Панова В., Бахтин Ю. Жизнь Мухаммеда

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 8. Первое откровение

Великая ночь месяца рамадана

Некто является Мухаммеду

Сомнения Мухаммеда и вера Хадиджи

Как Хадиджа удостоверилась, что таинственный пришелец — ангел

Первые строки Корана

Представления Мухаммеда о едином Боге

Месяц рамадан 920 года эры Селевкидов, что соответствует 610 году принятого нами летосчисления, Мухаммед проводил, как обычно, в полюбившемся ему одиночестве на горе Хира, лишь изредка возвращаясь в Мекку, чтобы запастись водой и пищей.

День за днем и ночь за ночью проходили в молитвах, размышлениях и созерцании, не приносивших ничего нового и неожиданного, пока не наступила ночь 24-го числа месяца рамадана. Мухаммед спал в пещере на склоне горы Хира, когда к нему явился некто в человеческом облике.

— Он пришел ко мне, когда я спал, — рассказывал Мухаммед, — со сверкающим свитком, покрытым какими-то письменами.

— Читай! — услышал Мухаммед.

— Я не умею читать, — ответил он.

Явившийся опустил ему свиток на грудь, и Мухаммед почувствовал такую тяжесть, будто гора навалилась на него, не позволяя вздохнуть. Затем явившийся приподнял свиток и снова приказал:

— Читай!

— Я не умею читать! — повторил Мухаммед, скованный ужасом.

В ответ некто придавил его так, что Мухаммеду показалось, что наступает смерть, и в третий раз приказал:

— Читай!

— Что мне читать?

(— И говорил я это только с целью не допустить его до повторения чего-либо подобного тому, что он со мной проделал, — признавался Мухаммед впоследствии.)

И явившийся сказал:

Читай! Во имя Господа твоего, который сотворил — сотворил человека из сгустка. Читай! И Господь твой щедрейший, который научил каламом, научил человека тому, чего он не знал.

Мухаммед покорно повторил эти слова, и пришелец удалился.

— Очнулся я от своего сна, — рассказывал Мухаммед, — и почувствовал, что все слышанное мною как будто написано в моем сердце.

...Много раз рассказывал Мухаммед об этом замечательном событии своей жизни и, конечно, не всегда рассказывал одними и теми же словами. И слушатели Мухаммеда, как ни старались, не могли совершенно точно, слово в слово воспроизвести слышанное ими. В результате, когда пришло время занести рассказ самого Мухаммеда на бумагу, записать и тем самым увековечить его для потомков, биографы великого пророка столкнулись со многими версиями — Айша передавала слова Мухаммеда так, а Убайда несколько иначе. Но все рассказы современников, отличающиеся некоторыми деталями и подробностями, совпадают в главном: не когда-нибудь, а именно в одну из ночей месяца рамадана 610 года сорокалетнему Мухаммеду на горе Хира впервые явился некто могучий и страшный и приказал ему читать неведомо кем написанный свиток, а когда Мухаммед отказался, сам прочел ему пять строк из этого свитка и приказал повторить их; и строки эти врезались в сердце Мухаммеда.

Повеление явившегося, которое мы переводим словом «Читай!», по-арабски имеет не такой однозначный смысл. Это одновременно и читай, и читай наизусть, и провозглашай, и даже говори, произноси. Приказание же, предполагающее грамотность того, к кому оно обращено, содержалось лишь в очень немногих рассказах, по-видимому самых ранних по времени. И эти рассказы заставляют некоторых ученых сомневаться, был ли Мухаммед неграмотным...

Таково было первое откровение, сошедшее на Мухаммеда с небес, и Мухаммед тем самым становился пророком, но сам он об этом еще не знал. Он был напуган и подавлен случившимся и, покинув свою пещеру, бросился домой, к верной Хадидже.

Хадиджа тоже находилась в беспокойстве, хотя и по другой причине: она еще с вечера ждала Мухаммеда домой, а он все не приходил. Она разослала на его поиски служанок, но те обошли весь город, побывали в самой верхней и отдаленной части Мекки, но нигде не нашли Мухаммеда и вернулись к Хадидже ни с чем.

Войдя к Хадидже, Мухаммед дрожа прижался к ней и воскликнул:

— Горе мне! Я поэт или одержимый! — и он рассказал ей обо всем.

И Хадиджа, как умела, стала утешать его. Нет, убеждала она Мухаммеда, он не поэт и не одержимый; совершенно немыслимо, чтобы им овладели злобные духи — эти демоны овладевают порочными, а он, Мухаммед, добр и справедлив к своей семье, он честен и правдив, он кормит бедняков и щедро раздает милостыню; если во всей Мекке есть хотя бы один праведник, так это он, Мухаммед; Хадиджа готова в этом поклясться перед Богом, в чьих руках находится ее душа.

Вскоре к обсуждению происшествия на горе Хира привлекли и Вараку, двоюродного брата Хадиджи.

Варака, трудившийся в это время над переводом Пятикнижия Моисеева на арабский язык, высказал убеждение, что на Мухаммеда снизошел тот самый Номос, который некогда являлся пророку Моисею, — некоторая духовная ипостась единого Бога, нечто вроде Святого Духа христианского вероучения.

Хадиджа и Варака приободрили Мухаммеда, но полностью его не убедили, и беспокойство продолжало владеть им. А вопрос ведь действительно был нешуточный:

кто же, собственно, явился к нему в пещере — Бог, какой-нибудь ангел, посланец Бога, или дьявол? Объяснение случившегося, так сказать, естественными причинами, некоторым болезненным состоянием, своего рода галлюцинацией, Мухаммеду представлялось абсурдным.

Если Бог или его посланец, то это — победа, торжество, то, к чему Мухаммед стремился неуклонно все последние годы, то, чего он добивался практикой всестороннего очищения. Если же дьявол, то это — ужасное крушение всех надежд, полный провал многолетних упований. Самое же ужасное — неведение. Принять посланца Бога за дьявола, а значит, и пренебречь всем увиденным и услышанным — погибельный и непростительный грех, обрекающий душу на вечные мучения в аду.

Принять дьявола за посланца Бога, молиться подсказанными дьяволом словами и идти по указанной им дороге — еще хуже: неминуемое наказание ждет тогда Мухаммеда в этой жизни и последующей за подобное служение дьяволу.

Дни и ночи не покидали Мухаммеда мучительная неуверенность и тревога.

Идея, что сам Бог явился ему в пещере, по зрелом размышлении, была им в конце концов отвергнута, как явно противоречащая сложившимся у Мухаммеда представлениям о природе и сущности Бога. Бог, вездесущий, бесконечный в пространстве и времени, был настолько велик и несоизмерим с человеком, что видеть его немыслимо. Ведь если Бога можно видеть, то можно и изобразить, и было бы отнюдь не предосудительно поклоняться такому изображению. От идеи, что Бога можно видеть, как ведущей к идолопоклонству, Мухаммед рано или поздно должен был отказаться.

Оставалось выбрать — ангел или дьявол, решить это нужно было во что бы то ни стало, и решить безотлагательно, ибо этот «он», «некто», посетивший Мухаммеда в пещере во время сна, отнюдь не собирался оставлять его в покое.

Он начал приходить по ночам прямо в комнату Мухаммеда и Хадиджи, правда выбирая такое время, когда Хадиджа спала. Мухаммед просыпался и со смешанным чувством страха и надежды смотрел на отчетливо видимую человеческую фигуру, молча стоящую у дверей. Сердце Мухаммеда бешено колотилось, и холодный пот выступал на его лице. Также молча, не проронив ни звука, некто покидал комнату, и природа этого странного гостя из потустороннего мира оставалась неразгаданной.

Хадиджу, которой Мухаммед, как всегда, обо всем рассказал, эти ночные визиты встревожили, и она уговорила Мухаммеда разбудить ее, когда ангел или посланецсатаны вновь пожалует в их комнату. Дело в том, что у мудрой Хадиджи созрел некий план, который мог не только разрешить в какой-то мере сомнения Мухаммеда о природе таинственного вестника, но и дать ответ на волнующий ее, Хадиджу, вопрос о том, что же, собственно, происходит с Мухаммедом. Не следует забывать, что эта достойная женщина, с полным основанием почитаемая как мать верующих, сама не обладала никакими сверхчувственными наклонностями и по заботливому про­стодушию еще много лет назад, когда у Мухаммеда появились первые необычные приступы, предлагала обратиться ему к врачам или заклинателям.

И вот, когда в следующий раз ночной гость вновь пришел в их спальню, Мухаммед тотчас разбудил Хадиджу.

— Он пришел, — сказал Мухаммед, — но сколько Хадиджа ни всматривалась в темноту, она никого не видела — для нее комната была пуста.

— Встань, — сказала Хадиджа, — и сядь около моего левого бедра. Мухаммед встал со своего ложа и сделал так, как просила Хадиджа.

— Видишь ли ты его? — спросила она.

— Он здесь, — ответил Мухаммед, глядя в темноту широко открытыми глазами.

— Тогда обойди вокруг постели и сядь у моего правого бедра, — попросила Хадиджа. — Ну как, ты все еще его видишь?

И так как Мухаммед опять ответил утвердительно, Хадиджа снова попросила его встать и устроиться по-другому; на этот раз она усадила его между колен. Но и это не помогло — Мухаммед все так же отчетливо видел стоящего в комнате человека, кто бы он ни был — ангел или сатана. Тогда незаметно для Мухаммеда, который продолжал сидеть, не спуская глаз с места, где находилась человеческая фигура, Хадиджа раскрылась.

— Видишь ли ты его? — в четвертый раз спросила она.

— Нет, — ответил Мухаммед, ибо таинственная фигура мгновенно и бесшумно исчезла.

— О, сын моего дяди, — воскликнула мудрая Хадиджа, — возрадуйся и успокойся! Слава Богу, он ангел, а не дьявол.

Действительно, для нее, Хадиджи, ангельская природа пришельца из потустороннего мира не вызывала больше сомнений — только для целомудренного ангела, этого дитя света, невозможно было оставаться в комнате после ее бесстыдного поступка. Дьявол бы и не подумал удалиться при виде ее наготы.

Для Мухаммеда, конечно, проблема так просто не решалась, и только через много месяцев путем молитвы и религиозных размышлений он пришел к тому же выводу, что и Хадиджа, — не дьявол, а ангел является ему в видениях, и слова, которые он произносит, есть слова самого Бога, обращенные лично к нему, Мухаммеду. Окончательно убедили его в этом последовавшие вскоре новые откровения, а также вестник из потустороннего мира, который не то три, не то четыре раза, в минуты самого крайнего отчаяния Мухаммеда, представал перед ним в человече­ском облике, чтобы произнести только одну неизменную фразу:

— Мухаммед! Ты — пророк Бога, а я — Джибрил!

И каждый раз Мухаммеда при виде Джибрила охватывал ужас: может быть, поэтому в дальнейшем откровения чаще всего не сопровождались видениями.

Пять коротких строк, продиктованных Мухаммеду на склоне Хиры в одну из ночей месяца рамадана (эта ночь в дальнейшем получила название Ночи Свершения, или Ночи Могущества), содержали важнейшие сведения о сущности Бога и его отношения к человеку.

Бог в них определен как всемогущий творец, ни на секунду не покидающий мир в своей творческой заботе — он созидает непрерывно и непрерывно являет чудесную, сверхъестественную способность творить сложное, совершенное и прекрасное. Как пример всемогущества Бога приведена его способность созидать самое сложное и совершенное существо на земле — человека. Также по его воле, предуказанным им способом, возникают ежесекундно на земле все растения и животные; мир сверхчувственный-пронизывает реальный мир, и только поэтому реаль­ный мир может существовать, а следовательно, хочет того человек или нет, вся его жизнь протекает в Боге, даже если он мыслит себя вне зависимости от Бога, не подчиненным и неподвластным ему.

От Бога зависит не только, так сказать, биологическое существование человека. В откровении говорится, что щедрейший Бог научил человека тому, чего тот не знал, «каламом» — тростниковой палочкой для письма, которой пользовались арабы. Отсюда следует, что Бог является основным источником знания для человека и это знание нисходит к человеку в виде «писания».

Легко видеть, что те самые идеи, из которых исходил Мухаммед с самого начала своих религиозных исканий и подвижничества, чудесным образом возвратились к нему. Для Мухаммеда это означало полное подтверждение правильности избранного им пути, почти полное (и, несом­ненно, чудесное) совпадение хода его мыслей и его интуиции с божественным промыслом. Это должно было вдохновлять Мухаммеда и наполнять чувством законной гордости, ощущением могущества, проистекающим из того, что его воля находится в согласии с волей Бога; и во всех случаях, когда его, Мухаммеда, воля совпадает с волей Бога, произнесенное им «Да будет!» одновременно является и произнесенным самим Богом, и никакая действительность не сможет устоять перед этим «Да будет!». Он скажет: «Да будет!» — и будет именно так. Но только в случае совпадения воли его и Бога.

Во время первого откровения Джибрил не зря явился спящему Мухаммеду с покрытым неведомыми письменами свитком, невыносимую тяжесть которого Мухаммед столь явно ощутил на своей груди. По-видимому, уже задолго до начала пророческой деятельности у Мухаммеда сложилось достаточно четкое представление о некой божественной книге. Книге с большой буквы, Книге, хранящейся на небесах и содержащей самые сокровенные познания, необходимые человеку. Это — написанный самим Богом, всемогущим Аллахом, Коран, что в переводе означает «Чтение». Коран, предназначенный исключительно для арабов. Другие народы уже получили от Бога свои священные книги — их ниспослал Бог во множестве, последняя из них была поведана устами пророка Исы. Арабам же священная книга посылалась впервые, и чтобы облегчить ее понимание, она посылалась на чистом арабском языке, словами ясными, смысл которых доступен каждому, чье сердце не извращено.

В священную Ночь Свершения, или Ночь Могущества, именно отрывок из небесного Корана Джибрил сообщил Мухаммеду, и тем самым было положено начало Корану земному — точной копии небесного подлинника.

У Мухаммеда не было никаких сомнений, что лично он сам не имеет никакого отношения к авторству Корана. Сама форма сообщений из потустороннего мира убеждала его в этом. Во время первого откровения отрывок из Корана ему поведал ангел Джибрил, который и впоследствии нередко навещал его с той же целью — ведь общаться с пророками и сразу или по частям передавать им точный текст небесных книг, написанных самим Богом, было, так сказать, специальностью Джибрила чуть ли не с сотворения мира: как было совершенно точно установлено в дальнейшем, ангел Джибрил двенадцать раз являлся Адаму, четыре раза — Еноху, сорок два раза — Ибрахиму, четыреста раз — Мусе (Моисею), десять раз — Исе (Иисусу) и двадцать четыре тысячи раз — Мухаммеду. Впрочем, по одной из версий, во время первого откровения и в течение трех последующих Мухаммед непосредственно общался не с Джибрилом, а с другим ангелом — Исрафилом, Джибрил же стал являться ему позднее. Многие другие отрывки из Корана Мухаммед получил также во сне, но во сне, не сопровождавшемся какими-либо видениями. Мухаммед слышал только голос, который диктовал ему очередной отрывок, поражавший его муд­ростью и совершенством художественной формы; иногда при этом Мухаммед чувствовал, что кто-то кладет ему во сне руку на плечо — то ли ангел Джибрил, то ли сам всемогущий Аллах. Когда же он просыпался, все слышанное всплывало в его памяти и запоминалось так прочно, как будто слова были начертаны прямо в его сердце.

Во время бодрствования Мухаммед физически ощущал приближение откровения — все тело его начинало дрожать, лицо покрывалось крупными каплями холодного пота, голова тяжелела, сознание выключалось. Иногда во время такого приступа, по словам современников и очевидцев, он «ревел, как молодой верблюд». Нередко Мухаммед, чувствуя, что на него надвигается божественное вдохновение, предусмотрительно ложился на землю, с головой завернувшись в плащ.

Очень часто, однако, откровения никакими обмороками не сопровождались, в его поведении почти ничего не менялось, и только для внимательного наблюдателя со стороны становилось очевидно, что на Мухаммеда «находит». Сознание Мухаммед не терял и мог подробно описать свои переживания во время откровения. По его словам, приближение откровения возвещалось звоном в ушах, похожим на звон колокольчиков. Звон продолжался в течение всего откровения, и Мухаммед в это время не слышал никаких слов. Лишь когда звон прекращался, для него ста­новилось понятным сообщение, переданное ангелом. Характерно, что и тогда, когда откровение не сопровождалось полной потерей сознания, сознание все же как бы устранялось, и Мухаммед не ощущал ни малейшей связи между деятельностью своего ума и содержанием откровений. Для Мухаммеда они являлись полной неожиданностью, и он готов был поклясться, что никогда даже не делал попыток сочинить что-либо подобное, что все отрывки из Корана он сам слышит впервые. В этом он был убежден совершенно искренне и убежден абсолютно: автор Корана — Бог, он, Мухаммед, — только лицо, пассивно воспринимающее слова Бога.

Нас не должна особенно смущать несколько необычная форма творческого процесса Мухаммеда, когда сочиненные им стихи выступают из глубин подсознания в готовом виде и поражают их творца своей неожиданностью и загадочностью происхождения. Людей, наделенных повышенной способностью к творчеству в какой-либо области, мы называем талантливыми или гениальными, просто при помощи этих слов подчеркивая разницу между способностью к творчеству и другими качествами человеческого рассудка — умом, памятью, эрудицией. Творческий процесс и сейчас остается настолько загадочным, что умные и глубоко эрудированные знатоки поэзии, которые прекрасно знают технику стихосложения, тонко чувствуют поэзию и уверенно берутся отличить плохие стихи от хороших и к тому же наделены редко встречающимся безошибочным знанием, о чем и как нужно писать, тем не менее, увы, сами, как правило, не способны написать хотя бы малюсенького приличного стишка; все, что они пишут, демонстрирует полное и абсолютное отсутствие поэтической одаренности, совершенное и, надо сказать, даже удивительное непонимание творческого процесса.

Справедливость требует отметить, что и безусловно талантливые люди в разных областях художественного и научного творчества, в том числе и те, кого мы по праву называем гениальными, тоже не знают, как это получается, что они могут, а другие не могут, в чем секрет подобной несправедливости, как превратить творчески бесплодного человека (конечно, бесплодного в определенной области, и только в ней) в человека одаренного. Очевидная неяс­ность для сознания закономерностей творческого процесса наглядно проявляется даже в тех словах, которые мы употребляем, когда речь заходит о таланте и гениальности. Например, мы говорим о творческой одаренности, как будто человек не сам развил в себе определенные способности, а получил их в виде подарка, дара — кто-то наделил его талантом и гениальностью, а он, человек, лишь пассивно принял этот подарок судьбы, бережно сохранил его, и не только сохранил, но и развил, выпестовал, взлелеял, одним словом, не стал закапывать его в землю, растрачивать на пустяки.

В творчестве Мухаммеда разрыв между «сознающим себя сознанием» и подсознанием достиг предела. Он действительно не «сочинял» Коран, так же как мы не сочиняем свои сны. Но мы убеждены, что сны — творчество нашего собственного мозга, а Мухаммед, напротив, — что и сны посылаются оттуда, из потустороннего мира.

У Мухаммеда было четкое понятие единого Бога, Аллаха, причем более единого, если можно так выразиться, чем Бог христиан с его ипостасями, навеянными, видимо, греко-римской философией. Из этого представления о едином Боге Мухаммед последовательно изгонял любые черты какого-либо сходства с человеком и тем самым полностью очищал идею о едином Боге от всех и всяческих следов идолопоклонства. Мысль, что Бог сотворил человека по образу своему и подобию, была решительно отвергнута Мухаммедом, как несовместимая с истинной природой Бога и унизительная для божественного достоинства. На самом деле, по убеждению Мухаммеда, Бог не имеет ничего общего с человеком; Бог, безграничный в пространстве и времени, также безграничен в своих творческих актах; он создал и бесчисленное множество миров, и бес­численное множество наделенных разумом существ, одним и лишь одним из которых является человек. Отсюда всякие претензии человека на исключительное место в мироздании и на исключительное внимание со стороны Бога должны быть отклонены, как смехотворные.

Созданием бесчисленного множества миров и бесчисленного множества наделенных разумом существ Бог как бы порывал со своей унизительной зависимостью от человека, от того, как человек ведет себя, поклоняется ли ему или отвергает его. Связь человека с Богом становится односторонней — человек зависит от Бога, а Бог нисколько не зависит от человека; своим поведением, своими поступками и словами человек не может оказать никакого влияния на Бога — ни рассердить Бога, ни обидеть, ни вызвать у Бога желания отомстить. Все человеческие чер­ты, которыми наделили Бога иудаизм и христианство, да и другие монотеистические религии, были решительно отброшены, ничего похожего на Бога, ревнующего к поступкам и мыслям человека, у Мухаммеда найти нельзя.

Оставались лишь доброта, милосердие и справедливость Бога, как качества, изначально присущие божественной природе, что и позволяет человеку, следующему божественным предписаниям, заслужить сносную жизнь на земле и счастливое бессмертие на небесах. Представление о бессмертии на небесах, загробной жизни логически вытекало, между прочим, и из идеи божественного всемогущества, неуничтожимости того, что создал Бог.

Представление о всемогуществе неизбежно приводит к выводу об абсолютной свободе воли Бога, решительно ничем не ограниченной, в том числе не ограниченной никакими этическими нормами. В этом отношении Бог совершенно безнравствен, точнее, он выше всякой нравствен­ности. Если бы различия между хорошо и плохо, между добром и злом можно было найти вне Бога, то это значило бы, что Бог недостаточно всемогущ, не обладает всей полнотой свободы и сам в некотором смысле подчинен какому-то высшему нравственному принципу — а это уже оче­видная нелепость. Отсюда неизбежный и закономерный отказ Мухаммеда обосновать различия между добром и злом какими-либо иными соображениями, кроме божественной воли. Хорошо то, что предписано Богом, плохо то, что запрещено Богом, и если завтра Бог переменит свое решение, хорошее тотчас же сделается плохим и наоборот, ибо ничто не является само по себе хорошим или само по себе плохим. Вне Бога нет ни добра, ни зла, и всякий, кто думает иначе, вольно или невольно выходит за пределы веры в единого, а потому и абсолютно всемогущего Бога. Бог добр и милосерден не потому, что он должен, обязан быть непременно добрым и милосердным, доброта и милосердие просто его изначальные и произвольные свойства, вытекающие из отношения творца к сотворенному им миру; можно сказать, что Бог добр и милосерден только потому, что захотел быть именно таким, или потому, что только он один и есть единственное Добро и единственное Милосердие в мире.

В этом отношении Мухаммед, несомненно, пошел дальше иудаизма и христианства, в которых, как отголосок язычества, Богу приписываются не только вполне человеческие чувства, но и божественное всемогущество в заметной степени ограничивается необходимостью следовать определенной логике поведения, быть хоть сколько-нибудь последовательным. Тем самым проблема добра и зла получила у Мухаммеда радикальное и однозначное решение — конечно, решение в рамках чистого монотеизма.

Бога нельзя было бы признать абсолютно всемогущим, если бы в мире происходили хоть какие-нибудь случайные, заранее им не предусмотренные события. Поэтому учение о предопределении является закономерным следствием всякого развитого монотеизма. Это учение, согласно кото­рому все совершается с фатальной неизбежностью, находится в очевидном противоречии с нравственной ответственностью каждого отдельного человека. Действительно, если заранее предусмотрен не только каждый поступок, но и каждое тайное движение души человека, если за­долго до его появления на свет уже известны все мельчайшие события его жизни и все свойства его характера, то у человека нет ни малейшей возможности активного и произвольного выбора. Злодей не несет никакой ответственности за те злодеяния, которые ему суждено и предписано совершить в течение своей жизни, а добрые деяния праведника не могут рассматриваться как его заслуга, потому что опять-таки уже заранее было предусмотрено, что именно он, а не кто-нибудь другой столкнется в своей жизни с такими-то и такими-то обстоятельствами и в этих обстоятельствах будет вести себя так-то и так-то.

Разрешить это противоречие между всемогуществом Бога и свободой воли, а стало быть, и ответственностью за свои поступки каждого отдельного человека в рамках религии вообще невозможно, так как нельзя ни умалить божественное всемогущество, ни лишить человека пол­ностью свободы воли. Поэтому и Мухаммед вместо строго последовательного решения проблемы (раз все совершается по воле Бога, человек лишен свободы выбора и ни за что не отвечает) дал решение, продиктованное исключительно практическими соображениями — хотя все совершается только по воле Бога и судьба каждого человека в самых мельчайших деталях предопределена миллионы лет тому назад, тем не менее человек отвечает за каждый свой поступок так, как если бы он обладал полной свободой воли.

Противоречие между абсолютным фатализмом и ответственностью человека за свое поведение является противоречием только с точки зрения атеиста или человека, не наделенного полнотой веры. Для верующего же между предопределением и свободой воли нет и не может быть никакого противоречия, так как Бог потому и всемогущ, что наделен полной свободой, в том числе и свободой от всякой логики, он не обязан быть непротиворечивым, и вообще само понятие «противоречие» к нему совершенно неприложимо. Всякие вопросы, типа «Почему?» и «Как же так?», абсолютно неуместны и абсурдны; для человека остается лишь вопрос: «Что же из этого следует?» — а следует то, что человек должен стремиться к добру и избегать зла, потому что такова воля Бога, и не забывать, что за каждый свой поступок и каждое движение души он будет судим по всей строгости, без всяких скидок на предопределение, так, как будто в любой жизненной ситуации от него, и только от него, зависит выбор поведения.

Всякая развитая религия представляет собой сложную систему взаимосвязанных идей и понятий, не говоря уже о такой ее важной стороне, как обрядность. В основе этой системы лежит понятие о Боге, и от того или иного понимания Бога зависят все остальные существенные стороны религии. Мухаммед подверг дальнейшей разработке идею единого Бога. Если христианство полностью порвало с представлением о племенной или национальной ограниченности Бога, сделало Бога всечеловеческим, интернациональным, то Мухаммед развил идею единого Бога до ее теоретического предела, за которым уже, собственно, кончается религия и начинается философия объективного идеализма; во всяком случае, никому после Мухаммеда не удалось разработать религиозную систему на основе еще более «высокого» представления о Боге, и можно думать, что подобная задача едва ли разрешима.

Откровение, полученное на горе Хира в одну из ночей месяца рамадана в 610 году, окончательно убедило Мухаммеда в правильности сложившихся у него религиозных представлений; он, если можно так выразиться, уверовал в их истинность так же, как в свою пророческую миссию. Естественно, что Мухаммед почти сразу же приступил к пропаганде созданной им религиозной системы.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел ислам