Порядок взаимодействия

На один вечерний час каждому очередному президенту ассоциации дано держать в плену самую большую аудиторию из коллег, какую только может обеспечить социология. И тогда в течение этого часа в стенах «Хилтона» вновь и вновь разыгрывается напыщенное много­словное представление. Некий социолог, кого вы избрали из коро­тенького списка, садится на любимого конька по собственному выбору и выезжает на нем в центр обширной хилтонской арены. (В этой связи вспоминается один социологически интересный факт о роли Гамлета: каждый год ни одна школа в англоговорящем мире не испытывает трудностей в нахождении шутов, желающих ее сыг­рать.) Во всяком случае, все выглядит так, словно президенты уче­ных обществ достаточно хорошо знают нечто такое, за что их изби­рают. Занимая пост, они в придачу получают и подиум вместе, а заодно и предложение продемонстрировать публике, что они поис­тине одержимы чем-то, благодаря чему, как доказало само их из­брание, они были уже известны в качестве одержимых. Избрание лишь «заводит» и раскрепощает их так, что они перестают стес­няться, открыто ставят и проигрывают свою любимую пластинку. Ибо президенты ассоциации невольно начинают чувствовать себя представляющими нечто такое, чего хочет и в чем нуждается их интеллектуальное сообщество. Готовя и затем представляя свои по­слания, они временно входят в роль ведущих в своей дисциплине. Каким бы большим или странным по составу ни был зал, их «я» достаточно раздувается, чтобы наполнить его собой. И даже узкие дисциплинарные интересы не в силах этому помешать. Независимо от объявленной повестки дня поведение оратора, как показывает опыт, сильно влияет на обсуждаемые вопросы. Вдобавок, видимо, сама обстановка выступления в опасной мере вынуждает президен­тствующих ораторов быть самими собой: подогретые восхваления­ми, они без ограничений выдают свое заготовленное послание, раз­бавляя его высказанными мимоходом допущениями, этическими и политическими отступлениями и прочими идейными красотами. И в этом случае еще раз дает о себе знать особое проклятье высокого поста: общее потворство публичному самовосхвалению его носи­теля. Такая драматургия предполагает облечение плотью какого-то письменного скелета, сопоставление читательского образа данно­го лица с живым впечатлением от него, когда слова идут от челове­ка, а не от мертвой страницы. Рискованность этой драматургии в том, что она оставляет у слушателей иллюзии в отношении их про­фессии. Утешайтесь, друзья мои, тем, что хотя вы опять станете свидетелями страстей подиума, но дисциплина и модель анализа будут нашими, а для этой модели церемонии являются исследова­тельскими данными, равно как и обязанностями участников, доклад же — это и поведение для наблюдения, и мнение для рассмотрения. В самом деле, при желании можно доказать: самое интересное здесь для всех нас (как все знают) не то, что я стану говорить, но то, что вы делаете здесь, слушая меня, говорящего это.

Однако я полагаю, что нам не надо очень уж ругать ритуальные мероприятия. Некий отщепенец может, наслушавшись критики, уйти отсюда, чтобы распространять по всей земле непочтитель­ность и разочарование в социологии. Только позволь излишек та­кого — и даже те места работы, какие мы, социологи, получаем, выпадут из традиционной структуры занятости.

Из этой преамбулы вы можете сделать вывод, что я нахожу президентские послания делом обременительным. И не ошибе­тесь. Но этот факт, безусловно, не дает мне права пространно ком­ментировать мои затруднения. Это явный эгоизм, свойственный ораторам, — думать, будто злоупотребление временем других лю­дей можно загладить личными признаниями, которые сами по себе растрачивают его еще больше. Поэтому мне неудобно распространяться о своих затруднениях. Но очевидно, уже не так неудобно говорить о моей неловкости по поводу рассуждения о своих за­труднениях. Даже если в итоге неловко станет всем вам.

I

Помимо энергичной демонстрации тех глупостей, о которых я тут говорил, то, что я собираюсь сказать далее, будет чем-то вроде проповеди, более сжато уже представленной в предисловиях напи­санных мною книг. Она отличается от других проповедей, знакомых вам, только не слишком автобиографическим характером, отсутстви­ем глубокой критики установившихся методов и отсутствием инфор­мации (по возможности) о социальном положении неблагополуч­ных групп, даже тех, которые состоят из людей, ищущих работу по нашей специальности. Меня не волнуют все беды социологии. Множество близоруких взглядов только мешает нам улавливать проблески истины, исходящие от нашего предмета. Заманчиво оп­тимистичным предприятием было бы определить в качестве цент­рального какой-нибудь один источник нашей слепоты и заблужде­ний. Каков бы ни был фокус наших содержательных интересов и какими бы ни были наши методологические убеждения, все, что мы можем, думаю я, — это хранить верность духу естественных наук и брести дальше, с серьезным видом теша самих себя мыс­лью, что-де наша привычная колея ведет вперед. Нам не дано кре­дита доверия и общественного веса, что не так давно приобрели экономисты, но мы можем почти сравняться с ними в неудачах строго рассчитанных предсказаний. Будьте уверены, что наши сис­тематические теории точно так же неполны, как и их теории, и мы умеем игнорировать почти так же много критических переменных, как и они. У нас нет остроумия, свойственного антропологам, но наш предмет, по крайней мере, не был частично уничтожен повсе­местным распространением системы мирового хозяйства. И пото­му наши благоприятные возможности видеть соответствующие факты с нашей собственной точки зрения не уменьшились. Мы не в состоянии привлечь аспирантов с такими же высокими оценка­ми, как у тех, что идут в психологию и, видимо, получают там бо­лее профессиональную и основательную подготовку по сравнению с предлагаемой нами. Следовательно, мы не сумели довести наших студентов до такого высокого уровня «ученой некомпетентности», какого добились у своих студентов психологи, хотя, Бог свидетель, мы для этого работаем.

II

В узком смысле социальное взаимодействие можно определить как нечто неповторимое, происходящее в социальных ситуациях, т. е. в средах, в которых два или более индивида находятся в физическом реактивном присутствии друг друга. (По допущению, телефон и по­чта представляют собой редуцированную версию первичного реаль­ного взаимодействия.) Этот исходный пункт теоретизирования от взаимодействия телом-к-телу парадоксальным образом допускает возможную изначальную необязательность одного из центральных типов социологических различений, а именно — стандартного про­тивопоставления деревенской и городской жизни, домашней и пуб­личной обстановки, интимных долговременных отношений и от­ношений быстротечно-безличных и т. п. В конце концов, правила дорожного движения для пешеходов можно изучать как на пере­полненных кухнях, так и на переполненных улицах, правила вме­шательства в разговор — как за домашним завтраком, так и в залах суда, ласковые обращения — как в супермаркетах, так и в спальне. Если здесь и сохраняются различия традиционного типа, то, что они собой представляют, остается еще открытым вопросом.

Многие годы я пропагандировал эту область «взаимодействия лицом-к-лицу» как аналитически плодотворную и чрезвычайно важную — как область, которую можно бы назвать, за неимением более удачного термина, «порядком взаимодействия», и предпоч­тительный метод изучения которой — микроанализ. Мои коллеги отнюдь не были потрясены достоинствами такого открытия.

В моем сегодняшнем обращении к вам я хочу суммировать до­воды в пользу трактовки этого «порядка взаимодействия» как пол­ноправной, самостоятельной содержательной области. Вообще го­воря, разрешение на такое фрагментарное выхватывание из потока социальной жизни должно быть разрешением на любое аналити­ческое извлечение, подразумевающее: что элементы, составляющие этот порядок, связаны друг с другом теснее, чем с элементами вне данного порядка; что исследование отношений между порядками есть дело крайне необходимое, есть некий самостоятельный и пол­ноправный предмет, и что такое исследование, в первую очередь, предполагает разграничение нескольких социальных порядков; что аналитическое обособление данного порядка взаимодействия обес­печивает нам основание и средства для сравнительного исследова­ния разных обществ и для исторического изучения нашего соб­ственного общества.

Это же несомненный факт человеческого бытия, что для боль­шинства из нас наша каждодневная жизнь протекает в присутствии других: иными словами, кем бы ни были эти другие, наши действия, скорее всего, будут, в определенном узком смысле, помещены в со­циальную ситуацию. И помещены так, что действия, осуществляе­мые в полном уединении, можно легко охарактеризовать этим спе­циальным условием. Разумеется, всегда можно ожидать, что факт социальной обусловленности ситуацией будет иметь некоторые последствия, хотя иногда явно незначительные. Эти последствия традиционно рассматривались именно как «последствия» чего-то, т. е. как показатели, характерные выражения или симптомы соци­альных структур, таких, как общественные отношения, неформаль­ные группы, возрастные ранги, тендерные группы, этнические мень­шинства, общественные классы и т. п., при отсутствии серьезного интереса к этим последствиям как к самостоятельным данным. Весь фокус, конечно, в разной концептуализации этих последствий, больших или малых, так чтобы общее в них можно было извлечь и проанализировать и чтобы формы социальной жизни, от которых они производны, можно было социологически воссоздать и катало­гизировать, тем самым выявляя то, что свойственно жизненному миру взаимодействия. Этим путем можно двигаться от просто на­ходящегося в ситуации к ситуационному, т. е. от того, что как бы случайно оказалось в данных социальных ситуациях (и могло бы без больших изменений быть помещено вне их), к тому, что могло бы произойти только в ансамблях лицом-к-лицу.

Что можно сказать о процессах и структурах, свойственных это­му порядку взаимодействия? Я постараюсь дать некоторое пред­ставление о них. Все отличительное во взаимодействии лицом-к-лицу будет, ве­роятно, относительно ограниченным в пространстве и наверняка — во времени. Кроме того, в отличие от социальных ролей в традици­онном смысле здесь почти нет потенциальной или скрытой фазы. Откладывание начатого процесса взаимодействия оказывает на него относительно огромное влияние, и паузу нельзя слишком затяги­вать без глубокого изменения того, что происходит во взаимодей­ствии. Ибо всегда в данном порядке взаимодействия сосредоточен­ность и вовлеченность участников (хотя бы в форме мобилизации их внимания) является критической переменной, а эти когнитив­ные состояния нельзя поддерживать достаточно долго или много­кратно испытывать на прочность насильственными перерывами и отклонениями в сторону. В процесс взаимодействия по природе вещей вовлекаются неизбежные психобиологические элементы: эмоции, настроения, познавательные и телесные ориентации, мус­кульные усилия. Легкость и тяжеловесность, самозабвенная непри­нужденность и осторожная осмотрительность становятся при этом центральными характеристиками взаимодействия. Заметим еще, что порядок взаимодействия застает людей в той фазе их существо­вания, которая в значительной мере перекрывается и совпадает с социальной жизнью других биологических видов. Ведь не считать­ся с аналогиями между способами личного приветствия у живот­ных и человека так же глупо, как и искать причины больших войн в генетической предрасположенности к ним.

Пока можно утверждать, что необходимость взаимодействия лицом-к-лицу (помимо совершенно очевидных требований заботы о младенцах) коренится в определенных универсальных условиях социальной жизни. Есть, к примеру, всевозможные виды отнюдь несентиментальных и неврожденных причин, по которым люди — чужие или близкие — находят практически целесообразным прово­дить время в присутствии друг друга. Первый попавшийся пример: закрепленное спецоборудование, особенно оборудование, предназ­наченное для использования вне семейного круга, едва ли могло бы экономически оправдать себя, если бы оно не обслуживало мно­жество лиц, которые регулярно собираются вместе в определенных местах по определенным случаям и (независимо от их намерения использовать это оборудование совместно, раздельно или поочеред­но). Приходя и уходя, эти лица скоро найдут выгодным для себя пользоваться закрепленными путями доступа к оборудованию, что сильно облегчается, если все уверены, что, близко сталкиваясь, можно без опаски разминуться друг с другом.

Как только индивидуумы (по какой бы то ни было причине) оказываются в непосредственном соприсутствии друг друга, ясно выявляется одно фундаментальное условие социальной жизни, а именно, — ее обязательный, очевидно-доказательный для всех ха­рактер. Не только наш облик и манеры свидетельствуют о наших статусе и взаимоотношениях в обществе. Уловить наши ближай­шие намерения и цель другим позволяют еще и направление наше­го взгляда, интенсивность нашего включения в ситуацию и образ наших первоначальных действий, и все это независимо от того, втянуты мы или нет на данный момент в разговор с ними. Точно так же мы все время можем как способствовать, так и препятство­вать этому выявлению, этому разоблачению нас другими, или пре­сечь его, или ввести наших наблюдателей в заблуждение. Подоб­ные наблюдения облегчаются и осложняются одним центральным процессом, все еще нуждающимся в систематическом изучении, — процессом социальной ритуализации — т. е. определенной стан­дартизации телесного и речевого поведения посредством социали­зации, делающей возможным такое поведение, — или, если хотите, жесты — особую коммуникативную функцию в потоке поведения.

Будучи в присутствии друг друга, люди находятся в прекрас­ных условиях, чтобы сосредоточиться на общем предмете внима­ния, они осознают, что делают это, и осознают сам процесс такого осознания. Это, в соединении с их способностью намекать другим на предполагаемый ход своих физических действий и быстро вос­принимать реакции других на эти намеки, обеспечивает решающее предварительное условие взаимодействия: устойчивую, интимно-личную координацию действий, будь то для задач тесного сотрудни­чества или как средство согласования смежных задач. Речь колос­сально увеличивает эффективность такой координации, становясь особенно необходимой, когда что-нибудь идет не так, как намеча­лось и ожидалось. (Речь, конечно, имеет и другую особую роль, позволяющую использовать в процессе сотрудничества материалы, находящиеся вне ситуации, а также договариваться о планах отно­сительно вещей, которые надо делать за пределами текущей ситуа­ции, но это отдельная и крайне сложная тема.)

Еще один важный момент. Один человек может охарактеризовать другого благодаря способности прямо наблюдать и слышать этого другого. Такая характеристика организована вокруг двух фундамен­тальных форм идентификации: категориальной формы, требующей размещения этого другого в одной социальной категории (или бо­лее), и индивидуальной формы, посредством которой наблюдаемый субъект идентифицируется как уникальная, отличающаяся от всех других личность по наружности, тону голоса, звучанию имени или другим персонально-отличительным признакам. Эта двойная воз­можность — категориальной и индивидуальной идентификации — необходима для осуществления взаимодействия во всех сообществах, за исключением отживших свой век малых изолированных общин, и действительна также для социальной жизни некоторых других био­логических видов. (Я вернусь к этой теме позднее.)

К этому следует добавить, что, оказавшись в непосредственном присутствии друг друга, люди обязательно столкнутся со всякими нео­жиданностями персонально-территориального характера. По опреде­лению, участвовать в социальных ситуациях мы можем только в том случае, если с собою вносим наши тела со всем личным снаряжением, и это снаряжение уязвимо из-за того, что и другие люди вносят в ситу­ацию свои инструменты взаимодействия вместе со своими телами. Мы становимся уязвимыми для физического нападения, сексуального до­могательства, похищения, ограбления и препятствий нашему передви­жению, будь то из-за непредусмотренного применения силы или, что более обычно, — «вынужденного обмена», т. е. молчаливой сделки, по которой мы сотрудничаем с агрессором в обмен на обещание не вредить нам каждый раз, как только позволяют обстоятельства. Ана­логично, в присутствии других мы становимся уязвимыми (посред­ством их слов и жестикуляции) для прорыва через наши психологи­ческие предохранители и для нарушения того экспрессивного порядка, который, по нашим ожиданиям, должен бы поддерживаться в нашем присутствии. (Конечно, утверждать, что мы таким путем делаемся уязвимыми, значит утверждать также, что и мы располагаем подобны­ми средствами делать других уязвимыми по отношению к нам. И ни то, ни другое утверждение не отрицает возможности существования условной специализации людей, особенно по гендерным измерениям, на лиц угрожающих и тех, кому угрожают.) ;

Персональная территориальность не должна рассматриваться просто как зависимое от действующих ограничений, запретов и угроз явление. Во всех обществах существует фундаментальная двойственность в использовании форм поведения, так что многие из этих форм, с помощью которых нас может оскорбительно трети­ровать одна категория «других», очень близки к формам, в которых члены еще какой-нибудь категории могут по-своему выражать свою привязанность к нам. И потому сплошь и рядом то, что свидетель­ствует о бесцеремонности, когда у нас это отбирают, оказывается знаком вежливости или благосклонности, когда мы это предлагаем сами, и наши ритуальные проявления уязвимости являются также нашими ритуальными ресурсами. Тем самым, насильственное по­сягательство на территорию «я» будет означать также подрыв язы­ка благосклонности и взаимного расположения.

Так возникают разные возможности и риски, присущие физи­ческому соприсутствию людей. Возрастая, эти рискованные воз­можности, вероятно, всюду вызывают подъем техники социально­го управления. И поскольку это управление имеет дело с одними и теми же основными возможностями, то можно ожидать, что в со­вершенно разных обществах порядок взаимодействия будет, по всей вероятности, обнаруживать некоторые явно схожие черты. Напоминаю вам, что именно в социальных ситуациях встречаются и проявляют свои начальные следствия эти возникающие возмож­ности и риски. И это социальные ситуации обеспечивают нам есте­ственный театр, где задействованы все телесные проявления и где они прочитываются. В этом оправдание для использования соци­альной ситуации как основной рабочей единицы при изучении по­рядка взаимодействия. И попутно оправдание для утверждений о конфронтационном характере нашего опыта в этом мире.

Но я не проповедую ползучий ситуационизм. Как напомнил нам Роджер Баркер своим понятием «поведенческой обстановки», пра­вила регулирования и ожидания, применяемые в какой-то конкрет­ной социальной ситуации, вряд ли порождены там в самый момент взаимодействия. Его фраза о «постоянном поведенческом образце» Достаточно обоснованно говорит о том, что очень похожие сообра­жения применимы к целому классу широко распространенных об­стоятельств, а также к определенным положениям в неактивныхфазах взаимодействия. И еще, хотя какая-то конкретная поведен­ческая обстановка может распространяться не далее чем на любую социальную ситуацию, которую создают два (или более) участника в определенных ограниченных местах (как в местном баре, малень­кой лавке или домашней кухне), часто встречаются и другие слу­чаи. Фабрики, аэропорты, госпитали и общественные дороги — это все поведенческие обстановки, которые поддерживают порядок взаимодействия, как правило, распространяющийся в пространстве и времени за границы любой единичной социальной ситуации, воз­никающей в таких обстановках. Следует добавить, что хотя пове­денческие обстановки и социальные ситуации — явно не «эгоцен­трические» единицы анализа, некоторые области взаимодействия очевидно такие: одна из них — плохо изученная ежедневная круго­верть похожих дел.

Для предосторожности можно высказать и более глубокие со­ображения, чем вышеизложенные. Ясно, что каждый участник вхо­дит в социальную ситуацию с уже устоявшейся жизненной истори­ей прежних сделок с другими участниками (или, по меньшей мере, с участниками того же сорта), а также с массой культурных пред­посылок, предположительно разделяемых всеми. Мы не могли бы не обращать внимания на незнакомцев в нашем присутствии, если бы их вид и манеры не подразумевали неких дружелюбных наме­рений, какого-то опознаваемого и не угрожающего хода действий, а такое прочтение увиденного возможно только на основе прежне­го опыта и культурного предания. Мы не могли бы осмысленно произнести ни одной фразы, если бы не приспосабливали свой лек­сикон и интонацию к тому, что уже известно нашим воображаемым реципиентам, как позволяет нам предполагать их категориальная или индивидуальная идентичность, причем это их знание не побуж­дает их возражать нашим самонадеянным предположениям. В са­мом центре мира взаимодействия находится когнитивное отноше­ние, которое мы имеем с присутствующими перед нами, без этого отношения наша деятельность, словесная и поведенческая, не мог­ла бы быть осмысленно организована. И хотя это когнитивное вза­имоотношение может видоизменяться в течение социального кон­такта (и обычно так и бывает), само по себе оно внеситуационное и состоит из информации, которую данная пара лиц имеет об информации, какую каждый партнер знает о мире, а также из инфор­мации, какую они имеют (или не имеют) о владении такой инфор­мацией.

III

Говоря о порядке взаимодействия, я употребляю до сих пор предполагавшийся само собой понятным термин «порядок», и по­тому здесь требуется некоторое пояснение. В первом приближении я намерен относить его к некой области деятельности, к конкрет­ному роду деятельности, как в словосочетании «экономический порядок». При этом не подразумевается никаких выводов относи­тельно того, насколько «упорядоченной» обычно является такая де­ятельность, или относительно роли норм и правил в поддержании такой упорядоченности, какая преобладает. И все же мне кажется, что как уклад деятельности взаимодействие, возможно более лю­бой другой деятельности, является фактически упорядоченным, и что эта упорядоченность основана на обширном фундаменте раз­деляемых всеми участниками когнитивных (или даже норматив­ных) предпосылок и самоограничений. Как данное множество та­ких взаимодействий возникает исторически, распространяется и сокращается в географическом пространстве с течением времени, и как конкретные люди в любом отдельно взятом месте и времени приобретают взаимопонимание — все это хорошие вопросы, но не те, которыми я могу заниматься сейчас.

Результаты нашего порядка взаимодействия можно легко пред­ставить как следствия систем разрешительных условностей типа основных правил какой-то игры, правил дорожного движения или синтаксических правил данного языка. Как часть этой перспекти­вы можно отстаивать два объяснения. Первое следует догме, что суммарный результат данного множества условностей состоит в том, что все участники платят малую цену и получают большие Удобства в общении, — идея, говорящая, что любая условность, которая облегчает координацию, будет действовать, пока каждый имеет стимул поддерживать ее, причем отдельные условности сами по себе не имеют самостоятельного значения. (Сначала, конечно, имеет значение то, как определяются «условности».) По второму объяснению, упорядоченное взаимодействие рассматривается как продукт нормативного согласия (консенсуса). Это традиционный социологический взгляд, будто люди бездумно принимают без до­казательств правила, которые они тем не менее ощущают по при­роде справедливыми. Между прочим, обе эти перспективы предпо­лагают, что ограничения, применяемые к другим, применяются также и к себе, что другие «я» одинаково смотрят на ограничения относительно своего поведения, и что каждый понимает, что ему обеспечивает это самоподчинение.

Эти два объяснения — общественный договор и общественное согласие — поднимают целый ряд очевидных вопросов и сомнений. Мотивы для приверженности к некому набору приспособительных условностей ничего не говорят нам о результатах следования им. Успешное сотрудничество в поддержании взаимных ожиданий не требует ни общей веры в законность или справедливость соблюде­ния условленных договоров (какими бы они ни были), ни личной веры в конечную полезность конкретных участвующих в деле норм. Люди обходятся сиюминутными соглашениями во взаимодействии по многообразным причинам, и из их молчаливой поддержки како­го-то приспособительного соглашения нельзя вывести, что, к при­меру, они будут негодовать или сопротивляться его изменению. Очень часто за видимой общностью и согласием скрывается игра смешанных мотивов.

Заметьте к тому же, что люди, которые систематически наруша­ют нормы порядка взаимодействия, могут тем не менее быть зави­симыми от них большую часть времени, включая какое-то время, в течение которого они активно заняты этими нарушениями. В конце концов, почти все акты нарушения смягчаются самим нарушите­лем, предлагающим своего рода обмен, однако нежеланный для жертвы, и чтобы добиться его, нарушитель конечно же предполага­ет сохранность речевых норм и условностей угрожающей жестику­ляции. То же происходит и в случае абсолютно недоговорного, од­ностороннего насилия. Убийцы должны учитывать и использовать условленные потоки уличного транспорта и условленные представ­ления о нормальном внешнем виде, если они хотят занять выгод­ную позицию, чтобы атаковать свою жертву и вовремя сбежать со сцены преступления. Большие холлы, лифты и аллеи могут быть опасными местами, потому что имеют шанс оказаться пустыми и укрытыми от взглядов каждого, за исключением жертвы и напада­ющего. Но за использованием благоприятных возможностей, пре­доставляемых злодею этими местами, стоит его умение опираться на общепринятые представления о нормальном внешнем виде, и это умение позволяет ему входить в зону преступления под видом человека, не злоупотребляющего правом свободного перемещения, и покидать ее. Все сказанное должно напомнить нам, что почти во всех случаях уклады взаимодействия способны противостоять сис­тематическим нарушениям (по меньшей мере, на короткий срок) и поэтому, хотя в интересах данного человека убеждать других, буд­то их уступчивость необходима для поддержания порядка, и выка­зывать очевидное одобрение их конформизму, зачастую бывает не в интересах самого этого индивида (учитывая их разнообразие) лично придерживаться требуемых от других тонкостей.

Имеются и более глубокие причины оспаривать разные догмы относительно порядка взаимодействия. Возможно, было бы удобно поверить, что отдельные люди (и социальные категории людей) всегда получают от работы разнообразных элементов порядка вза­имодействия больше, чем стоят им сопутствующие ему ограниче­ния. Но это крайне спорно. То, что кажется желанным порядком с точки зрения некоторых, может восприниматься как исключение и подавление с позиций других людей. Когда узнаешь, что на пле­менных советах в Западной Африке упорядоченные выступления с речами отражают (среди прочих вещей) приверженность к соблю­дению известных ранговых правил, не возникает вопросов насчет нейтральности термина «порядок». Эта нейтральность не вызыва­ет сомнений (как недавно показали Burrage и Соггу) и в случае орга­низованных церемониальных процессий через весь Лондон (от эпо­хи Тюдоров до времени Якова I Английского), где представители торговли и ремесел соблюдали традиционную иерархию по их ме­сту и как участники марша, и как зрители. Но вопросы возникают, когда мы рассматриваем факт, что имеются категории лиц (в на­шем собственном обществе даже весьма обширные), члены кото­рых постоянно платят очень значительную цену за свое существо­вание в качестве участников взаимодействия.

И все же, по меньшей мере в ближайшей исторической перспек­тиве, даже самые обездоленные категории населения продолжают сотрудничать: факт несправедливости, скрываемый явно злой волей, их члены могут разоблачать в отношении каких-то немногих норм, в то же время поддерживая все остальное. Возможно, за готовностью принимать определенный порядок вещей стоит одна простая исти­на: каждый человек занимает свое место в социальной структуре, и он платит реальную или воображаемую цену за то, что позволяет себе выделиться из ряда вон в качестве недовольного. Как бы то ни было, нет сомнения, что в каждом времени и месте можно найти категории людей, проявлявших обескураживающую способность к очевидному приятию жалких условий взаимодействия.

Вообще говоря, хотя и вполне уместно указывать на неравное распределение прав в данном порядке взаимодействия (как в слу­чае сегрегационной эксплуатации местных сообществ в каком-то городе) и на неравное распределение риска (как, скажем, среди разных возрастных групп или между полами), центральной темой нашего рассмотрения остается «ход пользования» порядком и при-способительные условности, которые позволяют реализоваться раз­нообразному множеству планов и намерений путем бездумного обращения к процедурным формам. И, разумеется, принимать ус­ловности и нормы как данность (и соответственно начинать дей­ствие) — это практически значит доверять людям вокруг себя. Без этого человек вряд ли смог бы справиться с подвернувшимся де­лом да и вообще иметь какое-либо дело.

Положение о том, что основные правила направляют порядок взаимодействия и делают возможным сам ход его использования, ставит вопрос об известной политике в поддержании порядка и, разумеется, вводит в игру политические соображения.

Современное национальное государство провозглашает себя (используя это почти как способ определения своего существования) конечным авторитетом в деле контролирования (благодаря территориальной юрисдикции) рисков и угроз человеческой жизни, физической неприкосновенности и собственности. Всегда в теории и часто на практике государство подготавливает себе надежные позиции для вмешательства, когда местные механизмы социального контроля не способны удерживать нарушения порядка взаимодействия в определенных пределах, особенно в общественных местах, но не только там. Несомненно, что порядок взаимодействия даже в самых что ни на есть общественных местах не является цели­ком созданием аппарата государства. Определенно, большая часть этого порядка устанавливается и поддерживается, так сказать, сни­зу, в некоторых случаях, несмотря на надзор власти, вовсе не из-за него. Тем не менее здесь государство успешно закрепило за собой легитимный приоритет, монополизировав применение тяжелого вооружения и дисциплинированных военных кадров в качестве крайнего средства.

Вследствие этого некоторые стандартные формы взаимодей­ствия — обращения с каких-то возвышений, митинги, процессии, не говоря уж о таких специальных формах, как пикеты бастующих или сидячие забастовки, — могут быть сочтены правительственны­ми чиновниками угрозой безопасности государства и на этом основа­нии прекращены силой, хотя в действительности никакой существен­ной угрозы общественному порядку, возможно, не последовало бы. С другой стороны, нарушения общественного порядка могут быть предприняты не только ради личного выигрыша, но и для целена­правленного вызова авторитету государства в виде символических актов, воспринимаемых как насмешка и исполняемых в предвку­шении именно такого восприятия.

IV

До сих пор я везде говорил в категориях существования лицом-к-лицу. Я заплатил за это обычную цену — высказываниями очень широкими, избито-общеизвестными и метатеоретическими (если воспользоваться словцом, которое само по себе столь же спорно, как и то, к чему оно относится). Менее бессодержательным подходом, равно обобщенным, но натуралистически обоснованным, было бы попытаться определить во взаимодействии основные субстантивные элементы, повторяющиеся структуры и их сопутствующие процес­сы. Что за виды животных найдутся в зоопарке взаимодействующих? Что произрастает в этом особенном саду? Давайте рассмотрим неко­торые базисные, по моему мнению, моменты.

1.   Можно начать с лиц, как неких передаточных сущностей, т. е. с подвижных человеческих особей. В общественных местах мы встречаем «одиночек» (группу из одного лица) и «компании» (группу более чем из одного лица), и такие группы толкуются как самодостаточные единицы для целей участия в потоке обыденной общественной жизни. Можно также упомянуть несколько более крупных подвижных единиц, например, колонны и процессии и, как предельный случай, очередь, выступающую в качестве стацио­нарной подвижной единицы. (Любое упорядочение доступа к чему-либо по времени участия в действии можно, при разумном расши­рении, назвать очередью, но здесь я так не поступаю.)

2.   Далее, хотя бы только в целях повышения эвристичности и последовательности в словоупотреблении, имеет смысл несколько уточнить термин «контакт». Контактом я буду называть любое собы­тие, когда индивид вступает в сферу ответного соприсутствия друго­го, будь то в форме физического соприсутствия, телефонной связи или обмена письмами. Поэтому я считаю частями контакта все те взаимные попадания в поле зрения и обмены, которые случаются за время одного такого события. Так, беглый уличный обмен взгляда­ми, разговор, обмен все более скупыми приветствиями при встречах в одном кругу общения, взгляд на присутствующих трибунного ора­тора — все подходит под определение единичного контакта.

3.   Имеется также обширный класс собраний, когда люди физи­чески сходятся вместе в маленький кружок как полноправные со­знательно ответственные участники некоего явно взаимозависимо­го предприятия, где сам период участия обставлен известного рода ритуалами, или легко допускает их появление. В некоторых случа­ях действует лишь горстка участников, на минимальном уровне поддерживается разговор того рода, который можно рассматривать как имеющий какую-то самоограничивающую цель, и поддержи­вается видимость, будто каждый, в принципе, имеет одинаковое право на свое участие в разговоре. Такие разговорные схватки мож­но отличать от собраний, где председательствующий управляет очередностью выступлений и решает вопрос об их уместности: таковы всевозможные «слушания», «суды» и прочие юридические процедуры. Всем этим основанным на разговорах видам деятель­ности следует противопоставить многие взаимодействия, где впле­тенные в них действия не требуют озвучивания и где разговор, если он вообще возникает, проходит как обрывочное, приглушенное по­стороннее включение или как нерегулярное вспомогательное сред­ство для координации осуществляемых в данный момент действий. Примерами таких взаимодействий являются карточные игры, про­цессы обслуживания, занятия любовью и «комменсалистские» от­ношения между людьми.

4.   Следующей будет универсальная сценическая форма, при ко­торой деятельность протекает перед аудиторией. Представленное таким образом может быть разговором, состязанием, формальным заседанием, спектаклем, киносеансом, музыкальным исполнением, демонстрацией ловкости или трюкачеством, образцом красноречия, церемонией, комбинацией всего этого. Представляющие будут на­ходиться либо на каком-то возвышении, либо в кольце зрителей. Размер аудитории мало связан с тем, что представляется (хотя он должен соответствовать условиям размещения, которые позволяют видеть сцену), и главная обязанность зрителей — оценивать, а не действовать самим. Конечно, современные технологии взорвали этот институт взаимодействия, включив в него громадные отдален­ные аудитории и расширенную массу материалов, которые могут быть вытащены на всеобщее обозрение. Но эта сценическая форма сама по себе очень хорошо отвечает требованиям сосредоточения потенциально большого числа индивидов на единственном фокусе созерцательного и познавательного внимания, что возможно толь­ко если зрители согласны чисто заместительно вникать в чужой опыт, представляемый на сцене.

5.      Наконец, можно упомянуть праздничные общественные собы­тия. Я имею в виду собрания индивидов, допускаемых на эти меро­приятия на каком-то контролируемом основании под знаком и в честь некоторых совместно признаваемых обстоятельств. Вероятно, там сложится некое общее настроение или тон, определяющий круг во­влеченности участников. Они организованно прибывают на место действия и так же отбывают. Обстановкой единственного события может служить больше чем одна ограниченная зона, эти зоны связа­ны так, чтобы сделать удобным движение, смешение и циркуляцию взаимных реакций. В круге своего действия любое общественное событие, по всей вероятности, создает обстановку для множества разных маленьких концентрированных эпизодов, разговорных и ино­го рода, и очень часто оно будет выдвигать на первый план (и фикси­ровать) сценически заметную деятельность. При этом часто будет возникать ощущение некой зоны официальных действий, время до начала которых характеризуется позволительностью нескоординиро­ванных проявлений общительности, а время после — чувством ос­вобождения от выпавших на чью-то долю обязанностей. Как прави­ло, там будет наблюдаться какое-то предварительное планирование, иногда даже программа действий, и сложится в общих чертах специ­ализация функций между обслуживающим персоналом, официаль­ными организаторами и неофициальными участниками. Вся эта дея­тельность как целое заранее воспринимается — глядеть ли вперед или назад — неким единым, сообщаемым другим событием. Празд­ничные общественные события можно рассматривать как самую крупную единицу взаимодействия, являющуюся, по-видимому, един­ственной его разновидностью, которую возможно растянуть на ряд дней. Но обычно праздничное событие, раз начавшись, будет непре­рывно продолжаться до конца.

Очевидно, что всякий раз, когда случаются какие-то столкнове­ния, выступления на подмостках или праздничные общественные события, происходят также разные временные передвижения и по­тому появляются организационные единицы, в которых эти пере­движения регулируются. Должно быть столь же понятно, что крат­кие, с пятого на десятое обмены словами в ходе взаимодействия играют служебно-вспомогательную и приспособительную роль, устраняя заминки в скоординированной деятельности и ненамерен­ные столкновения из-за смежных независимых действий.

В этом беглом обзоре я затронул несколько основных подразде­лений взаимодействия: подвижные единицы, контакты, разговор­ные схватки, формальные собрания, сценоподобные выступления и общественные праздники. Подобным же образом можно бы по­толковать о процессах или механизмах взаимодействия. Но хотя довольно легко обнаружить периодически повторяющиеся достаточ­но общие процессы взаимодействия (особенно микроскопические), трудно определить основные из них, за возможным исключением процессов, связанных с поворотами в разговоре. Нечто подобное можно сказать и о ролях во взаимодействии.

V

Дальше я уже не буду говорить о формах и процессах обще­ственной жизни, специфичных именно для порядка взаимодействия. Такой разговор мог бы иметь смысл только для интересую­щихся человеческой этологией, коллективным поведением, обще­ственным порядком и дискурсным анализом. Вместо этого я хочу сосредоточиться на заключительных замечаниях по одной общей проблеме очень широкого значения: проблеме точек соприкоснове­ния между порядком взаимодействия и более традиционно рассмат­риваемыми элементами социальной организации. Цель в том, что­бы описать некоторые черты порядка взаимодействия, но только те, которые прямо влияют на макроскопические миры вне сферы вза­имодействия, где эти черты обнаружены.

С самого начала здесь присутствует нечто столь очевидное, что кажется само собой разумеющимся и не стоящим внимания: опреде­ленное прямое воздействие ситуационных эффектов на социальные структуры. Можно сослаться на три примера из таких явлений.

1.   Поскольку сложная организация становится зависимой от конкретного персонала (обычно персонала, сумевшего занять пра­вящие роли), постольку ежедневная череда социальных ситуаций на работе и после нее, т. е. ежедневная жизненная круговерть, в которой эти персонажи могут потерпеть ущерб или быть похищен­ными, оказывается также множеством ситуаций, в которых могут пострадать и их организации. В этом отношении уязвимы спекуля­тивные предприятия, семьи, связи, особенно те, которые состоялись на территориях в высокими показателями преступности. Хотя в разных местах и временах эта тема способна привлекать большое общественное внимание, мне она кажется теоретически малоинте­ресной: рассуждая аналитически, неожиданные смерти от есте­ственных причин вносят в организации почти такие же возмуще­ния. В обоих случаях мы имеем дело просто-напросто с риском.

2.   Как уже понятно без слов, очень большая доля работы организа­ций: принятие решений, передача информации, тесная координация физических действий — делается лицом-к-лицу, требует именно та­ких личных контактов и уязвима для свойственных им последствий. Иначе говоря, поскольку агентов социальных организаций любого масштаба можно убеждать, обманывать, льстиво превозносить, запу­гивать, или влиять на них другими способами, доступными только в контактах лицом-к-лицу, постольку и здесь тоже наш порядок взаимо­действия прямо затрагивает макроскопические образования.

3.   Существуют рабочие контакты, в которых «впечатление», производимое субъектами в течение взаимодействия, влияет на их жизненные шансы. Институционально признанный пример это­го — обязательное собеседование, проводимое школьными советни­ками, психологами отдела кадров, психиатрами-диагностами и су­дебными чиновниками. В менее откровенной форме такая работа с людьми вездесуща: каждый человек стоит на страже чего-то. Даже дружеские отношения и брачные узы (по крайней мере, в нашем об­ществе) можно проследить вспять к некоему событию, когда из слу­чайного контакта вышло нечто большее, чем было нужно.

Происходило ли все в институционально признанной обстанов­ке или нет, только ситуационный момент в таких рабочих контак­тах очевиден: каждая культура, и наша определенно, располагает, по-видимому, огромным запасом фактов и фантазий о материали­зованных показателях статуса и характера, тем самым делая обще­ственное лицо человека удобочитаемым. Следовательно, если толь­ко живо представить себе, что мы уже знаем, то благодаря своего рода предварительной договоренности социальные ситуации, по-видимому, определенно строятся так, чтобы снабжать нас сведени­ями о разнообразных качествах какого-то участника. Далее, в соци­альных ситуациях, как и в других обстоятельствах, принимающие решения могут использовать (будучи под давлением) открытый для дополнений набор рационализации, чтобы скрыть от подчиненных (и даже от самих себя) смесь соображений, присутствующих в их решениях, и особенно относительный вес, придаваемый этим не­многим детерминантам.

В таком случае именно в этих рабочих контактах может проис­ходить та тихая сортировка детерминантов действия, которая (как, возможно, имел в виду Бурдо) воспроизводит определенную соци­альную структуру. Но этот консервативный эффект, аналитически говоря, не ситуационный. Субъективное взвешивание большого числа социальных атрибутов, будь то атрибуты официальные или нет, реальные или фантазийные, всегда порождает маленькие мис­тификации: скрытое значение, придаваемое, скажем, расе, может быть смягчено скрытым значением, придаваемым другим структур­ным переменным — классу, социальному полу (гендеру), возрасту, сочленству, сети взаимоподдержек — структурам, которые в самом лучшем случае не вполне согласуются друг с другом. Вдобавок _структурные атрибуты, задействованные открыто или скрыто, не совпадают полностью с личными качествами, такими, как здоровье или энергия, или с экзистенциальными качествами, которые прояв­ляют все люди в социальных ситуациях: наружность, личность и т. п. Тогда ситуационное в рабочих контактах составляют предъявляемые свидетельства, что эти контакты полностью обеспечиваются из ре­зерва реальных или кажущихся качеств участников при одновремен­ном сохранении детерминации жизненных шансов путем недоступ­ного для других взвешивания этого комплекса свидетельств. Хотя такой порядок обычно способствует скрытому закреплению струк­турных очертаний, он же может послужить и ослаблению их.

Отсюда можно указать очевидные пункты, в которых социальные структуры зависимы (и уязвимы) от событий, происходящих в кон­тактах лицом-к-лицу. Это привело некоторых к попыткам доказать, что все макросоциологические черты общества и само общество сводятся к периодически возникающей композиции явлений, могу­щих быть прослеженными в реальности личных контактов, — вся проблема лишь в соединении и экстраполяции результатов взаимо­действия. (Такую позицию иногда подкрепляют аргументом, будто все известное нам о социальных структурах можно проследить назад к хорошо переработанным выжимкам из того, что первона­чально было потоком опыта в социальных ситуациях.)

Я нахожу эти притязания чуждыми духу моих рассуждений. На первый случай, они смешивают формат взаимодействия, в котором слова и жестовые знаки проявляются, со вносимым значением этих слов и жестов, — короче, они смешивают причинно-ситуационное с субъективно вложенным в ситуацию. Когда брокер информирует вас, что он вынужден продать ваш контракт на сторону, или когда ваш работодатель или партнер уведомляет, что ваши услуги боль­ше не требуются, то эти плохие новости могут быть сообщены в Уединенной беседе, которая осторожно и деликатно очеловечивает ситуацию. Такая тактичность входит в состав ресурсов нашего по­рядка взаимодействия. В момент их использования вы можете быть очень благодарны за это. Но завтра какое это имеет значение, если вы получили телеграфное уведомление об увольнении, информа­цию на компьютере, условную голубую полоску на табельных часах или короткую записку, оставленную на вашем рабочем сто­ле? Степень деликатности или бесцеремонности обращения с вами в момент передачи плохих новостей ничего не говорит о структур­ной значимости этих новостей самих по себе.

Далее, я не верю, что кто-то может узнать о состоянии товарного рынка, или порядке этнической преемственности в муниципальных администрациях, или структуре систем родства, или систематиче­ских фонологических сдвигах в диалектах некоего речевого сообще­ства путем экстраполяции или соединения данных из конкретных социальных контактов между лицами, вовлеченными в любой из названных образцов взаимодействия. (Высказывания о макроско­пических структурах и процессах вполне осмысленно могут быть подвергнуты микроанализу, но того рода, что за обобщениями ищет критические различия между, допустим, разными отраслями про­мышленности, регионами, краткосрочными периодами и т. п. в меру разумной достаточности, позволяющей поправить слишком общий взгляд, а не просто из-за пристрастия к личным взаимодей­ствиям.)

Не поддерживаю я и идею, будто поведение лицом-к-лицу более реально и менее зависимо от произвольной абстракции чем то, что, по нашему мнению, происходит при сделках между двумя корпора­циями, или при распределении уголовных преступлений в ежене­дельном цикле и по районам в каком-то административном округе Нью-Йорка. Во всех этих случаях мы получаем чьи-то грубо отре­дактированные поспешные обобщения. Я просто хочу сказать, что формы жизни лицом-к-лицу воспроизводятся достаточно гладко бла­годаря постоянному повторению со стороны участников, во многих отношениях разнородных и все же вынужденных быстро достигать рабочего взаимопонимания. Поэтому такие формы кажутся более открытыми для систематического анализа, чем внутренние или вне­шние проявления многих макроскопических сущностей. Формы как таковые погружены в мир субъективных чувств и потому при своем освоении допускают заметную роль эмпатии. Очень короткая протя­женность в пространстве и времени феноменального выражения многих из этих событий облегчает их регистрацию (и повторение), так что человек определенно способен собственными глазами сле­дить за конкретными обстоятельствами их протекания от начала до конца. И все-таки мы должны помнить, что даже эту область взаимо­действия лицом-к-лицу, которую одни ученые считают мельчайшей (и в этом смысле, предельной) единицей личного опыта, другие на­ходят безнадежно сложным предметом исследования, требующим гораздо более тонкого микроанализа.

В общем, говорить об относительно автономных формах жизни в составе порядка взаимодействия (как это удачно сделал Чарльз Тилли по отношению к особой категории этих форм) — не значит выдвигать эти формы как так или иначе первичные, фундаменталь­ные или формулирующие облик макроскопических явлений. Посту­пать так пристало эгоцентрическим играм драматургов, клиниче­ских психологов и хороших осведомителей — всем, кто изготовляет свои истории с уверенностью, что внутренние силы индивидуаль­ных характеров формируют и направляют действие, позволяя ин­дивидуальностям слушателей и читателей приятно отличаться друг от друга результатами. Говорить об упомянутых формах не значит также говорить о чем-то неизменном. Все элементы общественной жизни имеют историю и подвержены критическим изменениям во времени, и ни один из них нельзя полностью понять отдельно от конкретной культуры, в которой он встречается. (Это не отрицает того, что историки и антропологи часто снабжают нас данными, которые могли бы понадобиться для реалистичного анализа прак­тик взаимодействия в сообществах, нам больше не доступных.)

VI

Я коснулся прямых связей между социальными структурами и порядком взаимодействия не потому, что имею сказать о них нечто новое или принципиальное, но всего лишь с намерением создать нужный контраст для тех пограничных явлений, которые рассматри­ваются чаще всего, а именно, для дюркгеймовских эффектов. Вы все знаете, что такое церковная литания. Определяющая черта собраний лицом-к-лицу в том, что в них и только в них одних мы можем под­гонять образ действий и драматическую форму к содержаниям, ко­торые иначе не воспринимаются чувствами. Через костюм, жест и постановку тела мы способны изобразить и представить разнообраз­ный список нематериальных вещей, у которых общего только факт, что они имеют какое-то значение в нашей жизни и все-таки не дают о себе знать. Это могут быть: заметные события в прошлом, миро­воззренческие представления о космосе и нашем месте в нем, наши идеалы относительно лиц разных категорий, общественных отно­шений и больших социальных структур. Такие воплощения незри­мого сосредоточены в церемониях (в свою очередь вплетенных в праздничные общественные события) и предположительно позволя­ют участникам подтвердить привязанность к своим коллективам и обязательства перед ними, а также оживить свои основные убежде­ния. Здесь торжественное прославление какого-то коллектива оказы­вается сознательным поводом для определенного социального собы­тия, заключающего в себе такое прославление, и оно естественным образом входит в организацию этого события. Колебания масшта­бов таких праздничных событий велики: на одном конце — коро­нации, на другом — торжественный обед двух пар вне дома (этот все более общепринятый ритуал принадлежности к среднему клас­су — ритуал, которому мы все придаем и от которого получаем заметный общественный вес).

Социальная антропология провозглашает эти разнообразные це­ремонии своей епархией, и поистине лучшая их трактовка в совре­менных сообществах имеется в книге Ллойда Уорнера «Живые и мертвые». Оказалось, что секулярные массовые общества не стали враждебными к таким праздничным церемониям, например, как до­кументально показал недавно Кристал Лейн, советское общество в действительности изобилует ими. Ритуальные благословения мо­гут убывать в числе и значимости, но по-прежнему не испытывать недостатка в поводах, по которым в один прекрасный момент они могли бы быть предложены.

И похоже, эти случайные поводы имеют макроструктурные по­следствия. Например, Абнер Коэн сообщает нам, что карнавал ка-рибских ударных оркестров, начинавшийся в лондонском районе Ноттинг Хилл как многонациональное гуляние одного жилого квар­тала, закончилось основанием политической организации выходцев из Вест-Индии; что начатое как ежегодный публичный Праздник банка (в сущности, эфемерное событие, жизнь которого совпадала со сроком жизни непосредственного взаимодействия) закончилось как некое самовыражение политически сознательной группы — самовыражение, в этом качестве существенно помогающее создавать такой структурный контекст, в каком оно стало бы заметным. Так что упомянутый карнавал можно в большей мере считать при­чиной социального движения и его последствий для формирования группы, чем ее самовыражением. Подобно этому Саймон Тейлор убеждает нас, что календарь политических празднеств, принятый национал-социалистическим движением в Германии, — календарь, бывший гитлероцентричной версией основных христианских цере­моний, — играл важную роль в упрочении власти нацистской партии над нацией. Ключевым событием в этом ежегодном цикле был, по-видимому, имперский День партии, проводимый на Цеппелиновом поле в Нюрнберге. На этом месте можно было собрать почти чет­верть миллиона человек, одновременно предоставив им всем воз­можность видеть сцену действа. Само это число людей, в унисон откликавшихся на одни и те же сценические события, явно имело продолжительное влияние на некоторых участников. Несомненно, перед нами здесь формирующий случай ситуационного события, и несомненно, что самая интересная проблема не в том, как ритуал отражал нацистские доктрины относительно мира, а в том, как этот ритуал сам по себе вносил очевидный вклад в политическую геге­монию его устроителей.

В этих двух примерах (допускаю, отчасти крайних) мы имеем прямой скачок от эффекта рожденного во взаимодействии к полити­ческой организации. Несомненно, любые массовые сборища (осо­бенно такие, где происходит коллективная встреча с авторитетной властью) могут иметь долговременное влияние на политическую ориентацию участников подобного обряда.

Далее, хотя, по-видимому, достаточно легко определить коллек­тивные сборища, проецируемые церемонией на поведенческом эк­ране, и привести, как я только что сделал, свидетельства решающего вклада, какой эта проекция может внести в само содержание проис­ходящего, — совсем другое дело уметь показать, что из церемонии в общем выходит нечто макроскопически значимое, по крайней мере, в современном обществе. Люди, которые занимают положение, по­зволяющее санкционировать и организовывать такие события, час­то оказываются лицами, играющими в них главную роль, и эти Функционеры всегда, по-видимому, оптимисты в отношении ре­зультатов. Но фактически связи и взаимоотношения, которые мы церемонизируем, могут быть так ослаблены, что периодически по­вторяющийся праздничный обряд в их честь — это все, что мы готовы для них сделать, и потому они выражают не столько нашу социальную реальность, сколько нашу ностальгию, нашу больную совесть и наше запоздалое почитание того, что более никого не обязывает. (Когда друзья переезжают в другой город, празднование случайных встреч может стать основным содержанием, а не просто выражением отношений дружбы.) Более того, как предположили Мур и Майерхофф, категории лиц, соединившихся в церемонии (и, следовательно, вовлеченные в нее структуры), возможно, никог­да уже не сойдутся вместе снова ни церемониально, ни как-нибудь иначе. Может быть единожды представлен одномоментный срез разнообразно сталкивающихся интересов — и ничего больше. Оп­ределенно, такие торжественные обряды, как президентское посла­ние, необязательно имеют результатом новый возврат членов ауди­тории к дисциплине и исповеданию веры, под знаменем которого они собираются. В действительности всякий человек может наде­яться, что воспоминания о том, как было потрачено время, скоро изгладятся, позволив каждому на следующий год присутствовать на мероприятии снова, снова зарекаясь приходить сюда. В итоге, сентименты насчет укрепления структурных связей больше способ­ствуют проведению какого-то торжественного мероприятия, боль­ше служат дополнительным источником вовлечения людей, чем все такие события служат усилению того, что питает эти чувства.

VII

Если мы мыслим церемониалы как некие постановки сюжетно-повествовательного характера, более или менее обширные и более или менее изолированные от обыденной рутины, тогда мы в праве противопоставлять эти сложные театрализованные представления «контактным ритуалам», а именно тем небрежным, кратким само­выражениям, сопутствующим каждодневным действиям — так ска­зать, самовыражениям на ходу — наиболее частый случай которых включает всего лишь двух индивидов. Эти контактные представле­ния не очень хорошо изучены социальной антропологией, хотя они, по-видимому, гораздо лучше поддаются исследованию, чем более сложные цепи событий. Фактически этология и этологическая концепция ритуала (по меньшей мере в смысле демонстрации намере­ний) кажется такой же уместной, как и антропологическая трак­товка. Тогда возникает вопрос: какие источники свидетельствуют о связи социальных структур с контактными ритуалами? Это вопрос, который я хочу рассмотреть в заключение.

События, происходящие по случайным поводам, когда индивиды находятся в непосредственном присутствии друг друга, обречены служить микроэкологическими метафорами, сводками и выразитель­ными символами структурных порядков — хотим мы того или нет. И если такие выражения не должны происходить как бы между про­чим, то локальной окружающей средой, несомненно, можно мани­пулировать так, чтобы их производить. При наличии избирательно чувствительных точек в какой-то конкретной культуре (например, особая озабоченность по поводу относительного социального возвы­шения, предпочтение правосторонности перед левосторонностью, ориентация в главных направлениях) — при таких культурных при­страстиях некоторые изобразительные, присутствующие в ситуации средства будут, конечно, использоваться больше других. Вопрос тог­да в том, каким образом эти черты нашего локального порядка взаи­модействия будут сцеплены, встроены или увязаны в социальные структуры, включая общественные отношения? В этом пункте соци­альные науки были весьма легкомысленными, по случаю довольству­ясь фразой о неопределенном «выражении каких-то объективных условий». Ни в каком простом смысле маленький социальный риту­ал не является выражением структурной расстановки сил: в лучшем случае он есть выражение, развивающееся в некотором отношении к этой расстановке. Социальные структуры не «детерминируют» куль­турно нормальные самопроявления, а просто помогают выбрать их из доступного репертуара. Такие самовыражения, как первенство в получении обслуживания, первоочередность в прохождении через Дверь, сидение в центре общего внимания, доступ к разным видным местам, предпочтительное право вмешательства в разговор, избра­ние в качестве адресного получателя чего-то, принадлежат к миру взаимодействия по содержанию и характеру. Вероятно, в самом луч­шем случае они имеют лишь слабые отношения к чему-то, что можно бы связать с ними в качестве социальных структур. Эти самовыраже­ния суть знаковые орудия, собранные из подручных изобразительных материалов, и то, что они начинают рассматриваться как некое «от­ражение» чего-то, неизбежно оказывается открытым вопросом.

Взглянем, к примеру, на элемент нашего ритуального идиомати­ческого выражения, часто употребляемого в курсовых работах: на разрешение взаимно использовать уменьшительные имена в качестве адресной формулы. Существование пар из лиц, согласившихся при­ветствовать и разговаривать друг с другом, взаимно обмениваясь неполными именами, не может считаться доказательством факта формирования таких пар единственно потому, что эти лица нахо­дятся в каком-то конкретном структурном взаимоотношении или являются сочленами конкретной социальной организации, группы или категории. В конце концов, имеется еще много вариантов ха­рактеристики людей по региону, классу, решающему времени жиз­ни, и эти варианты не обязательно соответствуют вариациям в опи­сании социальной структуры. Но возникают и другие проблемы. Возьмем на момент людей вроде нас самих. Мы взаимно пользуем­ся краткими формами имен в обращении с братьями и сестрами, родственниками одного поколения, друзьями, соседями, школьны­ми приятелями, новыми знакомыми, представленными нам на ин­тимных домашних встречах, нашими напарниками на работе, на­шим продавцом автомобилей, нашим бухгалтером и так же ведем себя с близкими компаньонами, когда играем в азартные игры в приватной обстановке. С сожалением приходится говорить, что в некоторых случаях мы так же обходимся со своими родителями и детьми. Сам факт, что в известных случаях (к примеру, сибсов и супругов) личные первые имена (в отличие от других собственных имен) являются обязательными, а в контексте других взаимоотно­шений необязательными, говорит о приблизительности данного словоупотребления. Традиционный термин «первичные связи» на­мекает на проблему: он отражает психологический редукционизм наших социологических отцов-предшественников и их мечтатель­но-тоскующие воспоминания о соседских общинах, в которых они росли. В действительности взаимные обращения по укороченным именам — это культурно закрепленное средство для придания оп­ределенного стиля непосредственным сделкам: подразумевается меньшая формальность и отказ, по возможности выраженный ин­тонационно, от любых претензий на ритуальную осторожность. Но неформальность (как и формальность) складывается из материалов процесса взаимодействия, и различные социальные отношения и круги, которые используют это средство, попросту обнаруживают некоторое родовое сходство между собой. Это не значит, конечно, будто полный перечень симметричных и асимметричных форм ува­жительных и неуважительных отношений во взаимодействии, ри­туальной осторожности и ритуального легкомыслия — форм, кото­рые два индивида рутинно выказывают друг другу, не сможет дать нам существенной информации об их структурных связях. Также не значит это, что условность в общении не способна связывать не­которые индивидуальные проявления с социальными структурами уникальными способами: в нашем обществе свадебная церемония, к примеру, вырабатывает известные формы, которые предвещают формирование некоего частного случая из одного конкретного клас­са социальной структуры. И еще нельзя утверждать, будто формы взаимодействия сами по себе не могут отвечать за институциональ­ную обстановку, в которой они проявляются. (Даже независимо от содержания сказанного правила очередности в неформальном раз­говоре несколько отличаются от правил в сеансах семейной терапии, которые тоже отличаются от правил учебного процесса в школь­ном классе, а те — от практики судебных слушаний. И все такие различия в форме взаимодействия частично объяснимы специаль­ным характером задач, исполняемых в этих нескольких обстанов-ках, которые, в свою очередь, обусловлены внеситуационными от­ношениями.)

В общем (если оставить в стороне некоторые оговорки), все, что можно в подобных случаях найти (по крайней мере, в обществах современного типа), — это не строго избирательную связь, своего рода «свободный брак», между практиками в процессе взаимодей­ствия и социальными структурами, некое сплющивание разных слоев и структур общества в более обширные категории (катего­рии, сами по себе не соответствующие один к одному ничему в структурном мире), некое, так сказать, затягивание разнообразных структур в шестерни взаимодействия. Или, если угодно, некий на­бор правил преобразования или фильтрующий отбор того, как бу-Дут использованы в мире взаимодействия внешне подходящие со­циальные различия.

Один пример. С точки зрения того, как женщины в нашем об­ществе чувствуют себя в неформальных беседах между людьми разных полов, почти не имеет значения, что, говоря статистически, какая-то малая часть мужчин, вроде младших должностных лиц, вынуждена так же ждать и зависеть от слов кого-то другого, хотя не в каждом случае от многих других. Но с точки зрения поддержа­ния порядка взаимодействия это момент решающий. Например, он позволяет нам попытаться сформулировать некую ролевую катего­рию, в которую попадают женщины и младшие должностные лица (и любой другой в тех же обстоятельствах взаимодействия), и это будет роль, аналитически принадлежащая порядку взаимодействия, в котором категории женщин и младших исполнителей не состоят.

После этого мне остается только напомнить вам, что зависи­мость деятельности в процессе взаимодействия от явлений вне этого взаимодействия (факт, которым характерным образом пренеб­регают те из нас, кто сосредоточен на действиях лицом-к-лицу) сама по себе не означает зависимости от социальных структур. Как уже говорилось, центральная проблема во всяком взаимодействии лицом-к-лицу — это проблема познавательного взаимоотношения участников, т. е. того, что успешно может предполагать каждый об уже известном другому. Это взаимоотношение относительно неза­висимо от контекста, распространяясь за пределы любой данной социальной ситуации на все случаи, когда встречаются два инди­вида. Люди в парах, образующих структуры личного характера, по определению, будут знать друг о друге многое, и к тому же знать о многих перипетиях жизненного опыта, известных только им, — и все это живо влияет на то, что они могут сказать друг другу и на­сколько лаконичными они могут быть в этих разговорах. Но вся эта исключительная информация бледнеет в сравнении с тем ко­личеством информации о мире, какое два едва знакомых инди­вида способны на вполне разумных основаниях предполагать, формулируя свои высказывания друг другу. (Здесь мы еще раз убеждаемся, что традиционное различение между первичными и вторичными отношениями — это то, чего умная социология должна избегать.)

Общая формулировка, предложенная мною, об отношениях меж­ду интересующим нас порядком взаимодействия и структурными порядками обеспечивает, надеюсь, конструктивное протекание это­го взаимодействия. Во-первых, согласно сказанному ранее, рекомен­дуется трактовать как проблему, кто что кому делает, и это допуще­ние влечет, что почти в каждом случае полученные в результате категории будут не совсем совпадать со структурным подразделени­ем любого рода. Позвольте мне злоупотребить еще одним приме­ром. Книги по этикету полны идей о хороших манерах, которые муж­чины обязаны проявлять по отношению к женщинам в вежливом обществе. Менее ясно, разумеется, представлены соображения о ка­тегориях женщин и мужчин, которых не хотелось бы видеть ожи­даемыми участниками в этих маленьких тонкостях взаимоотноше­ний. Больше, однако, проясняет здесь дело факт, что каждый из этих маленьких жестов оказывается также предписанным и в отно­шениях между другими категориями: между взрослым в расцвете сил и стариком, взрослым и юношей, хозяином и гостем, опытным специалистом и начинающим, местным жителем и приезжим, друзь­ями и празднующими знаменательную дату в своей жизни, здоро­вым и больным, полноценной личностью и неполноценной. И, как уже говорилось, это оборачивается тем, что общим для всех этих пар является не какой-то компонент социальной структуры, а нечто такое, что допускает сцена взаимодействия лицом-к-лицу. (Даже если бы кто-то ограничил себя одной сферой социальной жизни, скажем, деятельностью исключительно внутри сложной организа­ции, то все равно сохранилось бы какое-то свободное соединение между порядком взаимодействия и социальной структурой. Призна­ние старшинства по рангу, которое человек отдает своему непосред­ственному начальнику, он отдает также и непосредственному началь­нику своего начальника и т. д. вплоть до главы организации, ибо ранговое старшинство — это прежде всего средство, ресурс взаи­модействия, что отсылает нас просто к порядковому ранжирова­нию, а не к определению расстояния между рангами.) В таком слу­чае достаточно легко и даже полезно уточнить в социокультурных категориях, кто и по отношению к кому исполняет данный акт ува­жения или вызова. При изучении порядка взаимодействия, однако, сказав, что надо искать, кто еще и кому еще делает вот это, затем надо этих исполнителей подвести под категорию, которая охваты-их всех, и аналогично поступить со сделанным ими кому-то.

И вдобавок надо обеспечить технически детализированное описа­ние задействованных форм.

Во-вторых, подход с точки зрения свободного соединения по­зволяет найти надлежащее место для очевидной способности мод и модных поветрий вызывать изменения в ритуальных практиках. Недавний известный вам всем пример этого — внезапный и скорее всего временный сдвиг в деловом мире к неформальной манере одеваться на исходе движения хиппи, что сопровождалось иногда некоторыми изменениями в ситуационных формах, но без соответ­ствующего большого изменения в социальной структуре.

В-третьих, можно оценить чувствительность свойств порядка взаимодействия к прямому политическому вмешательству и снизу, и сверху, в обоих случаях так или иначе обходящему сложившиеся социоэкономические отношения. Так, например, еще недавно чер­нокожие и женщины дружно нарушали предписания о сегрегирован-ных публичных местах, что во многих случаях имело продолжитель­ные последствия для порядков пользования ими, но в целом не очень изменяло положение черных и женщин в социальной структуре. С наших позиций можно также судить о цели какого-то режима, вво­дящего и навязывающего новую практику, которая бьет по привыч­ной манере появления на публике широких категорий населения, — например, когда национал-социалисты в Германии потребовали от евреев носить в публичных местах опознавательные повязки на руке, или когда советское правительство предприняло официальные меры, чтобы развенчать обычай ношения чадры женщинами сибирской эт­нической группы хантов, или когда иранское правительство, наобо­рот, ввело обязательное ношение чадры. Еще наш подход позволяет судить об эффективности усилий прямо изменять детали контактных взаимообменов, когда, например, сверху вводят какой-нибудь рево­люционный приветственный жест, словесное приветствие или адрес­ный титул, в некоторых случаях с расчетом на постоянство.

И наконец, с нашим подходом можно оценить выигрыши, ко­торые в состоянии получить участники идеологического движе­ния, сосредоточивая свои усилия на приветственных и прощаль­ных жестах, адресных титулах, такте и окольных путях и других средствах соединения людей ради вежливости при устроении со­циальных контактов и словесного общения. Или оценить степень общественного раздражения, которое может быть вызвано учением, призывающим к систематической ломке стандартов пристойной одежды для публичных выходов. Интересными любителями в этой области были американские хиппи и позже «чикагская семерка». Великими террористами в отношении форм межчеловеческих контактов были в середине XVII в. квакеры в Британии, так или иначе сумевшие (как недавно показал Бауман) создать доктрину, которая наносила прямой удар установленным тогда условностям, по которым в социальном общении отдавался долг вежливости социальным структурам и очевидным официальным ценностям. (Несомненно, что и другие религиозные движения того времени тоже применяли некоторые из этих форм неповиновения, но ни одно из них не делало это так систематически.) Та давняя упорная банда плоских ораторов всегда должна стоять перед нашими глазами живым примером удивительной разрушительной мощи систематической невежливости, еще и еще раз напоминая об уязвимости существующего порядка взаимодействия. Сомнения нет: ученики Фокса подняли до монументальных высот искусство ставить занозы в чужие задницы.

VIII

Из всех социальных структур, которые соприкасаются с поряд­ком взаимодействия, видимо, наиболее интимно связаны с ним со­циальные отношения. О них я хочу сказать несколько слов.

Думать о количестве или частоте взаимодействия лицом-к-лицу между двумя чем-то связанными индивидами — двумя полюсами отношения — как о так или иначе основополагающих факторах этого их отношения есть, со структурной точки зрения, наивность, видимо, считающая близкую дружбу моделью для всех обществен­ных отношений. И все же, без сомнения, существует тесная связь между этими отношениями и порядком взаимодействия.

Возьмем для примера (в нашем собственном обществе) фе­номен знакомства или, еще лучше, «взаимоузнаваемости». Это важнейший институт с точки зрения того, как мы обращаемся с людьми в нашем непосредственном (или нашем телефонном) присутствии, — ключевой фактор в организации социальных кон­тактов. Он подразумевает право и обязанность взаимно принимать и открыто признавать индивидуальную опознаваемость другого во всех случаях нечаянной пространственной близости. Это отноше­ние, однажды установленное, определяется как продолжающееся пожизненно, — свойство, с гораздо меньшей точностью приписы­ваемое брачным узам. Социальное отношение, называемое нами «простым знакомством», включает взаимную узнаваемость и мало что еще кроме этого, образуя поэтому некий предельный случай •— категорию социального отношения, чьи следствия ограничены при­менительно к социальным ситуациям, ибо здесь обязанность сви­детельствовать об этом отношении и есть само отношение. И это свидетельство есть сущность данного взаимодействия. Знание име­ни другого и право использовать его в обращении, между прочим, подразумевает способность определять, кто именно завязывает раз­говор. Аналогично, приветствие, как полагается, отданное попут­но, подразумевает начало контакта.

Когда кто-то стремится к «более глубоким» отношениям, взаи­моузнаваемость и следующие из нее обязанности остаются дей­ствующим фактором, но уже не определяющим. Появляются и дру­гие связующие элементы между этими отношениями и порядком взаимодействия. Обязанность походя обмениваться приветствиями расширяется: данная пара знакомцев может посчитать своим дол­гом прервать независимые курсы действий обоих, так что развер­нутый контакт может быть откровенно посвящен взаимной демон­страции удовольствия по случаю благоприятной возможности для контакта. Во время этой жизнерадостной паузы каждый участник обязан показать, что он прекрасно запомнил не только имя другого, но и эпизоды его биографии. В порядке вещей будут вопросы о людях, важных для другого, последних поездках, болезнях, если они есть, карьерных успехах и любых других материях, говорящих о живом интересе вопрошателя к миру приветствуемого лица. Со­ответственно, при этом будет существовать и обязанность ответно просветить другого о собственных обстоятельствах. Безусловно, эти обязанности помогают оживить отношения, которые иначе мог­ли бы совсем ослабнуть из-за недостатка делового элемента. Они же обеспечивают как основания для начала контакта, так и легкость выбора первоначальной темы разговора. Поэтому, наверное, следу­ет допустить, что обязанность быть в курсе текущей биографии наших знакомых (и гарантировать, чтобы они имели такую же воз­можность в отношении нас) делает, по меньшей мере, так же много для организации контактов, как и для отношения лиц, контактиру­ющих друг с другом. Это служение порядку взаимодействия весь­ма очевидно также в связи с нашей обязанностью помнить личное _имя нашего знакомого, что позволяет нам всегда использовать это имя в многолюдном разговоре как некий титул. В конце концов, личное имя в начале высказывания — это эффективный прием пре­дупреждения присутствующих на законном основании слушателей, кому из них будет адресовано это высказывание.

Точно так же, как близкие родственники вынуждены ввязываться в своеобразный турнир приветствий, когда она случайно оказываются в непосредственном присутствии друг друга, так после известного отмеренного времени отсутствия контактов они обязаны как-то связаться между собой: по телефону ли, письмом или совместно планируя благоприятную возможность для встречи лицом-к-лицу, — такое планирование само по себе обеспечивает некий контакт, даже если ничего из запланированного не выходит. Здесь, в этих «контактах по обязанности» можно увидеть, что сам процесс контактирования заимствовал все свое одеяние из того, что мы назвали порядком взаимодействия, и определился в качестве одногоиз благ, взаимно предоставляемых при поддержании социальных отношений.

IX

Хотя и очень интересно попытаться разработать проблему свя­зей между порядком взаимодействия и социальными отношения­ми, есть еще один вопрос, более настоятельно требующий рассмот­рения: вопрос о том, что в традиционной социологии называют Диффузными (широко распространенными) статусами или, в дру­гом варианте, главными статусоопределяющими характеристиками. В завершение этих моих заметок я хочу дать пояснения по данному вопросу.

Можно сказать, что в нашем обществе имеются четыре решаю­щих диффузных статуса: возрастная градация, гендерная принадлеж­ность, социальный класс и раса. Хотя эти атрибуты и соответствую­щие социальные структуры функционируют в обществе совершенно по-разному (возможно, раса и класс действуют в наиболее близких направлениях), все они обладают двумя решающими чертами.

Во-первых, они образуют перекрестно пересекающуюся сетку, на которой каждый индивид может быть адекватно размещен соот­ветственно каждому из четырех статусов.

Во-вторых, это размещение соответственно всем четырем ат­рибутам достаточно очевидно благодаря их зримым физическим проявлениям, которые наши тела вносят во все наши социальные ситуации, причем никакой предварительной информации о нас не требуется. Независимо от того, можно ли идентифицировать нас ин­дивидуально в какой-то конкретной социальной ситуации, по выхо­де на сцену нас почти всегда можно идентифицировать категори­ально на основании этих четырех признаков. (Если же нет, то в таком случае возникают социологически поучительные поводы для беспокойства.) Легкая воспринимаемость этих черт в социальных ситуациях конечно же не совсем случайна. В большинстве случаев социализация весьма тонкими путями добивается того, что наше место в этих измерениях окажется более явным, чем могло бы быть при других обстоятельствах. И без сомнения, любая трудновоспри­нимаемая черта едва ли смогла бы приобрести массовость охвата, свойственную какому-то диффузному статусоопределяющему (или, точнее, статусоидентифицирующему) признаку, по крайней мере в обществе современного типа. Сказанное не означает, будто воспри­нимаемость имеет равную важность с самой ролью, какую играет в нашем обществе каждый из этих диффузных статусов. К тому же одна воспринимаемость явно не гарантирует, что общество будет использовать данное свойство как структурообразующий фактор.

Запечатлев в уме эту схематическую картинку диффузных ста­тусов, обратимся к одному парадигматическому примеру того сор­та, с каким имеет дело контекстуальный микроанализ: речь идет о классе событий, в котором некий «служитель» в обстановке, подго­товленной для соответствующих целей, небрежно и регулярно пре­доставляет какие-то блага ряду потребителей или клиентов, обыч­но либо в обмен на деньги, либо в качестве промежуточной фазы в рабочем бюрократическом процессе. Короче говоря, в данном слу­чае суть «сервисной сделки» такова, что и услужающий, и обслу­живаемый находятся в одной и той же социальной ситуации, в отличие от сделок по телефону, почте или через какую-нибудь разда­точную машину. Институциональные рамки для осуществления этих сделок извлекаются из более широкого комплекса явлений культуры и включают правительственные постановления, правила дорожного движения и прочие формализации порядка следования событий.

В современном обществе почти все каждый день совершают такие «сервисные сделки». Какой бы ни была конечная значимость этих сделок для получателей услуг, ясно, что от того, как с ними обращаются в подобных контекстах, зависит их ощущение своего места в более широком человеческом сообществе.

Почти во всех современных сервисных сделках преобладает, ви­димо, одна основная установка «одинакового» или «равного» подхо­да ко всем претендентам на обслуживание, без предвзятых предпоч­тений и отбраковок одних перед другими. Нет нужды, конечно, оглядываться на демократическую философию, чтобы объяснить институциональное закрепление этого порядка: при всех условиях такая этика обеспечивает очень эффективную формулу для рутинизации и нормализации обслуживания.

Принцип равенства в обращении с людьми в сервисных сделках имеет некоторые очевидные следствия. Чтобы одновременно рабо­тать с более чем одним кандидатом на обслуживание в такой манере, которая воспринималась бы как упорядоченная и беспристрастная, вероятно, должна быть выработана устанавливающая очередность процедура, наверное включающая правило первоочередного обслу­живания пришедшего первым. Это правило создает временную упо­рядоченность, что в общем препятствует влиянию отличительных социальных статусов и взаимоотношений, вносимых с собою пре­тендентами в ситуацию обслуживания, причем вносимые качества обыкновенно чрезвычайно важны вне этой ситуации. (Здесь как ос­новной блокирующий посторонние влияния механизм вступает в Действие «локальный детерминизм».) Тогда понятно, почему сразу же после вступления в зону обслуживания клиенты обычно находят, что в их собственных интересах надо признавать местную систему отслеживания очередности (будь то пронумерованные карточки, вы­даваемые автоматом или снимаемые с наколки, или список имен, или живая очередь, требующая удостоверения собственным телом, или активная ориентация на индивидуальное узнавание уже присутству­ющих и на того, кто приходит непосредственно после них). От кли­ентов также ждут умения распределяться по вторичным очередям к разным служителям, и все это входит в предполагаемую компетен­цию клиентуры. И, безусловно, если хотят уважать место человека в очереди, то партнеры-очередники должны будут поддерживать в сво­ей среде дисциплину очереди, независимо от отношений с опреде­ленным служителем.

Наряду с принципом равенства в современных сервисных сдел­ках везде присутствует еще одно правило — правило ожидания, что с любым искателем услуг будут «вежливы»: например, что услужаю­щий быстро обратит внимание именно на этот запрос и исполнит его со словами, жестами и манерами, которые как-то покажут одобри­тельное отношение к просителю и удовольствие от контакта с ним. При этом подразумевается (учитывая принцип равенства в обхожде­нии с клиентами), что клиенту, делающему очень маленький заказ, будет оказан не менее благосклонный прием, чем тому, кто делает очень большой. Здесь мы имеем институционализацию — и факти­чески коммерциализацию — уважительного отношения к клиенту и опять же нечто такое, что, по-видимому, призвано способство­вать рутинизации обслуживания.

При соблюдении двух упомянутых мною правил — равенства в обхождении и вежливости в обхождении — участники сервисных сделок могут почувствовать уверенность в том, что влияние всех внешних потенциально значимых атрибутов временно прекраща­ется и только факторам внутреннего происхождения разрешено играть роль, например, праву первопришедшего на первоочередное обслуживание. И действительно, такова нормальная реакция боль­шинства. Но вполне очевидно, что хотя клиент и поддерживает в себе ощущение нормального обхождения, фактически происходя­щее с ним — это явление сложное и неустойчивое.

Возьмем, например, неписаные договоренности в сфере обслу­живания о том, кого считать серьезным претендентом на услуги. Должны быть удовлетворены ситуационно воспринимаемые каче­ственные условия в отношении возраста, трезвости, способности объясниться и платежеспособности, прежде чем посетителям по­зволят держать себя как законным претендентам на обслуживание.

 (Заказ: «Чашку кофе!» может не удостоиться ответа: «Со сливка­ми, сахаром?», если этот заказ делает уличный бродяга. Вежливая просьба при предъявлении рецепта перед стойкой какой-нибудь больничной аптеки в западной части Филадельфии: «Снотворное, пожалуйста!» — вполне вероятно может нарваться на ничем не прикрытый вопрос: «Как вы собираетесь платить за это?» И покуп­ка молодыми людьми алкогольных напитков всюду в нашей стране с высокой вероятностью может спровоцировать требование предъя­вить документ о возрасте.)

Обговаривая правила индивидуально, кто-то, наверное, найдет понимание в получении послабления требований очередности. К примеру, столкнувшись с очередью, посетители могут выставить или сослаться на какие-то смягчающие обстоятельства, упросить о первоочередности и получить согласие на эту особую привилегию от лица, чье положение в очереди первым пострадает от данного согласия. Урон интересам такого жертвователя переносится также на всех других очередников, стоящих после него, но вообще они, по-видимому, соглашаются передать ему право решать и придер­живаются принятого решения. Более обычное отступление от норм случается, когда головной в очереди охотников поменяться места­ми со следующим по порядку лицом (или с тем, кому это предло­жили) уступает потому, что это лицо явно спешит или кажется кли­ентом, кто не отнимет слишком много времени у служащего, — такая перемена мало трогает других участников очереди.

Существуют и другие взаимосоглашения, которые следует рас­смотреть. Сервисные сделки могут осуществляться таким образом, что услужающий даже не смотрит в лицо обслуживаемого. (Это дает действительно логичное обоснование применению родового термина «сервисная сделка» вместо «сервисный контакт».) Нор­мальный порядок, однако, требует встречаться глазами, исполнять взаимные обязательства при состоявшемся социальном контакте и во вступительном обмене словами употреблять (особенно услужа­ющему) принятые гражданские титулы и звания, как правило, в начале или в конце высказываний. В нашем обществе это означает использование гендерно различимого обращения и оттенков поведе­ния, подобающих смешанному тендерному составу в данной сделке. (Заметим, что титулы и звания почти всегда могут быть опущены, но если их использовать, то они должны правильно отражать соци­альный пол, или тендер.) Если обслуживаемый еще несовершенно­летний, это тоже, наверное, должно отразиться в выборе обраще­ния услужающим и в его «речевом регистре».

Если услужающий и обслуживаемый лично знают друг друга по имени и имеют давние отношения, тогда сервисная сделка между ними, вероятно, начнется и закончится каким-то ритуалом, обусло­вленным этими отношениями: наверняка будут использованы непов­торимо личные формы обращения наряду с обычным обменом воп­росами и добрыми пожеланиями, встречающимися в стандартных формулах приветствия и прощания между знакомыми. Пока эта на­чальная и заключительная суета общительности поддерживается как подчиненное включение в ходе сервисной сделки, пока другие при­сутствующие не чувствуют, что их продвижение в очереди тормозит­ся, до тех пор, похоже, не должно возникать неприятного ощущения посягательства на право равенства в обслуживании. Умение справ­ляться с личными взаимоотношениями поэтому подразумевается.

Я схематически описал элементы структуры сервисных сделок, могущие считаться институционализированными и официальными, так что обычно, когда видно, как они применяются в конкретной об­становке обслуживания, присутствующие там не чувствуют ничего экстраординарного или неприемлемого в существе дела или в церемо­нии. С учетом этого можно сделать два замечания относительно спо­собов обращения с диффузными статусами в сервисных сделках.

Во-первых, заметим, что не так уж необычно, когда потребители услуг остаются с чувством (оправданным либо нет), что с ними обо­шлись невежливо и не как с равными другим людям клиентами. В жи­вой действительности все разнообразные элементы в стандартной структуре обслуживания могут быть задействованы, использованы и скрыто нарушены почти бесконечным числом способов. И как один клиент будет, возможно, этими способами дискриминирован, так другой может несправедливо попасть в фавориты. Как правило, эти нарушения будут принимать формы потенциально отрицаемых по­ступков, оскорбительная несправедливость которых может быть ос­порена действующим лицом, если ему бросят открытый упрек. И ко­нечно, тем же манером могут быть пущены в ход всевозможные «выражения» почтительности или пренебрежения к официально не имеющим отношения к делу, внешнего происхождения атрибутам, ассоциируются ли они с диффузными социальными статусами, лич­ными взаимоотношениями или с «личностью» как таковой. Я пола­гаю, что для понимания этих влияний надо отслеживать их назад вплоть до момента в процессе обслуживания, когда они появились, и надо знать, что при этом невозможно вывести никакой простой фор­мулы из мешанины официальных и неофициальных подходящих элементов, соответствующих разнообразным качествам услужающе­го и обслуживаемого. Признанное в одном структурном узле будет строго проконтролировано контрпринципами в другом. И потом, че­ловек всегда застает некий уже существующий институционализи-рованный уклад (хотя и ограниченный в культурном и временном отношении) с весьма дифференцированной структурой, которая мо­жет служить средством для достижения всевозможных целей, одной, всего лишь одной из которых оказывается неформальная дискрими­нация в традиционно понимании.

Второй критический момент касается того, что понятия «равен­ства» или «справедливого обращения» нельзя понимать упрощенно. Вряд ли можно утверждать, что некий вид объективности, обосно­вывающий равное обхождение с клиентами, когда-либо действовал абсолютно последовательно, за вероятным исключением случая, где услужающий устранен и заменен каким-то раздаточным автоматом. Имеет смысл лишь говорить, что устойчивое ощущение равного с другими обхождения при обслуживании не потревожено происходя­щим в действительности, а это, конечно, совсем другая материя. Сознание, что вот здесь и сейчас первую роль играет «локальный де­терминизм», не очень много говорит нам о том, что именно (с «объек­тивной» точки зрения) получается фактически.

Все это достаточно очевидно из того, что было сказано о при­емлемых путях, какими могут получить признание в сервисных контактах личные взаимоотношения. Умение управляться с очере­дями дает нам еще один показательный пример. Очереди охраняют позицию человека в порядковом ряду, обусловленную «локально» по принципу «кто первый пришел, того и поставили первым в оче-Реди». Но как долго придется человеку ждать услуги зависит не просто от его порядкового номера в очереди, но и от того, как мно­го времени займет дело каждого из стоящих впереди его. И все же человек вынужден не считаться с этой последней возможностью. Если особе впереди потребовалось бы на свое обслуживание непомерно много времени, пострадавший обычно ограничится неофициальным протестом, преимущественно в форме жестикуляции. Эта проблема особенно хорошо выявляется в, так сказать, подочередях. В банках, больших магазинах и у регистрационных стоек в аэропортах клиент может выбрать свою подочередь и, однажды заняв в ней прочное место, потом обнаружить, что новый переход в хвост явно быстрее движущейся другой подочереди все равно повлек бы основатель­ную потерю времени из-за неудачного первого выбора. Таким об­разом, участники подобных массовых скоплений подвержены риску попасть в очередь, где услуга предоставляется с большей, чем в сред­нем, задержкой. Нормальная реакция на такое неравенство в обслужи­вании — чувство невезения или личного неумения пользоваться от­крывающимися возможностями, т. е. нечто сознаваемое как локально порожденное обстоятельство, не воспринимаемое как проблема, со­зданная оскорбительным обхождением конкретного услужающего.

Феномен подочередей способен прояснить еще один пункт. Большие отели порождают ныне многочисленные регистрацион­ные очереди, каждую из которых узнают по какому-то интервалу, образованному первыми буквами фамилий. Начальная буква фами­лии индивида — это, несомненно, свойство, которое он привносит с собою в ситуацию, а не что-то рожденное внутри ситуации, но воспринимается оно как не имеющее социального значения, как нечто такое, по поводу чего человек, по всей вероятности, не испы­тывает никаких эмоций. (Чтобы избежать щекотливых вопросов приоритета, в дипломатическом протоколе может быть использо­ван сходный прием, а именно постановка на первое место посла с самым большим сроком пребывания в данной стране.) В таких слу­чаях чувство равенства в обхождении обеспечивается не фактиче­ски используемыми критериями приоритета, а теми из них, кото­рые явно опускаются и не учитываются при обслуживании.

Последний пример. В очереди на обслуживание возможна пробле­ма двух претендентов, явившихся на сцену в «одно и то же» время. При возникающем состоянии неопределенности в правилах очередности (со­стоянии, где вероятны ненамеренные и нежелательные проявления не­равенства в обхождении с клиентом), конкуренты имеют более широкий выбор возможностей взаимопонимания, используя какую-нибудь республиканскую форму принципа noblesse oblige, по которой индивид, с виду более сильный, способный, или вышестоящий по общественно­му положению, уступает первенство другому как покровитель покрови­тельствуемому. Так вступает в права предпочтение в обслуживании, но инициированное самим индивидом, который иначе был бы вынужден бороться за противоположный исход. Далее, нет сомнения в том, что обычно такие моменты вряд ли создают помехи на сцене обслужива­ния, оставляя всех с ощущением, что из-за них не случилось никакого нарушения принципа равенства. Но, конечно, категории людей, по­лучающих такие приоритетные знаки обходительности, могут почув­ствовать себя снисходительно опекаемыми и в итоге униженными. Да и вообще, основание для дискриминации, которое сегодня человек может воспринять как несущественное, завтра способно вызвать острую реак­цию как проявление неуважения или привилегии.

В итоге, нормальное ощущение, что все атрибуты внешнего про­исхождения официально выведены из игры в сервисных сделках и что в них тон задают локально детерминированные факторы (за ис­ключением, разумеется, скрытых нарушений, реальных и вообража­емых), оказывается неким достижением нашего восприятия. Вне­шним атрибутам практически обеспечено рутинное, систематическое «признание», а разнообразные локально детерминированные факто­ры (помимо уже известного нам правила «первым пришел, первым обслужили») присутствуют на сцене несистематически. В таком слу­чае «равное» обхождение с клиентами никоим образом не поддер­живается тем, что фактически происходит (официально или неофи­циально) во время сервисных сделок. То, что может быть сделано и Делается в заведенном порядке, — это блокировка определенных влияний внешнего происхождения в определенных структурных точ­ках при проведении подготовительной работы к обслуживанию. На этой деятельности основано чувство некой уверенности, что равный подход к обслуживаемым у нас преобладает.

X

Я заканчиваю это послание неким личным блеянием. Все мы, думаю, согласны, что наше дело — изучать общество. Если вы спросите, зачем и для какой цели, я отвечу: потому что так есть. Луис Вирт, курсы которого я посещал, нашел бы этот ответ позо­ром для ученого. Он имел другой ответ, который после него стал стандартным.

Для себя же самого я убежден, что нашу человеческую обществен­ную жизнь надо изучать натуралистически, sub specie aeternitatis. С точки зрения физических и биологических наук, общественная жизнь человека — это маленький неправильный нарост на лике при­роды, не очень-то поддающийся глубокому систематическому ана­лизу. Так есть, и это наша судьба. За немногими исключениями, толь­ко ученые в нашем веке сумели прочно удержаться в пределах этого воззрения, без обращения к набожности или к необходимости искать традиционные выходы. Только в истинно современные периоды сту­дентов университетов систематически обучали скрупулезно иссле­довать общественную жизнь на всех ее уровнях. Я не тот человек, кто думает, что и по сию пору наши претензии можно основывать на каких-то величественных достижениях. В действительности я согла­сен со сказанным кем-то, что нам следовало бы радоваться возможно­сти обменивать то, что мы успели произвести до сих пор, на несколь­ко по-настоящему хороших понятийных разграничений и холодное пиво. Но в мире нет ничего, за что стоило бы продавать то, что мы имеем: нашу врожденную склонность поддерживать в отношении всех элементов общественной жизни дух свободного, никем не опе­каемого исследования и наш здравый смысл не искать позволения на это где-либо еще, кроме самих себя и нашей дисциплины. Вот наше наследство, и вот то, что мы должны завещать потомкам. Если кому-то надо иметь доказательство обращенности нашей науки к социальным нуждам, пусть это будет подтверждение не заказного и не опекаемого анализа ею социальных установлений, используе­мых людьми с какой-либо институциональной властью-авторите­том: священниками, психиатрами, школьными учителями, полицей­скими, генералами, руководителями правительства, родителями, особями мужского пола, белыми, националами, ведущими средств массовой информации и всеми прочими занявшими удачные места лицами, которые в состоянии наложить официальный отпечаток на бытующие версии реальности.

Перевод с английского А. Д. Ковалева

Питирим Сорокин. ПРЕДМЕТ СОЦИОЛОГИИ  И  ЕЕ ОТНОШЕНИЕ К ДРУГИМ  НАУКАМ*

* Печатается по: Сорокин П. Система социологии. В 2 т. — М., Наука, 1993.

<<назад Содержание дальше >> Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел социология