Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства

ОГЛАВЛЕНИЕ

VI РОД И ГОСУДАРСТВО В РИМЕ

Из сказания об основании Рима видно, что первое поселение было создано
рядом объединившихся в одно племя латинских родов (согласно сказанию, их
было сто), к которым вскоре присоединилось одно сабельское племя, также
будто бы насчитывавшее сто родов, а затем и состоявшее из различных
элементов третье племя, также имевшее, по преданию, сто родов. Весь рассказ
с первого взгляда свидетельствует о том, что здесь не было ничего
естественно сложившегося, кроме рода, да и последний в некоторых случаях
был лишь ветвью первоначального рода, продолжавшего существовать на старой
родине. На племенах лежит печать искусственного образования, однако большей
частью из родственных элементов и по образцу древнего, естественно
выросшего, а не искусственно созданного племени, при этом не исключено, что
ядром каждого из трех племен могло служить подлинное старое племя.
Промежуточное звено, фратрия, состояло из десяти родов и называлось курией,
их было, таким образом, тридцать.
Общепризнано, что римский род был таким же институтом, как и род
греческий, если греческий род представляет собой дальнейшее развитие той
общественной ячейки, первобытную форму которой мы находим у американских
краснокожих, то это целиком относится и к римскому роду. Мы можем поэтому
быть здесь более краткими.
Римский род, по крайней мере в древнейшую пору существования города,
имел следующее устройство:
1. Взаимное право наследования членов рода, имущество оставалось
внутри рода. Так как в римском роде, как и в греческом, господствовало уже
отцовское право, то потомство по женской линии исключалось из наследования.
По законам Двенадцати таблиц, древнейшему известному нам писаному памятнику
римского права 164, в первую очередь наследовали дети как прямые
наследники, за их отсутствием - агнаты (родственники по мужской линии), а
за отсутствием последних - члены рода. Во всех случаях имущество оставалось
внутри рода. Мы видим здесь постепенное проникновение в родовой обычай
новых, порожденных ростом богатства и моногамией правовых норм
первоначально равное право наследования всех членов рода ограничивается на
практике сначала - и, как указывалось выше, очень рано - агнатами, а в
конечном счете детьми и их потомством по мужской линии, в Двенадцати
таблицах это, само собой разумеется, представлено в обратном порядке.
2. Обладание общим местом погребения. Патрицианский род Клавдиев при
переселении из города Регилл в Рим получил участок земли и, кроме того, в
самом городе общее место погребения. Еще при Августе привезенная в Рим
голова погибшего в Тевтобургском лесу Вара была погребена в gentilitius
tumulus [ - родовой курган. Ред.] - род (Квинтилиев), следовательно, имел
еще особый могильный курган [Слова "род (Квинтилиев), следовательно, имел
еще особый могильный курган" добавлены Энгельсом в издании 1891 года.
Ред.].
3. Общие религиозные празднества. Эти sacra gentilitia [ - родовые
священные празднества. Ред.] известны.
4. Обязательство не вступать в брак внутри рода. Это, повидимому,
никогда не превращалось в Риме в тгосаный закон, но оставалось обычаем. Из
огромной массы римских супружеских пар, имена которых сохранились до нас,
ни одна не имеет одинакового родового имени для мужа и жены. Наследственное
право также подтверждает это правило. Женщина с выходом замуж утрачивает
свои агнатические права, выходит из своего рода, ни она, ни ее дети не
могут наследовать ее отцу или братьям последнего, так как в противном
случае отцовский род утратил бы часть наследства. Это имеет смысл только
при предположении, что женщина не может выйти замуж за члена своего рода.
5. Общее владение землей. Последнее всегда существовало в первобытную
эпоху, с тех пор как землю племени начали делить. Среди латинских племен мы
находим землю частью во владении племени, частью во владении рода, частью
же во владении домашних хозяйств, которыми тогда вряд ли [В издании 1884 г.
вместо слов "вряд ли" напечатано: "необязательно". Ред.] являлись отдельные
семьи. Ромулу приписывается первый раздел земли между отдельными лицами,
приблизительно по гектару (два югера) на каждого. Однако мы еще и позднее
находим земельные владения, принадлежащие родам, не говоря уже о
государственной земле, вокруг которой вращается вся внутренняя история
республики.
6. Обязанность членов рода оказывать друг другу защиту и помощь.
Писаная история показывает нам одни лишь обломки этого обычая; римское
государство сразу выступило на сцену как такая могущественная сила, что
право защиты от нанесения зла перешло к нему. Когда Аппий Клавдий был
арестован, все члены его рода облеклись в траур, даже те, кто были его
личными врагами. Во время второй Пунической войны 165 роды объединялись для
выкупа своих пленных сородичей; сенат запретил им это.
7. Право носить родовое имя. Оно сохранилось вплоть до времен империи;
вольноотпущенникам разрешалось принимать родовое имя своих бывших господ,
однако без приобретения прав членов рода.
8. Право принимать в род посторонних. Это совершалось путем
усыновления одной из семей (как у индейцев), что влекло за собой принятие в
состав рода.
9. О праве избирать и смещать старейшину нигде не упоминается. Но так
как в первый период истории Рима все должности замещались по выбору или по
назначению, начиная с выборного царя, и так как жрецы курий также
выбирались этими последними, то мы можем предположить относительно
старейшин (principes) родов то же самое, хотя избрание из одной и той же
семьи в роде могло уже стать правилом.
Таковы были функции римского рода. За исключением уже завершившегося
перехода к отцовскому праву, они точно воспроизводят права и обязанности
ирокезского рода; здесь тоже "явственно проглядывает ирокез" [См.: Маркс
К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 45, с. 328. Ред.].
Покажем [Весь данный текст до слов: "Еще почти триста лет спустя после
основания Рима" добавлен Энгельсом в издании 1891 года. Ред.] на одном
только примере, какая путаница в вопросе о римском родовом строе царит еще
в настоящее время даже среди наших самых известных историков. В работе
Моммзена о римских собственных именах времен республики и Августа
("Исследования по истории Рима", Берлин, 1864, т. I) говорится следующее:

"Помимо всех членов рода мужского пола, исключая, конечно, рабов, но
включая лиц, принятых родом и - х.$oiиeao под его покровительством,
родовое имя распространяется также на женщин... Племя" (так Моммзен
переводит здесь слово gens) "- это... общность, возникшая на основе
общего - действительного или предполагаемого или даже вымышленного -
происхождения, скрепленная узами товарищества в отношении празднеств,
места погребений и наследования, общность, к которой должны и могут
причислять себя все лично свободные индивиды, а следовательно, также и
женщины. Затруднение представляет только определение родового имени
замужних женщин. Этого затруднения, конечно, не существовало, пока
женщина могла вступать в брак не иначе, как с членом своего рода, а,
как может быть доказано, долгое время женщине труднее было выйти замуж
за пределами своего рода, чем внутри него, ибо ведь это право
вступления в брак вне рода - gentis enuptio - еще в VI веке давалось в
награду в качестве личной привилегии.. Но там, где имели место такие
браки вне рода, женщина в древнейшую эпоху, по-видимому, должна была
переходить в племя мужа. Нет никакого сомнения в том, что женщина, по
древнему религиозному браку, полностью вступает в правовую и
сакральную общину мужа и выходит из своей. Кто не знает, что замужняя
женщина утрачивает право на наследование и на передачу своего
наследства по отношению к членам своего рода, зато входит в имеющий
общие права наследования союз, к которому принадлежат ее муж, дети и
вообще члены их рода. И если она как бы усыновляется мужем и вступает
в его семью, то как же может она оставаться чужой его роду?" (стр
8-11).

Моммзен, таким образом, утверждает, что римские женщины,
принадлежавшие к какому-нибудь роду, могли первоначально вступать в брак
только внутри своего рода, что римский род, следовательно, был эндогамный,
а не экзогамный. Этот взгляд, противоречащий всей практике других народов,
опирается главным образом, если не исключительно, на одно-единственное,
вызывавшее много споров, место у Ливия (книга XXXIX, гл. 19), согласно
которому сенат в 568 г. от основания города, то есть в 186 г. до нашего
летосчисления, постановил:

"uti Feceniae Hispalae datio, deminutio, gentis enuptio, tutoris optio
item esset quasi ei vir testamento dedisset; utiq ue ei ingenuo nubere
liceret, neu quid ei qui еаш duxisset, ob id fraudi ignoinmiaeve
esset" - "чтобы Фецения Гиспала имела право распоряжаться своим
имуществом, уменьшать его, выйти замуж вне рода и избрать себе
опекуна, как если бы ее" (умерший) "муж передал ей это право по
завещанию, чтобы она могла выйти замуж за свободно рожденного и чтобы
тому, кто возьмет ее в жены, это не было зачтено за дурной поступок
или бесчестие".

Итак, несомненно, что здесь Фецении, вольноотпущеннице,
предоставляется право выйти замуж вне рода. И столь же не сомненно отсюда
следует, что муж имел право по завещанию передать своей жене право выйти
после его смерти замуж вне рода. Но вне какого рода?
Если женщина обязана была выходить замуж внутри своего рода, как
предполагает Моммзен, то она и после брака оставалась в этом роде. Но,
во-первых, именно это утверждение об эндогамии рода и требуется доказать. А
во-вторых, если женщина должна была вступать в брак внутри своего рода, то,
естественно, что и мужчина также, так как иначе он не нашел бы себе жены.
Но тогда оказывается, что муж мог передать своей жене по завещанию право,
которым он сам не располагал и не мог использовать для самого себя; с
юридической точки зрения это - бессмыслица. Моммзен также чувствует это и
потому делает следующее предположение:

"для вступления в брак вне рода требовалось юридически, вероятно, не
только согласие власть имущего, но и всех членов рода" (стр. 10,
примечание).

Это, во-первых, весьма смелое предположение, а во-вторых, оно
противоречит ясному тексту приведенного места; сенат дает ей это право
вместо мужа, он определенно дает ей не больше и не меньше того, что мог бы
дать ей ее муж, но то, что он дает ей,- это право абсолютное, никакими
другими ограничениями не связанное, так что, если она воспользуется этим
правом, то и ее новый муж не должен страдать от этого; сенат даже поручает
настоящим и будущим консулам и преторам позаботиться о том, чтобы для нее
не произошло от этого никакого вреда. Таким образом, предположение Моммзена
представляется совершенно неприемлемым.
Или же допустим другое: женщина выходила замуж за мужчину из другого
рода, но сама оставалась в своем прежнем роде. Тогда, согласно
вышеприведенному месту, ее муж имел бы право позволить жене вступить в брак
вне ее собственного рода. Это значит, что он имел бы право распоряжаться
делами, касавшимися рода, к которому он вовсе не принадлежал. Это такая
нелепость, о которой больше и говорить не стоит.
Таким образом, остается только предположить, что женщина в первом
браке вышла замуж за мужчину из другого рода и в результате этого брака тут
же перешла в род мужа, как это Моммзен фактически и допускает для подобных
случаев. Тогда все взаимоотношения сразу становятся ясными. Женщина,
вследствие замужества оторванная от своего старого рода и принятая в новый
родовой союз мужа, занимает там совершенно особое положение. Хотя она и
член рода, но не связана с ним кровным родством; самый характер ее принятия
заранее исключает ее из общего запрета вступать в брак внутри рода, в
который она вошла именно путем замужества; она, далее, принята в родовой
союз, имеющий общие права наследования и в случае смерти мужа наследует его
имущество, то есть имущество члена рода. Что может быть естественнее
правила, обязывающего ее в целях сохранения имущества в роде выйти замуж за
члена рода ее первого мужа и ни за кого другого? И если должно быть сделано
исключение, то кто может быть достаточно правомочным для того, чтобы
предоставить ей такое право, как не ее первый муж, который завещал ей это
имужество? В тот момент, когда он завещает ей часть имущества и
одновременно разрешает путем брака или в результате брака передать эту
часть имущества в чужой род, это имущество еще принадлежит ему; он,
следовательно, распоряжается буквально только своей собственностью. Что
касается самой жены и ее отношения к роду ее мужа, то в этот род ввел ее
именно муж актом свободного волеизъявления - браком; поэтому также
представляется естественным, что именно он и является тем лицом, которое
может предоставить ей право выйти из этого рода посредством второго брака.
Одним словом, дело оказы ваетсяпростым и само собой понятным, как только мы
отбросим курьезное представление об эндогамности римского рода и вместе с
Морганом признаем его первоначально экзогамным.
Остается еще последнее предположение, которое также нашло своих
сторонников и, пожалуй, наиболее многочисленных: указанное место якобы
говорит лишь о том,

"что вольноотпущенные служанки (libertae) не могли без специального
разрешения е gente enubere" (вступать в брак вне рода) "или совершить
какой-либо другой акт, который, будучи связан с capitis diminutio
minima [ - утратой семейных прав. Ред.], повлек бы за собой выход
liberta из родового союза" (Ланге "Римские древности", Берлин, 1856,
I, стр 195, где по поводу цитируемого нами места из Ливия делается
ссылка на Хушке).

Если это предположение правильно, то упомянутое место уже совершенно
ничего не доказывает относительно положения свободнорожденных римлянок, и
тогда совсем не может быть и речи об обязанности последних вступать в брак
внутри рода.
Выражение enuptio gentis встречается только в этом единственном месте
и нигде больше во всей римской литературе; слово enubere - вступать в брак
на стороне - встречается только три раза, тоже у Ливия, и притом не в связи
с родом. Фантастическая идея, будто римлянки могли вступать в брак только
внутри рода, обязана своим возникновением лишь одному этому месту. Но она
абсолютно не выдерживает критики. В самом деле, или это место относится к
особым ограничениям для вольноотпущенниц, и тогда оно ничего не доказывает
в отношении свободнорожденных (ingenuae); или же оно имеет силу и для
свободнорожденных, и тогда оно скорее доказывает, что женщина, по общему
правилу, вступала в брак вне своего рода, но с замужеством переходила в род
мужа, следовательно, оно говорит против Моммзена и в пользу Моргана.
Еще почти триста лет спустя после основания Рима родовые узы были
настолько прочны, что один патрицианский род, именно род Фабиев, мог с
разрешения сената собственными силами предпринять военный поход против
соседнего города Вейи. 306 Фабиев будто бы выступили в поход и, попав в
засаду, все были убиты; единственный оставшийся в живых мальчик продолжил
род.
Десять родов, как сказано выше, составляли фратрию, которая здесь
называлась курией и имела более важные общественные функции, чем греческая
фратрия. Каждая курия имела собственные религиозные церемонии, святыни и
жрецов; последние в своей совокупности составляли одну из римских жреческих
коллегий. Десять курий составляли племя, которое, вероятно, имело
первоначально, подобно остальным латинским племенам, своего выборного
старейшину - военачальника и верховного жреца. Все три племени вместе
составляли римский народ - populus romanus.
К римскому народу, таким образом, мог принадлежать только тот, кто был
членом рода, а через свой род - членом курии и племени. Первоначальная
организация управления этого народа была следующая. Общественными делами
ведал сначала сенат, который, как это впервые верно подметил Нибур, состоял
из старейшин трехсот родов; именно поэтому в качестве родовых старейшин они
назывались отцами, patres, a их совокупность - сенатом (совет старейших, от
слова senex - старый). Вошедшее в обычай избрание старейшин всегда из одной
и той же семьи каждого рода создало и здесь первую родовую знать; эти семьи
назывались патрициями и претендовали на исключительное право входить в
состав сената и занимать все другие должности. Тот факт, что народ со
временем позволил возобладать этим притязаниям и они превратились в
действующее право, нашел свое выражение в сказании о том, что Ромул
пожаловал первым сенаторам и их потомству патрициат с его привилегиями.
Сенат, как и афинский bule, имел право принимать окончательные решения по
многим вопросам и предварительно обсуждать более важные из них, в
особенности новые законы. Последние окончательно принимались народным
собранием, которое называлось comitia curiata (собрание курий). Народ
собирался, группируясь по куриям, а в каждой курии, вероятно, по родам; при
принятии решений каждая из тридцати курий имела по одному голосу. Собрание
курий принимало или отвергало все законы, избирало всех высших должностных
лиц, в том числе rex'a (так называемого царя), объявляло войну (но мир
заключал сенат) и в качестве высшей судебной инстанции выносило
окончательное решение по апелляции сторон во всех случаях, когда дело шло о
смертном приговоре римскому гражданину.- Наконец, наряду с сенатом и
народным собранием имелся реке, который точно соответствовал греческому
басилею и отнюдь не был, как его изображает Моммзен, почти абсолютным
монархом [Латинское слово rex - соответствует кельтско-ирландскому righ
(старейшина племени) и готскому reiks, что последнее слово, как
первоначально и немецкое Furst (означает то же, что по-английски first,
по-датски forste, то есть "первый"), означало также старейшину рода или
племени, явствует из того, что готы уже в IV веке имели особое слово для
короля последующего времени, военачальника своего народа thiudans
Артаксеркс и Ирод в библии, переведенной Ульфилой, никогда не называются
reiks, а только thiudans, государство императора Тиберия - не reiki, a
thiudmassus. В имени готского тиудаяса, или; как мы не точно переводим,
короля Тиударейкса, Теодориха, иначе говоря, Дитриха, оба эти обозначения
слились воедино.]. Он тоже был военачальником, верховным жрецом и
председательствовал в некоторых судах. Полномочиями в области гражданского
управления, а также властью над жизнью, свободой и собственностью граждан
он отнюдь не обладал, если только они не вытекали из дисциплинарной власти
военачальника или власти главы судебного органа в отношении приведения
приговора в исполнение. Должность рекса не была наследственной; напротив,
он сначала избирался, вероятно, по предложению своего предшественника по
должности, собранием курий, а за тем во втором собрании торжественно
вводился в должность. Что он мог также быть смещен, доказывает судьба
Тарквиния Гордого.
Так же, как и у греков в героическую эпоху, у римлян в период так
называемых царей существовала военная демократия, основанная на родах,
фратриях и племенах и развившаяся из них. Курии и племена были, правда,
отчасти искусственными образованиями, но они были организованы по образцу
подлинных, естественно сложившихся форм того общества, из которого они
возникли и которое еще окружало их со всех сторон. И хотя стихийно
развившаяся патрицианская знать уже приобрела твердую почву под ногами,
хотя рексы старались расширить мало-помалу свои полномочия, все это не
меняет первоначального основного характера строя, а в этом все дело.
Между тем население города Рима и римской области, расширившейся
благодаря завоеваниям, возрастало отчасти за счет иммиграции, отчасти - за
счет населения покоренных, по преимуществу латинских округов. Все эти новые
подданные государства (вопроса о клиентах мы здесь не касаемся) стояли вне
старых родов, курий и племен и, следовательно, не были составной частью
populus romanus, собственно римского народа. Они были лично свободными
людьми, могли владеть земельной собственностью, должны были платить налоги
и отбывать военную службу. Но они не могли занимать никаких должностей и не
могли участвовать ни в собрании курий, ни в дележе приобретенных путем
завоеваний государственных земель. Они составляли лишенный всех
политических прав плебс. Благодаря своей все возраставшей численности,
своей военной выучке и вооружению они сделались грозной силой,
противостоящей старому populus, теперь прочно огражденному от всякого
прироста за счет пришлых элементов. Вдобавок к этому земельная
собственность была, по-видимому, почти равномерно распределена между
populus и плебсом, тогда как торговое и промышленное богатство, впрочем еще
не сильно развившееся, преимущественно было в руках плебса.
Из-за густого мрака, окутывающего всю легендарную древнейшую историю
Рима,- мрака, еще значительно усиленного попытками толкования в
рационалистически-прагматическом духе и такого же рода описаниями
позднейших ученых юристов, сочинения которых служат нам источниками,-
невозможно сказать чтонибудь определенное ни о времени, ни о ходе, ни об
обстоятельствах возникновения той революции, которая положила конец
древнему родовому строю. Несомненно только, что причина ее коренилась в
борьбе между плебсом и populus.
По новой организации управления, приписываемой рексу Сервию Туллию и
опиравшейся на греческие образцы, особенно на Солона, было создано новое
народное собрание, в котором участвовали или из которого исключались без
различия populus и плебеи, в зависимости от того, несли ли они военную
службу или нет. Все военнообязанное мужское население было разделено
соответственно своему имуществу на шесть классов. Минимальный размер
имущества для каждого из пяти классов составлял: I - 100000 ассов,
II - 75000, III - 50000, IV - 25000, V - 11000 ассов, что, согласно Дюро де
Ла Малю, составляет приблизительно 14000, 10500, 7000, 3600 и 1570 марок.
Шестой класс, пролетарии, состоял из малоимущих, свободных от военной
службы и налогов. В новом народном собрании центурий (comitia centuriata)
граждане размещались по военному образцу, так сказать, поротно, центуриями
по 100 человек, причем каждая центурия имела один голос. Но первый класс
выставлял 80 центурий, второй - 22, третий - 20, четвертый - 22, пятый -
30, шестой также, приличия ради,- одну центурию. Кроме того, всадники,
набиравшиеся из наиболее богатых граждан, составляли 18 центурий; всего
насчитывалось 193 центурии; для большинства голосов было достаточно 97. Но
всадники и первый класс вместе имели 98 голосов, то есть большинство; при
их единодушии остальных даже не спрашивали, окончательное решение считалось
принятым.
К этому новому собранию центурий перешли теперь все политические права
прежнего собрания курий (кроме некоторых номинальных прав); курии и
составлявшие их роды были тем самым низведены, как и в Афинах, к роли
простых частных и религиозных братств и еще долгое время влачили
существование в этой роли, тогда как собрание курий вскоре совсем сошло со
сцены. Для того чтобы устранить из государства и три старых родовых
племени, были созданы четыре территориальных племени, каждое из которых
населяло особый квартал города и было наделено рядом политических прав.
Так и в Риме, еще до упразднения так называемой царской власти, был
разрушен древний общественный строй, покоившийся на личных кровных узах, а
вместо него создано было новое, действительно государственное устройство,
основанное на территориальном делении и имущественных различиях. Публичная
власть сосредоточилась здесь в руках военнообязанных граждан и была
направлена не только против рабов, но и против так называемых пролетариев,
отстраненных от военной службы и лишенных вооружения.
В рамках этого нового строя, который получил свое дальнейшее развитие
лишь после изгнания последнего рекса, Тарквиния Гордого, узурпировавшего
подлинную царскую власть, и замены рекса двумя военачальниками (консулами),
облеченными одинаковой властью (как у ирокезов),- в рамках этого строя
развивается вся история Римской республики со всей ее борьбой между
патрициями и плебеями за доступ к должностям и за участие в пользовании
государственными землями, с растворением в конце концов патрицианской знати
в новом классе крупных землевладельцев и денежных магнатов, которые
постепенно поглотили всю земельную собственность разоренных военной службой
крестьян, обрабатывали возникшие таким образом громадные имения руками
рабов, довели Италию до обезлюдения и тем самым проложили дорогу не только
империи, но и ее преемникам - германским варварам.

VII
РОД У КЕЛЬТОВ И ГЕРМАНЦЕВ

Рамки настоящей работы не позволяют нам подробно рассмотреть институты
родового строя, существующие еще поныне у самых различных диких и
варварских народов в более или менее чистой форме, или следы этих
институтов в древней истории азиатских культурных народов [Дальнейший текст
в данном абзаце до слов "Здесь мы ограничимся" добавлен Энгельсом в издании
1891 года. Ред.]. Те и другие встречаются повсюду. Достаточно нескольких
примеров. Еще до того как узнали, что такое род, Мак-Леннан, который больше
всего приложил усилии к тому, чтобы запутать смысл этого понятия, доказал
его существование и в общем правильно описал его у калмыков, черкесов,
самоедов [Прежнее название ненцев. Ред.] и у трех индийских народов -
варли, магаров и манипури. Недавно М. Ковалевский обнаружил и описал его у
пшавов, хевсуров, сванов и других кавказских племен. Здесь мы ограничимся
некоторыми краткими замечаниями о существовании рода у кельтов и германцев.
Древнейшие из сохранившихся кельтских законов показывают нам род еще
полным жизни; в Ирландии он, по крайней мере инстинктивно, живет в сознании
народа еще и теперь, после того как англичане насильственно разрушили его;
в Шотландии он был в полном расцвете еще в середине прошлого столетия и
здесь был также уничтожен только оружием, законодательством и судами
англичан.
Древнеуэльские законы, записанные за много столетий до английского
завоевания 166, самое позднее в XI веке, свидетельствуют еще о наличии
совместной обработки земли целыми селами, хотя и в виде только
сохранившегося как исключение пережитка общераспространенного ранее обычая;
у каждой семьи было пять акров для самостоятельной обработки; наряду с этим
один участок обрабатывался сообща и урожай подлежал дележу. Не подлежит
сомнению, что эти сельские общины представляют собой роды или подразделения
родов; это доказывает уже аналогия с Ирландией и Шотландией, если даже
новое исследование уэльских законов, для которого у меня нет времени (мои
выдержки сделаны в 1869 г.167), прямо не под твердило бы этого. Но зато
уэльские источники, а с ними и ирландские прямо доказывают, что у кельтов в
XI веке парный брак отнюдь не был еще вытеснен моногамией. В Уэльсе брак
становился нерасторжимым, или, вернее, не подлежащим отмене по требованию
одной из сторон лишь по прошествии семи лет. Если до семи лет недоставало
только трех ночей, то супруги могли разойтись. Тогда производился раздел
имущества: жена делила, муж выбирал свою часть. Домашняя утварь делилась по
определенным, очень курьезным правилам. Если брак расторгался мужем, то он
должен был вернуть жене ее приданое и некоторые другие предметы; если
женой, то она получала меньше. Из детей муж получал двоих, жена - одного
ребенка, именно среднего. Если жена после развода вступала в новый брак, а
первый муж хотел получить ее вновь, то она должна была следовать за ним,
если бы даже и ступила уже одной ногой на новое супружеское ложе. Но если
они прожили вместе семь лет, то становились мужем и женой даже и в том
случае, когда брак не был раньше оформлен. Целомудрие девушек до брака
отнюдь не соблюдалось строго и не требовалось; относящиеся сюда правила -
весьма фривольного свойства и совсем не соответствуют буржуазной морали.
Если женщина нарушала супружескую верность, муж мог избить ее (один из трех
случаев, когда это ему дозволялось, во всех остальных он подлежал наказанию
за это), но уж после этого он не имел права требовать другого
удовлетворения, ибо

"за один и тот же проступок полагается либо искупление вины, либо
месть, но не то и другое вместе" 168.

Причины, в силу которых жена могла требовать развода, ничего не теряя
из своих прав при разделе имущества, были весьма разнообразны: достаточно
было дурного запаха изо рта у мужа. Подлежащие выплате вождю племени или
королю выкупные деньги за право первой ночи (gobr rnerch, откуда
средневековое название marcheta, по-французски - marquette) играют в
сборнике законов значительную роль. Женщины пользовались правом голоса в
народных собраниях. Добавим к этому, что для Ирландии доказано
существование подобных же порядков; что там также совершенно обычными были
браки на время и жене при разводе обеспечивались точно установленные
большие преимущества, даже возмещение за ее работу по домашнему хозяйству;
что там встречалась "первая жена" наряду с другими женами и не делалось
никакого различия при дележе наследства между брачными и внебрачными
детьми. Таким образом, перед нами картина парного брака, по сравнению с
которым существующая в Северной Америке форма брака кажется строгой, но в
XI веке это и не удивительно у народа, который еще во времена Цезаря жил в
групповом браке.
Существование ирландского рода (sept, племя называлось clainne, клан)
подтверждается и описание его дается не только в древних сборниках законов,
но и английскими юристами XVII века, которые были присланы в Ирландию для
превращения земель кланов в коронные владения английского короля. Земля
вплоть до самого этого времени была общей собственностью клана или рода,
если только она не была уже превращена вождями в их частные домениальные
владения. Когда умирал какой-нибудь член рода и, следовательно, одно из
хозяйств переставало существовать, старейшина (caput cognatio-nis, как
называли его английские юристы) предпринимал новый передел всей земли между
оставшимися хозяйствами. Последний производился, вероятно, в общем по
правилам, действующим в Германии. Еще в настоящее время кое-где в деревнях
встречаются поля, входящие в так называемую систему rundale, сорок или
пятьдесят лет тому назад таких полей было очень много. Крестьяне,
индивидуальные арендаторы земли, ранее принадлежавшей всему роду, а затем
захваченной английскими завоевателями, вносят каждый арендную плату за свой
участок, но соединяют всю пахотную и луговую землю своих участков вместе,
делят ее в зависимости от расположения и качества на "коны" ["Gewanne"],
как они называются на Мозеле, и предоставляют каждому его долю в каждом
коне; болота и выгоны находятся в общем пользовании. Еще пятьдесят лет тому
назад время от времени, иногда ежегодно, производились переделы. Межевой
план такой деревни, где действует система rundale, выглядит совершенно так
же, как план какой-нибудь немецкой подворной общины [Gehoferschaft] на
Мозеле или в Хохвальде. Род продолжает жить также и в "factions" [ -
"партиях". Ред.]. Ирландские крестьяне часто делятся на партии, которые
различаются по совершенно бессмысленным или нелепым на внешний взгляд
признакам, абсолютно непонятным для англичан, и как будто не преследуют
никакой другой цели, кроме излюбленных в торжественные дни потасовок этих
партий между собой. Это - искусственное возрождение уничтоженных родов,
заменитель их, появившийся после их гибели, своеобразно свидетельствующий о
живучести унаследованного родового инстинкта. Впрочем, в некоторых
местностях члены рода еще живут вместе на старой территории; так, еще в
тридцатых годах значительное большинство жителей графства Монахан имело
всего четыре фамилии, то есть происходило от четырех родов или кланов [За
несколько дней, проведенных в Ирландии 169, я снова живо осознал, в какой
степени еще сельское население живет там представлениями родовой эпохи.
Землевладелец, у которого крестьянин арендует землю, представляется
последнему все еще своего рода вождем клана, обязанным распоряжаться землей
в интересах всех, крестьянин полагает, что уплачивает ему дань в форме
арендной платы, но в случае нужды должен получить от него помощь. Там
считают также, что всякий более богатый человек обязан помогать своим менее
состоятельным соседям, когда они оказываются в нужде. Такая помощь - не
милостыня, она по праву полагается менее состоятельному члену клана от
более богатого или от вождя клана. Понятны жалобы экономистов и юристов на
невозможность внушить ирландскому крестьянину понятие о современной
буржуазной собственности, собственность, у которой одни только права и
никаких обязанностей, просто не умещается в голове ирландца. Но понятно
также, что ирландцы, внезапно попадающие со столь наивными, свойственными
родовому строю, представлениями в большие английские или американские
города, в среду с совершенно иными нравственными и правовыми воззрениями,-
что такие ирландцы легко оказываются совершенно сбитыми с толку в вопросах
морали и права, теряют всякую почву под ногами и часто в массовом масштабе
становятся жертвами деморализации (Примечание Энгельса к изданию 1891
года)].
В Шотландии гибель родового строя совпадает с подавлением восстания
1745 года 170. Остается еще исследовать, какое именно звено этого строя
представляет шотландский клан, но что он является таким звеном, не подлежит
сомнению. В романах Вальтера Скотта перед нами, как живой, встает этот клан
горной Шотландии. Этот клан,- говорит Морган, -

"превосходный образец рода по своей организации и по своему духу,
разительный пример власти родового быта - $ членами рода.. В их
распрях и в их кровной мести, в распределении территории по кланам, в
их совместном землепользовании, в верности членов клана вождю и друг
другу мы обнаруживаем повсеместно устойчивые черты родового общества.
Происхождение считалось в соответствии с отцовским правом, так что
дети мужчин оставались в клане, тогда как дети жецщин переходили в
кланы своих отцов" 171.

Но что ранее в Шотландии господствовало материнское право, доказывает
тот факт, что, по свидетельству Беды, в королевской фамилии пиктов
наследование происходило по женской линии. Даже пережиток пуналуальной
семьи сохранялся как у уэльсцев, так и у скоттов вплоть до средних веков в
виде права первой ночи, которым, если оно не было выкуплено, мог
воспользоваться по отношению к каждой невесте вождь клана или король в
качестве последнего представителя прежних общих мужей [В издании 1884 г. за
этими словами следует текст, опущенный Энгельсом в издании 1891 года.
"Такое же право - в Северной Америке оно встречается на крайнем
северозападе довольно часто - действовало также и у русских; его отменила
великая княгиня Ольга в Х веке". Далее приводится абзац о "коммунистических
хозяйствах крепостных семей в Ниверне и Франш-Конте, подобных славянским
семейным общинам в сербско-хорватских землях", перенесенный Энгельсом в
издании 1891 г. в главу II и включенный им в несколько измененном виде в
одно из добавлений к этой главе. Ред.].
Не подлежит сомнению, что германцы вплоть до переселения народов были
организованы в роды. Они, по-видимому, заняли территорию между Дунаем,
Репном, Вислой и северными морями только за несколько столетий до нашей
эры; переселение кимвров и тевтонов было тогда еще в полном разгаре, а
свевы прочно осели только во времена Цезаря. О последних Цезарь определенно
говорит, что они расселились родами и родственными группами (gentibus
cognationibusque), а в устах римлянина из gens Julia [ - рода Юлиев. Ред.]
это слово gentibus имеет вполне определенное и бесспорное значение. Это
относилось ко всем германцам; даже в завоеванных римских провинциях они еще
селились, по-видимому, родами. В "Алеманнской правде" подтверждается, что
на завоеванной земле к югу от Дуная народ расселился родами (genealogiae)
172; понятие genealogia употреблено здесь совершенно в том же смысле, как
позднее община-марка или сельская община [Дальнейший текст до слов "Как у
мексиканцев и греков, так и у германцев" включен Энгельсом в изда ние 1891
г вместо напечатанного в издании 1884 г следующего текста "Таким образом мы
видим, что один из германских народов, и именно опять-таки свевы,
расселился здесь родами, gentes, и каждому роду была отведена определенная
территория. У бургундов и лангобардов род назывался fara, а употребляемое в
"Бургундской правде" наименование членов рода (faramanni) одновременно
означает также и самих бургундов, в противоположность римскому населению,
которое, естественно, не входило в состав бургундских родов. Распределение
земель происходило, следовательно, у бургундов также по родам. Так решается
вопрос о faramanni, над которым сотни лет понапрасну ломали головы
германские юристы. Название fara едва ли было общим обозначением рода у
всех германцев, хотя мы и находим его у одного народа готской и у другого
народа герминонской (верхненемецкой) ветви. В немецком языке существует
большое количество корней, применяемых для обозначения родства, и они
одновременно используются в выражениях, которые, как мы можем предположить,
имеют отношение к роду". Ред.]. Недавно Ковалевский высказал взгляд, что
эти genealogiae представляли собой крупные домашние общины, между которыми
была разделена земля и из которых лишь впоследствии развилась сельская
община. То же самое может относиться тогда и к fara, выражению, которое у
бургундов и лангобардов,- следовательно, у готского и герминонского, или
верхненемецкого, племени,- обозначало почти, если не совсем то же самое,
что и слово genealogia в "Алеманнской правде". Действительно ли перед нами
род или домашняя община - подлежит еще дальнейшему исследованию. Памятники
языка оставляют перед нами открытым вопрос относительно того, существовало
ли у всех германцев общее выражение для обозначения рода - и какое именно.
Этимологически греческому genos, латинскому gens соответствует готское
kuni, средневерхненемецкое kunne, и употребляется это слово в том же самом
смысле. На времена материнского права указывает то, что слово для
обозначения женщины происходит от того же корня: греческое gyne, славянское
zena, готское qvino, древнескандинавское kona, kuna. У лангобардов и
бургундов мы встречаем, как уже сказано, слово fara, которое Гримм выводит
от гипотетического корня fisan - рождать. Я предпочел бы исходить из более
очевидного происхождения от faran - ездить [ - по немецки fahren. Ред.],
кочевать, возвращаться, как обозначения некоторой определенной части
кочующей группы, состоящей, само собой разумеется, только из
родственников,- обозначения, которое за время многовековых переселений
сначала на восток, а затем на запад постепенно было перенесено на саму
родовую общину.- Далее, готское sibja, англосаксонское sib,
древневерхненемецкое sippia, sippa - родня [ - по-немецки Sippe. Ред.]. В
древнескандинавском языке встречается лишь множественное число sifjar -
родственники; в единственном числе - только как имя богини Сиф [Sif].- И,
наконец, в "Песне о Хильдебранде" 173 попадается еще другое выражение,
именно в том месте, где Хильдебранд спрашивает Хадубранда:

"Кто твои отец среди мужчин в народе или из какого ты рода?" ("eddo
huelihhes cnuosles du sis")

Если только вообще существовало общее германское обозначение для рода,
то оно, очевидно, звучало как готское kuni; за это говорит не только
тождество с соответствующим выражением в родственных языках, но и то
обстоятельство, что от него происходит слово kuning - король [ - по-немецки
Konig. Ред.], которое первоначально обозначает старейшину рода или племени.
Слово sibja, родня, не приходится, по-видимому, принимать в расчет; по
крайней мере, sifjar означает на древнескандинавском языке не только
кровных родственников, но и свойственников, то есть включает членов по
меньшей мере двух родов: само слово sif, таким образом, не могло быть
обозначением рода.
Как у мексиканцев и греков, так и у германцев построение боевого
порядка в отряде конницы и в клиновидной колонне пехоты происходило по
родовым объединениям; если Тацит говорит: по семьям и родственным группам,
то это неопределенное выражение объясняется тем, что в его время род в Риме
давно перестал существовать как жизнеспособная единица.
Решающее значение имеет то место у Тацита, где говорится, что брат
матери смотрит на своего племянника как на сына, а некоторые даже считают
кровные узы, связывающие дядю с материнской стороны и племянника, более
священными и тесными, чем связь между отцом и сыном, так что, когда требуют
заложников, сын сестры признается большей гарантией, чем собственный сын
того человека, которого хотят связать этим актом. Здесь мы имеем живой
пережиток рода, организованного в соответствии с материнским правом,
следовательно первоначального, и притом такого, который составляет
отличительную черту германцев [Особенно тесная по своей природе связь между
дядей с материнской стороны и племянником, ведущая свое происхождение от
эпохи материнского права и встречающаяся у многих народов, известна грекам
только в мифологии героического периода. Согласно Диодору (IV, 34) Мелеагр
убивает сыновей Тестия, братьев своей матери Алтеи. Последняя видит в этом
поступке такое ничем не искупимое преступление, что проклинает убийцу
своего собственного сына и призывает на него смерть. "Боги, как
рассказывают вняли ее желаниям и прервали жизнь Мелеагра". По словам того
же Диодора (IV, 43 и 44) аргонавты под предводительством Геракла
высаживаются во Фракии и находят там, что Финей, подстрекаемый своей новой
женой, подвергает позорному истязанию своих двух сыновей, рожденных от
отвергнутой жены его Бореады Клеопатры. Но среди аргонавтов оказываются
также Бореады братья Клеопатры, то есть братья матери истязуемых. Они
тотчас же вступаются за своих племянников, освобождают их и убивают
стражу.]. Если член такого рода отдавал собственного сына в залог
какого-либо торжественного обязательства и сын становился жертвой нарушения
отцом договора, то это было только делом самого отца. Но если жертвой
оказывался сын сестры, то этим нарушалось священнейшее родовое право;
ближайший сородич мальчика или юноши, обязанный больше всех других охранять
его, становился виновником его смерти, этот сородич либо не должен был
делать его заложником, либо обязан был выполнить договор. Если бы мы даже
не обнаружили никаких других следов родового строя у германцев, то было бы
достаточно одного этого места [Дальнейший текст до слов "Впрочем во времена
Тацита" добавлен Энгельсом в издании 1891 года. Ред.].
Еще более решающее значение, поскольку это свидетельство относится к
периоду более позднему, спустя почти 800 лет, имеет одно место из
древнескандинавской песни о сумерках богов и гибели мира "Voluspa". В этом
"Вещании провидицы", в которое, как доказано теперь Бангом и Бугге,
вплетены также и элементы христианства, при описании эпохи всеобщего
вырождения и испорченности, предшествующей великой катастрофе, говорится:

"Broedhr munu ber|ask ok at bonum verdask, munu systrungar
siijumspilla" "Братья будут между собой враждовать и убивать друг
друга дети сестер порвут узы родства"

Systrungr - значит сын сестры матери, и то обстоятельство, что они,
дети сестер, отрекутся от взаимного кровного родства, представляется поэту
еще большим преступлением, чем братоубийство. Это усугубление преступления
выражено в слове systrungar, которое подчеркивает родство с материнской
стороны, если бы вместо этого стояло syskma-born - дети братьев и сестер -
или syskina-synir - сыновья братьев и сестер, то вторая строка означала бы
по отношению к первой не усугубление, а смягчение. Таким образом, даже во
времена викингов, когда возникло "Вещание провидицы", в Скандинавии еще не
исчезло воспоминание о материнском праве. Впрочем, во времена Тацита у
германцев, по крайней мере у более ему известных [Слова "по крайней мере
более ему известных" добавлены Энгельсом в издании 1891 года. Ред.],
материнское право уступило уже место отцовскому; дети наследовали отцу, при
отсутствии детей наследовали братья и дяди с отцовской и материнской
стороны. Допущение к участию в наследовании брата матери связано с
сохранением только что упомянутого обычая и также доказывает, как ново еще
было тогда отцовское право у германцев. Следы материнского права
обнаруживаются также еще долго в эпоху средневековья. Еще в ту пору,
по-видимому, не очень полагались на происхождение от отца, в особенности у
крепостных, так, когда феодал требовал обратно от какого-нибудь города
сбежавшего крепостного, то, как например, в Аугсбурге, Базеле,
Кайзерслаутерне, крепостное состояние ответчика должны были под клятвой
подтвердить шесть его ближайших кровных родственников, и притом
исключительно с материнской стороны (Маурер, "Городское устройство", I,
стр. 381). Еще один пережиток только что отмершего материнского права можно
видеть в том уважении германцев к женскому полу, которое для римлянина было
почти непостижимым. Девушки из благородной семьи признавались самыми
надежными заложниками при заключении договоров с германцами; мысль о том,
что их жены и дочери могут попасть в плен и рабство, для них ужасна и
больше всего другого возбуждает их мужество в бою, в женщине они видят
нечто священное и пророческое; они прислушиваются к ее совету даже в
важнейших делах; так, Веледа, жрица племени бруктеров на Липпе, была душой
всего восстания батавов, во время которого Цивилис во главе германцев и
белгов поколебал римское владычество во всей Галлии 174. Дома господство
жены, по-видимому, бесспорно; правда, на ней, на стариках и детях лежат все
домашние работы; муж охотится, пьет или бездельничает. Так говорит Тацит,
но так как он не говорит, кто обрабатывает поле, и определенно заявляет,
что рабы платили только оброк, но не отбывали никакой барщины, то,
очевидно, масса взрослых мужчин все же должна была выполнять ту небольшую
работу, какую требовало земледелие. Формой брака был, как уже сказано выше,
постепенно приближающийся к моногамии парный брак. Строгой моногамией это
еще не было, так как допускалось многоженство знатных. Целомудрие девушек в
общем соблюдалось строго (в противоположность кельтам), и равным образом.
Тацит с особой теплотой отзывается о нерушимости брачного союза у
германцев. Как основание для развода он приводит только прелюбодеяние жены.
Но его рассказ оставляет здесь много пробелов и, кроме того, он слишком
явно служит зеркалом добродетели для развращенных римлян. Несомненно одно:
если германцы и были в своих лесах этими исключительными рыцарями
добродетели, то достаточно было только малейшего соприкосновения с внешним
миром, чтобы низвести их на уровень остальных средних европейцев; последний
след строгости нравов исчез среди римского мира еще значительно быстрее,
чем германский язык. Достаточно лишь почитать Григория Турского. Само собой
разумеется, что в германских девственных лесах не могли, как в Риме,
господствовать изощренные излишества в чувственных наслаждениях, и, таким
образом, за германцами и в этом отношении остается достаточное преимущество
перед римским миром, если даже мы не будем приписывать им того воздержания
в плотских делах, которое нигде и никогда не было общим правилом для целого
народа. Из родового строя вытекало обязательство наследовать не только
дружеские связи, но и враждебные отношения отца или родственников; равным
образом наследовался вергельд - искупительный штраф, уплачиваемый вместо
кровной мести за убийство или нанесение ущерба. Существование этого
вергельда, признававшегося еще прошлым поколением специфически германским
институтом, теперь доказано для сотен народов. Это общая форма смягчения
кровной мести, вытекающей из родового строя. Мы встречаем ее, как и
обязательное гостеприимство, также, между прочим, и у американских
индейцев; описание обычаев гостеприимства у Тацита ("Германия", гл. 21)
почти до мелочей совпадает с рассказом Моргана о гостеприимстве его
индейцев.
Горячий и бесконечный спор о том, окончательно ли поделили уже
германцы времен Тацита свои поля или нет и как понимать относящиеся сюда
места,- принадлежит теперь прошлому. После того как доказано, что почти у
всех народов существовала совместная обработка пахотной земли родом, а в
дальнейшем - коммунистическими семейными общинами, которые, по
свидетельству Цезаря, имелись еще у свевов, и что на смену этому порядку
пришло распределение земли между отдельными семьями с периодическими новыми
переделами этой земли, после того как установлено, что этот периодический
передел пахотной земли местами сохранился в самой Германии до наших дней,
едва ли стоит даже упоминать об этом. Если германцы за 150 лет, отделяющих
рассказ Цезаря от свидетельства Тацита, перешли от совместной обработки
земли, которую Цезарь определенно приписывает свевам (поделенной или
частной пашни у них нет совсем, говорит он), к обработке отдельными семьями
с ежегодным переделом земли, то это действительно значительный прогресс;
переход от совместной обработки земли к полной частной собственности на
землю за такой короткий промежуток времени и без всякого вмешательства
извне представляется просто невозможным. Я читаю, следовательно, у Тацита
только то, что у него лаконично сказано: они меняют (или заново переделяют)
обработанную землю каждый год, и при этом остается еще достаточно общей
земли. Это та ступень земледелия и землепользования, какая точно
соответствует тогдашнему родовому строю германцев [Дальнейший текст до слов
"Тогда как у Цезаря германцы" (см настоящий том, с. 337) добавлен Энгельсом
в издании 1891 года. Ред.]. Предыдущий абзац я оставляю без изменений,
каким он был в прежних изданиях. За это время дело приняло другой оборот.
После того как Ковалевский доказал широкое, если не повсеместное,
распространение патриархальной домашней общины как промежуточной ступени
между коммунистической семьей, основанной на материнском праве, и
современной изолированной семьей, речь идет уже больше не о том, как это
было в споре между Маурером и Вайцем,- общая или частная собственность на
землю, а о том, какова была форма общей собственности. Нет никакого
сомнения, что во времена Цезаря у свевов существовала не только общая
собственность, но и совместная обработка земли общими силами. Еще долго
можно будет спорить о том, был ли хозяйственной единицей род, или ею была
домашняя община, или какаянибудь промежуточная между ними коммунистическая
родственная группа, либо же, в зависимости от земельных условий,
существовали все три группы. Но вот Ковалевский утверждает, что описанные
Тацитом порядки предполагают существование не общины-марки или сельской
общины, а домашней общины; только из этой последней много позднее, в
результате роста населения, развилась сельская община. Согласно этому
взгляду, поселения германцев на территориях, занимаемых ими во времена
Рима, как и на отнятых ими впоследствии у римлян, состояли не из деревень,
а из больших семейных общин, которые охватывали несколько поколений,
занимали под обработку соответствующий участок земли и пользовались
окружающими пустошами вместе с соседями, как общей маркой. То место у
Тацита, где говорится, что они меняют обработанную землю, следует тогда
действительно понимать в агрономическом смысле: община каждый год
запахивала другой участок, а пашню прошлого года оставляла под паром или
совсем давала ей зарасти. При редком населении всегда оставалось достаточно
свободных пустошей, что делало излишними всякие споры из-за обладания
землей. Только спустя столетия, когда число членов домашних общин так
возросло, что при тогдашних условиях производства становилось уже
невозможным ведение общего хозяйства, эти общины распались; находившиеся до
того в общем владении пашни и луга стали подвергаться разделу по уже
известному способу между возникавшими теперь отдельными домашними
хозяйствами, сначала на время, позднее - раз навсегда, тогда как леса,
выгоны и воды оставались общими. Для России такой ход развития
представляется исторически вполне доказанным. Что же касается Германии и,
во вторую очередь, остальных германских стран, то нельзя отрицать, что это
предположение во многих отношениях лучше объясняет источники и легче
разрешает трудности, чем господствовавшая до сих пор точка зрения, которая
отодвигала существование сельской общины еще ко временам Тацита. Древнейшие
документы, как например Codex Laureshamensis, в общем гораздо лучше
объясняются при помощи домашней общины, чем сельской общины-марки. С другой
стороны, это объяснение, в свою очередь, вызывает новые трудности и новые
вопросы, которые еще требуют своего разрешения. Здесь могут привести к
окончательному решению только новые исследования; я, однако, не могу
отрицать большую вероятность существования домашней общины как
промежуточной ступени также в Германии, Скандинавии и Англии.
Тогда как у Цезаря германцы частью только что осели на землю, частью
еще отыскивали места постоянного поселения, во времена Тацита они имеют уже
позади себя целое столетие оседлой жизни; этому соответствовал и
несомненный прогресс в производстве средств существования. Они живут в
бревенчатых домах, носят еще примитивную одежду жителей лесов: грубый
шерстяной плащ, звериную шкуру; у женщин и знати - полотняная нижняя
одежда. Пищу их составляют молоко, мясо, дикие плоды и, как добавляет
Плиний, овсяная каша (еще и поныне кельтское национальное блюдо в Ирландии
и Шотландии). Их богатство заключается в скоте, но плохой породы: быки и
коровы - низкорослые, невзрачные, без рогов; лошади - маленькие пони и
плохие скакуны. Деньги употреблялись редко и мало, притом только римские.
Изделий из золота и серебра они не изготовляли и не ценили, железо было
редко и, по крайней мере у племен, живших по Рейну и Дунаю, по-видимому,
почти исключительно ввозилось, а не добывалось самостоятельно. Рунические
письмена (подражание греческим или латинским буквам) были известны лишь как
тайнопись и служили только для религиозно-магических целей. Еще было в
обычае принесение в жертву людей. Одним словом, здесь перед нами народ,
только что поднявшийся со средней ступени варварства на высшую. Но в то
время как у непосредственно граничивших с римлянами племен развитию
самостоятельного металлического и текстильного производства мешала легкость
ввоза продуктов римской промышленности, такое производство, вне всякого
сомнения, было создано на северовостоке, на побережье Балтийского моря.
Найденные в болотах Шлезвига вместе с римскими монетами конца II века
предметы вооружения - длинный железный меч, кольчуга, серебряный шлем и т.
п., а также распространившиеся благодаря переселению народов германские
металлические изделия представляют собой отличающийся довольно высоким
уровнем развития совершенно своеобразный тип даже в тех случаях, когда они
приближаются к первоначальным римским образцам. Переселение в
цивилизованную Римскую империю положило конец этому самобытному
производству всюду, кроме Англии. Какое единообразие обнаруживается в
возникновении и дальнейшем развитии этого производства, показывают,
например, бронзовые застежки; эти застежки, найденные в Бургундии, в
Румынии, на берегах Азовского моря, могли выйти из той же мастерской, что и
английские и шведские, и они столь же несомненно германского происхождения.
Высшей ступени варварства соответствует и организация управления.
Повсеместно существовал, согласно Тациту, совет старейшин (prmcipes),
который решал более мелкие дела, а более важные подготовлял для решения в
народном собрании, последнее на низшей ступени варварства, по крайней мере
там, где мы о нем знаем, у американцев, существует только для рода, но не
для племени или союза племен. Старейшины (prmcipes) еще резко отличаются от
военных вождей (duces), совсем как у ирокезов. Первые живут уже отчасти за
счет почетных приношений от членов племени скотом, зерном и пр., их
выбирают, как в Америке, большей частью из одной и той же семьи, переход к
отцовскому праву благоприятствует, как в Греции и Риме, постепенному
превращению выборного начала в наследственное право и тем самым
возникновению знатной семьи в каждом роде. Эта древняя так называемая
племенная знать в большинстве своем погибла при переселении народов или же
вскоре после него. Военачальники избирались независимо от происхождения,
исключительно по способности. Их власть была невелика, и они должны были
влиять своим примером, собственно дисциплинарную власть в войске Тацит
определенно приписывает жрецам. Действительная власть сосредоточивалась у
народного собрания. Король или старейшина племени председательствует, народ
выносит свое решение отрицательное - ропотом, утвердительное - возгласами
одобрения и бряцанием оружия. Народное собрание служит вместе с тем и
судом, сюда обращаются с жалобами и здесь же их разрешают, здесь выносят
смертные приговоры, причем смерть полагается только за трусость, измену
своему народу и противоестественные пороки. Внутри родов и других
подразделений суд также вершат все сообща под председательством старейшины,
который, как и во всем германском древнем судопроизводстве, мог только
руководить процессом и ставить вопросы, приговор у германцев всегда и
повсюду выносился всем коллективом. Со времени Цезаря образовались союзы
племен, у некоторых из них были уже короли, верховный военачальник, как у
греков и римлян, уже домогался тиранической власти и иногда достигал ее.
Такие удачливые узурпаторы, однако, отнюдь не были неограниченными
властителями, но они уже начинали разбивать оковы родового строя. В то
время как вольноотпущенные рабы вообще занимали подчиненное положение, так
как они не могли принадлежать ни к какому роду, у новых королей любимцы из
их среды часто достигали высоких постов, богатства и почета. То же самое
происходило после завоевания Римской империи с военачальниками, которые
теперь становились королями крупных стран. У франков рабы и
вольноотпущенники короля играли большую роль сначала при дворе, а затем в
государстве; большая часть новой знати ведет свое происхождение от них.
Возникновению королевской власти содействовал один институт - дружины.
Уже у американских краснокожих мы видели, как рядом с родовым строем
создаются частные объединения для ведения войны на свой страх и риск. Эти
частные объединения стали у германцев уже постоянными союзами. Военный
вождь, приобретший славу, собирал вокруг себя отряд жаждавших добычи
молодых людей, обязанных ему личной верностью, как и он им. Он содержал и
награждал их, устанавливал известную иерархию между ними, для малых походов
они служили ему отрядом телохранителей и всегда готовым к выступлению
войском, для более крупных - готовым офицерским корпусом. Как ни слабы
должны были быть эти дружины и как ни слабы они действительно оказались,
например, позже у Одоакра в Италии, все же в их существовании таился уже
зародыш упадка старинной народной свободы, и такую именно роль они сыграли
во время переселения народов и после него. Ибо, во-первых, они
благоприятствовали возникновению королевской власти; во-вторых, как
замечает уже Тацит, их можно было удержать как организованное целое только
путем постоянных войн и разбойничьих набегов. Грабеж стал целью. Если
предводителю дружины нечего было делать поблизости, он направлялся со
своими людьми к другим народам, у которых происходила война и можно было
рассчитывать на добычу, германские вспомогательные войска, которые в
большом количестве сражались под римским знаменем даже против самих же
германцев, набирались частично из таких дружин. Система военного
наемничества - позор и проклятие немцев - была уже здесь налицо в своей
первоначальной форме. После завоевания Римской империи эти дружинники
королей образовали, наряду с придворными слугами из числа не свободных и
римлян, вторую из главных составных частей позднейшей знати. Таким образом,
в общем, у объединявшихся в народы германских племен существовала такая же
организация управления, как та, которая получила развитие у греков
героической эпохи и у римлян эпохи так называемых царей народное собрание,
совет родовых старейшин, военачальник, стремившийся уже к подлинной
королевской власти. Это была наиболее развитая организация управления,
какая вообще могла сложиться при родовом строе, для высшей ступени
варварства она была образцовой. Стоило обществу выйти из рамок, внутри
которых эта организация управления удовлетворяла своему назначению,
наступал конец родовому строю, он разрушался, его место заступало
государство.

VIII
ОБРАЗОВАНИЕ ГОСУДАРСТВА У ГЕРМАНЦЕВ

Германцы, по свидетельству Тацита, были очень многочисленным народом.
Приблизительное представление о численности отдельных германских народов мы
получаем у Цезаря; он определяет число появившихся на левом берегу Рейна
узипетов и тенктеров в 180000 человек, включая женщин и детей.
Следовательно, около 100000 человек приходилось на каждый отдельный народ
[Принятое здесь число подтверждается одним местом у Диодора о галльских
кельтах: "В Галлии живет много народностей неодинаковой численности. У
крупнейших из них численность населения достигает приблизительно 200000
человек, у самых малых - 50000" (Diodorus Siculua, V, 25). В среднем,
следовательно,- 125000, галльские отдельные народы, ввиду более высокой
ступени их развития, безусловно следует считать несколько большими по
численности, чем германские.], что уже значительно превышало, например,
общее число ирокезов в период их расцвета, когда они, не достигая 20000
человек, стали грозой всей страны, от Великих озер до Огайо и Потомака.
Если мы попытаемся наметить на карте, как, согласно дошедшим до нас
сведениям, были расположены более известные народы, поселившиеся вблизи
Рейна, то каждый такой народ в отдельности займет в среднем приблизительно
площадь прусского административного округа, то есть около 10000 кв.
километров, или 182 кв. географические мили. Но Germania Magna [ - Великая
Германия. Ред.] римлян охватывает, вплоть до Вислы, в круглых цифрах 500000
кв. километров. При средней численности отдельных народов в 100000 человек
общая численность населения всей Germania Magna должна была доходить до
пяти миллионов; для варварской группы народов - цифра значительная, для
наших условий - 10 человек на квадратный километр, или 550 на квадратную
географическую милю,- крайне малая. Но этим отнюдь не исчерпывается число
живших в то время германцев. Мы знаем, что вдоль Карпат до самого устья
Дуная жили германские народы готской группы племен - бастарны, певкины и
другие, столь многочисленные, что Плиний считал их пятой основной группой
германских племен; эти племена" которые уже за 180 лет до нашего
летосчисления состояли наемниками на службе у македонского царя Персея, еще
в первые годы правления Августа прорвались до окрестностей Адрианополя.
Если мы определим их численность только в один миллион, то вероятное число
германцев к началу нашего летосчисления составит по меньшей мере шесть
миллионов.
После того как они осели в Германии, население должно было
увеличиваться со все возрастающей быстротой; одни вышеупомянутые успехи в
области развития производства могли бы доказать это. Находки в болотах
Шлезвига, судя по обнаруженным в них римским монетам, относятся к III веку.
Таким образом, к этому времени на побережье Балтийского моря уже было
распространено развитое производство металлических и текстильных изделий,
велись оживленные торговые сношения с Римской империей и более богатые жили
уже в известной роскоши - все это признаки более густого населения. Около
этого же времени начинается также общее военное наступление германцев по
всей линии Рейна, римского пограничного вала и Дуная, от Северного до
Черного моря - прямое доказательство все большего роста населения, которое
стремилось к расширению своих владений. Триста лет длилась борьба, во время
которой вся основная часть готских народов (исключая скандинавских готов и
бургундов) двинулась на юго-восток и образовала левое крыло растянутой
линии наступления, в центре которой верхнегерманцы (герминоны) прорвались
на Верхний Дунай, а на правом крыле искевоны, получившие теперь название
франков,- на Рейн; на долю ингевонов выпало завоевание Британии. В конце V
века путь в Римскую империю, обессиленную, обескровленную и беспомощную,
был открыт для вторгнувшихся германцев.
Выше мы стояли у колыбели античной греческой и римской цивилизации.
Здесь мы стоим у ее могилы. По всем странам бассейна Средиземного моря в
течение столетий проходил нивелирующий рубанок римского мирового
владычества. Там, где не оказывал сопротивления греческий язык, все
национальные языки должны были уступить место испорченной латыни; исчезли
все национальные различия, не существовало больше галлов, иберов, лигуров,
нориков - все они стали римлянами. Римское управление и римское право
повсюду разрушили древние родовые объединения, а тем самым и последние
остатки местной и национальной самодеятельности. Новоиспеченное римское
гражданство ничего не предлагало взамен; оно не выражало никакой
национальности, а было лишь выражением отсутствия национальности. Элементы
новых наций были повсюду налицо; латинские диалекты различных провинций все
больше и больше расходились между собой; естественные границы, сделавшие
когда-то Италию, Галлию, Испанию, Африку самостоятельными территориями, еще
существовали и все еще давали себя чувствовать. Но нигде не было налицо
силы, способной соединить эти элементы в новые нации; нигде еще не было и
следа способности к развитию и сопротивлению, не говоря уже о творческой
энергии. Для громадной массы людей, живших на огромной территории,
единственной объединяющей связью служило римское государство, а это
последнее со временем сделалось их злейшим врагом и угнетателем. Провинции
уничтожили Рим, Рим сам превратился в провинциальный город, подобный
другим, привилегированный, но уже не господствующий более, переставший быть
центром мировой империи и даже резиденцией императоров, а также их
наместников; они жили теперь в Константинополе, Трире, Милане. Римское
государство превратилось в гигантскую сложную машину исключительно для
высасывания соков из подданных. Налоги, государственные повинности и
разного рода поборы ввергали массу населения во все более глубокую нищету,
этот гнет усиливали и делали невыносимым вымогательства наместников,
сборщиков налогов, солдат. Вот к чему пришло римское государство с его
мировым господством, свое право на существование оно основывало на
поддержании порядка внутри и на защите от варваров извне, но его порядок
был хуже злейшего беспорядка, а варваров, от которых оно бралось защищать
граждан, последние ожидали как спасителей.
Состояние общества было не менее отчаянным. Уже начиная с последних
времен республики, римское владычество основывалось на беспощадной
эксплуатации завоеванных провинций; империя не только не устранила этой
эксплуатации, а, напротив, превратила ее в систему. Чем более империя
приходила в упадок, тем больше возрастали налоги и повинности, тем
бесстыднее грабили и вымогали чиновники. Торговля и промышленность никогда
не были делом римлян - покорителей народов; только в ростовщичестве они
превзошли все, что было до и после них. То, что имелось ранее и что
сохранилось от торговли, погибло из за вымогательства чиновников, то, что
уцелело от нее, относится к восточной, греческой части империи, которая
выходит за рамки нашего рассмотрения. Всеобщее обнищание, упадок торговли,
ремесла и искусства, сокращение населения, запустение городов, возврат
земледелия к более низкому уровню - таков был конечный результат римского
мирового владычества.
Земледелие, решающая отрасль производства во всем древнем мире, теперь
снова, более чем когда-либо, приобрело такое значение. В Италии громадные
комплексы имений (латифундии), после падения республики охватывавшие почти
всю территорию, использовались двояким образом: либо под пастбища, и там
население было заменено овцами и быками, уход за которыми требовал лишь
небольшого числа рабов; либо в качестве вилл, где руками массы рабов велось
садоводство в больших размерах - отчасти для удовлетворения потребностей
живущего в роскоши владельца, отчасти для сбыта на городских рынках.
Крупные пастбища сохранились и были даже расширены, поместья-виллы и их
садоводство пришли в упадок вместе с разорением их владельцев и запустением
городов. Основанное на рабском труде хозяйство латифундий перестало
приносить доход, но в ту эпоху оно было единственно возможной формой
крупного сельского хозяйства. Мелкое хозяйство снова сделалось единственно
выгодной формой земледелия. Одна вилла за другой дробились на мелкие
парцеллы, последние передавались наследственным арендаторам, уплачивавшим
определенную сумму, или их получали partiarii [ - дольщики. Ред.], которые
были скорее управляющими, чем арендаторами, и получали за свой труд шестую,
а то и всего лишь девятую часть годового продукта. Преобладала, однако,
сдача этих мелких парцелл колонам, которые уплачивали ежегодно определенную
сумму, были прикреплены к земле и могли быть проданы вместе со своей
парцеллой, они, правда, не были рабами, но и не считались свободными, не
могли вступать в брак со свободными, и их браки между собой рассматривались
не как законные, а, подобно бракам рабов, как простое сожительство
(contubernium). Они были предшественниками средневековых крепостных.
Античное рабство пережило себя. Ни в крупном сельском хозяйстве, ни в
городских мануфактурах оно уже не приносило дохода, оправдывавшего
затраченный труд,- рынок для его продуктов исчез. А в мелком земледелии и
мелком ремесле, до размеров которых сократилось огромное производство
времен расцвета империи, не могло найти применение большое число рабов.
Только для рабов, обслуживавших домашнее хозяйство и роскошную жизнь
богачей, оставалось еще место в обществе. Но отмирающее рабство все еще
было в состоянии поддерживать представление о всяком производительном
труде, как о рабском деле, недостойном свободных римлян, а таковыми теперь
были все граждане. Результатом было, с одной стороны,- увеличение числа
отпускаемых на волю рабов, излишних и ставших обузой, а с другой стороны,-
увеличение числа колонов и обнищавших свободных (напоминающих poor whites [
- белых бедняков. Ред.] бывших рабовладельческих штатов Америки).
Христианство совершенно не повинно в постепенном отмирании античного
рабства. Оно в течение целых столетий уживалось в Римской империи с
рабством и впоследствии никогда не препятствовало работорговле у христиан
ни у германцев на севере, ни у венецианцев на Средиземном море, ни
позднейшей торговле неграми [По словам епископа Лиутпранда Кремонского, в Х
веке в Вердеие, следовательно, в Священной германской империи 17в, главным *
промыслом была фабрикация евнухов, которые с большой прибылью вывозились в
Испанию для мавританских гаремов.]. Рабство перестало окупать себя и потому
отмерло. Но умирающее рабство оставило свое ядовитое жало в виде презрения
свободных к производительному труду. То был безвыходный тупик, в который
попал римский мир рабство сделалось невозможным экономически, труд
свободных считался презренным с точки зрения морали. Первое уже не могло,
второй еще не мог быть основной формой общественного производства. Вывести
из этого состояния могла только коренная революция.
В провинциях дело обстояло не лучше. Больше всего сведений мы имеем
относительно Галлии. Наряду с колонами здесь существовали еще свободные
мелкие крестьяне. Чтобы оградить себя от насилия чиновников, судей и
ростовщиков, они часто прибегали к покровительству, патронату какого-нибудь
могущественного лица, так поступали не только отдельные крестьяне, но и
целые общины, так что императоры в IV веке неоднократно издавали эдикты о
запрещении этого. Но что это давало искавшим покровительства? Патрон ставил
им условие, чтобы они передавали ему право собственности на их земельные
участки, а он взамен этого обеспечивал им пожизненное пользование
последними. Эту уловку усвоила святая церковь и усердно применяла в IX и Х
веках в целях расширения царства божьего и своих собственных земельных
владений. Правда, тогда, примерно в 475 г, епископ Сальвиан Марсельский еще
возмущается против такого грабежа и рассказывает, что гнет римских
чиновников и крупных землевладельцев сделался столь невыносимым, что многие
"римляне" бегут в местности, уже занятые варварами, а поселившиеся там
римские граждане ничего так не боятся, как очутиться снова под римским
владычеством. О том, что в то время родители из-за бедности часто продавали
своих детей в рабство, свидетельствует изданный против этого закон.
Германские варвары в награду за то, что освободили римлян от их
собственного государства, отняли у них две трети всей земли и поделили ее
между собой. Раздел происходил согласно порядкам родового строя, ввиду
сравнительно небольшой численности завоевателей, обширные земли оставались
неразделенными, во владении частью всего народа, частью отдельных племен и
родов. В пределах каждого рода пахотная земля и луга были поделены между
отдельными хозяйствами равными участками по жребию; повторялись ли переделы
в дальнейшем - нам неизвестно, во всяком случае в римских провинциях они
скоро прекратились, и отдельные участки были превращены в отчуждаемую
частную собственность - аллод. Лес и выгоны оставались неподеленными в
общем пользовании; это пользование ими, а также способ обработки поделенной
пашни, регулировались древним обычаем и постановлениями всей общины. Чем
дольше жил род в своем селе и чем больше постепенно смешивались германцы и
римляне, тем больше родственный характер связи отступал на задний план
перед территориальным; род растворялся в общине-марке, в которой, впрочем,
еще достаточно часто заметны следы ее происхождения из отношений родства
членов общины. Так незаметно, по крайней мере в странах, где удержалась
община-марка - на севере Франции, в Англии, Германии и Скандинавии,-
родовая организация переходила в территориальную и оказалась по этому в
состоянии приспособиться к государству. Но она все же сохранила свой
естественно сложившийся демократический характер, отличающий весь родовой
строй, и даже в той вырождающейся форме, которая была ей навязана в
дальнейшем, удержала вплоть до новейшего времени живые элементы этого
строя, а тем самым оружие в руках угнетенных.
Если, таким образом, кровная связь в роде вскоре утратила свое
значение, то это было следствием того, что и в племени и во всем народе его
органы тоже выродились в результате завоевания. Мы знаем, что господство
над покоренными несовместимо с родовым строем. Здесь мы видим это в крупном
масштабе. Германские народы, ставшие господами римских провинций, должны
были организовать управление этой завоеванной ими территорией. Однако
невозможно было ни принять массы римлян в родовые объединения, ни
господствовать над ними посредством последних. Во главе римских местных
органов управления, вначале большей частью продолжавших существовать, надо
было поставить вместо римского государства какой-то заменитель, а этим
заменителем могло быть лишь другое государство. Органы родового строя
должны были поэтому превратиться в органы государства, и притом, под
давлением обстоятельств, весьма быстро. Но ближайшим представителем
народа-завоевателя был военачальник. Защита завоеванной области от
внутренней и внешней опасности требовала усиления его власти. Наступил
момент для превращения власти военачальника в королевскую власть, и это
превращение совершилось.
Остановимся на Франкском королевстве. Здесь победоносному народу
салвческих франков достались в полное обладание не только обширные римские
государственные имения, но также и все огромные земельные участки,
оказавшиеся при разделе не включенными в общинные владения крупных и мелких
округов [Gau] и общин-марок - в частности все более крупные лесные массивы.
Первым делом франкского короля, превратившегося из простого верховного
военачальника в настоящего монарха, было превратить это народное достояние
в королевское имущество, украсть его у народа и раздать его в виде подарков
или пожалований своей дружине. Эта дружина, первоначально состоявшая из его
личной военной свиты и остальных подчиненных ему военачальников, скоро
увеличилась не только за счет римлян, то есть романизированных галлов,
которые вскоре стали для него необходимы благодаря своему умению писать,
своему образованию, своему знанию романского разговорного и латинского
литературного языка, а также и местного права; она увеличилась также за
счет рабов, крепостных и вольноотпущенников, которые составляли его
придворный штат и из среды которых он выбирал своих любимцев. Все они
получали участки принадлежащей народу земли, в первое время большей частью
как подарки, позднее как пожалования в форме бенефициев, причем
первоначально, как правило, до конца жизни короля 177. Так за счет народа
создавалась основа новой знати.
Мало того. Ввиду обширных размеров государства нельзя было управлять,
пользуясь средствами старого родового строя; совет старейшин, если он уже
давно не исчез, не мог бы собираться и был вскоре заменен постоянными
приближенными короля; старое народное собрание продолжало для вида
существовать, но также все более и более становилось собранием лишь
подчиненных королю военачальников и новой нарождающейся знати. Свободные,
владевшие землей крестьяне, которые составляли массу франкского народа,
были истощены и разорены вечными междоусобными и завоевательными войнами,
последними особенно при Карле Великом, точно так же как раньше римские
крестьяне в последние времена республики. Эти крестьяне, из которых
первоначально состояло все войско, а после завоевания территории Франции -
его основное ядро, так обеднели к началу IX века, что едва только один из
пяти крестьян в состоянии был выступить в поход. Место созываемого
непосредственно королем ополчения свободных крестьян заняло войско,
составленное из служилых людей новой народившейся знати, включая и
зависимых крестьян, потомков тех, кто прежде не знал другого господина,
кроме короля, а еще раньше вообще не знал никаких господ, и короля в том
числе. При преемниках Карла разорение франкского крестьянского сословия
было довершено внутренними войнами, слабостью королевской власти и
соответственными посягательствами магнатов - к ним прибавились еще
назначенные Карлом графы округов [Gaugrafen] 178, стремившиеся сделать свои
должности наследственными,- наконец, набегами норманнов. Через пятьдесят
лет после смерти Карла Великого империя франков столь же беспомощно лежала
у ног норманнов, как за четыре столетия до того Римская империя лежала у
ног франков.
И почти такой же она оказалась не только по своему бессилию перед
внешними врагами, но и по своему внутреннему общественному порядку или,
скорее, беспорядку. Свободные франкские крестьяне очутились в таком же
положении, как и их предшественники, римские колоны. Разоренные войнами и
грабежами, они должны были прибегать к покровительству новой народившейся
знати или церкви, так как королевская власть была слишком слаба, чтобы
защитить их; но это покровительство им приходилось приобретать дорогой
ценой. Как прежде галльские крестьяне, они должны были передавать
покровителю право собственности на свой земельный участок, получая
последний от него обратно в виде зависимого держания на различных и
меняющихся условиях, но всегда только взамен выполнения повинностей и
уплаты оброка; раз попав в такого рода зависимость, они мало-помалу теряли
и свою личную свободу; через несколько поколений они были уже в большинстве
своем крепостными. Как быстро исчезало свободное крестьянское сословие,
показывает составленная Ирминоном опись земельных владений аббатства
Сен-Жермен-де-Пре, находившегося тогда близ Парижа, а теперь - в самом
Париже. В обширных владениях этого аббатства, разбросанных по окрестностям,
находились тогда, еще при жизни Карла Великого, 2788 хозяйств, заселенных
почти исключительно франками с германскими именами. В это число входило
2080 колонов, 35 литов, 220 рабов и только 8 свободных поселенцев!
Объявленный Сальвианом безбожным обычай, согласно которому покровитель
заставлял крестьянина передавать свой земельный участок ему в
собственность, а затем отдавал этот участок крестьянину лишь в пожизненное
пользование, теперь повсюду практиковался церковью в отношении крестьян.
Барщинные повинности, которые теперь стали все более и более входить в
обыкновение, имели своим прообразом как римские ангарии, принудительные
работы в пользу государства 179, так и повинности, выполнявшиеся членами
германской общины-марки по сооружению мостов, дорог и для других общих
целей. Таким образом, масса населения, спустя четыреста лет, вернулась как
будто бы целиком к своему исходному положению.
Но это лишь доказывало, во-первых, что общественное расслоение и
распределение собственности в Римской империи периода упадка вполне
соответствовали тогдашнему уровню производства в земледелии и
промышленности, следовательно, были неизбежны; и, во-вторых, что этот
уровень производства в течение последующих четырехсот лет существенно не
понизился и не повысился, а потому с такой же необходимостью вновь породил
такое же распределение собственности и те же самые классы населения. В
последние столетия существования Римской империи город утратил свое прежнее
господство над деревней и не вернул его себе в первые столетия владычества
германцев. Это предполагает низкую ступень развития как земледелия, так и
промышленности. Такое общее положение с необходимостью порождает обладающих
господством крупных землевладельцев и зависимых мелких крестьян. Как мало
было возможности навязать такому обществу, с одной стороны, хозяйство
римских латифундий с рабами, с другой стороны - новейшее крупное хозяйство
с барщинным трудом, доказывают грандиозные, но прошедшие почти бесследно
эксперименты Карла Великого с знаменитыми императорскими виллами. Эти опыты
продолжали только монастыри, и только у них они были плодотворны; но
монастыри были ненормальными общественными организмами, основанными на
безбрачии; они могли давать исключительные результаты, но должны были
именно поэтому сами оставаться исключениями.
И все же за эти четыреста лет был сделан шаг вперед. Если и в конце
периода мы встречаем почти те же основные классы, что и в начале, то люди,
составлявшие эти классы, все же стали другими. Исчезло античное рабство,
исчезли разорившиеся, нищие свободные, презиравшие труд как рабское
занятие. Между римским колоном и новым крепостным стоял свободный франкский
крестьянин. "Бесполезные воспоминания и тщетная борьба" гибнущего римского
мира канули в вечность. Общественные классы IX века сформировались не в
обстановке разложения гибнущей цивилизации, а при родовых муках новой
цивилизации. Новое поколение - как господа, так и слуги - в сравнении со
своими римскими предшественниками было поколением мужей. Те отношения между
могущественными земельными магнатами и зависимыми от них крестьянами,
которые для римлян являлись формой, выражавшей безысходную гибель античного
мира, были теперь для нового поколения исходным моментом нового развития. И
затем, какими бесплодными ни представляются эти четыреста лет, они оставили
один крупный результат: современные национальности, новое формирование и
расчленение западноевропейской части человечества для грядущей истории.
Германцы действительно вновь оживили Европу, и поэтому разрушение
государств, происходившее в германский период, завершилось не
норманно-сарацинским порабощением, а перерастанием системы бенефициев и
отношений покровительства (коммендации 180) в феодализм и столь громадным
увеличением населения, что менее чем через двести лет были без ущерба
перенесены страшные кровопускания, причиненные крестовыми походами [Конец
фразы от слов "и столь громадным увеличением населения" добавлен Энгельсом
в издании 1891 года. Ред.].
Что же это было за таинственное волшебное средство, при помощи
которого германцы вдохнули умиравшей Европе новую жизненную силу? Была ли
это особая, прирожденная германской расе чудодейственная сила, как это
измышляет наша шовинистическая историография? Отнюдь нет. Германцы были,
особенно тогда, высокоодаренной ветвью арийской группы и притом
находившейся в полном расцвете жизненных сил. Но омолодили Европу не их
специфические национальные особенности, а просто их варварство, их родовой
строй.
Их личные способности и храбрость, их свободолюбие и демократический
инстинкт, побуждавший видеть во всех общественных делах свое собственное
дело,- одним словом, все те качества, которые были утрачены римлянами и
благодаря которым только и можно было образовать из тины римского мира
новые государства и дать толчок росту новых национальностей,- чем было все
это, как не характерными чертами человека, стоящего на высшей ступени
варварства, как не плодами его родового строя?
Если германцы преобразовали античную форму моногамии, смягчили
господство мужчины в семье, дали женщине более высокое положение, чем то,
которое когда-либо знал классический мир,- что сделало их способными на
это, как не их варварство, их родовые обычаи, их еще живые пережитки эпохи
материнского права?
Если они, по меньшей мере в трех важнейших странах, в Германии,
Северной Франции и Англии, сумели спасти и перенести в феодальное
государство осколок настоящего родового строя в форме общины-марки и тем
самым дали угнетенному классу, крестьянам, даже в условиях жесточайших
крепостнических порядков средневековья, локальную сплоченность и средство
сопротивления, чего в готовом виде не могли найти ни античные рабы, ни
современные пролетарии,- то чем это было вызвано, как не их варварством, не
их способом селиться родами, свойственным исключительно периоду варварства?
И, наконец, если они могли развить и поднять до положения всеобщей уже
существовавшую у них на родине более мягкую форму зависимости, в которую и
в Римской империи все более и более переходило рабство,- форму, которая,
как впервые отметил Фурье, дает порабощенным средство к постепенному
освобождению их как класса (fournit aux cultivateurs des moyens
d'affranchissement collectif et progressif [ - Дађт земледельцам средства
для коллективного и постепенного освобожденияю. Ред.]), форму, стоящую
благодаря этому значительно выше рабства, при котором возможен лишь отпуск
отдельного лица на волю сразу без переходного состояния (уничтожения
рабства победоносным восстанием древний мир не знает), тогда как крепостные
средних веков в действительности постепенно добивались своего освобождения
как класса,- то чему мы этим обязаны, если не их варварству, в силу
которого они не довели у себя эту зависимость до вполне развитого рабства:
ни до античной формы рабского труда, ни до восточного домашнего рабства?
Все жизнеспособное и плодотворное, что германцы привили римскому миру,
принадлежало варварству. Действительно, только варвары способны были
омолодить дряхлый мир гибнущей цивилизации. И высшая ступень варварства, до
которой и на которую поднялись германцы перед переселением народов, была
как раз наиболее благоприятной для этого процесса. Этим объясняется все.

IX
ВАРВАРСТВО И ЦИВИЛИЗАЦИЯ

Мы проследили разложение родового строя на трех отдельных крупных
примерах - греков, римлян и германцев. Рассмотрим в заключение общие
экономические условия, которые подрывали родовую организацию общества уже
на высшей ступени варварства и совершенно устранили ее с появлением
цивилизации. Здесь "Капитал" Маркса будет нам столь же необходим, как и
книга Моргана.
Возникнув на средней ступени дикости и продолжая развиваться на высшей
ее ступени, род, насколько позволяют судить об этом наши источники,
достигает своего расцвета на низшей ступени варварства. С этой ступени
развития мы и начнем.
Мы находим здесь, где примером должны служить нам американские
краснокожие, вполне развившийся родовой строй. Племя делилось на несколько
родов, чаще всего на два [Слова "чаще всего на два" добавлены Энгельсом в
издании 1891 года. Ред.]; эти первоначальные роды распадаются каждый, по
мере роста населения, на несколько дочерних родов, по отношению к которым
первоначальный род выступает как фратрия; самое племя распадается на
несколько племен, в каждом из них мы большей частью вновь встречаем прежние
роды; союз включает, по крайней мере в отдельных случаях, родственные
племена. Эта простая организация вполне соответствует общественным
условиям, из которых она возникла. Она представляет собой не что иное, как
свойственную этим условиям, естественно выросшую структуру; она в состоянии
улаживать все конфликты, которые могут возникнуть внутри организованного
таким образом общества. Конфликты с внешним миром устраняет война; она
может кончиться уничтожением племени, но никак не порабощением его. Величие
родового строя, но вместе с тем и его ограниченность проявляются в том, что
здесь нет места для господства и порабощения. Внутри родового строя не
существует еще никакого различия между правами и обязанностями; для индейца
не существует вопроса, является ли участие в общественных делах, кровная
месть или уплата выкупа за нее правом или обязанностью; такой вопрос
показался бы ему столь же нелепым, как и вопрос, являются ли еда, сон,
охота - правом или обязанностью? Точно так же невозможно расслоение племени
и рода на различные классы. И это приводит нас к рассмотрению
экономического базиса этого строя.
Население в высшей степени редко; оно гуще только в месте жительства
племени; вокруг этого места лежит широким поясом прежде всего территория
для охоты, а затем нейтральная полоса леса, отделяющая племя от других
племен и служащая ему защитой. Разделение труда - чисто естественного
происхождения; оно существует только между полами. Мужчина воюет, ходит на
охоту и рыбную ловлю, добывает продукты питания в сыром виде и изготовляет
необходимые для этого орудия. Женщина работает по дому и занята
приготовлением пищи и одежды - варит, ткет, шьет. Каждый из них - хозяин в
своей области: мужчина - в лесу, женщина - в доме. Каждый является
собственником изготовленных и употребляемых им орудий: мужчина - оружия,
охотничьих и рыболовных принадлежностей, женщина - домашней утвари.
Домашнее хозяйство ведется на коммунистических началах несколькими, часто
многими семьями [В особенности на севере западном побережье Америки - см. у
Банкрофта. У племени хайда на островах Королевы Шарлотты встречаются
домашние хозяйства, охватывающие под одной кровлей до 700 человек. У нутка
под одной кровлей жили целые племена.]. То, что изготовляется и
используется сообща, составляет общую собственность: дом, огород, лодка.
Здесь, таким образом, и притом только здесь, на самом деле существует
придуманная юристами и экономистами цивилизованного общества
"собственность, добытая своим трудом",- последнее лживое правовое
основание, на которое еще опирается современная капиталистическая
собственность.
Но люди не везде остановились на этой ступени. В Азии они нашли
животных, которых можно было приручать и в дальнейшем разводить в
прирученном состоянии. За самкой дикого буйвола нужно было охотиться,
прирученная же - она ежегодно приносила теленка и, кроме того, давала
молоко. У некоторых наиболее передовых племен - арийцев, семитов, может
быть уже и у туранцев - главной отраслью труда сделалось сначала приручение
и лишь потом уже разведение скота и уход за ним. Пастушеские племена
выделились из остальной массы варваров - это было первое крупное
общественное разделение труда. Пастушеские племена производили не только
больше, чем остальные варвары, но и производимые ими средства к жизни были
другие. Они имели, сравнительно с теми, не только молоко, молочные продукты
и мясо в гораздо больших количествах, но также шкуры, шерсть, козий пух и
все возраставшее с увеличением массы сырья количество пряжи и тканей. Это
впервые сделало возможным регулярный обмен. На более ранних ступенях
развития мог происходить лишь случайный обмен; особое искусство в
изготовлении оружия и орудий могло вести к временному разделению труда.
Так, например, во многих местах были найдены несомненные остатки мастерских
для изготовления каменных орудий позднего каменного века; мастера,
развивавшие здесь свое искусство, работали, вероятно, за счет и на пользу
всего коллектива, как это и сейчас еще делают постоянные ремесленники
родовых общин в Индии. На этой ступени развития обмен мог возникнуть только
внутри племени, да и тут он оставался исключительным явлением. Теперь же,
напротив, после выделения пастушеских племен, мы находим готовыми все
условия для обмена между членами различных племен, для его развития и
упрочения как постоянного института. Первоначально обмен производился между
племенами при посредстве родовых старейшин каждой стороны; когда же стада
стали переходить в обособленную собственность [В издании 1884 г вмести слов
"обособленную собственность" ("Sonde- reigenthum") напечатано "частную
собственность" ("Privateigenthum"). Ред.], все больше стал преобладать и,
наконец, сделался единственной формой обмена - обмен между отдельными
лицами. Но главный предмет, которым обменивались пастушеские племена со
своими соседями, был скот; скот сделался товаром, посредством которого
оценивались все другие товары и который повсюду охотно принимался и в обмен
на них,- одним словом, скот приобрел функцию денег и служил деньгами уже на
этой ступени. С такой необходимостью и быстротой развивалась уже при самом
возникновении товарообмена потребность в особом товаре - деньгах.
Огородничество, вероятно не известное жителям Азии, находившимся на
низшей ступени варварства, появилось у них не позднее средней ступени, как
предшественник полеводства. В климатических условиях Туранской равнины
невозможна пастушеская жизнь без запасов корма на долгую и суровую зиму;
луговодство и культура зерновых были здесь, таким образом, необходимы. То
же самое следует сказать о степях к северу от Черного моря. Но если сначала
зерно производилось для скота, то скоро оно стало пищей и для человека.
Обрабатываемая земля оставалась еще собственностью племени и передавалась в
пользование сначала роду, позднее самим родом-домашним общинам, наконец
[Слова "домашним общинам, наконец" добавлены Энгельсом в издании 1891 года.
Ред.], отдельным лицам; они могли иметь на нее известные права владения, но
не больше.
Из достижений этой ступени в области промышленной деятельности
особенно важное значение имеют два: первое - ткацкий станок, второе -
плавка металлических руд и обработка металлов. Самыми важными из них были
медь и олово, а также выплавляемая из них бронза; бронза давала пригодные
орудия и оружие, но не могла вытеснить каменные орудия; это было под силу
только железу, а добывать железо еще не умели. Для нарядов и украшений
начали употреблять золото и серебро, которые, по-видимому, уже имели
большую ценность, чем медь и бронза.
Увеличение производства во всех отраслях - скотоводстве, земледелии,
домашнем ремесле - сделало рабочую силу человека способной производить
большее количество продуктов, чем это было необходимо для поддержания ее.
Вместе с тем оно увеличивало ежедневное количество труда, приходившееся на
каждого члена рода, домашней общины или отдельной семьи. Появилась
потребность в привлечении новой рабочей силы. Война доставляла ее:
военнопленных стали обращать в рабов. Первое крупное общественное
разделение труда вместе с увеличением производительности труда, а
следовательно, и богатства, и с расширением сферы производительной
деятельности, при тогдашних исторических условиях, взятых в совокупности, с
необходимостью влекло за собой рабство. Из первого крупного общественного
разделения труда возникло и первое крупное разделение общества на два
класса - господ и рабов, эксплуататоров и эксплуатируемых.
Как и когда стада из общего владения племени или рода перешли в
собственность глав отдельных семей, об этом мы ничего до сих пор не знаем.
Но в основном переход этот должен был произойти на этой ступени. А с
приобретением стад и прочих новых богатств в семье произошла революция.
Промысел всегда был делом мужчины, средства для промысла изготовлялись им и
были его собственностью. Стада были новыми средствами промысла; их
первоначальное приручение, а позднее уход за ними были делом мужчины.
Поэтому скот принадлежал ему; ему же принадлежали и полученные в обмен на
скот товары и рабы. Весь избыток, который теперь давал промысел, доставался
мужчине; женщина участвовала в потреблении его, но не имела доли в
собственности. "Дикий" воин и охотник довольствовался в доме вторым местом
после женщины, "более кроткий" пастух, кичась своим богатством, выдвинулся
на первое место, а женщину оттеснил на второе. И она не могла жаловаться.
Разделение труда в семье обусловливало распределение собственности между
мужчиной и женщиной; оно осталось тем же самым и, тем не менее, оно
совершенно перевернуло теперь существовавшие до того домашние отношения
исключительно потому, что разделение труда вне семьи стало другим. Та самая
причина, которая прежде обеспечивала женщине ее господство в доме -
ограничение ее труда домашней работой,- эта же самая причина теперь делала
неизбежным господство мужчины в доме; домашняя работа женщины утратила
теперь свое значение по сравнению с промысловым трудом мужчины; его труд
был всем, ее работа - незначительным придатком. Уже здесь обнаруживается,
что освобождение женщины, ее уравнение в правах с мужчиной невозможно ни
сейчас, ни в будущем, пока женщина отстранена от общественного
производительного труда и вынуждена ограничиваться домашним частным трудом.
Освобождение женщины станет возможным только тогда, когда она сможет в
крупном, общественном масштабе участвовать в производстве, а работа по дому
будет занимать ее лишь в незначительной мере. А это сделалось возможным
только благодаря современной крупной промышленности, которая не только
допускает женский труд в больших размерах, но и прямо требует его и все
более и более стремится растворить частный домашний труд в общественном
производстве.
С утверждением фактического господства мужчины в доме пали последние
преграды к его единовластию. Это единовластие было подтверждено и
увековечено ниспровержением материнского права, введением отцовского права,
постепенным переходом от парного брака к моногамии. А это создало трещину в
древнем родовом строе: отдельная семья сделалась силой, которая угрожающе
противостояла роду.
Следующий шаг ведет нас к высшей ступени варварства, к периоду, во
время которого все культурные народы переживают свою героическую эпоху,-
эпоху железного меча, а вместе с тем железного плуга и топора. Человеку
стало служить железо, последний и важнейший из всех видов сырья, игравших
революционную роль в истории, последний - вплоть до появления картофеля.
Железо сделало возможным полеводство на более крупных площадях, расчистку
под пашню широких лесных пространств; оно дало ремесленнику орудия такой
твердости и остроты, которым не мог противостоять ни один камень, ни один
из других известных тогда металлов. Все это не сразу; первое железо бывало
часто еще мягче бронзы. Каменное оружие поэтому исчезало лишь медленно; не
только в "Песне о Хильдебранде", но и при Гастингсе в 1066 г. в бою
пускались еще в ход каменные топоры {181}. Но прогресс продолжался теперь
неудержимо, с меньшими перерывами и быстрее. Город, окружающий своими
каменными стенами, башнями и зубчатыми парапетами каменные или кирпичные
дома, сделался средоточием племени или союза племен,- показатель огромного
прогресса в строительном искусстве, но вместе с тем и признак увеличившейся
опасности и потребности в защите. Богатство быстро возрастало, но как
богатство отдельных лиц; в ткачестве, в обработке металлов и в других
ремеслах, все более и более обособлявшихся друг от друга, во все
возраставшей степени увеличивалось разнообразие и совершенствовалось
мастерство производства; земледелие давало теперь наряду с зерном,
стручковыми растениями и фруктами также растительное масло и вино,
изготовлению которых научились. Столь разнообразная деятельность не могла
уже выполняться одним и тем же лицом; произошло второе крупное разделение
труда: ремесло отделилось от земледелия. Непрекращающийся рост
производства, а вместе с ним и производительности труда, повышал ценность
рабочей силы человека, рабство, на предыдущей ступени развития только
возникавшее и носившее спорадический характер, становится теперь
существенной составной частью общественной системы; рабы перестают быть
простыми подручными; их десятками гонят теперь работать на поля и в
мастерские. С разделением производства на две крупные основные отрасли,
земледелие и ремесло, возникает производство непосредственно для обмена,-
товарное производство, а вместе с ним и торговля, причем не только внутри
племени и на его границах, но уже и с заморскими странами. Все это, однако,
еще в весьма неразвитом виде; благородные металлы начинают становиться
преобладающим и всеобщим товаром - деньгами, но их еще не чеканят, а только
обменивают просто по весу.
Различие между богатыми и бедными выступает наряду с различием между
свободными и рабами,- с новым разделением труда возникает новое разделение
общества на классы. Имущественные различия между отдельными главами семей
взрывают старую коммунистическую домашнюю общину везде, где она еще
сохранилась; вместе с ней исчезает и совместная обработка земли средствами
этой общины. Пахотная земля предоставляется в пользование отдельным семьям
- сначала на время, потом раз навсегда, переход ее в полную частную
собственность совершается постепенно и параллельно с переходом парного
брака в моногамию. Отдельная семья становится хозяйственной единицей
общества.
Возрастающая плотность населения вынуждает к более тесному сплочению
как внутри, так и по отношению к внешнему миру. Союз родственных племен
становится повсюду необходимостью, а вскоре делается необходимым даже и
слияние их и тем самым слияние отдельных племенных территорий в одну общую
территорию всего народа. Военный вождь народа - rex, basileus, thiudans -
становится необходимым, постоянным должностным лицом. Появляется народное
собрание там, где его еще не существовало. Военачальник, совет, народное
собрание образуют органы родового общества, развивающегося в военную
демократию. Военную потому, что война и организация для войны становятся
теперь регулярными функциями народной жизни. Богатства соседей возбуждают
жадность народов, у которых приобретение богатства оказывается уже одной из
важнейших жизненных целей. Они варвары: грабеж им кажется более легким и
даже более почетным, чем созидательный труд. Война, которую раньше вели
только для того, чтобы отомстить за нападения, или для того, чтобы
расширить территорию, ставшую недостаточной, ведется теперь только ради
грабежа, становится постоянным промыслом. Недаром высятся грозные стены
вокруг новых укрепленных городов: в их рвах зияет могила родового строя, а
их башни достигают уже цивилизации. То же самое происходит и внутри
общества. Грабительские войны усиливают власть верховного военачальника,
равно как и подчиненных ему военачальников; установленное обычаем избрание
их преемников из одних и тех же семейств мало-помалу, в особенности со
времени утверждения отцовского права, переходит в наследственную власть,
которую сначала терпят, затем требуют и, наконец, узурпируют; закладываются
основы наследственной королевской власти и наследственной знати. Так органы
родового строя постепенно отрываются от своих корней в народе, в роде, во
фратрии, в племени, а весь родовой строй превращается в свою
противоположность: из организации племен для свободного регулирования своих
собственных дел он превращается в организацию для грабежа и угнетения
соседей, а соответственно этому его органы из орудий народной воли
превращаются в самостоятельные органы господства и угнетения, направленные
против собственного народа. Но этого никогда не могло бы случиться, если бы
алчное стремление к богатству не раскололо членов рода на богатых и бедных,
если бы "имущественные различия внутри одного и того же рода не превратили
общность интересов в антагонизм между членами рода" (Маркс) [См. Маркс К.,
Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 45, с. 343. Ред.] и если бы в результате
распространения рабства добывание средств к существованию собственным
трудом не начало уже признаваться делом, достойным лишь раба, более
позорным, чем грабеж.

* * *

Мы подошли теперь к порогу цивилизации. Она открывается новым шагом
вперед в разделении труда. На низшей ступени люди производили только
непосредственно для собственного потребления; изредка происходившие акты
обмена были единичны, касались только случайно остававшихся излишков. На
средней ступени варварства у пастушеских народов мы находим уже имущество в
виде скота, которое при известной величине стада регулярно доставляет
некоторый излишек над собственной потребностью; одновременно мы находим
также разделение труда между пастушескими народами и отставшими племенами,
не имеющими стад, следовательно, две рядом стоящие различные ступени
производства и, значит, условия для регулярного обмена. На высшей ступени
варварства происходит дальнейшее разделение труда между земледелием и
ремеслом, следовательно, производство все возрастающей части продуктов
труда непосредственно для обмена, тем самым превращение обмена между
отдельными производителями в жизненную необходимость для общества.
Цивилизация упрочивает и усиливает все эти возникшие до нее виды разделения
труда, особенно путем обострения противоположности между городом и деревней
(причем экономически господствовать может город над деревней, как это было
в древности, или же деревня над городом, как это было в средние века), и
присоединяет к этому третье, свойственное лишь ей, разделение труда
решающего значения - создает класс, который занимается уже не
производством, а только обменом продуктов, а именно купцов. До сих пор
причины образования классов были связаны еще исключительно с производством;
они вели к разделению занятых в производстве людей на руководителей и
исполнителей или же на производителей большего и меньшего масштаба. Здесь
впервые появляется класс, который, не принимая никакого участия в
производстве, захватывает в общем и целом руководство производством и
экономически подчиняет себе производителей, становится неустранимым
посредником между каждыми двумя производителями и эксплуатирует их обоих.
Под предлогом избавления производителей от труда и риска, связанных с
обменом, расширения сбыта их продуктов вплоть до самых отдаленных рынков и
создания тем самым якобы наиболее полезного класса населения образуется
класс паразитов, класс настоящих общественных тунеядцев, который в
вознаграждение за свои в действительности весьма незначительные услуги
снимает сливки как с отечественного, так и с иностранного производства,
быстро приобретает громадные богатства и соответствующее им влияние в
обществе и именно поэтому в период цивилизации захватывает все более
почетное положение и все более подчиняет себе производство, пока, наконец,
сам не создает свой собственный продукт - периодические торговые кризисы.
Впрочем, на рассматриваемой нами ступени развития молодое купечество
еще не имеет никакого представления о тех великих делах, какие ему
предстоят. Но оно формируется и становится необходимым, и этого достаточно.
А вместе с ним появляются металлические деньги, чеканная монета, и с
металлическими деньгами - новое средство господства непроизводителя над
производителем и его производством. Был открыт товар товаров, который в
скрытом виде содержит в себе все другие товары, волшебное средство,
способное, если это угодно, превращаться в любую заманчивую и желанную
вещь. Кто обладал им, тот властвовал над миром производства. А кто прежде
всего обладал им? Купец. Культ денег был в его надежных руках. Он взял на
себя заботу возвестить, что все товары, а с ними и все товаропроизводители
должны с благоговением повергнуться в прах перед деньгами. Он доказал на
практике, что все другие формы богатства всего лишь тень перед этим
воплощением богатства как такового. Никогда впоследствии власть денег не
выступала в такой первобытно грубой и насильственной форме, как в этот
период их юности. Вслед за покупкой товаров на деньги появилась денежная
ссуда, а вместе с ней - процент и ростовщичество. И ни одно
законодательство позднейшего времени не бросает должника столь жестоко и
беспощадно к ногам кредитора-ростовщика, как законодательство Древних Афин
и Рима,- а то и другое возникло спонтанно как обычное право, исключительно
в силу экономической необходимости.
Наряду с богатством, заключающимся в товарах и рабах, наряду с
денежным богатством теперь появилось также богатство земельное. Право
отдельных лиц на владение земельными парцеллами, предоставленными им
первоначально родом или племенем, упрочилось теперь настолько, что эти
парцеллы стали принадлежать им на правах наследственной собственности. Ведь
за последнее время они более всего стремились именно к тому, чтобы
освободить парцеллу от прав на нее со стороны родовой общины, прав, которые
стали для них оковами. От этих оков они избавились, но вскоре после того
избавились также и от своей новой земельной собственности. Полная,
свободная собственность на землю означала не только возможность
беспрепятственно и неограниченно владеть ею, но также и возможность
отчуждать ее. Пока земля была собственностью рода, этой возможности не
существовало. Но, когда новый землевладелец окончательно сбросил с себя
оковы верховной собственности рода и племени, он порвал также узы, до сих
пор неразрывно связывавшие его с землей. Что это означало, разъяснили ему
деньги, изобретенные одновременно с частной собственностью на землю. Земля
могла теперь стать товаром, который продают и закладывают. Едва была
установлена собственность на землю, как была уже изобретена и ипотека (см.
Афины). Как по пятам моногамии следуют гетеризм и проституция, так по пятам
земельной собственности отныне неотступно следует ипотека. Вы желали
полной, свободной, отчуждаемой земельной собственности,- так получайте же
ее, вот она: tu Pas voulu, George Dandin! [ - ты этого хотел, Жорж Данден!
(Мольер. Жорж Данден, акт I, сцена девятая). Ред.].
Так вместе с расширением торговли, вместе с деньгами и
ростовщичеством, земельной собственностью и ипотекой быстро происходила
концентрация и централизация богатств в руках немногочисленного класса, а
наряду с этим росло обнищание масс и возрастала масса бедняков. Новая
аристократия богатства окончательно оттесняла на задний план старую родовую
знать (в Афинах, в Риме, у германцев), если только она с самого начала не
совпадала с ней. И наряду с этим разделением свободных на классы в
соответствии с имущественным положением происходило, особенно в Греции,
громадное увеличение числа рабов [Число рабов в Афинах см. выше, с. 117 [в
настоящем томе см. с. 315. Ред.]. В Коринфе в эпоху расцвета города оно
доходило до 460 000, в Эгине - до 470 000, в обоих случаях в десять раз
превышая численность свободных граждан.], принудительный труд которых
служил основанием, на котором возвышалась надстройка всего общества.
Посмотрим же теперь, что стало при этом общественном перевороте с
родовым строем. Он оказался бессильным перед лицом новых элементов,
развившихся без его участия. Его предпосылкой-было то, что члены одного
рода или хотя бы племени жили совместно на одной и той же территории,
заселенной исключительно ими. Это давно уже прекратилось. Повсюду были
перемешаны роды и племена, повсюду среди свободных граждан жили рабы, лица,
находившиеся под покровительством, чужестранцы. Достигнутая лишь к концу
средней ступени варварства оседлость населения то и дело нарушалась
изменениями в его составе и частой переменой местожительства,
обусловленными торговой деятельностью, сменой рода занятий, отчуждением
земельной собственности. Члены родовых объединений не могли уже собираться
для рассмотрения своих собственных общих дел; кое-как улаживались еще
только незначительные дела, такие как проведение религиозных празднеств.
Наряду с потребностями и интересами, обеспечивать которые были призваны
приспособленные для этого родовые объединения, в результате переворота в
условиях производства и вызванных им изменений в общественной структуре
возникли новые потребности и интересы, не только чуждые древнему родовому
строю, но и во всех отношениях противоположные ему. Интересы ремесленных
групп, возникших благодаря разделению труда, особые потребности города в
противоположность деревне требовали новых органов, но каждая из этих групп
состояла из людей самых различных родов, фратрий и племен, включала даже
чужестранцев; эти органы должны были поэтому возникать вне родового строя,
рядом с ним, а вместе с тем и в противовес ему.- И в каждом родовом
объединении сказывалось, в свою очередь, это столкновение интересов,
достигавшее своей наибольшей остроты там, где богатые и бедные, ростовщики
и должники были соединены в одном и том же роде и в одном и том же
племени,- К тому же имелась масса нового, чуждого родовым общинам,
населения, которое могло стать силой в стране, как это было в Риме, и
притоm было слишком многочисленно, чтобы его можно было постепенно включить
в основанные на кровном родстве роды и племена. Этой массе родовые общины
противостояли как замкнутые, привилегированные корпорации; первобытная
естественно выросшая демократия превратилась в ненавистную аристократию -
Наконец, родовой строй вырос из общества, не знавшего никаких внутренних
противоположностей, и был приспособлен только к нему. У него не было
никаких других средств принуждения, кроме общественного мнения. Здесь же
возникло общество, которое в силу всех своих экономических условий жизни
должно было расколоться на свободных и рабов, на эксплуататоров-богачей и
эксплуатируемых бедняков,- общество, которое не только не могло вновь
примирить эти противоположности, но должно было все больше обострять их.
Такое общество могло существовать только в непрекращающейся открытой борьбе
между этими классами или же под господством третьей силы, которая, якобы
стоя над взаимно борющимися классами, подавляла их открытые столкновения и
допускала классовую борьбу самое большее только в экономической области, в
так называемой законной форме. Родовой строй отжил свой век. Он был взорван
разделением труда и его последст вием - расколом общества на классы. Он был
заменен государством.

* * *

Выше мы рассмотрели в отдельности три главные формы, в которых
государство поднимается на развалинах родового строя. Афины представляют
собой самую чистую, наиболее классическую форму: здесь государство
возникает непосредственно и преимущественно из классовых
противоположностей, развивающихся внутри самого родового общества. В Риме
родовое общество превращается в замкнутую аристократию, окруженную
многочисленным, стоящим вне этого общества, бесправным, но несущим
обязанности плебсом; победа плебса взрывает старый родовой строй и на его
развалинах воздвигает государство, в котором скоро совершенно растворяются
и родовая аристократия и плебс. Наконец, у германских победителей Римской
империи государство возникает как непосредственный результат завоевания
обширных чужих территорий, для господства над которыми родовой строй не
дает никаких средств. Но так как с этим завоеванием не связаны ни серьезная
борьба с прежним населением, ни более прогрессивное разделение труда; так
как уровень экономического развития покоренных народов и завоевателей почти
одинаков, и экономическая основа общества остается, следовательно, прежней,
то родовой строй может продолжать существовать в течение целых столетий в
измененной, территориальной форме в виде маркового строя и даже на
некоторое время восстанавливаться в более слабой форме в позднейших
дворянских и патрицианских родах, и даже в родах крестьянских, как это
было, например, в Дитмаршене [Первым историком, который имел хотя бы
приблизительное представление о сущности рода, был Нибур, и этим,- но также
и своими почерпнутыми прямо оттуда ошибками,- он обязан своему знакомству с
родами Дитмаршена 182.].
Итак, государство никоим образом не представляет собой силы, извне
навязанной обществу. Государство не есть также "действительность
нравственной идеи", "образ и действительность разума", как утверждает
Гегель 183. Государство есть продукт общества на известной ступени
развития; государство есть признание, что это общество запуталось в
неразрешимое противоречие с самим собой, раскололось на непримиримые
противоположности, избавиться от которых оно бессильно. А чтобы эти
противоположности, классы с противоречивыми экономическими интересами, не
пожрали друг друга и общество в бесплодной борьбе, для этого стала
необходимой сила, стоящая, по-видимому, над обществом, сила, которая бы
умеряла столкновение, держала его в границах "порядка". И эта сила,
происшедшая из общества, но ставящая себя над ним, все более и более
отчуждающая себя от него, есть государство.
По сравнению со старой родовой организацией государство отличается,
во-первых, разделением подданных государства по территориальным делениям.
Старые родовые объединения, возникшие и державшиеся в силу кровных уз,
сделались, как мы видели, недостаточными большей частью потому, что их
предпосылка, связь членов рода с определенной территорией, давно перестала
существовать. Территория осталась, но люди сделались подвижными. Поэтому
исходным пунктом было принято территориальное деление, и гражданам
предоставили осуществлять свои общественные права и обязанности там, где
они поселялись, безотносительно к роду и племени. Такая организация граждан
по месту жительства общепринята во всех государствах. Она поэтому нам
кажется естественной; но мы видели, какая потребовалась упорная и
длительная борьба, пока она могла утвердиться в Афинах и Риме на место
старой организации по родам.
Вторая отличительная черта - учреждение публичной власти, которая уже
не совпадает непосредственно с населением, организующим самое себя как
вооруженная сила. Эта особая публичная власть необходима потому, что
самодействующая вооруженная организация населения сделалась невозможной со
времени раскола общества на классы. Рабы также входят в состав населения;
90 000 афинских граждан по отношению к 365 000 рабов образуют только
привилегированный класс. Народное войско афинской демократии было
аристократической публичной властью, направленной против рабов, и держало
их в повиновении; но для того, чтобы держать в повиновении также и граждан,
оказалась необходимой, как расска зано выше, жандармерия. Эта публичная
власть существует в каждом государстве. Она состоит не только из
вооруженных людей, но и из вещественных придатков, тюрем и принудительных
учреждений всякого рода, которые были не известны родовому устройству
общества. Она может быть весьма незначительной, почти незаметной в
обществах с еще неразвитыми классовыми противоположностями и в отдаленных
областях, как это наблюдается иногда кое-где в Соединенных Штатах Америки.
Публичная власть усиливается по мере того, как обостряются классовые
противоречия внутри государства, и по мере того, как соприкасающиеся между
собой государства становятся больше и населеннее. Взгляните хотя бы на
теперешнюю Европу, в которой классовая борьба и конкуренция завоеваний
взвинтили публичную власть до такой высоты, что она грозит поглотить все
общество и даже государство.
Для содержания этой публичной власти необходимы взносы граждан -
налоги. Последние были совершенно не известны родовому обществу. Но мы
теперь их знаем достаточно хорошо. С развитием цивилизации даже и налогов
недостаточно; государство выдает векселя на будущее, делает займы,
государственные долги. И об этом старушка Европа может порассказать немало.
Обладая публичной властью и правом взыскания налогов, чиновники
становятся, как органы общества, над обществом. Свободного, добровольного
уважения, с которым относились к органам родового общества, им уже
недостаточно, даже если бы они могли завоевать его; носители отчуждающейся
от общества власти, они должны добывать уважение к себе путем
исключительных законов, в силу которых они приобретают особую святость и
неприкосновенность. Самый жалкий полицейский служитель цивилизованного
государства имеет больше "авторитета", чем все органы родового общества,
вместе взятые; но самый могущественный монарх и крупнейший государственный
деятель или полководец эпохи цивилизации мог бы позавидовать тому не из-под
палки приобретенному и бесспорному уважению, которое оказывают самому
незначительному родовому старейшине. Последний стоит внутри общества, тогда
как первые вынуждены пытаться представлять собой нечто вне его и над ним.
Так как государство возникло из потребности держать в узде
противоположность классов; так как оно в то же время возникло в самих
столкновениях этих классов, то оно по общему правилу является государством
самого-могущественного, экономически господствующего класса, который при
помощи государства становится также политически господствующим классом и
приобретает таким образом новые средства для подавления и эксплуатации
угнетенного класса. Так, античное государство было, прежде всего,
государством рабовладельцев для подавления рабов, феодальное государство -
органом дворянства для подавления крепостных и зависимых крестьян, а
современное представительное государство есть орудие эксплуатации наемного
труда капиталом. В виде исключения встречаются, однако, периоды, когда
борющиеся классы достигают такого равновесия сил, что государственная
власть на время получает известную самостоятельность по отношению к обоим
классам, как кажущаяся посредница между ними. Такова абсолютная монархия
XVII и XVIII веков, которая держит в равновесии дворянство и буржуазию друг
против друга; таков бонапартизм Первой и особенно Второй империи во
Франции, который натравливал пролетариат против буржуазии и буржуазию
против пролетариата. Новейшее достижение в этой области, при котором
властитель и подвластные выглядят одинаково комично, представляет собой
новая Германская империя биемарковской нации: здесь поддерживается
равновесие между капиталистами и рабочими, противостоящими друг другу, и
они подвергаются одинаковому надувательству в интересах оскудевшего
прусского захолустного юнкерства.
Кроме того, в большинстве известных в истории государств
предоставляемые гражданам права соразмеряются с их имущественным
положением, и этим прямо заявляется, что государство - это организация
имущего класса для защиты его от неимущего. Так было уже в Афинах и Риме с
их делением на имущественные категории. Так было и в средневековом
феодальном государстве, где степень политического влияния определялась
размерами землевладения. Это находит выражение и в избирательном цензе
современных представительных государств. Однако это политическое признание
различий в имущественном положении отнюдь не существенно. Напротив, оно
характеризует низшую ступень государственного развития. Высшая форма
государства, демократическая республика, становящаяся в наших современных
общественных условиях все более и более неизбежной необходимостью и
представляющая собой форму государства, в которой только и может быть
доведена до конца последняя решительная борьба между пролетариатом и
буржуазией,- эта демократическая республика официально ничего не знает о
различиях по богатству. При ней богатство пользуется своей властью
косвенно, но зато тем вернее с одной стороны, в форме прямого подкупа
чиновников - классическим образцом является Америка,- с другой стороны, в
форме союза между правительством и биржей, который осу ществляется тем
легче, чем больше возрастают государственные долги и чем больше акционерные
общества сосредоточивают в своих руках не только транспорт, но и самое
производство и делают своим средоточием ту же биржу. Ярким примером этого,
кроме Америки, служит новейшая Французская республика, и даже
добропорядочная Швейцария внесла свою лепту на этом поприще. Но что для
этого братского союза правительства и биржи совсем не требуется
демократической республики, доказывает, кроме Англии, новая Германская импе
рия, где нельзя сказать, кого выше вознесло всеобщее избирательное право"
Бисмарка или Блейхрђдера. Наконец, имущий класс господствует
непосредственно при помощи всеобщего избирательного права До тех пор пока
угнетенный класс - в данном случае, следовательно, пролетариат - еще не
созрел для освобождения самого себя, он будет в большинстве своем
признавать существующий общественный порядок единственно возможным и
политически будет идти в хвосте класса капиталистов, составлять его крайнее
левое крыло. Но, по мере того как он созревает для своего самоосвобождения,
он конституируется в собственную партию, избирает своих собственных
представителей, а не представителей капиталистов Всеобщее избирательное
право - показатель зрелости рабочего класса. Дать больше оно не может и
никогда не даст в теперешнем государстве; но и этого достаточно. В тот
день, когда термометр всеобщего избирательного права будет показывать точку
кипения у рабочих, они, как и капиталисты, будут знать, что делать.
Итак, государство существует не извечно. Были общества, которые
обходились без него, которые понятия не имели о государстве и
государственной власти. На определенной ступени экономического развития,
которая необходимо связана была с расколом общества на классы, государство
стало в силу этого раскола необходимостью. Мы приближаемся теперь быстрыми
шагами к такой ступени развития производства, на которой существование этих
классов не только перестало быть необходимостью, но становится прямой
помехой производству. Классы исчезнут так же неизбежно, как неизбежно они в
прошлом возникли. С исчезновением классов исчезнет неизбежно государство.
Общество, которое по-новому организует производство на основе свободной и
равной ассоциации производителей, отправит всю государственную машину туда,
где ей будет тогда настоящее место: в музей древностей, рядом с прялкой и с
бронзовым топором.

* * *

Итак, согласно сказанному, цивилизация является той ступенью
общественного развития, на которой разделение труда, вытекающий из него
обмен между отдельными лицами и объединяющее оба эти процесса товарное
производство достигают полного расцвета и производят переворот во всем
прежнем обществе.
Производство на всех предшествовавших ступенях общественного развития
было по существу коллективным, равным образом и потребление сводилось к
прямому распределению продуктов внутри больших или меньших коммунистических
общин. Этот коллективный характер производства осуществлялся в самых узких
рамках, но он влек за собой господство производителей над своим
производственным процессом и продуктом производства. Они знают, что
делается с продуктом: они потребляют его, он не выходит из их рук, и пока
производство ведется на этой основе, оно не может перерасти производителей,
не может породить таинственные, чуждые им силы, как это постоянно и
неизбежно бывает в эпоху цивилизации.
Но в этот производственный процесс медленно проникает разделение
труда. Оно подрывает коллективный характер производства и присвоения, оно
делает преобладающим правилом присвоение отдельными лицами и вместе с тем
порождает обмен между ними - как это происходит, мы исследовали выше.
Постепенно товарное производство становится господствующей формой.
При товарном производстве, производстве уже не для собственного
потребления, а для обмена, продукты по необходимости переходят из рук в
руки. Производитель при обмене отдает свой продукт; он уже не знает, что с
ним станет. Когда же в роли посредника между производителями появляются
деньги, а вместе с деньгами купец, процесс обмена становится еще
запутаннее, конечная судьба продуктов еще неопределеннее. Купцов много, и
ни один из них не знает, что делает другой. Товары теперь переходят уже не
только из рук в руки, но и с рынка на рынок; производители утратили власть
над всем производством условий своей собственной жизни, но эта власть не
перешла и к купцам. Продукты и производство попадают во власть случая.
Но случайность - это только один полюс взаимозависимости, другой полюс
которой называется необходимостью. В природе, где также как будто
господствует случайность, мы давно уже установили в каждой отдельной
области внутреннюю необходимость и закономерность, которые пробивают себе
дорогу в рамках этой случайности. Но что имеет силу для природы, имеет
также силу и для общества. Чем больше какаянибудь общественная
деятельность, целый ряд общественных процессов ускользает из-под
сознательного контроля людей, выходит из-под их власти, чем более эта
деятельность кажется предоставленной чистой случайности, тем больше с
естественной необходимостью пробивают себе дорогу в рамках этой случай
ности свойственные ей внутренние законы. Такие законы господ ствуют и над
случайностями товарного производства и товарообмена: отдельному
производителю и участнику обмена они противостоят как чуждые, вначале даже
неведомые силы, природа которых только еще подлежит тщательному изучению й
познанию. Эти экономические законы товарного производства видоизменяются на
различных ступенях развития этой формы производства, но в общем и целом
весь период цивилизации протекает под знаком их господства. Еще и теперь
продукт господствует над производителями, еще и теперь все общественное
производство регулируется не согласно сообща обдуманному плану, а слепыми
законами, которые проявляются со стихийной силой, в последней инстанции - в
бурях периодических торговых кризисов.
Мы видели, как на сравнительно ранней ступени развития производства
рабочая сила человека становится способной давать значительно больше
продуктов, чем это необходимо для существования производителя, и что эта
ступень развития в основном есть та самая ступень, на которой возникает
разделение труда и обмен между отдельными лицами. И немного потребовалось
теперь времени для того, чтобы открыть великую "истину", что человек также
может быть товаром, что силу человека [В издании 1884 г. вместо слов "силу
человека" напечатано "рабочую силу человека". Ред.] можно обменивать и
потреблять, если превратить человека в раба. Едва люди начали менять, как
уже они сами стали предметами обмена. Действительный залог превратился в
страдательный - хотели того люди или нет.
С появлением рабства, достигшего при цивилизации своего наивысшего
развития, произошло первое крупное разделение общества на эксплуатирующий и
эксплуатируемый классы. Это разделение продолжало существовать в течение
всего периода цивилизации. Рабство - первая форма эксплуатации, присущая
античному миру; за ним следуют: крепостничество в средние века, наемный
труд в новое время. Таковы три великие формы порабощения, характерные для
трех великих эпох цивилизации; открытое, а с недавних пор замаскированное
рабство всегда ее сопровождает.
Ступень товарного производства, с которой начинается цивилизация,
экономически характеризуется: 1) введением металлических денег, а вместе с
тем и денежного капитала, процента и ростовщичества; 2) появлением купцов
как посреднического класса между производителями; 3) возникновением частной
собственности на землю и ипотеки и 4) появлением рабского труда как
господствующей формы производства. Цивилизации соответствует и вместе с ней
окончательно утверждает свое господство новая форма семьи - моногамия,
господство мужчины над женщиной и отдельная семья как хозяйственная единица
общества. Связующей силой цивилизованного общества служит государство,
которое во все типичные периоды является государством исключительно
господствующего класса и во всех случаях остается по существу машиной для
подавления угнетенного, эксплуатируемого класса. Для цивилизации характерно
еще следующее: с одной стороны, закрепление противоположности между городом
и деревней как основы всего общественного разделения труда; с другой
стороны, введение завещаний, с помощью которых собственник может
распоряжаться своей собственностью и после своей смерти. Этот институт,
прямо противоречащий древнему родовому строю, в Афинах был не известен
вплоть до Солона; в Риме он был введен уже на ранней стадии, но когда
именно,- мы не знаем ["Система приобретенных прав" Лассаля во второй части
вращается главным образом вокруг положения, что римское завещание столь же
старо, как и самый Рим, что в римской истории никогда "не существовало
времени без завещаний", что завещание возникло скорее в доримский период из
культа умерших. Лассаль, как правоверный старогегельянец, выводит римские
правовые нормы не из общественных отношений римлян, а из "спекулятивного
понятия" воли, и приходит при этом к указанному утверждению, полностью
противоречащему истории. Это неудивительно в книге, автор которой на
основании того же спекулятивного понятия приходит к выводу, что у римлян
при наследовании передача имущества была чисто второстепенным делом Лассаль
не только верит в иллюзии римских юристов, в особенности более раннего
времени, но идет еще дальше этих иллюзий.]; у германцев ввели его попы, для
того чтобы добропорядочный германец мог беспрепятственно завещать церкви
свое наследство.
Основывающаяся на этих устоях цивилизация совершила такие дела, до
каких древнее родовое общество не доросло даже в самой отдаленной степени.
Но она совершила их, приведя в движение самые низменные побуждения и
страсти людей и развив их в ущерб всем их остальным задаткам. Низкая
алчность была движущей силой цивилизации с ее первого до сегодняшнего дня;
богатство, еще раз богатство и трижды богатство, богатство не общества, а
вот этого отдельного жалкого индивида было ее единственной, определяющей
целью. Если при этом в недрах этого общества все более развивалась наука и
повторялись периоды высшего расцвета искусства, то только потому, что без
этого невозможны были бы все достижения нашего времени в области накопления
богатства.
Так как основой цивилизации служит эксплуатация одного класса другим,
то все ее развитие совершается в постоянном противоречии. Всякий шаг вперед
в производстве означает одновременно шаг назад в положении угнетенного
класса, то есть огромного большинства. Всякое благо для одних необходимо
является злом для других, всякое новое освобождение одного класса - новым
угнетением для другого. Наиболее ярким примером этого является введение
машин, последствия которого теперь общеизвестны. И если у варваров, как мы
видели, едва можно было отличить права от обязанностей, то цивилизация даже
круглому дураку разъясняет различие и противоположность между ними,
предоставляя одному классу почти все права и взваливая на другой почти все
обязанности.
Но этого не должно быть. Что хорошо для господствующего класса, должно
быть благом и для всего общества, с которым господствующий класс себя
отождествляет. Поэтому чем дальше идет вперед цивилизация, тем больше она
вынуждена набрасывать покров любви на неизбежно порождаемые ею
отрицательные явления, прикрашивать их или лживо отрицать,- одним словом,
вводить в практику общепринятое лицемерие, которое не было известно ни
более ранним формам общества, ни даже первым ступеням цивилизации и
которое, наконец, достигает высшей своей точки в утверждении: эксплуатация
угнетенного класса производится эксплуатирующим классом единственно и
исключительно в интересах самого эксплуатируемого класса, и если последний
этого не понимает и даже начинает восставать против этого, то это самая
черная неблагодарность по отношению к благодетелям - эксплуататорам [Я
сначала собирался привести рядом с моргановской и моей собственной критикой
цивилизации блестящую критику цивилизации, которая встречается в различных
местах произведений Шарля Фурье. К сожалению, у меня нет времени заняться
этим. Замечу только, что уже у Фурье моногамия и земельная собственность
служат главными отличительными признаками цивилизации и что он называет ее
войной богатых против бедных. Точно так же мы уже у него находим глубокое
понимание того, что во всех несовершенных, раздираемых противоречиями
обществах отдельные семьи (les families incoherentes) являются
хозяйственными единицами.].
А теперь в заключение - суждение Моргана о цивилизации:
"С наступлением цивилизации рост богатства стал столь огромным,
его формы такими разнообразными, его применение таким обширным, а
управление им в интересах собственников таким умелым, что это
богатство сделалось неодолимой силой, противостоящей народу
Человеческий ум стоит в замешательстве и смятении перед своим
собственным творением. Но все же настанет время, когда человеческий
разум окрепнет для господства над богатством, когда он установит как
отношение государства к собственности, которую оно охраняет, так и
границы прав собственников. Интересы общества безусловно выше
интересов отдельных лиц, и между ними следует создать справедливые и
гармонические отношения. Одна лишь погоня за богатством не есть
конечное назначение человечества, если только прогресс останется
законом для будущего, каким он был для прошлого Время, прошедшее с
наступления цивилизации,- это ничтожная доля времени, прожитого
человечеством, ничтожная доля времени, которое ему еще предстоит
прожить. Завершение исторического поприща, единственной конечной целью
которого является богатство, угрожает нам гибелью общества, ибо такое
поприще содержит элементы своего собственного уничтожения. Демократия
в управлении, братство внутри общества, равенство прав, всеобщее
образование освятят следующую, высшую ступень общества, к которой
непрерывно стремятся опыт, разум и наука. Оно будет возрождением - но
в высшей форме - свободы, равенства и братства древних родов" (Морган,
"Древнее общество", стр. 552) [См. также Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е
изд., т. 45, с. 269. Ред.].

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел социология