Сергей Есенин - АННА СНЕГИНА

Сергей Есенин

АННА СНЕГИНА

                        А. Воронскому

1

     "Село, значит, наше - Радово,
     Дворов, почитай, два ста.
     Тому, кто его оглядывал,
     Приятственны наши места.
     Богаты мы лесом и водью,
     Есть пастбища, есть поля.
     И по всему угодью
     Рассажены тополя.
     Мы в важные очень не лезем,
     Но все же нам счастье дано.
     Дворы у нас крыты железом,
     У каждого сад и гумно.
     У каждого крашены ставни,
     По праздникам мясо и квас.
     Недаром когда-то исправник
     Любил погостить у нас.
     Оброки платили мы к сроку,
     Но - грозный судья - старшина
     Всегда прибавлял к оброку
     По мере муки и пшена.
     И чтоб избежать напасти,
     Излишек нам был без тягот.
     Раз - власти, на то они власти,
     А мы лишь простой народ.
     Но люди - все грешные души.
     У многих глаза - что клыки.
     С соседней деревни Криуши
     Косились на нас мужики.
     Житье у них было плохое -
     Почти вся деревня вскачь
     Пахала одной сохою
     На паре заезженных кляч.
     Каких уж тут ждать обилий, -
     Была бы душа жива.
     Украдкой они рубили
     Из нашего леса дрова.
     Однажды мы их застали...
     Они в топоры, мы тож.
     От звона и скрежета стали
     По телу катилась дрожь.
     В скандале убийством пахнет.
     И в нашу и в их вину
     Вдруг кто-то из них как ахнет! -
     И сразу убил старшину.
     На нашей быдластой сходке
     Мы делу условили ширь.
     Судили.  Забили в колодки
     И десять услали в Сибирь.
     С тех пор и у нас неуряды.
     Скатилась со счастья вожжа.
     Почти что три года кряду
     У нас то падеж, то пожар".
                *
     Такие печальные вести
     Возница мне пел весь путь.
     Я в радовские предместья
     Ехал тогда отдохнуть.
     Война мне всю душу изъела.
     За чей-то чужой интерес
     Стрелял я в мне близкое тело
     И грудью на брата лез.
     Я понял, что я - игрушка,
     В тылу же купцы да знать,
     И, твердо простившись с пушками,
     Решил лишь в стихах воевать.
     Я бросил мою винтовку,
     Купил себе "липу"(1), и вот
     С такою-то подготовкой
     Я встретил 17-ый год.
     Свобода взметнулась неистово.
     И в розово-смрадном огне
     Тогда над страною калифствовал
     Керенский на белом коне.
     Война "до конца", "до победы".
     И ту же сермяжную рать
     Прохвосты и дармоеды
     Сгоняли на фронт умирать.
     Но все же не взял я шпагу...
     Под грохот и рев мортир
     Другую явил я отвагу -
     Был первый в стране дезертир.
                *
     Дорога довольно хорошая,
     Приятная хладная звень.
     Луна золотою порошею
     Осыпала даль деревень.
     "Ну, вот оно, наше Радово, -
     Промолвил возница, -
     Здесь!
     Недаром я лошади вкладывал
     За норов ее и спесь.
     Позволь, гражданин, на чаишко.
     Вам к мельнику надо?
     Так вон!..
     Я требую с вас без излишка
     За дальний такой прогон".
     . . . . . . . . . . . . . . . .
     Даю сороковку.
     "Мало!"
     Даю еще двадцать.
     "Нет!"
     Такой отвратительный малый.
     А малому тридцать лет.
     "Да что ж ты?
     Имеешь ли душу?
     За что ты с меня гребешь?"
     И мне отвечает туша:
     "Сегодня плохая рожь.
     Давайте еще незвонких
     Десяток иль штучек шесть -
     Я выпью в шинке самогонки
     За ваше здоровье и честь..."
                *
     И вот я на мельнице...
     Ельник
     Осыпан свечьми светляков.
     От радости старый мельник
     Не может сказать двух слов:
     "Голубчик!  Да ты ли?
     Сергуха!
     Озяб, чай?  Поди продрог?
     Да ставь ты скорее, старуха,
     На стол самовар и пирог!"
     В апреле прозябнуть трудно,
     Особенно так в конце.
     Был вечер задумчиво чудный,
     Как дружья улыбка в лице.
     Объятья мельника круты,
     От них заревет и медведь,
     Но все же в плохие минуты
     Приятно друзей иметь.
     "Откуда?  Надолго ли?"
     "На год".
     "Ну, значит, дружище, гуляй!
     Сим летом грибов и ягод
     У нас хоть в Москву отбавляй.
     И дичи здесь, братец, до черта,
     Сама так под порох и прет.
     Подумай ведь только...
     Четвертый
     Тебя не видали мы год..."
     . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . .
     Беседа окончена...
     Чинно
     Мы выпили весь самовар.
     По-старому с шубой овчинной
     Иду я на свой сеновал.
     Иду я разросшимся садом,
     Лицо задевает сирень.
     Так мил моим вспыхнувшим взглядам
     Состарившийся плетень.
     Когда-то у той вон калитки
     Мне было шестнадцать лет,
     И девушка в белой накидке
     Сказала мне ласково:  "Нет!"
     Далекие, милые были.
     Тот образ во мне не угас...
     Мы все в эти годы любили,
     Но мало любили нас.

2

     "Ну что же!  Вставай, Сергуша!
     Еще и заря не текла,
     Старуха за милую душу
     Оладьев тебе напекла.
     Я сам-то сейчас уеду
     К помещице Снегиной...
     Ей
     Вчера настрелял я к обеду
     Прекраснейших дупелей".
     Привет тебе, жизни денница!
     Встаю, одеваюсь, иду.
     Дымком отдает росяница
     На яблонях белых в саду.
     Я думаю:
     Как прекрасна
     Земля
     И на ней человек.
     И сколько с войной несчастных
     Уродов теперь и калек!
     И сколько зарыто в ямах!
     И сколько зароют еще!
     И чувствую в скулах упрямых
     Жестокую судоргу щек.
     Нет, нет!
     Не пойду навеки!
     За то, что какая-то мразь
     Бросает солдату-калеке
     Пятак или гривенник в грязь.
     "Ну, доброе утро, старуха!
     Ты что-то немного сдала..."
     И слышу сквозь кашель глухо:
     "Дела одолели, дела.
     У нас здесь теперь неспокойно.
     Испариной все зацвело.
     Сплошные мужицкие войны -
     Дерутся селом на село.
     Сама я своими ушами
     Слыхала от прихожан:
     То радовцев бьют криушане,
     То радовцы бьют криушан.
     А все это, значит, безвластье.
     Прогнали царя...
     Так вот...
     Посыпались все напасти
     На наш неразумный народ.
     Открыли зачем-то остроги,
     Злодеев пустили лихих.
     Теперь на большой дороге
     Покою не знай от них.
     Вот тоже, допустим... C Криуши...
     Их нужно б в тюрьму за тюрьмой,
     Они ж, воровские души,
     Вернулись опять домой.
     У них там есть Прон Оглоблин,
     Булдыжник, драчун, грубиян.
     Он вечно на всех озлоблен,
     С утра по неделям пьян.
     И нагло в третьевом годе,
     Когда объявили войну,
     При всем честном народе
     Убил топором старшину.
     Таких теперь тысячи стало
     Творить на свободе гнусь.
     Пропала Расея, пропала...
     Погибла кормилица Русь..."
     Я вспомнил рассказ возницы
     И, взяв свою шляпу и трость,
     Пошел мужикам поклониться,
     Как старый знакомый и гость.
                 *
     Иду голубою дорожкой
     И вижу - навстречу мне
     Несется мой мельник на дрожках
     По рыхлой еще целине.
     "Сергуха!  За милую душу!
     Постой, я тебе расскажу!
     Сейчас!  Дай поправить вожжу,
     Потом и тебя оглоушу.
     Чего ж ты мне утром ни слова?
     Я Снегиным так и бряк:
     Приехал ко мне, мол, веселый
     Один молодой чудак.
     (Они ко мне очень желанны,
     Я знаю их десять лет.)
     А дочь их замужняя Анна
     Спросила:
     - Не тот ли, поэт?
     - Ну, да, - говорю, - он самый.
     - Блондин?
     - Ну, конечно, блондин!
     - С кудрявыми волосами?
     - Забавный такой господин!
     - Когда он приехал?
     - Недавно.
     - Ах, мамочка, это он!
     Ты знаешь,
     Он был забавно
     Когда-то в меня влюблен.
     Был скромный такой мальчишка,
     А нынче...
     Поди ж ты...
     Вот...
     Писатель...
     Известная шишка...
     Без просьбы уж к нам не придет".
     И мельник, как будто с победы,
     Лукаво прищурил глаз:
     "Ну, ладно!  Прощай до обеда!
     Другое сдержу про запас".
     Я шел по дороге в Криушу
     И тростью сшибал зеленя.
     Ничто не пробилось мне в душу,
     Ничто не смутило меня.
     Струилися запахи сладко,
     И в мыслях был пьяный туман...
     Теперь бы с красивой солдаткой
     Завесть хорошо роман.
                 *
     Но вот и Криуша...
     Три года
     Не зрел я знакомых крыш.
     Сиреневая погода
     Сиренью обрызгала тишь.
     Не слышно собачьего лая,
     Здесь нечего, видно, стеречь -
     У каждого хата гнилая,
     А в хате ухваты да печь.
     Гляжу, на крыльце у Прона
     Горластый мужицкий галдеж.
     Толкуют о новых законах,
     О ценах на скот и рожь.
     "Здорово, друзья!"
     "Э, охотник!
     Здорово, здорово!
     Садись!
     Послушай-ка ты, беззаботник,
     Про нашу крестьянскую жисть.
     Что нового в Питере слышно?
     С министрами, чай, ведь знаком?
     Недаром, едрит твою в дышло,
     Воспитан ты был кулаком.
     Но все ж мы тебя не порочим.
     Ты - свойский, мужицкий, наш,
     Бахвалишься славой не очень
     И сердце свое не продашь.
     Бывал ты к нам зорким и рьяным,
     Себя вынимал на испод...
     Скажи:
     Отойдут ли крестьянам
     Без выкупа пашни господ?
     Кричат нам,
     Что землю не троньте,
     Еще не настал, мол, миг.
     За что же тогда на фронте
     Мы губим себя и других?"
     И каждый с улыбкой угрюмой
     Смотрел мне в лицо и в глаза,
     А я, отягченный думой,
     Не мог ничего сказать.
     Дрожали, качались ступени,
     Но помню
     Под звон головы:
     "Скажи,
     Кто такое Ленин?"
     Я тихо ответил:
     "Он - вы".

3

     На корточках ползали слухи,
     Судили, решали, шепча.
     И я от моей старухи
     Достаточно их получал.
     Однажды, вернувшись с тяги,
     Я лег подремать на диван.
     Разносчик болотной влаги,
     Меня прознобил туман.
     Трясло меня, как в лихорадке,
     Бросало то в холод, то в жар
     И в этом проклятом припадке
     Четыре я дня пролежал.
     Мой мельник с ума, знать, спятил.
     Поехал,
     Кого-то привез...
     Я видел лишь белое платье
     Да чей-то привздернутый нос.
     Потом, когда стало легче,
     Когда прекратилась трясь,
     На пятые сутки под вечер
     Простуда моя улеглась.
     Я встал.
     И лишь только пола
     Коснулся дрожащей ногой,
     Услышал я голос веселый:
     "А!
     Здравствуйте, мой дорогой!
     Давненько я вас не видала.
     Теперь из ребяческих лет
     Я важная дама стала,
     А вы - знаменитый поэт.
     . . . . . . . . . . . . . . . .
     Ну, сядем.
     Прошла лихорадка?
     Какой вы теперь не такой!
     Я даже вздохнула украдкой,
     Коснувшись до вас рукой.
     Да...
     Не вернуть, что было.
     Все годы бегут в водоем.
     Когда-то я очень любила
     Сидеть у калитки вдвоем.
     Мы вместе мечтали о славе...
     И вы угодили в прицел,
     Меня же про это заставил
     Забыть молодой офицер..."
                 *
     Я слушал ее и невольно
     Оглядывал стройный лик.
     Хотелось сказать:
     "Довольно!
     Найдемте другой язык!"
     Но почему-то, не знаю,
     Смущенно сказал невпопад:
     "Да...  Да...
     Я сейчас вспоминаю...
     Садитесь.
     Я очень рад.
     Я вам прочитаю немного
     Стихи
     Про кабацкую Русь...
     Отделано четко и строго.
     По чувству - цыганская грусть".
     "Сергей!
     Вы такой нехороший.
     Мне жалко,
     Обидно мне,
     Что пьяные ваши дебоши
     Известны по всей стране.
     Скажите:
     Что с вами случилось?"
     "Не знаю".
     "Кому же знать?"
     "Наверно, в осеннюю сырость
     Меня родила моя мать".
     "Шутник вы..."
     "Вы тоже, Анна".
     "Кого-нибудь любите?"
     "Нет".
     "Тогда еще более странно
     Губить себя с этих лет:
     Пред вами такая дорога..."
     Сгущалась, туманилась даль...
     Не знаю, зачем я трогал
     Перчатки ее и шаль.
     . . . . . . . . . . . . . . . .
     Луна хохотала, как клоун.
     И в сердце хоть прежнего нет,
     По-странному был я полон
     Наплывом шестнадцати лет.
     Расстались мы с ней на рассвете
     С загадкой движений и глаз...
     Есть что-то прекрасное в лете,
     А с летом прекрасное в нас.
                 *
     Мой мельник...
     Ох, этот мельник!
     С ума меня сводит он.
     Устроил волынку, бездельник,
     И бегает как почтальон.
     Сегодня опять с запиской,
     Как будто бы кто-то влюблен:
     "Придите.
     Вы самый близкий.
     С любовью
         О г л о б л и н   П р о н".
     Иду.
     Прихожу в Криушу.
     Оглоблин стоит у ворот
     И спьяну в печенки и в душу
     Костит обнищалый народ.
     "Эй, вы!
     Тараканье отродье!
     Все к Снегиной!..
     Р-раз и квас!
     Даешь, мол, твои угодья
     Без всякого выкупа с нас!"
     И тут же, меня завидя,
     Снижая сварливую прыть,
     Сказал в неподдельной обиде:
     "Крестьян еще нужно варить".
     "Зачем ты позвал меня, Проша?"
     "Конечно, ни жать, ни косить.
     Сейчас я достану лошадь
     И к Снегиной... вместе...
     Просить..."
     И вот запрягли нам клячу.
     В оглоблях мосластая шкеть -
     Таких отдают с придачей,
     Чтоб только самим не иметь.
     Мы ехали мелким шагом,
     И путь нас смешил и злил:
     В подъемах по всем оврагам
     Телегу мы сами везли.
     Приехали.
     Дом с мезонином
     Немного присел на фасад.
     Волнующе пахнет жасмином
     Плетневый его палисад.
     Слезаем.
     Подходим к террасе
     И, пыль отряхая с плеч,
     О чьем-то последнем часе
     Из горницы слышим речь:
     "Рыдай - не рыдай, - не помога...
     Теперь он холодный труп...
     Там кто-то стучит у порога.
     Припудрись...
     Пойду отопру..."
     Дебелая грустная дама
     Откинула добрый засов.
     И Прон мой ей брякнул прямо
     Про землю,
     Без всяких слов.
     "Отдай!.. -
     Повторял он глухо. -
     Не ноги ж тебе целовать!"
     Как будто без мысли и слуха
     Она принимала слова.
     Потом в разговорную очередь
     Спросила меня
     Сквозь жуть:
     "А вы, вероятно, к дочери?
     Присядьте...
     Сейчас доложу..."
     Теперь я отчетливо помню
     Тех дней роковое кольцо.
     Но было совсем не легко мне
     Увидеть ее лицо.
     Я понял -
     Случилось горе,
     И молча хотел помочь.
     "Убили...  Убили Борю...
     Оставьте!
     Уйдите прочь!
     Вы - жалкий и низкий трусишка.
     Он умер...
     А вы вот здесь..."
     Нет, это уж было слишком.
     Не всякий рожден перенесть.
     Как язвы, стыдясь оплеухи,
     Я Прону ответил так:
     "Сегодня они не в духе...
     Поедем-ка, Прон, в кабак..."

4

     Все лето провел я в охоте.
     Забыл ее имя и лик.
     Обиду мою
     На болоте
     Оплакал рыдальщик-кулик.
     Бедна наша родина кроткая
     В древесную цветень и сочь,
     И лето такое короткое,
     Как майская теплая ночь.
     Заря холодней и багровей.
     Туман припадает ниц.
     Уже в облетевшей дуброве
     Разносится звон синиц.
     Мой мельник вовсю улыбается,
     Какая-то веселость в нем.
     "Теперь мы, Сергуха, по зайцам
     За милую душу пальнем!"
     Я рад и охоте...
     Коль нечем
     Развеять тоску и сон.
     Сегодня ко мне под вечер,
     Как месяц, вкатился Прон.
     "Дружище!
     С великим счастьем!
     Настал ожидаемый час!
     Приветствую с новой властью!
     Теперь мы всех р-раз - и квас!
     Мы пашни берем и леса.
     В России теперь Советы
     И Ленин - старшой комиссар.
     Дружище!
     Вот это номер!
     Вот это почин так почин.
     Я с радости чуть не помер,
     А брат мой в штаны намочил.
     Едри ж твою в бабушку плюнуть!
     Гляди, голубарь, веселей!
     Я первый сейчас же коммуну
     Устрою в своем селе".
     У Прона был брат Лабутя,
     Мужик - что твой пятый туз:
     При всякой опасной минуте
     Хвальбишка и дьявольский трус.
     Таких вы, конечно, видали.
     Их рок болтовней наградил.
     Носил он две белых медали
     С японской войны на груди.
     И голосом хриплым и пьяным
     Тянул, заходя в кабак:
     "Прославленному под Ляояном
     Ссудите на четвертак..."
     Потом, насосавшись до дури,
     Взволнованно и горячо
     О сдавшемся Порт-Артуре
     Соседу слезил на плечо.
     "Голубчик! -
     Кричал он. -
     Петя!
     Мне больно...  Не думай, что пьян.
     Отвагу мою на свете
     Лишь знает один Ляоян".
     Такие всегда на примете.
     Живут, не мозоля рук.
     И вот он, конечно, в Совете,
     Медали запрятал в сундук.
     Но со тою же важной осанкой,
     Как некий седой ветеран,
     Хрипел под сивушной банкой
     Про Нерчинск и Турухан:
     "Да, братец!
     Мы горе видали,
     Но нас не запугивал страх..."
     . . . . . . . . . . . . . . . .
     Медали, медали, медали
     Звенели в его словах.
     Он Прону вытягивал нервы,
     И Прон материл не судом.
     Но все ж тот поехал первый
     Описывать снегинский дом.
     В захвате всегда есть скорость:
     - Даешь!  Разберем потом!
     Весь хутор забрали в волость
     С хозяйками и со скотом.
     А мельник...
     . . . . . . . . . . . . . . . .
     Мой старый мельник
     Хозяек привез к себе,
     Заставил меня, бездельник,
     В чужой ковыряться судьбе.
     И снова нахлынуло что-то...
     Тогда я вся ночь напролет
     Смотрел на скривленный заботой
     Красивый и чувственный рот.
     Я помню -
     Она говорила:
     "Простите...  Была не права...
     Я мужа безумно любила.
     Как вспомню... болит голова...
     Но вас
     Оскорбила случайно...
     Жестокость была мой суд...
     Была в том печальная тайна,
     Что страстью преступной зовут.
     Конечно,
     До этой осени
     Я знала б счастливую быль...
     Потом бы меня вы бросили,
     Как выпитую бутыль...
     Поэтому было не надо...
     Ни встреч... ни вобще продолжать...
     Тем более с старыми взглядами
     Могла я обидеть мать".
     Но я перевел на другое,
     Уставясь в ее глаза,
     И тело ее тугое
     Немного качнулось назад.
     "Скажите,
     Вам больно, Анна,
     За ваш хуторской разор?"
     Но как-то печально и странно
     Она опустила свой взор.
     . . . . . . . . . . . . . . . .
     "Смотрите...
     Уже светает.
     Заря как пожар на снегу...
     Мне что-то напоминает...
     Но что?..
     Я понять не могу...
     Ах!..  Да...
     Это было в детстве...
     Другой...  Не осенний рассвет...
     Мы с вами сидели вместе...
     Нам по шестнадцать лет..."
     Потом, оглядев меня нежно
     И лебедя выгнув рукой,
     Сказала как будто небрежно:
     "Ну, ладно...
     Пора на покой..."
     . . . . . . . . . . . . . . . .
     Под вечер они уехали.
     Куда?
     Я не знаю куда.
     В равнине, проложенной вехами,
     Дорогу найдешь без труда.
     Не помню тогдашних событий,
     Не знаю, что сделал Прон.
     Я быстро умчался в Питер
     Развеять тоску и сон.

4

     Суровые, грозные годы!
     Но разве всего описать?
     Слыхали дворцовые своды
     Солдатскую крепкую "мать".
     Эх, удаль!
     Цветение в далях!
     Недаром чумазый сброд
     Играл по дворам на роялях
     Коровам тамбовский фокстрот.
     За хлеб, за овес, за картошку
     Мужик залучил граммофон, -
     Слюнявя козлиную ножку,
     Танго себе слушает он.
     Сжимая от прибыли руки,
     Ругаясь на всякий налог,
     Он мыслит до дури о штуке,
     Катающейся между ног.
     Шли годы
     Размашисто, пылко...
     Удел хлебороба гас.
     Немало попрело в бутылках
     "Керенок" и "ходей" у нас.
     Фефела!  Кормилец!  Касатик!
     Владелец землей и скотом,
     За пару измызганных "катек"
     Он даст себя выдрать кнутом.
     Ну, ладно.
     Довольно стонов!
     Не нужно насмешек и слов!
     Сегодня про участь Прона
     Мне мельник прислал письмо:
     "Сергуха!  За милую душу!
     Привет тебе, братец!  Привет!
     Ты что-то опять в Криушу
     Не кажешься целых шесть лет!
     Утешь!
     Соберись, на милость!
     Прижваривай по весне!
     У нас здесь такое случилось,
     Чего не расскажешь в письме.
     Теперь стал спокой в народе,
     И буря пришла в угомон.
     Узнай, что в двадцатом годе
     Расстрелян Оглоблин Прон.
     Расея...
     Дуровая зыкь она.
     Хошь верь, хошь не верь ушам -
     Однажды отряд Деникина
     Нагрянул на криушан.
     Вот тут и пошла потеха...
     С потехи такой - околеть.
     Со скрежетом и со смехом
     Гульнула казацкая плеть.
     Тогда вот и чикнули Проню,
     Лабутя ж в солому залез
     И вылез,
     Лишь только кони
     Казацкие скрылись в лес.
     Теперь он по пьяной морде
     Еще не устал голосить:
     "Мне нужно бы красный орден
     За храбрость мою носить".
     Совсем прокатились тучи...
     И хоть мы живем не в раю,
     Ты все ж приезжай, голубчик,
     Утешить судьбину мою..."
                 *
     И вот я опять в дороге.
     Ночная июньская хмарь.
     Бегут говорливые дроги
     Ни шатко ни валко, как встарь.
     Дорога довольно хорошая,
     Равнинная тихая звень.
     Луна золотою порошею
     Осыпала даль деревень.
     Мелькают часовни, колодцы,
     Околицы и плетни.
     И сердце по-старому бьется,
     Как билось в далекие дни.
     Я снова на мельнице...
     Ельник
     Усыпан свечьми светляков.
     По-старому старый мельник
     Не может связать двух слов:
     "Голубчик!  Вот радость!  Сергуха!
     Озяб, чай?  Поди, продрог?
     Да ставь ты скорее, старуха,
     На стол самовар и пирог.
     Сергунь!  Золотой!  Послушай!
     . . . . . . . . . . . . . . . .
     И ты уж старик по годам...
     Сейчас я за милую душу
     Подарок тебе передам".
     "Подарок?"
     "Нет...
     Просто письмишко.
     Да ты не спеши, голубок!
     Почти что два месяца с лишком
     Я с почты его приволок".
     Вскрываю... читаю...  Конечно!
     Откуда же больше и ждать!
     И почерк такой беспечный,
     И лондонская печать.
     "Вы живы?..  Я очень рада...
     Я тоже, как вы, жива.
     Так часто мне снится ограда,
     Калитка и ваши слова.
     Теперь я от вас далеко...
     В России теперь апрель.
     И синею заволокой
     Покрыта береза и ель.
     Сейчас вот, когда бумаге
     Вверяю я грусть моих слов,
     Вы с мельником, может, на тяге
     Подслушиваете тетеревов.
     Я часто хожу на пристань
     И, то ли на радость, то ль в страх,
     Гляжу средь судов все пристальней
     На красный советский флаг.
     Теперь там достигли силы.
     Дорога моя ясна...
     Но вы мне по-прежнему милы,
     Как родина и как весна".
     . . . . . . . . . . . . . . . .
     Письмо как письмо.
     Беспричинно.
     Я в жисть бы таких не писал.
     По-прежнему с шубой овчинной
     Иду я на свой сеновал.
     Иду я разросшимся садом,
     Лицо задевает сирень.
     Так мил моим вспыхнувшим взглядам
     Погорбившийся плетень.
     Когда-то у той вон калитки
     Мне было шестнадцать лет.
     И девушка в белой накидке
     Сказала мне ласково:  "Нет!"
     Далекие милые были!..
     Тот образ во мне не угас.
     Мы все в эти годы любили,
     Но, значит,
     Любили и нас.

     Январь 1925
     Батум