ве, период, в два раза более протяженный, чем все существование Соединенных Штатов).

 

По логике непрощения, не бороться с врагами значит предать своих предков и те жертвы, кото­рые они принесли. Однако в законе мести есть один основной изъян: он никогда не приводит к окончательному расчету. Турки отомстили в 1389 году в битве при Косово; хорваты в 1940-х годах; теперь опять пришла очередь сербов. Но однаж­ды, и сербам это прекрасно известно, потомки избитых и униженных жертв поднимутся, чтобы отомстить обидчикам. Ловушка открылась, и ди­кие летучие мыши беспокоятся вокруг нее.

 

Льюис Смедес пишет: «Месть — это страстное желание свести счеты. Это страсть ответить такой же болью и страданием, какие были причинены тебе... Проблема мести заключается в том, что она никогда не достигает того, к чему стремится; она никогда не уравнивает счет. Справедливость не приходит. Цепная реакция, запущенная любым поступком, продиктованным местью, всегда раз­вивается беспрепятственно. Она связывает пост­радавшего и причинившего боль одним непрерыв­но движущимся страданием. Оба привязаны к это­му эскалатору боли столько, сколько требует за­кон равенства, и он никогда не останавливается, не давая никому возможности с него сойти».

 

Прощение может быть несправедливым — оно и есть несправедливость, по определению — но, по крайней мере, оно предоставляет возможность остановить неумолимую силу возмездия. Сегодня, когда я пишу эту книгу, насилие, не прорываясь на поверхность пламенем, медленно тлеет под землей между Китаем и Тайванью, Индией и Па­кистаном, Россией и Чечней, Великобританией и Ирландией, между евреями и арабами на Среднем Востоке. Каждый из этих конфликтов уходит кор­нями на десятилетия, века или, как это происхо­дит в случае с арабами и евреями, на тысячелетие назад. Каждая из сторон старается преодолеть несправедливость, причиненную ей в прошлом, оправдать совершенное зло.

 

Теолог Романе Гвардини предлагает следующий диагноз рокового изъяна в стремлении отомстить: «Пока вас опутывает зло и жажда мщения, стремле­ние нанести удар и ответить ударом на удар, агрес­сия и стремление защитить себя, вы постоянно будете совершать все новое и новое зло... Только прощение освобождает нас от несправедливости других людей». «Если бы каждый последовал прин­ципу справедливости «око за око», то весь мир, вероятно, ослеп бы», — заметил Ганди.

 

Мы можем наблюдать множество наглядных примеров закона непрощения. В исторических трагедиях Шекспира и Софокла сцену устилают тела. Макбет, Ричард III, Тит Андроний и Элек­тра вынуждены убивать, убивать и убивать до тех пор, пока они не осуществят свою месть, и потом жить в страхе того, что кто-нибудь из врагов ос­тался в живых и нанесет ответный удар.

 

Трилогия Френсиса Форда Копполы «Крест­ный отец» и «Непрощенный» Клинта Иствуда демонстрируют тот же закон. Мы видим работу этого закона на примере террористов из Ирланд­ской Республиканской Армии, которые разрушают лавки торговцев в деловой части Лондона отчасти в ответ на зверства, совершенные в 1649 году, которые, в свою очередь, были устроены Оливе­ром Кромвелем в отместку за ужасы 1641 года. Мы наблюдаем это на острове Шри-Ланка, в Алжире, в Судане и во враждующих республиках бывшего Советского Союза.

 

«Просто признайте преступления, которые вы совершили против нас, и мы перестанем взрывать самолеты и убивать ваших дипломатов», — говорят американцы туркам. Турция остается непреклон­ной. В один прекрасный момент, во время Иранс­кого кризиса, связанного с захватом заложников, иранское правительство объявило, что оно отпустит всех заложников целыми и невредимыми, если пре­зидент Соединенных Штатов признает свою вину, заключавшуюся в том, что он поддерживал деспоти­ческий режим шаха. Джимми Картер, возрожден­ный христианин, который понимает прощение и снискал заслуженную репутацию миротворца, отка­зался это признать. «Никаких извинений», — сказал он. Честь нашей нации была поставлена на карту.

 

«Я пришел к выводу, что добрым словом вкупе с дулом пистолета можно добиться большего, чем просто добрым словом», — сказал Джон Диллинджер. Его наблюдение помогает понять, почему бедные страны сегодня расходуют половину свое­го годового дохода на оружие. В падшем мире правит сила.

 

Хельмут Тилике вспоминает свои первые биб­лейские занятия, которые он проводил после того, как стал пастором в одной из немецких церквей. Он принял решение остаться верным словам Иису­са: «Все предано Мне Отцом Моим». В соответ­ствии с ним он пытался убедить себя, что даже Адольф Гитлер, находясь у власти, был всего лишь марионеткой в руках полновластного Бога. Груп­па, набранная для изучения Библии, состояла из двух пожилых леди и также пожилого, слегка трясущегося органиста. Между тем, за окном по улицам маршировали начищенные до блеска бата­льоны «Гитлер Югенда». «Царствие Божие подоб­но зерну горчичному...», — должен был напоми­нать себе Тилике.

 

Горстка святых, молящихся в доме, в то время как снаружи идут шеренгами легионы силы как образ, содержит в себе то, что я часто ощущаю. Войска веры кажутся бессильными в реальном мире перед лицом сил не-благодати. Разве можно с ро­гаткой выходить на борьбу с ядерным оружием?

 

Однако история демонстрирует, что благодать тоже обладает своей силой. Приходят на ум великие лидеры: Линкольн, Ганди, Кинг, Рабин и Садат. Каждый из них заплатил полную цену, борясь с законом не-благодати, помогая создать нацио­нальный климат, ведущий к примирению. Насколь­ко иначе могла бы выглядеть современная история, если бы Садат, а не Саддам, управлял Ираком. Или если бы Линкольн восстал из руин Югославии.

 

Политика имеет дело с общими вещами: грани­цами, благополучием, преступлениями. Подлинное прощение имеет дело со злом, поселившимся в сердце каждого конкретного человека, с чем-то, о чем политика не заботится. Массовое зло (расизм, этническая ненависть) распространяется в обществе, подобно эпидемии. Один кашляющий человек мо­жет заразить целый автобус. Лечение должно при­меняться к каждому человеку в отдельности. Когда настают моменты благодати, мир должен взять па­узу, помолчать и признать, что прощение действи­тельно предлагает свое средство лечения.

 

В 1987 году бомба, подложенная Ирландской Республиканской Армией, разорвалась в малень­ком городке к западу от Белфаста, посреди груп­пы протестантов, которые собрались в День Ве­теранов, чтобы почтить память погибших в вой­не. Одиннадцать человек погибли, и шестьдесят три были ранены. Что отличало этот террорис­тический акт от многих других, так это реакция одного из раненых, Гордона Уилсона, благочес­тивого методиста, который эмигрировал на се­вер из Ирландской Республики, чтобы работать торговцем тканями.

 

В результате взрыва Уилсона и его двадцати­летнюю дочь завалило пятифутовым слоем бетона и кирпича. «Папа, я тебя очень люблю», — после­дние слова, которые произнесла Мари, вцепив­шись в руку отца, пока они ждали спасателей. Она получила несколько повреждений спинного и головного мозга и скончалась несколько часов спустя в больнице.

 

Позднее в газете появилось объявление: «Ник­то не помнит, что политики должны были ска­зать в тот момент. Никто из тех, кто слышал слова Гордона Уилсона, никогда не забудет то, что он сказал... Его милосердие погребло под со­бой ужасную расправу террористов». Лежа на сво­ей больничной койке, Уилсон сказал: «Я потерял свою дочь, но не испытываю ненависти. Горькие слова уже не вернут Мари Уилсон к жизни. Я буду молиться, сегодня и каждый вечер, чтобы Господь простил их».

 

Последние слова его дочери были словами любви, и Гордон Уилсон твердо решил прожить свою жизнь, придерживаясь этого принципа люб­ви. «Мир плакал, — сказал один из репортеров, — когда Уилсон дал на той неделе небольшое интервью БиБиСи».

 

Выйдя из больницы, Гордон Уилсон возгла­вил крестовый поход за примирение католиков и протестантов. Протестантские экстремисты, на­меревавшиеся отомстить за взрыв, решили, пос­ле того, как взоры общественности были уст­ремлены на Уилсона, что такой шаг будет поли­тически неверным. Уилсон написал книгу о сво­ей дочери, в которой высказывался против насилия и постоянно повторял одну фразу: «Лю­бовь — это основа всего». Он встречался с пред­ставителями Ирландской Республиканской Армии, лично простил их за то, что они сделали, и про­сил их сложить оружие. «Я знаю, что вы тоже, как и я, потеряли своих любимых, — сказал он им. — Без сомнения, уже достаточно. Пролито достаточно крови».

 

Ирландская Республика, наконец, сделала Уил­сона членом своего Сената. Когда он умер в 1995 году, Ирландская Республика, Северная Ирлан­дия и вся Великобритания почтили этого обык­новенного христианина, который снискал извест­ность присущим ему духом прощения и благода­ти. Его дух обезоруживал своей противоположно­стью актам насилия и возмездия, и его жизнь миротворца стала символом стремления к миру в сердцах многих других людей, которые никогда не попадут на первые полосы газет.

 

«Благословлять людей, которые угнетали наши души, эмоционально подавляли нас или увечили нас другими способами — это самое экстраорди­нарное из того, на что каждый из нас способен», —  пишет Элизабет О’Коннор.

 

Десять лет назад другая личная драма проще­ния завладела скоротечным внимание обществен­ности всего мира. Папа Иоанн Павел II посетил застенки римской тюрьмы Ребиббья, чтобы по­сетить Мехмета Али Агку, наемного убийцу, ко­торый совершил на него покушение, которое едва не закончилось успехом. «Я вас прощаю», —  сказал Папа.

 

Журнал «Тайм» был впечатлен этим случаем и посвятил ему статью на обложке журнала. В ней Ланс Морроу писал: «Иоанн Павел намеревался, помимо всего прочего, продемонстрировать, как личные и официальные стороны человеческой деятельности могут слиться воедино в нравствен­ном поступке... Иоанн Павел хотел заявить, что элементарными побуждениями, которые исходят из человеческой груди, будь то ненависть или любовь, определяются или, по крайней мере, во­одушевляются великие деяния». Потом Морроу процитировал одну из миланских газет: «Мы не избежим войн, голода, бед, расистской дискрими­нации, нарушения человеческих прав и даже за­пуска реактивных ракет, если наши сердца не преобразятся».

 

Морроу добавил: «Сцена в тюрьме Ребиббья была исполнена своего символического благород­ства. Она ярко контрастировала с тем, что мир увидел в новостях позже. На какое-то время ис­чезло подспудное ощущение того, что история движется по нисходящей траектории, что мир развивается от хаоса к еще большему хаосу, двига­ясь во мрак или в пламя, которое будет конечнойточкой пути. Символизм сцены из Ребиббьи в точности передает христианскую весть о том, что люди могут получить искупление, что они дви­жутся вверх, к свету».

 

Поступок Иоанна Павла хорошо выделялся на фоне мрачной обстановки. Голые бетонные стены камеры - прекрасные декорации для уг­рюмого закона непрощения. Убийцы должны быть заключены в тюрьму или казнены, а не прощены. Однако, на какой-то момент, весть прощения осветила стены тюрьмы, показав миру путь преобразования, а не воздаяния по счетам, на который он мог встать.

 

Папа, вне всякого сомнения, следовал примеру Того, кто не выжил после покушения на его жизнь. Иудейские судьи, сфабриковавшие судебное заседа­ние, нашли способ приговорить к публичной каре единственного совершенного человека из когда-либо живших. С креста Иисус провозгласил свой контр­принцип, нанеся вечный удар по закону непроще­ния. Поразительным образом, он простил тех, кто не раскаялся, «ибо не знают, что делают».

 

Римские солдаты, Пилат, Ирод и члены Си­недриона просто «делали свою работу» — хромаю­щее извинение, к которому прибегали позднее, чтобы оправдать Освенцим, Май Лай и Гулаг. Иисус отбрасывал эту институционнальную вне­шность и обращался непосредственно к сердцам людей. Они нуждались именно в прощении, бо­лее чем в чем-либо. Мы знаем, что те из нас, кто верит в Искупление, верит, что Иисус думал не только о своих мучителях, когда говорил зак­лючительные слова. Он думал о нас. Своим рас­пятием и только распятием он положил конец закону вечного возмездия.

 

Действенно ли прощение в таких местах, как Югославия, где было совершено так много зла? Оно должно действовать, или люди, живущие там, не имеют надежды на возможность совместной жизни. Как это известно, многим детям, с которы­ми жестоко обращаются их родители, без прощения мы не можем освободиться от лап прошлого. Тот же самый принцип верен в отношении наций.

 

У меня есть друг, чей брак прошел через очень трудный период. Однажды ночью Жорж преодо­лел переломный момент. Он наносил удары по двери и столу. «Я тебя ненавижу! — кричал он своей жене. — Я не хочу, чтобы это продолжа­лось! С меня достаточно! Хватит! Я больше не хочу! Нет! Нет! Нет!»

 

Несколько месяцев спустя мой друг проснулся среди ночи и услышал странные звуки, доносивши­еся из комнаты, где спал его двухлетний сын. Он спустился вниз, постоял несколько мгновений за дверью, и его охватила дрожь. Он почти не дышал. Приглушенным голосом его двухлетний сын повто­рял слово в слово с точной интонацией спор между ним и его женой. «Я ненавижу тебя... Я не хочу, чтобы это продолжалось... Нет! Нет! Нет!»

 

Жорж понял, что каким-то ужасным образом он передал свою боль, страх и непрощение следующе­му поколению. Разве это не то, что сейчас происхо­дит в Югославии? Лишенное прощения, кошмарное прошлое может в любой момент выйти из зимней спячки и поглотить настоящее. И будущее.

Глава 10

Арсенал благодати

 

 

Всего лишь маленькая трещина… но из-за таких трещин рушатся пещеры.

 

Александр Солженицын.

 

 

 

Арсенал благодати

Уолтер Винк рассказывает о двух миротворцах, которые посетили группу польских христиан че­рез десять лет после Второй Мировой войны. «Вы готовы встретиться с другими христианами из Западной Германии? — спросили они. — Они хотят попросить прощения за то зло, какое Гер­мания причинила Польше в годы войны и на­чать строить новые отношения».

 

Сначала никто не сказал ни слова. Потом заговорил один поляк. «То, о чем вы просите, невозможно. Каждый камень в Варшаве напился польской крови. Мы не можем простить!»

 

Однако, перед тем, как уйти, члены этой группы вместе прочитали «Отче Наш». Они вы­нуждены были остановиться, когда дошли до слов: «Прости нам наши грехи, как мы проща­ем...». В комнате воцарилось напряжение. По­ляк, который до этого говорил такие страстные слова, сказал: «Я должен сказать вам «да». Я не мог бы больше читать «Отче Наш» и называть себя христианином, если бы отказался простить. Говоря с позиций человека, я не могу этого сделать, но Бог требует от нас, чтобы мы при­лагали усилия!» Восемнадцать месяцев спустя польские и немецкие христиане встретились в городе  Вьенна,  заложив дружеские  отношения, которые существуют по сей день.

 

Появившаяся недавно книга «Возмездие за вину» показывает различия в отношении к вине за вой­ну в Германии и Японии. Немцы, пережившие войну, подобно тем, которые просили прощения у поляков, стремятся взять на себя ответствен­ность за преступления, совершенные в годы вой­ны. Например, когда берлинский канцлер Вилли Брандт посетил Варшаву в 1970 году, он прекло­нил колени перед мемориалом жертвам варшавского гетто. «Этот жест... не был задуман заранее, — писал он. — Движимый воспоминаниями о недавней немецкой истории, я просто сделал то, что делают люди, когда им не хватает слов».

 

Япония, напротив, отказывается признавать какую-либо вину за ту роль, которую она играла в войне. Император Хирохито объявил о капитуляции Японии классической фразой: «Ситуация в войне сложилась не в пользу Японии». Послевоенные заявления были такими же просчитанными. Японское правительство отказалось от участия в пятидесятилетнем торжественном поминовении Пирл-Харбора, потому что Соединенные Штаты сделали извинение обязательным условием посещения этой церемонии. «Весь мир несет ответственность за войну», — настаивал один из членов совета министров. В действительности, вплоть до 1995 года, Япония не пользовалась словом «извинение», когда речь заходила о ее действиях в войне.

 

Сегодня немецкие школьники знакомятся с подробностями массового уничтожения евреев и других преступлений, совершенных нацистами. Их сверстники в Японии получают информацию об атомных бомбах, сброшенных на них, но не об ужасах Массакра и Нанкинга, жестоком обращении с военнопленными и вивисекции американских заключенных, о «сексуальных рабах», предназначенных для японских солдат. Как следствие этого — все еще вспыхивающее ожесточение в таких странах, как Китай, Корея и Филиппины.

 

Этот контраст нельзя слишком уж абсолютизировать, поскольку обе страны, Япония и Германия, признаны в мире других наций. Это знак международного «прощения» за их агрессию. Однако Германия была принята в новой Европе как полноправный партнер, она встала рука об руку со своими бывшими жертвами, в то время как Япония все еще ведет переговоры с остерегающимися странами, которые были ее врагами в войне. Та неторопливость, с которой она признала свои ошибки, замедлила процесс окончательного принятия ее как партнера.

 

В 1990 году мир стал свидетелем сцены прощения, разыгравшейся на сцене мировой политики. После того, как Восточная Германия выбрала свой парламент путем первых свободных выборов, его члены собрались, чтобы принять бразды правления. Блок коммунистов сменялся ежедневно. Западная Германия предлагала радикальные шаги воссоединения, и новому парламенту нужно было обсуждать множество жизненно важных для страны дел. Однако в качестве своего первого официального акта они решили проголосовать за следующее исключительное заявление, взятое из языка теологии, а не политики: «Мы, первые парламентарии ГДР, выбранные свободно... от имени граждан этой страны признаем ответственность за унижения, преследование и убийства еврейских мужчин, женщин и детей. Мы чувствуем вину и стыд и признаем, что должны нести это бремя немецкой истории... Неизмеримые страдания были причинены народам всего мира в эпоху национал-социализма... Мы просим евреев всего мира простить нас. Мы просим жителей Израиля простить нас за лицемерие и враждебность по отношению к Израилю со стороны официальной Восточной Германии, а также за гонения и унижения, выпавшие на долю еврейских граждан в нашей стране после 1945 года».

 

Парламент Восточной Германии принял это заявление единодушно. Его члены долго аплодировали, поднявшись со своих мест, а потом почтили память евреев, погибших во время Холокоста, минутой молчания.

 

В чем смысл такого акта в парламенте? Разумеется, он не вернул к жизни убитых евреев и не поправил ужасов, сделанных нацистами. Нет, но он помог ослабить железную хватку вины, которая душила Восточную Германию почти полстолетия — пятьдесят лет, в течение которых ее правительство упорно отрицало потребность в прощении.

 

Со своей стороны, Западная Германия уже официально раскаялась в совершенных мерзостях. Вдобавок к этому, Западная Германия выплатила евреям шестьдесят миллиардов долларов в качестве репараций. Удивительной демонстрацией межнационального прощения является тот факт, что между Израилем и Германией вообще существую отношения. У благодати есть своя сила, даже в международной политике.

 

В последнее время можно было наблюдать за другими публичными драмами прощения, которые разыгрались в странах, находившихся прежде под контролем коммунистов.

 

В 1983 году, перед тем, как был поднят «железный занавес», в период, когда было введено военное положение, Папа Иоанн Павел II посетил Польшу, где он служил большую мессу под открытым небом. Толпы народа, собранные в организованные группы в соответствии с их приходами, прошли по Пониатовскому мосту и устремились к стадиону. Прямо перед мостом люди проходили мимо здания Центрального Комитета Коммунистической Партии, и час за часом, проходя мимо здания, группы людей кричали: «Мы прощаем вас! Мы прощаем вас!» Некоторые выкрикивали этот лозунг с чувством, идущим из сердца. Другие кричали это почти с презрением, словно хотели сказать: «Вы — ничто, мы даже не ненавидим вас».

 

Через несколько лет после этого Йержи Попейлушко, тридцатипятилетний священник, чьи проповеди воодушевляли всю Польшу, был найден в реке Вистула с выколотыми глазами и вырванными ногтями. Снова католики вышли на улицы, размахивая знаменами и крича: «Мы прощаем! Мы прощаем!» Попейлушко проповедовал то же самое от воскресенья к воскресенью, приумножая количество людей, собиравшихся напротив его церкви: «Боритесь за правду. Побеждайте зло добром». После его смерти они продолжали его слушаться, и, в конечном счете, именно этот дух присутствующей благодати заставил расколоться режим.

 

Повсюду в Восточной Европе все еще ведется борьба за прощение. Должен ли был русский пастор прощать офицеров КГБ, которые посадили его в тюрьму и разрушили его церковь? Должны ли румыны прощать докторов и медсестер, которые приковывали больных сирот к кроватям? Должны ли граждане Восточной Германии прощать осведомителей, среди которых были профессоры семинарий, пасторы и изменявшие супруги, которые доносили на них? Когда борющаяся за человеческие права Вера Воленбергер узнала, что именно муж выдал ее тайной полиции, за которым последовали арест и ссылка, она бросилась в ванную, где ее вытошнило. «Я не хотела бы, чтобы кто-нибудь прошел через тот ад, через который прошла я», — говорит она.

 

Пауль Тиллих однажды определил прощение как припоминание прошлого, чтобы оно могло быть забыто — принцип, который работает в случае с нациями также, как с отдельными людьми. И хотя прощать никогда не бывает легко, и сменяются поколения, прежде чем это происходит, но что еще может разорвать цепи, которыми людей сковало их прошлое?

 

Я никогда не забуду эпизод, свидетелем кото­рого я стал в Советском Союзе в 1991 году. Я рассказал эту историю в маленькой книге, опуб­ликованной сразу после нашего визита туда, но ее стоит повторить здесь. В то время в Советской империи происходили перемены. Михаил Горба­чев держался у власти на волоске, а Борис Ель­цин был на тот момент консолидирующей силой. Я находился в составе делегации христиан, кото­рые встречались с русскими лидерами в ответ на их просьбу помочь в «восстановлении нравствен­ности» в их стране.

 

Хотя Горбачев и члены Правительства встретили нас тепло, старожилы в нашей группе предупреди­ли нас, что отношение изменится, когда вечером мы посетим штаб-квартиру КГБ. Хотя статуя его основателя Феликса Дзержинского сброшена наро­дом с пьедестала у входа в здание, но память о нем продолжает жить внутри этих стен. Большая фото­графия этого известного человека все еще висела на одной из стен в той комнате, где проходила наша встреча. Агенты, с лицами бледными и бесстраст­ными, как в стереотипных фильмах, стояли у входа в обитую деревом аудиторию, когда генерал Нико­лай Столяров, вице-председатель КГБ, предста­вился нашей делегации. Мы обнялись.

 

«Встреча с вами здесь сегодня вечером, — на­чал генерал Столяров, — это такой поворот сюже­та, какой не выдумал бы и самый отчаянный писатель-фантаст». Он был прав. Потом он напу­гал нас словами: «Мы здесь в Союзе поняли, что мы слишком часто небрежно относились к людям христианской веры. Но политические вопросы не могут быть решены, пока не будет искреннего раскаяния, пока люди не вернутся к вере. Это крест, который мне придется нести. Научный ате­изм выдвинул идею, что религия разделяет людей. Теперь мы видим обратное — любовь к Богу мо­жет только объединять».

 

Мы повернулись друг к другу. Откуда он знал слова «нести свой крест»? И другое слово — рас­каяние? Переводчик не ошибся? Я взглянул на Петра и Аниту Дейнек, которых выслали из стра­ны более тридцати лет назад за христианскую деятельность и которые теперь жевали печенье в штаб-квартире КГБ.

 

Джоэл Недерхуд, изысканный, воспитанный человек, который готовил радио- и телепередачи для Христианской Реформатской Церкви, обра­тился к Столярову с вопросом: «Генерал, многие из нас читали то, что Солженицын написал о Гулаге. Некоторые из нас даже потеряли там сво­их близких». Его смелость застала некоторых его коллег врасплох, и напряжение в комнате заметно возросло. «Ваша организация, безусловно, несет ответственность за то, что происходило в тюрь­мах, в том числе в той, которая расположена в подвальных помещениях этого здания. Как вы ответите на это прошлое?»

 

Столяров ответил сдержанным голосом: «Я го­ворил о раскаянии. Это существенный шаг. Вам, вероятно, известен фильм Абуладзе с этим назва­нием. Не может быть перестройки без раскаяния. Пришло время раскаяться в том, что совершено. Мы нарушили десять заповедей, и сегодня мы за это расплачиваемся».

 

Я видел фильм Тенгиза Абуладзе «Раскаяние», и то, что Столяров сослался на него, было удиви­тельно. В фильме подробно говорится о подстро­енных обвинениях, насильном заключении в тюрь­мы, поджогах церквей — о тех самых поступках, которыми КГБ снискало репутацию жестокой орга­низации, особенно в отношении религии. В эпоху Сталина приблизительно 42 тысячи священников лишились жизней, а общее количество священни­ков сократилось от 380000 до 172 человек. Тысяча монастырей, шестьдесят семинарий и девяносто восемь ортодоксальных церквей из каждых ста были разрушены.

 

В «Раскаянии» показаны зверства с перспекти­вы маленького провинциального города. В самом трогательном эпизоде этого фильма деревенские женщины копаются в грязи лесного склада, отыс­кивая партию бревен, которую только что сплав­ляли по реке. Они ищут весточки от своих мужей, которые заготавливали эти бревна на лагерных работах. Одна женщина находит инициалы, выре­занные на коре дерева, и нежно гладит это брев­но, как единственную ниточку, связывающую ее с мужем, которого она не может приласкать. Фильм заканчивается тем, что деревенская женщина спра­шивает, как дойти до церкви. Когда ей говорят, что она идет не в ту сторону, она отвечает: «Зачем нужна улица, которая не ведет к храму?»

 

Теперь, находясь в государственном штабе ти­рании, в комнате, построенной как раз над теми камерами, где допрашивали Солженицына, вице-председатель КГБ говорил нам что-то очень похо­жее. Зачем нужен путь, который не ведет к раска­янию, к Десяти Заповедям, к церкви?

 

Когда заговорил Алексей Леонович, встреча неожиданно  приобрела  задушевный  характер. Алексей  сидел  во  главе  стола,  переводя  Сто­лярова. Уроженец Белоруссии, он избежал тер­рора  в  сталинские  времена и  эмигрировал  в Соединенные Штаты. В течение сорока шести лет он готовил христианские программы, час­то с помехами, о стране, в которой он родил­ся. Он лично был знаком со многими христи­анами,  которых пытали и преследовали за их веру. Для него переводить такие слова прими­рения из высшего  офиса КГБ  было непости­жимо,  это сбивало его с толку.

 

Алексей, крепкий пожилой мужчина, кратко изложил слова старых солдат, которые молились более полувека за то, чтобы в Советский Союз пришли эти перемены, те самые, свидетелями которых мы сейчас были. Он медленно и мягко обратился к генералу Столярову,

 

«Генерал,  многие  члены  моей  семьи  пост­радали  от  этой  организации,  —  сказал  Алек­сей. — Сам я вынужден был покинуть страну, которую любил. Мой дядя, который был очень добр ко мне, был сослан на работы в Сибирь и больше не вернулся оттуда. Генерал, вы го­ворите,  что раскаиваетесь.  Христос учил  нас тому, как на это отвечать. От лица моей се­мьи,   от  лица  моего  дяди,   который  умер  в Гулаге, я прощаю вас».

 

И затем Алексей Леонович, представитель хри­стианской евангелической церкви, потянулся к генералу Николаю Столярову, вице-председателю КГБ, и заключил его в русские медвежьи объятия. Когда они обнялись, Столяров что-то прошептал Алексею, и позднее мы узнали, что он сказал. «Только два раза в жизни я плакал. Первый раз, когда умерла моя мама. Второй раз — сейчас».

 

«Я чувствую себя как Моисей, — сказал Алек­сей в автобусе по дороге домой в тот вечер. — Я видел землю обетованную. Я готов к славе».

 

Русский фотограф, сопровождавший нас, был настроен менее оптимистично. «Все это была игра, — сказал он. — Они надели для вас маску. Я не верю этому». Однако он тоже пребывал в нерешительности, извинившись некоторое вре­мя спустя: «Возможно, я был не прав. Я больше не знаю, во что верить».

 

Следующие десятилетия и, возможно, столе­тия Советский Союз будет сталкиваться со слож­ными вопросами прощения в Афганистане, Чеч­не, Армении, Украине, Латвии, Литве, Эстонии. Каждое из этих государств несет обиду на импе­рию, которая их угнетала. Все они будут зада­ваться вопросом о мотивах, подобно сопровож­давшему нас в штаб КГБ фотографу. Вполне понятно, что русские не верят друг другу и своему Правительству. Прошлое нужно сначала вспомнить, прежде чем его преодолеть.

 

Именно так можно преодолеть историю, но не сразу и не целиком. Цепи не-благодати действи­тельно могут дать трещину. Мы в Соединенных Штатах уже пережили такой опыт примирения в масштабах нации. Наши враги во Второй Миро­вой войне — Германия и Япония — теперь наши надежные союзники. Знаменательно и непосред­ственно связано с такими местами, как бывший Советский Союз и Югославия то, что мы пережи­ли Гражданскую войну, в которой семья выходила против семьи, и нация воевала против самой себя. Я вырос в Атланте, штат Джорджия, в которой отношение к генералу Шерману, который сравнял Атланту с землей, может дать представление о том, что должны чувствовать мусульмане по отно­шению к своим сербским соседям. В конце концов, именно Шерман ввел тактику «выжженной земли», тактику современного ведения боя, кото­рая с успехом применялась на Балканах. Каким-то образом наша нация выжила и сохранила един­ство. Южане до сих пор обсуждают заслуги флага Конфедерации и песни «Дикси», но я больше не слышу разговоров об отделении южных штатов или разделении страны на этнические анклавы. Два наших последних президента были из штатов Арканзас и Джорджия.

 

После окончания гражданской войны полити­ки и советники пытались вынудить Авраама Лин­кольна обрушить на южан кровавый дождь, кото­рый те заслужили. «Разве я не уничтожаю моих врагов, делая их своими друзьями?» — отвечал президент, который, напротив, вынашивал план великодушной реорганизации Юга. Дух Линколь­на указывал нации путь даже после его смерти, став, возможно, главной причиной того, что Шта­ты продолжили свое существование.

 

Еще более впечатляют шаги, сделанные в на­правлении воссоединения в отношениях между белой и черной расами, одна из которых при­выкла  владеть другой.   Затяжные  последствия расизма доказывают, что требуются годы и боль­шие усилия, для того чтобы искоренить неспра­ведливость. Однако каждый шаг, который афроамериканцы  делают  по  направлению  к тому, чтобы быть полноценными гражданами страны, подразумевает движение  в  сторону прощения. Не все черные прощают, и не все белые раска­иваются;  расизм  проходит глубокой трещиной через эту страну. Однако сравним эту ситуацию с тем, что произошло, скажем, в бывшей Юго­славии. Я не видел пулеметчиков, блокирующих въезд в Атланту,  или артиллерию, льющую ог­ненный дождь на Бирмингем.

 

Я рос расистом. Хотя мне еще даже нет пяти­десяти лет, я хорошо помню то время, когда Юг применял легальную форму апартеида. Магази­ны в деловой части Атланты делились на отде­лы для белых мужчин, белых женщин и на от­делы для цветных. На бензоколонках было два фонтана, из которых можно было пить: один — для белых, другой — для цветных. Мотели и рестораны обслуживали только белых клиентов, а когда «Билль о Правах» объявил такую диск­риминацию незаконной, многие владельцы зак­рыли свои заведения. (Я посетил музей, посвященный жертвам Холокоста, который находится в Вашингтоне, федеральный округ Ко­лумбия, и был глубоко потрясен показанными там зверства­ми нацистов против евреев. Однако больше всего меня по­разил зал в самом начале выставки, в котором демонстри­ровалось, как на ранних стадиях дискриминации законы против евреев (магазины «только для евреев», парковые ска­мейки, комнаты в отелях и фонтаны с питьевой водой) были явно скопированы с законов сегрегации в Соединенных Шта­тах.)

 

Лестер Мэддокс, позднее выбранный губерна­тором штата Джорджия, входил в число протесту­ющих владельцев ресторанов. Закрыв свои заку­сочные «цыпленок-гриль», он открыл мемориал в память умершей свободе, изобразив «Билль о Пра­вах» в гробу, обитом черной тканью. Чтобы удер­жаться на плаву, он торговал клюшками и рукоят­ками для топоров трех размеров — «папа», «мама» и «малыш» — предназначенными для того, чтобы бить демонстрантов, пропагандирующих права чер­ного населения. Я купил одну из таких рукояток на деньги, полученные мной за мою писанину. Лестер Мэддокс иногда заходил в нашу церковь (его сестра была членом общины), и именно там я понял, как неустойчива теологическая основа моего расизма.

 

В 1960-е годы из священников набирались от­ряды, и по воскресеньям приходила их очередь патрулировать все входы, чтобы черные «наруши­тели порядка» не беспокоили нас. У меня до сих пор сохранилась карточка из числа тех, что свя­щенники отпечатывали и раздавали всем демонст­рантам, выступающим за гражданские права, ко­торые могли появиться:

 

«Поскольку мы верим, что мотивы вашей груп­пы неясны и чужды учению, которое несет слово Божие, мы не можем оказать вам гостеприимство и со всем уважением просим вас немедленно по­кинуть эту территорию. Писание не учит нас, что «люди братья, а Бог — их Отец». Он — Создатель всего, но Отцом Он является только тем, кто воз­родился духовно. Если кто-то из вас пришел сюда с искренним желанием познать Иисуса Христа как Спасителя и Господа, мы будем рады общать­ся с каждым из вас лично от имени Слова Божия».

 

(Единодушное постановление пастора и свя­щенников, август 1960 года)

 

Когда Конгресс утвердил «Билль о Гражданс­ких Правах», наша церковь открыла частную шко­лу, предназначенную для белых, куда подчеркну­то не допускались черные ученики. Несколько «либеральных» членов покинули церковь в каче­стве протеста против того, что детский сад отка­зал черному профессору принять его дочь, но большинство из нас оправдали это решение. Год спустя коллегия церкви отказала в членстве сту­денту Карверского Библейского Института (его звали Тони Эванс, и через некоторое время он стал известным пастором и проповедником).

 

Мартина Лютера Кинга Младшего мы обычно на­зывали «Мартин Люцифер Кун» (англ, coon — хитрец, ловкач; негр, чернокожий). Мы говорили, что Кинг состоит в партии коммунистов и является агентом марксистов, а это едва ли подобает священнику. Только намного позднее я оказался способен оце­нить моральную силу этого человека, который, наверное, в большей степени, чем все остальные, внес свой вклад в то, что Юг не развязал непра­ведную расистскую войну.

 

Мои белые коллеги по школе и по церкви смеялись над телевизионными кадрами, где Кинг сталкивался с шерифами с Юга, полицейскими собаками и горящими домами. Мы не понимали, что поступая таким образом, играем на руку Кин­гу. Он осознанно искал таких личностей, как шериф Булл Коннор, и словно по сценарию ра­зыгранные сцены столкновений, включающие в себя избиения, заключения в тюрьмы и другие жестокости. Он был уверен в том, что если само­довольная нация увидит зло расизма, утверждаю­щегося в самых безобразных и крайних формах, она сплотится в борьбе против этого. «Христиан­ство, — часто говорил он, — всегда настаивало на том, что крест, который мы несем, возвещает о короне, которую мы наденем».

 

Кинг написал о своей внутренней борьбе за прощение в «Письме из Бирмингемской городс­кой тюрьмы». За стенами тюрьмы южные пасторы объявляли его коммунистом, толпа кричала «По­весить негра!», а полицейские обрушивали свои дубинки на спины людей, пришедших его поддер­жать. Кинг пишет, что ему пришлось поститься несколько дней, чтобы достичь той духовной дис­циплины, которая была необходима ему для того, чтобы простить своих врагов.

 

Вытесняя из себя зло, Кинг пытался проник­нуть в национальный источник поругания нрав­ственности — план, который мои друзья и я были неспособны понять. Многие историки указывают на один из эпизодов как на момент, в котором движение достигло, наконец, того, что недо­вольные массы поддержали гражданские права. Это произошло на мосту через Сельму, штат Алабама, когда шериф Джим Кларк приказал своим полицейским стрелять по безоружным черным демонстрантам.

 

Конные солдаты пустили своих коней гало­пом на толпу демонстрантов, размахивая своими дубинками, круша головы и опрокидывая тела на землю. Пока белые, наблюдающие за этим со стороны, ликовали и смеялись, солдаты пусти­ли в толпу мечущихся демонстрантов слезоточи­вый газ. Большинство американцев впервые уви­дели эту сцену, когда канал Эй-Би-Си прервал показ своего воскресного фильма «Нюрнбергс­кий процесс», чтобы показать отснятый матери­ал. То, что сидящие у экранов телевизоров уви­дели вживую из Алабамы, было похоже на те ужасы, которые они смотрели в фильме про нацистскую Германию. Восемь дней спустя Пре­зидент Линдон Джонсон представил на рассмот­рение Конгресса Соединенных Штатов «Акт из­бирательного права 1965 года».

 

Кинг развил утонченную стратегию войны, ору­жием в которой была благодать, а не порох. Он никогда не отказывался встречаться со своими вра­гами. Он противостоял политике, а не отдельным личностям. Самое важное заключалось в том, что он отвечал на насилие ненасилием, и на нена­висть любовью.

 

«Давайте не будем пытаться утолить нашу жаж­ду свободы, испив из чаши горечи и ненависти, — учил он своих последователей. — Мы не долж­ны позволять нашему творческому протесту дегра­дировать до уровня физического насилия. Вновь и вновь мы должны подниматься к величественным высотам, объединяя силу тела и силу души».

 

Коллега Кинга Эндрю Янг вспоминает о тех бурных днях как о времени, когда они пытались «спасти жизнь черных и души белых». Кинг сказал, что их настоящей целью была не борьба с белыми, а пробуждение в угнетателе чувства вины и желание бросить вызов его ложному чувству превосходства... Итогом этого является примирение, искупление, создание общества, живущего по законам любви. И это то, чего в конце концов добился Мартин Лютер Кинг Млад­ший, пробудив даже таких упертых расистов, как я. Сила благодати обезоружила мое соб­ственное упорство во зле.

 

Сегодня, когда я оглядываюсь на свое дет­ство, то чувствую стыд, угрызения совести и раскаяние. У Бога ушли годы на то, чтобы про­биться через броню моего закоренелого расизма. Интересно, избавился ли кто-нибудь из нас от него более безболезненно? Теперь я считаю этот грех одним из самых серьезных, по всей вероят­ности, оказывающим наибольшее влияние на общество. В эти дни я слышу много разговоров о низшем классе и о кризисе в городской Аме­рике. Специалисты один за другим клеймят нар­котики, падение ценностей, бедность и разру­шение семьи как ядра общества. Интересно, не являются ли все эти проблемы следствием более глубокой, скрытой от глаз причины - нашего векового греха расизма?

 

Несмотря на нравственный и социальный от­ход от расизма, нация каким-то образом не раско­лолась, и люди всех цветов кожи даже на Юге влились в демократический процесс. Теперь уже в течение нескольких лет Атланта выбирает на пост губернатора афроамериканцев. И в 1976 году амери­канцы наблюдали необычную сцену. Когда Джордж Уоллэс появился перед лидерами черного населения, чтобы принести свои извинения за поведе­ние по отношению к черным. Извинение было повторено по телевидению на всю страну.

 

Поступок Уоллэса (а ему необходимы были голоса черного населения в сложной предвыбор­ной борьбе за пост губернатора ) было проще понять, чем реакцию, которая последовала в от­вет. Лидеры приняли его извинение, и граждане с черным цветом кожи простили его, единодушно проголосовав за него. Когда Уоллэс отправился просить прощения у Баптистской Церкви в Монт­гомери, где Кинг начал движение за гражданские права, среди лидеров, которые пришли простить его, были Коретта Скотт Кинг, Джесси Джексон и брат убитого Эдгара Иверса.

 

Даже церковь, которую я посещал в детстве, научилась раскаянию. Когда у церкви поменялись соседи, посещаемость упала. Когда я посетил служ­бу несколько лет назад, я был шокирован, обна­ружив только пару сотен верующих, рассеянных по большой церкви, где в годы, когда я был маленьким, собиралось полторы тысячи человек. Церковь казалась проклятой, пришедшей в упа­док. Она пробовала новых пасторов и новые про­граммы, но ничего не помогало. Хотя ее лидеры пытались привлечь туда афроамериканцев, почти никто из соседей на это не отреагировал.

 

Наконец пастор, который некогда был моим одноклассником, предпринял необычный ход, вклю­чив в программу службу, посвященную раскаянию. Перед проведением службы он написал Тони Эвансу и профессору, чью дочь не приняли в детский сад, прося у них прощения. Затем публично, мучи­тельно переживая, в присутствии афроамериканских лидеров, он признал грех расизма за поступками церкви, которые она совершала в прошлом. Он признал это и получил прощение этих людей.

 

Хотя после этой службы бремя, казалось бы, упало с плеч прихожан, этого было недостаточно для спасения церкви. Несколько лет спустя со­брания общины белых переместились за город, и сегодня растущая афроамериканская конгрегация «Крылья Веры» заполняет здание церкви и в оче­редной раз открывает ее окна.

 

Элтон Трюблад отмечает, что образ, к которому Иисус прибегал для описания предназначения церкви — «врата ада да не одолеют ее» — это метафора нападения, а не обороны. Христиане устремляются в эти врата, и они победят. Неважно, какие приме­ры в истории мы уже имеем, врата, охраняющие силы зла, не выдержат напора благодати.

 

Газеты предпочитают заострять свое внимание на насильственном способе ведения войны. Взры­вы в Израиле и Лондоне, отряды террористов в Латинской Америке, терроризм в Индии, на Шри-Ланке, в Алжире. Оттуда приходят ужасные кар­тины окровавленных лиц и ампутированных час­тей тел. Все это мы вынуждены ожидать в этом самом жестоком из всех веков. Но, тем не менее, никто не может отрицать силу благодати.

 

Кто может забыть увиденное на Филиппинах, где местные жители стояли на коленях перед пя­тидесятитонными танками, которые один за дру­гим останавливались, как будто натолкнувшись на невидимый щит молитвы. Филиппины — един­ственная страна в Азии, где преобладает христи­анское население, и именно там оружие благода­ти оказалось сильнее оружия тирании. Когда Бениньо Аквино вышел из самолета в Маниле, пря­мо перед тем, как на него было совершено покушение, у него в руке была речь, взятая из Ганди: «Добровольная жертва невинности — это самый могущественный ответ надменной тирании, когда-либо данный Богом или человеком». Аквино так и не получил возможности произнести эту речь, но его жизнь и жизнь его жены дока­зала, что эти слова были пророческими. Режиму Маркоса был нанесен роковой удар.

 

Холодная война, говорит бывший сенатор Сэм Нанн, «закончилась не в ядерном аду, а в пла­мени свечей в церквях Восточной Европы». Про­цессии, идущие с зажженными свечами в Вос­точной Германии, не были достаточно освеще­ны в вечерних новостях, но они помогли изме­нить лицо земного шара. Сначала несколько сотен, потом тысяча, тридцать тысяч, пятьдесят тысяч и, наконец, пятьсот тысяч (практически население целого города) вышли в Лейпциге на демонстрацию с зажженными свечами. Собрав­шись для молитвы около церкви Св. Николая, сторонники мира прошли по темным улицам, распевая гимны. Полицейские и солдаты в пол­ном вооружении казались беспомощными перед лицом такой силы. Наконец, ночью такой же марш в Восточном Берлине привлек миллион демонстрантов, и ненавистная Берлинская Сте­на пала без единого выстрела. Огромный плакат появился над улицами Лейпцига: «Wir danken Dir, Kirche (Мы благодарим Тебя, Церковь)».

 

Подобно глотку свежего воздуха, разогнавше­му застоявшиеся облака грязи, революция за мир распространилась по всему земному шару. Толь­ко в одном 1989 году десять наций — Польша, Восточная Германия, Венгрия, Чехословакия, Болгария, Румыния, Албания, Югославия, Мон­голия, Советский Союз — около половины бил­лиона человек пережили ненасильственную ре­волюцию. Во многих из них христианское мень­шинство сыграло решающую роль. Был получен ответ на издевательский вопрос Сталина: «Сколь­ко дивизий у Папы Римского?»

 

Потом в 1994 году произошла самая удивитель­ная революция из всех, удивительная потому, что все ожидали пролитых рек крови. Однако Юж­ная Африка также предстала родиной мирного движения протеста, поскольку именно там Мохатма Ганди, изучая Льва Толстого и Нагорную Проповедь, развивал свою стратегию ненасилия (которую впоследствии принял Мартин Лютер Кинг Младший). Имея многочисленные возмож­ности осуществить свои теории на практике, Южная Африка довела до совершенства исполь­зование оружия благодати. Вальтер Винк рас­сказывает о черной женщине, которая гуляла по улице со своими детьми, когда ей плюнул в лицо белый мужчина. Она остановилась и сказа­ла: «Спасибо, а теперь в лицо детям». Застигну­тый врасплох, мужчина не знал, что ответить.

 

В одном фермерском селении чернокожие женщины внезапно обнаружили, что они окру­жены солдатами, сопровождаемыми бульдозера­ми. Солдаты в рупор объявили, что у жителей есть две минуты на то, чтобы покинуть дерев­ню, прежде чем она будет сожжена. У женщин не было оружия, а мужчины ушли из селения на работу. Зная пуританские нравы африканцев Новой Голландии, женщины встали перед буль­дозерами и сорвали с себя одежду. Полиция ретировалась, а селение стоит и по сей день.

 

Новости почти не упомянули ту ключевую роль, которую христианская вера сыграла в мир­ной революции в Южной Африке. После того, как посредники под предводительством Генри Киссинджера уже потеряли всякую надежду убе­дить Партию Свободной Инкаты участвовать в выборах, один христианский дипломат из Ке­нии лично встретился со всеми главными лица­ми партии, молился вместе с ними и помог тому, что они изменили свое мнение. Эту встре­чу сделал возможной чудесным образом испор­тившийся компас на самолете, который задер­жал вылет.

 

Нельсон Мандела разорвал цепь не-благодати, когда он вышел из тюрьмы после двадцатилетнего заключения, неся весть прощения и примирения, а не мести. Сам Ф.У. де Клерк, выбранный от самой маленькой и самой суровой из всех кальви­нистских (белых) церквей Южной Африки, испы­тал чувство, которое он позднее описал как «силь­ное призвание». Он сказал своим прихожанам, что Бог призывает его спасти всех людей Южной Африки, даже если близкие отторгнут его.

 

Черные лидеры настаивали на том, чтобы Клерк принес свои извинения за расистский апартеид. Он отказался, потому что среди людей, развязавших эту политику, был его собственный отец. Но епископ Десмонд Туту считал очень существенным, чтобы процесс примирения в Южной Африке начался с прощения, и он не уступил. Туту сказал: «Один урок мы должны преподать миру. Мы должны на­учить людей из Боснии, Руанды и Бурунди нашей готовности прощать». В итоге, де Клерк извинился.

 

Теперь, когда черное большинство имеет по­литическую силу, оно официально обсуждает следствия прощения. Формулируя положения своей политики, Министр юстиции говорит как теолог: «Никто не может прощать от имени жертв. Жертвы должны прощать сами. И никто не может прощать до полного выяснения всех обстоятельств произошедшего, которое сначала должно быть разоблачено. Необходимо также, чтобы люди, совершившие зверства, дали свое согласие на прощение, прежде чем они его по­лучат». Шаг за шагом жители Южной Африки вспоминают свое прошлое, чтобы забыть его.

 

Прощение не бывает ни легким, ни отчетливо очерченным. Именно это открывают для себя южноафриканцы. Римский Папа может простить покушавшегося на него террориста, но не просит выпустить его из тюрьмы. Можно простить нем­цев, но наложить ограничения на их военные силы. Можно простить человека, жестоко обра­щавшегося с детьми, но держать его подальше от его жертв; простить расизм на Юге, но добивать­ся законов, которые будут препятствовать его по­вторению.

 

Однако нации, которые добиваются прощения во всей его полноте, могут, по крайней мере, избежать страшных последствий его единствен­ной альтернативы — непрощения. Вместо чудо­вищных сцен и гражданской войны, мир увидел длинные, извивающиеся тени чернокожих южноафриканцев, растянувшиеся иногда более чем на милю, которые танцевали и ликовали оттого, что у них впервые появилась возможность проголосо­вать.

 

Поскольку прощение противоречит человечес­кой природе, ему нужно учить и показывать его в действии, как учат сложному ремеслу. «Прощение не есть единичный акт. Это постоянное отноше­ние», — сказал Мартин Лютер Кинг Младший. Могут ли христиане принести миру больший дар, чем формирование культуры, которая поддержи­вает благодать и прощение?

 

У бенедектинцев, например, есть передвижная служба прощения и примирения. Разъяснив слова Библии, лидеры просят каждого пришедшего оп­ределить, в каких вопросах им необходимо про­щение. Потом верующие погружают свои руки в большую хрустальную чашу с водой, «держа» оби­ду в руках. Когда они молятся о благодати проще­ния, их руки постепенно открываются, чтобы символически «отпустить» обиду. «Проделайте цере­монию, подобную этой, со своим собственным телом, — говорит Брюс Демарест, один из ее участников, — и вы почувствуете даже больше преобразующей вас силы, чем когда произносите слова прощения». Какое бы действие это возыме­ло, если бы белые и чернокожие жители Южной Африки или Соединенных Штатов Америки вре­мя от времени погружали свои руки в общую чашу прощения?

 

В своей книге «Заключенный и взрывное уст­ройство» Лоренс Ван дер Пост вспоминает ужас, который он пережил во время войны в японском лагере для военнопленных на Яве. В этом страш­ном месте он пришел к выводу: «Единственная надежда на будущее лежит во всеохватном проще­нии тех людей, которые являются нашими врага­ми. Прощение, научил меня мой опыт заключен­ного, не было простой религиозной сентимен­тальностью; оно было таким же фундаментальным законом человеческого духа, как закон притяжения. Если кто-то ломает закон притяжения, он ломает себе шею; если кто-то ломает закон прощения, он наносит своему духу смертельную рану и снова становится звеном в цепи одного и того же про­цесса, долго и мучительно пытаясь избежать по­следствий такой жизни».