Московичи С. Машина, творящая богов

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ОДНА ИЗ ВЕЛИЧАЙШИХ ТАЙН МИРА

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ИСЧЕЗНУВШЕЕ ОБЩЕСТВО

ПЕРВОЕ КАЧЕСТВО ДЕНЕГ — ЭТО ИХ КОЛИЧЕСТВО

В 1935 г. за три года до своей смерти немецкий философ Эдмунд Гуссерль выступил в Вене и Праге с лекциями, впоследствии ставшими известными. На какую тему? Кризис европейской цивилизации был заложен в философии Древней Греции. Согласно точке зрения Гуссерля, эта философия впервые в истории поставила вопрос, что представляет собой мир в целом. Этот вопрос не предполагал возможность практического ответа. Однако сама его постановка показывала, что человеком овладела «страсть к познанию». В основе кризиса, охватившего наш континент. лежит возникновение к XVII в. экспериментальных и математических наук. Они обесценили чувственное восприятие, индивидуальность, жизнь. Любая ценность была сведена к непосредственному восприятию и определенной интуиции, формирующей мир жизни, die Lebenswelt, как его назвал философ — красивое и почти магическое выражение.
Декарт, продолжает Гуссерль, некогда подтвердил, что миссия человека состоит в том, чтобы стать «господином и обладателем природы», но взамен сам он стал такой же вещью, зависимой от техники и истории, которые порабощают его. Для них ни его конкретное бытие, ни его жизненный опыт не представляют ни малейшего интереса, будучи искусственными и ошибочными. Таким образом, триумф, к которому пришла европейская цивилизация благодаря абстрактной науке ведет к своей противоположности, к повсеместному взрыву архаичной и иррациональной энергии. Да, старый философ мог это предположить, так как эти лекции были прочитаны через два года после прихода к власти нацистов в стране, где современная философия пережила наивысший подъем. Можно сказать, что немецкий народ. поднявшийся до вершин культуры, не смог вынести эту высоту и подготовил свое самоубийство, что редко случается с народом.
Диагноз Гуссерля современной эпохе мы находим и у Зиммеля. II смею утверждать, поставлен им под тем же углом зрения.

422
Московичи С. Машина, творящая богов

Но немецкий социолог спускается на одну ступень ниже и обнаруживает основы кризиса в силе, которая сделала возможным и определила абстрактный и квантифипированный мир науки, то есть в деньгах. «Страсть к деньгам» овладела человеком и втянула его в борьбу за господство над обществом, за овладение им.
«Самые глубокие проблемы современной жизни, — пишет Зиммель, — проистекают из того, что индивид требует сохранения автономии и индивидуальности своего существования перед лицом подавляющих общественных сил, исторического наследия. внешней культуры и техники жизни. Бой с природой, который должен вести примитивный человек для обеспечения своего телесного существования переживает в этих современных условиях свою последнюю трансформацию^.
Действительно, на протяжении всего процесса дивилизалионного развития человеческого вида, который заключается не столько в подавлении инстинктов, в переходе к доминированию техники, сколько в объективации человеческих способностей. происходит резкий поворот. Деньги отделяют индивидов от их субъективных и личных связей с тем, чтобы отдалить одних от других и их объектов согласно логике, господствуюшей в мире стоимостей. Лишенные, таким образом, любых контактов, люди и блага предстают друг другу в абстрактной форме, как дальние страны или неизвестные планеты. Это представление, в свою очередь, трансформируется в реальность, также абстрактную, с единообразным и, если можно так сказать, дематериализованным содержанием. И опять деньги, благодаря своей почти божественной силе, осуществляют эту важнейшую операдпю. Более. чем какое-либо другое средство, изобретенное человеком, они заменяют вещи знаками, ускоряют квантификаппю отношений. лишают яркости предметы, ставшие всего лишь эквивалентами. Они без конца перемещают точки опоры ментального и аффективного универсума посредством обращения и обмена всего на все. И индивиду более не удается узнать ни себя в том. что он делает, ни общество, в котором он живет, иначе как дистаншгрованным и негативным способом.
«Возрастающая объективация нашей культиры. — замечает Зиммель, — явления которой все менее и менее впитывают субъ- I ективную целостность индивида — как это видно из сравнения j

423
Первое качество денег — это их количество

ремесленного и заводского труда — затрагивает также и социологические структуры»2.
Это означает, что деньги раздробляют и стерилизуют, как нечто мешающее им, тот тип человеческих связей, в основе которого лежит смесь чувств и интересов, превращают личные отношения в безлотные, при которых человек становится вещью для другого человека. Зиммель не ограничивается упорным обличением этих черт современной культуры. Для него отчуждение и аномия — понятия туманные и бессмысленные. Ниже мы обратимся к вопросу о предполагаемых причинах этих явлений. Но сначала необходимо рассмотреть перспективу, открываемую контрастом между кортикализацией благ и действий, символом которой являются деньги, и стимулируемым ими упадком субъективной личности. В этом разрыве объективного и субъективного духа. говоря словами Зиммеля, проявляется современность.
Для нас деньги — это то, что без конца ускользает и одновременно находится совсем рядом, предмет в высшей степени анонимный. Нам было бы весьма трудно назвать их изобретателей, причем это слово неизбежно нужно поставить во множественном числе, ибо невозможно предположить, что они были изобретены одним человеком. Мы также не можем, в отличие от других открытий, определить место возникновения денег, их происхождение. Они не появились на какой-то одной, определенной территории, их создатели всегда оставались в тени, были безымянными. Кажется, что деньги запутали и стерли свои следы, нивелировав народы и страны, где они возникли. Ведь и те решающие открытия, которые революционизировали жизнь людей — вспомните о языке, музыке и танце, о сельском хозяйстве и рынке — совершались столь медленно, что с трудом можно определить их начало, тем более, что они одновременно возникли в рамках совершенно разделенных культур. Вклад каждого индивида в эти открытия бесконечно мал. и кажется, что эти коллективные творения рождены непосредственно целым поколением. Тем не менее. это анонимно изобретенное средство обмена, каким являются деньги, обладает эффектом, обратным их природе. Они индивидуализируют людей, разделяют их и в долгосрочной перспективе делают их безразличными друг к другу. Мы еще вернемся к этому.
Деньги выступают и в качестве причины самих себя, causa sui. He потому, что исключается внешняя причина, но потому, что они как бы непрерывно воспроизводят сами себя. Можно

424 Московичи С. Машина, творящая богов

сказать, что с самого начала, по словам немецкого поэта Шиллера, «они создают сами себя в процессе непрерывного созидания». Они все более и более контролируют отношения между стоимостями и вещами, представляют эти отношения и их материальный субстрат посредством определенных знаков. Их обнаруживают за индивидуальными объектами в виде пены. обозначаемой на обратной стороне картины или одежды, объектах, принадлежащих к миру экономики с его собственными правилами обмена и измерения. В каждое мгновение они решают одну и ту же проблему — связывают стоимость с отношением между объектами, — подобно тому. как язык решает проблему связи между звуками и значением. Но символика языка стремится связать слово с вещью, поскольку, по словам Аристотеля, «не обозначать единичную вещь — это не обозначать ничего». Символика денег, напротив, связывает один и тот же знак с самыми разными вещами, ставшими в каком-то смысле синонимами. В этом смысле она более примитивна, ибо стремится прежде всего представить что-то, то есть совершить действие, на которое способно почти любое животное. Но одновременно это и более обобщенная символика, поскольку она имеет чрезвычайно широкую сферу применения и. как и наука. почти не зависима от любой культуры.
Этот одновременно примитивный и всеобщий характер денег делает их средством, которое как невидимая лента. фикс1грует мириады индивидуальных желаний и действий, а также самые масштабные передвижения в сферах торговли и промышленности, власти и знания. Где еще можно яснее увидеть слияние индивидуального и коллективного? И что, кроме денег, проникает в самые сокровенные сферы экономики и культуры, чтобы стать их общим знаменателем? Неутомимые и неосязаемые, они реализуют в соответствии с исчисляемыми и в этом отношении странными законами, тенденцию к идентификации различного и превращению тысячи качеств в единое — количество.
«Так, — пишет Зиммель, — одна из главных тенденций в .^•иЗн-J: сведение качества к количеству — находит свое наивысшее во площение и уникальное совершенство в деньгах. Равным туазом деньги являются апогеем линии культурного с тдв^смуюлеяно определенной направленностью" .
Эта линия всегда следует в одном и том же направлении: концентрации в деньгах сущности вещей, объединенных др\т с дру-

Первое качество денег — это их количество

425

гом, причем ценность каждой выражается не столько в желаниях и предпочтениях, сколько в единообразии чисел. То, что нам дано видеть или чувствовать в объектах, действиях имеет меньше значения, чем то что ускользает от взгляда или осязания — всеобщее и одновременно ничейное свойство, то есть мера. Поразмыслив об этом, вы увидите, что это совсем не теория, а последовательность психических операций, в ходе которых наш мир качеств превращается в свою противоположность.
'Наше желание, — замечает Зцммель, — до такой степени концентрируется на качественном характере объекта, что интерес к количеству пробуждается лишь после того, как качество воспринято и до некоторой степени испытано... Поскольку деньги являются лишь безразличным способом, призванным служить конкретным и бесконечно разнообразным целям, их количество является единственно важным для нас их определением» .
Будучи сначала объектом желания из-за их недостатка, они сами становятся желанием объекта из-за их избытка. В этом и заключается их оригинальный характер. Единственное, что объединяет и определяет желание и объект, — это выраженная в цифрах стоимость. Не важно, что искомое удовлетворение или потребление блага изменяются в зависимости от того, идет ли речь о фрукте или машине. Каждый должен иметь возможность занять свое место и быть распознан на шкале, в соответствии с имеющейся у него суммой. Не следует ли из этого, что мы более не отличаем вещи от мотивов, которые побуждают нас обладать ими? Без сомнения, нет. Но вопрос относительно вещей, который мы ставим перед собой, когда желаем, получаем, даем их, совершенно изменяется. Мы более не спрашиваем «что?», «как?», но лишь — «сколько?». Это происходит потому, что объект, коTODbii"! мы держим в руках и используем, не зависит более ни от его созерцания, ни от его осязания, но от приращения абстракции. приводящего к тому. что качество предметов получает исключительно количественное выражение. Я вновь цитирую Зиммеля: • Возрастающее различие наших представлений приводит к тоml. ч'г:о вопрос «сколько' • является до некоторой степени психо-
••.огичсс-.-и отличным от вопроса 'что?», сколь бы это не было странным с точки зрения логики» .

426
Московичи С. Машина, творящая богов
Этот вопрос не просто отличен, но и является первичным для нашей культуры, где то, что сначала казалось странным, быстро становится обычным. Оскар Уайльд резюмировал этот факт в афоризме: «В наши дни люди знают цену каждого объекта, но не знают его ценности». Не будем упускать из вида этот социологический закон.
Итак, действительно ли деньги лишены каких-либо качеств? Конечно, нет. Что бы с ними не происходило, у них остается по крайней мере одно — количество. Как же происходит такое перевертывание вещей, которое делает количество качеством? Ничто не может быть более очевидным с социологической и психологической точек зрения. Когда мы спрашиваем: «сколько?», мы все имеем особое представление о числе — насколько оно большое или малое. Десять тысяч человек, погибших за год в автомобильных авариях, не производят такого впечатления, как сто погибших вследствие аварии одного судна. Подобным же образом сто миллионов франков, распределенных между пятьюдесятью людьми, производят совсем другое впечатление, чем если бы эта сумма была распределена между десятью тысячами. И это связано не только с теми возможностями кредита и действия, которые дает обладание этой суммой, но, прежде всего, с престижем, который она придает каждому. То, что, с одной стороны, сокращается и растворяется в массе, с другой стороны, умножается и концентрируется у индивидов. Количество, таким образом, обладает особым эффектом, так как оно добавляет прибавочную стоимость, которая не вытекает из стоимости обмена, из приносимых деньгами процентов. Она вытекает из самого факта обладания деньгами и возрастает пропорционально сумме. Не платя ничего, богатые наслаждаются рядом преимуществ, которые трудно оценить. Они лучше информированы о деловых возможностях, их больше уважают и лучше обслуживают торговцы, потому что они покупают больше и товары лучшего качества. На вокзалах и в аэропортах существуют специальные залы для «особых пассажиров», вокруг них суетятся стюардессы. К тому же банки предоставляют им большие кредиты. Женщины и мужчины стремятся общаться с ними, все подчеркивают свое уважение к ним. Количество денег обеспечивает, таким образом, преимущества, которых лишены другие, более бедные.
«Эти привилегии, — констатирует Зимммель, — являются бесплатным дополнением, и самое тяжелое, возможно, заключается

427
Первое качество денег — это их количество

в том, что лишенный их потребитель более дешевых товаров не может даже пожаловаться на то, что его грабят» .
Это отношение неизбежно, хотя и ведет к наиболее коварному виду неравенства. Поскольку оно похищает у индивида, клетка за клеткой, если можно так выразиться, уважение, которого он заслуживает, внимание, на которое он имеет право, психологические преимущества, которые он передает другому индивиду пропорционально его финансовым возможностям. Таким образом. количество ежесекундно становится первым, если не единственным качеством денег. Оно сообщает им собственную и дополнительную ценность, определенную тем, «сколько» их имеет каждый.
Вопросы, каждый день возникающие в условиях жизни сообща, не имеют конца. И это при том, что вопросом экономической жизни является по существу один единственный вопрос — кто имеет больше, а кто меньше. Деньги придали ему исключительное значение в нашей культуре и сделали его столь же двуликим. как и они сами. С одной стороны, мы понимаем, что они не представляют разнообразие предметов, которые составляют наш мир. не передают их ощутимый и чувственный характер. Сплющивая и сглаживая предметы, они сводят их к одному измерению — количественному. Деньги оставляют от предметов лишь чистые знаки, связывающие их с одной формой существования — обменом и коммуникацией. С другой стороны, само количество, выраженное в деньгах, дифференцирует предметы в зависимости от стоимости, которая возрастает или уменьшается, подчиняясь жестким и безусловным критериям. Отсюда возможный выбор между вещами и усилия, затрачиваемые на то, чтобы их свойства соответствовали их стоимости: «что» должно соответствовать «сколько». В этом мире. который можно считать перевернутым, денежный код, который соединяет и исчисляет свойства, заменяет другие коды и становится их квинтэссенцией. Деньги вводят порядок и единство, которые охватывают все сферы реальности. способы думать о них и чувствовать их.
"Нет сомнения, — подчеркивает Зпммель, — что чувства, вызываемые деньгами, похожи на них в психологическом плане. В той мере. в какой деньги становятся абсолютно соизмеримым выражением и эквивалентом всех стоимостей, они поднимаются до абстрактных высот, намного выше всего разнообразия объектов. Они становятся настолько чуждыми этому миру, что самые

428 Московичи С. Машина, творящая богов
удаленные друг от друга вещи находят в них свой общий знаменатель и вступают в контакт друг с другом»'.
Вещи взаимно воссоздаются в соответствии с количеством, репродуцируются и периодически обмениваются, ибо эта синтезирующая власть денег — единственное, что нас интересует. Все остальное в современном мире зависит от нее.
Зависит все, начиная с обмена между людьми. Если деньги в процессе эволюции утратили свою конкретную сущность, что от них осталось? Лишь неуловимая форма, которая как магнетический флюид растягивается и еще легче сжимается. Они стремятся, таким образом, все лучше приспособиться к своей функции посредника между вещами и индивидами и эталона, который делает их сопоставимыми. Будучи одновременно средством обмена и знаком стоимости, они увеличивают расстояние, отделяющее людей от благ, которые они желают, создавая дополнительные препятствия, ибо нужно получить деньги до того, как приобрести эти блага. Что происходит в то же время? Будучи орудием и общим знаком людей, они сближают их самих, увеличивают взаимозависимость их желаний и выгод от их полезности друг для друга, их отношений в целом.
«Посредством денежного обмена, — пишет немецкий социолог, — один приобретает то, что ему особенно необходимо, в то время как другой приобретает то, что необходимо вообше»'.
Например, деньги.
Следовательно, как в объективном, так и в субъективном плане стоимость, приобретенная обоими партнерами, удовольствие от обладания благами возрастают параллельно и соразмерно у того и у другого. И это не все: происходит своего рода инверсия. Я уже имел случай упомянуть об этом; в течение длительного и смутного периода деньги — это один из многих инструментов обмена. Все совершается с помощью одной субстанции — дерева, золота или особого блага — скота, домов, хлеба и т. д. Они обладают ценностью для людей из-за своих особых качеств. Но распространяясь и устанавливая свои правила обмена, деньги, с одной стороны, интенсифицируют его, а с другой. — сообщают ему независимость по отношению к участникам обмена. Из широкого спектра обращения личных содержаний, неуправляемого и не поддающегося исчислению, он превращается в автономную социальную форму. И действительно, отнюдь не иска-

429
Первое качество денег — это их количество

жая обмен, денежные знаки и нормы сильно концентрируются в нем. придают ему почти математическую регулярность и предсказуемость. Таким образом, их соединение явилось единственным революционным событием в экономике и даже более того.
'Вот что. помимо созидания стоимостей, как такового, — констатирует Зиммель. —является основной функцией социальности. той стороной человеческого существования, которую она призвана реализовать: освободить посредством формы, придаваемой экзистенциальным содержаниям максимум скрытых в них стоимостей. Все ситуации, в которых деньги выполняют эту функцию, показывают, что техническая роль денег заключается в том. чтобы позволить обмену быть основным социальным способом решения этой задачи и что сам обмен заключен в деньгах-/.
Деньги были лишь эмпирической целостностью в отношениях между обособленными индивидами. И вот они совпадают с представлением об основной форме действий и движений общества. Они полностью берут на себя его функцию измерения и коммуникации. очищая и совершенствуя их законы. И также, можно добавить, придают им все более публичный характер. Вместо цепи прямых взаимодействий, так сказать, от человека к человеку. которые имеют полусекретный, получастный характер, денежные операции предполагают, как минимум, участие кого-то третьего. Более того. по мере того. как они воздействуют на количества и выражают их в абстрактной форме — чеком, кредитной картой, что требует эталонов меры, счетных книг и контроля. эти операции становятся явными, видимыми и известными, если не всем, то многим. Извечное совпадение Плутона — бога подземного царства и Плутоса — бога богатства тем не менее не было затронуто, возрастает лишь число их приверженцев. Так, сами отношения обмена теряют свой частный и исключительный характер, становясь публичными и анонимными. Таким образом, монетарная экономика развертывается в полную силу при ярком свете и оказывает влияние на различные, зависимые от нее, сектора общества. Как если бы речь шла о том, чтобы сделать их вещными посредством денег, которые по примеру света и различных электромагнитных излучений все меньше являются таковым
С другой стороны, обмен с природой, ее познание равным образом претерпевает их воздействие и повинуется общей тенденции.

430 Московичи С. Машина, творящая богов
Действительно, быстрое развитие денег влечет за собой быстрое развитие техники. Каждое ее применение требует точных измерений и вычислений. Арифметическая сетка необходима, чтобы свести все стоимости к общему знаменателю. С ее помощью производят взвешивание, счет, определение количества с высокой степенью точности, и это не случайные действия. Они являются самим дыханием мышления и реальности. В том числе в науке, где значение исследовательского проекта все более оценивается в зависимости от того, сколько он стоит. Можно посчитать, сколько стоит проверка физической гипотезы, если для этого нужен циклотрон или космической гипотезы, требующей запуска спутника. И здесь вопрос: «сколько?» явно отделен от вопроса: «что?». Поскольку исследователи посвящают все больше и больше времени тому, чтобы составить документы для тех, кто распределяет необходимые кредиты. Это не может не накладывать отпечаток на их мышление. В наши дни, чтобы расположить науки по степени значимости, можно представить себе совсем другие критерии, чем те, которые применял Огюст Конт — всеобщность и простота. Например, соотношение между количеством исследователей и бюджетом, предоставляемым каждому. И это не все. Не оценивают ли любой успех с точки зрения количественных достижений? Каждая страна ведет учет своих нобелевских лауреатов и в соответствии с их числом оценивает свой вклад в науку, подобно тому7, как она суммирует медали, завоеванные на Олимпийских играх спортсменами различных видов спорта. Мы рассматриваем это, и возможно справедливо, как признак хорошего здоровья общества и прогресса науки в целом. Ибо каждый из нас, сформированный школой денег, заражается страстью к слову «сколько?», любовью к количеству и к достижениям.
Тем не менее необходимо подчеркнуть более внутреннюю и прямую связь. Вместе с наследием античных философов математические измерения и абстракции сыграли ключевую роль в рождении современной науки. Они лежат в основе ее стремления устранить любые неточности и иллюзии созерцания и осязания. Каждое продвижение в глубь явлений происходит посредством идентификации количеств при помощи точных инструментов, а их сопоставление — путем уравнений. В этом и заключается собственное основание познания, его философское оправдание и его видение природы. Деньги, таким образом, служат моделью и стимулом этого познания, которое в законченной форме стремится свести качества к количеству. Зато то, что сопротивляется этому стремлению и остается в стороне, помещается в область

431
Первое качество денег — это их количество

иррационального10. Поэтому существуют веские причины утверждать вместе с Зиммелем, что точная наука происходит от той же тенденции.
«Внутри психологической сферы, — пишет он, — деньги по самой своей природе становятся чистым и простым представителем современной науки в целом, они сводят качественное определение
к количественному^'.
В этом и заключается секрет их действия и их воздействия на разум, который иначе невозможно было бы понять.
Некогда однообразные как зачаточное орудие, деньги стали изменчивыми до такой степени, что стали определять процессы обмена людей между собой и с окружающим миром. Находясь таким образом между видимым и невидимым, они способствовали появлению экономических, а затем научных абстракций.
"Эта форма жизни. — утверждает Зыммель, — не просто содействует выдающемуся развитию наших умственных процессов /подумайте, к примеру, о сложных предварительных психологических условиях, необходимых для того, чтобы сочетать банковские билеты с металлическими деньгами). Она также обеспечивает их интенсификацию, существенно переориентируя культуру. приводя к ее интеллектуализации. Мысль о том, что жизнь основана прежде всего на интеллекте и что интеллект входит в практическую жизнь как наиболее ценная из наших ментальных энергий, сопряжена с развитием монетарной экономики» ".
Так это орудие низменных дел и гнусных инстинктов превращается в символ роста интеллектуальных способностей и развития рационального мышления, и лишь наша цивилизация знает такое крутое изменение перспективы, превращающее презрение в восхищение. Вместе с ним экономика земных тел превращается в экономику тел небесных. Если верны слова Поля Валери, «разум — это отказ быть чем бы то ни было», то деньги — это разум. В любом случае то. что его освобождает и побуждает блистать.

ОТ ОБЩЕСТВА ПРИБЛИЗИТЕЛЬНОСТИ К ЭКОНОМИКЕ ТОЧНОСТИ

Зиммель признает за деньгами огромную власть, которая превосходит все описанное экономистами. И показывает нам это под

432
Московичи С. Машина, творящая богов

самыми разнообразными углами зрения. Он ослепляет на каждой странице и иногда подобно тому, как слишком яркие фары ослепляют на дороге. Я не один раз заставал себя на мысли, что Дюркгейм был прав, когда писал по поводу «Философии денег*, что связи между рассматриваемыми вопросами слабы и эти вопросы не соотнесены между собой посредством целостной теории . Но идеи Зиммеля никак не назовешь шлаком. Вкратце их можно свести к следующему: 1. Обмен — это форма sui generis общества, в которой стоимости объективно существуют.
2. Обмен с самого начала становится экономическим благодаря жертве, на которую идут индивиды.
3. Деньги представляют стоимости и реифипируют их, что позволяет поставить их в отношения друг с другом и сравнивать.
4. Переход от закрытой экономики к открытой совершается путем кортикализапии денег, их субстанция стушевывается перед их функцией.
5. Кортикализуясь, деньги увеличивают свою способность объективации, то есть дистанцирования благ от людей.
6. В ходе эволюции, направляемой принципом наименьших усилий, деньги обеспечивают превосходство средств обмена и коммуникации стоимостей над целями. Таким образом, что они превращаются из средства в цель и в самоцель.
7. Деньги осуществляют жизненную тенденцию объединения различного, сводя качество к количеству, тенденцию, которая становится принципом нашего овладения обществом и природой.
8. По мере того как осуществляется этот процесс, деньги превращаются в чистый символ и денежный код обменов вообще.
9. Распространение монетарной экономики ведет к автономизации мира обмена и придает ему абстрактный и универсальный характер.
10. Господство денег ориентирует нашу культуру на превосходство интеллекта над аффектами, а рациональных операций — над эмпирическими самоделками.
Вот декалог, очерчивающий феномен денег. Из него можно извлечь изобилие гипотез и догадок. А также немало предсказаний, большая часть которых заранее обречена на то. что их никогда нельзя будет проверить. Ибо одна из них. самая главная. которая служит становым хребтом теории Зиммеля. возвещает общую рационализацию общества. Это понятно. Ибо деньги, не

433 От общества приблизительности к экономике точности

считая исключений, стремятся освободить общество от вороха обычаев, обаяния символов, растворяя в то же время личные отношения людей. Все происходит так, что вводя некую степень объективности в жизнь сообща, деньги освобождают индивидов и стимулируют автономные действия и мысли.
<-Деньги, — Зиммель неоднократно на этом настаивает, — объективируют внешнюю деятельность субъекта, которая представлена в целом экономическими взаимодействиями. Они развили, служа ему содержанием, самые объективные методы, чисто математические нормы, абсолютную свободу по отношению ко всему личному 0й.
Что же это означает с точки зрения фактов? Возьмем, как пример, крестьянина в средние века. Он начинает освобождаться от крепостной зависимости по отношению к феодальному сеньору с того момента, когда у него возникает возможность уплатить ему повинность в деньгах вместо того, чтобы доставлять ему скот, продукты земледелия, пшеницу, рожь и т. д. или отрабатывать барщину. С этих пор он может использовать больше времени в собственных интересах, посвятить себя возделыванию лишь одной культуры или заниматься, например, исключительно скотоводством, если он считает его более рентабельным. Ясно, что внутреннее, психологическое и социальное освобождение происходит не без трудностей, ибо сеньор во многих случаях отказывается ослабить свою прямую власть над сервами. Однако с течением времени он вынужден признать себя побежденным.
Другой прогрессивный сдвиг состоял в уплате единой заранее обусловленной повинности, заменившей периодические платежи, установленные традицией. Весь статус собственности был опрокинут. изменены сверху донизу отношения зависимости. Более того, когда деньги заменяют барщину и натуральный оброк, повинности перестают быть чем-то священным, произвольным и украшенным чувствами. С крепостной зависимости, задрапированной мифологической и религиозной ложью, сбрасывается вся маскировка и она теперь воспринимается в своей истинной сути. Самое яркое и размеренное разоблачение ее природы растворяет, как кислота, личные связи, превращая их одновременно в анонимные и дистанпированные. Здесь вмешивается фактор объективности, делая немыслимыми и невыносимыми услуги, требуемые во имя этих связей.

434 Московичи С. Машина, творящая богов
«Это развитие, — замечает Зиммель, — так сказать, лишено специфической формы. То есть оно является коррелятором личной свободы современной эпохи»13.
Одинаковые причины повсюду приводят к одинаковым следствиям. Распространяясь, денежная форма платежа позволила современным трудящимся также эмансипироваться от хозяина и непосредственного патрона. Они более не чувствуют себя лично подчиненными; обладатели своей рабочей силы. они продают ее в обмен на определенное количество денег. Именно это усиливает их веру в себя и позволяет осуществлять коррелятивные действия. Вследствие своей анонимности и возможности исчисления. денежное вознаграждение в отличие от того. что думал Маркс. разрывает цепи, воспоминание о которых восходит к самым давним временам. В целом, личность рабочего становится «тем более свободной, чем более объективными, безличными и техническими становятся труд и его регламентация»"". Во всех секторах общества вне зависимости от занимаемого положения монетарная экономика устраняет добрую волю, чувства чести или благодарности, величие и рабство, заменяя их абстрактными и упорядоченными отношениями. Участливость и зависимость по отношению к включенному в такие отношения индивиду исчезают вместе с верноподданическими чувствами, укрепляющими его связь с определенной корпорацией или профессией. Даже если это кажется более суровым с субъективной точки зрения, эволюция тем не менее привносит элемент свободы в той мере. в какой большая часть жизни и инициатив принадлежат индивиду. И то. что от него требуют, должно быть ясно сформул1гровано и рационально обосновано.
«Устранение личных элементов, — утверждает Зпммель. — доставляет индивида полагаться на собственные силы. Оно заставляет его более позитивно воспринимать ту свободу, которую он имел бы при полном отсутствии личных отношений. Деньги — это идеальное выражение таких условий. Действительно, они позволяют существовать отношениям между людьми, лично их не затрагивая. Они являются мерой материального успеха, совершенно не подходя для выражения частного и личного»"
Деньги, таким образом, вырывают ров между общим и особенным. Они отделяют внешний мир от отношений с другими и

435
От общества приблизительности к экономике точности

внутренний мир от отношений с собой. Они противопоставляют их как разум страсти.
Я считаю себя обязанным признаться, что меня удивила мысль о том, что на путях к свободе деньги сыграли историческую роль, ликвидируя личные отношения, сотканные в течение тысячелетий. Эту идею можно представить в виде образа человека, который не видит в другом человеке себе подобного, но лишь автомат или проходящего мимо незнакомца, чьи реакции его совершенно не волнуют. Тем, кто возразит, что такое безличное отношение нельзя доказательно описать, я затруднился бы ответить. Это тем более верно, что деньги не способны ослабить душевные порывы и связи человека с человеком. Для меня нет никакого сомнения в том, что в важных вопросах они создают двусмысленные отношения, примиряя противоположные и несовместимые тенденции: безразличие и привязанность. Если в череде замещений и обменов они объективируют то, что должно, чтобы удовлетворить нас, оставаться субъективным, деньги сами вынуждены сохраяять точку опоры в субъективности личностей. Поразмышляем мгновение об условиях, в которых деньги обращаются и выражают стоимости. Мы видим, что любая операция требует большого доверия, ибо мы даем благо или жертвуем нашим временем, чтобы получить взамен обещание, клочок бумаги или металлический жетон, которые, как считается, представляют эти блага, но никак не показывают этого. «Это доверие, — замечает Канетти, — которым можно удостоить монету, является, возможно, ее основным качеством»18.
Таким образом, в фундаменте мощной рациональности монетарной экономики вновь и вновь обнаруживается вера. Она позволяет нам пользоваться кредитом и дает возможность создавать деньги, справедливо называемые доверенными'1. Их ценность основана не на ценности материала, из которого они изготовлены — бумаги, бронзы или серебра, но на доверии тому, кто их выпускает". То же самое относится к золоту. «Не является ли по большей части доверием к власти золота, — писал Мосс, — истинная вера, которую мы испытываем по отношению к нему и всем стоимостям, вытекающим из его опенки?»""0. Без этого доверия
° Игра слов. Понятие ^бумажные деньги» выражается во французском языке, в частности, словосочетанием monnaie fiduciaire, в котором определение буквально переводится как «основанный на доверии», «доверенный» — прим. пер.

436 Московичи С. Машина, творящая богов
общество распадется, ибо лишь немногие отношения основаны на том, что известно о другом человеке, и они были бы еще менее прочными, если бы вера не была сильнее * рациональных доказательств или личных наблюдений»' .
В то же время деньги побуждают нас вести себя с некоторым безразличием по отношению к другим. Это способ самозащиты, как мы только что видели, от мимолетных чувств или впечатлений, которые могут взаимодействовать с нашими интересами и уменьшить ожидаемые выгоды. Везде, где к конкретному человеку относятся как к чему-то безличному, возникает элемент насилия. Как забыть о симпатиях, привязанности к ближнему и заменить их отношением к чужому, считаться только с преимуществами взаимодействия без доли агрессивности по отношению к родственнику или другу? «Дело — это дело» — вот ответ на любой протест и объяснение отсутствия великодушия по отношению к другому человеку. По этой причине человек, единственный интерес которого составляют деньги, даже не понимает, что его можно упрекнуть за его жесткость. Он видит лишь логическую сущность и последовательность своего поведения и не признает за собой какого-либо злого умысла". Даже в любви он прежде всего заботится о стоимости.
Этот элемент насилия присущ большинству отношешш. которые наша культура стремится свести к общему знаменателю, всему. что предполагает чувство или желание. Включая, согласно Зиммелю, брак, проституцию, дружбу и т. д. На многих страницах «Философии денег* подробно изложено, как деньги, обеспечив некоторые свободы, подорвали наши самые интимные связи. Безвозвратно исчезает сама возможность личного наслаждения, которая сводится к некоторым жестам и знакам, плохо разл:гч1гмым и почти секретным. Вот, например, проституция. Признанный и почти религиозный институт, она лишается всякого украшения. становясь совершенно продажной. Обращение удовольствий и обращение денег смешиваются в обращении сексуальных желаний. Женщина представляет стоимость, ибо ее тело — это капитал, то есть такой же предмет обмена, как и деньги, которые платят за предоставляемые услуги. Это тем более верно з отношении мужчины, который во что бы то ни стало стремится получить нечто личное, ожидая чувства или оргазма от женшины. оплаченной как раз за отсутствие того и другого. II воспринимает :-:аг: грубость или холодность тот факт. что их не получает.
Плата за внебрачные личные отношения открывает ка-.: некое свойство природы денег. Они могут служить абсолктко любым

437
От общества приблизительности к экономике точности

целям. Никто не наделяется с их помощью какой-либо привилегированной связью, так как их отношение одинаково ко всем. Они индифферентны по отношению к внутренним качествам, ибо. являясь простым средством, они не привносят никакого аффективного отношения. Ведь после того, как они преобразуют личный контакт в безличную связь, обратная операция столь же трудна, как превращение холодного источника в горячий. Этого можно достичь лишь в воображении или в галлюцинациях, но никогда — в реальности.
Однако сегодня столь процветающая эротическая индустрия совершает этот подвиг. Она апеллирует к порнографии, которая не только «говорит все», но и «показывает все», описывая самые разнузданные, невероятные, а то и извращенные, сексуальные жесты. Существуют агентства, в которые клиенты звонят, чтобы рассказать о своих сексуальных фантазиях неизвестно кому и платят за то, что их выслушивают. И существуют самые изощренные электронные устройства, такие как минитель, с помощью которых продаются и покупаются невидимые проститутки для реально не осуществляемого, абстрактного секса. Затемненная коммерпиализированная эротика, тайна участвуют в рентабилизации общественной услуги. Все это иллюстрирует, как подчеркивал Зиммель, бьющую в глаза аналогию между деньгами и проституцией.
Те же черты, без сомнения, обнаруживаются в браке, когда он заключается на основе денежной сделки. Еще более четко они проявляются в коррупции, которая под покровом уважения к социальным законам ведет к грубому насилию над ними; их бессовестно обращают на пользу одного индивида. Если этот почтенный институт меньше проявляется на Западе, чем в других местах, где он выступает в неприкрытой форме, то именно деньги служат ему маской. Поскольку существует стремление сохранить фасад общественной морали и строгости нравов, сам акт коррупции становится неуловимым и маскируется даже в глазах того. кто его совершает. Коррупция была относительно трудным делом, она зависела от искусства, поскольку взятка приобретала форму осязаемого блага. Для получения милости князю давали землю, магистрату — дом. не говоря уже о подарках натурой — яствах, напитках, пенных вещах, тканях, ювелирных украшениях. Или золотая монета проскальзывала прямо в едва открытую длань. Притворное сопротивление было более очевидным, дело происходило у всех на глазах и не могло особо укрыться от бдительных и ревнивых взглядов. Заинтересованный должен был закрыть глаза в знак согласия.

438 Московичи С. Машина, творящая богов
Деньги также расширили возможности коррупции и моральной маскировки для обеих сторон. Секретность лучше сохраняется, становится почти нерушимой. Для получения недозволенного достаточно анонимного денежного документа, чека или цифры. скрытой среди многих других; и вот богатство индивида растет, ничем себя не выдавая. Получатель может симулировать поразительное неведение по поводу экономики дарений, он может разыгрывать комедию перед самим собой, маскируя происхождение денег в своих собственных глазах, ибо он не принял ничего осязаемого и не насладился обладанием. Бездоказательность. отсутствие материальных улик злоупотребления и нарушения закона превращают коррупцию в обычную сделку. Вот что помогает понять, каким образом вообще деньги позволяют маскировать факты и мотивы. Они незаметно скрывают от сознания смысл поступков и позволяют избежать собственной цензуры так же, как и суда других, которые ничего не видели.
Нет нужды приводить другие примеры. Я утверждаю, что безличный характер, который деньги навязывают нашим личным отношениям, создает особые двусмысленность и жестокость, которые пропитывают всю социальную сферу целиком. До такой степени, что начинает казаться иррациональным или неадекватным поведение, создающее впечатление, что безличные отношения могут формулироваться по образцу личных. Как например, поведение коммерсанта, заявляющего, что он устанавливает вам «дружескую цену» или банкира, который одалживает деньги без процентов на основе одной лишь симпатии. Ибо проявлять великодушие, взывать к чести там, где необходимо повиноваться законам рынка и считать предельно точно, — это означает идти против самой природы экономики и нарушать ее законы. Ибо она не оставляет никакого места для такого великодушия, которое, дело известное, лишь готовило бы свое собственное разорение. Современный Дон Кихот более не сражается с ветряными мельницами. Он борется с силлогизмами безразличия и логики барышей и потерь, одинаковой для всех.
Необходимо понять следующее, Все люди будут вести себя подонкихотски много, много раз. Вы угадываете, что очень сложно иметь безошибочное чутье, отличающее безличное от личного в едином отношении, рациональное от иррационального в едином действии. Тем более, что для этого у нас есть только абстрактные неуловимые указания, в которых никогда нельзя быть уверенным. Сколько раз мы принимаем одно за другое: рекламное обращение — за лично нам адресованное письмо, снижение про-

От общества приблизительности к экономике точности

439
дажной цены — за подарок. Несмотря на эту двусмысленность, все это происходит от тенденции сводить качество к количеству и обесценивает каждое личное отношение, благоприятствуя множеству отношений безличных. Ни одна сфера общественной жизни не может избежать этого. Если жалуются на поверхностный характер отношений между людьми, на их нежелание участвовать в общих делах, это происходит не от желания изолироваться и защититься от вторжения в личную жизнь, как можно было бы подумать. Речь, напротив, идет о способе участвовать в общественной жизни в нашем обществе.
До недавнего времени принадлежность к корпорации, религиозной общине, например, приходу, к группе внутри квартала, профсоюзу или даже семье полностью вовлекала в себя каждого человека. Он должен был посвящать им время, разделять верования, подчиняться общим традициям и использовать ту же символику, полностью уплачивая налоги и неся другие повинности, выражавшие солидарность.
*В средние века, — напоминает Зиммель, — принадлежность к какой-либо группе полностью поглощала индивида. Она не только отвечала временной и объективно определенной цели, но скорее связывала всех объединенных этой целью и полностью поглощала жизнь каждого из них»23.
Они были в состоянии ограничиться малым количеством объединений, состыкованных друг с другом. Но начиная с того момента, когда обмены умножаются, а деньги циркулируют, принадлежность к группе становится зыбкой и требует от индивида лишь частицы, подчас незначительной, его личности. Таким образом. становится возможным совмещать принадлежность ко многим объединениям, Кроме того, членство предполагает уже не вопрос «что ты думаешь?» или «каковы твои цели?», а лишь — «сколько ты платишь?». Тот, кто приобретает его, лишь платя взнос, неизбежно меньше ангажирован. Более того, деятельность секретариата, казначейства или пропаганда обеспечиваются профессиональными наемными служащими и активистами. Более нет необходимости вкладывать себя, жертвовать ради этих дел своим временем и самим собой. Для того, кто осознал эти удобства, сама собой разумеется принадлежность к большому числу ассоциаций в соответствии со своими средствами и потребностями. Каждый день возникают новые, и никто не обращает на это внимание. Конечно, деньги избавили индивида от зависимости

440 Московичи С. Машина, творящая богов
от небольшого числа людей или институциональных групп. С другой стороны, фрагментировав его и сделав мобильным, они поставили индивида в зависимость от толпы «неличностей» и случайных групп. Противовесом личных отношений, которые могут быть лишь немногочисленными, служат отношения безличные, весьма многочисленные, и таким образом создается непрочное равновесие. В общественной жизни количество становится таким образом ее качеством. И часто качеством абстрактным и индифферентным, ready-made'1, поскольку социальная принадлежность индивида сводится к подписанию чека, обладанию членской карточкой и получению периодического бюллетеня, который он выбрасывает или коллекционирует, не читая.
Возникающая отсюда социальная полифония проявляется в этом одновременном и фрагментарном участии в нескольких кружках, не связанных между собой подобно нотам современной музыки. Никто не представляет более особого значения, ни одно создание не имеет для другого такой значимости, чтобы можно было написать со страстью Андре Жида в конце книги <• Яства земные»: «О, забудь меня, как я тебя забываю и делаю из тебя самое незаменимое из земных созданий». Каждый становится уникальным в среде всеобщей взаимозаменяемости и зсе объединяется в самом совершенном безразличии. Речь идет об изолированных индивидах, не имеющих общей мерки, избегающих устойчивых рамок и как будто бы внедряющихся в общественную галактику лишь для того, чтобы отбросить все свое особенное. сливаясь со всеми.
«В то время как в предыдущий период развития. — утверждает Зиммель, — человек должен был платить за редкие отношения зависимости узостью личных связей, а зачастую и тем. что один индивид являлся незаменимым, в настоящее время мы компенсируем многочисленные отношения зависимости индифферентностью, проявляемой к людям, с которыми мы вступаем в отношения, и свободой заменить их в любой момент->~\
И это тем более верно, что деньги в силу своих императивов требуют определенной скорости развития и интенсивности отношений, опрокидывают те, которые топчутся на месте, не меняя партнеров и интересов. Так, с одной стороны, они ограничивают и обедняют каждое социальное пространство: с другой. —
Ready-made (англ.} — готовый — прим. пер.

441
От общества приблизительности к экономике точности

резко увеличивают количество таких пространств. Рабочий и предприниматель, покупатель и торговец, квартиросъемщик и домовладелец сокращают свои контакты, сводят их к минимальному взаимодействию, которое подтверждает объективная цена: автоматически выплачиваемая зарплата, устанавливаемая путем переговоров коллективными органами или политическая реклама, фиксированная декретом квартплата. В современную эпоху индивид все более и более похож во многих отношениях на чужака прошлых времен, врага и мимолетного гостя. Не будучи интегрированным в коллектив, он совершенно не связан эмоциональными и традиционными верноподданическими чувствами. Этот тип особенно распространен в городах, где уже одна плотность населения утверждает характеры. Каждый отдает отдельные частицы самого себя разъединенным видам деятельности: труд, дружба, досуг, политический выбор специализируются. И каков же результат? Окольное восприятие. измельченные воспоминания и односторонняя логика. Иногда случается, что *я» вынуждено платить завышенную цену, чтобы смягчить их диссонансы, которые слишком тяжелым бременем ложатся на психику. Индивид должен быть очень сложно организован и несколько раз разделен на объективное и субъективное существо, которые поддерживают между собой абстрактные отношения.
'•Психологический фундамент, на котором возвышается тип индивидуальности, присущий большим городам, — пишет Зиммель. — это интенсификация нервной жизни, которая вызывает внезапное и непрерывное изменение внешних и внутренних впечатлений у''.
Город распространил этот человеческий тип и демократизировал индивида, превратив его. надо добавить, в чисто количественную величину, ибо от него не ждут никаких героических поступков, никакой добродетели и никакого другого особого качества. Он сразу оказывается, если использовать выражение Музиля. «человеком без свойств», то есть лишен постоянных связей с группой, семьей, профессией в течение всей его жизни и чувства привязанности к ним, которым ранее был преисполнен. Но деньги, которые растворили его в безличных отношениях, одновременно объединяют его с другими в громадных массах, порожденных промышленностью, и в бюрократических пирамидах. Все вместе они ишут то, что каждый потерял, то есть общие эмоции

442 Машина, творящая богов
и личные контакты внутри коллектива. В уличных ли движениях, на гигантских музыкальных концертах, патриотических или спортивных мероприятиях, иногда имеющих насильственный характер, — каждый удовлетворяет эту потребность как может. Пока современный характер городской толпы недостаточно понят. Она объединяет рациональных в экономическом и культурном смысле слова индивидов в общество, которое нас разделяет. Она делает непрерывными и интенсифицирует на какой-то момент все связи и прерывистые отношения бесчисленных людей. Она представляет и возносит основное в человеке, то есть чувство количества. Но чтобы достичь этого, масса вынуждает индивидов изменить свою психологию на противоположную, подавить способности к критике и эгоистические интересы.
Не так было в прошлом. В Древнем Риме, в средние века и до недавнего времени, городская толпа продолжала личные связи, существовавшие в семье, в профессиональной группе, в Церкви. Она рождалась из других толп и не была призвана ни изменить психологию индивидов, ни изменить тенденцию, которая их разъединяла и делала безразличными друг к другу. Короче, если все предшествовавшие общества имели массы, то лишь нате общество является массой. Тот, кто видит в нем только одного индивида или только одну массу, имеет превратное представление о природе современного общества.
Согласно Новалису, рай, изначально единый, впоследствии был распространен по поверхности земли, скрыт в щелях материи и, так сказать, превратился в мечту. То же произошло и с деньгами: особая субстанция, предназначенная лишь для нескольких операций дарения или обмена, они проникли во все ячейки общества и стали его основанием. Если оно развивается и накладывает печать на культуру, то это может происходить лишь в одном направлении — меры, то есть точности. Деньги здесь, возможно, не причем, но как это узнать?
Когда деньги входят в жизнь и ставят свои условия, становится ясным, что они ликвидируют личное суждение, взгляд и привычку к приблизительному как нечто неразумное и субъективное. Вкус и цвет подлежат обсуждению, но не стоимость чека или франка. Взвесить товар на руке, чтобы оценить его вес, попробовать монету на зуб, чтобы убедиться, что она золотая, а не медная, заглянуть в глаза торговцу, чтобы узнать, честен ли он, — все это вышло из употребления. Каждый должен рассматривать индивидов и вещи сквозь призму денег, под углом счета и точ-

443
От общества приблизительности к экономике точности

ности. Все остальное не имеет значения, являясь лишь ошибками и блужданиями души. Этого требует логика, сводящая любого человека и любую вещь к эталону, не обращая внимания на его достоинства и изъяны, чтобы установить его меновую стоимость с точностью до десятичной дроби.
Какое страшное слово. И однако, если принять во внимание объем взаимодействий и суммы, поставленные на карту десятичная дробь имеет значение. Каждый, кто умеет смотреть и видеть, знает, что в искусстве или технике, науке или общественной жизни все измеряется с этой точки зрения. Это трюизм, что исследование. идея, спортивное достижение оцениваются в зависимости от успеха, количества золотых медалей, нобелевской премии и скорости. О. я не думаю иронизировать, я довольствуюсь перечислением аспектов этой возросшей объективности наших средств и наших целей.
«Скорее всего. — пишет Зиммель, — поскольку вся структура средств является структурой рассматриваемых непосредственно причинных связей, практический мир также становится во все большей степени проблемой, которую необходимо понять. Точнее говоря, постижимые элементы действия становятся отношениями. объективно и субъективно поддающимися вычислению: они последовательно устраняют эмоциональные реакции и решения, которые связаны лишь в поворотные моменты, жизни с конечными целями"'''.
Конечно, для решения этой проблемы нам нужны все наши интеллектуальные и технические ресурсы. Но социолог ясно говорит об этом и объясняет предпосылку: деньги освобождаются от всех целей, превращаясь в абсолютное средство, которое связано со всем. Завоевав экономику, промышленность, науку, коммуникации. они повсюду распространяют инструментальные установку и угол зрения. Столкнувшись с трудностью, призывают специалиста и обращаются к специальному знанию. От них ждут решения, но не вопроса, чему оно служит, полезно оно или вредно. В глазах всех эти вызывающие восхищение специалисты и знания, представляют верховенство средств над целями, тот факт, что можно разумно рассуждать со всей объективностью о том, «как делать» вместо того. чтобы спорить и волноваться о том *для чего делать»""'.
Фасад образования, законности, религии и даже легко крошащуюся штукатурку нашей морали нельзя снести за один день.

444
Машина, творящая богов
Однако в ходе дебатов об искусственном оплодотворении, ядерной энергии, качестве жизни чаще всего побеждают инструментальные аргументы. В любом случае гипотезы Зиммеля представляют большой интерес своей взаимосвязанностью, тем, как они выстроены вокруг центрального пункта — денег, формирующих наш современный мир. И этот современный мир предстает в них еще раз уверенным в том, что в них можно найти модель всеобщей рационализации, какой бы области это ни касалось. Он является первым, кто не довольствуется тем, что войдет в историю. он стремится творить историю, следуя продуманным и научно выверенным принципам. Таким образом, он берет себе за правило относиться к общественным явлениям так же, как к явлениям природы.
«Подобно тому, как аффективная тональность исчезла из объяснения естественных процессов, — утверждает Зимме.ть, — а разум занял ее место, так и объекты и отношения нашего практического мира в той мере, в какой они образуют все более и более взаимосвязанные ряды, исключают вмешательство эмоций»''.
Вот совершенная антитеза культуре, которая царствовала до сих пор, заключая в себе чувства, желания, намерения, пели и злых гениев. Три прилагательных: безличный, инструментальный, объективный эквивалентны и резюмируют нашу культуру. Они являются синонимами рациональности, их перспектива бесконечно расширяется и их методы принимаются образованием. администрацией, государством. В этом и заключается секрет: осуществляемые над деньгами операции освобождаются от них. чтобы определять операции, ежедневно осуществляемые в сфере труда, науки, частной и общественной жизни. Даже включая и правила демократии, согласно которым меньшинство должно подчиняться большинству. Это ясно указывает, что индивид не имеет качественной ценности. Его определение — чисто количественное. Оно выражается в формуле: один человек — один голос. Эта арифметическая процедура имеет свое следствие. Каждая группа, большинство или меньшинство, включает определенное число лишенных индивидуальной специфики единиц (людей), и нивелировка формирует ее внутреннюю реальность: «Каждый считается за единицу, никто не приравнивается к 29 числу большему, чем единица» 30 .
То, что Зиммель говорит о демократии количественной, демократии голосований, применимо и к демократии мнений

От общества приблизительности к экономике точности

445
то есть к нашей демократии. Опросы, почти ежедневные, выявляют эти мнения и образуют кривую настроений, как если бы все ответы на вопросник имели бы одинаковый вес и обязывали бы в одинаковой степени. Эта страсть к измерению, взвешиванию и подсчету, которая свирепствует в наши дни, сходит за самое чистое отражение современного интеллектуализма. Его улавливают даже в языковой тенденции избегать метафор и парафраз, заменять символическую мысль чисто знаковыми кодами. Вместо употребления, как это было в прошлом, сокращенных названий привычных слов — например, метро вместо метрополитена — их сводят к аббревиатурам. Абстрактные и анонимные знаки, они стирают любой конкретный образ, который может открыть дорогу аффектам. Былая Лига наций превратилось в ООН, вместо венерических заболеваний говорят о M.T.S.', военный пакт, заключенный между странами, называется НАТО, а наш самый быстрый поезд T.G.V.13 Все обозначаемое этим языком без слов, не должно ни демонстрироваться, ни ощущаться, но оставаться скрытым по самой своей форме. Заглавные буквы даже не разделяются более точками, ибо эти аббревиатуры, превратившиеся в акронимы, выдаются за слова (например, НАТО) и соединяются, имитируя математические формулы. Язык становится тривиальным и рационализируется в этом процессе, который трансформирует его, по выражению Зиммеля. в 4 чистое средство средств», индифферентное к своей пели, которой является смысл.
В этом мире, где символы уступают место знакам, а приблизительные суждения — правилам, проявляется стремление максимально увеличить точность жеста и мышления. Везде первенствуют «вычислительные» способности разума, а общественные и индивидуальные отношения занимают последнее место. Нумерологические влечения в жизни — это безошибочный показатель, ее высший идеал.
<• Познавательный идеал. — пишет Зпммель, — это понимание мира как огромной математической задачи, понимание событий
и качественных отличий вещей как системы чисел»31.
' Ma'.adies transmissibles sexuellement. {франц.) — болезни, перелаютгеся половым путем — прим. пер.
~ Т-а:" Grande Vitcssc {франи.} — высокоскоростной поезд —

446
Машина, творящая богов
Общество переворачивает новую страницу. И на этой странице нет ничего, кроме чисел. Захлестнув науки, арифметика находится в процессе превращения во многих отношениях в интимный дневник наших мыслей и нашего поведения. Ее абстрактный язык анализирует наш выбор и наши предпочтения и на их основе составляет наш портрет. Ясность и пунктуальность являются необходимыми условиями. Общество требует от каждого суждений, поведения по отношению к другим и выполнения обязанностей, идеально соответствующих математической формуле. Не скупясь, передаю слово Зиммелю, так как именно он понял и со всей тщательностью разъяснил этот феномен.
«Психологическая черта нашего времени. — утверждает он, — ... как мне кажется, находится в тесной причинной связи с монетарной экономикой. Монетарная экономика навязывает нашим ежедневным взаимодействиям обязательные непрерывные операции. Для многих людей жизнь проходит в оценке, взвешивании, вычислении и сведении качественных стоимостей к количественным. Оценка стоимости в монетарных терминах научила нас определять и вычислять стоимость до самого последнего сантима и таким образом сформировала у нас максимальную точность при сравнении различных жизненных содержаний»32.
Такая точность — всего лишь средство продемонстрировать глубокую рациональность этой жизни. Но как соотносить между собой, сравнивать подобно физическим телам с максимальной точностью многообразные, текучие материи? Как идентифицировать, оценить, классифицировать желания и действия, которые всегда избегали измерения? Эти постоянно возникающие вопросы приводят к одному и тому же ответу, и приводят к нему одними и теми же путями. Бог-часовщик, который, согласно Декарту и Галилею, создал правильное движение планет во вселенной, установил его также и для общества. По крайней мере в этом убежден Зиммель, и приводимое им сравнение выглядит убедительным: «Гак лее как всемирное распространение карманных часов сделало внешний мир более точным, так же и вычислительная природа денег сообщила существующим отношениям новую точность, надежность определения идентичности и различий и полное отсутствие двусмысленности в соглашениях и договорах <".

447
От общества приблизительности к экономике точности

Сходство между деньгами и средствами точного измерения поразительно, между ними царит полное согласие. Все, что узнаем, мы узнаем благодаря математическим способам. Благодаря им и только им мы приобрели наиболее важные из наших знаний. Все вместе они образуют эти механические способности, необходимые людям, чтобы считать себя «господами и владельцами природы» и самих себя. С тех пор в обществе более, чем когда-либо, преобладает умение, близкое к инженерному, исключающее самодельное мастерство прошлого, осуществляемое посредством машины, идеальной моделью которой является автомат.
Все ясно и вполне приемлемо: разум и общество сливаются. Философ Лукач полагал, что «эта рационализация мира, по-видимому, целостная и проникающая вплоть до физического и психического бытия человека, ограничена формальным характером своей собственной рациональности» э. Для того, кто не хочет предаваться пустым надеждам, это ограничение иллюзорно. Бывший студент Зиммеля был лучше подготовлен внимать вечной мудрости, которая напротив уважает могущества форм, даже боится его. На какое-то время они становятся знаками культуры и матрицами, в которые заключено сознание людей.
Однако кульминацией проблемы рационализации общества является то, что я назвал бы обесцениванием характеров. Это означает выскабливание у индивида качества индивида. В течение жизни последних поколений уже удалось заставить его отказаться в конечном счете от инстинктивных черт и склонностей, придающих ему уникальный характер. И это было не случайно, ибо число социальных сред, к которым он принадлежит, обмены. в которых он участвует эфемерным образом, влекут его за пределы его собственного «я», — даже если все это происходит лишь в сфере экономических отношений.
"Обмен как таковой, — констатирует Зиммель, — является первой и самой чистой схемой количественного расширения экономических сфер жизни. Посредством обмена индивид в основном выходит за пределы солипсического круга — гораздо больше, чем путем воровства или преподнесения подарков» .
Деньги в самой жесткой форме побуждают каждого выйти за свои пределы и подчиниться формам мышления и действия, идентичным для всех. Продолжают существовать лишь нейтральные и объективные черты, лишенные любых украшений и

448 Московичи С. Машина, творящая богов
любой видимости. Настоящий хитон Несса" — деньги ткут второе тело общества, математизированное и гомогенное, в котором более нет особых, замкнутых на определенном человеке отношений. Можно сказать, картезианское общество, в котором «априорными элементами отношений являются более не индивиды с их собственными характеристиками, на которых рождается социальное отношение, но скорее сами эти отношения в качестве объективных форм — «позиций», пустых пространств и контуров, которые индивиды должны просто заполнить каким-либо образом»3'.
Для тех, кто заполняет пустоту, выполняя функцию чистой набивки, свойства теряют цену. Индивид более не заботится о чести или престиже. Верность или упорство в убеждениях более не оправданы. Вмешательство семейного или патриотического чувства может повредить суждению о стоимости средств и точности действий. Тогда субъективное пристрастие столкнет нас с траектории, которой необходимо следовать и которую нельзя изменить. В этом случае будет уже невозможно считать так же естественно, как дышать, вступать в отношение с другими людьми как с «позицией» отвлеченно и непредвзято.
Человек с характером обладает демоном, он следует своим собственным путем в той мере, в какой придерживается своих идей, признает свои желания, предпочитает одна' вещь другой и не чувствует себя вероломным. Его единство выражается в идиосинкразии, которая довлеет над ним и императивно диктует ему его обязанности. Это, как говорят, человек слова. Но в обществе, где действие должно быть обдумано, где каждый должен адаптироваться к объективным обстоятельствам и изменчивым интересам, лучше быть обделенным характером. К любому индивиду приложимо то, что сказал Бальзак в романе ^Банкирский дом Нусингена»: «Великий политик должен быть абстрактным злодеем, без этого общество плохо управляемо. Честный политик — это паровая машина, испытывающая чувства, или лоцман, занимающийся любовью за рулем...» Почему? Просто потому, что
Несс — в греческой мифологии кентавр, убитый стрелой Геракла, пропитанной ядом Лернейской гидры. Жена Геракла Деянира по наущению умирающего Несса собрала его кровь, так как она будто бы поможет ей вернуть любовь мужа. Узнав, что Геракл собирается жениться на Иоле, она подарила ему хитон, пропитанный отравленной кровью Несса.
Это стало причиной гибели Геракла — прим. псрев.

От общества приблизительности к экономике точности

449

Качество мобильности и переменчивости индивида без
тогда его отношение к вещам и людям определяется совершенно личными убеждениями, необдуманной привязанностью.
Это обширное нагромождение ощущений и разума, каким является индивид, должно быть дистанцировано от специфических содержаний и мотивов, чтобы быть похожим на деньги, которые равным образом от них дистанцированы, должно быть оппортунистичным, чтобы лучше вписаться в поток обменов. Имея проницаемое, гибкое, не ищущее единой точки опоры «я», он становится совершенным обитателем этого «мира свойств без людей, пережитого опыта без тех, кто мог его пережить» , который любил описывать Музиль. Отделение от самого себя и объектов приобретает такую значимость потому, что оно позволяет людям, полностью им поглощенным, — а кто может избежать этого? — приобрести главное качество — «качество отсутствия характе ра»39. Качество мобильности и переменчивости индивида бег демона, который не чувствует себя связанным каким-либо априорным принципом, внутренним долгом и не подчинен раз и навсегда какой-либо норме. Ибо он предается движению, где ничто ни на мгновение не остается в состоянии покоя, «ни один человек, ни один порядок; потому что наши знания могут изменяться каждый день», и он «не верит ни в одну связь, и каждая вещь сохраняет свою ценность лишь до следующего акта творения, как лицо, с владельцем которого говорят и которое изменяется вместе со словами»40. Такой характер является лишь рядом сочетаний и импровизаций, он служит лишь тому, чтобы соответствовать обстоятельствам.
Так заявляет о себе закон рационализации общества: индивиды, у которых меньше характера, изгоняют тех, у кого его больше, подобно тому, как плохие деньги изгоняют хорошие. Расчетливая осторожность предписывает никуда не вовлекаться глубоко, не слушать голос совести, чтобы сохранить внимание к итогу обменов и равновесию интересов. Часто возникал вопрос о психологическом смысле принципа максимизации в экономике и особенно о благоприятствующих ему условиях. Сегодня мы знаем: это негативная селекция характеров. Она ставит в благоприятное положение людей, которые не упорствуют в своих убеждениях и выборе. Философ Лукач описывает это обесценение характеров у журналистов. По правде говоря, это наблюдается везде, «где сама субъективность, знания, темперамент, способность выражения становятся абстрактным механизмом, независимым как от личности «собственника», так и от материальной и конкретной сущности субъектов, приведенных в движение

450 Московичи С. Машина, творящая богов
согласно собственным законам. «Отсутствие убеждений» у журналистов, проституирование их опыта и убеждений нельзя рассматривать иначе как кульминационный пункт капиталистической реификации»41.
Таков случай индивида, который должен скрывать под маской строгости стирание всего, что ему свойственно с тем, чтобы создать дистанцию по отношению к самому себе, будучи захваченным этой странной игрой, которая превращает его в предмет обмена. Это наилучшее состояние для того, кто стремится обеспечить себе поле для маневра и переговоров, избегая при этом «личной» вовлеченности в зыбкие отношения, способные обернуться против него. Как бы то ни было, это обесценение порывает с традиционным миром, в котором индивид узнается по его вере, его постоянству, его приверженности к кодексу ценностей, от которых он не может отступиться. Вырвавшись из сети чувств и обязательств, каждый способен продемонстрировать большую гибкость, переворачивая наизнанку свои мнения и верования, и большую объективность, присоединяясь к действующим силам для принятия решения. Фактически Зиммель утверждает, что стимулированные деньгами разрыхление характеров и преобладание разума над убеждениями, ведут к притуплению социальных конфликтов. Они теряют свою фанатичную интенсивность, когда противоборствующие стороны отказываются от воинственной непримиримости в пользу компромисса. Вот что он пишет по этому поводу: «Тенденция к примирению, рожденная безразличием к основным проблемам нашей внутренней жизни, в высшей степени характеризуется спасением души и не подвластна разуму. Она может дойти до идеи мира во всем мире, что является особой прерогативой либеральных кругов, исторических представлений интеллектуализма и монетарных взаимодействий. В этом и заключаются последствия недостатка характера. Это отсутствие цвета становится, так сказать, цветом трудовой деятельности в самых важных пунктах взаимодействий»42.
В итоге современный индивид, свойством которого является отсутствие характера, противостоит традиционному индивиду, определяемому характером, как буддист противостоит христианину и иудею. Буддист может быть лютеранином, адвентистом, иудеем, католиком или мусульманином. Он вполне может обратиться в ислам или католицизм. Однако христианину или иудею

От общества приблизительности к экономике точности

451
не придет в голову, что он может быть одновременно добрым буддистом. Более того, если мы иудеи, мы должны верить, что есть лишь один Бог и что Моисей — его последний пророк. Если мы христиане, мы должны верить, что единственный сын отца небесного был распят на кресте, а затем воскрес в Палестине. Зато мы можем быть буддистами и отрицать существование Будды. Точнее мы вправе думать, что наше суждение об этом мало что значит.
Такова панорама, начертанная деньгами. Побродив по краю, они проникают во все закоулки человеческих отношений и явлений43. Чем они занимаются? Повсеместным внедрением разума, способного точно представить дистанцию между индивидами и вещами, эквивалентность между самыми разнообразными вещами и свести их качества к единому количеству. Кто может отрицать их успех? И если разум предстает нам в тройном аспекте: безличности, эмансипирующий индивида, инструментальности, рационализирующей общество, и девалоризации, объективирующей характеры для адаптации индивидов к этому обществу, то тем самым он размывает иерархию, превалировавшую в течение тысячелетий.
Действительно, деньги, которые разрушают фундамент отношений человека к человеку, сами же и восстанавливают его, согласно другой логике. Они создают иерархию, опирающуюся более не на привязанность и признательность, но на науку о средствах и целях. И так обновляют основы власти в нашем современном обществе. Бальзак резюмирует это, когда пишет в ^Трактате об элегантной жизни», что она заменила «эксплуатацию человека человеком на эксплуатацию человека разумом». Удивительно точная формула, если не нагружать слова значением, которого они не содержат.
Скачок к рациональному обществу — его можно назвать по-разному — начинается с монетарной экономики, которая повсеместно ускоряет свое движение и приобретает всеобщий характер. И однако что-то отдаляет нас от него и приводит к тому, что никто не может чувствовать себя в нем как дома. Можно сказать. что большинство событий и обретений индустриального и интеллектуального мира привели к таким последствиям, которых никто не желал, и потребовали жертв, непереносимых для всех. Большинство общественных форм предстает в меньшей степени как рациональный порядок, чем как вулканы, которые извергали огонь так долго, что их внутренние стенки растрескались и можно увидеть потухшие угли. Такое видение свойствен-

452 Московичи С. Машина, творящая богов
но современности, ее взгляду на свое собственное прошлое и на те жертвы, на которые она пошла, чтобы выковать цивилизацию будущего.
Можно согласиться с тем, что большинство цивилизаций стремится к гармонии между правилами совместной жизни и характером человека. Под видом священного и мирского, божественного и дьявольского они проецируют эту гармонию на вселенную с тем, чтобы вписать ее в нее и бросить вызов времени. Таким образом, каждая цивилизация выделяется и узнается по своему уникальному стилю. Все, что относится к безопасности, долгу и энтузиазму, культивируется, даже если оно представляет собой изнанку ненадежности, апатии в слишком могущественной, не поддающейся подчинению среде. Это сложная, требующая длительных усилий задача, но ее решают члены коллектива, которые призваны взять его судьбу в свои руки. Это законодатели, герои или пророки.
Наша цивилизация приложила наибольшие усилия к тому, чтобы стереть связи между моралью и характером, и это называется рационализацией. В своих записных книжках Достоевский замечает, что у человека больше нет профиля. Моральные и взаимные обязательства стремятся принять вид формальных императивов и зависят от всеобщего консенсуса. Но в результате философия их нейтрализует, а общественная дискуссия опошляет. Слова, измельченные таким образом, теряют свой смысл и свою магию. Как если бы мы, современные люди, одни могли бы обойтись без этих связей и вместе вести коллективное существование, будучи взаимно дистанцированными и безразличными друг к другу. Как если бы мы обладали неким даром, позволяющим выносить эту «меланхолию без настроения», поддерживаемую разумом, который совершенно не нуждается ни в плотских, ни в духовных мотивах, чтобы выполнять то, что он считает верным и необходимым. За прошедшие полвека мы уже получили такой опыт. За этот период получили распространение строгие формулы морали и этики ответственности. Но в среде людей, лишенных характера, лишь немногие из них устояли перед давлением и еще меньше — перед преступлением. Ибо этого характера или демона, без которого Сократ остался бы вульгарным софистом. не хватало целым народам и даже тем, кто претендовал на роль их духовных вождей. Они не выполняли своего долга, ибо не имели опоры во внутреннем законе.
«Философия учит действовать, а не говорить», — утверждал Сенека во времена античности. Сегодня она этому больше не

От общества приблизительности к экономике точности

453
учит, и не без веских причин. Она является составной частью культуры, в которой мы живем, испытывая постоянное давление конкурирующих нравов, мод, идей, которым не хватает времени, чтобы выработать собственную физиономию, и они лишают нас нашей. Не падаем ли мы на колени перед индивидуализмом поверхностным и лишенным лица и anything goes"?
Зиммель справедливо усматривает в отсутствии стиля собственный стиль нашей культуры, где все годится и где все друг друга стоит, то есть ничего. Неважно, выражается ли это в разочаровании в мире или обесценивании характера. Мы ведем себя так, как будто возможно искоренить субъективность правил жизни и пренебречь тем, что делает человека человеком. Мы стремимся к обществу, независимому от качеств, выборочных привязанностей и умений, благодаря которым мы можем быть чем-то для других, быть вместе с другими, просто быть. В этой связи Поль Валери замечает в *Тетрадях* за 1910 г.: <• Цивилизованный житель больших городов возвращается в состояние дикаря, то есть состояние изоляции, потому что социальный механизм позволяет ему забыть потребности сообщества и утратить ощущение связи между индивидами, некогда постоянно пробуждавшееся необходимостью. Всякое совершенствование общественного механизма делает ненужными поступки, способы чувствовать, способности к совместной жизни».
Таков парадокс общества, которое приобретает завершенность з ущерб общительности. Однако этот отрыв не является симптомом ни отчуждения. — Зиммель не употребляет этого понятия, — ни аномии, но осознания факта. Я бы так выразил это: мы являемся, если можно так выразиться, плохо цивилизованными. Я не имею ввиду отклонения от нормы, разгул жестокости и идолопоклонство, которые мы навязали себе во имя разума. Но мы бессильны заполнить разрыв между внешней вселенной, остающейся бесконечной, и вселенной внутренней, которая постоянно стремится к завершению: иначе говоря, к совершенству. Подобно тому. как деньги не заполняют разрыв между желанием и объектом желания, накладывая стерильную цифру на изобильную плоть плода. Если бы веши. наполняющие нашу вселенную, могли бы говорить, они сказали бы нам словами Кориолана: «Это не мы бежим, это вы отстаете».
Albthing goes (англ.) — какого-либо движения — прим. пер.

454 Московичи С. Машина, творящая богов
Возвещая приход цивилизации, с которой мы не можем полностью составить одно целое, социология Зиммеля рассматривает ее как полную фаустовских обществ, ни одно из которых не является достаточно большим, чтобы каждый чувствовал себя внутри него как дома. А человек, который ее создает и хочет в ней жить, более ни одного момента не находится в гармонии с самим собой. Он вынужден так и не познать того единственного момента, который придает жизни цену: Когда воскликнул я: «Мгновение, Прекрасно ты, продлись, постой!» — Тогда готовь мне цепь плененья, Земля, разверзнись подо мной! Твою неволю разрешая, Пусть смерти зов услышу я — И станет стрелка часовая, И время минет для меня!3
Осужденный на разочарование творением разума и знания, которое завершается в неуверенности и невежестве, он зараяее носит траур по тому, что еще не родилось и не открыто. И за неимением возможности узнать себя в том или другом аспекте искусства, науки, труда плохо цивилизованные, каковыми мы являемся, кончают верой в свою принадлежность к ускользающей коллективной общности, которая им не принадлежит. Или говоря словами Зиммеля: «Если, например, мы рассмотрим огромную культуру и объекты — знания, институты и удобства, — в которых она воплотилась в течение последних лет, и если мы сравним все это с культурным прогрессом индивида, осуществленным за тот же период, по крайней мере в группах, обладающих наиболее высоким статусом, становится очевидным, что между ними наблюдается пугающая диспропорция. Действительно, мы замечаем, что в некоторых сферах культура индивида деградировала с точки зрения духовной жизни, тонкости и идеализма*41.
Вот неразрешимая дилемма, перед которой мы стоим, пока деньги остаются лоцманом наших способностей быть точными и разумно мыслить, пока они кортикализуют разделение труда и
" Перевод Н. Холодковского и Б. Пастернака — прим. пер.

От общества приблизительности к экономике точности

455
образуют посредством искусства, науки, экономики оболочку нашей субъективной культуры45. И однако эта аномалия, если хотите, питает самые высокие произведения современной эпохи и будоражит ее историю. Мы не видим ни ее пределов, ни спасительного средства, ибо для этого надо было бы представить мир без денег и без меновых стоимостей. А это вещь совершенно невозможная. В результате возникает сильное напряжение между нашим внутренним миром, который хочет освободиться от денег, и внешним миром, который их почитает. Сильные напряжения всегда хватают индивидов за горло и вынуждают их к отчаянным изобретениям. В этом смысле их противостояние обществу всегда было и остается чрезвычайно важным.

КУДА ЖЕ ПЕРЕШЛО ОБЩЕСТВО?

Зиммель не «открыл» деньги. Тем не менее он первым охватил во всей полноте философию культуры, рожденной ими и первым сформулировал целостную теорию их власти. Изобилие интуитивных находок придает ей энциклопедический характер. Лишь XIX век мог создать столь широкую систему понятий, охватывающих все, одновременно глубокую и перегруженную. Она — достойный эквивалент огромных архитектурных сооружений из металла и стекла, которые постоянно возбуждают наше любопытство.
Однако на все нужно уметь смотреть отстраненно. Из всех социологов, которых мне довелось читать, Зиммель в наименьшей степени проповедник и моралист. Ему чужда страсть к пророчествам. Твердой рукой он протягивает нам зеркало будущего, помогая нам осознать наше положение. Я хочу сказать, положение индивидов в обществе, которое видит в деньгах одновременно ущербность и необходимость. Оно — будь то капитализм или социализм — не в состоянии преодолеть противоречие между индивидом и обществом, которое обостряют деньги, даже если оно предусмотрено разумом. Для чего устанавливать принципы решения, если отказываться видеть то постоянное напряжение, которое поддерживает постоянно расширяющийся обмен? Зиммель предлагает признать эту данность, чтобы исследовать ее последствия.
Можно, конечно, упрекнуть его в том, что в этом случае он выдвигает теорию, которая, подобно геометрии Римана и Лобачевского, слишком абстрактна, далека от реальности 6. Так или иначе он держится за свою идею общества чистой формы и

456 Московичи С. Машина, творящая богов
чистого обмена, которое необходимо объяснить. Несомненно, что будучи таким, каким оно существует, оно определяется дистанцией, которую рациональность устанавливает между индивидом и внешним миром. Но также и между индивидом и индивидом посредством распыления контактов, изгнания страстей из совместной жизни. Мы сражаемся с различиями, которые противопоставляют друг другу классы, этнические, половые, возрастные группы и посредством которых каждый человек изолируется и отлучается от коллектива. Современные метрополии, бесспорно, испытывают это состояние в еще большей степени, чем города прошлого. Нью-Йорк служит прекрасной иллюстрацией моих слов.
В ходе повседневного труда мы видим, как удаляются объекты внешнего мира. Они размельчены и используются с помощью бесчисленных орудий, инструментов и машин, так что никто более не может достать их рукой и не представляет их в целом. Каждый действует не видя и не зная объекта действия. Вплоть до того, что привыкает иметь дело с вещью, которая остается посторонней и недоступной, странной. Подобно работающим в скафандрах на атомной станции, которые никогда не смогут увидеть вблизи минералов, из которых вырабатывается энергия, передающаяся на тысячи километров, за пределы досягаемости. Значит ли это, что у нас более нет отношений с вещами и npirpoдой? Есть, но отношения, осуществляемые в абстрактной форме и с реальностями, которые мы не воспринимаем.
Это волнующее зрелище, когда видишь, как те же тенденции воспроизводятся в отношениях, которые мы поддерживаем друг с другом. Город, характеризующий современный мир, как я только что заметил, напоминает место, где каждый индивид в некотором смысле является чужаком, который держится обособленно от себе подобных. Подобно большому гобелену, где смешаны самые разные фигуры, город делает необходимой «психологическую дистанцию» ', без которой жизнь была бы непереносимой. Тесные соприкосновения, интенсивные и вынужденные обмены и взаимодействия, стискивают людей, как те подземные коридоры, в которых толпятся потоки пассажиров. Чтобы не впасть в отчаяние и ничтожество, чтобы не утонуть в человеческом море, индивид старается избегать того. кто рядом с ним, своего соседа по лестничной площадке, своего коллегу по работе. Взамен он стремится установить контакты с удаленными существами, не знакомыми, ограждая себя от риска чрезмерной близости и оставляя за собой возможность прервать отношения в

457
Куда же перешло общество?

любой момент. Он одновременно хочет узнать об удаленном и сохранить дистанцию. Так использующие минитель тратят уйму изобретательности (и денег), чтобы поговорить, проявить интерес к тем, с кеми никогда не встретятся, даже если бы и смогли, но в то же время не знают жильцов своего дома, от которых их отделяет простая перегородка, и не имеют представления о том, что происходит в их квартале.
Из этой булимии разрозненных отношений, лишенных плотности и непринужденности, Зиммель выводит следующее: (•Отношения современного человека с его окружением в целом развиваются таким образом, что он сторонится той группы, которая к нему ближе всего, чтобы сблизиться с теми, кто находится от него дальше всего. Возрастающее размывание семейных связей, непереносимое чувство близости даже с группой самых интимных друзей, когда верность часто столь же трагична, чак и освобождение, приводят к тому, что упор все более и более делается на индивидуальность, которая напрочь отгораживается от непосредственного окружения. Весь этот процесс дистанцирования идет рука об руку с формированием отношений между людьми, наиболее удаленными друг от друга. Он сопровождается интересом к тому. что находится очень далеко, и интеллектуальной близостью с группами, отношения с которыми замешают любую близость в пространстве. Возникающая общая картина несомненно означает, что внутренние подлинные отношения осуществляются на все более удаленной, а внешне на все более близкой дистанции» .
Можно ,'innih восхищаться чувством нюанса в этом точном описании индивидов, которые, живя в обществе одних, стремятся разделить общество других. Подобно планетам, испытывающим притяжение, которое действует на расстоянии, они действуют там, где их нет и не действуют там, где они находятся. Действие больше не происходит липом к липу или телом к телу, но посредством представления, которое наполняет пропасть, отделяющую близкое от дальнего. Можно поверить, что современное одиночество вместо того, чтобы быть состоянием изоляции, отсутствием отношений, в конечном счете, выражает дистанцию по отношению к самому себе, общность с теми, кто находится не здесь.
С другой стороны, под вывеской чистого обмена общество — это время. Мы отдаем себе отчет в том, что эволюционируем и возвращаемся назад, без конца колеблемся между прошлым и

458 Московичи С. Машина, творящая богов
будущим, пока не обратимся со временем к памяти о настоящем, хотя бы потому, что у нас есть что рассказать. То или иное мгновение может стать именно тем, которое Фауст хотел удержать, воскликнув: «Прекрасно ты, продлись, постой!», если бы не круговерть неудовлетворенных желаний и полагающихся взаимодействий. С тех пор, как деньги вторглись в обмены, они запрещают нам подобные мечтания, которые задерживают последние и растягивают время. Ведь оно — симптом их существования, и зря тратя время, мы обрекаем себя на изгнание экономического круговорота. Движение денег не терпит остановки, застоя: это течение к будущему в виде накопления или страхования сталкивается с противоположным течением, обращенным в прошлое в виде долга или процента.
В своей книге «Кризис будущего» К. Помиан пишет: «Будущее буквально впрыснуто в самую ткань настоящего в форме бумажных денег... Более чем двухтысячелетняя история монетизапии экономики является также историей возрастающей зависимости настоящего по отношению к будущему».
Так сжимаются петли кредитов, обещаяий, дарений, продаж и покупок, пересекая широты, меридианы, климаты и природные условия. Подлинные деньги — это лишь непрерывное циркули рование стоимостей без ощутимых объектов. Как и время, они имеют двойное качество фиктивных, поскольку их невозможно схватить и остановить, и доверенных, то есть опирающихся только на доверие, и, следовательно, не отделимых от времени. Большое количество людей проводит свою жизнь, заставляя их обращаться со всей возможной быстротой, без передышки перемещая их из одного места в другое. Им нигде нельзя найти предназначенное им или предпочтительное применение. Они применяются повсюду и в любых целях. Деньги, которые служат строительству кораблей, домов или заводов служат также и тому, чтобы наполнять их людьми и выгонять из них людей, заменяя их другими с полным безразличием к красоте или уродству. полезности и бесполезности. И все эти совершенно реальные качества для денег нереальны.
Враг монотонности, деньги придают каждой вещи придаток в виде желания, которое продлевается временем, и борются против его исчезновения. Не потому ли что наслаждение, которое обеспечивают деньги, представляется скорее притворным, чем совершившимся? Это всегда так, ибо для Зиммеля «быстрое обращение денег является причиной привычки тратить и приобретать, оно делает какое-то количество денег психологически

Куда же перешло общество?

459

менее значимым и ценным, в то время как деньги в целом становятся все более важными, так как денежные дела затрагивают индивида более жизненно, чем в условиях менее беспокойного образа жизни».
Разве мы не пытаемся постоянно ограничивать деньги, ставить барьеры на их пути, установить табу, чтобы освободиться от них? Разве мы постоянно не боимся, что нам их не хватит и мы не сможем продолжать жить как раньше? Говорят, у всего есть пределы. Кажется, что деньги не имеют их, они не различают ни дня, ни ночи и неустанно орошают почву наших желаний, которым они придают стоимость и лихорадочный характер. С другой стороны, универсальное средство коммуникации, деньги являются также и самой быстрой коммуникацией средств — она не имеет другого предела, чем скорость света, с которой передаются электронные послания. В действительности, это скорость компьютеров, которые используют лишь ноль и единицу для того, чтобы без устали воспроизводить и считать все суммы, которые перемещаются из одной точки земного шара в другую. Посредством возрастания абстракции меняющаяся или, точнее, колеблющаяся стоимость вещей повышается благодаря непрерывности, быстроте передачи. Чего только мы не делаем для ускорения обменов — они никогда не происходят для нас достаточно быстро. Они держат нас в напряжении, но более не требуют ощутимых жертв, отказа от необходимого блага, уступленного, чтобы получить другое от человека, который поступил точно так же. Не жертва, но простая подпись на чеке или просьба о предоставлении кредита, становятся безболезненными. Кроме того, жертва перестада представлять собой подготовку к обмену, во время которой было необходимо обходиться без желаемой вещи и беречь ее — количество муки, которую не потребляли, сумму звонких монет, которую запрещали себе тратить. Это и вкладывалось в выражение «делать экономию».
Такова тенденция монетарной экономики: она устраняет препятствия к удовлетворению желания путем быстрого чередования обменов, без конца перемещающих свой предмет. И при этом даже считается ненормальным ждать и ограничивать себя, то есть прерывать эту последовательность, подобно тому, как сегодня во Франции мы считаем ненормальным, что надо подождать лета, чтобы есть клубнику, или осени, чтобы попробовать устрицы — мы хотим иметь их в любое время года. Это лишь один аспект невозможности остановить обращение благ и стоимостей.

460

Московичи С. Машина, творящая богов

Деньги не знают сна. Их круглосуточное движение не знает ни перерывов, ни чередований, вопреки естественным законам. Один предсказатель в средние века уже осудил «несправедливые, постыдные, гнусные деньги (...). Это неутомимый труженик. Знаете ли вы, братья мои, труженика, который не отдыхает в воскресенье, в праздничные дни, который не перестает работать и тогда, когда спит?» . Эта бессонница полна кошмаров. Чем более деньги лихорадочны, мобильны, тем менее гарантировано обладание ими, ибо каждый, как при игре в веревочку, должен освободиться от них как можно скорее. Источник постоянной непредсказуемости, они порождают повторяющиеся кризисы, которые, возникая в экономике, сотрясают общество, не дают ему возможности обрести покой и равновесие.
«Нет более яркого символа, — пишет Зиммель. — абсолютно динамичного характера мира, чем деньги. Их значение основано на том, что они сушествуют для того, чтобы их передавали. Остановившиеся деньги более не являются деньгами. Они теряют в этом случае свою специфическую стоимость и свое значение. Действие, которое они осуществляют в зависимости от обстоятельств в состоянии покоя — это предвосхищение предстоящего движения. Деньги — это только средство движения, в котором все. что не движется, полностью исчезает ч3'.
Время — это пространство денег и оно превращает их в своеобразную вселенную, где ни одна вещь не пользуется необходимой передышкой, чтобы укрепиться и приобрести завершенный характер. Можно сказать, что они обладают энергией, которую искали физики, способную, никогда не истощаясь, вращать машины. Так, по Зиммелю, *мир приобретает вид вечного двигателя*. Математический характер его движения придает отношениям между индивидами точность и слаженность. которые делают их совершенно прозрачными. И даже украшает их видимостью справедливости подобно тому. как правовой кодекс часто является причиной очевидной несправедливости. В своем математическом и законном аспекте деньги любопытным образом представляют собой инвариантную величину в разнородной и переменчивой вещной среде. Не Маркс ли сказал, что деньги — это единственный постоянный товар среди всех эфемерных товаров? Они являются таковыми благодаря своей способности сводить пространство ко времени — это их подлинная тенденция, которая резюмирует все другие — и от

461
Куда же перешло общество?

брасывать, одни за другими, все личные привязанности в поисках Грааля объективности.
Сегодня все это входит в фонд науки. Тем не менее странно констатировать, что в ходе пути, которого, как мы только что видели, столь же невозможно избежать, как и невозможно его остановить, общество фрагментируется и исчезает из жизни каждого. Оно удаляется от нас, подобно метеору в неизвестной части Вселенной. В этом смысле деньги похожи на кукушку, которая кладет свое яйцо в гнездо другой птицы. Вылупившись, птенец прогоняет весь выводок и кончает тем, что разрушает приютившее его гнездо. И тем не менее мы понимаем, что общество продолжает существовать и остается, так же как власть и закон, мостом или туннелем между индивидами. Об обществе, как об исчезнувшей Альбертине Марселя Пруста, лишенного бурных отношений, которые он поддерживал со своей подружкой, трудно сказать, покинуло ли оно нас, чтобы найти убежище гдето в другом месте, или потому, что оно навсегда умерло.
Остановимся на мгновение. Действительно, мы все знаем, что общество предстает перед нами как собрание индивидов, одновременно связывающее их между собой и создающее нечто вне самого себя. Не важно, является ли это нечто высшим или низшим по отношению к нему: люди видят в нем часть вселенной, на которую можно опереться и которая обязывает их оставаться вместе. Если общество было и продолжает быть машиной, производящей богов, то оно это делает, формируя идеальные существа. с которыми оно себя сопоставляет, используя их как модель. О чем бы ни шла речь — об истории, природе, боге, деньгах, интересе, классовой борьбе и т. д. — эта модель выражает внешнюю реальность и цель, ради которой люди живут и умирают. По правде говоря, социология является как бы наукой этой машины. Она призвана объяснить анатомию этих абсолютных существ и освящать вновь появляющихся. Дюркгейм своими восхитительными теориями открывает нам абсолют, особое место коллективного и религиозного сознания. А Вебер — харизму, одновременно освятив протестантизм, подобно тому, как Маркс возвел на трон пролетариат.
Оба великих социолога предвидели один и тот же конец истории. не всегда счастливый, который срывает покров с интегрированного общества, господствующего в данную эпоху, то есть во времени. Формула несколько лаконичная, но более или менее точная. В письме философу Кайзерлингу Зиммель подходит к вопросу иначе:

462
Машина, творящая богов

«Любая великая эпоха имеет нечто вроде центрального понятия, чей статус, определяемый посредством идентичных координат, в высшей степени реален и одновременно обладает высшей ценностью: для греков — это бытие, для христиан — Бог; в XVII и XVIII веках — это природа, в XIX веке — общество, а теперь кажется, что жизнь меняет коней...»31.
Жизнь, конечно, понимаемая как новый способ проявлять себя в природе, которая умирает и возрождается в истории3'.
Представление об обществе, в котором мы живем, стирается. С точки зрения Зиммеля, институты, государственные структуры, церкви, разделение на классы существуют лишь в потоке связей и сопоставлений, который ставит их в отношения между собой. Все является зависимостью, связью, контактом и метаморфозой. Ничто не продолжается в абсолютной форме и все безостановочно образуется и распадается подобно тому, как в воде, состоящей из водорода и кислорода, постоянно готовится ее новый синтез.
Как выразить эту инверсию, если не упомянуть, что процесс начался с господства обмена над деньгами. Но с того момента, когда деньги начинают господствовать над современным обменом, они вносят хронический фермент нестабильности и распада во все, что считается постоянным и отдельно существующим. Если должна существовать инстанция, являющаяся носителем знания и осознающая цель, то это не история, а общество, захваченное кружением времени. Немецкий писатель Готфрид Бенн описывает это в следующих выражениях: «Распад природы, распад истории. Старые реальности пространство и время — это функции формул; здоровье и болезнь — это функции сознания; даже сущность таких конкретных сил. как общество и государство, совсем не уловима; во всех случаях обнаруживается лишь функционирование как самоцель, процесс как таковой — поразительная формула Форда, одинаково блестящая и как философское изречение и как коммерческое правило: сначала в стране будут машины, а затем появятся дороги •> .
Вот что разрушает видение совместной жизни, субстанции, смоделированной внешней силой и закрепленной в определенном месте. Здесь бесполезно искать сущность коллективных и материальных явлений вне их взаимных отношений. Совершенно так же, как обмен исключает понимание стоимости блага, изолиро-

463
Куда же перешло общество?

ванного от других. Не существует объекта в себе, нет ничего, кроме постоянного перемещения, которое его измеряет и обменивает на другие объекты. Также невозможно иметь абсолютную и независимую субстанцию, соотносясь с которой можно постичь движение индивидов и вещей. Когда это осознают, то видят, что речь идет о чистой иллюзии, хотя, вероятно, и необходимой.
«-Vbt ищем в мире субстанции, целостности и силы, значение которых заключается исключительно в них самих. Мы отличаем их от всех относительных сущностей и событий, от всего того, что является тем, чем оно является лишь благодаря сравнению или контакту, или реакции других»' .
Это сущности и события в силу своей незавершенности, мобильности и неповторяемости превращают коллектив в нечто постоянное, изобретаемое составляющими его людьми, изобретаемое в каждый момент конкретным образом. Его никогда нельзя понять как глобальное единство, но лишь как множество действий и отношений между людьми или особыми коллективами. Эти коллективы не машины, делающие богов, а лишь машина, постоянно делающая сама себя. Более того, и Зиммель подчеркивает это в ходе своей одиссеи по миру денег и в продолжении своего произведения, эта машина является процессом: ^Действительно, общество не является, так сказать, субстанцией, ничем конкретным: это нечто происходящее (ein Geschehen), это способ, которым каждый получает свое предназначение от другого и который смоделирован другим, и способ, которым каждый выполняет предназначение другого, моделируя его в свою очередь»33.
Что же представляет собой такое общество, как не проявление жизни, подобие мутаций, которые метят и изменяют генетический код вида? Ряд событий и взаимодействий, прикрытых невидимой пленкой порядка, который мы устанавливаем и отменяем, следуя обстоятельствам — вот его единственное конкретное содержание. Поэтому общество предстает как форма, не нуждающаяся в накачивании энергии и содержания помимо самих индивидов. Бросаются в глаза совпадения между этим представлением Зиммеля и видением современного мира, которое мы называем постмодернистским. Зиммель является предшественником этого течения по тональности своих идей и образов вплоть до

464 Московичи С. Машина, творящая богов
нигилизма и включая нигилизм, разрушающий коллективную субстанцию. Эта субстанция становится герменевтикой денег и наподобие денег чистой последовательностью знаков. С тех пор, как господство денег быстро и бесшумно стало всеохватывающим, у нас нет другого скрепляющего нашу близость пемента, если такой цемент вообще еще существует.
Я ранее употребил слово рациональность, чтобы описать современный характер общества и метод достижения этой рациональности. Это слово у всех на устах, оно является синонимом обдуманного выбора и постоянно возрастающего освоения обществом средств, позволяющих ему предвидеть свое будущее. И однако наше соглашение о значении этого слова является иллюзорным. Утверждать, что общество становится все более и более рациональным мало что значит, если не уточнить, каким образом осуществляется и в чем состоит эта рационализация. Существует поверхностный взгляд на то, что по мере того, как общество становится современным, оно избавляется от эмоций и иллюзий, чтобы смотреть на реальность открытыми глазами. Быть в состоянии размышлять о причинах и рассчитывать последствия, вести себя в соответствии со своими интересами, выявленными наукой — вот признаки рационализации. Короче, она максимизируется в той мере, в какой минимизируются страсти, согласно рецепту, который якобы себя оправдал. Очевидно, что Зиммель разделяет эту точку зрения. Но тому. кто стремится к большей строгости, мир, освобожденный от чар, представляется великой пошлостью. Не достаточно изгнать старое, чтобы получить новое и знать, в какую сторону изменяется ход вещей. Под влиянием денег общество, конечно, становится более рациональным. Но прежде всего, оно меняет представление о рациональности. Только при этом условии оно становится современным. Некоторые увидят в этом утверждении еще один признак вольности, с какой я обращаюсь с идеями немецкого социолога. Поэтому я должен высказаться более ясно.
Классическая наука, как мы ее знаем, исходит из гипотезы: все, что существует, может быть познано одним и тем же образом любым исследователем. Она предполагает определенное количество абсолютов — пространство, время, масса материи и законы, независимые от позиции того, кто стремится наблюдать явления, находится ли он на земле или на комете. Эти законы значимы как для тел. которые двигаются медленно, например,

465
Куда же перешло общество?

со скоростью поезда так и для тех, которые двигаются быстро, со скоростью света. Все. что существует, идентично для того, кто умеет видеть и обладает необходимыми понятиями и категориями. Является ли эта идентичность априорной или нет, мы сможем ее объяснить; мы можем предвидеть будущее исходя из знания настоящего, и притом полностью. Это действительно как для атома, так и для звезды, как для индивида, так и для коллектива. Вооруженные таким разумом, мы вступаем в область вычисляемого и поддающегося взвешиванию в повседневной или исторической жизни.
Но экономика обмена основана на относительности стоимостей и инструментов измерения. Она не принимает неподвижную точку отсчета, потому что ее пределы и основа для сравнения ее результатов беспрестанно изменяются. Зиммель это констатирует: когда в современном Mirpe обмен превращается из ограниченной и маргинальной практики во всеобщую и центральную практику. одновременно происходит переход из царства абсолютного в царство относительного. До того. как идея «смерть абсолютам» стала принципом физики. Зиммель предугадал ее в форме принципа относительности познания социальных явлений. Любое размышление об этих явлениях должно было устранить обращение к догмам и абсолютным пелостностям. Таким образом, мы подходим к рациональности, которая не знает никаких стабильных рамок и никакого независимого измерения, и общество не является исключением. Каждый раз, когда мы совершаем какоелибо действие или серию взаимодействий, его равновесие нарушается и не всегда в той же сфере.
Обобщенное описание этой рациональности проливает свет на некоторые очевидные истины. Прежде всего, несмотря на все наши усилия, мы не можем воспринимать вещи одновременно с нескольких сторон. Каждая из них заключает в себе признак относительности. поскольку в зависимости от стороны, с которой она рассматривается, от точки зрения, на основе которой она анализируется. в ней открываются разные свойства. Было бы невозможно заменить их одной предпочтительной точкой зрения, которая обобщала бы или совмещала бы другие. Именно в способности соотнести и сравнить их друг с другом заключается собственно разум.
Вспомним, что согласно Эйнштейну, относительность означает, что размер я состояние покоя пли движения тела не имеют абсолютного значения и являются функцией положения наблюдателя. Таким образом, для путешественника, сидящего в поезде,

466 Московичи С. Машина, творящая богов
скорость и длина других поездов изменяются в зависимости от того, перемещаются ли они в том же направлении, что и его поезд, или в обратном. То же можно сказать и о наблюдаемых нами общественных явлениях. Если рассматривать их в движении, то невозможно определить для них единую модель соотнесения и идентифицировать их с какой-то неизменной категорией. В этой связи ясно, что господство, кажущееся грубым и репрессивным тому, кто исходит с позиций законности, представляется оправданным, если смотреть на него с точки зрения веры, которую оно внушает массам.
Не обвиняйте меня в некоем потворстве, коль скоро я подчеркиваю контрасты оценок, зависящие от угла зрения. Я думаю, что модель соотнесения можно выяснить лишь путем ряда дистанцирований и смены перспектив. Я по-настоящему был задет за живое, когда в первый раз прочитал в основном произведении Зиммеля: «Познание — это свободно протекающий процесс, элементы которого взаимно определяют свое положение подобно тому, как массы материи взаимоопределяются под влиянием своего веса. Истина в этой связи является относительным понятием, подобно весу. Можно полностью согласиться с тем. что наш образ мира текуч, подобно самому миру^".
Это положение может показаться вам парадоксальным, потому что оно лишает мир его собственных ориентиров. И как говорил английский философ Нельсон Гудмен, который разделяет эту точку зрения, если есть один мир, то есть много миров, если есть много миров, то нет ни одного. Вот смысл текучести, которая может шокировать нас. Факт заключается в следующем: эта относительность, идею которой, Зиммель, вероятно, нашел у австрийского ученого Э. Маха, того самого, который вдохновил Эйнштейна, имеет свою логику. Эта логика означает не какую-то оппортунистическую позицию: «истина у каждого своя», но то, что истина каждого всегда рождается в контакте и в отношении с истиной других, с учетом ситуации, в которой они находятся. Это неизбежно, принимая во внимание разногласия, парящие в коллективе, и движения, в которые вовлекаются отделенные друг от друга индивиды, что делает их совершенно разл1гчными. Ни один из них не охватывает реальности во всей ее полноте, и эта реальность, конечно, не одна и та же, если смотреть на нее с вершины или с основания социальной пирамиды: никто не сумел.

467
Куда же перешло общество?

бы отбросить наблюдения или идеи, противоречащие его собственным, трактуя их как лживые или иллюзорные. С точки зрения относительности говорить о месте, которое занимаешь в обществе, не слабость или искажение, как некоторые с удовольствием повторяют: все говорят и думают, исходя из определенных этим местом условий. Относительность исключает, что кто-то, индивид или класс, может иметь универсальный и трансцендентный взгляд на экономические или исторические явления. Если не учитывать этого обстоятельства, наука, сколь бы эмпирической и логической она не была, будет состоять лишь из сплошных догм и квази-религиозных абсолютов.
Далее принцип относительности выражает основное убеждение: в начале было отношение. Оно внушено нам самой природой обмена и монетарной экономики. Нельзя постигнуть стоимости, которые в ней циркулируют, соотносясь с потребностями, качествами и полезностью объектов. Их можно выявить лишь во взаимной зависимости объектов, сравнивая и оценивая одни с точки зрения других. Как если бы стоимость книги, изданной во Франции, зависела от стоимости рубашки, произведенной в Корее, и наоборот. В действительности объекты взаимно измеряются в цепи обменов, где они соединяются и перемещаются в ходе множества операций3'.
Этот способ рассматривать объекты и мыслить о них, с точки зрения их отношений, является в глазах Зиммеля более развитой стадией наших интеллектуальных возможностей, чем подход к ним как к абсолютам, изолированным друг от друга и замкнутым на самих себе.
<• Когда концепты стоимости высоко развиты, — пишет он, — и царствует разумное господство «я» над самим собой, суждение о равенстве стоимостей может предшествовать обмену; но этот факт не должен затемнять вероятность того, что рациональное отношение развилось — как это часто бывает — из отношения, психологически противоположного, и что обмен благами, рожденный чисто субъективными импульсами, лишь позже научил нас понимать относительность стоимости вещей»38.
Именно этот резкий контраст между классической рациональностью и современной рациональностью должен привлечь наше внимание. Первая, возникшая в эпоху эмбриональной монетарной экономики, походит на окаменевший монумент, накрытый колпаком устоявшихся, затвердевших истин закрытого общества,

468 Московичи С. Машина, творящая богов
согласно выражению Бергсона. Здесь угадывается рассудок, нацеленный на неизменность, на равновесие между силами, обособленными во времени и вне времени, определенное раз и навсегда.
Для современной рациональности моделью, разумеется, являются деньги, которые разжижают все эти силы и устанавливают между ними взаимосвязь. Поскольку они подрывают устойчивость любой вещи и любого индивида, служат средством любого обмена, ничто в экономике, искусстве, науке и даже в религии не остается в стороне от этой взаимосвязи. Деньги отменяют любую предустановленную ориентацию общественных благ и норм и перераспределяют их под воздействием инфляции или дефляции ценности профессий, социальных категорий, морального поведения, измеренной в аршинах экономических стоимостей. Как физические тела не имеют более собственного места и более не движутся предпочтительно вверх или вниз, как полагал Аристотель, так положение и движение индивидов и идей относительны, реализуются лишь в их отношении друг к другу. Это рисует нам вселенную одновременно плотную и непрочную, в которой равновесие наблюдается лишь в редкие периоды затишья.
«Чем более жизнь общества определяется монетарными отношениями, — заявляет Зиммель. — тем более относительный характер существования находит свое выражение в сознательной жизни. Ибо деньги — это ничто иное, как специфическая фоима относительности, воплощенная, в экономических благах и обозначающая их стоимость»3''.
Эта форма, разумеется, рациональна. Но смысл рационального изменен его современной версией принципом относительности. Зиммель вновь и вновь переформулирует его: он убежден, что главное достоинство этого принципа состоит в том, что он обязывает нас отказываться от последнего слова и от последней и окончательной точки зрения на что бы то ни было. II исходя отсюда освободить нас от свиты затвердевших понятий, по которым Запад узнает себя — таких как разум, человечество, класс, даже общество. Он считает, что вывел этот принцип из простого явления — денег. Лично я не могу принять, что они являются необходимой причиной столь многих эволюции, достаточной для преобразования наших отношений и наших умственных способностей. Конечно, поразительное сходство между становлением

469
Куда же перешло обшество?

монетарной экономики и другими сферами человеческой деятельности создает впечатление причинно-следственной связи. Будучи сходными с физическим инвариантом, таким как свет, деньги тем не менее успешно связывают между собой разрозненные факты и делают очевидной их логику, о чем только что шла речь.
Но пойдем дальше. Начиная с Зиммеля, радикальное, а то и разрушительное значение социологии, изучающей эти факты уже не состоит, как полагают, в их объяснении единой и главной причиной. Она не должна исправлять одно догматическое понятие другим, более верным, заменять одну абсолютную целостность другой, более реальной, коллективное сознание — харизмой, борьбу за существование классовой борьбой и т. д. Ни освещать каким-то образом такие понятия, как это сделал Маркс, обращаясь к своим современникам: «Подобно тому как демократы делают из слова народ священное существо, таким же для вас и является слово пролетариат» .
Социология тогда осталась бы в плену старой рациональности и искала бы конечную пр1гчину и все более и более подлинную систему, которым все подчинено и исходя из которых можно безошибочно предвидеть будущее. В этом случае достаточно добраться до фундамента науки, чтобы найти гуманизированную теологию. Напротив, для социологии наступило время распрощаться. подобно другим наукам, с абсолютами и любой системой. В один прекрасный день эти абсолюты и системы становятся простым украшением фактов. Сила социологии заключается в том. чтобы расшатать их и повсеместно внедрять сознание относительности социальных явлений — того начала, которое их растворяет и беспрерывно заставляет становиться совершенно другими.
'Релятивизм. — уточняет Зиммель. — стремится растворить в отношении каждый наличествующий абсолют и таким же образом поступает с абсолютом, лежащим в основе нового отношения. Это никогда не "гекрашаюшийся процесс, устраняющий альтернативу: либо ничего, либо абсолют» .
И однако Зиммель знает, что устранение этой альтернативы может привести либо к растворению науки в балете образов и слов. либо к неопределенному возрождению. В «Психологии денег" рамки этого возрождения описаны в той части, где рассматривается метафизика денег, и в той, которая посвящена

470 Московичи С. Машина, творящая богов
отношению между временем и деньгами. И эта фреска нашей культуры приобретает другое измерение и достигает широты целостного видения.
Используя науку в качестве модели, разум констатирует общество, все более и более лишенное специфических качеств, в котором вещи выражены лишь объективными отношениями в количественных терминах. Эта объективность, основой которой является беспрерывное обращение денег, ее нейтралитет по отношению к верованиям и чувствам, ее расчетливость упраздняют страсти, без которых нет совместной жизни. Как если бы они подчинялись старым учителям, которые, по словам Ницше, «согласны в одном: ... необходимо убить страсти».
С определенной точки зрения это может показаться справедливым. За исключением редких моментов, страсти приводят к смуте и слепым реакциям. И однако сохраняет свою силу утверждение, что интересов и самых просвещенных доктрин не достаточно для того, чтобы создать связь между людьми. И еще в меньшей степени для того, чтобы побудить их к полностью правильным действиям, которых справедливо от них ожидать. Известно, что страсть становится более редкой и что не делается ничего из того, что должно быть сделано. Вместо нее утверждается печальная бухгалтерия возможностей, упущенных людьми, которые не находились на высоте человеческого призвания. Здесь нет никакой фантазии, которая запутывает людей в лабиринтах субъективности, но лишь успокоение нервов. Не сам ли Маркс понял необходимость страсти, когда писал Генеральному совету Интернационала Рабочих: «Англичане имеют все необходимое для социальной революции, им недостает лишь революционной страсти». Другими словами, у них налицо все объективные составляющие нового общества, у них нет лишь страстного стремления к этому обществу.
Страсть — это опалубка и связующий материал любого коллективного здания, без которых не могут обойтись самые лучшие архитекторы. Хотя деньги служат средством установления связи между индивидами, они сами по себе не образуют эту связь. Ибо в их природе переворачивать, смешивать, деформировать отношения и повиноваться лишь побуждениям обмена и императиву стоимостей. Они разрушили бы себя, став чем-то иным помимо средства, и постоянно подрывают устои общества, выполняя свою функцию. Короче говоря, они позволяют существовать лишь индивиду и его эгоизму, который побуждает его

Куда же перешло общество?

471

объединяться с другими. В этом жизненном цикле, регулируемом деньгами, это самое простое, доступное побуждение. Экономический или научный разум не смог обосновать необходимость солидарности с другими. Чувства любви или жалости оказываются скорее препятствиями для тех, кто стремится выигрывать и обладать. И они оставляют место для интереса, который подстрекает каждого изнутри.
<<Вот почему, — замечает Зиммель, — рационалистическое истолкование мира — которое, столь же беспристрастное как и деньги, также приблизилось к социалистическому представлению о жизни — превратилось в современный эгоизм и несгибаемое утверждение индивидуальности. Согласно обычной точке зрения, которая не является наиболее глубокой, «я», как на практике, так и в теории, является очевидной основой человека и, наверняка, его первостепенным интересом. Неэгоистические мотивы кажутся не естественными и спонтанно-личностными, а второстепенными и. так сказать, искусственно привитыми. Следовательно, лишь действие, направляемое личным интересом, считается подлинно и просто «логичным»62.
В этом заключается причина беспокойства нашей эпохи, меланхолии, которая окружает неизлечимое исчезновение формы жизни, лишенной своей сущности. В некотором смысле мы носим траур по исчезнувшему обществу, подобно тому, как зрелый человек носит траур по своему детству. Не замечая, что оно возрождается, укореняясь в своей противоположности, которой является эгоистическая страсть. С этих пор каждый сам себе общество. Вот что нас объединяет и порождает страсть, совместимую с лихорадочной нестабильностью денег, и на практике наполняет их смыслом. Зиммель ясно говорит об этом: Поскольку деньги не заключают внутри себя ни директив, ни препятствий, они следуют самому сильному субъективному побуждению, каким во всех денежных делах, по-видимому, является эгоистический импульс. Затемняющая дело идея, что определенные суммы денег могут быть запятнаны кровью или на них тяготеет проклятие, является чистой сентиментальностью. Она теряет всякий смысл по мере того, как возрастает безразличие, то есть по мере того, как деньги становятся ничем иным как деньгами»63.

472 Московичи С. Машина, творящая богов
Таким образом, эгоистическая страсть высвобождается и подчиняет себе все остальные. Мало-помалу она проявляет себя, помимо денежных дел, в культуре в качестве единственной действительно общественной страсти. В ней можно увидеть одновременно солнцестояние современной души и зенит рациональности. Ее пестованию, ее рафинированию посвящают себя наука и философия, которые не хотели бы иметь никакой страсти. Они превращают эту эгоистическую страсть в долг человека, соответствующий его природе. Ему предназначено умножить свое счастье и свое добро при любых обстоятельствах, какие бы последствия это не имело для ему подобных. На самом деле страшный долг, требующий дикой конкуренции и отсутствия характера и верности во взглядах и в личных отношениях, источник многих проблем. Ибо, чтобы подчиняться исключительно собственным интересам64 — впрочем совершенно также, как и заниматься любовью с самим собой — необходимо вынудить себя к гораздо большему усилию, чем для того, чтобы жертвовать ими, когда представляется случай. Здесь есть душевный порок, который не залечит никакое размышление. Но человек не имеет выбора, быть или не быть эгоистом. Во вселенной, не знающей покоя, и в безразличном мире людей эта страсть предстает ему в качестве единственной точки опоры, вживленной в его собственное тело.
Что бы ни случилось, хорошо смотреть фактам в лицо. и Зиммель идет на это без малейшей уступки. Его социология дает теорию и язык, но больше всего — живой образ социальной реальности, который позволяет ему понять ее. Она не подсказывает ему взамен ни одного выхода, а тем более не дает совета, как быть с опустошениями, производимыми деньгами и ренфпцированной культурой. Вот какой совет давал Еврипид («Вакханки»): «Мертвые, будьте скромны, Ваше положение отрицает ваше честолюбие».
Возможно, в этом причина того, что после немногих лет. особенно плодотворных и дерзновенных, Зиммель удалился от социологии. Наука исключает пророчества. И однако пропасти настоящего и решения будущего, которых она касается, требуют пророка со свободным словом и суждениями. Но проникнуть за кулисы его решения, чтобы выявить его причины — это потребовало бы совершенно иной работы. Она не была моей целью.