Дуглас М. Чистота и опасность

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 10

Система распавшаяся и обновленная



Теперь мы можем вернуться к вопросу, поставленному в самом начале. Существуют ли люди, путающие понятия священного и нечистого? Мы видели, как представления о заразе работают в религии и в обществе. Мы видели, что любая структура идей наделяется силами и что правила избегания делают видимым публичное признание ее границ. Но это не то же самое, что сказать, что священное нечисто. В каждой культуре должны существовать свои собственные представления о грязи и осквернении, противостоящие представлениям о некоторых позитивных структурах, которыми нельзя пренебрегать. Любые разговоры о нечаянном смешении Священного и Нечистого - полная чепуха. Но все-таки верно то, что в различных религиях сакрализуются именно те безусловно нечистые вещи, которые вызывают отвращение и которых избегают. Следовательно, мы должны попытаться ответить на вопрос, каким образом грязь, которая обычно деструктивна, иногда оказывается созидательной силой.

Во-первых, мы должны заметить, что не все нечистые вещи используются конструктивно в ритуалах. Если что-то нечисто, этого еще недостаточно для того, чтобы рассматривать это что-то как пригодное для благих целей. В Израиле невозможно было бы и представить, чтобы что-то нечистое, как, например, трупы или телесные выделения, стало частью ритуала в Храме, - но только кровь, и только кровь, пролитая в жертвоприношении. У йоруба, которые пользуются левой рукой для нечистой работы и для которых протянуть кому-то левую руку - это чудовищное оскорбление, в обычных ритуалах освящается главенство правой стороны, и в особенности - правое направление танцев. Но в ритуалах великого культа Огбони проходящие инициацию должны завязать свои одежды с левой стороны и танцевать только в левом направлении (Morton-Williams, c.369). Кровосмешение, по представлениям бушонгов, вызывает осквернение, но ритуальный инцест - это часть церемонии сакрализации их короля, и он заявляет о том, что он - это отбросы его народа: "Moi, ordure, nyec" (Vansina, c. 103). И так далее. Хотя только особенные люди и в особых случаях могут нарушать правила, важным остается вопрос о том, почему в ритуалах часто необходимы эти опасные контакты.

Один из возможных ответов на него связан с самой природой грязи. Другой заключается в природе метафизических проблем и определенных размышлений, которые нуждаются в выражении.

Разберемся сперва с грязью. В процессе наведения порядка, в голове ли, или во внешнем мире, отношение к отторгаемым кусочкам и осколкам проходит две стадии. Во-первых, они явно находятся не на месте и представляют угрозу для правильного порядка, и, таким образом, они определяются как неприемлемые и энергично выметаются прочь. Но этой стадии у них имеется некоторая идентичность: они рассматриваются как нежелательные куски чего-то, из чего они появились - волос, еды или оберточной бумаги. Это стадия, на которой они опасны: их половинчатая идентичность еще не отделена от них, и четкость картины, в которую они вторгаются, нарушается их присутствием. Но все материальные вещи ожидает долгий процесс распада, разложения и гниения, и это определяется как грязь. В итоге, всякая идентичность исчезает. Черты, указывающие на происхождение всевозможных кусочков и осколков утрачиваются, и они включаются в общую массу мусора. Неприятно рыться в отбросах и пытаться извлечь что-то из них, поскольку это восстанавливает идентичность. До тех пор, пока идентичность отсутствует, мусор безопасен. Он не предполагает даже двойственности восприятия, поскольку он четко принадлежит определенному месту - мусорной куче или свалке. Даже останки похороненных королей мало кого волнуют, и мысль о том, что воздух наполнен прахом исчезнувших народов не производит сильного впечатления. Где нет дифференциации, нет и осквернения.



Числом они превосходят живущих, но где их останки?
На каждого из живых - миллион мертвецов.
Ушел ли в землю их прах, который нигде не виден?
Столько его, что не должно бы остаться воздуха, чтобы дышать,
Ни пространства для дождя или ветра,
Земля бы должна быть облаком пыли, почва - их прахом,
Где и нашим костя не осталось бы места.
Пустая потеря времени думать об этом, пересчитывать эти крупицы,
Которые все как одна, и разницы нет между ними.
(С. Ситуэлл, Могила Агамемнона)


На этой заключительной стадии тотального распада, грязь абсолютно недифференцированна. Цикл, таким образом, завершен. Грязь возникла как следствие дифференцирующей деятельности сознания, она является побочным продуктом выстраивания порядка. Следовательно, ее начальное состояние - недифференцированность; на протяжении всего процесса дифференциации ее роль состоит в том, чтобы угрожать проведенным различениям; на конечной стадии она возвращается в свое истинное беспорядочное состояние. Бесформенность, следовательно, - это подходящий символ для начала и для роста, так же, как и для угасания.

Следуя этой логике, все, что говориться по поводу той живительной роли, которую играет вода в религиозной символике, может быть так же сказано и применительно к грязи:



В воде все "растворяется", любая "форма" разрушается, все происшедшее перестает существовать; ничего из того, что было прежде, не остается после погружения в воду, - ни контура, ни "знака", ни события. Погружение равносильно, на человеческом уровне, смерти на уровне космическом, природному катаклизму (потопу), который периодически растворяет мир в водах первичного океана. Разрушающая все формы, смывающая прошлое вода наделяется этой силой очищения, восстановления, способностью давать новое рождение. ... Вода очищает и восстанавливает, поскольку она сводит на нет прошлое и возвращает - пусть даже на одно мгновение - единство, бывшее в начале всех вещей. (Eliade, 1958, c. 194)



Далее в той же книге Элиаде уподобляет воде два других символа обновления, которые можно, не вдаваясь в подробности, в равной мере связать с прахом и разложением. Один из них - это образ тьмы, а другой - оргиастическое празднование Нового Года (с.с. 398-9).

В последней фазе своего цикла грязь, таким образом, представляет собой подходящий символ созидательной бесформенности. Но силу свою она получает в первой фазе. Опасность, с которой сталкиваются при пересечении границ, - это сила. Эти уязвимые предельные области и эти готовые напасть силы, которые угрожают разрушить правильный порядок, репрезентируют силы, населяющие космос. Ритуал, который может с пользой задействовать их, - это по-настоящему действенная сила.

Это что касается свойств самого этого символа. Перейдем теперь к жизненным ситуациям, к которым он применяется и которые безнадежно парадоксальны. Путь к чистоте ведет через отречение. Из этого следует, что когда чистота - это не символ, а что-то из жизни, это что-то должно быть бедным и бесплодным. Это заложено в нашем существовании, что чистота, к которой мы так стремимся и ради которой идем на такие жертвы, оказывается мертвенно-холодной и твердой как камень, когда мы достигаем ее. Поэт имеет полное право приветствовать зиму как



Образец для искусства,
Уничтожение всяких форм чувства и жизни,
Кроме тех, что чисты и желают выжить.
(Рой Кэмпбелл)


Но совсем другое дело пытаться придать нашему собственному существованию форму застывшей окаменелости. Чистота - противник перемен, двусмысленности и компромиссов. Действительно, большинство из нас чувствовали бы себя в большей безопасности, если бы наш опыт мог получить твердо установленную и фиксированную форму. Это то, что с такой горечью пишет Сартр об антисемитах:



Разве может кто-нибудь решить думать неправильно? Это просто старое томление по непроницаемости ... есть люди, которых привлекает вечная неизменность камня. Им хотелось бы быть твердыми и непроницаемыми, они не желают перемен: потому что кто знает, что принесут с собой перемены? ... Это как если бы их собственное существование протекало бы в постоянной подвешенности. Но они хотят быть всем сразу, и всем немедленно. У них нет никакого желания приобретать представления, им хочется, чтобы они были врожденными ... они хотят следовать такому образу жизни, в котором размышлениям и поиску истины отводится лишь подчиненная роль, в котором ничего не нужно искать, кроме того, что уже найдено, в котором никто не становится тем, чем он не был уже. (1948)



Эта тирада предполагает различение между нашим мышлением и черно-белым мышлением антисемита. Но, конечно, томление по твердости присуще всем нам. Это заложено в нашей человеческой природе - стремиться к жестким линиям и ясным концепциям. Когда они у нас есть, мы должны либо осознать тот факт, что некоторые проявления реальности не укладываются в них, либо закрыть глаза на неадекватность концепций.

Конечный парадокс стремления к чистоте заключается в том, что это - попытка насильно втиснуть опыт в логические категории непротиворечивости. Но опыт неподатлив, и то, кто предпринимает такую попытку, сам оказывается в противоречивой ситуации.

Там, где речь идет о сексуальной чистоте, очевидно, что если это предполагает отсутствие контактов между полами, это не только отказ от секса, но и буквальное бесплодие. Это тоже ведет к противоречию. Желание, чтобы все женщины всегда соблюдали целомудрие противоречит другим желаниям, и если ему следуют, это неизбежно приводит к неудобствам вроде тех, которые испытывают мужчины маэ энга. В Испании 17го века знатные девушки оказывались перед дилеммой, в которой любое из двух решений грозило бесчестьем. Св. Тереза Авильская выросла в обществе, в котором за соблазненную девушку должен был отомстить ее брат или отец. Таким образом, если она принимала любовника, под угрозой оказывалась честь и жизнь ее родных. Но ее личная честь требовала, чтобы она была великодушна и не отвергала своего возлюбленного, а не иметь возлюбленных считалось вообще немыслимым. И есть еще немало примеров того, как стремление к чистоте создает проблемы и находит для них любопытные решения.

Одно их решений состоит в том, чтобы наслаждаться чистотой, полученной из вторых рук. Без сомнения, что-то от удовлетворенности соучастия было в том почете, каким окружалась девственность в эпоху раннего христианства, и в этом же заключается особый интерес для браминов намбудири, когда они держат взаперти своих сестер, что повышает престиж всей касты браминов относительно низших каст. В некоторых кланах пенда из народа касаи считается, что вождь должен соблюдать половое воздержание. Таким образом один человек обеспечивает благополучие всего клана от лица своих подданных-многоженцев. Чтобы гарантировать себя от возможных ошибок своего вождя, лучшие годы которого к моменту занятия этой позиции обычно остаются позади, его подданные закрывают его пенис специальным чехлом на всю его жизнь (de Sousberghe).

Иногда претензии на высшую чистоту основываются на обмане. Взрослые мужчины племени чагга привыкли делать вид, что после инициации их задний проход закрылся навсегда. Предполагается, что прошедшим инициацию мужчинам никогда не нужно испражняться, в то время как женщины и дети остаются подвластны этой своей потребности (Raum). Можно представить, какие сложности возникают из-за таких претензий у мужчин чагга. Мораль всего этого заключается в том, что факты нашего существования хаотичны и беспорядочны. Если мы выбираем некоторые аспекты образа тела, которые не оскорбляют наших чувств, мы должны быть готовы допустить искажение фактов. Тело - это не слегка прохудившийся кувшин. Иначе говоря, сад - это не ковер, если выдергать всю сорную траву, почва будет истощена. Садовник должен каким-то образом сохранить ее плодородие, возвращая что-то взамен взятого. Специальные процедуры, которые в некоторых религиях применяются к аномальным и скверным вещам для того, чтобы придать им полезную силу, напоминает превращение сорняков и скошенной травы в компост.

Это общая схема ответа на вопрос о том, почему нечистое часто используется в обрядах обновления.

Повсюду, где на нашу жизнь накладывается жесткая модель чистоты, это либо оказывается очень неудобно, либо, если этой модели буквально следуют, это приводит к противоречиям, либо это ведет к лицемерию. Отвергнуть не значит устранить. В жизни много такого, что не вписывается аккуратно в принятые категории, и это остается здесь и также требует внимания. Тело, как мы попытались показать, дает базовую схему для любой символики. Едва ли есть такое осквернение, которое не было бы в первую очередь соотнесено с каким-нибудь физиологическим проявлением. Поскольку жизнь заключена в теле, оно не может быть напрямую и полностью отвергнуто. И поскольку жизнь необходимо утверждать, наиболее целостные философы, как пишет об этом Уильям Джеймс, должны найти какой-то предельный способ утверждения того, что было отвергнуто.



Если мы допускаем, что зло - это существенная часть нашего бытия и ключ к пониманию нашей жизни, мы сталкиваемся с той трудностью, которая всегда оказывалась камнем преткновения для философии религии. Теизм, там где он поднимался до уровня систематической философии, демонстрировал нежелание позволять Богу быть чем-то меньшим, чем Абсолют ... расходясь в этом с популярным теизмом (также философией), который откровенно плюралистичен ... вселенная выстраивается из многих изначальных принципов ... Бог не обязательно несет ответственность за существование зла. Здравомыслие отдает свой голос явно в пользу этого плюралистического видения. В то время как философ-монист оказывается вынужденным так или иначе говорить, как это сказал Гегель, что все действительное разумно, и что зло как диалектически необходимый элемент должно быть привнесено, должно сохраняться и освящаться и выполнять предназначенную ему функцию в системе конечных истин, здравомыслие отказывается произносить что-либо подобное. Зло, говорит он, эмпатически иррационально, его не нужно ни привносить, ни сохранять, ни освящать ни в какой системе конечных истин. Зло - это чистое поругание Господа, чуждая нереальность, бесплодный элемент, который надо отдетлить и отбросить прочь ... идеал, настолько далекий от того, чтобы соответствовать действительности, всего лишь эктракт из действительности, замечательный своей освобожденностью от всякого соприкосновения с этой нездоровой, низкой, грязной материей.

Здесь мы имеем интересное представление ... о том, что в мире существуют элементы, которые не могут образовывать никакого рационального единства в сочетании с другими элементами и которые с точки зрения любой системы, которая строится из этих элементов, могут рассматриваться только как несоответствие и случайность - только как "грязь" в буквальном смысле и как вещество не на своем месте. (с. 129)



Этот замечательный отрывок призывает нас заняться сравнением "грязеутверждающих" и "грязеотвергающих" философских систем. Если бы было возможно провести такое сравнение среди примитивных культур, чего мы могли бы ожидать в результате? Норман Браун предполагал (см. Главу 8), что первобытная магия - это способ ухода от реальности, наряду с детскими сексуальными фантазиями. Если бы это было верно, мы должны были бы ожидать, что большинство примитивных культур окажутся в одном ряду с христианской наукой, - единственным примером здравомыслия, описанным Уильямом Джеймсом. Но вместо последовательного отвержения грязи мы находим там экстраординарные примеры утверждения грязи, которые были приведены в начале этой главы. В какой-нибудь конкретной культуре можно обнаружить, что некоторые виды поведения или естественных явлений воспринимаются как совершенно не соответствующие всем законам, которыми управляется вселенная. Есть различные виды недопустимых вещей и аномальных явлений, плохих сочетаний и скверностей. Большинство этих вещей в той или иной вызывают осуждение, и их так или иначе избегают. И вдруг мы обнаруживаем, что одна из наиболее скверных или недопустимых вещей выделяется из общей массы и помещается в очень специфическую ритуальную рамку, отделяющую ее от остального опыта. Эта рамка гарантирует, что те категории, которые поддерживаются обычными правилами избегания, не поставлены под угрозу и не задеты никоим образом. Внутри ритуальной рамки скверное, следовательно, рассматривается как источник невероятной силы. Говоря словами Уильяма Джеймса, такое ритуальное смешение и сочетание оскверняющих вещей могло бы стать основой для "более целостной религии".



В действительности, вполне может быть, что никакое религиозное примирение с абсолютной тотальностью вещей невозможно. Какое-то зло, действительно, служит высшим формам добра, но может быть, что есть настолько крайние формы зла, что они никаким образом не могут входить ни в какую систему добра, и что в отношении такого зла единственным практическим средством будет молча покориться или не замечать его ... Но ... поскольку проявления зла настолько же присущи природе, насколько и проявления добра, философская предпосылка должна заключаться в том, что они имеют какой-то рациональный смысл, и что систематическое здравомыслие, будучи не в состоянии уделять таким вещам, как печаль, боль и смерть, сколько-нибудь позитивное и активное внимание, с формальной точки зрения менее целостно, чем система, пытающаяся, по крайней мере, включить эти элементы в свое поле зрения. Наиболее целостными можно, по-видимому, считать те религии, в которых пессимистические элементы наиболее развиты ... (с. 161)



Можно сказать, что здесь мы имеем набросок программы сравнительного религиоведения. И антропологи себе же сделают хуже, если пренебрегут своими обязанностями и не построят таксономического распределения племенных религий. Но оказывается, что это не так просто - выработать оптимальные принципы для разделения религий на "нецелостные и оптимистические" и "более целостные и пессимистические". Вырисовывается множество методологических проблем. Очевидно, что необходимо с дотошной скрупулезностью описать все до одного правила ритуального избегания в каждой конкретной религии. Но помимо этого, какие еще правила нужны для объективного научного анализа различных видов религий с соответствии с этими общими критериями?

Ответ заключается в том, что эта задача находится целиком и полностью за рамками объективного научного анализа. Полевые исследования в этой области отсутствуют не по техническим причинам. В действительности, чем скупее материал полевых исследований, тем более практически необходимым предстает проект сравнительного религиоведение. Причина заключена в природе самого материала. Все живые религии состоят из многих вещей. Публично проводящиеся формальные ритуалы учат одной части доктрины. Нет оснований полагать, что передаваемая ими информация согласуется с тем, чему учат частные ритуалы, или что все публичные ритуалы согласуются между собой. Нет никаких гарантий, что ритуалы будут внутренне однородны, а если они не однородны, то лишь субъективная интуиция наблюдателя может подсказать ему, является ли итоговый результат оптимистическим или пессимистическим. Наблюдатель может следовать каким-то правилам для того, чтобы прийти к определенному выводу; он может учитывать в разных графах итогового баланса обряды, отвергающие зло, и обряды, использующие зло, считая их равными по значимости. Или он может взвешивать их в соответствии с важностью каждого обряда. Но на какие бы правила он ни опирался, его суждение неизбежно будет произвольным. И даже тогда оно будет касаться только лишь формальных ритуалов. Существуют и другие представления, которые могут вовсе не быть ритуализированы, но в которых также может скрываться информация, передаваемая обрядами. Люди не всегда прислушиваются к словам своих проповедников. Представления, которыми они реально руководствуются, могут быть беззаботно-оптимистическими и отвергающими грязь, в то время как внешне все выглядит так, как будто они являются сторонниками крайне пессимистической религии.

Если бы мне предстояло определить, куда следует отнести религию леле в схеме Уильяма Джеймса, я оказалась бы в затруднительном положении. Это люди, чрезвычайно чувствительные к нечистому и в мирских, и в ритуальных делах. И нигде привычные для них разделения и классификации не проявляются так четко, как в их отношении к животной пище. Большая часть их космологии и значительная часть их социального порядка отражены в принятых у них категориях животных. Определенные животные и части животных подходят для того, чтобы их ели мужчины, другие годятся для женщин, третьи для детей, четвертые для беременных женщин. Еще какие-то считаются совершенно несъедобными. По той или иной причине животные, которых они отвергают как неподходящих для употребления всеми людьми или женщинами, оказываются не укладывающимися однозначно в их классификационную схему. Эта схема отделяет ночных животных от дневных, животных, которые вверху (птицы, белки и обезьяны), от тех, которые внизу: водяных и наземных животных. Те животные, поведение которых неоднозначно, рассматриваются как аномалии того или иного рода и вычеркиваются из рациона определенных людей. Например, белки-летяги не обладают определенностью птиц или зверей, и поэтому они выборочно запрещены - для взрослых . Дети могут их есть. Ни одна женщина, заботящаяся о своей репутации, не съест их, и только голод может заставить мужчину сделать это. Это отношение не подкреплено никакими карательными санкциями.

Можно схематически представить их разделения как две концентрических окружности. Окружность, представляющая человеческое общество, охватывает мужчин в качестве охотников и знахарей, женщин и детей, а также, как аномалию, животных, живущих в человеческом обществе. Эти не-люди, живущие в деревне, представлены либо одомашненными животными, собаками и курами, либо нежелательными паразитами, крысами и ящерицами. Никому не придет в голову есть собак, крыс или ящериц. Люди должны питаться мясом дичи, добытой в диком лесу стрелами или ловушками охотников. С курицами возникают некоторые проблемы казуистического характера, которые леле разрешают тем, что считают куриц неподходящими для употребления женщинами, хотя для мужчин куриное мясо допустимая и даже хорошая еда. Коз, которые появились у них недавно, они разводят для обмена с другими племенами и не едят.

Такая разборчивость и щепетильность могла бы, если бы она выдерживалась последовательно, придать их культуре вид отвергающей грязь. Но надо учитывать прежде всего итоговый счет. Основная часть этой культуры, их формальные ритуалы, основываются на различении категорий - человеческих, животных, мужских, женских, молодых, стариков и т.д. Но у них существует ряд культов, в которых посвященным позволяется есть то, что обычно опасно и запрещено, - плотоядных животных, грудную часть добычи, молодых животных. В культе, обращенном внутрь человека, чудовище-гибрид, которое в секулярной жизни должно было бы вызвать у них отвращение, с благоговением съедается посвященными участниками и рассматривается как самый мощный источник плодовитости. В конечном счете, здесь можно увидеть, если продолжить садоводческие сравнения, религию удобрения. То, что отвергнуто, вносится обратно для обновления жизни.

Два мира, человеческий и животный, ни в каком смысле не независимы. Большинство животных, по мнению леле, существуют для того, чтобы служить дичью для их охотников. Некоторые животные, норные, ночные или водоплавающие, - это животные-духи, которые имеют особую связь с неживотными обитателями мира животных, с духами. От этих духов зависят преуспеяние, плодородие и излечение людей. Нормальный человеческий поступок - пойти и взять все, что нужно, из сферы животных. Характерной чертой животных и духов является то, что они таятся от людей и не приходят сами собой в человеческий мир. Мужчины, будучи охотниками и знахарями, задействуют оба аспекта этого другого мира, чтобы получить мясо и лекарства. Женщины, слабые и беззащитные, в особенности нуждаются в активности, предпринимаемой мужчинами в другом мире. Женщины избегают животных-духов и не едят их мясо. Женщины не могут быть охотниками, а знахарями становятся только в тех случаях, если они рождаются близнецами или если у них рождаются близнецы. Во взаимодействии двух миров их роль пассивна, и в то же время, они особенно нуждаются в помощи духов, поскольку женщины могут быть бесплодны, или, если ребенок зачат, у них могут случаться выкидыши, а от духов можно получить средства против этого.

Помимо этих обычных отношений - мужской охоты и мужских ритуалов, -которые производятся во имя женщин и детей, существуют еще два вида опосредующих связей-мостов, переброшенных между миром людей и диким миром. Один из них вредный, другой полезный. Опасный мост протягивается там, где происходит злонамеренный разрыв отношений альянса теми людьми, которые становятся чародеями. Они отворачиваются от себе подобных и присоединяются к тем, на кого охотятся, сражаются против охотников, действуют против знахарей, причиняя смерть вместо исцеления. Они пересекают границу мира животных, и это ведет к тому, что некоторые животные приходят из животного мира в человеческий. Эти последние - их друзья-хищники, которые таскают кур из деревни, где живут люди, и творят там то, что хочет чародей.

Другой неоднозначный способ бытия связан с плодовитостью. Для человека естественно то, что роды сопровождаются болью и опасностью, и то, что при нормальных обстоятельствах рождается один ребенок. В противоположность этому, считается, что животные по природе своей плодовиты; они рожают без боли и для нормально появление на свет двух или более детенышей. Когда у человеческой пары рождаются двойняшки или тройняшки, это значит, что они смогли преодолеть обычную ограниченность человеческой природы. В каком-то смысле они аномальны, -но только в самом что ни есть благоприятном смысле. У них есть двойник в животном мире, и это доброе чудовище, которому леле посвящают особый формальный культ, - панголин, или чешуйчатый муравьед. Его природа противоречит самым общим категориям классификации животных. Он покрыт чешуей как рыба, но лазает по деревьям. Он больше напоминает яйцекладущих ящериц, чем млекопитающих, и все же он вскармливает своих детенышей молоком. И самое замечательное в нем то, что, в отличие от других мелких млекопитающих, он производит на свет только одного детеныша. Вместо того, чтобы убегать или нападать, он просто сворачивается клубком и ждет, когда уйдет охотник. И родители детей-двойняшек, и лесные панголины выступают в ритуалах как источники плодовитости. Вместо того, чтобы считаться отвратительным или совершенно аномальным, панголин в торжественной обстановке съедается посвященными участниками церемонии, которые таким образом получают способность обеспечить плодовитость своего рода.

Это таинство связи с животным миром во многом параллельно практикам посредников-заклинателей, описанным Элиаде в его исследовании шаманизма. В том, как леле описывают повадки панголина, и в их отношении к его культу есть детали, невольно напоминающее отдельные места из Ветхого Завета, интерпретируемые в христианской традиции. О панголине, как об авраамовском агнце в кустах и как о Христе, говорят как о добровольной жертве. Его не ловят, скорее он сам приходит в деревню. Это царственная жертва: в деревне к его трупу относятся как к живому вождю, а отношение к вождю должно быть очень уважительным - под угрозой будущих несчастий. Если ритуалы исполняются с надлежащим рвением, женщины забеременеют, и животные придут в ловушки охотников и подставят себя под их стрелы. Таинство панголина - это печальное таинство. "Теперь войду я в обитель скорби", - поют они во время того, как посвященные участники церемонии проносят тело панголина вокруг деревни. Ни о каких других песнях этого культа, помимо этой страдальческой строчки, мне не рассказывали. Очевидно, что этот культ имеет множество различных значений. Я здесь ограничусь комментированием двух: первый - это путь к достижению единства противоположностей, которое является источником силы, действующей в добрых целях; другой - это представляющаяся добровольной покорность животного своей смерти.

В главе 1 я показала, почему для того, чтобы изучать осквернение, мне потребуется более широкий подход к религии. Определение религии, как веры в спиритуальных существ, слишком узко. И предмет этой главы в первую очередь невозможно обсуждать иначе, чем в свете свойственного всем людям стремления к единству всего их опыта и к преодолению различий и разъединенности в актах искупления и примирения. Драматическое сочетание противоположностей - это тема, дающее психологическое удовлетворение и простор для интерпретаций на различных уровнях. Но в то же время, любой ритуал, выражающий счастливое соединение противоположностей, - это подходящее средство выражения для вещей, религиозных по самой своей сути. Культ панголина у леле - это лишь один из массы примеров, на которые можно было бы сослаться, говоря о культах, в которых посвященные должны переворачивать и сталкивать между собой категории, на которых строится вся окружающая их культура, и осознавать их как фиктивные, рукотворные, произвольные конструкции, каковыми они и являются. В своей повседневной жизни, и в особенности в жизни ритуальной, леле озабочены формой. Они устанавливают бесконечные различения, на которых держится их общество и их культурная среда, и с методичностью наказывают или связывают с несчастьями нарушения правил избегания. Тяжесть этих правил не может быть угнетающей. Посредством их сознательно реагируют на идею о том, что твари небесные по природе своей отличны от тварей земных, так что для беременной женщины последних есть считается опасным, а первых - полезным, и т.д. Когда они приступают к еде, они видимым образом устанавливают главные различения своего космоса, - не в меньшей степени, чем древние израильтяне устанавливали богослужение святостью.

Потом наступает черед наиболее внутреннего культа всей их ритуальной жизни, в котором посвященные участники, неуязвимые для опасностей, которые были бы смертельны непосвященного, идут, ловят, убивают и съедают животное, соединяющее в себе все те элементы, которые разъединены в культуре леле. Если бы они могли выбрать их наших философов тех, кто наиболее близок по духу смысловым линиям этого ритуала, посвященные в культ панголина стали бы примитивными экзистенциалистами. Через таинство этого ритуала они в какой-то степени приходят к осознанию случайной и конвенциональной природы категорий, в шаблоны которых вписывается их опыт. Если бы они последовательно уходили от неоднозначности, они бы обрекли себя на разделение идеального и реального. Но они сталкиваются с неоднозначностью в экстремальной и концентрированной форме. Они решаются схватить панголина и использовать его в ритуальных целях, заявляя, что это сильнее всякого другого ритуала. Таким образом, ритуал панголина обладает способностью вдохновлять на глубокую медитацию о природе чистого и нечистого и об ограниченности человеческого понимания существования.

Панголин не только преодолевает различения, существующие во вселенной. Заключенные в нем добрые силы высвобождаются с его умиранием, а свою смерть он, как кажется, принимает добровольно. Если бы вся их религия ограничивалась бы только этим, то из вышесказанного мы могли бы сделать вывод, что религия леле относится к классу грязеутверждающих, и ожидать, что они будут со смирением переносить скорбь и в смерти увидят подходящий случай для утешительных ритуалов искупления и обновления. Но метафизические понятия, которые вполне годятся в рамках отдельно взятого ритуала культа панголина, - это не одно и то же, что и реальная смерть, поражающая кого-то из членов семьи. В этом случая леле абсолютно не принимают действительно случившейся смерти.

Часто говорят о том, что люди того или иного африканского племени не признают возможности естественной смерти. Леле не дураки. Они осознают, что жизнь должна когда-нибудь закончиться. Но если бы все шло естественным образом, каждый, считают они, жил бы столько, сколько ему отпущено природой, постепенно дряхлел бы и сходил в могилу. Когда это случается, они радуются, поскольку такой старый человек с триумфом преодолел все ловушки, лежавшие на его пути, и достиг завершения. Но это случается редко. Большинство людей, по мнению леле, оказываются сражены чародейством задолго до того, как достигнут цели. Никакое чародейство не принадлежит к естественному порядку вещей, каким он представляется леле. Чародейство было запоздалой идеей, чем-то в высокой степени случайным в творении. С этой точки зрения их культура дает хороший пример того здравомыслия, о котором писал Уильям Джеймс. Для леле зло не может быть включено в общую систему мироздания, но должно быть бескомпромиссно вычеркнуто из нее. Причиной любого зла является чародейство. Леле ясно представляют, каким был бы мир реальности без чародейства, и постоянно стремятся прийти к такому состоянию, устраняя чародеев.

Сильная хилиастическая тенденция присуща образу мышления любого народа, метафизические представления которого выбрасывают зло прочь из мира реальности. У леле хилиастическая тенденция время от времени разгорается жарким пламенем в периодически возникающих античародейских культах. Когда наступает черед нового культа, он на какое-то время сметает весь аппарат их традиционной религии. Детально разработанная система неприемлемых и поддерживаемых аномалий, представленная в культах леле, периодически вытесняется последним античародейским культом, представляющим собой ни больше, ни меньше, как попытку немедленного установления тысячелетнее царство (см. Douglas, в книге Middleton & Winter).

Таким образом, мы должны учитывать две тенденции в религии леле: одна - это готовность сорвать даже те завесы, которые являются необходимой частью мышления, и прямо взглянуть в глаза реальности; другая - это отрицание необходимости, отрицание того, что боль и даже смерть занимают какое-либо место в мире реальности. Так что проблема Уильяма Джеймса превращается в вопрос о том, какая тенденция сильнее.

Если культ панголина занимает в мировоззрении леле то место, которое я описала, можно было бы ожидать, что он будет иметь несколько оргиастический характер, характер временного разрушения аполлонической формы. Возможно, что изначально этот праздник общности имел более диониссийский оттенок. Но в обрядах леле нет и намека на неконтролируемость. Они не пользуются наркотиками, танцами, гипнозом или любыми другими способами, позволяющими ослаблять контроль сознания над телом. Даже тот знахарь, который, как предполагается, входит во время транса в непосредственный контакт с духами леса и который поет для них всю ночь, когда они приходят к нему, поет в размеренной и строгой манере. Этих людей в гораздо большей степени занимает то, что религия может им предложить в смысле плодовитости, лечения или охотничьей удачи, чем совершенствование человека или достижение религиозного единения в полном смысле этого слова. Большинство их обрядов - это чисто магические обряды, исполняемые ради излечения конкретной болезни или накануне конкретной охоты и нацеленные на немедленный осязаемый успех. В большинстве случаев их знахари ничем не лучше множества Алладинов, трущих лампы и ожидающих появления чудес. И только в инициационных ритуалах культа панголина проглядывает иной уровень религиозной мысли. Но учение этих ритуалов перекрывается страстной увлеченностью людей чародейством и античародейскими приемами. Любое обвинение в чародействе влечет за собой серьезные последствия в политическом и личном смысле. Ритуалы, уличающие чародеев или снимающие с них обвинения, защищающие от них или исправляющие то, что они натворили, - именно эти ритуалы вызывают всеобщий интерес. Сильное социальное давление толкает людей к тому, чтобы за каждой смертью видеть чародейство. Значит, что бы их формальная религия ни говорила о природе вселенной и о месте, которое в мире реальности занимают хаос, страдание и разъединение, социально леле диктуются другие взгляды. Согласно этим взглядам, зло выносится за пределы нормального порядка вещей; оно - не часть реальности. Так что создается впечатление, что на лицах леле появляются подконтрольные довольные улыбки христианских ученых. Если бы их нужно было классифицировать не на основании их культовых практик, а по тем верованиям, которые периодически распространяются среди них, они бы предстали откровенно здравомыслящими, отвергающими грязь, как будто их и не коснулось учение кроткого панголина.

Было бы несправедливо указывать на леле как на пример тех, кто старается избежать всего, что связано со смертью. Я ссылаюсь на их случай главным образом для того, чтобы показать трудности, возникающие при оценивании принятого в культуре отношения к подобным вещам. Я смогла узнать очень немногое об их эзотерических доктринах, поскольку это тщательно охраняемые тайны посвященных в культ мужчин. Эзотеризм значим сам по себе. Религиозная скрытность леле являет собой очевидный контраст гораздо более открытым правилам допуска и публичности культовых ритуалов ндембу, живущих на юго-востоке от них. Если священнослужители по тем или иным социальным причинам хранят свои учения в секрете, неверный отчет антрополога - это наименьшее зло, которое может произойти. Гораздо меньше вероятность того, что страхи, связанные с чародейством, заслонят собой религиозное учение, если доктрина этой религии широко известна.

Для леле, таким образом, со смертью связываются прежде всего мысли о мести. Каждая конкретная смерть рассматривается как не неизбежная, как результат злостного преступления, совершенного испорченным антисоциальным человеком. Точно так же, как в фокусе всей символики осквернения стоит тело, конечной проблемой, к которой приводит осквернение оказывается дезинтеграция тела. Смерть представляет собой вызов любой метафизической системе, но нет необходимости в прямом принятии этого вызова. Я полагаю, что рассматривая каждую смерть как результат индивидуального акта предательства и человеческой злобы, леле тем самым уходят от метафизических импликаций. Культ панголина предполагает осознание неадекватности категорий человеческой мысли, но лишь немногим предлагается сделать это и это явным образом не связано с их опытом, касающимся смерти.

Вполне может показаться, что я вижу слишком много всего в культе панголина у леле. У леле нет теологических или философских книг, в которых бы устанавливалось значение этого культа. Леле не так уж много рассказывали мне о его отношении к метафизике, а каких-либо разговоров служителей культа по этому вопросу мне и случайно не довелось услышать. В действительности, я отмечала (1957), что я занялась космологическим подходом к животной символике леле потому, что зашла в тупик, пытаясь выяснить напрямую причины их пищевых запретов. Они никогда не говорят: "Мы избегаем аномальных животных, поскольку они не укладываются в основные категории нашей вселенной, и этим вызывают чувство глубокого дискомфорта". Но они пускаются в детальные объяснения по поводу естественной истории каждого запретного животного. Опираясь на список всех аномальных видов, можно четко описать используемые ими таксономические принципы. Но о панголине всегда говорят как о самом невероятном чудище из всех. Когда впервые слышишь его описание, впечатление, что это фантастическое животное, настолько сильно, что я не могла поверить, что оно действительно существует. Спросив, почему же оно должно быть в центре культа плодородия, я снова оказалась в тупике: это тайна предков, ответили мне, очень древняя тайна.

Какого рода факты, подтверждающие значение этого культа, или любого другого культа, можно рассчитывать найти? У культа может быть много уровней и разновидностей значений. Но то, на котором основывается моя аргументация, - это значение, возникающее из структуры, в которой все части связаны неопровержимым образом. Ни один из членов общества не обязан иметь представления обо всей структуре, - не больше, чем говорящий должен представлять себе языковые структуры, которые он использует. Люк де Хеиш провел анализ собранного мной материала и показал, что в панголин соединяет в своем существе больше различений, свойственных культуре леле, чем я это себе представляла. Я, возможно, смогу обосновать свою интерпретацию того, почему они ритуально убивают и едят панголина, показав, что в других примитивных религиях зафиксированы подобное метафизические отсылки. Более того, система верований едва ли окажется жизнеспособной, если она не открывает путь для рефлексий более глубокого уровня, чем те, которые обычно приписываются примитивным религиям.

Большинство религий обещают посредством своих ритуалов изменить ход вещей во вне. Но какими бы эти обещания ни были, смерть так или иначе должна быть осознана как неизбежная. Обычно предполагается, что величайшие достижения метафизики появляются там, где в наибольшей степени проявляется пессимизм и презрительное отношение ко всему, что есть хорошего в этой жизни. Если религия, такая, как буддизм, учит, что индивидуальная жизнь мало что значит, и что ее наслаждения преходящи и не приносят удовлетворения, то в ней есть сильные философские основания для того, чтобы видеть смерть в контексте космической цели всеохватывающего Бытия. Вообще говоря, примитивные религии совпадают с массовым восприятием более развитых религий: их не слишком волнует философия, но зато их интересуют материальные выгоды, которые можно извлекать из ритуалов и соблюдения моральных предписаний. Но из этого следует, что те религии, которые наибольшей степени сосредоточены на инструментальных вещах, наиболее беззащитны перед неверием. Если правоверные начинают думать о ритуалах как о средствах получения здоровья и процветания, как будто бы у них есть множество волшебных ламп, которые следует тереть, неизбежно наступит день, когда вся система ритуалов покажется пустым надувательством. Что-то должно защищать эти верования, иначе они не будут иметь веса.

Один из способов защиты ритуала от скептицизма, - предположить, что какой-то враг, находящийся в сообществе или за его пределами, постоянно стремится разрушить хорошие результаты ритуалов. Если идти эти путем, ответственность может быть возложена на аморальных демонов, либо на колдунов и чародеев. Но это лишь слабая защита, поскольку ею утверждается правильность отношения верующих к ритуалу как к средству удовлетворения желаний, но признается слабость ритуала в достижении этой цели. Таким образом, религии, объясняющие зло отсылками к демонологии или чародейству, оказываются не в состоянии предложить способ осмысления всего бытия. Они близко подходят к оптимистическому, здраво мысленному, плюралистическому видению вселенной. И довольно любопытно то, что прототип описанных Уильямом Джеймсом здравомыслящих философов, христианская наука, была склонна восполнять неадекватность своих взглядов на зло посредством специальной демонологии, изобретаемой ad hoc. Хочу поблагодарить Розмари Харрис, указавшую мне на Мэри Бэкер Эдди, верившую в "злую магнетическую силу животных", в которой она видела причину всего зла, которое она не могла игнорировать (Willson, 1961, c.c. 126-7).

Другой способ защиты веры в то, что религия может дать процветание здесь и сейчас, - поставить эффективность ритуала в зависимость от трудных условий. С одной стороны, обряд может быть очень сложным и тяжелым для исполнения, и если малейшая деталь окажется неправильной, все усилия будут сведены на нет. Это узко инструментальный подход, магический в самом уничижительном смысле этого слова. С другой стороны, успешность ритуала может зависеть от соблюдения моральных условий: участники обряда и зрители должны иметь определенное состояние сознания, свободное от вины, свободное от злых мыслей и т.д. Моральные требования к эффективности ритуала способны вести верующих к высшим целям их религии. Пророки Израиля, предрекавшие гибель, делали гораздо больше чем просто давали объяснения тому, отчего выполнение ритуалов перестало приносить мир и благополучие. Никто из слышавших их не смог бы придерживаться узко магического взгляда на ритуал.

Третий способ заключается в смене курса религиозного учения. В большинстве повседневных контекстов оно говорит верующим, что их поля будут плодоносить и их семьи будут процветать, если они будут придерживаться кодекса морали и совершать необходимые обряды. Затем, в другом контексте, все эти благочестивые усилия теряют значение, правильное поведение вызывает пренебрежительное отношение, материалистические цели вдруг оказываются презренными. Нельзя сказать, что религия внезапно становятся религией раскрепощения, обещающей в этой жизни лишь разочарования. Но какое-то движение в этом направлении происходит. Так, например, у ндембу посвящаемые в культ Чайхамба должны убить белого духа, который, как им известно, является их праотцом, источником любого плодородия и здоровья. После того, как они его убьют, им говорят, что они теперь невинны и должны возрадоваться (Turner, 1962). Повседневные ритуалы ндембу очень интенсивно используются как способ обеспечения хорошего здоровья и хорошей охоты. Чайхамба, их наиболее значимый ритуал, - это для них момент утраты иллюзий. С его помощью не обеспечивается иммунитет остальных культов к недоверию. Но Тернер настаивает на том, что целью ритуалов Чайхамба является использование парадоксов и противоречий для того, чтобы выразить истины, невыразимые иными средствами. В культе Чайхамба они сталкиваются с реальностью более глубокого уровня и оценивают свои цели в соответствии с иными стандартами.

Я склоняюсь к тому, чтобы предположить, что очень многие примитивные религии, одной рукой предлагающие материальный успех. другой рукой защищают себя от грубого экспериментирования, расширяя свои представления подобным образом. Поскольку узкая сфокусированность религии на материальном счастье и благополучии делает религию уязвимой для неверия. И мы, таким образом, можем предположить, что сама логика обещаний, невыполняемых и подрывающих доверие, может вести служителей культа к размышлениям на более широкие и глубокие темы, таким, как загадка зла и таинство смерти. Если это так, можно ожидать, что в тех культах, которые представляются наиболее материалистическими, где-то в самом центре ритуального цикла будет стоять культ, основанный на парадоксе конечного единства жизни и смерти. В этой точке осквернение смерти, выступающее в позитивной созидательной роли, может помочь заткнуть метафизическую брешь.

В качестве иллюстрации можно взять ритуалы, связанные со смертью, у ньякьюса, живущих к северу от озера Ньяса. Они явным образом связывают грязь со смертью: тот, кто сошел с ума, питается всякой мерзостью. Есть два вида безумия: один насылается Богом, другой возникает в результате пренебрежения ритуалами. Они явным образом усматривают в ритуале источник различений и знания. Какова бы ни была причина сумасшествия, симптомы у него одни и те же. Сумасшедший ест мерзости и срывает с себя одежду. Под мерзостями понимаются телесные выделения, глина, лягушки: "Мерзости, съедаемые сумасшедшими, подобны праху смерти, испражнения - это те же трупы"(Wilson, 1957, c.c. 53, 80-1). Так что ритуал охраняет душевное здоровье и жизнь; сумасшествие связано с мерзостями, а это своего рода смерть. Ритуал отделяет смерть от жизни: "мертвый, если его не изолировать от живых, нашлет на них безумие". Это очень проницательный взгляд на то, как функционируют ритуалы, перекликающийся с тем, что уже было показано в главе 4. Здесь следует заметить, что ньякьюса отнюдь не терпимы к отбросам и очень чувствительны к осквернению. Они соблюдают детально расписанные ограничения, избегая контактов с телесными выделениями, которые считаются очень опасными.



Считается, что убаньяли, мерзости, происходят из половых истечений, менструаций и деторождения, а также из трупов и из крови сраженных врагов. Все это считается одновременно и отвратительным, и опасным, а половые истечения особенно опасны для грудных детей. (с. 131)



Контакт с менструальной кровью опасен для мужчины, в особенности для воина, отсюда - сложные ограничения на приготовление пищи для мужчин женщинами во время менструации.

Но несмотря на этот обычно соблюдаемый запрет, центральный акт ритуала оплакивания состоит в активном приветствовании этих самых мерзостей. Они кидают мусор на причитающих. "Этот мусор - мусор смерти, это грязь. 'Пусть он придет теперь', - говорим мы. 'Пусть никогда после он не придет, пусть мы никогда не сойдем с ума ... ' Это означает: 'Мы все отдали тебе, мы ели мерзости в святилище.' Потому что если кто-то сходит с ума, он ест мерзости и испражнения ..." (с. 53). Подозреваю, что можно сказать намного больше по поводу интерпретации этого обряда. Но давайте остановимся на том, но что указывают беглые замечания ньякьюса: добровольное принятие символов смерти - это своего рода профилактика, направленная против воздействия смерти; ритуальное обыгрывание смерти - это защита, не против смерти, но против сумасшествия (с.с. 48-9). При любых других обстоятельствах они избегают испражнений и мерзостей и считают, что иное поведение - это признак сумасшествия. Но перед лицом смерти они забывают обо всем этом, они идут даже на то, чтобы есть мерзости, как это делают сумасшедшие, чтобы сохранить этим свой рассудок. Безумие охватит их в случае, если они пренебрегут ритуалом свободного приятия телесного разложения; душевное здоровье обеспечивается исполнением ритуала.

Другой пример смерти, смягчаемой добровольным принятием, будет, если взглянуть на него под таким углом зрения, ритуальное убийство, в котором находит смерть состарившийся Хозяин Остроги у динка. Этот обряд занимает центральное место в религии динка. Все прочие обряды и впечатляюще кровавые жертвоприношения бледнеют перед этим, который не является жертвоприношением. Хозяева Остроги - это клан наследственных жрецов. Воплощение их божества - это символ жизни, света и истины. Хозяева Остроги могут быть одержимы божеством; жертвоприношения, которые они совершают, и благословения, которые они дают, имеют большую эффективность, чем у других людей. Они - посредники между своим племенем и божеством. Доктрина, лежащая в основе ритуала их смерти, сводится к тому, что нельзя допустить, чтобы жизнь Хозяина Остроги исчезала с последним вздохом его умирающего тела. Удерживая его жизнь в его теле, они сохраняют эту жизнь, и дух Хозяина Остроги переходит, таким образом, в его наследника - на благо всего сообщества. Сообщество может продолжать жить как рационально организованное благодаря безбоязненному самопожертвованию его жреца.

Среди путешественников-иностранцев этот обряд был известен как безжалостное удушение беспомощного старика. Близкое знакомство с религиозными идеями динка позволяет понять, что главное здесь - то, что старик сам добровольно выбирает время, способ и место своей смерти. Старик сам просит, чтобы ему помогла умереть, он просит об этом своих соплеменников - и во имя них. Его с благоговением кладут в могилу, и лежа в ней он обращается с последними словами к своим скорбящим сыновьям до того, как наступит его естественная смерть. Своим свободным и добровольным решением он отнимает у смерти присущую ей неопределенность времени и места прихода. Его добровольная смерть, ритуальная рамка которой задается самой могилой, - это победа его народа как общности (Lienhardt). Встречаясь со смертью и жестко фиксируя ее, он этим сообщает своим соплеменникам нечто о природе жизни.

Общим в этих двух примерах ритуалов, связанных со смертью, является свободное, рационально выбираемое прохождение через смерть. Нечто подобное есть и в идее о принесении себя в жертву панголином у леле, и в ритуальном убийстве Кавула у ндембу, поскольку этот белый дух не только не сердится, но даже одобряет свое убийство. Это еще одна тема, которая может выражаться осквернением, связанным со смертью, если его знак меняется с минуса на плюс.

Животные и растительные формы жизни н могут не играть определенной роли в устройстве вселенной. Выбор у них невелик, они просто живут в соответствии со своей природой. Время от времени странные виды или отдельные особи отклоняются от нормы, и люди реагируют на это, так или иначе избегая их. Сама реакция на неоднозначное поведение выражает ожидание, что при нормальных условиях все вещи должны соответствовать тем принципам, которые управляют миром. Но по своему опыту люди знают, что их собственное соблюдение этих принципов не так уж однозначно. Наказания, моральное давление, правила о том, к чему не прикасаться и чего не есть, жесткая структура ритуалов, - все это должно способствовать тому, чтобы привести человека к гармонии с остальным миром. Но пока согласие не достигается свободно, оно остается несовершенным. Здесь мы снова можем различить идеи примитивного экзистенциализма, для которого единственный способ вырваться из оков необходимости заключается в сознательном осуществлении выбора. Когда кто-то свободно принимает символы смерти или саму смерть, то в соответствии со всем тем, что мы видели выше, предполагается, что в результате должны высвобождаться очень мощные благотворные силы.

Старый Хозяин Остроги, подающий сигнал к своему собственному убийству, совершает очень сильное ритуальное действие. В этом нет ничего от экзальтации св. Франциска Ассизского, катавшегося голым в грязи и призывавшего свою Сестрицу Смерть. Но его действия затрагивают то же таинство. Если кто-то придерживался мнения, что смерть и страдания не являются составной частью естественного мира, это заблуждение преодолевается. Если кому-то представляется соблазнительным рассматривать ритуал как магическую лампу, потиранием которой обеспечивается получение неограниченного богатства и власти, то здесь видна другая сторона ритуала. Если иерархия ценностей имеет сугубо материалистический характер, она подрывается парадоксами и противоречиями. Для изображения таких мрачных тем символы осквернения так же необходимы, как использование черного цвета для контура любого рисунка. Поэтому мы и обнаруживаем, что нечистое бережно хранят в священных местах и обращаются к нему в священные моменты времени.