верно, что этот период политической истории Франции XIX в. уже выявляет основных действующих лиц и типичные соперничества XX в.
Более того, Конт, Маркс и Токвиль комментировали, анализировали и критиковали этот сам по себе интересный период. Их суждения о тех событиях отражают особенности их учений. Эти социологи помогают нам осознать одновременно разнообразие ценностных суждений, различие систем анализа и значение абстрактных теорий, разработанных данными авторами.
1. Огюст Конт и революция 1848 года
Случай с Огюстом Контом самый простой. Он с самого начала радовался разрушению представительных и либеральных институтов, которые, по его мнению, были связаны с деятельностью критического и анархиствующего метафизического разума, а также со своеобразной эволюцией Великобритании.
Конт в своих юношеских работах сравнивает развитие политической ситуации во Франции и в Англии. В Англии, думал он, аристократия сливалась с буржуазией и даже с простым народом, чтобы постепенно уменьшить влияние и власть монархии. Политическая эволюция Франции была совершенно иной. Здесь, наоборот, монархия сливалась с коммунами и с буржуазией, чтобы уменьшить влияние и власть аристократии.
Парламентский режим в Англии, по мнению Конта, не представлял собой ничего иного, кроме формы господства аристократии. Английский парламент был институтом, с помощью которого аристократия правила в Англии, так же как она правила в Венеции.
Следовательно, парламентаризм, по Конту, не политический институт универсального предназначения, а простая случайность английской истории. Требовать введения во Франции представительных институтов, импортированных с другого берега Ла-Манша, — значит совершать грубую историческую ошибку, поскольку здесь отсутствуют важнейшие условия для парламентаризма. Кроме того, это значит допускать и политическую ошибку, чреватую пагубными последствиями, — а именно желать совместить парламент и монархию, — поскольку именно монархия, как высшее проявление прежнего режима, была врагом Французской революции.
Словом, сочетание монархии и парламента, идеал Учредительного собрания, представляется Конту невозможным, ибо зиждется на двух принципиальных ошибках, из которых одна касается характера представительных институтов вообще* а вторая — истории Франции. Сверх того Конт склоняется к
276

идее централизации, которая ему кажется закономерной для истории Франции. В этом отношении он заходит столь далеко, что считает различение законов и декретов напрасным ухищрением легистов-метафизиков.
В соответствии с такой интерпретацией истории он, стало быть, испытывает удовлетворение в связи с упразднением французского парламента в пользу того, что он называет временной диктатурой, и приветствует действия Наполеона III, решительно покончившего с тем, что Маркс назовет парламентским кретинизмом1.
Фрагмент из «Курса позитивной философии» характеризует политическую и историческую точку зрения Конта на этот счет:
«Исходя из нашей исторической теории, в силу предшествующего полного сосредоточения различных элементов прежнего режима вокруг королевской власти, ясно, что основное усилие Французской революции, направленное на то, чтобы уйти безвозвратно от античной организации, должно было непременно принести к непосредственной борьбе народа с королевской властью, перевесом которой с конца второй современной фазы отличалась лишь такая система. Однако, хотя политическое предназначение этой предварительной эпохи в действительности оказалось вовсе не постепенной подготовкой устранения королевской власти (о чем вначале не могли помыслить и самые отважные новаторы), примечательно, что конституционная метафизика страстно желала в то время, наоборот, нерасторжимого союза монархического принципа с властью народа, как и подобного союза католического государственного устройства с духовной эмансипацией. Поэтому непоследовательные спекуляции не заслуживали бы сегодня никакого философского внимания, если бы в них не следовало видеть первое непосредственное обнаружение общего заблуждения, которое еще, к сожалению, способствует полному сокрытию истинного характера современной реорганизации, сводя такое фундаментальное возрождение к тщетному всеобъемлющему подражанию переходному государственному устройству, свойственному Англии.
Такова в самом деле была политическая утопия главных вождей Учредительного собрания, и они, несомненно, добивались ее непосредственного осуществления; равным образом она несла в себе тогда радикальное противоречие с отличительными тенденциями французского общества.
Таким образом, именно здесь естественное место непосредственного применения нашей исторической теории, помогающей быстро оценить эту опасную иллюзию. Хотя сама по себе она была слишком примитивной, чтобы требовать какого-то специального анализа, серьезность ее последствий обязы-
277

вает меня сообщить читателям основы исследования, которое они смогут, впрочем, без труда спонтанно продолжить в русле объяснений, типичных для двух предыдущих глав.
Отсутствие какой бы то ни было здравой политической философии облегчает понимание того, какое эмпирическое мероприятие естественным образом предопределило это заблуждение, которое, конечно, не могло не стать в высшей степени неизбежным, поскольку оно смогло полностью прельстить ум даже великого Монтескье» (Cours de philosophie positive, t. VI, p. 1902).
Этот отрывок поднимает несколько важных вопросов: верно ли, что тогдашние условия во Франции исключали сохранение монархии? Прав ли Конт, полагая, что институт, связанный с определенной системой мышления, не может выжить в условиях иной системы мышления?
Конечно, позитивист прав, считая, что французская монархия была традиционно связана с католической интеллектуальной и общественной системой, с феодальной и теологической системой, но либерал ответил бы, что созвучный определенной системе мышления институт может, трансформируясь, уцелеть и исполнять свои функции и в иной исторической системе.
Прав ли Конт, сводя институты британского образца к своеобразию правительства переходного периода? Прав ли он, рассматривая представительные институты как нерасторжимо связанные с господством торговой аристократии?
Руководствуясь этой общей теорией, наш выпускник Политехнической школы без огорчения полагал, будто светский диктатор положит конец тщетному подражанию английским институтам и мнимому господству болтливых метафизиков из парламента. В «Системе позитивной политики» он выразил удовлетворение по этому поводу и дошел даже до того, что написал во введении ко второму тому письмо к русскому царю, где выразил надежду, что сего диктатора (которого он назвал эмпириком) можно обучить позитивной философии и таким образом решительно способствовать фундаментальной реорганизации европейского общества.
Обращение к царю вызвало некоторое волнение среди позитивистов. И в третьем томе тон Конта несколько изменился по причине временного заблуждения, которому поддался светский диктатор (я хочу сказать — в связи с Крымской войной, ответственность за которую Конт, похоже, возложил на Россию). В самом деле, эпоха великих войн в историческом плане завершилась, и Конт поздравил светского диктатора Франции с тем, что тот с достоинством положил конец временному заблуждению светского диктатора России.
278

Такой способ рассмотрения парламентских институтов — если я отважусь пользоваться языком Конта — объясняется исключительно особым характером великого учителя позитивизма. Эта враждебность по отношению к парламентским институтам, принимаемым за метафизические или британские, жива еще и сегодня3. Заметим, впрочем, что Конт не желал полного устранения представительства, но ему казалось достаточным, чтобы Собрание созывалось раз в три года для утверждения бюджета.
Исторические и политические суждения, по-моему, вытекают из основной общесоциологической позиции. Ведь социология в том виде, как ее представлял себе Конт и как ее к тому же применял Дюркгейм, главными считала социальные, а не политические феномены — даже подчиняла вторые первым, что могло привести к умалению роли политического режима в пользу основной, социальной реальности. Дюркгейм разделял равнодушие, не свободное от агрессивности или презрения, в отношении парламентских институтов, свойственное творцу термина «социология». Увлеченный социальной проблематикой, вопросами морали и преобразования профессиональных организаций, он взирал на то, что происходит в парламенте, как на нечто второстепенное, если не смехотворное.
2. Алексис де Токвиль и революция 1848 года
Антитеза Токвиль — Конт удивительна. Токвиль считал великим замыслом Французской революции именно то, что Конт объявил заблуждением, в которое впал даже великий Монтескье. Токвиль сожалеет о поражении Учредительного собрания, т.е. поражении буржуазных реформаторов, стремившихся добиться сочетания монархии с представительными институтами. Он считает важным, если не решающим, административную децентрализацию, на которую Конт смотрит с глубочайшим презрением. Словом, он стремится к конституционным комбинациям, которые Конт небрежно отклонял как метафизические и недостойные серьезного рассмотрения.
Общественное положение обоих авторов было также совершенно разным. Конт долгое время жил на небольшое жалованье экзаменатора в Политехнической школе. Потеряв это место он вынужден был затем жить на пособие, выплачиваемое ему позитивистами. Одинокий мыслитель, не покидавший своего жилища на улице Месье-ле-Прэнс, он создавал религию человечества, будучи одновременно ее пророком и великим жрецом. Это своеобразное положение не могло не прида-
279

вать его идеям крайнюю форму, не соответствующую запутанности событий.
В то же время Алексис.де Токвиль — выходец из старинного французского аристократического рода — представлял департамент Ла-Манш в Палате депутатов Июльской монархии. Во время революции 1848 г. он был в Париже. В отличие от Конта он выходил из своих апартаментов и прогуливался по улице. События глубоко взволновали его. Позднее, во время выборов в Учредительное собрание, он возвращается в свой департамент и собирает там на выборах огромное большинство голосов. В Учредительном собрании он играет значительную роль в качестве члена комиссии по составлению конституции Второй республики.
В мае 1849 г., в то время когда президентом Республики был тот, кого звали еще только Луи Наполеоном Бонапартом, Токвиль в связи с министерской реорганизацией входит в кабинет Одилона Барро в качестве министра иностранных дел. На этом посту он останется в течение пяти месяцев, вплоть до того, как президент Республики отзовет это министерство, которое по-прежнему выказывало слишком парламентские замашки и находилось под господствующим влиянием прежней династической оппозиции, т.е монархической либеральной партии, ставшей республиканской из-за временной невозможности реставрации монархии.
Таким образом, Токвиль в 1848 — 1851 гг. — монархист, ставший консервативным республиканцем вследствие невозможности реставрации ни легитимистской монархии, ни орлеанской монархии. Впрочем, одновременно он враждебен и тому, что он называл «внебрачной монархией»; он заметил ее едва появившуюся угрозу. «Внебрачная монархия» — это империя Луи Наполеона, которой все наблюдатели, даже наделенные минимумом прозорливости, страшились с того самого дня, когда французский народ в своем громадном большинстве проголосовал не за Кавеньяка, республиканского генерала, защитника буржуазного строя, а за Луи Наполеона, у которого за душой не было почти ничего, кроме имени, престижа его дяди и нескольких смешных проделок.
Отклики Токвиля на события революции 1848 г. содержатся в его страстной книге «Воспоминания». Это единственная книга, которую он написал, отдаваясь течению своих мыслей, не исправляя, не отделывая их. Токвиль тщательно прорабатывал свои произведения, много размышлял над ними и до бесконечности исправлял их. Но по поводу событий 1848 г. он ради собственного удовольствия выплеснул на бумагу свои воспоминания, где был замечательно искренен, поскольку запретил их публикацию. В своих формулировках он не прояв-
280

ляет снисходительности в отношении многих современников, оставив, таким образом, бесценное свидетельство подлинных чувств, которые испытывали друг к другу участники великой или незначительной истории.
Реакция Токвиля на 24 февраля, день революции, отражает едва ли не отчаяние и подавленность. Член парламента, он был либеральным консерватором, покорившимся демократической атмосфере времени, увлеченным интеллектуальными, личными и политическими свободами. Для него эти свободы воплощались в представительных институтах, которые во время революций всегда подвергаются опасностям. Он был убежден, что революции, расширяясь, уменьшают вероятность сохранения свобод.
«30 июля 1830 г. на рассвете я встретил на внешнем бульваре Версаля кареты короля Карла X со следами соскобленных гербов, движущиеся медленно одна за другой, как похоронная процессия. Это зрелище вызвало у меня слезы. На сей же раз (т.е. в 1848г.) мое впечатление было иным, но еще более сильным. Это была вторая революция, совершавшаяся на моих глазах за последние семнадцать лет. Обе принесли мне огорчение, однако насколько же горше оказались впечатления, вызванные последней революцией. К Карлу X я до конца испытывал остаток наследственной привязанности. Но этот монарх пал за нарушение дорогих для меня прав, и я еще надеялся, что свобода в моей стране скорее воскреснет, чем умрет с его падением. Сегодня эта свобода мне показалась мертвой. Бегущие принцы были для меня никто, однако я чувствовал, что мое собственное дело погублено. Я провел самые лучшие годы своей молодости в общественной среде, которая, по-видимому, вновь становилась процветающей и знатной, обретая свободу. В ней я проникся идеей свободы умеренной, упорядоченной, сдерживаемой верованиями, нравами и законами. Меня трогали чары этой свободы. Она стала страстью всей моей жизни. Я чувствовал, что никогда не утешусь, утратив ее, и что надо отречься от нее» (?uvres completes d'Alexis de Tocqueville, t. XII, p. 86).
Далее Токвиль пересказывает разговор с одним из своих друзей и коллег Ампером. Последний, утверждает Токвиль, был типичным литератором. Он радовался революции, которая, как ему казалось, отвечала его идеалу, ибо сторонники реформ взяли верх над реакционерами типа Гизо. После крушения монархии он видел перспективы процветания республики. Ампер и Токвиль, по словам последнего, очень пылко повздорили, обсуждая вопрос: счастливым или несчастливым событием была революция? «Достаточно накричавшись, мы закончили  тем,  что  оба  апеллировали  к  будущему —  судье
281

просвещенному и неподкупному, но, увы, приходящему всегда слишком поздно» (ibid., р. 85).
Несколько лет спустя Токвиль, как он об этом пишет, более чем когда-либо убежден, что революция 1848 г. была злополучным событием. С его точки зрения, она и не могла быть иной, поскольку конечным результатом этой революции стала замена полузаконной, либеральной и умеренной монархии тем, что Конт называл «светской диктатурой», а Токвиль — «внебрачной монархией», мы же тривиально называем «авторитарной империей». К тому же трудно поверить, что с политической точки зрения режим Луи Наполеона оказался лучше режима Луи Филиппа. Однако речь идет о суждениях, окрашенных личными пристрастиями, а кроме того, сегодня в школьных учебниках по истории воспроизведен скорее энтузиазм Ампера, чем мрачный скептицизм Токвиля. Две характерные позиции французской интеллигенции — революционный энтузиазм, каковы бы ни были его последствия, и скептицизм в отношении конечного результата потрясений — живы и сегодня, вероятно, они будут живы и тогда, когда мои слушатели начнут обучать других тому, что нужно думать об истории Франции.
Токвиль пытается, естественно, объяснить причины революции и делает это в своем обычном стиле, восходящем к традиции Монтескье. Февральская революция 1848 г., как все великие события такого рода, порождена общими причинами, дополненными, если можно так сказать, случайностями. Было бы столь же поверхностным выводить ее из первых, как и приписывать исключительно вторым. Есть общие причины, но их недостаточно для объяснения отдельного события, которое могло бы стать иным, если бы не тот или иной случай. Вот наиболее характерный фрагмент:
«Индустриальная революция за тридцать лет сделала Париж первым фабричным городом Франции и вовлекла в его пределы совершенно новое рабочее население, к которому фортификационные работы добавили еще земледельцев, оставшихся теперь без работы; жажда материальных наслаждений, стимулируемых правительством, все больше и больше возбуждала толпу и вызывала терзавшее ее чувство зависти — эту болезнь, присущую демократии; нарождавшиеся экономические и политические теории внедряли мысль о том, что человеческие беды суть продукты законов, а не Провидения и что можно ликвидировать нищету, меняя местами людей; возникало презрение к бывшему правящему классу, и особенно к людям, его возглавлявшим, — презрение, столь повсеместное и глубокое, что оно парализовало сопротивление даже тех, кто больше всего был заинтересован в поддержании свергнутой власти; централизация свела все революционные операции к стремлению
282

стать хозяином Парижа и присвоить себе механизм управления; наконец, наблюдалось непостоянство всего; институтов, идей, нравов и людей во взбудораженном обществе, потрясенном семью великими революциями менее чем за шестьдесят лет, не считая множества мелких второстепенных потрясений. Таковы были общие причины, без которых февральская революция 1848 г. была невозможна. Основными же случайностями, которые ее вызвали, были пыл династической оппозиции, подготовившей бунт с требованием реформы; подавление этого сначала непомерного по своим притязаниям, а затем беспомощного бунта; внезапное исчезновение прежних министров, вдруг порвавших нити власти, которую новые министры в растерянности не сумели ни захватить вовремя, ни восстановить; ошибки и душевные расстройства этих министров, неспособных подтвердить, что они достаточно сильны, чтобы у генералов исчезла нерешительность; отсутствие единых, понятных всем и исполненных энергии принципов; но особенно старческий маразм короля Луи Филиппа, бессилие которого никто не смог бы предвидеть и которое кажется почти невероятным даже после того, как его выявил случай (ibid., р. 84 — 85).
Таков стиль аналитического и исторического описания революции, свойственный социологу, который не верит ни в непреклонный детерминизм истории, ни в непрерывный ряд случайностей, Как и Монтескье, Токвиль хочет сделать историю понятной. Но сделать историю понятной не значит показать, будто ничто не могло бы произойти иначе, — это значит выявить сочетание общих и второстепенных причин, составляющих ткань событий.
Между прочим, Токвиль обнаруживает во Франции любопытный феномен: презрение, каким окружали людей, находящихся у власти. Этот феномен вновь и вновь проявляется на конечной стадии каждого режима, и им объясняется тот факт, что в ходе большинства французских революций было пролито не много крови. Вообще режимы рушатся в то время, когда никто больше не хочет сражаться за них. Так, 110 лет спустя после 1848 г. политический класс, правивший во Франции, пал в атмосфере столь повсеместного презрения, что оно парализовало даже тех, кто был более всего заинтересован в самозащите.
Токвиль отлично понимал, что вначале революция 1848 г. носила социалистический характер. Однако, будучи всецело либералом в политике, он был консерватором в социальном отношении. Он думал, что общественное неравенство в его время было в порядке вещей или по крайней мере неискоренимо. Вот почему он крайне сурово осуждал социалистов из Временного правительства, которые, как он считал (подобно Марксу), превзошли все терпимые пределы глупости. Впрочем, несколько
283

напоминая Маркса, Токвиль чисто созерцательно отмечает, что в первой фазе, между февралем 18 4 8 г. и созывом Учредительного собрания в мае, социалисты имели значительное влияние в Париже и, следовательно, во всей Франции. Их влияние было достаточным для того, чтобы навести ужас на буржуазию и большинство крестьянства, и в то же время недостаточным, чтобы закрепить свое положение. В момент решающего столкновения с Учредительным собранием у них не оказалось иных средств взять верх, кроме мятежа. Социалистические вожди революции 1848 г. не смогли использовать благоприятные для них обстоятельства между февралем и маем. С момента созыва Учредительного собрания они уже не знали, на руку ли революции или конституционному строю им хотелось сыграть. Затем в решающий момент они покинули свое войско, рабочих Парижа, которые в ужасные июньские дни сражались одни, без вождей.
Токвиль резко враждебен одновременно по отношению к социалистическим вождям и июньским мятежникам. Однако непримиримость не ослепляет его. Кроме того, он признает необыкновенное мужество, проявленное парижскими рабочими в борьбе с регулярной армией, и прибавляет, что подрыв доверия к социалистическим вождям может быть неокончательным.
По мнению Маркса, революция 184 8 г. демонстрирует, что отныне важнейшая проблема европейских обществ — социальная. Революции XIX в. будут социальными, а не политическими. Токвиль, охваченный тревогой за индивидуальную свободу, считает эти мятежи, восстания или революции катастрофой. Но он отдает себе отчет в том, что эти революции отличаются определенным социалистическим свойством. И если пока что социалистическая революция представляется ему отсроченной, если он плохо судит о режиме, покоящемся на иных основаниях, нежели принцип собственности, то он все же осмотрительно заключает:
«Останется ли социализм погребенным под презрением, которое по справедливости покрывает социалистов 1848 г.? Я задаю этот вопрос, не отвечая на него. Не сомневаюсь, что основные законы современного общества с течением времени сильно не изменились; во многих своих главных частях они уже определились, но будут ли они когда-нибудь уничтожены и заменены другими? Это представляется мне неосуществимым. Ничего больше я не скажу, ибо чем больше я исследую прежнее состояние мира, тем более подробно вижу мир сегодняшний; когда же я рассматриваю встречающееся мне здесь громадное разнообразие не только законов, но и оснований законов, и различные как устаревшие, так и сохраняющиеся сегодня — что бы об этом ни говорили — формы права собственности на землю, мне очень хочется верить: институты, которые называют необходи-
284

мыми, нередко являются институтами, к которым просто привыкли, и в сфере общественного устройства поле возможного более обширно, чем представляют себе люди, живущие в каждом отдельно взятом обществе» (ibid., р. 97).
Иными словами, Токвиль не исключает, что социалисты, побежденные в 1848 г., смогут в более или менее отдаленном будущем оказаться теми, кто преобразует саму общественную организацию.
Остальное в воспоминаниях Токвиля (после характеристики июньских дней) посвящено рассказу о написании конституции Второй республики, о его участии во втором кабинете О. Барро, о борьбе либеральных монархистов, ставших усилием воли республиканцами, против роялистского большинства Собрания и одновременно — президента, подозреваемого в стремлении к восстановлению Империи4.
Таким образом, Токвиль понял социалистический характер революции 1848 г. и осудил деятельность социалистов как безрассудную. Он принадлежал к партии буржуазного порядка и во время июньского восстания готов был сражаться с восставшими рабочими. Во второй фазе кризиса он стал умеренным республиканцем, приверженцем того, что позднее назвали консервативной республикой, а также стал антибонапартистом. Он был побежден, но не был удивлен своему поражению, т.к. с февральских дней 18 48 г. полагал, что независимые институты пока обречены, что революция неизбежно приведет к авторитарному режиму, каким бы он ни был, а после избрания Луи Наполеона легко предвидел реставрацию Империи. Однако поскольку для того, чтобы взяться за дело, надежда не обязательна, он боролся против исхода, который представлялся ему одновременно наиболее вероятным и наименее желанным. Социолог школы Монтескье, он не считал, будто все происходящее есть именно то, что обязательно должно было произойти по воле Провидения, если бы оно было благосклонно, или же в соответствии с Разумом, если бы он был всемогущ.
3. Маркс и революция 1848 года
Маркс пережил исторический период между 184 8 и 1851 гг. иначе, нежели Конт или Токвиль. Он не уединился в башне из слоновой кости на улице Месье-ле-Прэнс; тем более он не был депутатом Учредительного собрания или Законодательного собрания, министром кабинета Одилона Барро и Луи Наполеона. Революционный агитатор и журналист, он активно участвовал в событиях, находясь в тот момент в Германии. Однако ранее он бывал во Франции и оказался весьма осведомлен
285

в политике, знал французских революционеров. Таким образом, в отношении Франции он стал активным свидетелем. Кроме того, он верил в интернациональный характер революции и чувствовал себя непосредственно затронутым французским кризисом.
Многие суждения, которые мы находим в двух его книгах, «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.» и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», созвучны суждениям Ток-виля, отраженным на страницах его «Воспоминаний».
Как и Токвиль, Маркс был поражен контрастом между восстаниями 1848 г., когда рабочие Парижа несколько дней сражались одни, без вождей, и волнениями 1849 г., когда год спустя парламентские вожди Горы напрасно пытались разжечь восстание и не были поддержаны своими войсками.
И Токвиль, и Маркс в равной степени осознавали, что события 1848 — 1851 гг. уже не представляли собой просто политические волнения, а предвещали социальную революцию. Токвиль с ужасом констатирует, что отныне ставятся под сомнение сами основы общества, законы, веками почитаемые людьми. Маркс же победно восклицает, что совершается необходимое, по его мнению, общественное потрясение. Шкалы ценностей либеральной аристократии и революционеров различны и даже противоположны. Уважение политических свобод (для Токвиля нечто священное) в глазах Маркса —- суеверие человека прежнего режима. Маркс не испытывает ни малейшего уважения к парламенту и формальным свободам. То, что один хочет больше всего спасти, второй считает второстепенным, может быть, даже препятствием на пути к важнейшему, по его мнению, а именно к социалистической революции.
И тот, и другой в переходе от революции 17 8 9 г. к революции 1848 г. усматривают нечто вроде исторической логики. С точки зрения Токвиля, после разрушения монархии и привилегированных сословий революция продолжается, вызывая постановку вопроса об общественном порядке и собственности. Маркс видит в социальной революции этап возникновения четвертого сословия после победы третьего. Разные выражения, противоположные ценностные суждения, но оба сходятся в главном: поскольку разрушена традиционная монархия и низвергнута аристократия прошлого, то в порядке вещей, что демократическое движение, стремясь к социальному равенству, выступило против существующих привилегий буржуазии. Борьба с экономическим неравенством, по мнению Токвиля, по крайней мере в его время, обречена на неудачу. Чаще всего он, по-видимому, считает неравенство неискоренимым, ибо оно связано с извечным общественным порядком. Со своей стороны Маркс считает, что путем реорганизации общества можно
286

уменьшить или устранить экономическое неравенство. Но оба они обращают внимание на переход от революции, нацеленной против аристократии, к революции, направленной против буржуазии, от подрывной деятельности против монархического государства к подрывной деятельности против общественного порядка в целом.
Словом, Маркс и Токвиль сходятся в определении фаз развития революции. События во Франции в 1848 — 1851 гг. загипнотизировали современников, и сегодня еще они завораживают схожестью конфликтов. За небольшой срок Франция перенесла большую часть типичных ситуаций, характерных для политических конфликтов в современных обществах.
В ходе первой фазы, с 24 февраля по 4 мая 1848 г., восстание уничтожает монархию, а во Временное правительство входят несколько социалистов, оказывающих преобладающее влияние в течение нескольких месяцев.
С созывом Учредительного собрания начинается вторая фаза. Большинство в Собрании, избранное всей страной, консервативно или даже реакционно и настроено монархически. Возникает конфликт между Временным правительством, в котором преобладают социалисты, и консервативным Собранием. Этот конфликт перерастает в июньские мятежи 184 8 г., в восстание парижского пролетариата против Собрания, избранного на основе всеобщего избирательного права, но вследствие своего состава воспринимаемого парижскими рабочими как враг.
Третья фаза начинается с момента избрания Луи Наполеона в декабре 184 8 г. или, по Марксу, с мая 1849 г., с кончины Учредительного собрания. Президент Республики верит в бонапартистское наследственное право; он считается человеком судьбы. Президент Второй республики, он сначала борется с Учредительным собранием, имеющим монархическое большинство, затем с Законодательным собранием, также имеющим монархическое большинство, но включающим в себя еще и 15 О представителей Горы.
С избранием Луи Наполеона начинается острый, многосторонний конфликт. Монархисты, неспособные достигнуть согласия по вопросу об имени монарха и восстановлении монархии, переходят из-за враждебного отношения к Луи Наполеону в лагерь защитников Республики в пику Бонапарту, желавшему реставрации Империи. Луи Наполеон пользуется методами, которые парламентарии считают демагогическими. В самом деле, в тактике Луи Наполеона есть элементы псевдосоциализма (или подлинного социализма) фашистов XX в. Так как Законодательное собрание совершает ошибку, упраздняя всеобщее избирательное право, 2 декабря Луи Наполеон упраздняет конститу-
287

цию, распускает Законодательное собрание и одновременно восстанавливает всеобщее избирательное право.
Маркс, впрочем, тоже старается (и в этом его самобытность) объяснить политические события с помощью общественного базиса. Он стремится показать в сугубо политических конфликтах проявление, или, так сказать, выход на политический уровень глубоких распрей между общественными группами. Токвиль явно поступает так же. Он показывает столкновения общественных групп во Франции середины XIX в. Главные действующие лица драмы — крестьяне, мелкая буржуазия Парижа, парижские рабочие, буржуазия и осколки аристократии — не очень отличаются от тех, кого выставил на сцену Маркс. Но, делая упор на объяснении политических конфликтов общественными распрями, Токвиль отстаивает специфику или по крайней мере относительную автономию политического строя. Маркс, напротив, при любых обстоятельствах пытается обнаружить буквальное соответствие между политическими событиями и событиями в сфере базиса. В какой мере это ему удалось?
Две брошюры Маркса — «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.» и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» — блестящие работы. Мне кажется, что во многих отношениях они глубже и значительнее, чем его большие научные труды. Маркс, обнаруживая проницательность историка, забывает о своих теориях и анализирует события как гениальный наблюдатель. Так, чтобы продемонстрировать, каким образом политика выражается через базис, Маркс пишет:
« 10 декабря 1848 г. [т.е. день избрания Луи Наполеона. — P.A.] было днем крестьянского восстания. Лишь с этого дня начался февраль для французских крестьян. Символ, выразивший их вступление в революционное движение, неуклюже-лукавый, плутовато-наивный, несуразно-возвышенный, расчетливое суеверие, патетический фарс, гениально-нелепый анахронизм, озорная шутка всемирной истории, непонятный иероглиф для цивилизованного ума, — этот символ явно носил печать того класса, который является представителем варварства внутри цивилизации. Республика заявила ему о своем существовании фигурой сборщика налогов, он заявил ей о своем существовании фигурой императора. Наполеон был единственным человеком, в котором нашли себе исчерпывающее выражение интересы и фантазия новообразованного в 1789г. крестьянского класса. Написав его имя на фронтоне республики, крестьянство этим самым объявляло войну иностранным государствам и борьбу за свои классовые интересы внутри страны. Наполеон был для крестьян не личностью, а программой. Со знаменами, с музыкой шли они к избирательным урнам, восклицая: «Plus d'impots, a bas les riches, a bas la republigue, vive
288

Гетрегешг!" — «Долой налоги, долой богачей, долой республику, да здравствует император!» За спиной императора скрывалась крестьянская война. Республика, ими забаллотированная, была республикой богачей» (Соч., т. 7, с. 42 — 43).
Даже немарксист не колеблясь признает, что крестьяне голосовали за Луи Наполеона. Представляя в то время большинство избирателей, они предпочли избрать реального или вымышленного племянника императора Наполеона, а не генерала-республиканца Кавеньяка. В контексте психополитической интерпретации можно было бы сказать, что Луи Наполеон из-за своего имени был харизматическим вождем. Крестьянин — малоцивилизованный, отмечает Маркс со своим пренебрежением к крестьянам, — предпочел наполеоновский символ настоящей республиканской личности, и в этом смысле Луи Наполеон был человеком крестьян против республики богатых. Представляется проблематичным то, в какой мере Луи Наполеон благодаря самому факту избрания его крестьянами стал представителем интереса класса крестьян. Крестьянам не было необходимости избирать Луи Наполеона для того, чтобы он выражал их классовый интерес. Тем более не было необходимости в том, чтобы принятые Луи Наполеоном меры соответствовали классовому интересу крестьян. Император сделал то, что ему подсказывали его дарование или его глупость. Голосование крестьян за Луи Наполеона — событие неопровержимое. Превращение события в теорию — это суждение: «Классовый интерес крестьян нашел свое выражение в Луи Наполеоне».
Это событие позволяет понять отрывок из «Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта», относящийся к крестьянам. Маркс описывает в нем положение класса крестьян:
«Поскольку миллионы семей живут в экономических условиях, отличающих и враждебно противопоставляющих их образ жизни, интересы и образование образу жизни, интересам и образованию других классов, — они образуют класс. Поскольку' между парцельными крестьянами существует лишь местная связь, поскольку тождество их интересов не создает между ними никакой общности, никакой национальной связи, никакой политической организации, — они не образуют класса. Они поэтому не способны защищать свои классовые интересы от своего собственного имени, будь то через посредство парламента или через посредство конвента. Они не могут представлять себя, их должны представлять другие. Их представитель должен вместе с тем являться их господином, авторитетом, стоящим над ними, неограниченной правительственной властью, защищающей их от других классов и ниспосылающей им свыше дождь и солнечный свет. Политическое влияние парцельного крестьянства в конечном счете выражается,
10 Зак. № 4                                                 289

стало быть, в том, что исполнительная власть подчиняет себе общество» (Соч., т. 8, с. 208).
Налицо очень проникновенное описание двусмысленного положения (класс и некласс) массы крестьян. Способ существования крестьян более или менее сходный, и это выделяет их как общественный класс; но им недостает способности осознать самих себя как единое целое. Неспособные составить представление о самих себе, они поэтому образуют пассивный класс, который может быть представлен лишь людьми, находящимися вне его, что позволяет объяснить сам факт избрания крестьянами Луи Наполеона, человека не из их среды.
Остается, однако, главный вопрос: объясняется ли адекватно происходящее на политической сцене тем, что происходит в базисе?
По Марксу, например, легитимная монархия представляла земельных собственников, а орлеанская монархия — финансовую и торговую буржуазию. Однако эти две династии никогда не могли дойти до понимания друг друга. В ходе кризиса 1848 — 1851 гг. раздор между двумя династиями служил непреодолимым препятствием для восстановления монархии. Были ли неспособны два королевских семейства прийти к согласию относительно имени претендента, потому что одно было знаменем земельной собственности, а второе — собственности промышленной и торговой? Или они были неспособны прийти к согласию, потому что, по существу, можно иметь лишь одного претендента?
Чем бы ни был навеян вопрос — предвзятым мнением критика или хитростью, — он ставит важную проблему интерпретации политики посредством базиса. Допустим, Маркс прав, легитимная монархия по сути своей является режимом крупной земельной собственности и наследственного дворянства, а орлеанская монархия представляет интересы финансовой буржуазии. Конфликт ли экономических интересов мешал единству или простой, осмелюсь сказать, арифметический феномен, согласно которому мог быть лишь один король?
Маркса, естественно, прельщает объяснение невозможности согласия несовместимостью экономических интересов5. Слабость этой интерпретации в том, что в иных странах и при иных обстоятельствах земельная собственность смогла найти компромисс с промышленной и торговой буржуазией.
Следующий отрывок из «Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта» особенно знаменателен:
«Дипломаты партии порядка надеялись прекратить борьбу путем соединения обеих династий, путем так называемого слияния роялистских партий и их королевских домов. Действительным слиянием Реставрации и Июльской монархии была
290

парламентарная республика, в которой стирались орлеанист-ские и легитимистские цвета и различные виды буржуа растворялись в буржуа вообще, в буржуа как представителе рода. Теперь же орлеанист должен превратиться в легитимиста, а легитимист в орлеаниста» (Соч. т.8, с. 186).
Маркс прав. Ничего подобного нельзя требовать, разве что претендент одного из семейств соглашается исчезнуть. Здесь интерпретация исключительно политическая, точная и убедительная. Обе монархические партии могли сойтись только на парламентской республике, единственном средстве примирения двух претендентов на трон, который терпит лишь одного захватчика. Когда же есть два претендента, нужно, чтобы никто не пришел к власти: иначе один окажется в Тюильрийском дворце, а другой — в изгнании. Парламентская республика в этом смысле была способом примирения двух династий. И Маркс продолжает:
«Монархия, олицетворявшая их антагонизм, должна была стать воплощением их единства; выражение их исключающих друг друга фракционных интересов должно было стать выражением их общих классовых интересов; монархия должна была выполнить то, что могло быть и было выполнено лишь упразднением обеих монархий, лишь республикой. Таков был философский камень, над открытием которого алхимики партии порядка ломали себе голову. Как будто легитимная монархия может когда-либо стать монархией промышленных буржуа или буржуазная монархия — монархией наследственной земельной аристократии. Как будто земельная собственность и промышленность могут мирно уживаться под одной короной, в то время как корона может увенчать только одну голову — голову старшего или младшего брата. Как будто промышленность вообще может помириться с земельной собственностью, пока земельная собственность не решится сама сделаться промышленной. Умри завтра Генрих V, граф Парижский все-таки не стал бы королем легитимистов, — разве только, если бы он перестал быть королем орлеанистов» (Соч., т.8, с. 186).
Маркс, следовательно, прибегает к изощренному, содержащему тонкие намеки, двойному объяснению: политическому, согласно которому за французский трон борются два претендента и единственным средством примирения их сторонников оказалась бы парламентская республика, и существенно отличающемуся от него социоэкономическому объяснению, согласно которому земельные собственники не могли примириться с промышленной буржуазией, разве что земельная собственность сама стала бы промышленной. Теорию, основанную на этом последнем объяснении, мы и сегодня встречаем в марксистских работах или в работах, навеянных марксизмом, посвя-
291

щенных Пятой республике. Последняя не может быть голлист-ской республикой: нужно, чтобы она либо была республикой модернизированного капитализма, либо имела совершенно иной базис6. Такое объяснение, конечно, глубже, но и его верность не абсолютна. Невозможность примирения интересов земельной собственности с интересами промышленной буржуазии существует только в социологической фантасмагории* Со временем, когда у одного из двух принцев не окажется наследника, примирение двух претендентов совершится автоматически и будет чудесным образом достигнут компромисс некогда противоположных интересов. Невозможность примирения двух претендентов была по существу политической.
Конечно, объяснение политических событий через общественный базис законно и приемлемо, но его буквализм в большой мере отдает социологической мифологией. Фактически оно оказывается проекцией на базис всего того, что было замечено на политической арене. Отметив, что оба претендента не смогли понять друг друга, объявляют, будто земельная собственность не может примириться с промышленной. Впрочем, несколько дальше это положение опровергается в ходе разъяснения того, что примирение может быть достигнуто в рамках парламентской республики. Ибо если невозможно согласие в социальном плане, то оно будет столь же невозможно в парламентской республике, сколь и при монархии.
По моему мнению, это типичный случай. Он демонстрирует одновременно и то, что в социальных объяснениях политических конфликтов приемлемо и даже необходимо, и то, что ошибочно. Профессиональные социологи или социологи-любители испытывают нечто вроде угрызения совести, когда ограничиваются политическим объяснением изменений строя и политических кризисов. Лично я склонен считать, что частности политических событий редко упираются во что-либо иное, нежели отношения между людьми, партиями, их споры и идеи.
Луи Наполеон является представителем крестьян в том смысле, что он избран крестьянскими избирателями. Генерал де Голль также представитель крестьян, ибо его деятельность была одобрена в 1958 г. 85 процентами французов. Век тому назад психополитический механизм в сущности не отличался от сегодняшнего. Но в нем нет ничего общего с сегодняшним механизмом в той его части, которая касается различий между общественными классами и классовых интересов данной группы. Когда французы устают от безысходных конфликтов и возникает человек судьбы — все классы Франции сплачиваются вокруг того, кто обещает их спасти.
Маркс в последней части работы «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» подробно анализирует правительство Луи На-
292

Токвиль и Маркс, следовательно, оба обратили внимание на централизованную государственную машину. На основании своих наблюдений Токвиль пришел к выводу о том, что для ограничения всемогущества государства и его бесконечного расползания следует увеличить число промежуточных органов и представительных институтов. Маркс признал частичную автономию государства по отношению к обществу (эта формула противоречит его общей теории государства как естественного выражения господствующего класса) и вместе с тем ожидал от социалистической революции разрушения административной машины.
Как теоретик Маркс стремится свести политику с ее конфликтами к классовым отношениям и классовой борьбе. Но в нескольких существенных вопросах его проницательность наблюдателя берет верх над его догматизмом, и он, так сказать, непроизвольно признает собственно политические причины конфликтов и автономию государства по отношению к разным группам. В той мере, в какой существует эта автономия, становление обществ не сводится к классовой борьбе.
Наиболее ярким примером специфичности и независимости политического строя по отношению к общественным битвам является, впрочем, русская революция 1917 г. Группа людей, захватив власть, подобно Луи Наполеону, хотя и более насильственным путем, оказалась в состоянии преобразовать всю организацию русского общества и строить социализм, начав не с господства пролетариата, а со всемогущества государственной машины.
То, чего мы не обнаруживаем в марксистской теории, есть либо в исторических изысканиях Маркса, либо в событиях, участники которых ссылаются на самого Маркса.
Четыре автора, чьи работы мы рассмотрели в первой части, кладут начало трем школам.
Первая — та, которую можно было бы назвать французской школой политической социологии, ее основоположниками являются Монтескье и Токвиль. В наше время к ней принадлежит Эли Адеви7. Это школа несколько догматических социологов, прежде всего интересующихся политикой; это школа тех, кто, не недооценивая общественного базиса, подчеркивает автономию политического строя и мыслит либерально. Вероятно, сам я — поздний отпрыск этой школы.
Вторая школа — школа Огюста Конта. Она дала в начале этого века Дюркгейма, а может быть, к ней примыкают и сегодняшние французские социологи. Она умаляет значение политики и экономики и выделяет социальное как таковое, ставя акцент на единстве всех проявлений социального и счи-
295

тая основным понятие консенсуса. Представленная многочисленными исследованиями, разработавшая понятийный аппарат, школа стремится к реконструкции целостности общества.
Третья школа — марксистская. Она добилась наибольшего успеха если не в аудиториях, то по крайней мере на сцене всеобщей истории. В том виде, в каком ее учение истолковывалось сотнями миллионов людей, она сочетает объяснение социального целого, начиная с общественно-экономического базиса, со схемой становления, гарантирующей ее приверженцам победу. О ней труднее всего дискутировать вследствие ее исторических успехов. Потому что вы никогда не знаете, обсуждать ли версию катехизиса, обязательного для всяко? го учения о государстве, или же очень изощренную версию, единственную приемлемую для великих умов, тем более что обе версии находятся беспрерывно в состоянии взаимодействия, модальности которого варьируются в зависимости от непредвиденных перипетий всеобщей истории.
Эти три социологические шхолы, несмотря на расхождения в выборе ценностей и в видении истории, представляют собой разновидности интерпретаций современного общества. Конт — почти безоговорочный поклонник современного общества, которое он именует индустриальным и которое, подчеркивает он, будет миролюбивым и позитивистским. Современное общество, с точки зрения политической школы, есть демократическое общество, которое следует рассматривать без исступленного энтузиазма или негодования. Оно, наверное, обладает своеобразными признаками, но не является свершением судьбы человека. Что касается, третьей школы, то она сочетает контовский энтузиазм по отношению к индустриальному обществу с возмущением против капитализма. В высшей степени оптимистическая относительно далекого будущего, она отличается угрюмым пессимизмом относительно ближайшего будущего и предвещает долгий период катастроф, классовых битв и войн.
Иными словами, Контова школа оптимистична, с налетом безмятежности; политическая школа сдержанна с оттенком скептицизма, а марксистская школа утопична и склонна желать наступления катастроф или, во всяком, случае считать их неизбежными.
Каждая из этих школ по-своему перестраивает общественную систему. Каждая предлагает определенное толкование известного в истории разнообразия обществ и свое осмысление настоящего. Каждая руководствуется одновременно моральными убеждениями и научными утверждениями. Я попытался принять во внимание и эти убеждения и эти утверждения. Но я не забываю, что даже тот, кто хочет различать оба элемента, делает это в соответствии с собственными убеждениями.
296

Хронология событий революции 1848 г. и Второй республики

1. — 1848 гг. Агитация в Париже и в провинции за избирательную
   реформу: банкетная кампания.
2. г., 22 февраля. Несмотря на министерский запрет, в Париже банкет
   и реформистская демонстрация.

1. февраля. Национальная гвардия Парижа участвует в демонстрации
   под крики: «Да здравствует реформа!» Гизо уходит в отставку. Вече
   ром — столкновение войска с народом, трупы демонстрантов будут
   ночью провезены по Парижу.
2. февраля. Утром в Париже революция. Республиканские инсургенты

захватывают Ратушу и угрожают Тюильри. Луи Филипп отрекается от престола в пользу своего внука, графа Парижского, и бежит в Англию. Инсургенты захватывают парламент с целью не допустить регентства герцогини Орлеанской. К вечеру образовано Временное правительство. В него входят Дюпон де Л'Эр, Ламартин, Кремье, Араго, Ледрю-Роллен, Гарнье-Пажес. Секретарями правительства стали Арман Марраст, Луи Блан, Флокон и Альбер.

1. февраля. Провозглашение Республики.
2. февраля. Отмена смертной казни за политические преступления. Со-

здание «национальных мастерских».
29 февраля. Отмена дворянских титулов.
2 марта. Установление по декрету 10-часового рабочего дня в Париже, 11-часового — в провинции.
5 марта. Призыв к выборам в Учредительное собрание.
? марта. Гарнье-Пажес становится министром финансов. Он увеличивает дополнительный налог в 45 сантимов с каждого франка прямых налогов.
16  марта. Манифестации буржуазных элементов национальной гвардии
в знак протеста против роспуска элитных рот.
17  марта. Контрманифестация народа в поддержку Временного прави
тельства. Социалисты и левые республиканцы требуют отсрочки дня
выборов.
16 апреля. Новая народная манифестация за отсрочку дня выборов. Временное правительство призывает национальную гвардию контролировать манифестацию.
23 апреля. Выборы 900 представителей в Учредительное собрание. Прогрессивные республиканцы располагают лишь 80 местами, легитимисты — 100, орлеанисты, объединившиеся и необъединившиеся, — 200. Большинство в Собрании — примерно 500 мест — принадлежит умеренным республиканцам.
10 мая. Собрание назначает «Исполнительную комиссию» — правительство из пяти членов: Араго, Гарнье-Пажеса, Ламартина, Ледрю-Рол-лена, Мари.
15 мая. Манифестация в защиту Польши, руководимая Барбесом, Бланки, Распайлем. Манифестанты захватывают палату депутатов и Ратушу. Толпа объявляет даже о создании нового правительства. Но Бар-бес и Распайль арестованы национальной гвардией, которая разгоняет манифестантов.
297

v4 — 5 июня. Луи Наполеон Бонапарт избран депутатом в трех департаментах Сены.
21 июня. Роспуск «национальных мастерских».
23  — 26 июня. Восстание. Весь Париж, в том числе центр города, в руках
восставших рабочих, укрывшихся благодаря бездеятельности военного министра Кавеньяка за баррикадами.
24  июня. Учредительное собрание голосует за предоставление всей пол-
ноты власти Кавеньяку, который подавляет восстание.
Июль — ноябрь. Образование большой «партии порядка». Тьер продвигает Луи Наполеона Бонапарта, очень популярного также в рабочей среде. Национальное собрание вырабатывает конституцию.
12 ноября. Обнародование Конституции, которая предусматривает пост главы исполнительной власти, избираемого на всеобщих выборах.
10 декабря. Выборы президента Республики. Луи Наполеон набирает 5,5 миллионов голосов, Кавеньяк — 1400 тысяч, Ледрю-Роллен — 375 тысяч, Ламартин — 8 тысяч голосов.
20 декабря. Луи Наполеон присягает на верность Конституции.
1849   г. Март — апрель. Судебный процесс и осуждение Барбеса, Бланки,
Распайля — вождей революционных выступлений в мае 1848 г.
Апрель — июль. Экспедиция в Рим. Французский экспедиционный корпус захватывает город и восстанавливает права папы Пия IX.
Май. Выборы в Законодательное собрание, в которое отныне входят 75 умеренных республиканцев, 180 монтаньяров и 450 монархистов (легитимистов и орлеанистов) «партии порядка».
Июнь. Манифестации в Париже и Лионе против экспедиции в Рим.
1850   г., 15 марта. Закон Фаллу о реорганизации народного образования.
31 мая. Избирательный закон, требующий трехмесячного проживания в кантоне, где проходит голосование. Приблизительно три миллиона мигрирующих рабочих лишены права голоса.
Май — октябрь. Социалистическая агитация в Париже и департаментах.
Август — сентябрь. Переговоры между легитимистами и орлеанистами о восстановлении монархии.
Сентябрь — октябрь. Военные смотры в лагере Сатори в честь принца-президента. Кавалерия дефилирует под крики: «Да здравствует Император!» Борьба между большинством в Законодательном собрании и принцем-президентом.
1851   г., 17 июля. Генерал Маньян, преданный принцу-президенту, на
значен военным губернатором Парижа вместо Шаргарнье, сторон
ника монархистского большинства в Законодательном собрании.
2 декабря. Государственный переворот: объявление осадного положения, роспуск Законодательного собрания, восстановление всеобщего избирательного права.
20 декабря. Принц Наполеон 7350 тысячами голосов при 646 тысячах против избран на 10 лет и получил все полномочия для разработки новой конституции.
1852   г., 14 января. Обнародование новой конституции.
20 ноября. Новый плебисцит одобряет 7840 тысячами голосов при 250 тысячах против восстановление императорского достоинства в лице Луи Наполеона, взявшего титул Наполеона III.
298

Примечания
Тем не менее Конт не принадлежал к приверженцам бонапартистской традиции. Со времени учебы в лицее г. Монпелье он очень неприязненно относился к политике Наполеона и к легенде о нем. Если не считать периода Ста дней, когда Конт, в то время студент Политехнической школы, находился под влиянием якобинского энтузиазма, охватившего Париж, то Бонапарт представлялся ему типом великого человека, который, не поняв хода истории, был только реакционером и ничего не оставил после себя. 7 декабря 1848 г., накануне президентских выборов, он писал своей сестре: «Насколько ты меня знаешь, я не изменился в чувствах, какие испытывал в 1814 г. по отношению к ретроградному герою, и буду считать постыдным для моей страны политическую реставрацию его породы». Позднее он будет говорить о «фантастическом голосовании французских крестьян, которые могли также даровать своему фетишу долголетие в два века и избавление от подагры». Тем не менее 2 декабря 1851 г. он аплодирует государственному перевороту, предпочитая диктатуру парламентской республике и анархии, и это его отношение приводит даже к уходу Литтре И либеральных сторонников позитивистского общества. Впрочем, это не помешает Конту назвать «мамамушистским маскарадом» сочетание народного суверенитета с принципом наследования, которое допускала реставрация Империи в 1852 г., и он будет тогда предсказывать крушение режима в 1853 г. Несколько раз — в 1851 г., затем в 1855 г. — Конт, публикуя призыв к консерваторам, выражал надежду, что Наполеон III сможет обратиться в позитивистскую веру. Однако столь же часто он обращает свои надежды к пролетариям, философской девственностью которых он восхищается и которую он противопоставляет метафизике образованных людей. В феврале 1848 г. он сердцем с революцией. В июне, запертый в своей квартире на улице Месье-ле-Прэнс, расположенной неподалеку от баррикад, окружавших Пантеон, где разворачивались ожесточенные бои, Конт — на стороне пролетариев, против правительства метафизиков и литераторов. Когда он говорит о восставших, он говорит «мы», но он сожалеет о том, что они еще обольщаются утопиями «красных», этих «обезьян великой революции». Политическая позиция Конта в период Второй республики может, следовательно, показаться подверженной колебаниям и противоречивой. Однако она является логическим следствием той точки зрения, которая ставит превыше всего успех позитивизма, не может его признать ни за одной партией и видит, во всяком случае, в революции лишь анархический преходящий кризис. Но над всеми чувствами преобладает одно: презрение к парламентаризму.
Отрывок из предисловия ко второму тому «Системы позитивной политики», опубликованному в 1852 г., накануне восстановления Империи, представляет собой концентрированное изложение взглядов Конта на события четырех предыдущих лет: «Наш последний кризис, представляется мне, способствовал бесповоротному переходу Французской республики из парламентской фазы, которая могла приличествовать только негативной революции, в диктаторскую фазу, единственно пригодную для позитивной революции. Следствием всего этого будет постепенное исцеление западной болезни по примеру окончательного согласования между порядком и прогрессом.
Если даже слишком порочное исполнение новорожденной диктатуры заставило заменить раньше предусмотренного срока ее основной орган, эта неприятная необходимость тем не менее не восстановит господства какого-нибудь собрания — разве только на короткое время, которое нужно для прихода нового диктатора.
299

Согласно созданной мною исторической концепции, все прошлое Франции всегда способствовало тому, чтобы центральная власть одерживала верх. Эта нормальная диспозиция никогда бы не перестала существовать, если бы власть не приобрела в конце концов начиная со второй половины правления Людовика XIV реакционного характера. Следствием этого было век спустя полное упразднение королевской власти во Франции, отсюда и кратковременное господство единственного собрания, которое у нас должно было стать подлинно народным [т.е. Конвента].
Его авторитет был только следствием достойного подчинения энергичному Комитету, возникшему в его лоне с целью руководства героической защитой Республики. Необходимость замены королевской власти настоящей диктатурой возникла скоро, как только в рамках нашего первого опыта конституционного строя стала развиваться бесплодная анархия.
К несчастью, необходимая диктатура нисколько не замешкалась с выбором глубоко реакционного направления, сочетая закабаление Франции с притеснением Европы.
Только по контрасту с этой плачевной политикой французское общественное мнение допустило затем единственный серьезный опыт, который мог быть опробован у нас, — пробу режима, · свойственного Англии.
Он подходил нам столь мало, что, несмотря на благодеяния мира, заключенного за Западе, его официальное насаждение в течение жизни одного поколения стало для нас более пагубным, чем имперская тирания, привычно извращая умы конституционными софизмами, развращая сердца продажными или анархическими нравами и портя характеры усложняющейся парламентской тактикой.
Ввиду рокового отсутствия всякого истинного социального учения ЭТ.ОТ губительный режим продолжал существовать в иных формах после республиканского взрыва 1848 г. Эта новая ситуация, спонтанно гарантировавшая прогресс и несущая в себе серьезную заботу о порядке, вдвойне требовала нормального авторитета центральной власти.
Наоборот, в то время думали, будто устранение тщеславной королевской власти должно способствовать полной победе власти проти-: водействующей. Все те, кто активно участвовал в установлении конституционного режима — в правительстве, в оппозиции или в заговорах, — должны были быть бесповоротно устранены четыре года назад с политической сцены как неспособные или недостойные управлять нашей Республикой.
Но слепое, повсеместное увлечение поставило их под защиту Конституции, непосредственно закрепившей парламентское всемогущество. Интеллектуальное и моральное опустошение этого режима, до того затрагивавшее высшие и средние классы, коснулось даже пролетариев благодаря всеобщему голосованию. '
Вместо перевеса, который должна была обеспечить центральная власть, она, терявшая, таким образом, неприкосновенность и непрерывность, сохраняла, однако, конституционную недейственность, прежде скрывавшуюся.
Сокращенная до такого предела, эта необходимая власть совсем недавно удачно и энергично противилась невыносимой ситуации, столь же губительной для нас, сколь и постыдной для нее.
Народ инстинктивно отошел от анархического режима, не защищая его. Во Франции все больше и больше чувствуется, что конституционный режим соответствует только так называемой монархической ситуации, тогда как наша республиканская ситуация допускает дик-
300

татуру и требует ее» {Auguste Comte. Systeme de politigue positive, t. II, Preface, lettre a M. Vieillard du 28 Fevrier 1852, p. XXVI — XXVII).
Обо всем этом см.: H.Gouhier. La Vie d'Auguste Comte. 2-е ed. Paris, Vrin, 1965; H.Gouhiei. La Jeunesse d'Auguste Comte et la formation du positivisme. Paris, Vrin, 1933, t. I.
Отметим мимоходом: то, что Конт называет в этом отрывке общим заблуждением, продолжает наблюдаться и в середине XX в., поскольку переходная ступень государственного устройства, свойственная Англии, т.е. представительные учреждения, постепенно получает распространение во всем мире, хотя, надо признать, с переменным успехом. Заблуждение все больше становится общим, все более и более бессмысленным.
3                                                       ч
Я довольно регулярно получаю небольшое издание, называющееся
«Новый режим» и черпающее вдохновение в типично позитивистском способе мышления. Оно противостоит представительной фикции партий и парламента в реальной стране. Редакторы этого журнала к тому же очень умны. Они ищут иной способ представительства, чем тот, с каким мы знакомы по партиям и парламенту.
Из бравурных фрагментов нельзя не процитировать наиболее эффектную характеристику, данную Ламартину: «Я никогда не встречал человека, чей ум был более лишен заботы об общественном благе». И конечно же, нельзя не упомянуть о нарисованном Токвилем портрете Луи Наполеона.
В этом отношении показателен отрывок из «Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта»: «Легитимисты и орлеанисты составляли, как сказано, две большие фракции партии порядка. Что же привязывало эти фракции к их претендентам и взаимно разъединяло их? Неужели только лилии и трехцветное знамя, дом Бурбонов и дом Орлеанов, различные оттенки роялизма, да и роялистское ли вероисповедание вообще? При Бурбонах властвовала крупная земельная собственность со своими попами и лакеями, при Орлеанах — финансовая аристократия, крупная промышленность, крупная торговля, т.е. капитал со своей свитой адвокатов, профессоров и краснобаев. Легитимная монархия была лишь политическим выражением наследственной власти собственников земли, подобно тому как Июльская монархия — лишь политическим выражением узурпаторской власти буржуазных выскочек. Таким образом, эти фракции были разъединены^ отнюдь не так называемыми принципами, а материальными условиями своего существования, двумя различными видами собственности, они были разъединены старой противоположностью между городом и деревней, соперничеством между капиталом и земельной собственностью. Что их вместе с тем связывали с той или другой династией старые воспоминания, личная вражда, опасения и надежды, предрассудки и иллюзии, симпатии и антипатии, убеждения, символы веры и принципы, — кто это будет отрицать? Над различными формами собственности, над социальными условиями существования возвышается целая надстройка различных и своеобразных чувств, иллюзий, образов мысли и мировоззрений. Весь класс творит и формирует все это на почве своих материальных условий и соответственных общественных отношений. Отдельный индивид, которому эти чувства и взгляды передаются по традиции и в результате воспитания, может вообразить, что они-то и образуют действительные мотивы и исходную точку его деятельности. Если орлеанисты, легитимисты, каждая фракция старалась уверить себя и других, что их разделяет привязанность к двум различным династиям, то факты впоследствии доказали, что, наоборот, противоположность их интересов делала невозможным слияние
301