Василий Шукшин - Боря

Василий Шукшин

Боря

     В  палату привели  новенького.  Здоровенный  парень,  полный,  даже  с
брюшком,  красивый,  лет двадцати семи, но с разумом двухлетнего ребенка. Он
сразу с порога заулыбался и всем громко сказал:
     -- Пивет, пивет!
     Многие, кто лежал тут уже не первый раз, знали этого парня. Боря. Живет
у базара с отцом и матерью, в воскрес­ные дни, когда народу на базаре много,
открывает окно и ла­ет на людей, не зло лает -- весело. Он вообще добрый.
     -- Пивет, Боря, пивет! Ты зачем сюда? Чего опять натво­рил?
     Няня, устраивая Боре постель, рассказывает:
     -- Матерю с отцом разогнал наш Боря.
     -- Ты што же это, Боря?! Мать с отцом побил?
     Боря зажмуривает глаза и энергично трясет головой:
     -- Босе не бу, не бу, не бу!.. -- больше не будет.
     -- За што он их?
     -- Розу не купили! Стал просить матерю -- купи ему ро­зу, и все.
     -- Босе не бу, не бу!
     -- Ложись теперь и лежи. "Не бу!"
     -- А мама пидет? -- пугается Боря, когда няня уходит.
     -- Мама пидет, пидет,  -- успокаивают  его больные. -- Сам  разогнал, а
теперь -- мама.
     В палате стало  несколько  оживленнее.  С дурачками, я за­метил,  много
легче,  интереснее, чем с  каким-нибудь умни­цей,  у которого  из  головы не
идет, что он  -- умница.  И еще: дурачки,  сколько я  их видел, всегда почти
люди  добрые,  и  их жалко,  и неизбежно тянет  пофилософствовать.  Чтоб  не
философствовать  в  конце  -- это  всегда  плохо,  -- скажу  те­перь, какими
примерно  мыслями я закончил  свои  наблюде­ния  за Борей  (сказать все-таки
охота).  Я  думал: "Что же жизнь -- комедия или трагедия?" Несколько красиво
написалось, но мысль по-серьезному уперлась сюда; комедия или тихая,  жуткая
трагедия, в которой  все мы  --  от  Наполеона до  Бори -- неуклюжие,  тупые
актеры, особенно Напо­леон со скрещенными руками  и треуголкой. Зря все-таки
воскликнули:  "Не жалеть надо человека!.." Это тоже  -- от  неловкой, весьма
горделивой позы. Уважать -- да. Только ведь уважение  -- это  дело наживное,
приходит с  культу­рой. Жалость -- это  выше нас, мудрее наших  библиотек...
Мать --  самое уважаемое, что  ни есть в жизни, самое род­ное -- вся состоит
из жалости. Она любит свое дитя, уважа­ет, ревнует, хочет ему добра -- много
всякого, но неизмен­но, всю  жизнь --  жалеет.  Тут Природа распорядилась за
нас.  Отними-ка  у  нее  жалость,  оставь   ей  высшее  образование,  умение
воспитывать,  уважение... Оставь ей все,  а  отними жалость,  и жизнь  в три
недели  превратится во  всесветный бардак. Отчего  народ  поднимается весь в
гневе, когда на  по­роге враг? Оттого, что всем  жалко всех  матерей, детей,
род­ную землю. Жалко! Можете не соглашаться, только и я знаю -- и про святой
долг, и про честь, и достоинство, и т.п. Но еще -- в огромной мере -- жалко.
     Ну, самая пора вернуться к Боре. Я не  специально  на­блюдал за ним, но
думал о нем много. Целыми днями в па­лате, в коридоре только и слышалось:
     -- Пиве-ет! А мама?.. Пидет?
     -- Придет, Боря, придет, куда она денется. Пусть хоть маленько отдохнет
от тебя.
     Боря смеется, счастливый, что мама придет.
     -- Атобус, атобус?.. Да?
     -- На автобусе, да.
     Даже когда мы отходим ко сну, Боря все спрашивает:
     -- Мама пидет?
     Он никому не надоедает. Уколы переносит стойко, толь­ко сильно жмурится
и изумленно говорит:
     -- Больно!
     И потом с восторгом всем говорит, что было больно.
     Над  ним  не смеются, охотно отвечают,  что  мама  "придет, придет"  --
больше, сложнее Боря спрашивать не умеет.
     Один  раз  я  провел,  как  я теперь  понимаю, тоже доволь­но неуклюжий
эксперимент. Боря сидел на скамеечке во дворе... Я подсел рядом, позвал:
     -- Боря.
     Боря повернулся ко мне, а я стал внимательно глядеть ему в глаза. Долго
глядел... Я хотел понять: есть ли там  хоть  искра разума или он угас давно,
совсем?  Боря тоже глядел на  меня.  И  я не наткнулся -- как  это  бывает с
людьми здра­выми -- ни на какую мысль, которую бы я прочел в его гла­зах, ни
на  какой молчаливый вопрос,  ни на какое недоуме­ние, на что  мы, смотрящие
здравым в глаза, немедленно тоже молча  отвечаем -- недоумением, презрением,
вызы­вающим:    "Ну?"    В    глазах    Бори     всеобъемлющая,    спокойная
доброжелательность, какая бывает у мудрых стариков. Мне стало не по себе.
     --  Мама  пидет, --  сказал я, и стало  совсем стыдно. А  встать и уйти
сразу -- тоже стыдно.
     -- Мама пидет? Да? -- Боря засмеялся, счастливый.
     -- Пидет мама, пидет,  -- я оглянулся  --  не наблюдает ли кто за мной?
Это было бы ужасно. У всех как-то это легко, походя получается. "Мама пидет,
Боря!  Пидет".  И  все.  И идут  по своим  делам  -- курить, умываться, пить
лекарство. Я сидел на скамеечке, точно  прирос к ней, не отваживался еще раз
сказать: "Мама  пидет". И  уйти  тоже не мог -- мне казалось, что услышу  --
самое оскорбительное, самое унич­тожающее, что есть в  запасе у человека, --
смех в спину себе.
     -- Атобус? Да?
     --  Да, да  -- на автобусе приедет,  --  говорил  я и  отводил  глаза в
сторону.
     --  Пивет!  --  воскликнул  Боря  и пожал  мне руку.  Хоть  ум­ри,  мне
казалось, что он издевается надо  мной. Я встал и  ушел  в  палату.  И потом
незаметно следил за Борей  --  не  смеется  ли  он,  глядя на  меня со своей
кровати. Надо осто­рожней с этим народом.
     Боря умеет подолгу неподвижно сидеть на  скамеечке... Сидит,  задумчиво
смотрит  перед собой.  Я  в такие минуты гляжу на него со  стороны и  упорно
думаю: неужели он злиться умеет? Устроил же скандалевич дома из-за того, что
ему не купили  розу. Расплакался, начал стулья кидать,  мать подвернулась --
мать  толканул, отца... Тогда почему же он  -- недоумок? Это вполне разумное
решение вопроса: вы­мещать  на близких досаду, мы все  так делаем. Или он не
по­нимает, что сделал?  Досаду  чувствует, а  обиду как следует причинить не
умеет...
     В соседней палате объявился некий псих с длинными ру­ками, узколобый. Я
боюсь чиновников, продавцов и вот та­ких, как  этот  горилла. А они каким-то
чутьем угадывают, кто их боится. Однажды один чиновник снисходительно,  чуть
грустно улыбаясь, часа два рассказывал мне, как ему сюда вот, в шею, угодила
кулацкая  пуля... "Хорошо, что ри­кошетом,  а то бы...  Так что если думают,
что мы только за столами сидеть умеем, то..."  И я  напрягался изо всех сил,
всячески показывал, что верю ему, что мне очень интерес­но все это.
     Горилла сразу же, как пришел, заарканил меня в коридо­ре и долго, бурно
рассказывал, как  он  врезал  теще,  соседу,  жене...  Что у него паспорт  в
милиции. "Я пацан с веселой душой, я не люблю, когда они начинают мне..."
     Как-то горилла зашел в нашу палату, хохочет.
     --  Этот, дурак ваш...  дал ему  сигарету:  ешь,  говорю, слад­кая. Всю
съел!
     Мы молчали. Когда вот так  вот является хам,  крупный хам, и говорит со
смехом, что он  только  что  сделал  гадость, то всем  становится  горько. И
молчат.  Молчат потому, что  разговаривать  бесполезно.  Тут надо сразу бить
табуреткой  по голове  -- единственный  способ сказать хаму, что  он сде­лал
нехорошо. Но возню тут, в палате, с ним никто не соби­рается затевать. Он бы
с  удовольствием  затеял.  Один  преж­девременный старичок, осведомитель  по
склонности  души, пошел  к сестре  и рассказал,  что "пацан с веселой душой"
за­ставил  Борю съесть сигарету. Сестра нашла "пацана" и  ста­ла отчитывать.
"Пацан" обругал ее матом. Сестра --  к вра­чу. Распоряжение  врача: выписать
за нарушение режима.
     "Пацан" уходил из больницы, когда все были во дворе.
     -- До  свиданья,  урки с мыльного завода!  -- громко  по­прощался он. И
засмеялся.  Не знаю, не стану  утверждать, но, по-моему, наши  самые далекие
предки очень много смеялись.
     Больница наша  -- за городом, до автобуса идти  километ­ра  два леском.
Четверо,  кто  полегче  на  ногу  и  понадежней в  плечах, поднялись и пошли
наперерез "пацану с веселой душой".
     Через  минут  двадцать они  вернулись, слегка  драные,  но довольные. У
одного надолго, наверно, зажмурился левый глаз.
     Четверо негромко делились впечатлениями.
     -- Здоровый!..
     -- Орал?
     --  Матерился. Права качать начал, рубашку на себе  по­рвал, доказывал,
что он блатной.
     На крыльце появляется Боря  и к кому-то опять бросает­ся  с  протянутой
рукой.
     -- Пиве-ет!
     -- Пивет, Боря, пивет.
     -- А мама пидет?
     -- Пидет, пидет.
     Жарко. Хоть  бы маленький ветерок, хоть бы как-нибудь расколыхать  этот
душный покой... Скорей бы отсюда -- ку­да-нибудь!