Ренан Э. Апостолы

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава XVI. Общий ход христианских миссий

Мы видели уже, что Варнава отбыл из Антиохии для того, чтобы передать иерусалимским христианам деньги, собранные их сирийскими собратьями. Мы видели, что впечатление, произведенное гонениями Ирода Агриппы Первого на иерусалимскую церковь[1], отразилось и на нем. Вернемся же с ним в Антиохию, где в это время, так сказать, сосредоточилась вся творческая работа секты.

Варнава привез с собой усердного помощника. Это был Иоанн Марк, его двоюродный брат, один из ближайших учеников Петра[2], сын той самой Марии, у которой первый апостол так любил жить. Когда он брал, без сомнения, с собой этого нового помощника, он, быть может, уже обдумывал то великое дело, которое хотел поручить ему. Он предвидел распри, которое должно было вызвать его путешествие и радовался возможности иметь при себе человека, бывшего правой рукой Петра, то есть того из апостолов, который пользовался наибольшим авторитетом в общих делах церкви.

План Варнавы заключался не больше не меньше, как в подготовлении целой серии больших миссий, которые должны были отправиться из Антиохии, с определенной задачей обратить в христианство весь мир. Как и все великие решения, принимаемые церковью, мысль об этом предприятии была приписана внушению Святого Духа. Верили, что во время поста и молитвы членов антиохийской церкви им было преподано свыше специальное указание на этот счет. Возможно, что один из пророков церкви, Менахем или Люций, в припадке глоссолалии действительно произнес слова, которые потом были истолкованы в том смысле, что Павел и Варнава предназначены для этой миссии (Деян.13:2). Что касается Павла, то он был убежден, что Бог наметил его еще во чреве матери для того великого дела, которому он отныне посвятил себя всего (Гал.1:15-16; Деян.22:15,21; 26:17-18; 1 Кор.1:1; Рим.1:1,5; 15:15 и сл.).

Апостолы брали с собой в качестве помощника, главным образом, для забот о материальной стороне предприятия, того самого Иоанна-Марка, которого Варнава привел из Иерусалима (Деян.13:5). Когда все приготовления пришли к концу, были назначены посты и молитвы. Как говорят, на апостолов возложили руки в знак того, что их миссия освящена самой церковью[3], призвали на них благословение Божие, и они тронулись в путь (Деян.13:3; 14:25). Куда они направятся? В какой стране зазвучит их проповедь? Об этом мы и расскажем теперь.

Все большие миссии первых христиан отправлялись обыкновенно на запад. Другими словами, их проповедь не выходила за пределы римской империи, так что даже Парфянское царство, за исключением небольшого пространства, расположенного между Тигром и Евфратом и находившегося в вассальном подчинении у Аркасидов, в первом столетии не посещалось христианскими миссионерами[4]. Тигр был восточной границей, за которую христианство перешло только при Сассанидах. Этот факт огромной важности объясняется легко, если вспомнить, что представляла из себя в те времена Римская империя и какое значение имела близость Средиземного моря. Уже в продолжение тысячи лет Средиземное море было тем великим путем, по которому распространялись цивилизация и все новые идеи. Римляне очистили его от пиратов и сделали из него средство сообщения, не имевшее себе равного. При помощи многочисленной каботажной флотилии можно было легко поддерживать сношения между берегами. Относительная безопасность дорог империи, гарантированная правительством, большое количество евреев по всему побережью Средиземного моря, господство греческого языка в восточной его части[5], единство цивилизации, созданной здесь сначала греками, а потом римлянами, — все это делало Римскую империю страной, наиболее подходящей для христианских миссий и как бы предназначенной к обращению в христианство. Римский «orbis» сделался «orbis’ом» христианским и в этом смысле можно сказать, что основатели Римской империи были основателями и христианской монархии или, по крайней мере, набросали ее контуры. Всякая провинция, которую завоевывал Рим, завоевывало и христианство. Если представить себе апостолов, проповедующих в одной из сотен мелких республик — в Галлии, в Испании, в Африке и в Египте, — на которые были разделены территории Малой Азии, Греции и Италии и где господствовали старинные национальные учреждения, то не только их успех, но даже зарождение у них такого плана, приходится признать совершенно невероятным. Единство империи было необходимым условием всякого крупного религиозного движения, стоящего выше национальностей. Империя почувствовала это впервые в IV столетии, когда стала империей христианской. Она убедилась, что христианство создано ею самою, помимо ее воли, что эта религия не признает границ, что она тесно связана с империей и может возродить ее к новой жизни. Со своей стороны и церковь сделалась вполне римской и сохранилась до наших дней в виде осколка Римской империи. Как удивился бы Павел, если бы ему сказали, что его ближайший помощник — император Клавдий, и как удивился бы Клавдий, если бы узнал, что еврей, только что покинувший Антиохию, заложит один из самых солидных устоев империи. Тем не менее, это верно.

Из всех окружавших Иудею стран христианство, естественно, прежде всего основалось в Сирии. Соседство Палестины и то, что в Сирии жило очень много иудеев, неизбежно должно было привести к этому[6]. Кипр, Малая Азия, Македония, Греция и Италия удостоились посещения апостолов уже несколько лет спустя. Южная Галлия, Испания и берега Африки, хоть и довольно рано осененные благодатью Евангелия, должны быть все-таки отнесены к более поздним надстройкам здания христианства.

То же самое было и в Египте. В истории апостолов Египет не играет почти никакой роли; христианские миссионеры, как будто нарочно избегали посещать эту страну, которая лишь с III столетия становится театром весьма важных для истории религии событий, а до тех пор является одной из самых отсталых в отношении распространения христианства. Апполос был единственным христианским ученым, вышедшим из александрийской школы, да и он принял христианство во время своих путешествий (Деян.18:24 и сл.). Причину этого замечательного явления нужно искать в том, что сношения между египетскими и палестинскими евреями были редки, а главным образом в том, что у египетских евреев развитие религии пошло своим особым путем. В Египте был Филон, были евреи-монахи (терапевты), которые и были для него христианством своего рода, и отвлекали его от восприятия истинной христианской идеи[7]. Что же касается языческого Египта, то у него были свои религиозные учреждения, гораздо более устойчивые, чем у язычества греко-римского[8], религия египтян была еще в полном расцвете сил, она еще не успела пережить того момента, когда созидались все эти огромные храмы Эзнеха, Омбоса, когда надежда иметь в лице маленького Цезариона, последнего царя династии Птоломеев, национального Мессию, была настолько сильна, что чуть не сдвигала с места святилища в Дендерахе и Гермонтисе, эти прекраснейшие из архитектурных сооружений фараонов. Почти повсюду христианство созидалось на развалинах прежних веровании местных культов. В Египте же, при господствовавшем там застое, вряд ли могли возникнуть те неопределенные стремления, которые открывали широкий доступ христианству в других местах.

Яркая молния, вспыхнувшая в Сирии, почти одновременно озарила светом три больших полуострова: Малую Азию, Грецию и Италию. Следующая вспышка молнии осветила уже почти все берега Средиземного моря, — вот чем было первое появление христианства. Корабли апостолов плыли всегда по одному и тому же пути. Христианская проповедь распространялась в одном только направлении и именно в том, по которому шла эмиграция евреев. Подобно заразе, которая, начавшись в каком-нибудь отдаленном пункте Средиземного моря, путем последовательных передач распространялась по всему побережью, христианство появлялось именно в тех портовых городах, где можно было заранее предсказать, что оно появится. Почти во всех таких портах были еврейские колонии. Обыкновенно синагога предшествовала церкви. Быстроту распространения новой идеи можно сравнить с горением пороховой дорожки или, еще лучше, с электрическим током.

В самом деле, за период в полтораста лет иудаизм, прежде гнездившийся лишь в восточном Египте, захватил весь запад. «Кирена», Кипр, Малая Азия, часть городов Македонии, Греции и Италии сделались большими центрами иудаизма[9]. Евреи первые подали пример того патриотизма, который позднее обнаружили персы, армяне и, до известной степени, даже современные греки, патриотизма, которым отличаются купцы всех наций, называющие друг друга братьями, патриотизма, который достигает большой степени напряжения и ведет к образованию не огромных, тесно сплоченных государств, а маленьких автономных общин внутри других, более обширных. Крепко спаянные в одну компактную массу, такие евреи-эмигранты учреждали в городах почти независимые общества, со своим советом и своими властями. Их этнархи и алабархи в некоторых городах пользовались почти царской властью. Они жили в особых кварталах, стояли вне общих законов и чувствовали себя вполне счастливыми, несмотря на презрение, с которым к ним относились. Они были, скорее, бедны, чем богаты. Крупных богатств, принадлежавших евреям, в те времена еще не было; они появились впервые в Испании, при вестготах[10]. Скопление денег в руках евреев было последствием неспособности варваров вести внутренние дела страны, презрения церкви к науке о деньгах и ее поверхностного понятия о ссуде на проценты. Ничего подобного не было при владычестве римлян. Еврей — или богач, или нищий, средний достаток не его идеал. Во всяком случае, он умеет переносить бедность и еще лучше умеет соединять самое пылкое религиозное чувство с коммерческой расчетливостью. Теологические крайности не исключают здравого смысла. В Англии, в Америке и России самые крайние сектанты (ирвингиане, святые последних дней, раскольники) всегда бывают отличными купцами.

Отличительной чертой жизни благочестивых евреев всегда был избыток добродушия и веселья. В этом маленьком мире все любили друг друга, все любили прошлое, общее, религиозные обряды тесно переплетались с обычаями повседневной жизни. Это было нечто подобное тем замкнутым общинам, которые и теперь встречаются в каждом большом турецком городе; например, греческие, армянские и еврейские кружки в Смирне, члены которых тесно сплочены, все знают друг друга, вместе живут, вместе работают... В таких крошечных республиках религиозные вопросы всегда господствуют над политическими или, вернее, только они занимают все умы, ввиду отсутствия политических интересов. Всякая ересь является делом государственным, вопрос о расколе переносится всегда на личную почву. Римляне, за редкими исключениями, не вмешивались в дела жителей этих изолированных кварталов. Синагоги издавали свои декреты, оказывали почести кому хотели и вообще исполняли функции городских властей. Влияние таких корпораций было очень велико. В Александрии оно было самым значительным и определяло весь внутренний распорядок городской жизни[11]. В Риме евреи были многочисленны[12] и представляли силу, которой нельзя было пренебрегать. Даже попытку сопротивляться им Цицерон называет актом мужества[13]. Цезарь покровительствовал им и думал, что они верны ему[14]. Тиверий, чтобы сдерживать их, должен был прибегать к самым суровым мерам[15]. Калигула, царствование которого было самым роковым для евреев, живших на Востоке, в Риме вернул им свободу союзов[16]. Клавдий покровительствовал им в Иудее, но должен был изгнать их из столицы[17]. Повсюду их встречали радостно[18], и можно сказать, что они, как греки, хоть и побежденные, предписывали законы своим победителям[19].

Местное население относилось к пришельцам весьма различно. С одной стороны, рождалось чувство отвращения и антипатии к евреям, вызванное их замкнутым образом жизни, злопамятным характером и резко выраженной необщительностью, особенно в тех местах, где они были многочисленны и организованы[20]. Когда они были свободны, они действительно находились на привилегированном положении, ибо умели пользоваться всеми выгодами данного общественного строя, не неся его тягот[21]. Шарлатаны эксплуатировали любопытство, которое возбуждал их культ и, под предлогом разоблачения его тайн, пускались на всевозможные мошенничества[22]. Резкие и полушутовские памфлеты, как, например, памфлет Аппия, из которых светские писатели часто черпали сведения о евреях[23], были очень распространены и часто возбуждали язычников против них. Евреи выставлялись какими-то неуживчивыми людьми, склонными к ябедам. В них видели тайное общество, недоброжелательное ко всем посторонним и всеми силами стремящееся им вредить[24]. Их странный образ жизни, отвращение к некоторым родам пищи, отсутствие чистоплотности и хорошего воспитания, дурной запах, который шел от них[25], религиозная мелочность, особенно в отношении соблюдения субботы, все это находили смешным[26]. Будучи одним из самых низших классов общества, евреи, конечно, нисколько не заботились о том, чтобы казаться джентльменами. По всем дорогам можно было встретить целые банды евреев, в лохмотьях, сплошь покрытых грязью, с растерянным видом, усталым, бледным лицом, огромными больными глазами[27], с выражением апатии. Они путешествовали вместе с женами, детьми, узлами и корзинами, в которых заключалось все их имущество[28]. В городах они занимались самой нестоящей работой, нищенством[29], продажей спичек и всякого старья[30]. Их закон и их историю унижали совершенно несправедливо. Их считали то суеверными[31] и жестокими[32], то атеистами, презирающими богов[33]. Их отвращение к идолам объясняли как кощунство. Обряд обрезания служил главной темой для насмешек[34].

Но далеко не всеми разделялись такие поверхностные суждения о евреях. У них было столько же друзей, сколько и врагов. Их серьезность, добрые нравы, простые обычаи располагали многих в их пользу. В них чувствовалось что-то высшее. Этим всем достигалась широкая проповедь единобожия и Моисеева закона[35], могучий водоворот кипел вокруг этого странного, маленького народа. Бедный еврей-разносчик из Транстевера[36], выйдя утром со своим лотком, вечером часто возвращался с обильной милостыней, собранной с благочестивых людей[37]. Больше всех увлекались женщины этими миссионерами в лохмотьях[38]. Склонность к еврейской религии Ювенал (loc. cit.) относит к числу тех пороков, за которые он высмеивает женщин своей эпохи. Те женщины, которые перешли в иудейство, с восторгом говорили об обретенном ими сокровище и о счастии, которым они наслаждаются[39]. Старогреческий и римский дух энергично протестовал против этого; презрение и ненависть к евреям отличали всех выдающихся людей того времени: Цицерона, Горация, Сенеку, Ювенала, Тацита, Квинтиллиана, Светония[40]. Напротив того, громадные толпы народов, покоренных римлянами, которым римский дух и греческая мудрость были. чужды и непонятны, стекались к этому обществу, где они находили такие трогательные примеры единодушия, милосердия, взаимной поддержки[41], довольства своим положением, любви к труду[42] и гордой бедности. Нищенство, позднее ставшее принадлежностью христианства, тогда еще всецело принадлежало евреям. Природный нищий, нищий еще в чреве матери, представлялся поэтам той эпохи всегда в образе еврея[43].

Положение евреев казалось завидным еще и потому, что они были освобождены от некоторых общественных повинностей и, в частности, от службы в милиции[44]. Государство того времени требовало больших жертв и давало взамен мало нравственного удовлетворения. В нем чувствовался ледяной холод, как на однообразной, безлюдной равнине. Жизнь, столь печальная на лоне язычества, приобретала свою цену и прелесть в теплой атмосфере синагоги и церкви. Правда, здесь находили не свободу. Братья шпионили друг за другом и постоянно ссорились между собой. Но, несмотря на то, что внутренняя жизнь этих маленьких общин была беспокойна, она очень нравилась членам; никто не уходил от нее, случаев отступничества не было. Бедняк здесь чувствовал себя как дома и смотрел на богача безо всяких признаков зависти, с чистой совестью (Екк.10:25-27). Здесь резко выражалось чисто демократическое чувство презрения к безумию светской жизни, тщете богатства и мирских отличий. Здесь плохо понимали языческий мир и относились к нему с чрезмерной строгостью; римская цивилизация рисовалась в виде кучи грязи и отвратительных пороков (Рим.1:24 и сл.): так порядочный рабочий нашего времени, проникнувшись идеями социализма, представляет себе «аристократов» в самом черном цвете. Но здесь была жизнь, веселье, интерес, — все то, что и теперь можно видеть в беднейших синагогах Польши и Галиции. Отсутствие элегантных привычек возмещалось драгоценным даром семейственности и патриархального добродушия. В противоположность этому эгоизм и разномыслие высшего общества уже принесли свои последние плоды.

Сбывалось пророчество Захарии (Зах.8:23): весь мир хватался за одежды евреев и говорил им: «ведите нас в Иерусалим». Не было ни одного большого города, где бы не соблюдались посты, суббота и другие обряды иудейства[45]. Иосиф[46] предлагает тем, кто еще сомневается, присмотреться к тому, что происходит в стране или даже в их собственном доме, чтобы убедиться в справедливости его слов. Присутствие в самом Риме, подле особы императора, многочисленных членов дома Иродов, предававшихся своему культу со всей подобающей пышностью, на глазах у всех[47], тоже много способствовало популярности евреев. Наконец, в тех кварталах, где жили евреи, соблюдение субботы являлось, так сказать, обязательным. То, что они с непобедимым упорством отказывались в этот день открывать лавки, заставляло соседей соответственным образом изменять свои привычки. В Солониках, например, суббота соблюдается и по сей день, ибо еврейское население там настолько многочисленно и настолько богато, что может диктовать законы и, закрывая свои конторы, по своему усмотрению устанавливать день отдыха.

Также, как и евреи, а иногда и вместе с ними, сирийцы тоже принимали деятельное участие в завоевании Запада Востоком[48]. Их часто смешивали, и Цицерон думал, что нашел сходство между ними. Он называл тех и других: «нациями, созданными для рабства»[49]. Именно это обеспечивало им будущность, ибо в те времена будущее принадлежало рабам. Не менее существенной чертой сирийца была гибкость ума, изворотливость и поверхностность суждений. Натуру сирийца можно сравнить с неопределенными очертаниями перистых облаков. В их линиях мы временами видим известную красоту, но они никогда не выливаются в законченный образ. В полумраке, при неверных лучах лампады, сирийская женщина под своим покрывалом, с ее отуманенным взором, дышащим бесконечной негой, способна очаровать. Но когда вы захотите разглядеть поближе эту красоту, она исчезнет без следа, не выдержав такого испытания. Да и держится она не более трех-четырех лет. Сирийцы красивы только детьми, в возрасте пяти-шести лет, в противоположность грекам, у которых дети не представляют ничего особенного, юноша по красоте стоит ниже взрослого мужчины, а последний — ниже старика[50]. Ум сирийца привлекает своей легкостью и быстротой, но ему недостает глубины и солидности, это точь в точь «золотое вино» Ливана, которое вызывает приятное возбуждение, скоро сменяющееся упадком сил. Истинные дары Божии заключают в себе одновременно и красоту и силу, опьянение и долговечность. Поэтому-то Греция и ценится теперь выше, чем когда-либо и чем дальше, тем будет больше цениться.

Многие сирийские эмигранты, которые в поисках за счастьем стремились на Запад, были более или менее склонны к иудейству. Остальные же остались верны культу своей страны[51], сохранив воспоминание о каком-нибудь храме, посвященном местному «Юпитеру»[52], который был для них ничем иным, как высшим божеством, носившим свое особое имя[53]. Но под покровом своего странного божества сирийцы носили в сердце своем единого бога. По сравнению с многими божествами, которым поклонялись язычники Греции и Рима, сирийские боги, большей частью синонимы солнца, были почти родными братьями Богу единому[54]. Похожие на древние мелопеи, сирийские культы все же отличались меньшей сухостью, чем культ латинский, и меньшей пустотой, чем греческий. Сирийские женщины черпали в нем чувственное наслаждение и экзальтацию. Они всегда были существами странными, колеблясь между Богом и диаволом, между святостью и бесовским наваждением. Святая, в смысле серьезных добродетелей, героического самопожертвования и твердости в решениях, принадлежит другим расам, другому климату; сирийская святая обладает сильным воображением, легко увлекается, любит до самозабвения. Одержимая наших средних веков по своей надменности и греховности всецело рабыня Сатаны, сирийская же женщина этого разбора безумна в идеальном смысле; если ее чувства оскорблены, она жестоко мстит или замыкается в угрюмом молчании[55], и для того, чтобы утешить ее, достаточно одного нежного слова, нежного взгляда. Перенесенные в западные страны сириянки приобретали влияние, отчасти пуская в ход дурные свойства женской натуры, а главным образом, благодаря своему нравственному превосходству и положительным достоинствам. Это выяснилось с очевидностью спустя полтораста лет, когда многие знатные римляне стали жениться на сириянках и жены их начали влиять на общественные дела. Мусульманка наших дней, эта сварливая мегера, фанатичка до глупости, все существование которой — сплошное зло, которая неспособна быть добродетельной, не должна заслонять в наших глазах такие образы, как Юлия Домна, Юлия Меза, Юлия Мамея, Юлия Соемия, которые перенесли в Рим религиозную терпимость и зачатки мистицизма, неведомые до той поры. Особенно замечательно еще и то, что сирийская династия относилась благосклонно к христианству и что Мамея, а позже и император Филипп Арад[56], считались христианами. В III и IV столетиях христианство было религией по преимуществу сирийской. После Палестины Сирия занимает первое место в деле основания христианства.

В I столетии сирийцы проявляли свою плодотворную деятельность, главным образом, в Риме. Захватив в свои руки почти все мелкие занятия и ремесла, как-то: наемной прислуги, комиссионерства, носильщика ручных носилок, Syrus[57] (сириец) был всюду и всюду вносил за собой свой язык и обычаи своей страны[58]. В нем не было ни спеси. ни философского равнодушия европейцев и, еще менее, их энергии; физически слабый, бледный и часто хворающий лихорадкой, не привыкший есть и спать в определенные часы, как это принято у наших тяжеловесных, солидных народов, употребляющий в пищу мало мяса и поддерживающий силы лишь луком, тыквой и коротким неглубоким сном, сириец часто болел и умирал молодым[59]. Зато свойством его натуры были смирение, кротость, мягкость в обращении и доброта; недостаток глубины ума возмещался привлекательностью. Сириец был лишен здравого смысла, положим, вне сферы его торговых дел, но отличался пылкостью и чисто женской обольстительностью. Никогда не знавший политической жизни, он тем легче отдавался всякому религиозному движению. Этот жалкий маронит, женственный, скромный, оборванный, совершил величайшую из революций. Его предок, римский Syrus, был усерднейшим носителем благодати для всех алчущих. В Греции, Италии и Галлии каждый год появлялись колонии сирийцев, которых сгоняла с места природная склонность к мелким аферам[60]. На кораблях их сразу можно было узнать по сопровождавшим их многочисленным семьям, с толпой хорошеньких детей, почти одного возраста, с матерью, имевшей вид подростка лет четырнадцати, держащейся по близости от мужа, покорной, веселой и стоявшей по развитию лишь немногим выше своего старшого сына[61]. Вы не увидели бы в этих группах вдохновенных лиц, поражающих выражением ума; конечно, среди этих людей не было ни Архимеда, ни Платона, ни Фидия. Но, прибыв в Рим, такой сирийский купец будет добрым и преисполненным милосердия, щедрым для своих соотечественников, благодетелем для бедных. Он не будет гнушаться беседы с рабами, он даст источник утешения этим несчастным, доведенным жестокостью римлян до последних пределов отчаяния. Греческая и латинская расы, расы господ, созданные для великого, не умели переносить спокойно свое унижение[62]. Рабы этих рас жили в гневном протесте и в жажде делать зло. Идеальный раб древнего мира весь соткан из пороков: он обжора, лентяй, он зол, он естественный враг своего господина[63]. Этим он как бы доказывал благородство своего происхождения, он протестовал против порядка вещей, противного его природе. Слабый сириец не протестовал, он мирился со своим унижением и старался извлечь из него возможные выгоды. Он добивался благосклонности господина, решался заговаривать с ним, умел понравиться госпоже. Этот великий поборник демократии таким образом петлю за петлей расплетал сеть античной цивилизации. Старые общества, державшиеся неравенством, презрением к низшим и военной силой, должны были погибнуть. Убожество, низкое звание отныне станут преимуществом, почти добродетелью (2 Кор.12:9). Римская спесь, греческая мудрость сопротивлялись еще три столетия. Тацит находил полезным ссылать этих несчастных тысячами: si interissent, vile damnum[64]! Римская аристократия негодовала; она не могла признать за этой сволочью права иметь свои учреждения, своих богов. Но победа была заранее решена. Сириец, простой человек, любящий своих ближних, делящийся с ними и крепкий своим единением, одержал ее. Римская аристократия погибла от недостатка любви.

Чтобы понять происшедшую революцию, надо уяснить себе политическое, социальное, моральное, интеллектуальное и религиозное состояние тех стран, где еврейский прозелитизм провел глубокие борозды, засеянные семенем христианства. Я надеюсь доказать в этой книге, что обращение мира в иудейство и христианство было неизбежно, и удивительно только то, что оно совершилось так медленно и так поздно.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Деян.7:1,25. Обратите внимание на всю главу.

[2] 1 Петр.5:13; Папий у Евсевия, Hist. eccl., III.39.

[3] Автор Деяний, приверженец церковной иерархии и власти, может быть, добавил от себя это обстоятельство. Павел ничего не знает о подобной церемонии. Он считает свою миссию освященной самим Иисусом, а себя — послом столько же Антиохии, сколько и Иерусалима.

[4] 1 Петр.5:13. Вавилон означает Рим.

[5] Цицерон, Pro Archia, 10.

[6] Иосиф, B. J., II.20:2; VII.3:3.

[7] Филон, De vita contemplativa, полностью.

[8] Псевдо-Гермес, Asclepius. fol. 158v (Флоренция, Юнтес, 1512).

[9] Цицерон, Pro Flacco, 28; Филон, In Flaccum, § 7; Leg. ad Gaium, § 36; Деян.2:5-11; 6:9; Corp. inscr. gr., № 5361.

[10] Lex Westgoth, книга XII, гл. II и III; у Вальтера, Corpus juris germanici antiqui, том I, стр. 630 и след.

[11] Филон, In Flacc., § 5 и 6; Иосиф, Ant., XVIII.8:1; XIX.5:2; B. J., II.18:7 и след.; VII.10:1; текст папируса, опубликованный в Notices et extraits, XVIII, ч. 2, стр. 383 и след.

[12] Дион Кассий, XXXVII, 17; LX, 6; Филон, Leg. ad Gaium, § 23; Иосиф, Ant., XIV.10:8; XVII.11:1; 18:5; Гораций, Sat., I, IV, 142-143; V, 100; IX, 69 и след.; Персий, V, 179-184; Светоний, Tib., 36; Claud., 25; Dom., 12; Ювенал, III, 14; VI, 542 и след.

[13] Pro Flacco, 28.

[14] Иосиф, Ant., XIV.10; Светоний, Julius, 84.

[15] Светоний, Tib., 36; Тацит, Ann., II, 85; Иосиф, Ant., XVIII.3:4-5.

[16] Дион Кассий, LX, 6.

[17] Светоний, Claud., 25; Деян.18:2; Дион Кассий, LX, 6.

[18] Иосиф, B. J., VII.3:3.

[19] Сенека, отрывок у св. Августина, De civ. Dei., VI, II; Рутилий Нуматиан, I, 395 и след.; Иосиф, Contra Apion., II, 39; Ювенал, Sat., VI, 544; XIV, 96 и след.

[20] Филон, In Flacc., § 5; Тацит, Hist., V, 4, 8; Дион Кассий, XLIX, 22; Ювенал, XIV, 103; 1 Фес.2:15.

[21] Иосиф, Ant., XIV.5:7; XVI.6; XX.8:7; Филон, In Flaccum и Legatio ad Gaium.

[22] Иосиф, Ant., XVIII.3:4-5; Ювенал, VI, 543 и след.

[23] Иосиф, Contra Apionem, полностью; вышеприведенные цитаты из Тацита и Диодора Сицилийского, Трог Помпей (Юстин), XXXVI, II; Птоломей Гефестион или Шеннус в Script. poet. hist. groeci Вестермана, стр. 194; Квинтиллиан, III, VII, 2.

[24] Цицерон, Pro Flacco, 28; Тацит, Hist., V, 5; Ювенал, XIV, 103-104; Диодор Сиц. и Филострат; Рутилий Нуматиан, I, 383 и след.

[25] Марциал, IV, 4; Аммиан Марцеллин, XXII, 5.

[26] Светоной, Aug., 76; Гораций, Sat., I, IX, 69 и след.; Ювенал, III, 13-16, 296; VI, 156-160, 542-547; XIV, 96-107; Марциал, Epigr., IV, 4; VII, 29, 34, 54; XI, 95; XII, 57; Рутилий Нуматиан, l. c. и особенно Иосиф, Contra Apion., II, 13; Филон, Leg. ad Gaium, § 26-28.

[27] Марциал, Epigr., XII, 57.

[28] Ювенал, Sat., III, 14; VI, 542.

[29] Ювенал, Sat., III, 296; VI, 543 и след.; Марциал, Epigr., I, 42; XII, 57.

[30] Марциал, Epigr., I, 42; XII, 57; Стаций, Silver, I, VI, 73-74. См. Форчеллини, слово sulphuratum.

[31] Гораций, Sat., I, V, 100; Ювенал, Sat., VI, 544 и след.; XIV, 96 и след.; Апулей, Florida, I, 6.

[32] Дион Кассий, LXVIII, 32.

[33] Тацит, Hist., V, 5, 9; Дион Кассий, LXVII, 14.

[34] Гораций, Sat., I, IX, 70; подобную же насмешку можно найти в Sudoeus Apella (см. схолиасты Акрон и Порфирион, у Горация, Sat., I, V, 100, сравните с текстом С. Авитус, Poemata, V, 364, даваемым Форчеллини на слово Apella. Однако я не нашел этого ни в изданиях этого отца церкви, ни в древней латинской рукописи в Импер. Библ., № 11320 в том виде, в каком она встречается у этого знаменитого языковеда); Ювенал, Sat., XIV, 99 и след.; Марциал, Epigr. VII, 29, 34, 54; XI, 95.

[35] Иосиф, Contra Apion., II, 39; Тацит, Ann., П, 85; Hist., V, 5; Гораций, Sat., I, IV, 142-143: Ювенал, XIV, 96 и след.; Дион Кассий, ХХХVII, 17; LXVII, 14.

[36] Марциал, Epigr., I, 42; XII, 57.

[37] Ювевал, Sat., VI, 546 и след.

[38] Иосиф, Ant., XVIII.3:5; XX.2:4; B. J., II.20:2; Деян.13:50; 16:14.

[39] Иосиф, Ant., XX.2:5; 6:1.

[40] См. только что цитированные места. Гораздо правильнее точка зрения Страбона (XVI, II, 34 и след.). Сравн. Дион Кассий, XXXVII, 17 и след.

[41] Тацит, Hist., V, 5.

[42] Иосиф, Contra Apion., II, 39.

[43] Марциал, XII, 57.

[44] Иосиф, Ant., XIV.10:6,11-14.

[45] Гораций, Sat., I, IX, 69; Персий, V, 179 и след.; Ювенал, Sat., VI, 159; XIV, 96 и след.

[46] Contra Apionem, II, 39.

[47] Персий, V, 179-184; Ювенал, VI, 157-160; в этом обстоятельстве и заключается причина того огромного интереса к иудаизму, какой замечается у римских писателей первого столетия, особенно у сатириков.

[48] Ювенал, Sat., III, 62 и след.

[49] Цицерон, De prov. consul., 5.

[50] Детей, которые понравились мне в первое мое путешествие, я нашел через четыре года некрасивыми, отяжелевшими и скучными.

[51] ???????? ????? очень распространенная формула сирийских надписей. (Corpus inscr. gr., №№ 4449, 4450, 4451, 4463, 4479, 4180, 6015).

[52] Corpus inscr. gr. №№ 4474, 4475, 5936; Mission de Phenicie, I, II, гл. II (печатается); Абедатские письмена. Сравните: Corpus inscr., №№ 2271, 5853.

[53] ???? ????????, ??????????, ???????, ????????, ???? ????????; Corpus inscr. gr., №№ 4500, 4501. 4502, 4503, 6012; Lepsius, Denkmaeler, т. XII, л. 100, № 590; Mission de Phenicie, стр. 103, 104 и продолжение (печатается).

[54] Я говорил об этом в Journal Asiatique, февраль и март 1859 г., стр. 259 и след., и в Mission de Phenicie, I, II, гл. II.

[55] Сирийский кодекс у Ланд, Anecdota Syriaca, I, стр. 152, подобные же факты случалось наблюдать и мне.

[56] Родился в Гавране.

[57] См. слово Syrus у Форчеллини. Вообще, это слово обозначает жителя Востока. Leblant, Inscript. chret. de la Gaule, I, стр. 207, 328–329.

[58] Ювенал, III, 62-63.

[59] Таков и теперь темперамент сирийца-христианина.

[60] Надписи в Mem. de la Soc. des Antiquaires de Fr., т. XXVIII, 4 и след.; у Leblant, Inscript. chret. de la Gaule, I, стр. CXLIV, 207, 324 и след.; 353 и след.; 375 и след.; II, 259, 459 и след.

[61] Марониты и теперь имеют колонии почти на всем Востоке, как и евреи, армяне и греки, хотя и в меньшем числе.

[62] См. Цицерон, De offic., I, 42; Дионисий Галикарнасский, II, 28; IX, 25.

[63] См. типы рабов у Пловта и Теренция.

[64] Тацит, Ann., II, 85.