Бедуэлл Ги. История Церкви

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 15

Можно ли богословски расшифровать историю Церкви?

Леон Блуа (1846-1917) очень много думавший о христианском смысле истории, написал в1917 году введение (впрочем, неоконченное) к истории Франции, «рассказанной Веронике и Мадлен». Его мысль столь же проста, сколь и грандиозна: «Я ищу Бога в истории, то есть Десницу Божию во всех исторических событиях». Нужно ли это воспринимать трагически? Нет, так как это значит быть выше неизбежного обеднения духа: «Нужно, напротив, сказать себе, что все происходящее достойно восхищения - как в истории народов, так и в истории отдельных людей - и что ничто не следует считать лучшим или более счастливым, случающееся сегодня или случившееся пять столетий назад, даже самые ужасные катастрофы! Когда изучаешь историю в таком духе веры и простоты, это замечательно»{248}. Перед подобным абсолютизмом мысли, который напоминает некоторые интуиции отца де Косада, касающиеся Провидения, можно застыть в восхищении, но с чувством некоторой растерянности...

Сам Блуа в «Отчаявшемся» говорит о своем персонаже, который пытается расшифровать не знаки времени, но знаки Бога во времени: «Он мечтал быть Шампольоном, расшифровывающим исторические события как божественные иероглифы символического откровения, подтверждаемого другим Откровением... История представлялась ему гомогенным текстом, внутренне связанным, позвоночным, костистым, диалектическим, но совершенно темным, и дело заключалось в том, чтобы транскрибировать его в такой грамматике, которая сделала бы его доступным»{249}.

***

Но в каких словах, понятиях, категориях говорить об этом действии Бога, которое утверждает вера? Если Бог, судя по всему, скрывает Себя и если Он предупредил нас, что Царство и его рост не будут явными для глаз (Лк. 17:20), то как обнаружить трансцендентное измерение истории человечества и истории Церкви, не впадая в провиденциализм, которому оказался не чужд Леон Блуа?

Некоторые христианские мыслители пытались выработать грамматику, синтаксис, словарь трансцендентного, присутствующего в относительности текущего времени, в рамках одной из самых сложных гуманитарных наук: истории. Но в исторической науке не может быть ничего вполне истинного как в отношении достоверности приведенных фактов, так и их истолкования.

Известные нам попытки говорить богословски об истории взаимно перекликаются, дополняют друг друга и даже пересекаются. Прежде всего вспомним об одном из великих умов XX века, хотя и мало известном: иезуит Гастон Фессар (1897-1978). Он был одним из первых, кто пытался по-христиански осмыслять Гегеля; и он был одним из первых и самых активных людей, вставших в духовную оппозицию нацизму начиная с 1940 года. Логика этой двойной установки и двойного действия: христианского осмысления современной философской мысли и активного сопротивления неоязыческой и тоталитарной идеологии - неизбежно привела его к размышлению о том, что такое история.

Фессар не отделяет чтение Гегеля, Кьеркегора или Маркса от распознавания конкретных исторических ситуаций - экзистенциальных ситуаций, порожденных нацизмом и коммунизмом, которые ставят вопросы войны и мира, власти и подчинения. Он различает три уровня историчности{250}: история естественная, история человеческая и история сверхъестественная. Фессар думает о том, как можно говорить об этой сверхъестественной истории. В некоторых статьях, опубликованных в двухтомнике «Об исторической актуальности»{251}, Фессар выделяет исторические категории, которые образуют своего рода язык, позволяющий в какой-то мере проникнуть в тайну истории.

В довольно оригинальном комментарии на «Послание Галатам» (3:28), он выявляет три диалектические пары, располагающиеся на разных уровнях, но взаимосвязанные: мужчина-женщина, хозяин-раб, иудей-язычник. Эти антиномии разрешаются во Христе, который судит и примиряет все разделения человека с самим собой, с другими и с Богом. Но все свершится лишь тогда, когда Бог станет все во всем: для Фессара история вообще и история Церкви направлены на разрешение этой тройной диалектики.

Заметим, что, к примеру, антагонизм иудея и язычника, являющийся для Фессара одним из ключей к прочтению истории, - это не этнический антагонизм. Это религиозное отношение, своего рода судьба, которую принимает на себя каждый человек или община: мы пребываем в истории или как иудеи, или как язычники, но такая же разность подходов обнаруживается в нашем отношении к Слову Божию.

Имеет ли история смысл? Этот вопрос отец Фессар поставил во время лекции, прочитанной в г. Виши 15 декабря 1940 года. Тема, место и время знаменательны для человека, выступающего в качестве богослова. Текст этой лекции под заглавием «О смысле истории» прошел полицейскую цензуру правительства Виши. В этом тексте, который отразил всю тяжесть и вместе с тем торжественность момента, как нельзя лучше выражено исповедание христианской веры в трансцендентный порядок, который можно распознать, даже находясь в мутном и безумном потоке человеческой истории.

«История святая, история трансцендентная, которая воистину есть история освящения профанного мира, трансцендирования человеческого, которое поднимается до Божественного. Различные моменты, основные акты этой человеческой и божественной драмы не являются звеньями бесконечной вереницы событий и чисто человеческих рассказов, которые, возникая только в какой-то момент настоящего, потом навсегда исчезают в прошлом, бесследно и безвозвратно. Поскольку они составляют умопостигаемую ткань, которая вбирает в себя полноту всеобщей истории, они обладают таинственной привилегией повторяться и в каждый момент становиться временными, в соответствии со своим вечным ритмом. Это таинственное преимущество позволяет именно нашей вере разрешить тайну истории и знать о том, что она разрешается. Ибо, как только мы поняли различные моменты этой священной истории в их внутренней связи, мы можем применить это понимание как своего рода решетку для чтения шифров, накладывая ее на переживаемые нами события, чтобы расшифровать их глубинный и подлинный смысл. Эта решетка закрывает в криптограмме все второстепенное и, наоборот, выявляет существенное, окончательно освобождая скрытое содержание послания. Так же и в очах веры, которая просвещается тайной священной истории, хаос событий утрачивает свой случайный характер и дает возможность проявиться тайной структуре, которая указывает на окончательную развязку. Там, где взгляд человека, желающего освободиться как от рационалистических, так и от мистических иллюзий, склонен видеть лишь ночной бред сумасшедшего, вера христианина усматривает действие Божественной Премудрости, которая все устраивает ради великого дня, когда ее Любовь станет явной»{252}.

Из этого текста мы можем сделать три вывода: во-первых, как и в иудейской традиции, утверждение действия Бога в истории есть акт веры; во-вторых, если использовать «решетку, закрывающую в криптограмме все второстепенное», то можно ощутить некую тайную структуру; и, наконец, речь идет о существенно эсхатологическом видении истории, полностью направленном к явлению последнего Дня, когда история обретет свое завершение.

Какова та «решетка», о которой говорит о. Фессар? Как представить это снятие покрова с истории, осуществляемое взглядом верующего историка, пребывающего в Церкви? Каким должен быть его язык? Какие здесь действуют законы? Можно ли их сформулировать и применить? Кардинал Шарль Журне говорит об этом в своих рассуждениях об истории, сначала опубликованных разрозненно, а затем в 1969 году собранных в III томе его труда «L'Eglise du Verbe incarne» («Церковь воплощенного Слова»), который имеет подзаголовок «Очерки богословия истории спасения». На эту же тему он написал статью «Тайные законы истории Церкви», напечатанную в журнале Nova et Vetera{253}: «Святой Дух ведет Церковь, Тело Христово, Царство Божие теми же путями, которыми Слово вело святое человечество Христа».

Законы, которые можно вывести - с большой осторожностью, - созерцая историю Церкви, будут, таким образом, подобны тем, что определяют христологию. Ибо бесспорным является то, что история Церкви составляет часть таинства Воплощения, как и сама Церковь{254}. Для того, чтобы быть правильно понятым, Шарль Журне в книге «Церковь воплощенного Слова» приводит в качестве примера искушения Христа{255}. В четвертой главе Евангелия от Матфея он находит как бы всеобщую схему толкования, в той мере, в какой параллельный текст евангелиста Луки утверждает: «И окончив все искушение, диавол отошел от Него до времени» (Лк. 4:13).

Цитируя Достоевского, кардинал Журне видит в трех искушениях Христа в пустыне три основные требования человечества, восставшего против Бога в ситуации столкновения двух трансцендентных городов, описанных блаженным Августином. Они касаются трех реальностей, которые сами по себе являются благом: хлеба, покоя и земли, но которые, тем не менее, могут быть узурпированы духом зла и извращены.

Первое искушение состоит в материальном соблазне, в примате экономики: этот соблазн может заглушать вопли голодных, восходящие к небу и исторгаемые из груди тех, кто ощущает себя забытым хорошо устроенным и преуспевающим миром. Желание хлеба - что может быть более законного? Но Христос напоминает нам, что «не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» (Мф. 4:4).

Второе искушение более тонкое, так как оно прикрыто соблазнами духовности. Сатана предлагает Иисусу безоглядно довериться Провидению, постоянно призывая к чуду, чтобы жить и выжить, и при этом сам цитирует Писание: «Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею» (Мф. 4:6; 11с. 90:11). Возложить на Бога всю нашу каждодневную борьбу - какой покой, какое отдохновение! Но это покой, являющийся следствием пассивности, покой фаталиста, который на самом деле капитулировал, сдался, спрятавшись за внешним проявлением благочестия. Этот покой необходимо ясно отличать от богословского упования, которое «не испытывает Бога», но уважает порядок тварного бытия, вверенное Богом нашей свободе.

И, наконец, третье искушение - поскольку предыдущее не подействовало - опирается на миссию, Самим Богом доверенную человеку (Быт. 1:28), которая состоит в том, что человек должен населить землю, покорить ее и властвовать над ней. Это искушение в истории Церкви является самым распространенным, оно присутствует везде и во все времена. Политическую власть стремились почти что обожествить, и, что еще хуже, сама духовная власть пыталась обожествить себя, когда узурпировала всю полноту власти. «'Гебе дам власть над всеми сими царствами и славу их» (Лк .4:5 и Мф. 4:8). Владение землей, когда оно вырождается в идолопоклонство перед властью, фактически вбирает в себя самый главный человеческий грех - ненасытную жажду могущества.

Хлеб, покой и земля эти три законные требования, благие, прекрасные и привлекательные, могут при нечистоте помыслов принять форму извращенного мессианства. И совсем неслучайными в этой связи представляются ссылки кардинала Журне на обещания, которые раздавал Ленин в своей речи 3 апреля 1917 года в Петрограде.

Эти три искушения как бы резюмируют историю мира: они дают пищу поразительным мыслям о рабстве и свободе, проблемы которых интересовали Достоевского. Легенда о Великом Инквизиторе, рассказанная Иваном в «Братьях Карамазовых», противопоставляет молчаливого и смиренного узника, то есть Христа, - инквизитору, которому русский писатель в пылу жестокой полемики с Католической Церковью отводит роль Искусителя{256}. Старец обращается к узнику со следующими словами: «Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия, - великий дух говорил с Тобой в пустыне, и нам передано в книгах, что он будто бы «искушал» Тебя. Так ли это? И можно ли было сказать хоть что-нибудь истиннее того, что он возвестил Тебе в трех вопросах, и что Ты отверг, и что в книгах названо «искушениями»? А между тем, если было когда-нибудь на земле совершено настоящее, громовое чудо, то это в тот день, в день этих трех искушений. Именно в появлении этих трех вопросов и заключалось чудо. Если бы возможно было помыслить, лишь для пробы и для примера, что три эти вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных - правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов, и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх того, в трех словах, в трех только фразах человеческих, всю будущую историю мира и человечества - то думаешь ли Ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и по глубине тем трем вопросам, которые действительно были предложены Тебе тогда могучим и умным духом в пустыне? Уже по одним вопросам этим, лишь по чуду их появления, можно понимать, что имеешь дело не с человеческим текущим умом, а с вековечным и абсолютным. Ибо в этих трех вопросах как бы совокуплена в одно целое и предсказана вся дальнейшая история человеческая, и явлены три образа, в которых сойдутся все неразрешимые исторические противоречия человеческой природы на всей земле».

Судя по всему. Искуситель призывает к свободе и обещает, что, если за ним будут следовать и ему поклоняться, тогда будут иметь хлеб, покой и землю, и это - навсегда. Но по существу он предлагает упразднить историю, ибо она не что иное, как театр, место упражнений человеческих свобод и свободы Божественной. Достоевский, славянофил и антизападник, идет гораздо дальше в своем разоблачении искушений, так как он хочет полемически показать, что именно Римская Церковь приняла те искушения, от которых отказался Христос.

«Мы исправили твое творение, и мы основали его на чуде, тайне и власти. И люди возрадовались оттого, что они снова стали ведомы, как стадо, и оттого, что они освободились, наконец, от столь ужасного дара, который стоил им стольких мучений. Скажи, правы ли мы были, что так поступили и так учили? Разве мы истинно не любили человечество?»

Кардинал Журне, со своей стороны, обращает внимание на позитивные аспекты того, что может быть обнаружено в истории спасения, протекающей в человеческом времени. Как, например, Церковь могла противостоять этому тройному искушению? Как она пережила свободу, принесенную Христом? Женевский богослов предлагает своего рода типологию святости и показывает различные пути действия благодати в разные исторические периоды.

Вначале он говорит о тех, кого называет вершиной Ветхого Завета - эпохи, в которую персонажи и участники подготовки спасения во Христе являются святыми в силу «Христовой икономии через предвосхищение»: ожидание Христа имело освящающее значение благодаря обратимости заслуг Спасителя. Это происходит посредством того, что он называет «великими согласиями»: «да», сказанное Авраамом, Моисеем, Анной, Давидом и другими, постепенно подводят к словам Девы Марии: «Да будет».

Затем он говорит о «Христовой икономии деривации», которую следует отличать от первого Завета, так как здесь критерии святости будут уже иными. Это святые Нового Завета и в особенности Дева Мария, в образе которой соборное присутствие Церкви становится личным - как провозвестие, как «образ» и как своего рода «сгусток»{257}. Девы Мария вбирает в себя все Тело Христово, в Ней все собрано воедино, поскольку Она - Мать Спасителя.

Что важно для историка в работе кардинала Журне - так это его попытка выявить законы и его желание установить определенную типологию святости, которую может различить только взгляд верующего. Подобные подходы можно найти и у Жака Маритена, когда он размышляет о «тайне» слов Церкви, то есть о Возлюбленной в аллегорическом тексте Песни Песней{258}, а также у кардинала Даниелу{259}.

Запомним, что история Церкви может быть прочитана только в соответствии с жизнью, делом, решимостью Христа, Главы Церкви, Который также есть Христос земного странствия, как нам говорит Евангелие. Можно было бы вывести некоторые глубинные законы, которые регулируют взаимоотношения и развитие в Церкви. Так о законе, который требует от странствующей Церкви, от мистического Тела никогда не достижимого соответствия своему Главе, странствующему Христу Евангелий, кардинал Журне говорит: «Этот закон проявляется через всегда новую привлекательность слов: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое»« (Мф. 19:21){260}.

Затем кардинал упоминает «закон эсхатологического напряжения», «закон декантации» (осветления) и другой, «весьма таинственный»: «двойной, контрастный закон заботы нашего Бога и Спасителя, Который, с одной стороны, стремится самым очевидным образом проявить Свою преимущественную любовь к Церкви, а с другой стороны, не перестает выходить за эти видимые границы».

***

В своем труде, который получил во французском переводе название «Об интеграции: аспекты богословия истории»{261}, Ханс Урс фон Бальтазар размышляет об истории мира и Церкви с точки зрения их соответствия жизни Христа. Оригинальное немецкое название еще более краткое: «Das Ganze im Fragment» - «Целое во фрагменте». Богослов хочет показать, насколько история включена, интегрирована в Слово Божие.

Слово, откровение Отца, есть также и откровение о человеческом существовании, и не только в смысле примера, но и в смысле действительной реализации, которую мы предощущаем в истории благодаря Воплощению - вхождению вечного в историческое. Жизнь, Путь, Страсти, Смерть и Воскресение Спасителя сотканы из «предчувствия вечности». Человечество Христа становится понятным для нас благодаря тому, что уже есть в нас, ибо мы сотворены по образу и подобию Божию, - тому, в чем уже присутствует божественное, что ведет нас к освящению, которое есть сообразность Спасителю.

Будет ли правильным просто объединить в одно целое все эпохи и все личности? Нет, этого не достаточно, потому что в каждой личности, в каждую эпоху, целое содержится в части. Как и Евхаристии мельчайшая частица или малейшая капля содержат в себе полноту Тела Христова, так же и каждый фрагмент истории, каждое событие, каждая судьба позволяют расшифровать всю тайну этой истории. Вот почему Бальтазар будет прочитывать историю, показывая, что Воплощенное Слово превосходит, включает в Себя и разрешает три диалектики, выявленные о. Фессаром в комментарии на Послание Галатам: диалектику мужчины и женщины, разрешающуюся в Браке Агнца, в союзе Христа и Его Церкви, который воспевается в конце Апокалипсиса; диалектику хозяина и раба, поскольку в лице Спасителя абсолютный господин всего занимает место последнего из слуг; и диалектику иудея и язычника, поскольку во Христе Закон не превосходится и не уничтожается, но, наоборот, исполняется и расширяется.

Это превосхождение диалектик осуществляется в человеческом времени, в человеческой истории: без сомнения, в этом и заключается смысл истории. Ведь, действительно, зачем нам было дано это время - после Вознесения? Эти диалектические напряжения не были упразднены; в той или иной форме они будут существовать вплоть до конца времен, но они преодолеваются и разрешаются посредством того видения, которое от веры и евангельской надежды.

Верующий взгляд на историю Церкви невозможен без выявления и уважения ее эсхатологического измерения. Смысл истории откроется только в последние времена, но мы благодаря образу Христа уже достаточно знаем о нем, чтобы размышлять об истине и правде. Существует неизбежное напряжение между нашей историей, то есть историей мира, и историей спасения. Используя выражение художников, Бальтазар замечает, что мы воспринимаем это напряжение как «свето-тень»; в другом месте он прибегает к словарю Августина из его «Исповеди»: distensio-tensio. Рекапитуляция - восстановление всех вещей в Воскресшем Слове - совершается внутри самого этого напряжения, тогда как история уже собрана и сосредоточена в Нем, Распятом{262}.

Это напряжение историк Церкви чувствует каждую минуту: существует как бы зияние, постоянная дистанция между человеческой наукой, подобной другим, с ее историческими изысканиями, стремлением к точности, сосредоточенностью на критике и на восприятии новых методов, с одной стороны, а с другой, собственно богословским дискурсом, духовным распознаванием того, что было таким образом обретено. Историк оказывается перед необходимостью выработать другой язык, что не так-то легко. Ведь Провидение - говорит, но как говорит? Оно не является ни слепой силой, ни идеей, которая постепенно разворачивается в соответствии с какой-то диалектикой, ни фатумом, который неумолимо руководит судьбами мира: Провидение - это Кто-то. Но почему этот Кто-то никогда не говорит от первого лица? Почему Главный Герой никогда не говорит «Я»? Почему Он, скорее, выбирает диалог, эхо, предчувствие, пробуждаемое Его действием у Его партнеров?

Эта Личность действительно вступила в диалог с Церковью, которая, даже если это слишком часто забывают историки, представляет собой другую Личность. Когда Маритэн старается различать Церковь как Персону и ее «персонал», историк должен ему внимать и сохранять в уме это различение, когда, например, будет говорить об Ecclesia semper reformanda - о всегда реформирующейся Церкви - и показывать ее развитие. Именно реформа «персонала» и человеческих структур Церкви всегда происходила и будет происходить, оставаясь обратимой; Церковь же - свята.

Но тот факт, что Церковь - это Личность, в которой каждый христианин может истинно произнести «Отче наш»{263}, придает иное измерение теологической перспективе историка. Святая Катерина Сиенская, которая увидела лицо Невесты Христовой, как бы обезображенное язвами грехов ее служителей и христиан, что не умалило ее достоинства, не переставала при этом утверждать, что она навсегда остается «святой Церковью»{264}. То же самое говорит и кардинал Журне: «Церковь - без греха, но не без грешников»{265}.

Но нужно сказать больше, ибо существует таинственное взаимодействие между этим духовным и нравственным обновлением служителей и христианского народа, с одной стороны, и с другой, - святостью Церкви, которая не является застывшей, неподвижной, идеальной в платоническом смысле этого понятия. История Церкви может быть названа историей святости, если здесь под историей подразумевается история обращений.

Вот почему, без сомнения, не существует более прекрасной аллегории Церкви в ее историческом аспекте, чем пять видений из «Пастыря Ерма» - книги, написанной во II веке в пределах Римской Церкви. Сперва Церковь предстает здесь как «старица в сияющих одеждах, держащая в руках книгу», которая сидит в кресле, призывая к обращению и покаянию (Видение I, 2): «Не переставай исправлять детей своих, ибо я знаю, что если они будут приносить покаяние из глубины сердечной, то будут записаны в книгах жизни имеете со Святыми» (Видение 1, 3). Эта женщина не сивилла, как верит Ерм, но Церковь, «немолодая, поскольку она была создана прежде всего остального» (Видение 11, 4). Во время двух следующих видений она постепенно молодеет и становится «красивой, веселой, внешне привлекательной», «ибо те, кто раскается, полностью омолодятся и укрепятся» (Видение 111, 13). И, наконец, во время четвертого видения навстречу выходит молодая девушка, «украшенная, как если бы она выходила из брачного чертога (11с. 18:5; Откр. 21:2), вся в белом, в белой обуви, и покрывале до самого лба и с шапочкой на голове. У нее были белые волосы» (Видение IV, 2).

Богословская и символическая перспектива, как представляется, указывает на то, что мир, безусловно, стареет, но Церковь молодеет. Во всяком случае, она обязывает нас не ограничиваться научным подходом, но сохранять перспективу, которая позволяет созерцать тайну.

***

Итак, в своей молитве историк будет просить о точности и строгости, а также о предощущении тайны и христианского парадокса, различая подходы, но и соединяя их в фокусе верующего взгляда.

«Господи Иисусе, Слово Божие, вечный Сын Отца, Который из любви к человекам пожелал войти в нашу историю, дай нам созерцать вместе с Тобой этапы нашего странствования на этой земле.

Даруй нам Твоего Духа, чтобы всегда искать того, что истинно, без предубеждений и без пристрастия, исследовать с усердием и представлять другим со смирением, зная, сколь ограничено наше познание этой великой книги, смысл которой - в Тебе, Кто живет и царствует вместе с Отцом в единстве Духа Святого во веки веков. Аминь.»

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история Церкви