Иван Алексеевич Бунин - Темные аллеи

Иван Алексеевич Бунин

Темные аллеи

 
     В  холодное осеннее ненастье, на одной из больших тульских
дорог, залитой дождями и изрезанной многими черными колеями,  к
длинной  избе,  в  одной  связи  которой была казенная почтовая
станция, а в другой частная горница, где можно  было  отдохнуть
или  переночевать,  пообедать  или  спросить  самовар, подкатил
закиданный  грязью  тарантас  с  полуподнятым  верхом,   тройка
довольно простых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами. На
козлах  тарантаса  сидел  крепкий  мужик  в  туго  подпоясанном
армяке, серьезный и  темноликий,  с  редкой  смоляной  бородой,
похожий на старинного разбойника, а в тарантасе стройный старик
военный  в  большом  картузе  и  в  николаевской серой шинели с
бобровым стоячим  воротником,  еще  чернобровый,  но  с  белыми
усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок
у  него  был  пробрит  и  вся  наружность  имела  то сходство с
Александром II, которое столь распространено было среди военных
в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и
вместе с тем усталый.
     Когда лошади стали, он выкинул из тарантаса ногу в военном
сапоге с ровным голенищем  и,  придерживая  руками  в  замшевых
перчатках полы шинели, взбежал на крыльцо избы.
     -- Налево,  ваше  превосходительство,  --  грубо крикнул с
козел кучер, и  он,  слегка  нагнувшись  на  пороге  от  своего
высокого роста, вошел в сенцы, потом в горницу налево.
     В  горнице  было  тепло,  сухо и опрятно: новый золотистый
образ в левом углу, под ним покрытый чистой  суровой  скатертью
стол,  за столом чисто вымытые лавки; кухонная печь, занимавшая
дальний правый угол, ново  белела  мелом;  ближе  стояло  нечто
вроде  тахты,  покрытой  пегими попонами, упиравшейся отвалом в
бок  печи;  из-за  печной  заслонки  сладко   пахло   щами   --
разварившейся капустой, говядиной и лавровым листом.
     Приезжий сбросил на лавку шинель и оказался еще стройнее в
одном  мундире  и  в  сапогах, потом снял перчатки и картуз и с
усталым видом провел бледной худой рукой  по  голове  --  седые
волосы   его   с   начесами  на  висках  к  углам  глаз  слегка
курчавились, красивое удлиненное лицо с темными глазами хранило
кое-где мелкие следы оспы. В  горнице  никого  не  было,  и  он
неприязненно крикнул, приотворив дверь в сенцы:
     -- Эй, кто там!
     Тотчас  вслед  за  тем  в горницу вошла темноволосая, тоже
чернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина, похожая
на пожилую цыганку, с темным пушком на  верхней  губе  и  вдоль
щек,  легкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной
кофточкой, с треугольным, как  у  гусыни,  животом  под  черной
шерстяной юбкой.
     -- Добро  пожаловать,  ваше превосходительство, -- сказала
она. -- Покушать изволите или самовар прикажете?
     Приезжий мельком глянул на ее округлые плечи и  на  легкие
ноги   в  красных  поношенных  татарских  туфлях  и  отрывисто,
невнимательно ответил:
     -- Самовар. Хозяйка тут или служишь?
     -- Хозяйка, ваше превосходительство.
     -- Сама, значит, держишь?
     -- Так точно. Сама.
     -- Что ж так? Вдова, что ли, что сама ведешь дело?
     -- Не вдова, ваше превосходительство, а надо же чем-нибудь
жить. И хозяйствовать я люблю.
     -- Так, так. Это хорошо. И как чисто, приятно у тебя.
     Женщина все время пытливо смотрела на него, слегка щурясь.
     -- И чистоту люблю, -- ответила она. -- Ведь при  господах
выросла,   как   не   уметь   прилично  себя  держать,  Николай
Алексеевич.
     Он быстро выпрямился, раскрыл глаза и покраснел.
     -- Надежда! Ты? -- сказал он торопливо.
     -- Я, Николай Алексеевич, -- ответила она.
     -- Боже мой, боже мой, -- сказал он, садясь на лавку  и  в
упор  глядя  на  нее. -- Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не
видались? Лет тридцать пять?
     -- Тридцать, Николай Алексеевич. Мне сейчас сорок  восемь,
а вам под шестьдесят, думаю?
     -- Вроде этого... Боже мой, как странно!
     -- Что странно, сударь?
     -- Но все, все... Как ты не понимаешь!
     Усталость   и   рассеянность   его  исчезли,  он  встал  и
решительно заходил по горнице, глядя в пол.  Потом  остановился
и, краснея сквозь седину, стал говорить:
     -- Ничего  не  знаю  о  тебе  с тех самых пор. Как ты сюда
попала? Почему не осталась при господах?
     -- Мне господа вскоре после вас вольную дали.
     -- А где жила потом?
     -- Долго рассказывать, сударь.
     -- Замужем, говоришь, не была?
     -- Нет, не была.
     -- Почему? При такой красоте, которую ты имела?
     -- Не могла я этого сделать.
     -- Отчего не могла? Что ты хочешь сказать?
     -- Что ж тут объяснять. Небось, помните, как я вас любила.
     Он покраснел до слез и, нахмурясь, опять зашагал.
     -- Все проходит, мой друг, -- забормотал  он.  --  Любовь,
молодость  --  все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами
все проходит. Как  это  сказано  в  книге  Иова?  "Как  о  воде
протекшей будешь вспоминать".
     -- Что  кому  бог  дает,  Николай  Алексеевич. Молодость у
всякого проходит, а любовь -- другое дело.
     Он поднял голову и, остановясь, болезненно усмехнулся:
     -- Ведь не могла же ты любить меня весь век!
     -- Значит, могла. Сколько ни проходило времени, все  одним
жила.  Знала,  что  давно  вас нет прежнего, что для вас словно
ничего и не было,  а  вот...  Поздно  теперь  укорять,  а  ведь
правда,  очень  бессердечно  вы  меня бросили, -- сколько раз я
хотела руки на себя наложить от обиды от одной,  уж  не  говоря
обо  всем  прочем. Ведь было время, Николай Алексеевич, когда я
вас Николенькой звала, а вы меня -- помните как?  И  все  стихи
мне изволили читать про всякие "темные аллеи", -- прибавила она
с недоброй улыбкой.
     -- Ах, как хороша ты была! -- сказал он, качая головой. --
Как горяча,  как  прекрасна!  Какой стан, какие глаза! Помнишь,
как на тебя все заглядывались?
     -- Помню, сударь. Были и вы отменно хороши. И ведь это вам
отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть.
     -- А! Все проходит. Все забывается.
     -- Все проходит, да не все забывается.
     -- Уходи, -- сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. --
Уходи, пожалуйста.
     И, вынув платок  и  прижав  его  к  глазам,  скороговоркой
прибавил:
     -- Лишь бы бог меня простил. А ты, видно, простила.
     Она подошла к двери и приостановилась:
     -- Нет,  Николай Алексеевич, не простила. Раз разговор наш
коснулся до наших чувств, скажу прямо: простить я  вас  никогда
не  могла.  Как  не было у меня ничего дороже вас на свете в ту
пору, так и потом не было. Оттого-то и простить мне вас нельзя.
Ну, да что вспоминать, мертвых с погоста не носят.
     -- Да, да, не к чему, прикажи подавать лошадей, -- ответил
он, отходя от окна уже со строгим лицом. --  Одно  тебе  скажу:
никогда  я  не  был  счастлив  в  жизни,  не думай, пожалуйста.
Извини, что, может  быть,  задеваю  твое  самолюбие,  но  скажу
откровенно,  --  жену  я  без памяти любил. А изменила, бросила
меня еще оскорбительней, чем я тебя. Сына обожал, -- пока  рос,
каких  только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот,
наглец, без сердца, без чести, без совести... Впрочем, все  это
тоже  самая  обыкновенная,  пошлая история. Будь здорова, милый
друг. Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что  имел  в
жизни.
     Она подошла и поцеловала у пего руку, он поцеловал у нее.
     -- Прикажи подавать...
     Когда  поехали  дальше, он хмуро думал: "Да, как прелестна
была! Волшебно прекрасна!" Со стыдом вспоминал  свои  последние
слова  и то, что поцеловал у ней руку, и тотчас стыдился своего
стыда. "Разве неправда, что она дала мне лучшие минуты жизни?"
     К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой, все
меняя черные колеи, выбирая менее грязные и тоже что-то  думал.
Наконец сказал с серьезной грубостью:
     -- А она, ваше превосходительство, все глядела в окно, как
мы уезжали. Верно, давно изволите знать ее?
     -- Давно, Клим.
     -- Баба  -- ума палата. И все, говорят, богатеет. Деньги в
рост дает.
     -- Это ничего не значит.
     -- Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить! Если с
совестью давать, худого мало. И она,  говорят,  справедлива  на
это. Но крута! Не отдал вовремя -- пеняй на себя.
     -- Да, да, пеняй на себя... Погоняй, пожалуйста, как бы не
опоздать нам к поезду...
     Низкое  солнце  желто светило на пустые поля, лошади ровно
шлепали по лужам. Он  глядел  на  мелькавшие  подковы,  сдвинув
черные брови, и думал:
     "Да,  пеняй  на  себя.  Да,  конечно,  лучшие минуты. И не
лучшие, а истинно волшебные! "Кругом шиповник алый цвел, стояли
темных лип аллеи..." Но, боже мой, что же было бы дальше?  Что,
если  бы  я  не  бросил  ее?  Какой вздор! Эта самая Надежда не
содержательница постоялой горницы, а моя  жена,  хозяйка  моего
петербургского дома, мать моих детей?"
     И, закрывая глаза, качал головой.


     20 октября 1938