Раймон Арон родился в 1905 г. в лотарингском городке Рамбервиллере. С 1924 по 1928 г. учился в Высшей нормальной школе вместе с Ж. П.Сартром и П.Низаном. Огромное влияние на юношу оказали профессора по философии Ален (настоящее имя Шартье) и Л.Брюнсвик. Их имена, их взгляды упоминаются в публикуемой книге.
Полученное образование позволяло юноше стать преподавателем философии в лицее. Окончив Высшую нормальную школу, Арон отправился в Германию. Такова была традиция: желая пополнить образование, философы всегда ехали в эту страну. Юношу потрясли ярый национализм немцев и первая крупная победа национал-социалистов. Начиная с этого времени, между 1930 и 1933 гг., Арон жил в угнетающей атмосфере ожидания новой войны.
После завершения образования Арон преподает в Тулуз-ском университете. Основная сфера его интересов — философия. В Германии он познакомился с феноменологией Гуссерля, которую тогда знали немногие. Он читал также труды раннего Хайдеггера, сочинения философов истории, в частности М.Вебера, работы по психоанализу. Фрейдизм был постоянной темой споров Арона с Сартром. Последний отрицал различие между психикой и сознанием. Арону же казалось, что психоанализ неприемлем для него, поскольку он использует понятие подсознания.
Когда нацисты оккупировали Францию, Арон перебрался в Лондон и участвовал в редактировании журнала «Франс либр». На протяжении военных лет он печатал ежемесячные анализы положения дел в вишистской Франции — «Французскую хронику». После освобождения страны Арон вернулся во Францию. Он стал политическим обозревателем влиятельной газеты «Фигаро» (1947—1977). В 1955 г. он возглавил кафедру социологии в Сорбонне. С этого времени он плодотворно занимается исследовательской работой как социолог.
С конца 70-х гг. Арон сотрудничает в журнале «Экспресс», а в 1981 г. становится президентом редакционного комитета этого еженедельника. В 1978 г. он вместе со своими единомышленниками создал журнал «Коммантер» и стал его главным редактором. Журнал избрал в качестве девиза слова Фу-кидида: «Нет счастья без свободы и нет свободы без мужества и отваги». Это издание было своеобразной социальной лабораторией, где анализировались общественные и политические процессы. Здесь публиковались статьи по философским проблемам, по вопросам международных отношений. Затрагивались также социальные темы, вопросы литературы и искусства. На протяжении десятилетий Арон выступал как публицист, пытавшийся при оценке актуальных событий апел-

лировать к арсеналу философских и социологических знаний. Умер он в Париже в 1983г.
Арон входил в состав Экономического и социального совета Четвертой и Пятой республик. В 1963 г. его избрали членом Академии моральных и политических наук. Он был почетным доктором Гарвардского, Базельского, Брюссельского университетов, почетным членом американской Академии искусств и наук. С 1962 г. он вице-президент Всемирной социологической ассоциации.
Французская социологическая мысль демонстрирует широкий спектр политических предпочтений. Казалось бы, Арон в соответствии с полученным образованием мог оказаться радикалом, как это случилось с другом его детства Ж. П.Сартром, с М.Мерло-Понти. Однако выдающийся социолог стал выразителем либеральной традиции, которая исповедует верность принципам демократии, свободной конкуренции, частного предпринимательства. Либерализм в его новейших версиях получил широкое распространение в англосаксонских странах. Истоки этой традиции во французской социологии прослеживаются у А. де Токвиля и Б.Констана.
Книга Р. Арона «Этапы развития социологической мысли» необычна по жанру. В ней прослеживается история социологии в Европе, но, строго говоря, отсутствует собственная, четко артикулированная и развернутая позиция автора. Точнее сказать, она видна лишь по частным ремаркам. Арон не стремится «подытожить» представленные точки зрения, свести разносторонний материал к окончательной, последней оценке. Напротив, он видит свою задачу в сопоставлении взглядов крупнейших социальных мыслителей, начиная от Аристотеля и кончая М.Вебером. Демонстрируя самые несхожие и противоречивые воззрения, автор подчеркивает как сложность общественной жизни, так и наличие различных ее концептуальных толкований. Работа выстраивается не вокруг проблем, а вокруг имен. Арон исходит из факта индивидуальности социального мыслителя. Социологическое творчество, как и философское, уникально, персонифицированно.
О своем согласии или несогласии с позицией конкретного ученого автор заявляет буквально в придаточном предложении. Критикуя ту или иную концепцию, он не заботится о всесторонней аргументации. Порою неожиданно заявляет, что этот социолог — скажем, Дюркгейм — ему вообще не нравится, поэтому, мол, трудно добиться отточенности в пересказе...
Чего же в таком случае добивается Арон? Он предостерегает от педантичности. В социологии нет истин на все века.

Она предлагает определенные мыслительные схемы, которые могут показаться изжитыми, неверными. Но в ином социальном контексте эти версии возникают вновь и опять обретают актуальность. Стало быть, лучше говорить об этапах, нежели об истории социологической мысли. Правильнее также сопоставлять точки зрения, а не одобрять их или критиковать.
В избранном жанре Арон достигает виртуозности. Он ведет нас от проблемы к проблеме, от темы к теме. Мы воспринимаем каждого ученого в живом сплетении присущих ему парадоксов. Мы ощущаем также меру исторической дальновидности проницательных социологов. Перед нами подлинная лаборатория социальной мысли...
Французский исследователь полагает, что начать историю социологии можно было бы с Монтескье. Ведь именно он в стиле классических философов продолжал анализировать и сопоставлять политические режимы, в то же время стремясь постигнуть все области социального целого и выявить множественные связи между переменными величинами. Арон полагает, что толкование Монтескье социологических принципов представляется в ряде случаев более современным, чем у Кон-та. Первый и рассматривается как один из основоположников социологической доктрины.
Арон подчеркивает, что в трудах Монтескье есть рекомендации, касающиеся всеобщих законов человеческой природы. Они дают право если не установить, каким конкретно должен быть тот или иной институт, то по крайней мере осудить некоторые из них, например рабство. Видя, насколько многочисленны определяющие факторы, Монтескье пытался выявить нечто составляющее единство исторических систем.
Если Монтескье осознает разнообразие во всем, что касается людей и общественных явлений, то Конт, напротив, прежде всего социолог, который исходит из единства людей, всей истории человечества.
К сожалению, Арон уделяет мало внимания философско-антропологическим взглядам Конта. Отметив, что для Конта важно, чтобы любое общество имело свой порядок, который можно было бы разглядеть в разнообразии обществ, Арон переходит к рассмотрению других аспектов «позитивной социологии». Между тем, рассуждая о человеческой природе, позитивисты обращаются и к некоторым сторонам человеческой субъективности. Если бы человек, рассуждают они, с самого начала мог понять, что мир подчинен неизменным законам, то, не имея возможности познавать их и управлять ими, он бы впал в малодушие и не смог выйти из апатии и умственного оцепенения.

Наряду с антропологическим измерением прогресса Кош . развил идею, связанную с концепцией индустриального общества, критикуя либеральных экономистов и социалистов. В отличие от экономистов, считающих основными причинами роста свободу и конкуренцию, основатель позитивизма принадлежит к школе, представителей которых Арон называет политехниками-организаторами.
Сам Арон в 1963 г. опубликовал курс лекций, прочитанный им в Сорбонне в 1955—1956 гг., под названием «Восемнадцать лекций об индустриальном обществе». Понятие индустриального общества давало ему возможность провести сравнение между капиталистическим и социалистическим обществом. Термин «рост», использованный Ароном, уже существовал в литературе. Первой серьезной книгой по этому вопросу была работа Колина Кларка «Экономический прогресс». Однако Арон установил связь экономического роста, определяемого чисто математическим путем, с общественными отношениями, с возможными видами роста. В этом смысле был осуществлен переход от Колина Кларка и Жана Фурастье к новой версии недогматического марксизма.
Касаясь социологической концепции Маркса, Арон в своих очерках по социологии пытается ответить на вопросы, кото-pibie уже были поставлены в связи с учениями Монтескье и Конта. Как толковал Маркс свою эпоху? Какова его теория общества? Каково его видение истории? Какую связь он устанавливает между социологией, философией истории и политикой? По мнению Арона, Маркс не был ни философом техники, ни философом отчуждения. Он представлял собою социолога и экономиста капиталистического строя. Учение Маркса — это анализ буржуазного строя.
В чем Арон усматривает разницу между позициями Конта и Маркса? Оба они видели отличие индустриального общества от военного, феодального, теологического. Однако если Конт пытался найти средства устранения выявленных антагонизмов, примирения противоречий, то Маркс, напротив, стремился раскрыть невозможность какого-либо иного устранения коллизий, кроме как на путях классовой борьбы.
По нашему мнению, Арону удается выявить концептуальные противоречия внутри марксизма. Такая работа мысли полезна для наших обществоведов прежде всего потому, что на протяжении многих десятилетий в отечественной литературе само предположение, что у основоположника научного коммунизма не всегда сходились концы с концами, расценивалось как кощунственное. Так, в гегелевском понимании дух самоотчуждается в своих творениях, он создает интеллектуальные и социальные конструкции и проецируется вне самого себя. В

марксизме же, включая и его первоначальный вариант («молодой Маркс»), процесс отчуждения вместо того, чтобы быть философски или метафизически неизбежным, становится отражением социологического процесса, в ходе которого люди или общества создают коллективные организации, где они утрачивают самих себя. По мнению Арона, философские вопросы — всеобщность индивида, целостный человек, отчуждение — воодушевляют и направляют целостный анализ, содержащийся в зрелых произведениях Маркса.
Переходя к рассмотрению социологической концепции А. де Токвиля, Арон отмечает, что этот исследователь, в отличие от Конта и Маркса, в качестве первичного факта, определяющего специфику современного общества, выдвигал феномен демократии. С того времени, как в 1835 г. вышел в свет первый том «Демократии в Америке», его автор стал одним из известнейших политических мыслителей Европы.
Токвиль был не только политическим философом, но и историком. Его имя называют рядом с именами Гизо, Тьерри, Минье, Мишле, Кине. Он одним из первых приступил к тщательному разбору документов, связанных с Великой французской революцией. Однако основной вклад в науку сделан все-таки Токвилем-социологом. Для выражения политических взглядов Токвиля часто пользуются понятием «аристократический либерализм». Это означает, что для французского мыслителя категория свободы не безбрежна и содержит в себе попытки ограничения своих пределов. Токвиль был также убежден в том, что в либеральном обществе должны быть элиты, выражающие интеллектуальное и духовное содержание времени.
Токвиль — эту мысль подчеркивает Арон, — констатируя некоторые признаки, вытекающие из сущности любого современного или демократического общества, добавляет, что при этих общих основаниях наблюдается плюрализм возможных политических режимов. Демократические общества могут быть либеральными или деспотичными.
Арон справедливо подчеркивает, что Токвиля, по существу, интересовала одна проблема: при каких условиях общество, в котором обнаружилась тенденция к единообразию судеб индивидов, может не погрузиться в деспотизм? Вообще говоря, как можно совместить равенство и свободу? В современных политических и философских дискуссиях эта тема предстает в обстоятельной аранжировке. Мы видим между свободой и равенством огромное противоречие. Последовательно воплощенная идея свободы разрушает равенство. Если, скажем, мы провозглашаем свободу рыночной стихии, то создаем неравенство. Если мы провозглашаем равенство как универсальное цен-
10

ностное строение, то тем самым ущемляем свободу. Скажем, свободу предпринимательства.
В современной исторической науке все чаще проводится мысль о том, что Великая французская революция была для Франции не столько эпохальным событием, сколько национальной катастрофой. В прошлом веке только два мыслителя — Алексис де Токвиль и Ипполит Тэн — отрицательно относились к этому историческому катаклизму. Они подчеркивали, что свобода не была изобретением XVII—XVIII вв. Вместе с тем они предостерегали от многочисленных социальных следствий осуществленного поворота.
Вторую половину XIX в. Арон характеризует как переломную эпоху, хотя в современной ретроспективе она выглядит вполне благополучной. Это время представлено у него тремя виднейшими социологами — Э.Дюркгеймом, В.Парето и М.Ве-бером. Каждый из них стремился осмыслить итоги минувшего века и заглянуть в новое столетие. Они составляли одно поколение. Это позволило автору показать, что в лоне одного века их представления о современном обществе были весьма различны. Основные темы социологической рефлексии возникают, следовательно, в индивидуальной аранжировке.
Разумеется, названные исследователи исходили из установки, что общественные процессы, как бы сложны они ни были, можно разгадать. Несмотря на кажущуюся иррациональность многих социальных феноменов, социолог может учесть противостоящие друг другу общественные факторы и направить историческую динамику в нужное русло. Их работы пронизывает всеобъемлющая вера в рационалистическое знание.
В обстановке мирного развития Европы, плавного прогресса без войн и революций они, однако, увидели мучительные коллизии рождающегося века и постарались разгадать существо тех парадоксов, которые попали в поле их зрения. Дюрк-гейм, Парето, Вебер сумели раскрыть кризисные процессы новой эпохи, уловить импульсы глубочайших изменений в социуме. Каждый из них обратил внимание на зерно будущих социальных противоречий и осветил их в широкой социокультурной перспективе.
В первой части своей книги Арон подчеркивал, что Марк-сова концепция современного общества отвечает социоисто-рическим условиям, для которых характерны острые социальные конфликты, иерархическое социальное устройство, разделение общества на социальные группы, различающиеся статусом, классовой принадлежностью, обладанием властью. Однако Марксова схема не имела универсального значения. Например, в США революция — не столько священный момент в истории, сколько непрерывный исторический процесс,
И

подразумевающий изменения сначала в сфере технологии, а затем, чуть ли не автоматически, в социальной сфере. Это обстоятельство ставит США вне европейских форм, на которых основывается Марксова модель общественного развития, его учение о классах и классовой борьбе.
Дюркгейм представил принципиально иную модель современного общества, которая часто рассматривается как полная противоположность и антитеза модели Маркса. Для Дюркгей-ма центральная тенденция общества — движение к социальной солидарности, основанной на новых формах структурной независимости, цементируемой нормативным единством общезначимых коллективных представлений.
Возможно ли применение Дюркгеймовой модели к американскому обществу? Французский социолог в наименьшей степени был знаком с современной ему американской действительностью. Он был в курсе интеллектуальных, но не социальных процессов в США. Дюркгейм поддерживал связь с американскими журналами, был хорошо знаком с американской этнографической литературой, предпринял серьезное исследование вклада США в философию прагматизма. Тем не менее в его трудах трудно найти упоминание о жизни США.
Одна из важнейших характеристик современного общества, по Дюркгейму, — состояние аномии — понятие, которое вошло в американский социологический словарь с такой же легкостью и в столь же искаженной форме, как Марксово понятие отчуждения.
Повышенный интерес к морали побудил Дюркгейма к углубленному анализу той связи, которая существует между моралью и религией. По Дюркгейму, для разрешения нормативного кризиса современного общества необходимо установить на эмпирической и теоретической основе, какая моральная система и какая религия соответствуют этому обществу.
Преобразование общества в истолковании Дюркгейма включает, таким образом, создание общей для всех моральной системы, заменяющей прежнюю. Напомним, что Токвиль был глубоко убежден в том, что, именно религия может сохранить элементарные основы общественности. Однако он видел, что христианство пронизывает далеко не все стороны общественной жизни. Поэтому он рассматривал общество в его реальном, а не идеальном состоянии, изыскивая способ, который позволил бы обеспечить более или менее устойчивое соответствие нравственному идеалу.
Арон не случайно обращает внимание на тот факт, что все названные во второй части работы социологи усматривают державную тему социологии в конфронтации религии и науки. Каждый из них признавал Контову мысль о том, что общества
12

могут поддерживать присущую им связность только общими верованиями. Все они констатировали, что трансцендентная вера, передаваемая по традиции, оказалась поколебленной развитием научной мысли.
Для Дюркгейма потребность создать научную мораль стимулировала изучение разнообразных связей между религией и наукой. Арон тщательно анализирует не только общую концепцию французского социолога. Он рассматривает три большие его книги — «О разделении общественного труда», «Самоубийство», «Элементарные формы религиозной жизни» — как принципиальные вехи его интеллектуального пути.
За последние годы отечественные читатели имели возможность познакомиться с трудами Э. Дюркгейма и М. Вебера. Им посвящены исследования, в которых рассматриваются различные аспекты их социологических концепций. Это нельзя сказать, к сожалению, о Вильфредо Парето. Его произведения не переводились на русский язык, нет и специальных книг, посвященных ему как социальному мыслителю. По мнению Арона, социологи, о которых идет речь в его работе, были в то же время и политическими философами. Следовали ли они традиции, начало которой положил Конт, или традиции Маркса, макросоциологи занимались политическими проблемами в той же мере, что и социальными.
По мнению Арона, подход Дюркгейма и Вебера к социальным вопросам не отличался существенным образом от подхода Конта и Маркса. Дюркгейм в качестве точки отсчета берет конфликт и господство, но проводит четкое различие между конфликтами социальных групп и классов, с одной стороны, и всеобщим фактором господства — с другой. Вебер доводит до конца эпистемологический разрыв между анализом общества и принципами действия. Его социология, подобно домарксовой философии, учит понимать общество, но не изменять его.
Анализируя взгляды Парето на буржуазный парламентаризм, Арон сравнивает их со взглядами Вебера. При этом он отмечает, что в отличие от Вебера, который надеялся, что усиление роли парламентских институтов положительным образом скажется на управлении обществом, итальянский социолог относился к парламентаризму с неприкрытой иронией. Причиной этого было отсутствие, с его точки зрения, у парламентариев качества, необходимого для любого рода аристократии и нации как таковой, — энергии, способности в случае нужды прибегнуть к силе.
Еще один аспект теоретических воззрений Парето — это проблема бюрократии. Арон отмечает, что, хотя эта проблема занимала как Парето, так и Вебера, их взгляды по этому вопросу существенно расходились. Парето, избрав в качестве от-
13

правкой точки чистую экономику и либеральную модель, тесно связывает бюрократию с государством, протекционизмом, мерами, принимаемыми или рекомендуемыми политиками в своих собственных интересах, под предлогом более справедливого распределения богатства и улучшения положения масс. В отличие от Парето Вебер видит причину бюрократизации не в демагогах и плутократах, не в налогах или необходимости потворствовать избирателям. Он рассматривает это явление как неодолимое движение, обусловленное самой природой труда на промышленных предприятиях или характером социальных отношений независимо от частного или общественного характера собственности на средства производства и т.д.
Какие теоретические проблемы поставил перед Парето исторический опыт? — спрашивает Арон. Во-первых, итальянский социолог должен был объяснить разительное сходство между религиозными и политическими идеологиями, постоянство определенных явлений, составляющих социально-политическую систему. Во-вторых, на основе этой статической теории Парето должен был рассмотреть направление развития общества в свете прогресса бюрократии. Теория остатков и производных разрешила первую проблему, всеобщая теория равновесия и отношений взаимозависимости — вторую. Но эти две теории сами подчинены метатеории,, другими словами, созданной Парето концепции науки.
Сопоставляя социальные доктрины К.Маркса и М.Вебера, Арон не скрывает своих исследовательских симпатий к последнему. Он подчеркивает, что ценностный подход к общественным процессам гораздо продуктивнее, нежели экономический детерминизм. Макса Вебера западные ученые оценивают как крупного теоретика, сопоставимого с такими значительными фигурами, как Ф.Ницше, З.Фрейд, О.Шпенглер. Объективно социологическая доктрина Вебера противостояла марксистской концепции.
Арон весьма убедительно раскрывает лабораторию исследовательской мысли М.Вебера, который, выдвинув гипотезу о значении идеальных компонентов исторического процесса, затем скрупулезно проверяет ее, обращаясь к разнохарактерным религиозным феноменам. Так складывается общеисторическая интерпретация общественной динамики, особенно наглядно представленная генезисом капитализма. Он, по мнению Вебера, вызван к жизни этикой аскетического протестантизма. Французский социолог пытается вслед за Вебером раскрыть содержание грандиозного процесса рационализации. Истоки этого феномена Вебер усматривает в раннеиудейских и христианских пророчествах.
14

Что касается собственно капитализма, то Вебер видит важную черту западной цивилизации именно в том, что она покоится на идее религиозного отношения к профессиональному долгу. Богомольный иррационализм породил экономический и производственный рационализм в самой стойкой и совершенной социальной форме, которая когда-либо была известна истории. Хотя у Вебера отсутствует анализ экономической структуры общества предреформационного периода, его вывод о значении типа сознания, ценностно-практических установок в общественной динамике кажется Арону довольно убедительным. Методология Вебера утвердилась сегодня как наиболее значимая и позволяющая расширить свои рамки.
Среди других проблем, которые исследует Арон в социологической концепции Вебера, представляет интерес понятие «рационализация». На пороге XX в. рационалистическая традиция часто выглядит несколько урезанной и доведенной до эпистемологии. Рациональное все чаще рассматривается как универсальная категория, охватывающая чистую логику в классическом или современном мышлении, диалектику и даже некоторые формы мистического опыта. Разумеется, этот тезис о едва ли не всеохватном смысле понятия рациональности требует, критического рассмотрения.
Характеризуя идеальные типы легитимной власти, Вебер, кроме рационального, основанного на вере в законность существующего порядка, выделяет также традиционный и харизматический. Особый интерес для Арона, судя по всему, представляет феномен харизмы. Это и понятно, ведь Вебер не застал тоталитарные режимы, показавшие механизм харизматического влияния на общественные процессы. Вебер стремится примирить рост всесильной бюрократии с верой в свободную конкуренцию при капитализме.
Арон выявляет противоречивость воззрений Вебера. Немецкий социолог, разрабатывая своеобразную концепцию всемирной истории, демонстрирует парадоксальное сочетание увлеченности либеральным индивидуализмом с едва ли не ницшеанским пессимизмом по поводу будущего человеческого рода. Тем не менее Вебер — основоположник современного мировоззрения, в основе которого лежат плюрализм и релятивизм, отказ от монокаузальности в интерпретации исторических феноменов.
Очерки Арона, воссоздающие историю социологической мысли в Европе, интересны не только тем, что они демонстрируют развитие политической философии. В воссоздании этапов прогресса социологии ощутима перекличка времен, исследовательский поиск тех механизмов, которые обусловливают социальную динамику. Французский ученый обратился к ана-
15

хозяйствованию и как социализм сменит капитализм. Прибавочная стоимость извлекалась меньшинством за счет массы трудящихся сначала посредством рабства, затем — крепостничества, сегодня — посредством системы наемного труда, завтра же, вслед за системой наемного труда, исчезнет прибавочная стоимость, а вместе с ней и классовые антагонизмы. Лишь азиатский способ производства, один из пяти перечисленных Марксом в работе «К критике политической экономии. Предисловие», был практически забыт, но, может быть, распри между русскими и китайцами побудят первых признать ту важность понятия азиатского способа производства и «орошаемой экономики», которую уже несколько лет подчеркивают западные социологи? Народный Китай оказался бы более уязвим для критика, если бы тот прибегнул к этому понятию, а СССР никогда его не использовал.
Марксизм наряду с социальной динамикой отражает и социальную статику, если пользоваться терминологией Опоста Конта. Законы исторического развития вытекают из теории социальных структур, анализа производительных сил и производственных отношений; сами же теория и анализ основываются на философии, обычно именуемой диалектическим материализмом.
Такое учение является одновременно синтетическим (или глобальным), историческим и детерминистским. От отдельных общественных наук оно отличается обобщенным подходом, охватывающим каждое общество как систему или целостность, находящуюся в движении. Оно, стало быть, знает, в сущности, как то, что произойдет, так и то, что сейчас происходит. Оно предвещает неизбежный приход определенного способа производства — социализма. Будучи прогрессивным и в то же время детерминистским, оно не сомневается в том, что грядущий строй будет совершеннее прошлых укладов: разве не является развитие производительных сил одновременно движущей силой эволюции и гарантией прогресса?
Большинство западных социологов, в первую очередь американских, с безразличием воспринимают на Всемирных социологических конгрессах это монотонное изложение упрощенных и вульгаризированных марксистских идей. Они почти не обсуждают их больше в своих работах. Они игнорируют законы общества и истории, законы макросоциологии, если иметь в виду в данном случае двойной смысл глагола «игнорировать»: они их не ведают и безразличны к ним. Они не верят в истинность этих законов, не считают, что научная социология способна их формулировать и выявлять и что в поиске этих законов состоит их цель.
Американская социология, оказывавшая с 1945г. господствующее влияние на распространение социологических иссле-
18

дований в Европе и во всех некоммунистических странах, является, по сути дела, аналитической и эмпирической. Она умножает количество анкетных исследований, проводимых посредством вопросников и интервью с целью выявить, как живут, о чем думают, рассуждают, что испытывают люди, или, если хотите, социализированные индивиды. Как граждане голосуют во время разнообразных выборов, какие переменные величины оказывают влияние на поведение выборщиков: возраст, пол, место жительства, социопрофессиональные отличия, уровень дохода, религия и т.д.? В какой степени это поведение определяется или изменяется благодаря пропаганде кандидатов? В какой пропорции в ходе избирательной кампании избиратели меняют свои позиции? Каковы факторы этой вероятной смены позиций избирателями? Таковы некоторые из вопросов, которые поставит социолог, изучающий президентские выборы в США или во Франции, и ответы на которые позволят получить лишь анкеты. Нетрудно было бы привести и другие примеры — исследование жизни индустриальных рабочих, крестьян, анализ супружеских отношений, радио и телевидения, —: а также представить нескончаемый перечень вопросов, с которыми . социолог обращается или может обратиться к разным социализированным индивидам, институциональным или неинституциональным общественным группам. Цель исследования — установить корреляции между социологическими переменными, выявить воздействие каждой из этих величин на поведение той или иной общественной группы, а также дать не априорное, а научное определение реальных групп, совокупностей, проявляющихся как общность, которая отличается от другой общности либо способом поведения, либо совместной приверженностью одинаковым ценностям, либо тенденцией к внезапным изменениям, провоцирующим компенсаторные реакции.
Было бы неверно утверждать, что, поскольку эта разновидность социологии является аналитической и эмпирической, она имеет дело лишь с индивидами, с их намерениями и побуждениями, чувствами и запросами. Напротив, она в состоянии выйти на реальные группы или совокупности, латентные классы, о которых не ведают даже те, кто к ним принадлежит И образует конкретные целостности, Верно то, что коллективистская по своей природе реальность представляется индивидам в меньшей степени трансцендентной, чем имманентной. Объектом социологических наблюдений выступают только социализированные индивиды: есть общества, а не общество, и глобальное общество составлено из множества обществ.
Антитеза синтетической и исторической социологии, в сущности являющейся лишь идеологией, и социологии эмпирической и аналитической,  которая в конечном счете пред-
19

ставляет собой социографию, выглядит карикатурной. Таковой она была уже десять лет назад, когда я задумал писать эту книгу; в еще большей степени такова она сегодня, однако на конгрессах научные школы, увлекаемые логикой диалога и полемики, окарикатуривают себя.
Антитеза идеологии и социографии отнюдь не исключает того, что социология в СССР и США выполняет сходную функцию. И здесь и там социология перестала быть критикой в марксистском смысле слова, она не ставит под сомнение фундаментальные принципы общественного строя; марксистская социология — потому что она оправдывает власть партии и государства (или пролетариата, если хотите), аналитическая социология в США — потому что имплицитно признает принципы американского общества.
Марксистская социология XIX в. была революционной: она заблаговременно приветствовала революцию, которая разрушит капиталистический строй. Впоследствии же в Советском Союзе спасительной революции принадлежало уже не будущее, а прошлое. Произошел окончательный разрыв, предсказанный Марксом. С тех пор «за» сменило «против», и это было неизбежно и соответствовало диалектике. Социология, рожденная революционным пафосом, отныне служит оправданию установленного порядка. Конечно, она сохраняет (или считается, что сохраняет) революционную функцию по отношению к обществам, не управляемым марксистско-ленинскими партиями. Будучи консервативной в Советском Союзе, марксистская социология остается революционной или пытается оставаться таковой во Франции или в США. Однако наши коллеги в странах Востока плохо знают (а десять лет назад знали еще хуже) страны, еще не осуществившие свои революции. Обстоятельства вынуждали их оставаться жесткими в отношении тех стран, которые они сами не были в состоянии изучить, и проявлять безграничную снисходительность к собственной социальной среде.
Эмпирическая и аналитическая социология в США не представляет собой государственной идеологии; в еще меньшей степени она служит способом сознательного и добровольного возвеличивания американского общества. Американские социологи, как мне кажется, в большинстве своем либералы в том смысле этого слова, который оно приобрело за океаном: скорее демократы, чем республиканцы; они благосклонно относятся к социальному движению и интеграции чернокожих американцев и враждебно —г- к расовой или религиозной дискриминации. Они критикуют американскую действительность во имя американских идей или идеалов, без колебаний признают ее многочисленные пороки, которые, как головы у легендарной гидры, вновь вырастают в изобилии сразу же после
20

проведения реформ, направленных на устранение или смягчение обсуждаемых накануне реформ недостатков. Чернокожие американцы в состоянии реализовать право голоса, но что значит это право, если молодежь не находит работы? Некоторые чернокожие поступают в университеты, но что значат эти символические случаи, если в огромном большинстве школы, посещаемые чернокожими, более низкого уровня?
Короче говоря, советские социологи — консерваторы в отношении собственной страны и революционеры в отношении других стран. Американские социологи — реформисты, когда речь идет об их собственной стране и, по крайней мере имплицитно, в отношении других стран. Это противоречие между ними в 1966 г. уже не столь заметно, как в 1 959 г. С того времени количество эмпирических исследований в американском стиле, проводимых в Восточной Европе, возросло: по сравнению с СССР больше всего их, наверное, в Венгрии и Польше. Экспериментальные и количественные исследования четко ограниченных проблем получили развитие и там. Нельзя не представить себе в относительно близком будущем советскую социологию, также ставшую реформистской, по крайней мере в отношении СССР, в которой сочетается согласие по глобальным проблемам со спорами по частным вопросам. Такое сочетание сложнее осуществить в советском обществе, чем в американском или западном, по двум причинам. Марксистская идеология — более четкая, чем неявная идеология господствующей школы американской социологии; она требует, чтобы социологи следовали ей, а это гораздо труднее совместить с демократическими идеалами, чем приятие американскими социологами политического строя США. Кроме того, критика частностей не может заходить слишком далеко, не подрывая основ самой идеологии. В самом деле, идеология утверждает, что решительный разрыв исторического процесса произошел в 1917 г., когда взятие власти пролетариатом, или партией, позволило осуществить национализацию всех средств производства. Если после этого разрыва обычный ход вещей продолжается без заметных изменений, то как сохранить догму спасительной революции? Здесь мне представляется уместным повторить ироническое замечание, прозвучавшее после прочтения двух докладов — профессора П.Н. Федосеева и профессора Б. Барбера: советские социологи больше удовлетворены своим обществом, чем своей наукой, зато американские социологи более удовлетворены своей наукой, чем своим обществом.
В европейских странах, как и в странах «третьего мира», одновременно действуют две влиятельные силы: идеологическая и революционная, с одной стороны, эмпирическая и ре-
21

формистская — с другой; в зависимости от обстоятельств заметнее та или другая.
В развитых странах, в частности в странах Западной Европы, американская социология уводит социологов «от революции к реформам», вместо того чтобы вести их «от реформ к революции». Во Франции, где революционный миф был особенно стойким, многие молодые ученые постепенно переходили на позиции реформизма по мере того, как эмпирическая работа заставляла их заменять глобальные подходы аналитическими и конкретными исследованиями.
Впрочем, нелегко учесть, насколько эта эволюция определяется социальными изменениями и насколько — социологической практикой. В Западной Европе ситуация становится все менее и менее революционной. Быстрый экономический рост, увеличивающиеся от поколения к поколению возможности социального продвижения не побуждают простых людей выходить на улицу. Если к этому добавить, что революционная партия связана с иностранной державой, а последняя являет собой образец все менее и менее поучительного режима, то поражает не упадок революционного пыла, а верность, несмотря ни на что, миллионов избирателей партии, считающей себя единственной наследницей революционных чаяний.
В Европе, как и в США, традиция критики (в марксистском смысле), традиция синтетической и исторической социологии живы. Чарльз Райт Миллс, Герберт Маркузе в США, Теодор Адорно в Германии, Л. Гольдман во Франции (неважно, лежит ли в основе их критики популизм или марксизм) — Все вместе набрасываются на формальную и неисторическую теорию в том виде, как она представлена в работах Толкотта Парсонса, а также на частичные эмпирические исследования, проведение которых свойственно почти всем социологам в мире, желающим сделать научную карьеру. Формальная теория и частичные исследования неразделимы логически или исторически. Многие, успешно занимающиеся проведением частичных исследований, безразличны или даже враждебно настроены по отношению к грандиозной теории Парсонса. Не все его последователи обречены заниматься мелкими исследованиями, многочисленность и разнообразие которых становятся помехой для синтезирования, обобщений. В сущности, социологи марксистской ориентации, стремящиеся оставаться в рамках глобальной или целостной критики существующего строя, в качестве своего противника имеют и формальную теорию, и частичные исследования в той мере, в какой оба противника не совмещаются друг с другом: если они когда-либо и представали более или менее связанными в обществе или в американской социологии, то это соединение не было ни необходимым, ни прочным.
22

Экономическая теория, именуемая формальной или абстрактной, была некогда отвергнута и историцистской школой, и шКолой, стремящейся использовать эмпирические методы. Обе эти школы, несмотря на общую враждебность по отношению к абстрактной и неисторической теории, в сущности разные. И та и другая обратились и к теории, и к истории. Таким образом, социологические школы, враждебные формальной теории Пар-Сонса или нетеоретической социографии, так или иначе признают и историю, и теорию, по крайней мере они стремятся к концептуальному оформлению и поискам общих положений, каков бы ни был уровень их обобщений. В некоторых случаях они могут даже прийти скорее к революционным, чем реформистским выводам. Эмпирическая социология, если уж она занимается странами, называемыми на обычном языке развивающимися, выявляет множество препятствий, которые воздвигают на пути развития или модернизации общественные отношения или религиозные и этические традиции. Эмпирическая социология, созданная по американской методике, может при определенных обстоятельствах прийти к выводу, что лишь революционной власти под силу сокрушить эти препятствия. Опираясь на теорию развития, социология, именуемая аналитической, ощущает движение истории, что легко объясняется, поскольку эта теория представляет собой разновидность формализованной философии современной истории. Она также признает и формальную теорию, поскольку для сравнительного анализа обществ требуется концептуальная система — следовательно, разновидность того, что социологи сегодня называют теорией.
Семь лет назад, когда я принялся за эту книгу, я спрашивал себя: есть ли что-нибудь общее между марксистской социологией в том виде, как ее излагают социологи из Восточной Европы, и эмпирической социологией в той форме, в какой ее практикуют западные социологи вообще и американские в частности. Возврат к первоисточникам, исследование «великих учений исторической социологии» (если вспомнить название, которое я дал двум курсам, опубликованным «Центром университетской документации») имели конечной целью ответ на этот вопрос. Читатель не найдет в настоящей книге ответа, который я искал, но он найдет здесь другое. Если предположить, что ответ вообще возможен, то он выявится к концу той книги, какая должна последовать за этой, но еще не написана.
Разумеется, с самого начала я был настроен ответить на этот вопрос, и ответ — расплывчатый и неявный — содержится в данной книге. Между марксистской социологией Востока и парсонсовской социологией Запада, между великими учениями прошлого века и сегодняшними частичными и эмпирическими исследованиями существует определенная общность интере-
23

>сов, или, если хотите, некая преемственность. Как не признать связи между Марксом и Вебером, Вебером и Парсонсом, а также между Контом и Дюркгеймом, между последним, Марселем Моссом и Клодом Леви-Стросом? Совершенно очевидно, что сегодняшние социологи — в определенном отношении наследники и продолжатели дела тех, кого некоторые называют пред-социологами. Само выражение «предсоциолог» подчеркивает, что историческое исследование сопряжено с трудностями, к выявлению которых и я хочу приступить. Каков бы ни был предмет истории — институт, нация или научная дисциплина, — его следует определить или обозначить его пределы, чтобы, исходя из этого, можно было проследить его становление. В крайнем случае французский или любой европейский историк может применить простой прием: кусок планеты, шестиугольник, пространство, расположенное между Атлантикой и Уралом, будет называться Францией или Европой, а историк расскажет, что происходило на этом пространстве. На деле же он никогда не пользуется таким топорным способом. Франция и Европа — не географические, а исторические понятия, и та и другая определяются единством институтов и идей, опознаваемых, хотя и изменяющихся, и определенной территорией. Дефиниция выводится из двусторонних связей между настоящим и прошлым, из сравнения сегодняшней Франции и Европы с Францией и Европой эпохи Просвещения или господства христианства. Хорош историк, сохраняющий специфику эпох, прослеживающий их смену и, наконец, учитывающий исторические константы, которые одни только и позволяют говорить о единой истории.
Трудность возрастает, когда предметом истории выступает дисциплина научная, псевдонаучная или полунаучная. С какой даты начинается социология? Какие авторы достойны считаться родоначальниками или основателями социологии? Какое определение социологии принять?
Я принял определение, которое признаю нестрогим, не считая его произвольным. Социология есть исследование, претендующее на научный подход к социальному как таковому либо на элементарном уровне межличностных отношений, либо на макроуровне больших совокупностей, классов, наций, цивилизаций, или, используя ходячее выражение, глобальных обществ. Это определение одинаково позволяет понять, почему непросто написать историю социологии и определить, где начинается и где заканчивается социология. Есть много способов выявления и научного замысла, и социального объекта. Требуется ли для социологии одновременно замысел и объект, или она начинает свое существование при наличии одного из них?
Все общества в определенной степени осознают себя. Многие из них стали объектом изучения — с претензией на
24

объективность — в том или ином аспекте коллективной жизни. «Политика» Аристотеля кажется нам сочинением по политической социологии или сравнительным анализом политических режимов. Хотя «Политика» включает в себя также анализ семейных и экономических институтов, ее основу составляет анализ политического строя, организации управления на всех уровнях коллективной жизни, и особенно на том уровне, где преимущественно осуществляется социализация человека, — уровне полиса. Соразмерно тому, насколько замысел выявления социального как такового определяет социологическую мысль, скорее Монтескье, чем Аристотель, достоин быть представленным в этой книге в качестве основателя социологии. Но если бы научный замысел считался более существенным, чем видение социального, то Аристотель, вероятно, имел бы права, одинаковые с Монтескье или даже с Контом.
Более того. Источником современной социологии служат не только общественно-политические учения прошлого века, но и деловая статистика, обследования, эмпирические анкеты Профессор П. Лазарсфельд со своими учениками в течение нескольких лет проводит историческое исследование на базе этого другого источника современной социологии. Не без основания можно утверждать, что сегодняшняя эмпирическая и количественная социология большим обязана Ле Пле и Кегле, чем Монтескье и Конту. В конце концов, профессора Восточной Европы обращаются к сегодняшней социологии, в рамках которой они не ограничиваются законами исторической эволюции в том виде, в каком их сформулировал Маркс, а в свою очередь исследуют советскую действительность с помощью статистики, вопросников и интервью.
Социология XIX в., бесспорно, отражает время саморефлексии людей, время, когда социальное как таковое более конкретизировано в разных формах проявления: то как элементарное отношение между индивидами, то как глобальная сущность. Эта социология также выражает не совсем новый, но оригинальный по своему радикализму замысел собственно научного познания по образцу наук о природе и с той же целью: научное познание должно обеспечить людям господство над обществом или их историей, так же как физика и химия обеспечивают им господство над силами природы. Не следует ли этому познанию, чтобы быть научным, отказаться от синтетических и глобальных амбиций великих учений исторической социологии?
В поисках истоков современной социологии я пришел фактически к галерее интеллектуальных портретов, хотя отчетливо этого не осознавал. Я обращался к студентам и говорил с той свободой, которая позволяет импровизировать. Вместо постоянного   сосредоточения  на   вычленении  того,   что   вправе
25

именоваться социологией, я старался подчеркнуть основные мысли социологов, рассматривая при этом их специфический социологический замысел и не забывая о том, что этот замысел в прошлом веке был неотделим от философских понятий и некоего политического идеала. Впрочем, может быть, по-иному не получается и у социологов нашего времени, как только они отваживаются перейти в сферу макросоциологии и намечают глобальную интерпретацию общества.
Эти портреты — портреты социологов или философов? Не будем об этом спорить. Скажем, что речь идет о социальной философии относительно нового типа, о способе социологического мышления, отличающемся научностью и определенным видением социального, о способе мышления, получившем распространение в последнюю треть XX в. Хомо социологикус приходит на смену хомо экономикус. Университеты всего мира, независимо от общественного строя и континента, увеличивают число кафедр социологии; от конгресса к конгрессу, кажется, растет число публикаций по социологии. Социологи широко используют эмпирические методы, практикуют зонда-жи, используют свойственную им систему понятий; они изучают общество под определенным углом зрения, пользуясь особой оптикой. Этот способ мышления взращен традицией, истоки которой обнажает предлагаемая галерея портретов.
Почему же я выбрал этих семерых социологов? Почему в этой галерее отсутствуют Сен-Симон, Прудон, Спенсер? Наверное, я мог бы привести несколько разумных доводов. Конт через Дюркгейма, Маркс благодаря революциям XX в., Монтескье через посредство Токвиля, а Токвиль через американскую идеологию принадлежат настоящему времени. Что касается трех авторов второй части, то они уже были объединены Т. Парсонсом в его первой большой книге «Структура социального действия»; вдобавок они изучаются в наших университетах скорее как мэтры социологии, чем как ее родоначальники. Однако я погрешил бы против научной честности, если бы не сознался в личных мотивах выбора.
Я начал с Монтескье, которому раньше посвятил годовой курс лекций, потому что автора «О духе законов» можно считать одновременно политическим философом и социологом. В стиле классических философов он продолжает анализировать и сопоставлять политические режимы; в то же время он стремится постигнуть все области социального целого и выявить множественные связи между переменными величинами. Не исключено, что выбор первого автора был навеян мне воспоминаниями о главе, посвященной Монтескье, в работе Леона Брюнсвика «Прогресс сознания в западной философии». В этой главе он объявляет Монтескье не предтечей социологии,
26

а социологом, чьи работы служат образцом применения аналитического метода в противоположность синтетическому методу Конта и его последователей.
Я также остановил внимание на Токвиле, потому что социологи, в особенности французские, чаще всего его игнорируют. Дюркгейм признавал в Монтескье своего предшественника: не думаю, что когда-либо он столь высоко ценил автора «О демократии в Америке», Во времена моей учебы в лицее или уже в вузе можно было коллекционировать дипломные работы по филологии, философии или социологии и при этом ни разу не услышать имени, которого не мог не знать заокеанский студент. В конце своей жизни, в условиях Второй империи, Токвиль сетовал по поводу испытываемого им чувства одиночества, еще худшего, чем то, которое он познал в пустынных пространствах Нового Света. Его посмертная судьба во Франции стала продолжением его испытаний последних лет. Познав триумфальный успех своей первой книги, этот потомок великого нормандского рода, сознательно и с грустью обратившийся к демократии, не сыграл во Франции (последовательно предававшейся гнусному эгоизму собственников, неистовству революционеров и деспотизму одного человека) той роли, к какой он стремился. Слишком либеральный для партии, из которой он вышел, недостаточно воодушевленный новыми идеями в глазах республиканцев, он не был принят ни правыми, ни левыми, и остался для всех подозрительным. Такова во Франции участь последователей английской или англо-американской школы, я хочу сказать, уготованная тем французам, которые сравнивают или сравнивали, испытывая чувство ностальгии, бурные перипетии истории Франции начиная с 17 8 9 г. со свободой, какой пользуются анг-лоязычные народы.
Политически изолированный благодаря самой манере сдержанной оценки демократии — движения скорее непреодолимого, чем идеального, — Токвиль противодействует некоторым направляющим идеям социологической школы, зачинателем которой, по крайней мере во Франции, считается Конт, а главным представителем — Дюркгейм. Социология включает в себя те-матизацию социального как такового, она не допускает сведения политических институтов, способа правления к общественному базису или их дедуцирования из структурных особенностей общественного строя. Итак, переход от тематизации социального к обесцениванию политики или к отрицанию политической специфики совершается легко: в разных формах тот же сдвиг мы находим не только у Конта, но и у Маркса и Дюркгейма. Разгоревшийся сразу после войны исторический конфликт между режимами либеральной демократии и однопартийными режимами — и те и другие относятся к обществам,
27

называемым Токвилем демократическими, а Контом — индустриальными, — отражает современность, постигаемую с помощью альтернативы, которой заканчивается работа «О демократии в Америке»: «Нации нашего времени не могут не обеспечивать в своей среде равенства условий существования; но от них зависит, приведет ли их такое равенство к рабству или свободе, к просвещению или варварству, к процветанию или нищете».
Меня могут спросить, почему в своем выборе я предпочел Конта Сен-Симону? Причина проста. Каким бы ни было участие, приписываемое самому Сен-Симону в так называемом сен-симоновском проекте, последний не образует синтетической совокупности, сравнимой с контовским проектом. Если допустить, что большинство тем позитивизма было уже представлено в работах графа Сен-Симона — выразителя духа времени, — то надо сказать, что темы эти организуются строго философски лишь благодаря странному гению студента Политехнической школы, питавшего вначале честолюбивый замысел охватить все знание эпохи, но вскоре замкнувшегося в созданной им самим интеллектуальной конструкции.
В этой галерее портретов не представлен Прудон — хотя его творчество мне близко, — потому что я вижу в нем скорее плюралиста и социалиста, чем социолога. Не то чтобы у него не было также социологического взгляда на ход истории (то же можно было бы сказать и о всех социалистах), но из его книг нелегко извлекать эквивалент того, что предлагают историку социологической мысли «Курс позитивной философии» или «Капитал». Что касается Спенсера, то я охотно признаю, что ему принадлежит заметное место. Однако портрет требует глубокого знания оригинала. Я несколько раз перечитал основные работы семи авторов, которых называю «основателями» социологии. Я не могу сказать того же о работах Спенсера.
Портреты и тем более эскизы (каждая глава скорее эскиз) всегда в той или иной степени отражают личность художника. Перечитывая первую часть через семь лет, а вторую — по прошествии пяти лет, я ощутил, что различаю замысел, которым руководствовался при подготовке каждого из этих сообщений и который, возможно, не осознавал в то время. Я явно стремился защитить Монтескье и Токвиля от нападок ортодоксальных социологов и добиться, чтобы парламентарий из Жиронды и депутат от Ла-Манша были признаны достойными занять свое место среди основателей социологии, хотя и тот и другой избежали социологизма и поддержали автономию (в каузальном значении) и даже определенный примат (в гуманном смысле) политического строя по отношению к социальной структуре или к общественному базису.
28

Поскольку Конт уже давно получил признание, изложение его учения преследует другую цель. В главе намечена тенденция толкования его творчества как исходящего из оригинальной интуиции. Таким образом, может быть, это привело меня к тому, чтобы придать социологической философии Конта больше системности, чем у него есть, но об этом мы еще поговорим.
Полемичность изложения марксистского учения направлена не столько против Маркса, сколько против интерпретаций, ставших модными 10 лет тому назад, в контексте которых «Капитал» подчинили «Экономическо-философским рукописям» 1844 г. и неверно судили о разрыве между работами молодого Маркса (до 1845 г.) и периода его зрелости. В то же время я хотел подчерюгуть идеи Маркса, имеющие исторически важное значение, которые сохранили и использовали марксисты II и III Интернационалов. В связи с этим я поступился углубленным анализом различий между той критикой, которую Маркс вел с 1841 по 1844 г., и критикой политической экономии, содержащейся в его великих книгах (к такому анализу я уже приступил в другом курсе лекций и надеюсь когда-нибудь его возобновить). Этот решающий момент подчеркнул Луи Альтюссер: преемственность либо отсутствие преемственности между молодым Марксом и Марксом — автором «Капитала» зависит от смысла, вкладываемого в сущности в одно и то же слово «критика» на двух этапах его пути.
Три главы второй части представляются мне более академичными, может быть, менее целеустремленными. Между тем я боюсь, что был несправедлив по отношению к Дюркгейму, к чьим идеям я всегда испытывал антипатию. Вероятно, мне стоило большого труда терпеть социологизм, на который столь часто выходят социологический анализ и глубокая интуиция Дюркгейма. Я, очевидно, несправедливо преувеличил область спорного в его работах — я имею в виду его философию.
Я равнодушно представил автора «Трактата по общей социологии», Несмотря на то что 30 лет тому назад посвятил ему статью, пронизанную неприязнью. Парето — одиночка, и, старея, я ощущаю себя близким к «проклятым авторам», даже если они отчасти стоят проклятий, выпавших на их долю. Кроме того, паретовский цинизм вошел в привычку. Один из моих друзей-философов принимает Парето за дурачка (ему следовало бы по крайней мере уточнить: философского дурачка), и я не знаю, пожалуй, ни единого профессора, который (как тридцать лет тому назад Селестан Бутле) не может слышать ссылок на Вильфредо Парето без того, чтобы дать волю своему гневу, вскипающему в нем при одном лишь упоминании, имени великого экономиста, автора социологического монумента, чье место в истории мысли его потомки еще не сумели определить.
29