Гольбах П. Священная зараза или естественная история суеверия

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА 11.
О ЛОЖНОМ РЕЛИГИОЗНОМ ДОЛГЕ, О РЕЛИГИОЗНЫХ ОБРЯДАХ И МНИМЫХ РЕЛИГИОЗНЫХ ДОБРОДЕТЕЛЯХ. — ПАГУБНОСТЬ ОТПУЩЕНИЯ ГРЕХОВ

Мы видели ту великую пользу, которую суеверие оказывает морали. Теперь посмотрим, какую пользу может извлечь учение о нравственности из предписываемых религией обязанностей и обрядов. Рассмотрим те возвышенные добродетели, которые духовенство ставит выше всего, от которых зависит благоволение неба и нарушение которых считается ужаснейшим из преступлений.
Если представления о божестве, созданные мнимыми толкователями его воли, могли быть только мрачными и противоречивыми, если их (толкователей) богословские учения и мистические умозрения всегда были сплошными абсурдами, то и предписываемые ими культы и обязанности по отношению к божеству были не менее непостижимы и бессмысленны, чем само божество, говорившее их устами. Нет ничего сумбурнее прихотей суеверия; нет ничего бессмысленнее и смехотворнее, чем действия, предписываемые суеверием, нет ничего сумасброднее и бесполезнее, чем те добродетели, за которые служители суеверия обещают милости всевышнего. Приходится стыдиться за человека, когда слышишь предписания законодателей, получивших вдохновение от неба. Один требует от своего народа обрезывать крайнюю плоть у младенцев мужеского пола, совершать частые омовения, воздерживаться от мяса известных животных, отвратительного в глазах господа, не работать в определенные дни, часто совершать жертвоприношения, педантично соблюдать вздорные обряды. Другой предписывает, чтобы младенец, виновный еще до своего рождения, был погружен в воду и возродился в ней, — это важно для его вечного спасения; верующий должен воздерживаться в определенные дни от мяса, верно исполнять мистические обряды, с которыми связана благодать божья, периодически проделывать священный ритуал, ставший каналом этой благодати; коленопреклонениями, частыми движения тела и губ, произношением неизменных формул он должен призывать милость неба. Брамин велит своим ученикам совершать омовения в водах Ганга; он уверяет их, что эти воды обладают чудесной способностью очищать души от всякие скверны. Он велит им также не убивать никаких животных и насекомых, смерть их неминуемо навлечет на виновника гнев небес.
Мы никогда не кончили бы, если бы продолжали рассказывать о всех тех обрядах и детских выдумках, с которыми религия в разных странах связывает гнев и милость богов. Здравый смысл сбит с толку, теряется при виде всех этих смехотворных обязанностей, налагаемых изобретательным суеверием. Ум не в состоянии угадать смысл всех этих чудачеств, долженствующих умилостивлять небо или заслужить его благодеяния. Религия всегда старалась опорочить разум, она видела свой интерес в том, чтобы показывать народу только символы, эмблемы, загадки, тайны, обряды. Народ принимал их без критики, подчинялся им в своем легковерии, сживался с ними, никогда не сознавал их смехотворности, упрямо следовал им, потому что сама загадочность их лишь возвышала их в его глазах. Народы всегда были детьми и позволяли своим жрецам и священникам водить их за нос. Попы заблаговременно внушали им отвращение к разуму и таким образом навсегда заполучали их в свои руки. С целью порабощения народа надо было держать его в постоянной тревоге, подвергать его послушание частым испытаниям, приучать его гнуть спину под ярмом, умножать его грехи, его страхи—поводы для очистительных и искупительных манипуляций. Несомненно, из этих соображений служители богов во всех странах связали чуть ли не каждый шаг человека с религией. Таким образом они увеличивают свое влияние и свою власть, сделались необходимыми, находят в легковерии народов неистощимый источник своего обогащения. Католический священник ни на минуту не упускает из виду своего питомца. Он крестит его, воспитывает его, венчает его, отпускает его грехи, лечит его сомнения, успокаивает его угрызения совести. Даже сама смерть we ограждает от вмешательства священника и от его тирании: в некоторых христианских сектах духовенство извлекает больше выгоды из своих мертвых рабов, чем из живых. В Индии священники тоже держат народ в своих цепких лапах, не в меньшей мере, чем в христианских странах. Они то и дело подвергают верующих очистительным церемониям и зарабатывают на этом деньгу. Стоит немного пораскинуть умом, и мы убеждаемся, что мнимый культ бога является в действительности лишь культом его священнослужителей, выдумавших религии всех стран только для своей собственной пользы. Единственное несчастье для государства после упразднения культа и религии будет заключаться в том, что придется заставить массу праздных и злостных людей искать другой способ существования, более честный, чем мистификация и обман.
Обряды и ложные обязанности, предписываемые суеверием, не играли бы сами по себе никакой роли, если бы не заменили повсюду истинных обязанностей, вытекающих из природы человека. Суеверный человек уверен в важности своей религии, в том, что все предписываемое ею не может быть бесполезным и вздорным, уверен, что важнее всего на свете следовать приказаниям его бога; поэтому он убежден, что полностью исполняет свой долг, рабски следуя правилам, установленным попами, проявляя мелочную точность в пустых обрядах, смысл которых всегда останется для него непостижимым. Суеверный человек уверен, что он добродетелен и исполнил весь свой долг на земле, если следует непонятным догматам своей религии, подчиняет свой разум авторитету, не упускает ничего из поповских предписаний, которые предрассудок сделал для него священными. Очистительные обряды, отпущения грехов, жертвоприношения, всякого рода религиозные церемонии — лишь прискорбные выдумки, в которых человек заменяет жестами и телодвижениями честные движения своего сердца и общественно-полезные навыки. Всякая религия, признающая искупление, призывает к преступлению. А так как каждая религия содержит легкие, материальные приемы успокаивать божество, то она является обильным источником деморализации, плоды которой пожинает только духовенство.
Если религия и попы могли только выиграть, изображая божество корыстным, завистливым к благам людей, алчущим мяса животных и благоухания жертвоприношения, то мораль могла только потерять от недостойного торга, установившегося между небом и землей. Лукиан замечает, что жертвоприношения предполагают богов обжорливых, жадных, эгоистических, всегда готовых, как оводы, сосать кровь бедных (Животных (см. Лукиан «Зевс трагический". См. также Платона диалог «Евтиф.»). Тот же Платон в своей «Республике», кн. 2, высказывается против частных молелен в домах богачей. Он требует, чтобы богачи совершали свои жертвоприношения публично; это должно отнять у них возможность с легкостью искупать свои грехи втайне от общества. Отпущения грехов, как мы видели, должны поощрять преступления; злодей становится смелее, будучи уверен, что имеются средства успокаивать гнев его бога. Если он богат, он уверен, что может купить себе право вредить своим ближним. Он входит в сделку с богом и ведет себя в отношении его, как министры азиатских деспотов, покупающие у своих алчных господ разрешение безнаказанно угнетать и грабить их подданных или же получающие за деньги от тирана прощение своих злодеяний и ограбления народа. Сократ правильно замечает, что тот, кто дает не нуждающимся ни в чем, недостаточно постиг искусство давать; а Платон спрашивает, что должны думать боги о дарах злодее в, ибо честный человек устыдится получать даяния злодея.
Однако страсти людей, их порочные привычки, их распущенные наклонности и мимолетные преступные фантазии заставляют их предпочитать покладистое суеверие голосу суровой мудрости и здравой морали. Последняя строго осуждает бесчестные деяния и показывает злодею всю гнусность его поведения. Суеверие же утешает его надеждой на примирение с небом и успокаивает таким образом его страхи и угрызения совести. Порочный и преступный человек найдет в религии бесчисленные лекарства против упреков своей совести. Ему гораздо легче и приятнее согласиться на словах с догмами, в которых он ничего не понимает, с учениями, в которых он даже не дает себе труда разобраться, чем обращаться к стеснительной морали. Не долго думая, он отдает предпочтение суеверным обрядам, которые избавляют его от необходимости изменить свое поведение, бороться со своими наклонностями, отказаться от своих привычек. Склонный к самообману и в согласии со своим священником, он надеется, что молитвами, телодвижениями, жертвоприношениями, дарами, мимолетным и пустым раскаянием вернет себе милость своего бога; тронутый его подарками и подхалимством, бог простит ему зло, которое он причинил своим ближним. Суеверный человек находит гораздо более удобным закалывать овец, строить церкви, проявлять щедрость к попам, исповедываться им в своих преступлениях, повторять несколько молитв, принимать унизительную позу; это гораздо легче, чем пожертвовать своим честолюбием, отказаться от своей жадности, сопротивляться преступным привычкам, рвать узы, связывающие с пороком. Если под влиянием угроз ? поучений своей религии развращенный человек отказывается на некоторое время от своего дурного поведения, он скоро опять принимается за старое, уверенный, что эта самая религия всегда примет его в свое лоно с распростертыми объятиями; он уверен, что бог, подкупленный и смягченный его смирением, простит ему его прегрешения, а священник даст ему средства избавиться от угрызений совести. Человеку легко вступить на путь преступления; он слабо сопротивляется своим желаниям, так как надеется, что всегда сможет получить прощение от бога. «Ступай в храм, — говорит ему суеверие,— закалывай жертвы; пади ниц перед божеством, обрати к нему молитвы свои, поведай свои грехи священнику, и они отпустятся тебе».
Таким образом, трусливая угодливость религии превращает жизнь преступника в чередующуюся цепь преступлений и покаянных молитв. Суровый бог уступает настояниям своих служителей, дает им власть прощать от его имени оскорбления, нанесенные ему, и позволяет его созданиям продолжать оскорблять его. Раскаяние, никогда не проявляемое на деле, успокаивает совесть преступника, и злодей прощен, хотя в душе его не произошло перемены. Таким образом, несколько формул, время от времени несколько мимолетных актов раскаяния, несколько молитв должны снова водворить мир в неправедной душе государя, на совести которого постоянные притеснения; они (формулы и пр.) должны водворить мир в душе жадного, мстительного и хитрого царедворца, в душе взяточника, жиреющего на отнятом у бедняка, вдовицы и сирых, в душе судьи, у которого не уравновешены чаши весов, в душе неверной жены, бесчестящей ложе своего мужа.
Не удивительно, что люди самые развратные, с самыми преступными навыками и позорными тороками часто привязаны к религии, которую они оскорбляют своим поведением. Она — их надежда и упование. Они уверены, что она примет их, когда они обратятся к ней; они знают, что в своем всепрощении она всегда будет готова омыть их от их грехов и злодеяний; они верят, что их покладистый бог не преминет простить их, когда они преклонят колени перед служителями его. Вот почему мы находим религиозны и пыл у людей, которых их развращенные нравы, казалось бы, должны сделать врагами религии. Для них невыносима мысль, что у них будет отнят тот путь к спасению, к которому они надеются прибегнуть рано или поздно. Они боятся, чтоб их не лишили удобных средств, которые, не стесняя их страстей, смягчают их угрызения совести. Нет, пусть злодея, упорно не желающего отказаться от своих злодейств и распутства, пожирают стыд и совесть; облегчить его положение — значит предать интересы общества. Пусть он найдет спокойствие душевное только в честном поведении. Пусть он не прощает себе своих деяний, пока не исправит совершенное им зло. Пусть бесстыдные и наглые попы не присваивают себе права отпускать от имени: бога грехи, жертвой которых являются люди.
Попы всех стран выработали прейскурант преступлении. Слуги всевышнего имели, таким образом, наглость судить о том, до какого предела разрешено оскорблять его! Истинная мораль знает лишь одну неизменную меру грехов. Она считает самыми великими те преступления, которые наносят наибольший вред обществу. Она предписывает нам воздерживаться от действий, последствий которых мы не знаем. Она без различия осуждает все то, что само по себе или по своим отдаленным следствиям гибельна для нас и других. Она разрешает только то, что одобряет разум, разум же одобряет только то, что согласуется с нашей собственной природой и интересами общества, в котором мы живем. Каковы бы ни были предписания религии, законов, обычая, общественного мнения, здравая мораль может считать добродетельными только действия, полезные человечеству, а преступными — только те действия, которые приносят вред ему. Наконец, здравая мораль находит, что все, что вредно для нас самих, является безумством, а все, что ведет к угнетению людей, что делает их несчастными, есть преступление, которое никогда не может быть оправдано ни властью небесной, ни властью земной.
Что вызывает обычно угрызения совести религиозного человека? Какие преступления самым суровым образом осуждают служители религии? За какие проступки они сулят нам громы небесные? Увы, как мы видели, то, что религия осуждает самым суровым образом, редко касается общественного блага. Религия учит нас трепетать перед словами, с ужасом избегать фиктивных преступлений, которые якобы кровно оскорбляют бесстрастного бога. Итак безразличные действия, опрометчивые слова, невольные мысли могут раздражать всевышнего против его слабых созданий! В глазах верно направленного разума более реальными преступлениями являются несправедливость, грабеж, злословие, клевета, обман, неблагодарность, жестокость. Они в глазах разума — более тяжкие преступления, чем воображаемые оскорбления бога; даже согласно тем представлениям, которые сама религия пытается дать нам о боге, человек не в состоянии наносить ущерб его славе и могуществу. Те грехи, которые преувеличивает суеверие и которые люди, следуя суеверию, карают самым жестоким образом, обычно ничуть не затрагивают общественного спокойствия.
Духовенство присвоило себе право сочинять по своему усмотрению преступления и добродетели. Это опрокидывает все наши представления о морали! В самом деле, к чему сводятся те хваленые добродетели, которым суеверие присваивает исключительное право на благоволение небес? Первая из этих добродетелей заключается в слепом подчинении догматам и воззрениям, которые проповедуют нам попы. Этой добродетели придают столь высокое значение, что некоторые богословы имели наглость учить, будто она спасает людей и без добрых дел. Нельзя не признать, что эта мнимая добродетель действительно наиболее полезна религии и ее служителям. Ею должны очень дорожить злые люди; они принимают навязываемые им религиозные учения, веря им «а слово, не давая себе труда разобраться в них и критиковать их,— за это им обеспечена милость их бога, даже если они ничуть не изменили своего преступного поведения и не проявляют никакой добродетели по отношению к ближнему. Эта вера, это благочестивое ослепление, это полное отречение от разума являются столь необходимой установкой в современной религии европейских народов, что эта религия имеет дерзость отвергать добродетели, самые полезные для человечества, запрещать их у тех, кто, к тому же, не подвластен ее решениям, ее культу, ее таинствам; она нагло называет ложными добродетелями те, которые не исходят из ее верований.
Но что может быть пагубнее для морали, чем такое объявление презренными и преступными самых честных действий, самых героических и необходимых для человечества? Умеренность Аристида, мудрость Сократа, непреклонная справедливость Катона, редкие добродетели Антонина оказываются лишь грехами в глазах людей, которые берут на себя роль моралистов! Неужели воздержанность, благотворительность, гуманность, справедливость, умеренность неверующего, идолопоклонника, философа — менее почтенные качества, чем несправедливость, зверство и варварство священника или ханжи? Этого никак не следует думать. Добродетель не зависит от сумасбродств и хитросплетений богословов. Если данный человек добр и добродетелен в Пекине, он не может быть плохим ни в Риме, ни в Париже и Лондоне. Только суеверие может в такой мере ослепить человека, чтобы убедить его, что нельзя быть добродетельным, если не веришь в нелепые выдумки суеверия.
Но интересы священства требовали, чтобы утвердились эти смехотворные взгляды. Все, кто противится этим взглядам, бесполезны для духовенства, и чтобы сделать своих противников ненавистными в глазах общества, попы изображают их как людей безнравственных и лишенных добродетели. Поэтому набожный человек представляет себе, что те, кто не следует его религии, плохие граждане и что действительные добродетели — лишь те, которые предписаны произволом его священника. А этот последний устанавливает мораль только в зависимости от своих интересов. Блага в том мире попы обещают только тем, кто всецело подчинялся им в этом мире, смиренно принес им в жертву свой разум, слепо принимал их догматы, тщательно выполнял установленные ими обязанности, был щедр «а даяния в пользу церкви, ревностно защищал интересы попов, проявлял горячую любовь к богу, которого служители всех религий рисуют в самом отталкивающем виде. В самом деле, как можно искренне любить существо, природа которого нам не известна и которого тем не менее попы всех стран изображают в своих интересах самым злым и коварнейшим из тиранов? По какой роковой случайности разум вынужден не признавать добродетелей, которые проповедуют нам богословы? И по какому безумию суеверие отвергает добродетели, утверждаемые разумом? Мы оскорбляем богов, если отказываемся считать добродетелями дикий фанатизм, жестокость и преследования еретиков во имя божественной любви; мы оскорбляем природу и разум и наносим большой вред самим себе и нам подобным, если стремимся к тому фанатическому подвижничеству, которое нам предлагает религия.
Природа требует от нас самосохранения, жизнерадостности; она велит нам трудиться над собственным счастьем, украсить нашу жизнь. Разум учит нас, что, для того чтобы любить ближнего, как самого себя, чтобы заслужить его уважение, признательность и поддержку, мы должны делать ближнему добро и быть добродетельными по отношению к нему. Какие же останутся у нас стимулы делать добро, если религия велит нам ненавидеть самих себя, избегать уважения других, унижать себя в своих собственных глазах, во всех наших действиях иметь в виду только бога, которого мы не знаем, отказываться в угоду ему от радостей жизни, уходить от того, что необходимо для нашего счастья? Религия превозносит этот кошмар, называет его смирением; но разве она не уничтожает таким образом того единственного стимула, который в этом превратном мире заставляет человека делать добро, не уничтожает единственной награды, которая остается добродетели? Можно ли требовать, чтобы человек, который убил в себе уважение к самому себе и которого уверили, что грешно любить себя, стремился заслужить любовь и уважение тех, с кем его заставила жить судьба?