Сорокин П. Общедоступный учебник социологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

М.М. Ковалевский и его западные друзья (Ф. де-Куланж, Гексли, Тард, Дюркгейм, Вормс, де-Грееф, Бергсон, Эсмэн, Ферри, Спенсер, Тэйлор, Маркс, Вандервельд, Верхарн и др.)

О зарубежной жизни М.М. Ковалевского мы, вероятно, больше всего узнаем из собственных его "Мемуаров", написанных в Карлсбадском плену и теперь лежащих в одном из тамошних банков**. Немало могут рассказать о ней и те его друзья, с которыми он встречался в то время.

Я же могу воспроизвести лишь некоторые из его рассказов за послед-

267

ние 5-6 лет, характеризовавших отдельные эпизоды и отдельных лиц, с которыми судьба сталкивала его за этот и последующий периоды его жизни... Теперь, когда приходится подводить итог этим рассказам, нельзя не сказать еще раз, какая богатая и содержательная жизнь. Стоило в наших беседах заговорить о том или другом авторе - и в большинстве случаев М.М. тут же приводил какое-либо воспоминание о нем, вынесенное из личного знакомства.

Г.С. Мэн, Тэйлор, Спенсер, Гексли, Фриман, Льюис, Фулье, Кропоткин, Крукс и Рисслэ, Маркс, Вандервельд, Ферри, Тард, Вормс, Дюркгейм, Клемансо, Дешанель, Уорд, де-Грееф, Драгическо, Ф. де-Куланж, Брантинг, Гайдман, Леффлер, Бугле, Гумплович, Мечников, Лавров, Вырубов и т.д., и т.д. - все эти и сотни других имен - в этих разговорах, как и в его лекциях, были обычны...

Со всеми ими судьба его сталкивала и о всех он мог порассказать и рассказывал немало ценного и интересного. "Мой друг, такой-то", — было обычной фразой в лекциях М.М.

Недаром один из его слушателей шутил: "Только Спиноза да Платон не приходились друзьями Максиму Максимовичу". Помню, когда мне пришлось редактировать его литографированные лекции, читанные в политехникуме, то приходилось из них выкидывать целые страницы, излагавшие по тому или иному поводу какой-либо факт его личных воспоминаний о каком-либо деятеле или исследователе вопроса, Упоминался Тэйлор и шел рассказ о нем и о том, как М.М. жил в Англии в его доме. Упоминался. Ф. де-Куланж - и опять какой-либо эпизод. Такие отступления, превращавшие лекции дорогого покойника в увлекательные беседы, на которых временно отдыхала мысль слушателей, в печати были неудобны, и потому он просил меня вычеркивать их.

Дать сколько-нибудь обстоятельный отчет о всех его подобных рассказах в этих строках - невозможно. Ограничусь поэтому отдельными немногими эпизодами.

Не так давно, еще этой зимой, как-то зашел у нас разговор о терпимости в науке. М.М. находил, что это первое условие, которому должен удовлетворять ученый, и тут же добавил, что, к сожалению, в русской науке в данном отношении дело обстоит плохо... И не только в русской науке, но и в русской публицистике.

"Я не понимаю, - говорил он, - что хорошего в той свистопляске, которая особенно в прошлом была у нас в моде. Критикуй резко, беспощадно, но к чему же в свистоплясы пускаться". На мое замечание, что это обычное явление и на Западе, он заметил, что там среди истинных ученых все же больше терпимости и в качестве примера привел Ф. де-Куланжа. По приезде в Париж, — рассказывал М.М., — я решил лично познакомиться с ним. Жил тогда знаменитый историк в верхнем этаже, в плохонькой квартире, похожей на мансарду. — "А это вы и есть тот молодой человек, который неверно толкует Тацита!" - Такими словами встретил Ковалевского его знаменитый коллега. Пунктом разногласия был известный текст Тацита: "arva par annos mutant agn pro numero cultorum ab universis in vices

268

occupantur"2*. М.М. толковал его иначе, чем де-Куланж. Словом за словом они расспорились. "И представьте, расстались друзьями", — продолжал М.М., - а когда стокгольмский университет обратился к Ф. де-Куланжу с просьбой дать отзыв о Ковалевском, знаменитый историк дал прекрасный отзыв, несмотря на свое расхождение с молодым коллегой в ряде исторических вопросов. "Едва ли найдете подобную терпимость среди наших ученых", - закончил М.М. этот рассказ. - Вслед за этим он со своей неподражаемой манеройтут же передал одно из торжественных заседаний (в честь чего не помню) одного из английских обществ, где выступали одновременно Гексли и еще кто-то, отрицательно относившийся к теории Дарвина. Несогласные противники так вежливо и с таким достоинством полемизировали друг с другом, что ни о какой обиде и речи не могло быть. Передать характер этого спора нельзя. Только М.М. мог живо и художественно описывать такие вещи.

Другим его хорошим знакомым из французских ученых был Г. Тард. Его имя часто упоминалось в наших беседах и не раз вызывало споры. Ставя высоко его "Philosophie penale", я как-то заметил, что "законы подражания" Тарда стоят гораздо ниже этой работы, и прибавил при этом, что история героев и толпы Н.К. Михайловского едва ли не будет выше тардовской гипотезы. М.М., очень любивший Тарда и ставивший его высоко, не соглашался со мной. Всего выше из работ последнего он ставил его "Социальную логику" и в общем находил Тарда талантливее Дюркгейма. На мое замечание, что в полемике все же Дюркгейм оказался победителем, он заметил: "Это - вопрос еще; во всяком случае, в словесных дебатах Тард был непобедим. В чтении он много теряет. Его нужно слушать, а, слушая, нельзя было не удивляться гибкости его мысли, остроумию и чрезвычайной находчивости. Правда, - продолжал М.М., Тард знал мало. Историей он не занимался. В числе немногих книг, которые он читал по истории, был мой "Современный обычай и древнейший закон". Но у него было то, что зовется талантом, и последний компенсировал его такую эрудицию".

Что же касается Дюркгейма, то М.М. ценил и его высоко, но относился к нему холодно и, во всяком случае, они не были друзьями, хотя и были знакомы друг с другом. В последний раз М.М. встретился с ним на пароходе во время путешествия по Женевскому озеру. Как относился к нему Дюркгейм, - сказать трудно, но судя по оценкам, дававшимся работам М.М. в "L'annee sociologiques" и, в общем, весьма благоприятным, и судя по нескольким фразам, весьма лестным для М.М. в письме Дюркгейма ко мне от 4-го июля 1914 r.,3* - можно думать, что и Дюркгейм в смысле оценки Ковалевского платил ему взаимностью. Из остальных фразцузских социологов М.М. был особенно близок с Р. Вормсом и де-Греефом. С ними он до последнего времени находился в переписке. Недели за три до смерти еще получено было письмо от Вормса; де-Греефу же всего года два-три тому назад он устроил помещение его работы в "Итогах науки" и не переставал поддерживать с ним переписку до последнего времени. Часть этой переписки, вероятно, будет опубликована в будущем. Вся она, как и вообще вся ценная переписка М.М., едва ли сохранилась. Некоторая небрежность в отношении писем и их сохранения — была в обычае М.М.

269

Из других французских знаменитостей он знал лично и Бергсона, хотя не был его другом. Познакомил их впервые лет 20 тому назад Вормс. "Вот будущая знаменитость в философии", — такими словами рекомендовал этого философа, тогда еще неизвестного, Вормс Максиму Максимовичу. "И оказывается был прав", - добавлял М.М. Сам он с работами Бергсона не знакомился; вернее, пробовал, но для его эмпирически-позитивного ума он был мало усвояем. По его просьбе как-то раз я добыл ему "Творческую эволюцию", - "Заснул на пятой странице", каялся на другой день М.М. Поэтому при его характеристике он ограничивался добродушным повторением слов П.Д. Боборыкина, называя Бергсона "парижским соловьем".

Помимо социологов немало было знакомых и друзей у М.М. и среди французских юристов, историков и экономистов. То или другое имя постоянно мелькало в разговорах М.М. Тут же шел какой-либо эпизод, передаваемый в его обычной, - насмешливой манере. Из этого множества имен мне приходит сейчас на память прежде всего имя Эсмэна, с которым М.М. был близок и который рекомендовал его в качестве члена-корреспондента французского института. Из современных государствоведов М.М. считал его одним из наиболее крупных и талантливых.

Много и долго нужно было бы писать, чтобы перечислить его знакомства в той или другой стране. Можно только сказать, что в любом крупном государстве в числе его знакомых были видные ученые и общественные деятели.

Не так давно как-то зашел у нас разговор о Ферри и его "Угол. социологии". "Если бы он представил ее в качестве диссертации в одном из наших университетов, - иронично заметил М.М., — то едва ли бы приняли ее". И вслед за этим широкими, но меткими штрихами набросал его портрет.

Как-то раз М.М. пришлось быть на его лекции. Студенты по обыкновению встретили Ферри овациями. «Весь час, - рассказывал М.М., - он посвятил доказательству того, что наше время предпочитает глагол "иметь" глаголу "быть". Говорил ярко, увлекательно, но едва ли содержательно. Видно, в этот раз он совсем не готовился к лекции». Подмечая эти черты, М.М., однако, очень высоко ценил как самого Ферри и итальянских криминалистов, так и вообще итальянских ученых, начиная с Лориа, Морселли, Астураро, Росси и др. и оканчивая более молодыми, вроде Мазарелла, Vaccaro и т.д.

Период пребывания на юге Франции был одним из наиболее продуктивных в жизни М.М. Он не раз вспоминал его и не раз говорил, что под конец жизни ему неплохо будет удалиться под благословенное небо Средиземного моря. Но при всем богатом знакомстве в указанных странах все же не они впервые вычеканили его научный облик. Страной, всего ранее и всего сильнее наложившей на него свой отпечаток и до известной степени предопределившей характер его работ и симпатий, была Англия. Недаром и по политическим взглядам, и по научным симпатиям, и по

270

складу мышления в качестве эмпирика он всего более близок был именно к этой стране. Спенсеру, Тэйлору и Г.С. Мэну он главным образом обязан тем, что его внимание привлекли вопросы генетической социологии, английские юристы и государствоведы дали толчок его работам по государственному праву и, наконец, такие лица, как Маркс, живший в Лондоне, вызвали в нем интерес к экономическим проблемам. «Очень вероятно, - пишет сам М.М. в своей статье "Две жизни", - что без знакомства с Марксом я- бы не занялся ни историей землевладения, ни экономическим ростом Европы».

Таким образом, все основные русла его научной и общественной деятельности берут свое начало отсюда. Естественно поэтому, что в этой стране у него был и широкий круг личных знакомых и друзей. Судя по рассказам М.М. - у него здесь действительно этот круг был широк. Но чаще других упоминались им имена Дж. Льюиса и его жены, писательницы Эллиот, у которых в доме он был обычным посетителем, Эд. Тэйлора, в доме которого М.М. жил довольно долгое время, имена Фред. Гаррисона, Г. Спенсера и Маркса. Частенько, в перерывах работы или за завтраком, когда заходила речь об этой полосе жизни, он с удовольствием вспоминал ее, описывал затворнический режим Оксфорда, быт и обстановку жизни в последнем и в особенности встречи за обеденным столом с учеными специалистами. "Более лучшей обстановки для научной работы едва ли можно желать, — говорил он. — Вам нужна справка по такому-то вопросу - обращаетесь к соседу направо, по другому — к соседу налево. Одни обеды, — шутил он, - дадут вам больше, чем год самостоятельной работы".

Здесь уместно остановиться лишь на знакомстве Максима Максимовича с Г. Спенсером и К. Марксом. С первым, по его же словам, он лично встречался только два-три раза в доме Льюиса, да один раз в клубе "Atheneum", старшиной которого был Спенсер, который и включил в состав его членов М.М. Ковалевского.

В своих воспоминаниях, а равно и работах, М.М. дал достаточно определенную оценку английского философа. Эта оценка в личных разговорах была еще выше. Мне вспоминается один разговор на тему о первобытных обрядах и правительстве. "Глава об обрядовых учреждениях (в социологии Спенсера), сказал М.М., едва ли не самое ценное из всего, что сказано до сих пор по этому вопросу". И в нынешний год, обсуждая с ним план работы социологического семинария, я снова убедился, как высоко он ценил Спенсера. "Возьмите предметом занятий Конта и Спенсера, — сказал он, — этих двух китов социологии. Если студенты их достаточно хорошо будут знать, они будут знать главное. Большинство социологов и до сих пор занимается лишь повторением того, что было сказано ими".

Если со Спенсером, ведшим вообще довольно замкнутый образ жизни, М.М, лично был мало знаком, то его знакомство с К. Марксом было достаточно близкое и продолжительное. О нем он сам подробно рассказывал в ст. "Две жизни". Познакомил его с ним один член парижской комму-

271

ны, спасший жизнь зятю Маркса Лонге. При первом же знакомстве Маркс подарил М.М. две брошюры. Вначале Маркс относился к Ковалевскому довольно холодно; причиной этого были отрицательные взгляды Маркса на русских вообще, и его нелады с Бакуниным, Герценом и др. в частности. Но при дальнейшем знакомстве это предубеждение исчезло и знакомство их перешло почти в дружбу, начиная с Карлсбада. "Мы почти ежедневно делали совместные прогулки по горам, - пишет М.М., настолько сошлись, что в письмах Маркса он относит меня к числу своих научных друзей".

С того времени Ковалевский сделался обычным посетителем воскресных собраний в № 41 Maitland Park Crescend, где тогда жил Маркс, или же встречался с ним у Энгельса. Близко познакомился он и со всей семьей Маркса.

"Редко кто принимал так радушно в своей скромной обстановке, как жена Маркса, и редко кто умел более сохранить в своей простоте приемы поведения и внеший облик того, что французы называют "une grande dame", пишет там же М.М. "Маркс и с седой бородой любил начинать новый год танцем с своей женой или с приятельницей Энгельса. Я сам однажды присутствовал при том, как ловко прошелся он с дамами под музыку в марше". Вспоминая эти детали, он дает общий портрет этого "зачинателя", совершенно не похожий на Зевса Олимпийского, каким рисовали его многие и каким он показался ему при первой встрече.

Эти и аналогичные детали не раз вспоминал М.М. и в последние годы.

Равно не раз он говорил, что все крупное, что им написано, задумано было в эти годы и задумано было не без влияния Маркса, знакомившегося с работами М.М. и откровенно дававшего о них свое суждение. В частности, под его влиянием М.М. занялся историей землевладения и экономическим ростом Европы. Доброе и теплое воспоминание о своем учителе и друге он сохранил и до конца своей жизни. Оно высказано было им также и в указанной статье "Две жизни".

Говоря о Марксе, не лишне вспомнить и о другом лидере современного социализма, Э. Вандервельде. С этим последним М.М. был не только в близких, но в тесно дружеских отношениях. Во время жизни М.М. в Болье Вандервельд неделями гостил у М.М. на его вилле. И сам М.М. всякий раз, приезжая в Бельгию, виделся или останавливался у председателя интернационала. Гостил у него и во время поездки в 1913 г. во Францию для чтения курса в College de France, откуда он приехал в Бельгию, где также прочел две-три лекции.

По инициативе М.М. же был устроен и последний приезд Вандервельде в Россию. Помню, как М.М. хлопотал об обеспечении ему удобного помещения в отеле "Франция". Выехал встречать его на вокзал, привез его к себе, знакомил с русскими порядками и законодательными учреждениями и в итоге устроил ему обед, пригласив к нему помимо других и некоторых членов Гос. Совета из первых. Не без улыбки потом говорил он об этом "бракосочетании лидера социалистов с нашими сановниками". Сам диву

272

даюсь, шутил он, как это удалось мне устроить. Не очень-то хорошо, вероятно, обзывают меня теперь наши мужи Совета. "В невыгодную сделку я ввел их". Обед сошел более чем благополучно. По-видимому, западный социалист оказался не так страшен, как его представляли наши советники.

Да и сам М.М. знал Вандервельда. "Если бы дело шло о русском социалисте, я бы не рискнул", объяснял М.М. свой поступок. О том же Вандервальде он передал мне и следующий факт. М.М. каждую свою речь, иногда даже незначительную, предварительно писал. Как-то я спросил его: зачем он это делает. - "Чтобы не быть однообразным", - получил я ответ. — Если не писать, то однообразие становится неизбежным. Даже такой оратор, как Вандервельд, и тот, не имевший раньше этой привычки, заметив эту опасность, начал писать свои речи.

Благополучный приезд и отбытие Вандервельда внушили М.М. мысль, что то же можно сделать и с Жоресом. Эта мысль засела в нем крепко и он намеревался в ближайшее же время привести ее в исполнение. Но война и все дальнейшее помешали этому плану.

Старого знакомого встретил М.М. в Петрограде и в лице Верхарна. На банкете в честь последнего бельгийский поэт напомнил М.М., что он был одним из слушателей его лекций. На другой день после банкета за завтраком М.М. рассказал и о первых шагах Верхарна на поэтическом поприще. Друг М.М. и патрон Верхарна в адвокатуре, познакомившись с первыми поэтическими опытами последнего, посоветовал ему работать в этом направлении. "Хороший адвокат из вас едва ли выйдет, а хорошим поэтом вы можете сделаться", - передавал М.М. слова этого патрона.

, Немало можно было бы порассказать о западных друзьях русского западника. Когда-нибудь биографы и историки расскажут об этой хорошей и интересной странице нашего научного и социального общения с Западом. Расскажет об этом и сам М.М. Ковалевский в своих "Мемуарах", когда они появятся в свет. Я же ограничиваюсь этими беглыми, и по необходимости слишком схематичными штрихами, очерчивающими лишь немногих из его западных знакомых и друзей.