Ленуар Р., Мерлье Д., Пэнто Л., Шампань П. Начала практической социологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

Приложение. Александр Бикбов. Формирование взгляда социолога через критику очевидности

Вероятно, следует отказаться от уверенно сти, что власть порождает безумие и что... нельзя стать ученым, не отказавшись от власти. Скорее, надо признать, что власть производит знание... что нет ни отношения власти без соответствующего образова ния области знания, ни знания, которое не предполагает и вместе с тем не образует отношений власти.

М. Фуко. Надзирать и наказывать

Автор следующего за этой книгой текста оказывается перед дилеммой. Если книга предназначалась бы только студентам и голосом Великого Просветителя повество вала бы об огне знания, мерцающем на недоступных высотах, ее могло сопровождать послесловие-комментарий, оттеняющее этот огонь игрой пропедевтических фигур.

[295]

Если бы книга, а значит, и приложение к ней были ад ресованы только зрелым профессионалам, которых уже давно интересуют не базовые положения, а тонкости и подробности, построение текста можно было бы сразу на чать с последних, ограничиваясь для ориентира кратки ми ссылками, типа «объективность социальных отношений у Бурдье». Из двух адресатов — широкая и узкая аудитория, из двух мест произнесения — кафедра и ла боратория, каждое предписывает тексту собственную логику. Однако основная трудность состоит даже не в разнородности аудитории: все же авторы предпочли профес сионалов профессорам, а из всех студентов, которые возьмут книгу в руки, они рассчитывали прежде всего на будущих исследователей. Основная трудность вызва на тем, что книга, столь решительно обращенная к прин ципам исследовательской практики, адресована всем ис следователям, на каком бы отрезке научного пути они ни находились. Текст книги накладывает принципиальные ограничения на текст, который может за ним следовать: он отторгает как снисходительные замечания эрудита, так и лобовые отсылки к социологическим «методикам». Но как, работая с ним, избежать крайностей комментария, представляющего книгу через спроецированные в нее смыслы и ценности, и суммы методологии, раскрываю щей ее предполагаемую пользу во всех исследователь ских ситуациях? Не говорит ли сама книга достаточно ясно о своем предмете, чтобы вообще была нужда чем-либо ее дополнять?

Нам видится только одна полноценная возможность ответить на эти вопросы: чтобы обойти крайности само достаточного комментария и апологии всеприсутствия, следует обратиться к социальному и социологическому контексту книги. Это и будет лучшим способом прояснить написанное. Но по каким критериям можно выделить контекст? Имеет ли смысл говорить об истории социологических представлений, а в ее рамках — об эво люции исследовательских техник, или, может быть, значение здесь имеет прежде всего политический вектор

[296]

предлагаемого в книге анализа? Ответ далеко не очеви ден, поскольку данная здесь критическая рефлексия над приемами и операциями, используемыми традиционной (позитивистски ориентированной) социологией и околосоциологической индустрией, нарушает привычный по кой границы объективности/ангажированности. Исходя из практических интересов исследования, т. е. отвергая с первых шагов школьную классификацию социологиче ских методов (анкетирование, наблюдение, интервью) и даже не претендуя на тот или иной способ формализа ции расплывчатого понятия «общества», авторы книги со храняют за своей работой свойственную всякой практике — а исследовательская не является исключением — многозначность. Помимо того, им удается ввести в оборот сразу несколько традиционно различаемых авторов и исследовательских перспектив без ущерба для ясности и строгости объяснительных конструкций. Одновременно, выбор объектов анализа и приоритетное внимание к эффектам функционирования государственных институтов оказываются следствием не только профессиональных, но и политических предпочтений, имеющих выраженный ле вый акцент. Отсюда, представление о книге может быть встроено и в историческую, и в методологическую, и в политическую перспективы. Учитывая, что мы имеем дело с практическим руководством, мы, в любом случае, огра ничиваем контекст практической сферой, акцентрируя актуальное, и оставляем в стороне Историю с большой буквы, т. е. перспективу, выходящую за пределы послед них десятилетий. Нашей задачей становится социологи ческая экспликация «способа социологического мышления в действии» (Введение 1 ).

Подчиненное этой задаче, приложение представляет собой не комментарий, в котором указывают на то, что не было понято (или напротив, было превосходно понято) авторами исходного текста или на то, что проявилось в их суждениях помимо их собственной воли. Оно является дополнением к сказанному, расширением контекста, в котором сказанное приобретает характер социального

[297]

факта. В центре внимания здесь находится ряд предпо сылок социологического объяснения, которые остались за рамками книги, но которые служат несущей конструкцией предлагаемых в ней техник, а также практический контекст, в котором и эти предпосылки, и эти техники приобретают профессиональное и, более широко, соци альное значение. Таким образом, мы постарались отразить здесь следующие содержательные моменты: 1) про грамму социального познания, в рамках которой воспро изводятся предлагаемые техники анализа; 2) деления внутри французской социологии как научного производства, включающих эти техники и приемы не в арсенал безразличных средств познания, а в актуальную научную борьбу, превращая их в эффекты позиции, школы, цеха; 3) наконец, отношения власти и знания, которые опреде ляют смысл и функции этих научных техник в действую щем социальном порядке, т. е. их политическое назначение. Именно эти моменты, в их внутренней связи, призваны удержать в тексте черты, отличающие дополнение к сказанному от комментария.

1. Программа социального познания школы Бурдье

Эта книга началась с обращения издательства « Dunod » к Пьеру Бурдье с предложением написать учебник по со циологии. Ранее он сам и сотрудники его центра 2 отказались от нескольких подобных предложений, видя в учебнике самостоятельный и требующий специфического на выка жанр, но на этот раз согласились, условившись с издателем о свободе в выборе формы работы 3 . Итогом стала коллективная монография, авторами которой выступили четверо давнишних сотрудников и членов шко лы Бурдье, и потому, начиная разговор о развернутой в

[298]

книге исследовательской перспективе, необходимо оста новиться на роли Бурдье в ее становлении. Эта роль яв ляется центральной и основополагающей, настолько, что весь проект критической социологии в профессиональ ной среде обычно обозначается именем Бурдье. Это со здает не вполне верное представление, оставляя в тени работу всех исследователей, в разное время с ним сотруд ничавших, а также его постоянных соратников и учени ков. Но строгая научная логика допускает подобные не точности: будучи продуктом коллективного предприятия, научная рациональность прирастает, тем не менее, от не равных вложений, которые сделаны каждым из действу ющих в ней ученых и коллективов. (Впрочем, то же мож но сказать об обратном эффекте: долговечность научных мифов зависит от усилий, вольно или невольно положен ных на их создание — на осуществление мнимых разрывов, установление фиктивных иерархий, изобретение не существующих свойств и признание действующих раз личий несуществующими.) Этическое значение, которое коллеги могут приписывать предпринятым усилиям, не важно. Важна их координированность и направленность на научный мир, энергия, с которой ученый действует, заботясь в первую очередь о произведенном эффекте (т. е. одновременно о результате и его восприятии) и толь ко посредством него — о собственном удобстве и возна граждении. Любые затраты энергии, направленные на из менение устройства научного мира или, напротив, на поддержание его установившейся формы, ведут к признанию, в котором переплетаются восхищение и раздражение, и почти никогда — к молчаливому невниманию. В случае Бурдье прочная, доходящая до магической, связь между профессиональной ситуацией и конкретным именем — результат коллективного признания (в том числе негативного), здравого увековечения и признания професси ональным сообществом тех непрерывных исследовательских и организаторских усилий, которые с начала 1960-х годов Бурдье вкладывает в формирование собственного социологического предприятия. Как во всяком действу-

[299]

ющем научном предприятии, на протяжении всего это го срока сменяются сферы исследований, редактируются исходные теоретические посылки и пересматривается исследовательская стратегия, Бурдье вступает в союзы и расходится с соратниками, избирает новые направления критики, отвечая на изменившуюся ситуацию, и сближа ется с прежними противниками, наконец, работает над созданием собственной школы 4 . И на протяжении всего этого времени, отказавшись от ритуальных подтвержде ний своей приверженности науке, он продолжает уточ нять описание и объяснение интеллектуального мира, по правилам которого действует сам. Именно эта рефлек сивная и критическая практика образует центр исследо вательской перспективы, о которой пойдет речь. А пото му читать данную книгу следует, погрузившись в контекст социологической работы Бурдье.

1.1. Обыденная очевидность и объективный мир

Формирующая школу Бурдье программа социологического исследования имеет отправной точкой самого социолога. Этот факт важен для понимания всего содер жания настоящей книги, немалая часть которой посвя щена сомнению, методологическому анализу принятых в социологии интеллектуальных тенденций и предпосылок объяснения, опирающихся на представления и данные, поставляемые в социологию извне: демографической статистикой, индустрией опросов, экспертными организациями и государственными институтами, а также опираю щиеся на обыденный здравый смысл. Конечно, граница между социологией и смежными областями условна — авторы книги первыми указывают на это самим актом кри тики и сомнения. И тем не менее проблема границы по стоянно обнаруживает себя в дисциплине, если не в край них формах (вердикт: «Это не социология!»), то в формах

[300]

более мягких и рассеянных, ограничивающих исследователя в его каждодневной работе: выборе тем, способов объяснения, стиля описания и т. д. Говоря о значимости проблемы, можно пойти дальше, сказав, что для всякого профессионального производства граница — вопрос о которой стоит настолько остро, насколько неустойчиво его социальное признание — является неотъемлемым условием его функционирования.

В каждой профессиональной области имеются свои механизмы поддержания и обновления этой границы. Если говорить о научной деятельности, целью функцио нирования такого механизма в историческом пределе вы ступает установление и уточнение собственного и осо бенного региона достоверности, не столько обоснованного эпистемологически, сколько признанного практически, в силу его принудительного (как в случае техник естествен ных наук) воздействия на мир обыденной очевидности. В уже добившихся статуса объективных дисциплин — фи зике, химии или биологии граница разделяет, в целом, не знание и незнание, а различные схемы объяснения в границах рациональности каждой из наук — исторически сложившегося и практически ограниченного собственно го и особенного набора классификаций. Здесь в основе механизма получения достоверного результата и социальных условий его признания лежит резкий разрыв со сферой обыденной очевидности, воспроизводящийся уже на уровне специализированного естественнонаучного об разования. Через дисциплинирование мыслительных на выков в специализированных средних школах, а также «естественное» приобщение к научным практике и быту в интернатах, благодаря раннему погружению в лабораторную среду и, наконец, через практическое усвоение методов исследования в университетские годы и в аспи рантуре (насыщенные обязательной работой в поле или на установках) исследователь приобретает чувство (или даже чутье) в профессии, содержание которой никак не зависит от его обыденного опыта, образуя принципиально отличный от такового объективный мир 5 .

[301]

Для социологии же (как и для иных гуманитарных дисциплин, хотя и в разной степени для каждой из них) собственного, и при том достоверного, мира, вполне ото рвавшегося от мира обыденной очевидности, не существу ет — по крайней мере исторически. Исходным регионом достоверности продолжает выступать именно обыденный мир, с его непосредственным переживанием силовых взаимодействий и вытекающими из него фигурами правдо подобия. Поэтому если в естественных науках механизм поддержания границы, воспроизводящий объективный мир, сразу записывает таковой в организм человека в виде привычек, неосознанных предпочтений, готовых матриц направленных на него профессиональных навыков, в со циологии функционирование этого механизма устремле но прежде всего на обыденную очевидность: актом научной критики одновременно «выскабливаются», разрушаются предзаданные обыденным опытом представления и записываются приемы последующей работы с ним. По крайней мере, таково идеальное содержание социологи ческой практики, которая в своем современном состоя нии в значительной мере воспроизводит обыденную оче видность и, претендуя на статус науки, стремится ото рваться от нее через построение собственного метода.

Поскольку в этом движении социология — имеющая, конечно, свою специфику в России и во Франции — функ ционирует не в отрыве, но, напротив, в решающей зави симости от прочих символических производств, причем, часто в отсутствии того признания и авторитета, кото рым облечены философия, литература или даже история, то стремление к социологической чистоте, борьба за опре деление ее научной формы и переопределение ее отно шений с исходными для нее источникам представлений выступает одним из наиболее острых ее вопросов. Если не стараться сразу вытеснить за рамки социологии факт ее зависимости от прочих производств (и, в свою оче- редь, ее вклад в их содержание), но, напротив, внима тельно отнестись к ее генеалогическим связям с философией, литературой, политикой, имея в виду влияние этих

[302]

связей на всю научную работу, вслед за Бурдье и авто рами этой книги мы окажемся перед принципиальными вопросами: каковы социальные условия научных практик социолога, и какова реальность, которая становится их результатом?

1.2. Взгляд исследователя и свойства объекта исследования: имманентное и транцендентное описание социального мира

Социолог погружен в социальный мир. Об этом свиде тельствует не только возможность увидеть в нем одного из участников каких-либо коллективных мероприятий, одного из читателей некоего типа литературы, члена семьи, клиента прачечной и т. п. — откуда получает нача ло теория социальных ролей. Взяв за неоспоримый факт внутреннюю связь социологии с философией, статисти кой, политическим миром — связь, анализу которой по священа книга, — мы наталкиваемся на погруженность качественно иного уровня. Это не отношения с други ми независимыми индивидами, обеспеченная внешним сцеплением, необходимостью делить с окружающими ограниченное физическое пространство или ограничен ный экономический ресурс. Это связь, утверждающая саму возможность индивидуального действия через об щее пространство социальных отношений, в котором вос производятся различные формы неравенства: благосо стояния, образования, профессионального признания,ве роятной траектории. Если мы вводим в рассмотрение эту связь, изменяется представление и о самой позиции со циолога, в т.ч. нашей собственной: мы обнаруживаем перед собой не изначально целостную социологию, пла номерно развивавшуюся согласно своему понятию со

[303]

времен античности (где каждому из нас предназначено его «естественное место»), а комплекс конфликтующих стратегий описания/объяснения, систему разделения труда, неравное распределение власти и престижа. А из принципиального различия позиций, которые может занять социолог в отношении исследуемого им объекта или социального мира в целом, т. е. в самом социальном мире через отношение к нему — вытекает различие в способе его описания/объяснения.

Начнем с конкретного случая, точнее, случаев. Возьмем для сравнения близкие по теме и даже по ряду исходных посылок примеры из работы Бурдье и из книги другого французского социолога, Р. Будона [7]. Послед ний в контексте оппозиции «рациональное/иррацио нальное поведение» рассматривает связь между систе мой распределения земельных участков в некоторых районах Индии и преобладанием в этих районах мно годетных семей. Указывая на недопустимость интер претации наблюдаемого поведения как «иррационально го» только на основании его необъяснимости для наблю дателя, Будон резюмирует: «Семья, имеющая четырех сыновей... приспособилась к ситуации, с точки зрения собственной выгоды, значительно лучше, чем семья с двумя сыновьями» [7, с. 64]. Исходя из постулата рациональности (выгоды) представители старшего поколения (фигурирующие под наименованием «семья») наделя ются статусом субъекта социального действия, вычленяемого из всей сети социальных отношений: структур родства, системы административного и экономического принуждения с участием экспертов и государственной бюрократии, системы обмена благами между различными производствами и между различными сообществами (соседями, ближайшими деревнями, родственниками в городе). Калькуляция выгоды, приписываемая субъекту, выступает доказательством его рациональности и, одно временно, тем универсальным основанием перспективы, которое позволяет рассматривать весь социальный мир как совокупность субъектов.

[304]

Бурдье, более тесно и детально работая со сходным материалом, системой браков и генеалогий в Кабилии [21, кн. 2, гл. 2] 6 , определяет брак как «акт, интегрирующий совокупность необходимостей, присущих определенной позиции в социальной структуре» и основанный на синтезирующем чувстве социальной игры [18, с. 107]. Про тивопоставляя стратегию, опирающуюся на чувство игры, прежде всего структуралистскому правилу без субъекта [18, с. 98], но также индивидуалистскому выбору без объективной структуры, Бурдье указывает: «Матримо ниальные стратегии часто являются результирующей от ношений силы внутри семейной группы, и эти отноше ния можно понять, лишь обращаясь к истории этой груп пы, в частности, истории предшествующих браков» [18, с. 106]. Таким образом, рассматривая логику брака, Бурдье принимает в расчет не собственную рациональность будущих супругов, совершающих индивидуальный выбор, но поле социальных отношений, в котором этот выбор, если и совершается, то чаще всего им самим не принад лежит. Вводя в качестве объяснительного конструкта стратегию, Бурдье вовсе исключает противопоставление рационального/иррационального из числа характеристик исследуемого им объекта. Стратегия предстает не вопло щенной способностью агента самого по себе и не элемен том сферы объективных законов, заданной по идеально- целевым признакам (экономика, политика и т. д.). Она выявляется исследователем в качестве состояния или продукта поля отношений, которое, в свою очередь, открывается ему в ходе анализа — не индивидов и не сис тем, но практик [13].

Исходя из стремления «сделать практику разумной» [18, с. 95], которое разделяет Будон, Бурдье, тем не менее, не приписывает агентам практики разумности и ра циональной прозрачности для самих себя. Последнее имеет место при интерпретации каждого случая в логике пускай не явно заданной, но жесткой границы «субъект/ ситуация» и «субъект/объект», что можно наблюдать у Будона. Так, «выгода» становится свойством, разделяю-

[305]

щим мир на две части: объективную ситуацию (политика земельного распределения) и действия субъекта (реше ние о количестве детей) 7 . Бурдье, отказываясь от край ностей следования правилу и расчета выгод, противопоставляет им чувство игры или чувство позиции, где объе диняются результаты анализа целой сети отношений со сложными связями и переходами внешнего/внутренне го, которая Будоном изначально вынесена за скобки (под робнее об объективности субъективного в социологии Бурдье см. примеч. 28 настоящего приложения). Так же как характеризуя агента, Бурдье отказывается от оппо зиции рационального/иррационального, конструируя объект исследования, он покидает границы противопо ставления субъект/ситуация. Рассматривая агента и структуры как взаимосвязанные эффекты единого поля отношений, он получает возможность избегнуть проти вопоставлений, заранее навязанных конкретному иссле дованию. Используемые в объяснении оппозиции имма нентны либо конкретной практике исследуемых им сооб ществ (как «мужской/женский», «сухой/влажный», «краткое зачатие/длительное вынашивание» [21, кн. 2, гл. 3] или «традиция/авангард» [22, 1/2-93, с. 53]), либо практике в целом, как развертывающейся во времени реальности социальных отношений (как тематизируемые через горизонт власти «доминирующие/доминируемые» или «сохранение/изменение» [19, с. 212]).

При сходстве тем (и там, и здесь рассмотрение каса ется системы воспроизводства «традиционных обществ») и исходного стремления (раскрыть логику практики), Бурдье и Будон приходят к принципиальному различию в определении источников действия, на котором основано социальное воспроизводство. Для Бурдье стратегии воспроизводства вытекают из структуры поля отношений в целом. Они оказываются способом отнесения в систе ме отношений, своеобразной схемой навигации, которая определяется не доскональным знанием местности и происхождения ее ориентиров, а самой необходимостью ори ентироваться и соединением опыта уже известных мест

[306]

с намерением перемешаться в них и по отношению к ним 8 . Отсюда, рациональность собственных целей оказывает ся не универсальным основанием практики, а функцией социальных условий, которые ей в большей или меньшей степени способствуют 9 . Сами же условия для подчиненных им агентов остаются достоянием прежде всего чув ства и чутья, а не рациональной калькуляции: «Там, где видели алгебру, я считаю, нужно видеть танец или гим настику» [18, с. 112].

Для Будона социальное воспроизводство подчиняется той же рациональной логике, что и научное знание — социальное действие стремится принять вид формально непротиворечивой системы допущений. Это особенно хо рошо видно при описании централизованного управления коллективной практикой, которое интерпретируется по аналогии с куновской парадигмой. Рассматривая перекли кающийся с первым пример политики переселения крестьян из засушливых областей Бразилии, Будон указы вает на смену технического видения проблемы соци альным и здесь же оговаривает случайность воздействий, вызвавших смену парадигм. Однако практические ориентиры признаются им объектами коллективных верований (т. е. допущений, принимаемых практически, без полно го рационального обоснования) лишь постольку, посколь ку неполнота рационального объяснения реальности конкретной парадигмой временна [7, с. 171]. В исторической же перспективе — и прежде всего, в видении ученого-наблюдателя — социальный процесс, несмотря на кажу щуюся хаотичность и обилие случайных вмешательств, оказывается сосудом рациональной телеологии, суммы гипотез и системы сменяющихся парадигм, обеспечен ных сознательными усилиями вовлеченных в него людей [7, с. 176].

Будучи сопоставлены, способы описания/объясне ния, принятые Будоном и Бурдье, обнаруживают — при отмеченных сходствах — принципиальные различия, заключенные в профессиональном взгляде на социальный мир. Раскрывая этот взгляд как отношение, мы получаем

[307]

два учреждающих его факта: позицию наблюдателя и характеристику объекта исследования. Если у Бурдье, признающего за социологией имманентный характер, объект исследования (пространство брачного выбора) предстает неокончательно прозрачным и для самих агентов, в него вовлеченных, и для исследователя, его реконструирую щего, то и у Будона связь между его позицией «над» на блюдаемым миром и характеристикой объекта не менее прочна: распространяя предпосылки собственного учено го наблюдения на весь социальный мир, он хотя и не при писывает конкретным агентам всю полноту историче ского знания о самих себе, но уподобляет мышление кре стьянина мышлению профессора, превращая научную парадигму в универсальную форму социальной практики 10 . «Погруженное», или имманентное, описание/объяс нение работает прежде всего с различиями, свойственными самой исследуемой практике, а потому исходным для него выступает различие точек зрения на исследуе мую область у социолога и непосредственно вовлеченного в нее агента, а также у социологов, определяющих эту область от лица науки и занимающих в ее отношении несовпадающие позиции. Здесь и берет начало призна ние неокончательной определенности исследуемой области не только для ее непосредственного агента, но и для изучающего ее социолога. В еще большей мере это тре бование распространяется на описание/объяснение со циального мира в целом, включая его предельно общие характеристики: вид и меру зависимости от несоциальных условий, его структурное единство или независи мость локальных порядков, его характер онтологически недетерминированной игры или присутствие в нем той или иной формы телеологии. Исходя из задачи рекон струкции конкретной области, имманентный анализ укло няется от вопросов чистого разума, противопоставляющего действительное возможному. Он не предполагает ответа на это противопоставление, поскольку сам опира ется на практический разум, озабоченный задачами со циологической практики и ее научной автономии.

[308]

Эпохе, распространяющееся на сущностные и каузальные гипотезы, сближает программу социального по знания школы Бурдье с феноменологией Э. Гуссерля (бо ровшегося за признание таковой в качестве науки), на правленной на выявление чистых форм, т. е. прежде всего на описание глубинных структур опыта (ср.: [51, с. 14]). Однако если фундаментом, гарантирующим предметность опыта в гуссерлевской программе познания, являлась очевидность [30], то действующим началом программы Бурдье выступает ее отрицание. Именно оно позволяет раскрыть структуру реальных отношений за теми пред ставлениями, которые произведены и предоставлены (на вязаны) восприятию агентов в качестве само собой раз умеющихся. Принципиальную роль в таком критическом рассмотрении играет анализ происхождения представлений, т. е. их социальной истории — и здесь обнаружива ется второе решающее отличие от гуссерлевской програм мы". В этом имманентный анализ приближается к рабо те, проделанной К. Марксом и К. Мангеймом.

Указанные черты позволяют нам вплотную подойти к проблеме, имеющей центральное значение для всех исследований, проводимых школой Бурдье — проблеме насильственного характера очевидности. В познавательной программе Гуссерля очевидность гарантирует адекватное восприятие феномена — она есть наиболее глубокое и основополагающее его содержание: для индивидуального восприятия очевидность выступает в качестве первого условия, обеспечивающее его адекватность [30]. Бурдье не отказывается от этого положения. Но, подобно Дюркгейму, перенесшему кантианские категории из сферы универсальных оснований индивидуального разу ма в сферу коллективного [71, р. 12-14], он переносит очевидность из индивидуального опыта в социальное про странство и тем самым лишает ее безотносительного (уни версального) и сущностного характера. Взятая в функ циональном значении для социального мира в целом, оче видность выступает уже эффектом воспроизводства поддающихся исследованию социальных структур и, оста-

[309]

ваясь условием всякой конкретной практики, направлен ного и во многом несознаваемого действия, оказывает ся решающим стратегическим ресурсом в социальной борьбе. Именно это делает неустранимым вопрос о ее происхождении и использовании, который в исследованиях школы Бурдье принимает форму вопроса о способах ее конструирования и навязывания. Настоящая кни га представляет собой один из ответов на этот вопрос. Приоритетное внимание сосредоточено здесь на эффектах социального господства, символическом насилии и политическом отчуждении, эффектах власти легитимных обозначений, представляющих мир как систему узнаваемых имен с очевидным содержанием. Оно обращено, конечно, на сферу обыденных представлений и опыт не посредственных агентов той или иной практической сферы. Но более остро этот вопрос сформулирован в отношении самого социологического и сопутствующего ему демографического, статистического, медицинского объяснения, которые исторически от этой сферы отправ ляются. Таким образом, два центральных вопроса — о ро ли социолога в конструируемых им представлениях о со циальном мире и о роли насилия в происхождении и ис пользовании очевидности — сходятся здесь в точке, обозначающей происхождение социологических класси фикаций и их практическое использование, выводящее к горизонту обыденного опыта.

1.3. Очевидность, классификация и вопрос власти

Отступим на шаг назад и снова подойдем к объекту ис следования со стороны его неопределенности. Если со циолог избегает суждений о том, рационально или ирра ционально социальное действие, конечна или бесконеч на цепь социальной причинности и т. д., он вынужден

[310]

специально озаботиться поисками того, что придает от дельному объекту или социальному миру в целом его устойчивую форму — по крайней мере, форму, доступ ную социологическому исследованию. В самом деле, от казавшись от заранее введенных допущений, он нуж дается в чем-то, что гарантировало бы устойчивость его описанию/объяснению помимо предзаданных метафи зических конструкций. Начиная поиски в логике имманентного анализа, он с самого начала исходит из соб ственного соучастия в исследуемом объекте, т. е. из неопределенности, которая свойственна его взгляду прак тического агента, воспринимающего социальный мир в некоторой частной перспективе. Эта неопределенность, вероятность обнаружить «все, что угодно», которая в ходе исследования уступает место определенности и ясности, является одновременно условием и точкой повторяющегося вхождения исследователя в социальный мир, кото рый лежит за рамками уже известного.

Неопределенность за границами частичной определен ности, практическая незавершенность агента — будь то исследователь или исследуемый — и делает его агентом социальным, т. е. восполняющим себя в практике. Обра тив острие поиска на неопределенность, а не постарав шись на первых же шагах исследования избавиться от нее как от досадного препятствия, социолог не вне практики, а в ней самой обнаруживает основание для своих иссле дований: через исходную неопределенность или откры тость социальному миру, в своей практике агент постоян но воспроизводит социальный мир. Итак, исследователь признает интенциональность практики, предшествующей различным формам социального порядка (разделению тру да, политической организации и т. д.) и вводящей в саму ее основу нечто неупорядоченное и находящееся в про цессе становления. От ограниченности собственного взгляда, свойственного ему как всякому практическому агенту, он переходит к неопределенности описываемого социального мира: «...Объекты социального мира... могут быть восприняты и выражены разным образом, посколь-

[311]

ку они содержат всегда часть недетерминированности и неясности... даже наиболее устойчивые комбинации свойств всегда основываются на статистических связях между взаимозаменяемыми чертами...» [23, с. 197] 12 .

Но что же придает социальному миру определен ность и ясность? Опираясь на факт сконструированнос- ти его представления (в т. ч. при участии социолога), можно дать краткий и многообещающий ответ: класси фикация [14, с. 127; 23, с. 66—69]. Символический поря док, вводимый через облеченные особыми полномочия ми, т. е. авторитетом, речь или письмо, доопределяет социальный мир, увеличивая шансы той или иной кон фигурации сил приобрести универсальный характер пу тем превращения себя в очевидную, т. е. наименее заметную и наиболее основополагающую для самых раз нообразных социальных практик 13 . Авторитетно введен ная классификация — это механизм преобразования вероятностной связи вещей в окончательный порядок, замещение исходной неопределенности связями, кото рые выводятся уже не из вещей как таковых, но из от ношений, которые усматриваются и привносятся в них говорящим в самом акте речи. Задавая понятие класси фикации процедурным образом, т. е. исходя не из клас сификации вообще (что есть классификация?), но из различных существующих на практике классификаций (как классифицируют?), Бурдье уходит от «чистого» определения. Он анализирует устройство классифика ции в связи с социальными функциями, которые она вы полняет, будучи встроенной в ту или иную систему объективного принуждения. Для кабильского общества это оппозиции, структурирующие практику и организующие физическое пространство в соответствии с орга низацией социального пространства [21, кн. 2], для уни верситетского мира это институционализированные и неинституционализированные различения, исходящие из различия ставок и капиталов на административном и техническом полюсах производства [61, гл. 2-3], для об разовательного учреждения это обыденный здравый

[312]

смысл, скрывающийся за системой школьных оценок и характеристиками ученических способностей [59].

Наиболее полно и, одновременно, неочевидно соци альное значение классификации раскрывается в действии современной машины государства, которая в процессе своего функционирования навязывает частный способ видения в качестве универсального — через контроль образовательных стандартов в средней школе и вузах, пуб личные выступления представителей государственных ин ститутов и экспертов (включая журналистов), мобилизо ванных для обслуживания государственных программ, практики надзора и наказания (например, поддержание порядка на улицах милицией), связывающие телесные со стояния и образное восприятие с набором команд и про стых типологий (например, законопослушный/подозре ваемый/преступник). Каждая из глав настоящей книги предлагает анализ нескольких примеров из этого списка.

Почему государство? Говорящий обладает властью, поскольку классификация придает окончательную упоря доченность не до конца определенному социальному миру, но вопрос о власти не решается сам собой, из од ной только способности к речевой (письменной) практи ке. Авторитетное обозначение «вещей» социального мира обеспечивается признанием, которое говорящий получа ет даже в том случае, если смысл классификации не впол не доступен слушателю [62]. Значит, говорящий должен заранее обладать тем, что желает сделать признанным, поскольку, закрепляя форму социального мира в порядке представлений, классификация обеспечивает ее облада теля ресурсом борьбы, только если тот способен распо ряжаться основаниями, на которых она строится. Ведь если охарактеризовать вещь — это неявным образом при знать ее существование, выигрывает от введения отли чительных характеристик тот, в чьих интересах существо вание самой вещи [17, с. 89]. Произведя инверсию посылки, легко перейти к следующей констатации: именно потому, что современное государство выступает держа телем всех видов ресурсов в их наиболее концентриро-

ванном виде, оно оказывается наиболее авторитетным и «спешным классификатором [9, с. 135; 24, с. 201].

Условием признания классификации в качестве оче видной и естественной выступает концентрация вложен ных в ее функционирование капиталов (экономического, политического, культурного), или, обобщенно, соци альная позиция, этими капиталами определяемая. Обла датель наибольших капиталов создает наиболее реальные «вещи». Даже делегируя внешним экспертам право говорить о положении вещей, государство предоставляет им сами исходные «вещи», создавая экспертные комитеты, выдвигая государственные программы, в которых эти веши фигурируют уже существующими: «проблемы мо лодежи», «курс доллара», «малообеспеченные семьи» и т. д. Принципиально важно отметить, что государство не является единым и единственным социальным организ мом, выступающим в качестве источника всех одобряемых его представителями авторитетных действий и со вершенно слаженно отправляющим свои функции. Тем не менее, как место наибольшей концентрации капита лов и машина, наиболее полно монополизировавшая воз можность отправлять не только физическое насилие (ви димый и телесный порядок), но и символическое наси лие (превращение частного представления во всеобщий здравый смысл) [9, с. 133-34] 14 , современное государство обеспечивает наиболее слаженное социальное принуж дение, выступая в качестве структуры, которая контролирует воспроизводство актуального порядка и лежащей в его основании очевидности. Вот почему в настоящей книге столь значительное место отведено критическому анализу системы представлений и неявных допущений, которые вводятся через различные инстанции в процессе его функционирования 15 .

Поскольку всякий современный социолог, как соци альный агент, захвачен отношениями с государством — будь это такие ощутимые формы включенности, как по литика зарплат и грантов, или такое трудноуловимое воз- Действие всего слаженного механизма принуждения, как

[314]

индоктринация «ценностей демократии» или «нацио нальных интересов» — он оказывается носителем схем и классификаций, происходящих из функционирования го сударства и переносимых в социологическое описание/ объяснение. Поясняя смысл такого переноса, удобно на чать с тезиса М. Фуко, осуществившего пересмотр од ной из наиболее авторитетных — в силу своего про исхождения и положения — классификаций. Критикуя юридическую модель власти, положенную как нечто само собой разумеющееся в основание большинства социо логических и политологических теорий, он указывает, что она «является тем кодом, в соответствии с которым власть себя предъявляет и в соответствии с которым, по ее же предписанию, ее нужно мыслить» [45]. Интерес представителей государства — быть воспринятыми че рез призму их самопредставления (чаще всего имеющего юридическую форму) — в большинстве случаев остается нормой социологического описания/объяснения, тем са мым превращая его в самоописание государства во имя и от имени признаваемого за ним авторитета. Бурдье по чти воспроизводит формулу Фуко, говоря о способно сти государства «производить и навязывать (в частности, через школу) категории мышления, которые мы спонтан но применяем ко всему, что есть в мире, а также к само му государству в российских учебных заведениях (речь идет о большинстве учебников для вузов, в которых при водится алгоритм социологического исследования), мы увидим, что исследование нужно начинать с выбора объекта, выделения в нем предмета и проблемной ситуа ции и тут же выдвигать гипотезы о свойствах предмета. Только после всех проделанных шагов студенту пред лагают выбирать наиболее подходящий к случаю инструмент эмпирического исследования. Т. е. область исследо вания, которая должна стать результатом социологиче ской практики, конструируется, по сути, путем дедукции из обыденного опыта: и объект, и предмет (как социоло гически реконструированная «часть» объекта) полагают ся не только сами по себе существующими «вещами», но

[315]

и «вещами», уже известными любому не-социологу, ко торый впервые входит в социологическое исследование. То же касается гипотез, которые вытекают из пред-зна ния социального мира, и проблемной ситуации, которая дана исследователю уже существующей. Таким образом, через систему социологического образования в социоло гическую практику с самого начала перенесена обыденная очевидность, сводящая собственно социологические способы деления мира к здравому смыслу, произведенно му политиками и администраторами (свойства объектов «молодежь», «предприниматели», «банковская сфера»), журналистами (производящими образцы интерпретации социальных проблем и гипотезы о логике социального вза имодействия) и иными агентами политического порядка (например, социальными работниками или педагогами, ко торым государство делегирует контроль специфического круга-им же самим обоснованных и узаконенных социальных проблем).

Критика государства, присутствующего через учебники и, более широко, техники образования в институ-циализированной исследовательской практике, является частью более обширной задачи построения объективно го социального мира, которому кладут предел обыденные (политически заданные) классификации. Если современ ное государство как место наибольшей концентрации ка питалов оказывается производителем «наиболее реаль ных» (т. е. очевидных) социальных «вещей» и «проблем», то социолог вынужден делать поправку на привносимые этим центром гравитации воздействия и переопределять в систематическом описании/объяснении очевидность господства, выраженную в связном наборе значений: «необратимые изменения», «равенство прав», «формиро вание класса собственников», «естественная модерниза ция», «демократические ценности», «рост благосостояния», «единый мировой порядок» и т. п. Власть социолога, заключенная в возможности от имени науки — т. е. авторитетно — доопределять социальный мир, неразрыв но связана с выбором, состоящим в принятии очевидно-

[316]

сти или в борьбе социологии за собственную достоверность. Этот выбор тем более труден, чем более явным кажется отсутствие связи между социологическими клас сификациями и политическими баталиями. Между тем, этот выбор можно назвать политическим, поскольку он оказывается не логически обоснованной селекцией тех или иных познавательных схем, а выбором между авто ритетами государственного порядка и научной рациональ ности и, одновременно, — между устойчивостью науч ной традиции (очевидностью сложившегося описания/ объяснения) и прерывистым становлением нового.

В познавательной перспективе воспроизводство зна ния в сложившихся границах подчиняется кантианской схеме: объект определяется в синтезе многообразного через синтетическое единство сознания и априорные (до- опытные) категории [32, с. 131—34]. Однако там, где про исходит движение за границы известного, кантианская схема переворачивается: конструируя новый объект в разрыве с прежними формами восприятия и мышления о допустимых в рамках дисциплины объектах, исследователь тем самым формирует свое новое сознание и само осознание — через операции по созданию объекта вво дит новые категории восприятия и мышления [61, p . 6] 16 . Именно в этом контролируемом нарушении «разумных границ», имеющем ориентиром внешнюю разуму реаль ность, состоит познавательное преимущество научной практики. Такая познавательная инверсия оказывается поворотом и в социальном использовании социологической работы. В идеале, власти государства, производящей те или иные формы сознания во благо существующего порядка вещей, противостоит власть науки, производя щей те или иные вещи во имя новых форм сознания. За дача социолога состоит в том, чтобы воспользоваться этим преимуществом и перейти границу, заложенную в дисциплину внешними принуждениями.

[317]

1.4. Социологическая бдительность против схоластического разума

Говоря о социологической практике, стремящейся к со циальной и познавательной независимости, можно утвер ждать, что она, как и всякая другая, исходит в процессе функционирования из собственной очевидности и здра вого смысла. Исходно в статусе собственных выступа ют обыденная очевидность и политический здравый смысл. Однако даже они переопределяются в социоло гическом описании/объяснении в форме специальных классификаций (терминологии и вводимых с ее помощью схем порядка), которые раскалывают монолит очевидности, удваивают ее через отличие от нее самой и оказыва ются точкой опоры в движении дисциплины к автономии от прочих символических производств. В качестве при мера можно привести формы солидарности Дюркгейма, типы политической легитимности Вебера или трехслой ную структуру общества (низший/средний/высший классы). При всех содержательных различиях, эти кон структы имеют общий источник, воспроизводя политическую конъюнктуру времени и места своего произнесе ния: оппозиции цивилизованного мира/примитивного (и колонизуемого) общества, рационального (бюрократия Веймарской республики)/иррационального политическо го устройства (тех же колонизуемых обществ), стерео тип производственной организации труда, приобретший в послевоенный период (и в США, и в СССР) универ сальный характер и спроецированный на образ общества в целом. При том, что эти классификации заняли место в основании социологического здравого смысла в силу исторической случайности, в своей совокупности они образовали «логический» горизонт собственно социологиче ского видения социального мира, наметив ориентиры для его дальнейших изменений.

Однако, как следует из ранее сказанного, движение к автономии и самотождественности социологии не га-

[318]

рантировано объективным законом эволюции научного знания или развертывающимся в ходе истории взглядом общества на самое себя. Практика социолога — ив этом проблемная ситуация в дисциплине не претерпела ради кальных изменений с начала века — подчиняется поиску метода, т.е. разрешения тех напряжений, которые суще ствуют между исходной обыденной очевидностью и на учным регулятивом систематического описания/объяс нения. При всей сложности отношений, связывающих обе эти точки, обыденная очевидность выступает силой, сдер живающей и противодействующей знанию социального мира из-за сопротивления, которое она оказывает введе нию точных различий 17 , поэтому одной из задач, решае мых в ходе поисков метода, является вскрытие обыден ной очевидности и устранение ее из структуры социоло гического объяснения. В рамках программы Бурдье эта задача воплощена в дюркгеймианском лозунге разрыва с предпонятиями — не окончательного акта, раз и навсе гда отделяющего очевидное от неочевидного, но постоянной бдительности в отношении посылок и классифика ций, вводимых исследователем в описание/объяснение исследуемой области [11].

Таким образом, резюмирующим моментом метода и внутренним резервом его дальнейшего развертывания становится вектор, направленный от обыденной очевидности и вызвавшего ее исторического произвола к сис тематической классификации, обоснованной задачами социологической практики. Однако самодостаточность классификации, освященной требованиями учености и эрудированности, представляет собой не меньшую опасность для дисциплины, чем простое следование обыден ному здравому смыслу. В этом случае социология утра чивает свою критическую силу — на что указывают в предисловии авторы настоящей книги. Собственную, хотя и неспецифическую истину социологии составляет ее практический характер: она является не способом созер цания, но одним из мест социальной практики, развора чивающейся ввиду и в связи с прочими местами и прак-

[319]

тиками. И если первое напряжение — между обыденной очевидностью и систематическим знанием — это вектор, направленный на максимально точную и полную карти ну социальных различий, то напряжение между созерцательностью и практической вовлеченностью — второй вектор, связывающий незаинтересованную интерпретацию (точка отталкивания) и со-бытийность, вовлечен ность в социальный мир практического объяснения (точ ка притяжения). Последняя предоставляет социологии возможность реализовать себя не просто в качестве метода, но в качестве знания, преобразующего практиче ские схемы, т.е. способы деления и видения социального мира. Именно эта задача выступает центральной для ав торов книги (Предисловие).

В предложенной Бурдье программе оба вектора ре- зультирует оппозиция схоластического мышления/со циологической бдительности. Первый ее полюс обознача ет склонность определять социальный мир как «только» объект, систему причинных отношений, которым сам ин терпретатор не подчиняется, но которые с очевидностью развертываются перед его испытующим взглядом. Второй отсылает к процедурному характеру социологиче ского мышления, умению так построить работу, чтобы вскрыть смысл практики, и, в конечном счете, обозна чает требовательность исследователя к предпосылкам совершаемых им шагов и получаемых результатов.

Схоластическое, т. е. одновременно незаинтересованное и наглядное, объяснение, является конечным продук том образовательной логики. Выступая по видимости строгим и ясным, оно соединяет в себе негативные полю са обеих оппозиций: стремление к доступности застав ляет его заимствовать правдоподобие у обыденной очевидности, а логика незаинтересованного созерцания по буждает стремиться к замкнутости и непротиворечивой полноте его форм и элементов. Идеальная форма схолас тического объяснения — универсальная иерархия (подобная предложенной Псевдо-Дионисием Ареопагитом пирамиде ангелов), состоящая из нескольких уровней,

[320]

которые можно уточнять на основании единого «логиче ского» принципа: например, в рамках геометрической схе мы «низший/средний/высший класс» можно, в свою оче редь, выделить «низший средний», «средний средний» и «средний высший» классы, а последний раздробить на еще более мелкие ячейки, совершенно не привлекая дополнительного эмпирического материала и таким образом превратив классы социальные (предполагающие значи мые различия стилей жизни и ту или иную форму анта гонизма) в классы логические (воспроизводящие только свой формообразующий признак). Реальный пример схоластического объяснения в социологии — разветвленные классификации Парсонса, заменившего неопределенное «общество» строгой «системой», любая часть которой может бесконечно дробиться по образцу целого. Именно в силу доступности и простоты организующего принципа, соответствующих логике образовательного процесса, эти схемы, наряду с веберовскими типами легитимности или алмондовскими типами политической культуры, за нимают в рамках социологического образования столь прочное место. Следует ли упоминать, что они ничего не сообщают о реальности, от имени которой провозглаша ются с кафедры — именно потому, что предназначены «для школы, а не для жизни», т. е. приобретают в школь ном объяснении совсем иную функцию, чем в исследо вательской работе.

Впрочем, и сама исследовательская практика — на чиная с формулировки задачи, заканчивая представ лением результатов — совсем не избавлена от схола стического взгляда, являющегося одним из оснований и, одновременно, одним из главных продуктов всякой систематизации. Выступая условием систематизирован ного знания, схоластический разум учреждает своего рода депозитарий культурных благ, передаваемых по на следству в процессе социального воспроизводства но вых поколений. Социологическое образование открыва ет доступ в этот депозитарий. Однако нужно вовремя разорвать с образовательной логикой: то же, что бла-

[321]

гоприятствует памяти и правдоподобию, кладет предел в становлении нового региона достоверности. Как указы вает Бурдье, классификаторское и политическое назна чение академического мышления оказывается препят ствием к прогрессу исследовательской работы [27, с. 48], поскольку схоластическая достоверность — это автори тет уже существующего и признанного. Освященная все ми возможными авторитетами в пространстве суждения (авторитетом научной традиции и связанных с нею «вели ких имен», а также произведенных государством суждений, т. е. авторитетом политического господства), схола стическая классификация, в пределе стремится лишь к переписи и прояснению всех возможных смыслов слова [63, р. 24]. Ее устойчивость, гарантированная структу рой социального обмена — а именно, принятием очевид ности и истин, провозглашаемых наиболее авторитет ными инстанциями — приводит классификацию к мак симально возможному «очищению» от следов борьбы за доопределение социального мира. Подобное очищение позволяет ее производителям сохранять собственную бе зопасность и независимость, но именно это делает не возможным переход от смысла слов к силовым отноше ниям, в которых слова приобретают свое практическое значение. Если схоластический разум стремится узако нить все то, что и без него законно, поскольку признано и воплощено в существующем «порядке вещей», то прак тический интерес постоянно смещает законное равно весие, неведомо для себя или явным образом нарушая установленные границы. Следовательно, социологическая бдительность, противостоящая одновременно обыденной очевидности и самодостаточности строгих дефиниций, направлена на возобновление практической связи социолога с исследуемым миром. Отталкиваясь от примата практики, социологическую бдительность сле дует понимать как критику (в форме генетического ана лиза) абсолютных значений, результирующих борьбу за интересованных инстанций и наследуемых в мышлении и языке исследователя 18 .

[322]

При этом критика распространяется, как можно ви деть на примере данной книги, не на отдельные приемы и ходы, а на принципы построения системы координат, в которой те реализуются. Критика может быть направлена, например, на убеждение о красноречивости и объек тивности статистических данных, обычно используемых «как есть», а если и подвергаемых сомнению, то ввиду при дания им еще большей объективности (Мерлье, 2.1, 2.4). Здесь под подозрением оказывается само представление об объективности. Причем критика объективности дале ка от привычной романтико-поэтической оппозиции на учному разуму и его абсолютистским притязаниям. Сравнивая программу социоанализа и программу такой оппо зиции, чаще всего отождествляемой с постмодернистской мыслью [11, с. 10—12; 72], можно, вслед за Т. Бенатуи констатировать, что они представляют собой конкурирующие типы критики [57, р. 285]. В последнем случае критика научного разума исходит из положений, которые не могут быть обоснованы рационально, но при всем своем радикализме она остается привязаной к установленной — еще в XVIII веке самой позитивистской программой науч ности — границе научного и ненаучного, доказательства и впечатления [77]. Выступая за более радикальный раз рыв с рациональными предрассудками, опирающимися и на эту оппозицию, Бурдье предлагает программу реляти визации объективного абсолюта через анализ его соци ального происхождения и использования [11, с. 15].

1.5. Метод имманентного анализа

Метод имманентного описания/объяснения социально го мира, предлагаемый в рамках социоанализа, еще нема лое время будет требовать развернутого представления хотя бы потому, что отправной плоскостью для россий ской социологии остается позитивизм с вживленными в

[323]

него понятиями структурного функционализма. Вполне понятно, что господствующее «над»-смотрение за соци альным миром не уступит без сопротивления социологи ческому «высматриванию. Однако немалая работа по вве дению в оборот критической программы уже проделана. В частности, для знакомства с основами метода, помимо текстов Бурдье и настоящей книги, можно обратиться к статьям Н. А. Шматко, посвященным понятиям поля и габитуса в структуре социологического объяснения [51; 52]. Основные понятия и логика метода сведены в энцик лопедической статье того же автора [53]. Краткое изложение практической логики социоанализа дано в статье сотрудника Бурдье Ф. Лебарона [38]. Эскиз сходств критической программы и генетического метода Фуко пред ставлен в статье автора настоящего текста [6]. Среди работ, реализующих метод на российском материале, сто ит отметить книгу, Ю. Л. Качанова, посвященную полю российской политики [36], проделанный Н. А. Шматко анализ конверсии бюрократического капитала в поле эко номики [54] и исследование Е. Д. Вознесенской по про фессиональным позициям архитекторов в России [29]. В качестве образца исследования специфического для России феномена — потомственной аристократии и круп ной буржуазии — можно сослаться на работы М. Пэн- сон и М. Пэнсон-Шарло [41; 42]. Наконец, чрезвычайно интересны с точки зрения реализации метода работы авторов настоящей книги П. Шампаня [48; 49] и Л. Пэнто [43; 44], посвященные роли политики и экономики в раз личных секторах культурного производства.

Итак, сейчас перед нами не стоит задача последова тельного и непротиворечивого изложения алгоритма, который в неизменном виде можно было бы обнаружить в работе всякого исследователя школы Бурдье. Задача состоит в том, чтобы воспроизвести отличительные черты имманентного метода, показав, как социоанализ самого исследователя, критика очевидности, релятивизация объективного «абсолюта», видение социальной борьбы с вытекающей из нее практической открытостью агента,

[324]

используются при разработке инструментов исследова ния. Не имея возможности сделать это развернуто в рамках настоящего текста, мы предположим, что читатель ознакомился с только что перечисленными работами, а потому обозначим схему метода несколькими штрихами.

I . Отнесение изучаемого феномена к условиям его социального воспроизводства, т .е. к полю определяющих его отношений. Социологическое описание/объяснение призвано заменить собой наследуемые политические классификации и выступить адекватной формой воспри ятия области, в которой объект — как система силовых связей и доопределяющих ее классификаций — сформировался и функционирует 19 . При этом, поскольку объект в рамках исследовательской программы школы Бурдье не определяется через заранее введенные родовидовые де ления, которые придают ему законченную форму еще до обращения к исследовательским процедурам, до начала исследования имеет смысл говорить лишь о более или менее определенной области, которая преобразуется в объект в ходе социологической работы 20 . В этой логике первой задачей исследователя становится разрыв с пред- понятиями, т. е. с заранее имеющимися представления ми о свойствах предполагаемого объекта (Пэнто, Введе ние), и выявление реальных отношений, определяющих строение исследуемой области — вне зависимости от того, принадлежат они исходному представлению об объекте или нет 21 .

Вводимый исследователем конструкт поля — это обо значение пространства специфических социальных раз личий и символических различений (классификаций), воспроизводящихся в обмене между производителями (институциями и агентами данного производства) и потребителями (агентами того же поля или других полей) посредством связывающей их специфической продукции (публикаций, промышленных товаров, законопроектов, литературных стилей, форм объяснения и т. д.) и упоря доченной согласно принципам, распространяющимся только на эти взаимодействия (критерии признания, ме-

[325]

ханизмы карьеры, правила обмена) [19, с. 209]. Т. е. рас сматривая поле в качестве референтной рамки, нужно иметь в виду, что это относительно независимая от про чих область практики, в которой действительны деления, правила и производительные иллюзии, не сводимые к некоторому «универсальному» принципу, будь это жаж да обогащения, воля к власти или стремление к социаль ному признанию: различные поля основываются на раз личных типах капитала 22 .

II . Следующий шаг после включения в анализ поля, выделяемого по совокупности практических различий, направлен на фиксацию — в виде переменных — сило вых и смысловых отношений, которые придают устой чивую социальную форму наблюдаемому феномену. Поскольку задачей анализа поля выступает установле ние его структуры, т. е. структуры отношений, определяющих свойства объекта, или — что то же самое — усло вия социального обмена, в качестве переменных следует использовать те характеристики, которые действительно отличают одних агентов обмена от других, один продукт от другого 23 . В целом, «невидимое» — социальные отно шения, воплощенные в актах обмена (в т. ч. в форме клас сификации), участниками которых являются практические агенты поля — оказывается основанием социологи ческого анализа, развернутого в системе значимых в поле различий 24 , каковыми могут выступать институциональ ная принадлежность и количество публикаций [61], вы сказывания о социальной проблеме (Мерлье, 2.3; Шам пань, 2.2) и школьные оценки [59] (Пэнто, 1.2), браки с дальними родственниками [21, кн. 2, гл. 2; 27, с. 19—20] и пространственная организация манифестаций (Шам пань, 4.1), перемены мест работы (Мерлье, 1.2.) и даже улыбки в адрес оппонентов [28, с. 27]. Отличая и объеди няя в позиции множество агентов, связанных общим прак тическим контекстом (ставками, логикой действия, чув ством позиции, знанием друг о друге и/или об анонимных правилах взаимодействия), эти различия выявляют силовую структуру, в которой они являются строитель-

[326]

ным материалом: одновременно производимым продуктом и несущей конструкцией. Таким образом, отказавшись ис пользовать существующие в рамках здравого смысла представления об исследуемой области, связанные в том числе с собственной позицией и вытекающими из нее социально заданными предрасположенностями и оценка ми, исследователь восстанавливает объективные статис тические связи практик и представлений, определяющие характерный для этой области тип обмена. Объектива ция структуры поля может быть доведена «лишь» до реша ющих условий обмена и ставок (как в настоящей книге) или (как в ряде работ Бурдье и его учеников [61; 76; 81]) до ее математической модели.

III . Анализ самих обменных взаимодействий в рам ках и по поводу их объективной структуры, иначе гово ря, описание борьбы за условия социального обмена. Кар тина объективных условий обмена дает основание для анализа происходящей в поле борьбы за сохранение или изменение правил обмена и за способы легитимного определения его результатов 25 . При этом, имманентное поло жение социолога в социальной реальности делает необ ходимым двойной ход исследования или двойной разрыв, заключенный в самом методе: во-первых, указанный вы ше разрыв с очевидным и заранее сложившимся пред ставлением об объекте; во-вторых, разрыв с внешней по отношению к объекту картиной (вытекающей из требо ваний объективности) и возврат к очевидности, к категориям и иллюзиям, свойственным полю, но уже в контек сте установленных объективных различий [24, с. 191- 192] 26 . В рамках имманентного метода схемы восприятия и мышления, а также верования и производительные ил люзии, позволяющие агенту действовать в отсутствие полного знания о ситуации, рассматриваются не только как множество субъективных условий функционирования поля, но и как решающая ставка в борьбе за определение условий обмена. Верования или очевидность, поддержи ваемые агентами обмена относительно его условий, яв ляются не менее важным стратегическим ресурсом, чем

[327]

полученное образование или объем продукции, которым может распоряжаться конкретный участник взаимодей ствия [17, с. 79]. Таким образом, борьба за условия обме на одновременно является борьбой за средства превращения ее исхода в очевидность, «естественный порядок вещей» [23, с. 68]. Именно ее история и логика подлежат фиксации на этом этапе работы.

Борьба за определение условий обмена и их восприя тия ведется прежде всего вокруг и посредством класси фикаций, несущих в себе следы предшествующей борь бы. Среди множества функционирующих классификаций, определяемых социальной позицией, можно обнаружить присущие доминирующим и доминируемым, реалистиче ские и эвфемистические, хорошо кодифицированные и очень расплывчатые, определяемые одним критерием и множеством таковых, т. е. в поле не существует единого и единственного набора классификаций. Однако некото рые из них, будучи официальными и признанными, а так же являясь общим основанием обмена для всех агентов поля, «имеют больше существования» (как в рассмотрен ном ранее случае с государством) — они выступают в полном смысле субъективными условиями его воспроизводства, тогда как иные выступают продуктами частного видения или производными от первых. В качестве социо логически изучаемых фактов вторые являются не менее объективными, чем первые, если их происхождение и функционирование соотносится со всей структурой об мена, который их обусловливает 27 .

IV . Поиск функциональной обусловленности субъективного объективным. Отказываясь как от сущностного анализа, так и от поиска причинной связи между объективными структурами и элементами субъективного порядка (например, точками зрения), социолог фиксирует функциональные, или статистические связи между объек тивными и субъективными структурами. В этом случае результатом изучения поля и его истории/борьбы отно сительно его структуры становится не каузальная цепоч ка, а ряд частных гомологии (т. е. подобий) между раз-

[328]

личными социальными пространствами, образующими область исследования, в частности, между позициями в поле и точками зрения или стратегиями, которые в нем воспроизводятся [21, кн. 1, гл. З] 28 . Наиболее адекватным описанием связи субъективных и объективных структур оказывается история приобретения агентом субъектив ной организации (которая также не может рассматривать ся в терминах причинно-следственных связей). Именно поэтому столь важное значение в критической социоло гии уделяется анализу социальной траектории агентов, включенных в исследуемую область. История формиро вания и присвоения субъективности позволяет устанав ливать обусловленность (ответ на вопрос «как?») тех или иных форм восприятия и мышления агентов их положением в социальном пространстве (капиталами, передан ными семьей; полученным образованием; принадлежнос тью к институтам и положением в них и т. д.), тем самым позволяя понять и логику этого формирования и присво ения. При этом, траектория рассматривается не как не прерывная линия, единая биография, подчиненная одной цели и логике (например, стремлению к карьерному рос ту), но как множество точек, или различий, в социаль ном пространстве, принадлежащих различным локальным единствам: образовательным учреждениям, профессио нальным полям, семейным союзам. В противоположность традиционному анализу биографий, отыскивающему «естественную» однородность траектории, на первый план здесь выходит прерывность, т. е. смена социальных конфигураций, переход из одного комплекса локальных единств в другой 29 . В качестве предельной формы обу словленности субъективных структур объективными рас сматривается габитус — система диспозиций, обеспечи вающая игры обмена в типичных социальных условиях и позволяющая адаптироваться к новым условиям путем частичной вариации и присвоения новых диспозиций на основании имеющихся 30 .

V . Самообъективация или «двойная историзация». Преобразование изучаемой области в объект не может

[329]

быть окончательным без учета того, что в описание/ объяснение социального мира привносится частной пер спективой исследователя и логикой социологического производства в целом: исторически сложившимися формами восприятия и мышления и научной (и более широ ко — социальной) борьбой, в ходе которой они формиру ются. Поскольку структура всякого поля исторически изменяется, смещается и место разрыва социологическо го взгляда с производимой этими полями очевидностью 31 , а потому социологическая перспектива оказывается от крытой в две стороны: по направлению к структуре изуча емой области и по направлению к категориям и схемам самого социолога. Самообъективация в ходе исследова ния 32 , освобождающая исследуемую область от произво ла исследователя и одновременно возвращающая иссле дователю социальный смысл его практики, предполагает использование социологических процедур в отношении собственных интересов исследователя и его взгляда на социальный мир, которые заданы его позицией в поле культурного производства [16] 33 .

Две основные линии самообъективации и работы с ограниченностью собственной перспективы заданы, во- первых, изучением собственного научного мира как поля, основанного на специфических условиях обмена, где производимые научные классификации зависят как от структуры поля в целом, так и от позиции в нем исследователя 34 , и во-вторых, социологической бдитель ностью, контролирующей допущения и схемы исследо вания, отмеченные акцентом той или иной частной пер спективы (см. § 1.4 настоящего приложения). В рамках конкретного исследования эта часть является наиболее сложно осуществимой, поскольку требует не только на выка саморефлексии, но и смелости ставить под вопрос само собой разумеющиеся основания научной практики и собственную позицию в научной борьбе 35 . Тем не ме нее, объективация именно этих «очевидных» и на деле совершенно неисследованных условий социологической практики позволяет достичь объективного статуса зна-

[330]

ния, представляющего собственно социальный объектив ный мир 36 . Социальная история собственного мышления вводится в исследование наряду с историей объекта, в результате чего «дважды незамкнутая» перспектива каждый раз снова открывает социологический объект насто ящему. Именно в таком движении к собственным соци альным основаниям состоит преимущество имманентно го метода критической социологии перед различными вариантами трансцендентных социальных теорий или «только эмпирической» работы.

Несколько слов в заключение этой части. Переходя от введения в метод к введению в практический контекст его становления и применения, следует подчеркнуть осо бый смысл употребленных здесь слов «программа позна ния» и определяемого через них «метода». Говоря о «по знании» в рамках метода, разработанного в школе Бур- дье, нужно понимать его отличие от традиционного значения этого слова (наследующего немецкой классической философии) как способности субъекта к сущно стному созерцанию. В случае простого наследования философскому определению, в понятийный словарь социо логии переходит познание, определяемое свойствами субъекта, и субъект, определяемый через способность к познанию. В программе, предложенной Бурдье, мы обна руживаем шаг из этого круга допущений в радикально от него отличающийся: агент определяется практически, в полном смысле этого слова. Он определяется через прак тику в социологическом описании/объяснении введени ем целого комплекса производных от тела характеристик, и одновременно, он понимается как сформированный и учрежденный практикой в самом социальном мире. Транс цендентальная проблематика в форме вопроса об усло виях возможности не вычеркивается из социологической работы — и лучшим подтверждением тому является по нятие габитуса. Однако познание без субъекта перево-

[331]

дит вопрос об основаниях знания в проблему условий практики. В конечном счете, познание в самом его определении утрачивает пассивные черты (созерцательность), оно становится процессом конструирования системы практик и результирующих ее фактов, определяемых ло гикой социологической работы 37 . Т. е. конструированием системы объективного мира — но уже не мира физики или химии, а собственно социологии, ансамбля объектив ных социальных отношений. Именно отсюда, с уровня первых посылок социологической программы, берет на чало критическая направленность работ школы Бурдье, обязанная совсем не столько и не только внеположен- ным политическим задачам (левым предпочтениям вхо дящих в нее исследователей), сколько связи имманент ной точки зрения и критическим взглядом на очевидность, к которой эта точка зрения изначально привязана.

Тезис о неокончательной определенности социального мира предназначен стать собственной очевидностью социологического исследования, противостоящей очевид ности политической, гласящей, что все вещи определя ются юридически (на основании иерархии родов и видов) или очевидности обыденной, утверждающей, что «все есть, как есть». В современном состоянии социологии задача исследователя, конструирующего собственную классификацию — не просто дополнить существующую «систему вещей» новыми сведениями о ее количественном или качественном составе, но ввести новый порядок вещей, добиться для своей классификации статуса неус транимой в самой дисциплине и, тем самым, в очередной раз преодолеть внешнее принуждение, исторически довлеющее над научной логикой, принуждением внутри- научным.

[332]

2. Система практических оппозиций и структура школы

Реализуя в отношении школы Бурдье методологический прием, предложенный им самим 38 , можно увидеть, как имманентный метод вырастает из системы различий, дей ствующих в современном пространстве французских со циальных наук, а также из системы гомологии и разры вов такового с полем политики. При этом, политическая логика — как содействие, так и противодействие социо логов различным политическим силам — воплощается в строении этого пространства не прямо, поскольку пря мому проникновению препятствует его собственная структура обмена и господства. Потому прежде всего следует зафиксировать позицию школы в академическом поле, т. е. в ее отношениях с прочими позициями и шко лами, где сформировалась и воспроизводится ее крити ческая программа. Для того же, чтобы не упускать из вида связь между уже прослеженной нами политической и академической логикой первых посылках имманентного метода, мы будем принимать в расчет, что «структура уни верситетского поля отражает структуру поля власти, по скольку протекающая в нем деятельность по отбору и ин-доктринации вносит свой вклад в структуру последнего» [61, р. 41]. Рассматривая позиции и оппозиции, на кото рых строятся научные стратегии представителей школы, будем учитывать это удвоение перспективы, связыва ющее внутриакадемические деления с ролью социолога в воспроизводстве политического порядка. Предваряя дальнейший анализ, можно сказать, что именно этим удвоением перспективы вглубь объясняется поддержание школой вдвойне широкого фронта критической работы, направленной, с одной стороны, против высокой и самодовлеющей учености, с другой, против политически за данных обыденных представлений, предъявляемых от лица науки. Оба эти направления критики воспроизво-

[333]

дят в социальном регистре основополагающий регулятив программы познания: поскольку социологическая прак тика предполагает учреждение собственного, научно до стоверного порядка, роль социолога конструктивна и не может сводиться только к оправданию актуального по рядка средствами науки.

2.1. Оппозиция исследователя/профессора: ПРОТИВ САМОДОВЛЕЮЩЕЙ УЧЕНОСТИ

Оппозиция практического и схоластического в социоло гии, которой мы уже касались выше, по сути, содержит в себе две оппозиции или две перспективы: ближнюю и дальнюю. При этом, ключом для раскрытия обеих пер спектив в их взаимосвязи может служить высказывание Хайдеггера: «...В тот самый — для мира определенный — момент, который значится как начало философии, как раз и начинается ярко выраженное господство обыденного рассудка (схоластика)» [47, с. 25] 39 . Установленная здесь связь между обыденным и схоластическим не является чем-то отвлеченным, напротив, она раскрывает практи ческий парадокс: соединение формальной сложности школьных построений и их обоснование принципом «само собой разумеющегося», который стоит за обыденным рас судком [47, с. 9]. Свойство ключа этому высказыванию придает то, что оно связывает «высокое» — начало фи лософии, «царицы наук», и «низкое» — обыденный рассу док, повседневную очевидность. Оно показывает, что кор ни наиболее возвышенного нужно искать в самом приземленном. И именно эта связь обнаруживается в точке соединения обеих перспектив — в понятии «схоласти ческого».

Дальняя перспектива явным образом отражена в по строенном по всем правилам академической игры «высо ком», интеллектуалистском анализе схоластического ра-

[334]

зума, проделанном как самим Бурдье, так и его интер претаторами 40 . Ее разработка состоит в выявлении «пред посылок, определяющих doxa , связанную родовыми отношениями со skhole , с досугом, который является усло вием существования всякого научного поля» [63, р. 22]. Т. е. социологическое исследование, раскрывающее эту родовую связь, подчиняется вопросу, как обладание до сугом управляет содержанием научного труда. Персонаж, замыкающий дальнюю перспективу в ее историческом горизонте — это идеальный тип ученого, ведущий свое происхождение от гуманиста позднего средневековья и наиболее полно воплотившийся в ученом ньютоновской академии, джентльмене, свободно распоряжающемся вре менем и собою, гордым своей независимостью от инстан ций внешнего контроля и тщательно заботящемся о со блюдении принципов беспристрастного исследования 41 . Именно такого ученого, обладателя досуга и воли к знанию, привлекают требующие длительного размышления сюжеты, общие принципы и универсальная истина [27, с. 54]. И именно он — заполняющий размышлением то время, которого недостает всем прочим, зависящим от своего ремесла, вовлеченным в игру частных интересов — оказывается носителем наиболее явно выраженного «интереса в незаинтересованности», обосновывающего научное отношение к миру. Будучи институциализиро- ванной, эта ученая «незаинтересованность», незаметно переопределяющая мир на языке объективизма, неучас тия и внешнего наблюдения, и оказывается отправной точкой для критического анализа.

Ближняя перспектива оказывается в тени «высокой», однако именно она — часто не сформулированная явно, но четко схватываемая практическим чувством — высту пает причиной негодования французских (и не только) коллег в адрес Бурдье и его соратников. Иногда эта при чина озвучивается на языке морали или идеологии, но это, скорее, — еще один «высокий» повод, маскирующий все ту же ближнюю перспективу 42 . Чтобы вникнуть в практический смысл подобного негодования, нужно по-

[335]

нять, что критика схоластического разума и процедуры социоанализа, ее обеспечивающие 43 , воспринимаются как потрясение основ самого академического мира, т. е. сло жившегося в нем «естественного порядка» и здравого смысла, который его узаконивает. Особенно вызывающим предстает результат методичного сомнения в адрес наиболее очевидных его положений: социоанализ не только показывает, что принятые в научном мире конвенции оди наково успешно работают как на подготовку к открытию истины, так и на ее сокрытие, но и описывает механику сокрытия в интересах господства.

Критикуя предпосылки институциализированной уче ности и ее здравого смысла, сторонники Бурдье задева ют позиционные интересы прежде всего тех, кому выгод но сохранение status quo в ранее сложившейся иерархии научной власти и престижа, где высшие места принадле жат либо хранителям уже произнесенных, «вечных» ис тин, либо наиболее удачно использующим политическую конъюнктуру «советникам», действующим в науке от лица государства, а в политике — от имени науки. В свою очередь, обладатели этих позиций с наибольшим недоверием относятся к реализуемой сторонниками Бурдье критической программе, поскольку более всего зависимы от господствующего в социальных науках порядка очевид ности. Их негативная реакция становится контрфорсом, предназначенным исправить восприятие, смещенное критическим взглядом на «раз и навсегда» решенные вопро сы действенности и власти в интеллектуальном мире 44 .

При этом, оппозиция исследователя/профессора про тивопоставляет школу Бурдье преподавательскому кор пусу Высших Школ или Сорбонны не просто на основа нии выполняемых теми и другими функций: большинство сотрудников Центра европейской социологии обязаны вести преподавательскую работу. Оппозиция приобретает остроту именно в общем пространстве исследования и преподавания, отображая конфликт социальных интере сов и культурных навыков. Различие социальных пози ций обусловлено прежде всего различием типов карье-

[336]

ры: если университетские профессора выступают держа телями институционализированной формы культурного капитала, который, помимо устойчивого дохода, гарантирует им карьеру бюрократического типа, то исследова тели зачастую оказываются «еретиками», занимающи ми, как и представители свободных профессий, весьма не устойчивое положение в пространстве институций [61, р. 36]. В культурных навыках различие интересов отражается прежде всего в доминирующей схеме практики: стратегии переноса исследовательских диспозиций даже в преподавание противостоит стратегия воспроизведе ния профессорских диспозиций даже в исследовании. И если позиция исследователя предполагает бдитель ность, направленную на предпосылки осуществляемых им шагов: практик заинтересован в экономии сил и време ни, то позиция профессора, как и позиция интерпретато ра моральных, политических или литературных сюжетов, объективирующая распоряжение досугом, основывается (и в социальном, и в познавательном смысле) на вынесении за скобки самого вопроса о применимости и адекват ности преподносимых интерпретаций 45 . Если рассматри вать настоящую книгу в контексте оппозиции исследова теля/профессора, она оказывается ярким свидетельством нарушения членами школы Бурдье правил схоластичес кой систематизации даже в таком случае бесспорного господства профессорского разума, как учебное пособие. Это и превращает их в еретиков, в академической борьбе про тивопоставляющих схоластической учености практичес кий навык.

В целом, критика «схоластического разума» в ближней перспективе обращена прежде всего на две учрежда ющих эту перспективу фигуры: профессора и эксперта- консультанта 46 . Если в тексте настоящей книги ссылка на профессора как на отрицательный персонаж дана кос венно, в форме упрека образовательной логике 47 , сам Бурдье более энергично демонстрирует оппозицию иссле довательского/схоластического: «Не посвящая себя куль ту полевого исследования или позитивистскому фетишиз-

[337]

му в отношении "данных", я, тем не менее, испытывал ощущение, что эти виды деятельности, в конечном счете не менее интеллектуальные, чем прочие, по самому свое му содержанию, более скромному и практическому, а также по тем выходам в мир, которые они обеспечивали, представляли собой возможность избежать схоластичес кого заточения среди кабинетных людей, библиотек, кур сов и дискурсов, с которыми профессиональная жизнь заставляла меня соприкасаться» [63, p . 13] 48 . Стратегия школы, направленная на то, чтобы в этой оппозиции постоянно занимать полюс исследования, дает одновремен но познавательный и практический результат: вводя в борьбу точек зрения — через научную полемику или об разовательный процесс — регулятив нового, социологи чески обоснованного «порядка вещей», она разрушает мо нолит самопредставления государства, обеспеченного высокоучеными классификациями, и этим создает условия к дальнейшему конструированию собственно социо логического представления о социальном мире.

2.2. Оппозиция узкого/широкого производств: критика обыденных и политических представлений в социологии

Если в оппозиции «исследователь/профессор» острие критики направлено на ту очевидность, которая распола гается почти исключительно в границах профессионального занятия социологией, и анализ профессорского разума оказывается вписан в логику борьбы за монополию на профессиональное представление о дисциплине в ее рамках 49 , то эта оппозиция отражает борьбу за то пред ставление и содержание социологии, которое находится преимущественно за рамками профессионального сооб-

[338]

щества и приобретает значение легитимного социально го факта в отношениях между социологией и всеми ины ми социальными производствами. Распространенное за пределами профессиональной среды представление «социология — это опросы», как свидетельствует в настоящей книге П. Шампань, не исключительно российское. Опасность этого и подобного ему представлений заключается не только в том, что они скрывают от непрофессионалов ведущуюся в социологии работу по конструированию объективного социального мира; более суще ственно, что они оказывают обратное влияние на легитимные формы социологической практики и крите рии достоверности. Агенты индустрии опросов, экспер ты по политическим и социальным вопросам или про фессора, обращающиеся к аудитории уже не с университетской кафедры, а с экрана телевизора, продолжают участвовать в научной борьбе или преподавать, заново вводя в социологическую практику ориентацию на не компетентного потребителя, т. е. на обыденное правдоподобие и иллюстративность, заменяющие критический анализ. Используя ресурсы СМИ (например, финанси рование опросов и доступ к аудитории, обеспечивающей признание), они образуют весомую оппозицию исследо вателям, ориентированным на собственную достовер ность социального знания и на признание равных в борь бе за ее определение.

Здесь мы возвращаемся к затронутой ранее пробле ме границы между рационально обоснованным, органи зационно обеспеченным объективным миром и миром обыденного произвола — границе, которая выступает необходимым условием научности социального знания. По скольку социальные условия объективного мира не сво дится исключительно к организационным формам науки, будь то структура лаборатории или системы академиче ских институтов, а собственная логика дисциплины, об разованная пересечением различных интересов и пер спектив, не является однородной и равномерно развертывающейся, внутри научного производства, каждый раз

[339]

обнаруживается усвоенное внешнее, источник и меха низм действия которого может быть зафиксирован соци ологически. Описывая функционирование литературы, музыки, живописи или гуманитарных дисциплин, Бурдье вслед за Марксом выделяет два сектора: широкого и уз кого производства, или производства для профессиона лов и производства для широкой публики, различающие ся по ориентации (а значит, и продукции) в системе об мена и дифференцирующиеся по мере приобретения полем автономии [22, 1/2-93, с. 51] 50 . Чем менее устой чива — как в случае социологии — граница между широ ким и узким производствами, тем более актуальной ока зывается проблема ее поддержания. В автономизирую- щемся поле граница является одновременно продуктом и главной ставкой автономии, поэтому столь принципиально вопрос о «чистоте» узкого производства ставится дер жателями ведущих в этом секторе позиций и ставок.

Выступающие с позиций обыденного здравого смыс ла эксперты по «проблемам социальной стабильности», «делам молодежи» или «политическому развитию», равно как и социологи-публицисты, адресующие свою продукцию непрофессиональному потребителю, предъявля ют себя в качестве ученых, поскольку анонимный авто ритет науки обеспечивает их суждениям первоначальный кредит признания. Подобное соединение авторитета науки с авторитетом политического господства позволяет лучше увидеть политическое происхождение обыденной очевидности. Под именем объективных фактов и тенден ций этот единый авторитет позволяет узаконивать теку щие интересы и произвол непосредственных участников политической борьбы. Например, во Франции, как и в России, через СМИ или учебники от лица социологии, экономики и «науки» в целом проводится систематическая работа по приданию «естественности» (а ранее в Рос сии: «необратимости») демократии, когда общее обозначение политических свобод обосновывает всю полноту режима господства. Подобная работа — в силу ее уни версального характера, вытекающего из интересов госу-

[340]

дарственных институтов и баланса сил в международной политике — дает эффект и в поле научной борьбы, в форме публикаций на определяемые крупными грантодате- лями темы, финансирования семинаров с заданными по литическими акцентами и т. д. Наконец, вводимые в ши рокий оборот от лица социологии классификации дают не только непосредственный обратный эффект в научной борьбе, но и превращаются в отсроченный здравый смысл будущих исследователей и преподавателей, получающих представление о социальном мире в ходе образования, а также в ходе диффузной социализации, навязывающей через СМИ норматив упреждающей лояльности. Этот множественный и неочевидный возврат логики широко го производства в узкое и становится практическим фо кусом и отправной точкой критики, ведущейся предста вителями школы Бурдье с позиций узкого производства 51 .

Но что выступает точкой опоры, позволяющей непрерывно опровергать официально признанный порядок как в форме схоластической классификации, так и в форме присутствия государства в социологическом описании/ объяснении? Этот вопрос требует отдельного рассмотре ния. В самом деле, наряду с критикой схоластизма, в работах самого Бурдье присутствуют такие схемы и при емы «высокой» философской традиции, как картезианское сомнение, кассиреровское различение субстанции/ отношений, хайдеггеровская открытость бытия, марксо- ва борьба классов и диалектика производительных сил/ производственных отношений, ницшеанская воля к власти и перспективизм истины, гуссерлевский допредика- тивный опыт, витгенштейнианское семейное сходство, остиновский перформативный акт, дьювианское мышле ние как практика — встроенные путем непрямого пере-

[341]

носа в социологическое описание/объяснение. Некоторые из них Бурдье указывает открыто, о происхожде нии иных умалчивает 52 ; используя при этом те и другие в двойном назначении: как в качестве традиционного средства легитимации теоретических построений, так и в качестве противовеса обыденной и официальной очевидности. В том же двойном назначении в его работах встречаются отсылки и к ряду «основателей» социоло гии и лингвистики: Веберу, Дюркгейму, Моссу, Соссю- ру, Бенвенисту. (Отдельного исследования потребовал бы анализ следов художественной литературы в социо логических работах Бурдье, в частности, традиционных для интеллектуальной среды Франции отсылок к Прус ту, привычных для социальной мысли обращений к Баль заку 53 , а также более своеобразных источников социо логического вдохновения, таких как тексты Лотреамо- на или Джойса 54 .)

И вместе с тем раскрытие метода и стратегии школы только через рафинированные образовательной логикой схемы Маркса или Вебера, Башляра или Остина, Гуссер ля или Хайдеггера всегда будет обнаруживать в себе чер ты произвола и неокончательности, навеянных иллюзи ей «высоких имен»: свести смысл критической социоло гии лишь к продолжению «высокой» традиции значило бы отрицать ее специфику. Для нее существует иная, «ниж няя» точка опоры, не сводимая ни к текстам предшествен ников, ни к систематически построенной профессиональ ной практике. Не имея возможности подробно развернуть здесь линию анализа и аргументов, мы можем обозначить ее лишь пунктиром. Но даже это оказывается чрезвычай но трудно сделать, поскольку «низовой» ресурс весьма полно переопределен в логике имманентного метода и в практике членов школы как агентов узкого производства: в качестве научного продукта критическая социология никак не может быть «народной» (в противовес «высокой») и вовсе не предполагает абсолютизации неофициальной точки зрения 55 . Тем не менее нижняя точка зре ния каждый раз включается в конструкцию описания/

[342]

объяснения, тем самым лишая «высокую» официальную перспективу роли абсолютной шкалы. Соотносительное мышление, в высокой перспективе отсылающее к струк турализму Леви-Строса, в нижней оказывается схемой обновления снизу, привносимого критической социоло гией. Чтобы быть кратким, критическая социология в качестве «низового» источника имеет либо еще не тема- тизированный социологическим описанием/объяснени ем опыт, либо здравый смысл, свойственный позициям доминируемых, который «сопротивляется» навязываемой им очевидности господства.

Новое прочтение социологической «классики» и в целом, обновление социологической схематики здесь во многом обязано обращению к социальному «низу» и преж де всего введению такой модели описания/объяснения, в которой смысловые различия утрачивают статус отдель ной реальности и «снижаются» до отношений силы, т. е. до объективной структуры поля. Систематическое исполь зование этого приема школой Бурдье дает повод к обви нениям в редукционизме [55; 75], однако его действие намного глубже, чем простое сведение смысла к силе. В этом разочаровывающем и, вместе с тем, обновляю щем снижении обнаруживается сходство со схемой пись ма Ф. Рабле, проанализированной М. М. Бахтиным [4]. Отношения силы производительны, подобно телесному низу, но обращаться к ним, как и к телесному низу — значит противоречить высокой культуре, позволять себе излишнюю вольность. Говоря об интересе ученого в не заинтересованности, изучая политическое или экономическое происхождение экспертных суждений, вскрывая источники легитимности медиатических философов, рас сматривая верования как продукт и средство политического обмена, критическая социология поступает имен но так. Она указывает на производительный характер силы, но не останавливается на простой констатации: она заставляет убедиться в факте зависимости точки зрения или суждения от занимаемой позиции и, таким образом, во многом отменяет значимость отдельно взятых смыс-

[343]

ловых различий. Так, показывая, что за нюансированной системой школьных характеристик во Франции стоит обыденный здравый смысл и усвоенное социальное нера венство, П. Бурдье и М. де Сен-Мартен развенчивают «вы сокий» смысл официальной оценки [59]. Подобное, одно временно разочаровывающее и обновляющее, снижение присутствует в большинстве работ, объектом которых вы ступает «высокая» культура (в настоящей книге см., напр., Пэнто, 2.1.) 56 .

В наиболее явном виде противопоставление верхнего/ нижнего в самой социологии реализовано в оппозиции ремесленного и даже «варварского» отношения к интел лектуальной продукции/схоластическому и фетишист скому употреблению ее результатов [27, с. 49—51 ] 57 . Хай- деггерова формула в практике школы переворачивается: схоластизации обыденного рассудка противостоит опера- ционализация продуктов рафинированной рассудочности. Таким образом, новаторский ресурс имманентного метода, подобно ресурсу раблезианского письма, состоит в соединении элементов философских и социологических категориальных систем с «низовыми» основаниями соци ологического взгляда, в т. ч. со взглядом на социальный мир с позиции доминируемых. Следует заметить, что последний имеет основания и в биографии самого Бурдье, который поднялся на вершину академической карьеры, будучи выходцем из семьи провинциального чиновника почтовой службы [69; 78, р. 23]. Но, как и Рабле, Бурдье не просто «смотрит снизу»; он придает смысл «высоко му» через неотложные задачи практики и, тем самым, сме щает границы самой классификации высокого/низкого, нарушая ее непротиворечивость. Социальным подтверждением может служить тот факт, что метод критической социологии не усвоен традиционной (теоретической и официальной) историей социологии с той же легкостью, как теории Турена, Лумана или Хабермаса, ведь ее век тор направлен против и вне официальных и «ученых» типологий, обоснованных оппозициями разума/тела, социального/биологического, истины/лжи, субъекта/

[344]

объекта и ряда подобных. Отсюда же проистекают упреки в нелогичности, незавершенности, противоречивости критической социологии 58 . Конечно, критическая социо логия не утверждает «спонтанную социологию» обыден ного восприятия, которую Бурдье критикует так же, как самодовлеющую ученость. Речь идет о социологии, ко торая вскрывает привычно скрываемые условия господ ства и механику очевидности, т. е. о социологии, которая основана, в противоположность взгляду извне и сверху, на взгляде снизу и изнутри — уже не столько в познава тельном, сколько в социальном смысле.

2.4. Генезис и структура школы Бурдье

Результатом овладения любой профессией, результатом запланированным или не принимаемым в расчет, являет ся изменение способа восприятия, точки зрения, т. е., в конечном счете, социальной перспективы. В случае шко лы Бурдье мы имеем дело с намерением контролировать условия этого пересмотра — именно таков практический смысл социологической бдительности. Для поддержания контролируемых условий смещения перспективы необхо дима та или иная форма коллективной практики. Ею и является научная школа. Комплекс отношений, который в настоящем тексте обозначен как «соратники» или «шко ла Бурдье», не исчерпывается этим аспектом. Тем не ме нее одна из основных задач школы как социологиче ского предприятия состоит в поддержании внутренней динамики, длительном воспроизводстве нетипичных со циальных условий, позволяющих достичь специфических результатов, среди которых одним из главных выступает особенное профессиональное видение (условие позволя ющее, в свою очередь, производить новый результат). Такое усиление особенного обосновывает автономию вся кого производства и всякой позиции. Другая задача шко-

[345]

лы как социологического предприятия вытекает из того факта, что признание нового взгляда как коллегами, так и широкой аудиторией обеспечивается действием социальной механики, в которой школа играет роль постоян но действующего источника событий и силового центра в системе подобных ей центров. В логике научного обме на и борьбы школа выступает формой институционали-зации теоретической ставки 59 , обеспечивая постоянство принципов в разнообразии их приложений. Воплощая эти две основные интенции: поддержание специфичес кой внутренней среды и борьба за признание в простран стве теоретических различий — всякая школа, тем не менее, не строится по единственной модели. Не претендуя на создание общей классификации, здесь мы наме рены зафиксировать специфику школы Бурдье как те матического и стратегического союза, воспроизводяще гося во времени 60 .

Принимая в расчет изначально «еретическую» стратегию школы с ее ориентацией на самодистанцирование от официальной доксы и насколько возможно полное вве дение в анализ системы различий, действующих в поле, а также центральную роль, которую в задании вектора школы играет работа Бурдье, можно признать, что ее организация и положение в интеллектуальном производстве тяготеют к модели возглавляемой пророком секты, борющейся против жреческого распоряжения соци альным знанием 61 . Являясь следующим шагом в реализа ции социологической автономии, критическая програм ма школы претендует на охват максимально широкого спектра явлений своим видением. Долгое время высту пая авангардным образованием, т. е. одновременно наи более узким по области признания и наиболее радикаль ным по отношению к актуальной в поле традиции, она стремится превратить свой частный взгляд в универсаль ный принцип производства 62 . Однако изначально опреде лить функционирование школы через узкие рамки секты значило бы пренебречь фактом устойчивого воспроизвод ства профессионального навыка и взгляда. Это было бы

[346]

данью взгляду извне. Нас же прежде всего интересует вопрос о социальных условиях, которые обеспечивают длительное поддержание специфических условий произ водства и императива универсализации.

Начнем с того, что школа во многом обязана своим существованием эффекту конверсии: сам Бурдье, пере шел в социологию из философии [28, с. 28] 63 , почти все его сотрудники также являются обладателями «нетипичных» траекторий: они не получили университетского со циологического образования, а вошли в профессиональ ную практику через исследовательский семинар Бурдье и/или его соратника К. Пассрона в I960—1970-х и, та ким образом, получили возможность более гибко и критично распоряжаться конвенциями, сложившимися в ака демическом секторе дисциплины. Характеризующее шко лу сопряжение «высокой» философской традиции и нехарактерных для школьной социологии приемов является прямым результатом конверсии. Собственная тео ретическая практика Бурдье как главы школы также впи сывается в логику конверсии разнообразных навыков в социологическую компетентность: социологически пе реопределяя философские схемы, Бурдье делает их до стоянием исследовательской практики — собственной и своих сотрудников. При этом речь, конечно, не идет о мгновенном превращении философа в основателя социо- анализа, а представителей цехов юристов, философов, урбанистов, этнографов — в его соратников. За иллюзи ей теоретического единства школы стоит длительный процесс тематических поисков и экспериментов. Как и за образом школы — единого организма скрывается, с одной стороны, длительный отбор соратников и союзников, сопровождавшийся целой серий разрывов, с другой, история внешних давлений, в частности, длительная ре акция институционального отторжения, которая до начала 1980-х закрывала для членов школы двери многих на учных и образовательных институций 64 . В значительной мере именно эта отмеченная критическими диспозициями «нетипичность», а также приоритет работы с эмпири-

[347]

ческим материалом над интерпретацией текстов являет ся первым условием существования школы Бурдье.

В свою очередь, функционирование школы, рабле зиански превращающей теорию в вид практики, закреп ляет эффект конверсии, усиливая познавательный и институциональный разрыв в пространстве делений, вы ступающих одновременно инструментами описания/ объяснения и научной карьеры: вертикальной и горизонтальной мобильности, оппозиций нового и старого, труда и досуга, жесткой формы школы и свободного характера течения. Сохраняя память о своем происхождении из духа конверсии, школа непрерывно воспроизводит ее условия, превращая таковую из события в процесс и, в конечном счете, оказывается машиной, которая постоянно поддер живает высокое напряжение, упорядочивающее научную рутину. Она оказывается одновременно теоретической границей, отличающей критическую социологию прежде всего от этнометодологии, структурализма, индивидуализма и позитивизма 65 , а также границей социальной, отделяющей критическую социологию от либерально окрашенной интеллектуальной журналистики, абстрак тной социальной метафизики, семиотики, близкой к литературной критике, экономического моделирования. Социологическая бдительность — это состояние пригра ничья, где она имеет функциональный характер, посколь ку чистая теория не способна обеспечивать постоянное возобновление условий производства, а эмпирическая ра бота сама по себе не может гарантировать чистоты и от личительных черт социологического результата.

Но школа — это только не сумма опубликованных исследований. Говоря о поддержании границы и воспро изводстве навыка, мы неизбежно приходим к вопросам о том, кто составляет ее ядро, какое время и в какой фор ме это ядро существует. Отвечая на них, можно прини мать различные точки отсчета: ряд книг Бурдье, напи санных в соавторстве и вышедших в 1964—72 гг.; основа ние в издательстве « Minuit » в 1965 возглавленной Бурдье серии «Здравый смысл», в которой вышел ряд принци-

[348]

пиальных исследований и переводов; наконец, факти ческое превращение Центра европейской социологии после ухода Р. Арона в 1968 г. в центр Бурдье. В первом факте можно усматривать начало совместной институ- циализации научного капитала Бурдье и соавторов через публикации, во втором — институциализацию научных предпочтений Бурдье и его соратников и возможность их введения в оборот, в третьем — институциализацию прак тической группы в пространстве исследований и образо вания. При всей важности этих вех принципиальным, тем не менее, представляется основание в 1975 году журна ла « Actes de la recherche en sciences sociales », возглав ленного Бурдье 66 . Оно представляется более значимым, поскольку пространство журнала остается в распоряже нии прежде всего самого главного редактора и, таким образом, выступает формой институциализации теоретической ставки par excellence . He берясь точно обозначить хронологический порог возникновения школы — 1975-му предшествовал длительный период концентрации капиталов и консолидации группы (существовавшей уже к середине 1960-х), сделавших возможным не только само существование журнала, но и тематическую слаженность публикаций — можно, по крайней мере, указать на год ее институциализации в качестве таковой. Именно этим журналом, точнее, статистикой публикаций в нем, мы можем воспользоваться, чтобы очертить ядро школы.

Предположив, что длительная принадлежность к шко ле должна отразиться в количестве, превосходящем наи более часто встречающееся, в качестве минимального порога были приняты 4 публикации (включая публика ции в соавторстве) за 23 года 67 . В предварительном спис ке оказалось 26 имен (а если исключить американского лингвиста В. Лабова — 25). Следующими показателями были взяты годы первой и последней публикации и чис ло лет, в течение которых статьи автора появлялись на страницах журнала. Поскольку последняя величина колебалась от 2 до 22 лет (повторим, при количестве пуб ликаций, превосходящих 4), группировка авторов по этим

[349]

показателям представлялась важным шагом к установле нию ядра. Следом был добавлен показатель среднего чис ла публикаций в год, который можно рассматривать как оценку меры близости публикуемых работ к основной линии школы (для самого Бурдье этот показатель соста вил 3,5, включая публикации в соавторстве). Резуль татом стало несколько групп авторов по максимальным различиям: от 2,5 публикаций в год, при периоде автор ства в 2 года; до 0,5—0,8 публикаций в год при периоде в 17—22 года. С наибольшей вероятностью в ядро школы попадают представители последней группы (8 авторов, включая самого Бурдье), к которой тяготеют авторы, име ющие 0,6 и 0,9 публикаций в год за 15 лет (2 автора). В него попадает также автор, имеющий 1,3 публикации в год за 10 лет (но начавший публиковаться, в отличие от остальных, не в 1975-77, а в 1986 г.). Таким образом, постоянное ядро исследователей, входящих в школу на сегодняшний день, состоит из 9—11 человек. В их числе оказываются все четыре автора настоящей книги, что отчасти подтверждает правильность избранных критери ев выделения ядра. Кроме того, в состав школы нужно включить молодых исследователей, не попавших в под счет из-за того, что они лишь недавно вошли в период активной научной деятельности. Таких по крайней мере трое, и у двоих из них за 1996—97 гг. в журнале опубли ковано по 2 статьи. Обращают на себя внимание времен ные рамки существования ядра: абсолютное большинство исследователей, входящих в него на сегодняшний день, уже работали в школе в середине 1970-х.

Поскольку мы стеснены форматом приложения, а ха рактеристика ядра, помимо социологически бессодер жательного перечисления имен, потребовала бы подроб ного биографического, тематического и даже тексту ального анализа, мы оставляем эту задачу до следующих работ. Здесь же отметим лишь несколько важных момен тов. Во-первых, за рамками школы, увиденной сквозь призму журнала, остаются социологи, прямо использую щие ее разработки в исследованиях (см. [58]) или попу-

[350]

ляризаторы, перерабатывающие объяснительные схемы школы в образовательный материал (напр., Ф. Коркюф [70]). Одновременно в ядро попадают такие «теоретиче ски спорные» бурдьевианцы, как К. Шарль (напр., [50]) или В. Каради (напр., [33]), которые являются скорее стратегическими партнерами, чем инженерами общего проекта. Поэтому рассматривать школу только как сек тор круга авторов, заменяя единственным критерием всю подвижную область практики, производящей представле ние о школе и «социологии Бурдье», было бы произво лом. «Спорные случаи», которые обнаруживаются при всякой попытке установления границы, здесь можно рас сматривать и как эффект позиции внутри школы, и как эффект границы, т. е. позицию в системе разделения тру да, возникающей вместе со школой и вокруг нее.

Во-вторых, следует обратить внимание на межпоко- ленческое разделение труда. Старшее поколение ядра, уже сложившееся к моменту выхода первого номера жур нала и/или начавшее публиковаться в нем в 1975-79, работая с Бурдье в период становления школы и являясь непосредственными создателями программы критической социологии, осталось носителем «теоретических амби ций», т. е. практических схем, усвоенных в условиях господства философии в иерархии французского культурного производства (достаточно указать на определяющую в нем роль Сартра, Альтюссера или Мерло-Понти) и выработанных в борьбе за социологию как одновременно фактичную и генерализующую науку, создававшуюся в отсутствии до 1970-х продуктивных исследовательских программ в национальном поле. Поколение же, ставшее активной частью школы в 1990-х, формировалось в усло виях, когда основополагающие теоретические работы Бур дье, построенные на обширном эмпирическом материале: «Практический смысл» (1979), «Различения» (1980), « Homo academicus » (1984) — а также избрание его в 1981 г. в Коллеж де Франс, уже закрепили за новым со циологическим предприятием имя и место в культурном производстве. Более того, действующий здесь принцип

[351]

«философия — только для мэтров» внес и продолжает привносить в схему их работы дополнительное цензур ное принуждение помимо технического, которое привно сит логика разработанного метода. В итоге изменения, введенные в горизонт дисциплины работой старшего по коления, и конверсия навыков 68 в условиях уже действу ющей школы предоставили младшему поколению гото вые инструменты описания/объяснения и одновремен но ограничили его возможные «теоретические амбиции». Работы составляющих его исследователей основаны на понятии поля как исходном и имеющем ясное инструмен тальное значение. Таковы исследования, посвященные полю литературы Франции периода второй мировой войны [81], современным французским полю консультантов [73] и полю экономистов [76]. Таким образом, если стра тегия, определявшая практику старшего поколения во главе с Бурдье, состояла прежде всего в создании и вве дении в оборот нового видения и навыка, то стратегия младшего поколения построена прежде всего на их нор мализации (пользуясь языком Куна), т. е. превращении их в собственно техническую и по возможности форма лизованную схему производства.

Наконец, если вернуться к статистике публикаций, можно отметить одну важную тенденцию: связь между количеством лет публикации в журнале и их средней частотой. При ряде оговорок можно утверждать: чем выше публикаторская активность данного автора, тем меньше времени она протекает в рамках журнала шко лы. Две группы, близких по частоте публикаций особен но явственно об этом свидетельствуют: 2 года — 2,5 статьи в год, 6-9 лет — преимущественно 1-1,3 статьи в год. Т. е. чем ближе по продуктивности к главе школы (3,5) исследователь, тем меньший срок он оказывается в числе авторов журнала. Эти данные показывают, что не в меньшей степени, чем результатом объединения школа является результатом расхождений. Учитывая, что Двое авторов из ядра с 15-летним стажем имеют послед нюю публикацию в 1990 году при относительно высокой

[352]

активности, этот промежуточный вариант также можно рассматривать как результат их стратегических рассог ласований с главой школы. Таким образом, у метафоры границы — если рассматривать ее практически — обна руживается оборотная сторона. Постоянная принадлеж ность к школе требует одновременно работоспособности и умеренности (0,5-0,8 публикаций в год в собственном журнале), которые составляют теперь уже количествен ный контраст с пророческой стратегией ее главы. Логика всякой школы предполагает расширение и обновление со става, но в той мере, в какой она остается стратегическим балансом тем и интересов, ее функционирование предполагает постоянные деления и дистанцирования, свойственные позиции производителей-радикалов [22, 1 / 2—93, с. 53], а также исключение тех, кто своей активно стью и намерением формулировать принципы вступает в конкуренцию с ее главою, подобно тому как это происхо дит в производственной организации. Таким образом, борьба с оппонентами и внутренняя селекция, которые ведутся на границе, оставляют по ту ее сторону ряд ис следователей, внесших вклад в формирование школы, какой она известна нам сегодня.

В целом, школа Бурдье, с ее ядром и исключенными, с носителями более новаторских или формализованных схем практики, с борьбой за отмену внутренних границ в социальных науках и за укрепление внешних, являет со бой лучшее подтверждение и частичное опровержение самой критической социологии. Подтверждение состоит в том, что освоение реальной социологической практики действительно позволяет воплотить менее вероятные и менее очевидные состояния интеллектуального мира (и социального мира в целом), одним из которых и явля ется новая позиция в поле культурного производства, а также в том, что ее формирование и признание возмож но только в процессе борьбы, определяемой набором спе цифических капиталов. Опровержение же заключается в том, что социология, дающая освобождение через по гружение в историю и логику собственных практик, не

[353]

отменяет разделения труда, не уменьшает гнета цензу ры на корпус исследователей и не ослабляет властных напряжений, имей они вид открытого противостояния или постоянного негласного принятия стратегических предпочтений главы школы. Как показывает жизненный цикл школы, младшие поколения приобретают инстру мент научного и социального успеха, но одновременно — и новые трудности, связанные с принуждением, которое сопровождает нормализацию нового взгляда и смещает акценты с основополагающих техник критической социо логии, прежде всего — с объективации габитуса и само объективации, на формализацию понятия поля.

Для российского случая опыт функционирования школы Бурдье тем более значим, что школы как форма институциализации теоретической ставки не сформиро вались в социологии сначала СССР, а затем России, преж де всего в силу господствующей роли административного, а не технического капитала в структуре дисциплины (см. [61, гл. 3]). Возникновение социологического пред приятия, институциализирующего преимущественно на учный капитал, т. е. воспроизводящего в качестве отличительного признака не сумму постов, а навык исследо вания, по-прежнему остается маловероятным событием. Между тем, отличающий социологию критический взгляд, обоснованный объективным знанием, может стать дей ствительностью дисциплины, носящей имя «социология», только в условиях борьбы за научное господство — вы ражаясь метафорически, за власть над умами — причем такой борьбы, которая, будучи ориентирована на менее вероятные состояния социального мира, объединяла бы противников в отказе от очевидности обыденного и по литически заданного восприятия.

[354]

2.5. Введение социологии в политическую практику

Как можно заключить из ранее сказанного, критическая социология является и политическим.предприятием *уже в силу того, что конкурирует с государственными чинов никами, экспертами'или журналистами за легитимное определение социального мира. В качестве условия, позволившего социологии претендовать на особое место в определении «порядка вещей» можно усматривать собы тия 1968 года [17, с. 75], которые, несмотря на их политический неуспех, вызвали к жизни принципиальные из менения в образовательной системе Франции. Однако даже не касаясь их роли в становлении критической со циологии, можно видеть согласованность схем, заложенных в научный проект школы и политических стратегий, ею реализуемых. Положение наиболее обоснованного и, одновременно, частичного способа видения, делает одной из первых задач.социологической'практики возвращение в социальный мир тех смыслов, которые элиминируются из него в ходе политического конструирования. Иначе говоря, «расколдование» политических и, более широко, социальных верований, основывается не на отмене самой механики политического действия, но на введении в нее новых или ранее цензурируемых представлений. Поли тическая деятельность школы строится так, как если бы объективный мир, конструируемый социологией, уже существовал. За игрой «чистой случайности» и «истори ческой необходимости», в обличье которых привычно предстает политика, критическая социология'позволяет выявить объективную структуру политического обмена, инструменты мобилизации и господства, механизмы подстройки позиций и диспозиций 69 . Таким образом, от правляясь от результатов имманентного описания/объяснения, Бурдье и его соратники входят в политическую практику уже не как ее теоретические или собственно политические критики, а как инженеры, владеющие ин-

[355]

струментом ее преобразования, каковым выступает объек тивный мир (или вера в его практическую постижимость).

Введение объективного мира в политическую практику — сложная задача, поскольку социолог вынужден действовать ввиду и в рамках объективных условий политического обмена. Говоря о формах политического действия школы, можно указать прежде всего на публи кацию Бурдье полемических статей в ряде журналов, начиная с сартровского«ЬеБ Temps Modernes » (с середины 1960-х), заканчивая « Le Monde Diplomatique » (1980- 90-е), а также на поддержку алжирских интеллектуалов и польской «Солидарности», на издательскую активность членов школы и ее союзников в рамках возглавляемой Бурдье книжной серии « Raisons d ' agir » («Поводы действовать»), которая предполагает скорейший отклик на актуальную политическую ситуацию, на критические вы ступления по телевидению, на участие в создании клуба Мерло-Понти, противодействующего неолиберальной унификации мышления, наконец, на участие в акциях протеста с декабря 1995 года (послужившем отправной точкой к изданию названной серии) вместе с безработными, забастовщиками, активистами антиглобалистских движений. Особо в ряду политических акций школы упо минается издание книги «Нищета мира» [74], объединя ющей в себе интервью с представителями «проблемных» социальных категорий. Несмотря на немалый по объему аналитический раздел, написанный Бурдье и коллегами, задача работы (критика следствий неолиберальной поли тики) и форма ее представления (показать социальное неблагополучие «как оно есть») позволяет прочитывать ее как публикацию с политическим содержанием 70 .

Чтобы понять значение политических проектов школы, следует помнить, что, политическая логика присут ствует в социологии в исходном принятии/отвержении очевидности политического господства. В практике та ких достигших известности социологов, как А. Турен, Р. Будон или М. Крозье государство присутствует не только в форме классификаций (например, в представ-

[356]

лении о роли социологии как научного инструмента планировании реформ [83, р. 286—87]), но и непосредствен но в форме занятия постов в государственных учреждениях или в использовании связей в политической среде для финансирования и опубликования своих работ [83, р. 290—92]. В отличие от них, действующих в сложившемся «порядке вещей» и предназначающих продукты своей профессии высшим государственным управленцам, Бурдье делает ставку прежде всего на низовые формы организации (профсоюзы, стачечные комитеты и т. д.), воспроизводя в политической практике принцип, уже известный нам по практике исследовательской. Иными словами, если названные социологи исходят из наличия потребителя социологической продукции в лице готово го «класса», то Бурдье и его соратники ориентируются на возможность формирования нового «класса» с опорой на объективное знание, подобно тому, как это сделал Маркс с «пролетариатом» [24, с. 190—191 ] 71 .

Предпочтительные инвестиции школы в неофициаль ный и низовой уровень политической практики во многом объясняется положением в интеллектуальном поле, кратко описанным ранее. При не очень больших старто вых капиталах, «еретических» исследовательских пред почтениях и прерывных траекториях (напомним о факте конверсии), нынешние члены школы, вероятно, не смог ли бы занять высших позиций при действующих в академическом поле условиях обмена, тогда как стремясь коллективным усилием изменить условия обмена путем реализации менее вероятного состояния поля, школа па радоксальным образом оказалась в более выгодном поло жении, поскольку сама стала производителем этих усло вий 72 . Выступая против господствующей неолиберальной идеологии в 1990-х, как и против господствовавшей в 1960-х социалистической, Бурдье углубляет линию раз рыва, или границу, отделяющую официально признанный «порядок вещей» от вводимого им социологического 73 . Не упуская из внимания парадоксальный характер ситуации, в которой критическая социология становится политичес-

[357]

ким действием, в этом нарушении следует усматривать практическую инверсию, точнее, конверсию императива социологической бдительности: если актом научной кри тики социолог возвращает в область анализа результаты собственных классификаций, то в рамках политической критики социолог возвращает полученное знание в прак тический мир.

Возврат в социальный мир знания или элиминирован ных в ходе политического конструирования практиче ских смыслов предполагает критику очевидности в той форме, в какой она представляет существующий «поря док вещей» как всеобщий и единственно возможный. Именно поэтому первая задача политической активно сти школы — расколдование «безальтернативной» нео либеральной схематики свободного рынка и «естествен ной» глобализации, пришедший на смену столь же «ес тественной» модернизации [64, р. 49]. В этом случае социологическая критика сильна тем, что она направле на не на отдельных политиков, а на условия господства, в частности на отношения силы, определяющие циркуля цию идей [60, р. 61 ] 74 . Путь сопротивления «безальтерна тивному» неолиберализму, предлагаемый Бурдье, оказы вается одним из парадоксов, характеризующих школу в целом. «Я полагаю, — говорит Бурдье, — доминируемые заинтересованы в защите государства, в особенности, его социального аспекта» [64, р. 39]. Ведя борьбу за устране ние государства из структуры социологического описа ния/объяснения и выступая с критикой режима господства, который опирается на современное государство, Бурдье, тем не менее, исходит из реальных условий, огра ничивающих возможные политические нововведения. Умеренность формулы, предлагающей стратегический союз с государством, вытекает из понимания его как центра сил и капиталов, т. е. из невозможности его простого исключения и смещения политического порядка в сторо ну «естественного состояния».

Реализм подхода заключается в том, чтобы, уйдя от грезы о тотальном антигосударстве, ввести в функциони-

рование государства и в поле политики в целом такие условия, которые превращали бы универсализм (в т. ч. в форме социальной справедливости) в принудительную и выгодную политическим агентам стратегию [10]. Ин струмент такого изменения условий политической прак тики Бурдье в создании международного профсоюза или нового Интернационала, объединяющего интеллектуалов, активистов негосударственных ассоциаций, чле нов рабочих комитетов и профсоюзов, которые сообща противодействовали бы «инволюции государства» [60, р. 62 —65; 64, р. 46—47]. Эта структура, одновременно про тивостоящая современной форме государства и ее допол няющая, должна стать средством коллективного иссле дования, т. е. призвести к менее вероятному событию, воссоздать несуществующую позицию, которая позволит социологам избавиться от привычной роли экспертов и стать разработчиками новой теории и практики символи ческого действия 75 .

С позиции политики, сопротивление «безальтернатив- ности», которое активно ведет школа, в немалой мере представляется попыткой продлить историю после объяв ления о ее конце: интеллектуальный Интернационал становится средством преодоления неолиберального капи тализма в отсутствии видимого и очевидного предела в нем самом. Тем не менее, выбирая между принятием/ отвержением политической «неизбежности» в пользу критической работы в мире политики, школа участвует в становлении пока трудноуловимых и, вероятнее всего, неожиданных для настоящего социальных форм. Освобождение от прошлого, заключенное в технике двойной историзации, обращается здесь конструированием буду щего, исходной точкой которого становится объективный мир. Там же, где обнаруживается трудность в соедине нии социологии и политики, заключена и продуктивность, поскольку связь социологической практики с политической лежит в области — пользуясь уместным термином Дюркгейма — верований. Выступая формой защиты от символического насилия и раскрывая механизм господ-

[359]

ства, опирающегося на незнание, критическая социоло гия разрушает основополагающее верование, на котором покоится актуальный порядок господства: все именно так, как должно быть, потому что так и должно быть. Но имен но этим она утверждает новое: возможно реализовать состояния, не вписанные в данные здесь и теперь усло вия социального обмена.

Заключение: Расколдование мира и освобождение от иллюзий

В качестве инструмента конструирования объективного социального мира социология предстает наукой, обращен ной к социальным различиям, а если принимать во внимание ее политическую определенность — к социально му неравенству. Однако, несмотря на действующую в дис циплине цензуру — как технического, так и социального происхождения, — рождение социологии от смерти Бога определило ей непостоянное и неопределенное место в социальном порядке. Стоит задуматься, что это за состо яние, из которого возможны полностью противополож ные выходы: от самого полного подчинения действующему порядку очевидности до радикального потрясения его основ. Генетически, пока не учрежден объективный мир, социология продолжает оставаться не только местом ре шения частных технических задач и борьбы с предрас судками, но и местом принципиального выбора за или против автономии познания. Поэтому в своем забытом истоке она остается вседозволенностью, против которой в ее лице боролись в XIX веке наследники божественного порядка. Вседозволенностью, которая в каждом случае может выливаться в интеллектуальный разврат, ведомый волей к политической власти и бытовому ком-

[360]

форту, в уход от всякой борьбы в «облачные сферы», в культурный фетишизм именем высших истин или в дей ственное «варварство», каждый раз заново начинающее отсчет времен и несущее в своем ремесленном критицизме силы становления. «Вседозволенность», как и «вар варство», не есть знаки полного разрушения. За ними стоит прежде всего свобода, заключенная в самом при нятии/отказе обыденной и политической очевидности роли ее, как учредительницы. А потому условием свобо ды в социологии, ничем не обеспеченной, кроме собствен ного метода, остается только социологическая практика. «Историческая онтология» и рефлексивная критика, пред лагаемые Бурдье и его соратниками в рамках последней стратегии, наиболее рельефно выражают это состояние, выступая одновременно способом его разрешения и ин струментом анализа.

Систематически описывая/объясняя социальные различия, социолог производит расколдование социального мира, которое, в отличие от веберовского, оказывается не спонтанным процессом, но результатом его конструи рующей практики. А всякая практика поддерживает верование в реальность собственных оснований. В социо логии в их качестве выступает социальное неравенство, и идущее до конца исследование механики, которая его обеспечивает, способно склонить к пессимистическому взгляду на мир. Это еще одно испытание для исследова теля, которое легко может потребовать компенсаций, сво дящих на нет первоначальный порыв и проделанную работу. В самом деле, социологи, с самого начала ищущие подтверждений тому, что нынешний мир — наилучший (оптимально функционирующая система, непрерывно прогрессирующее знание, наиболее демократический по рядок и т. д.), воспроизводят верование, которое действи тельно позволяет им занять более «благоприятную» позицию в актуальном порядке, но отнюдь не приближают их к тому краю науки, от которого продолжается ее даль нейшее движение. Воспроизведенные через образователь ные учреждения, подобные верования обеспечивают

[361]

упреждающую лояльность будущего социолога и непо движность социального мира в его восприятии, тем самым уберегая очевидность от возможной критической работы в будущем. Отчасти они подстраиваются под ми ровосприятие молодого человека, проецирующего соб ственные надежды и высокие амбиции на малознакомый еще порядок вещей. Однако юность и студенчество заканчиваются, а нерефлексивное восприятие продолжает формировать профессиональный опыт и далее. Круг за мыкается, когда те же верования, с поправкой на послед ние события, снова возвращаются в образовательную си стему, уже в лице нового преподавателя. Критическая со циология предлагает средство выхода из этого замкнутого круга 76 .

Да, социологическая практика, реализуемая всерьез, скорее приносит разочарование: расколдовывая соци альный мир, она разрушает первоначальные верования в его чудеса [27, с. 30]. Однако вместе с разочарованием — будучи организована как научное предприятие — она да ет «глубокое и устойчивое изменение обыденного восприятия социального мира» (Введение). Социальный мир перестает быть «ясным с самого начала», а потому утрачивает скучный и вместе с тем пугающий (когда эта «яс ность» вдруг отказывает) облик. Социология устанавли вает границы, сама являясь границей между очевидным и еще не известным. И она же разрушает существующие границы, установленные очень давно или только недавно в пользу и в интересах господствующих. В программе школы Бурдье познавательное есть то же самое, что прак тическое — и это единство обеспечивает ей успех в продвижении к объективному социальному миру. Исследо вание социального порядка, а также учреждающего его от лица науки интеллектуального мира являются актами самоанализа и освобождения через разочарование. В со циологии, предлагаемой школой Бурдье, можно видеть социальную терапию, «инструмент индивидуального осво бождения» [40, с. 306], развивающий и заостряющий во прос о свободе, поставленный в рамках психологии, в част-

[362]

ности психоанализа. Однако важно не забывать и то, что она лишает иллюзии свободы, специфической для интел лектуала [27, с. 30] и негласно укрепляющей верование в лучший из миров — по крайней мере для самого интел лектуала, будь это социолог, писатель и т. д., — обеспеченное его принадлежностью к «подчиненной части гос подствующего класса» [19, с. 215].

Работы школы со всей отчетливостью продемонстри ровали: в современной социологии собственно техниче ский навык оказывается неотделим от инструмента самоанализа. Весь социальный мир, совокупность социальных отношений, оказывается системой порождения «я» соци олога, претендующего на их описание/объяснение, не только в период становления личности или профессио нального навыка, но и в каждый момент его практики, сопровождаемой выбором в пользу того или иного прин ципа и сохранением/обновлением собственных катего рий восприятия и мышления. Эту двойственность и не определенность социологической практики, гарантиро ванной только внутренним законом, а потому одновре менно освобождающей и опасной, очень важно понимать, чтобы время от времени возвращаться к вопросу о своей причастности к социологии, звучащему так: «Продолжа ет ли меня устраивать эта форма самоанализа, продол жаю ли я вкладывать в нее достаточно сил и устремлений?». Именно этот вопрос, более или менее отчетливо сформулированный, сделал возможной настоящую кни гу и всю работу школы, несмотря на трудности и описан ные нами противоречия в ее функционировании.

Отличительные черты практического контекста фран цузского национального поля и вытекающие из них осо бенности программы критической социологии не сдела ли ее, тем не менее, исключительно французским явле нием. Социологическая работа, опирающаяся на те же принципы, ведется исследователями других стран, в том числе и России. Введением в оборот и реализацией в рос сийском контексте критическая программа обязана преж де всего деятельности Российско-французского центра

[363]

социологии и философии Института социологии РАН. С начала 1990-х годов Центр выпустил два сборника пе реводов статей Бурдье, первое издание настоящей кни ги, отдельные статьи Бурдье и других представителей школы, ряд статей, развивающих принципы критиче ской социологии, в ближайшее время выйдет из печати одна из основных работ Бурдье «Практический смысл». Однако помимо переводческой работы, неизбежной для введения в оборот нового подхода, важным результатом функционирования Центра стали исследования, прове денные совместно с рабочими группами школы или са мостоятельно, на основании критической программы (не которые из этих работ мы упомянули ранее). Не доволь ствуясь простым повторением технических приемов, заимствованных из трудов школы, сотрудники Центра продолжают вести работу, освященную в том числе «те оретическими амбициями», зовущими к развитию нового взгляда на социальный мир. Более важной, чем верность буквальному прочтению текстов, в нашем случае оказывается верность самим принципам критической рефлексии и саморефлексии, которая только и позволя ет достичь границ объективного мира. Эти принципы ав тор приложения стремился реализовать и в данной ра боте.