Катастрофическое сознание в современном мире в конце ХХ века

Под редакцией: Шляпентоха В., Шубкина В., Ядова В.

(ПО МАТЕРИАЛАМ МЕЖДУНАРОДНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ)

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть I. Страх перед будущим в современном мире: теоретические аспекты (В. Шляпентох, С. Матвеева)

Глава 5. Катастрофизм или страх перед будущим

Эмоционально-чувственную сторону социальной жизни можно описать как постоянное колебание и смену подвижных комбинаций уверенности и страха. Хотя в каждый момент времени соотношение этих характеристик может смещаться в ту или иную сторону, в целом “нормальное” сознание в обычной, не экстремальной ситуации сохраняет некий приемлемый баланс, который можно обозначить как удовлетворительно комфортное состояние.
Устойчивое смещение чувств в сторону тревожности, беспокойства, страха, тягостных ощущений неуверенности ведет к эмоционально-чувственному дисбалансу. Если чувство страха становится постоянной характеристикой сознания, “застревает” на длительное время, можно говорить о формировании катастрофического сознания.
Для целей нашего исследования нужно подчеркнуть возможность существования катастрофического сознания в двух основных проявлениях: как состояние психики (что находится в компетенции психологии и психиатрии и нас интересовать не будет) и как ценностного синдрома, массового настроения, убеждения или системы убеждений, компонента целостного мировоззрения или идеологии. Последние и будут в центре нашего внимания. Субъект, обладающий катастрофическим сознанием во втором из указанных нами смыслов, вовсе не обязательно унылый меланхолик; это может быть личность, обладающая уравновешенным характером и веселым нравом. Катастрофичными будут только настроения такого субъекта, его убеждения.
В соответствии с этим мы не можем отнести катастрофизм целиком к эмоционально-чувственной сфере. Как убеждение и компонент мировоззрения, он может быть вполне рациональным, т.е. опираться на логику, разум, в том числе представать как результат трезвой оценки безнадежной ситуации.
Тем не менее страх — прежде всего социальное чувство, разум может сдерживать и контролировать страх, так же как и другие чувства, однако он не в силах заместить их. В то же время социализированные формы страха так же могут отличаться от несоциализированных, как чувство любви отличается от сексуальной потребности, а роскошный пир от потребности в утолении голода.
В любом случае в основании катастрофического сознания лежит пессимизм, который В.Дильтей назвал (как и его оппозицию -оптимизм) самым широким и всеобъемлющим среди великих жизненных настроений (1).
Джо Бейли (Joe Bailey), английский исследователь, написавший в конце 80-х годов специальную монографию о пессимизме, считал его (и соответственно, оптимизм) атрибутом любого социального суждения о будущем, определенной формой социального мышления и сознания (2).
Вера в грядущую катастрофу и страх перед ней, проистекающий из этой веры, также непременные составляющие катастрофического сознания. Субъект с катастрофическим сознанием может бояться гибели своего этноса, социальной группы или слоя, опасаться крушения результатов человеческого труда и творчества, например, искусства, литературы; его может страшить неустойчивость социального порядка, хрупкость важных социальных институтов, например, государства; наконец, он может верить в приближающуюся гибель человечества, планеты и даже Вселенной.

Объективные и субъективные измерения катастроф
Основной теоретический фокус данной работы — разделение трех концепций: (а) катастрофы, или любого другого негативного явления как объективного феномена; (б) субъективного образа уже произошедшей катастрофы, складывающегося или сложившегося в сознании людей; и (в) страха перед ожидаемой катастрофой — последний мы и называем катастрофизмом (3). “Теоретическая элегантность” анализа массовых страхов перед грозящими катастрофами зависит от тщательного изучения отношений и взаимодействий этих трех концепций без смешивания их друг с другом.
Таким образом, центральные понятия данного исследования — катастрофизм и катастрофическое мышление. Другими словами, в центре внимания будут находиться образы катастроф и их возможных следствий, возникающие в человеческом мышлении, но не конкретные фактические случаи имевших место реальных катастроф (4).
Предлагаемый ракурс рассмотрения темы можно проиллюстрировать с помощью конкретного примера. Так, анализируя страхи перед технологической катастрофой типа Чернобыля, мы не будем обсуждать саму эту катастрофу как объективное событие, или установки людей, пострадавших в этой трагедии. Внимание будет сосредоточено на ожидании других подобных катастроф и вытекающих из этого ожидания следствий, как эмоциональных, так и энвиронментальных.
В то же самое время вне рамок настоящей работы остаются проблемы, связанные с возможными результатами решений, сделанных некоторыми лицами или социальными организациями (5). Результаты принятия решения могут расположиться от катастрофических до весьма положительных для тех, кто принимает решения (например, для предпринимателей, которые привыкли действовать в ситуациях риска), или для тех, кого лицо, принимающее решение, представляет (например, для национальных сообществ, которые делегируют право принятия рискованных решений политикам) (6). В любом случае все элементы процесса принятия решения, включая оценку рисков, связанных с решением, являются нерелевантными для нашей работы. Другое дело — восприятие рисков населением в той мере, в какой оно связано со страхом. Как и переживаемые чувства страха, так и восприятие рисков основаны на ценностях, т.е. зависят от того, что человек считает ценным, и что для него не имеет цены. Достаточно привести примеры. Если работа является ценной для человека, то риск потерять ее вызывает страх. Чем в большей степени рискованным кажется ему его положение на службе, тем в большей степени может он ощущать чувство страха. Так же и с семейными ценностями. Если человек дорожит ими, то риск потерять свою семью может страшить его. Но никакого страха не возникнет, если семья не является ценностью. Подобным же образом обстоит дело и с массовыми страхами. Массовое убеждение, что риск ядерной угрозы усилился, в ответ вызывает и усиление страха. Риск геноцида вызывает страх и соответствующее поведение. Массовая оценка экономического положения в терминах риска также может породить страх. И хотя войны начинают не массы, а их правительства, массовые чувства в современном мире — фактор, с которым приходится считаться в любой стране и при любом режиме. Тем более это относится к случаям геноцида и экономики, где непосредственная роль правительства вовсе не так очевидна. Однако в данной работе проблематика восприятия и оценки риска остается “за кадром” и основным предметом изучения выступают массовые социальные страхи перед негативными обстоятельствами, причем не всеми, а только теми, что не поддаются прямому контролю для их носителей.

Катастрофа как объективный феномен
Что есть катастрофа? Есть ли здесь проблема для социальной науки?
Интуитивно ясно, что катастрофа — нечто такое, что может коснуться любого проявления человеческой жизни, затронуть все человечество, проникнуть в каждый атом человеческого существования. Иными словами, превратиться во всеохватывающую проблему всех и каждого. Можно было бы ожидать, что такое всеобщее понятие хорошо разработано в социальной науке. Между тем это не так. Не только проблема катастрофы не разработана, но содержание самого понятия “катастрофа” недостаточно прояснено.
На наш взгляд, это связано с преобладанием обыденных интуитивных представлений, а также традиции негуманитарного прочтения этого понятия.
Слова катастрофа, катастрофический относятся к тем, которые в большей мере присутствуют в обыденной речевой практике, чем в науке. Они носят оценочный характер. В русском языке прошлого века катастрофа не всегда означала негативно оцениваемое событие, что зафиксировано в “Толковом словаре” В.И.Даля, который определяет слово катастрофа как “важное событие, решающее судьбу или дело”. К середине ХХ века слово катастрофа обросло негативными коннотациями, и другой составитель толкового словаря русского языка — С.И.Ожегов — в 1949 году уже определяет катастрофу как “событие с несчастными, трагическими последствиями”. Webster's New World Dictionary называет катастрофой “любое большое и внезапное бедствие” (7).
Соответственно, люди опасаются любых событий, которые угрожают подобными последствиями. Они боятся стать жертвами этих событий, но также распространения подобных событий вообще. Можно даже полагать, что существует нечто вроде общечеловеческой солидарности в опасениях по крайней мере масштабных катастроф. Обычно говорят, что “такого не пожелаешь и врагу”.
Обыденное понимание катастрофы взаимодействует с научным. До последнего, по крайней мере, времени понятие катастрофа чаще использовалось в отношении к природным процессам, в том числе биологическим, чем к социальным явлениям. Так, термин “катастрофизм” связан с именем Sir Charles Lyell (а “неокатастрофизм” с именем немецкого ученого Otto Sehindewolf) и часто используется для описания теории, изучающей геологические процессы на Земле, от массового исчезновения отдельных биологических видов до различных и крайне разрушительных эпизодов геологического характера (включая вторжение космических объектов, комет и астероидов различного размера)(8). Научное изучение катастроф — это прежде всего изучение стихийных бедствий. Не только тайфуны, землетрясения, пожары, но и голод, и массовые эпидемии достаточно долго представали как стихийные бедствия, неожиданно обрушивавшиеся на людей.
В социально-научном знании тоже присутствует понятие “катастрофа”. Большей частью оно встречается в тех научных контекстах, которые находятся в русле старой традиции различения относительно медленных, количественных изменений — эволюционных, связанных с постепенным накоплением новых качеств — и революционных, катастрофических, т.е. быстрых, обычно неожиданных, где новое качество появляется скачком. Работы биохимика, Нобелевского лауреата И.Пригожина и современные варианты эволюционной теории модифицируют эти старые сюжеты. Вместе с тем методологически традиция перенесения, заимствования, сведения социального знания к естественно-ннаучному или даже биологическому, несет неискоренимые следы редукционизма. Можно думать, что социальные науки, их методология, пытающаяся приобрести самостоятельность и оригинальность еще с конца прошлого века (неокантиантские школы в философии, особенно Риккерт), настолько окрепла, чтобы не обращаться вновь и вновь к редукционистским схемам.
Внимание социолога, социального историка и философа сдвигается с исторически укоренившегося и интуитивно понятного представления о катастрофе как внешнего по отношению к человеку события, наблюдателем, участником или жертвой которой он является. В центре внимания в этом случае оказывается субъективная сторона процесса, положение вовлеченного в нее субъекта, интерпретация и оценка происходящих событий, а также формы, в которых находит выражение эта интерпретация и оценка.
В центре оказывается временной характер протекания событий. Одна точка зрения заключается в том, что катастрофа — внезапна и кратковременна по определению; чрезвычайность происходящего четко отграничивает катастрофу от обычного фона протекания жизни. Скачкообразный, резкий и часто внезапный характер катастрофы вытекает и из разделения революционных, к которым относятся и катастрофические, и эволюционных (постепенных) изменений. Действительно, многие катастрофы предстают для наблюдателя как кратковременные и неожиданные: извержение вулкана, погребающее под вулканическим пеплом Помпеи и Геркуланум, взрыв атомной бомбы над Хиросимой, время которого зафиксировано с точностью до секунды, разрушение ядерного реактора в Чернобыле. Специалисты, занимающиеся природными катастрофами, называют катастрофами резкие, скачкообразные изменения режимов.
Русский специалист по изучению управления в условиях катастроф Б.Н.Порфирьев также акцентирует момент внезапности, предлагая считать чрезвычайной ситуацией “внешне неожиданную, внезапно возникающую обстановку, характеризующуюся неопределенностью, остроконфликтностью, стрессовым состоянием населения, значительным социально-экологическим и экономическим ущербом, прежде всего человеческими жертвами” (9).
Однако некоторые виды экологических и социальных катастроф могут оказаться длительными. Исторические катастрофы, в частности, как катастрофы могут оцениваться чаще всего постфактум. По времени они могут быть соизмеримы с жизнью нескольких поколений. Кроме того, они могут подвергаться радикальной переоценке по истечении определенного времени. Деструктивные изменения в образе жизни, структуре смыслов и ценностей могут быть менее заметны людям, живущим в ситуации медленных, но тем не менее потенциально катастрофических сдвигов. Тем не менее методами исторической социологии, по-видимому, можно было бы зафиксировать медленные подвижки в массовых настроениях, оценках, появление новых тем и сюжетов в искусстве, новых религиозных верованиях, мировоззренческие сдвиги, являющиеся симптомами назревающих событий. История мысли и художественной культуры, а в последнее время и историческая социология, занимающаяся изучением повседневности, приносит новое знание, бросающее тень на эти сюжеты.
Временной параметр катастроф обычно соразмерен общественному субъекту, его уровню.
Личные катастрофы соразмерны времени цикла человеческой жизни, элементам этого цикла.
Гибель семьи может быть еще короче. Примеров гибели (распада, катастрофы) семьи как малой группы огромное множество. Катастрофы других групп более длительны.
В литературе хорошо описаны катастрофы, постигшие отдельные группы и слои, этносы. Например, катастрофа русского дворянства, относительно быстрое и неуклонное ухудшение его положения, вплоть до гибели в 1917 году. Гибель русского традиционного крестьянина, кульминацией которой была сталинская коллективизация. Катастрофа, постигшая русскую разночинную интеллигенцию, которая была носительницей катастрофического сознания, носительницей идеи катастрофического (революционного) переустройства общества и сама стала жертвой катастрофы. Катастрофу потерпели и ее разрушительные идеи.
Экологическая катастрофа представляется как нарастающая и ослабляющаяся, что предполагает процесс и длительность.
Катастрофы могут постигать также социальные институты. Гибель государства — один из примеров такой катастрофы. История переполнена описаниями гибели государств. Особенно величественны исторические картины гибели империй: Рима, Византии. Понятно, что размерность исторических катастроф не может оцениваться по критериям жизненного цикла личности. К тому же жители гибнущих империй и будущие поколения, рассматривающие гибель государств как историческое событие, испытывают совершенно различные чувства.
Таким образом, внезапность как временной фактор не может служить определяющим для понимания социального смысла катастрофы, но в любом случае катастрофа означает деградацию условий, дезорганизацию жизни людей, и даже их гибель.
Катастрофа может быть определена как разрушительное изменение в жизни отдельных людей, групп, обществ, вплоть до человечества, ухудшающее положение данного субъекта, вплоть до гибельных для него последствий. Она может быть представлена через понятие “дезорганизация”. В этом случае катастрофой можно назвать резкую дезорганизацию образа жизни, жизнедеятельности субъекта, вплоть до угрозы его существованию.
Катастрофа может носить характер массового бедствия, несущего гибель множеству людей. Катастрофа отдельного лица, группы будет в этом случае частью общей беды. Однако всегда для субъекта катастрофой будет разрушительное изменение именно его жизни. В последнем случае она может не носить массового характера и даже оставаться незаметной для окружающих, если не манифестируется человеком, переживающим катастрофу. Тем не менее для данного индивидуального сознания речь может и должна идти о катастрофе. Например, смертельная болезнь, скрываемая человеком от окружающих, может превратить его в носителя катастрофического сознания, тогда как его окружение вполне благополучно. То же самое можно сказать и о сознании группы.
Высказанные соображения можно обобщить в несложной классификации, соотносящей катастрофу с человеческой деятельностью:
1) Катастрофы, независимые от человека. Сюда входят природные катастрофы, начиная от таких стихийных бедствий, как землетрясения, сели, тайфуны, вплоть до возможного столкновения земли с кометой, способного угрожать самому существованию человека как биологического вида.
2) Катастрофы, являющиеся побочным продуктом человеческой деятельности, ставящей целью получение полезного и необходимого результата. Например, возникновение экологических опасностей в результате выбросов отходов производства, в результате разрушения природы, изъятия ресурсов.
3) Социальные катастрофы разных масштабов, которые могут включать локальные, региональные, национальные катастрофы как результат нарастающей дезорганизации в обществе, разрушения культуры, отношения людей, вплоть до приобретения ими форм хозяйственной разрухи, революции, развала государства и общества, гражданской войны. В ХХ веке реализовалась такая мощная опасность социальных катастроф, как мировые войны, втягивающие в орбиту возможных разрушений множество национальных государств, потенциально весь мир.
4) Духовные катастрофы и разломы, которые, совершаясь в сознании, являются возможно наиболее значимыми факторами последующих реальных катастроф.
Для нас важно, что возникновение угрозы катастроф первого типа не связано с содержанием человеческих решений. Уровень сдерживания этих опасностей определяется союзом технических и политических возможностей людей, их способностью концентрировать коллективные усилия на уменьшении катастрофических последствий подобных катастроф (10).
Катастрофическое сознание в этих условиях, с одной стороны, по-видимому, выступает в своих наиболее “чистых” формах, заставляющих вспомнить о древнем ужасе перед потопом, землетрясением, — событиями, которые ужасают своей разрушительной мощью. С другой стороны, современный человек пытается контролировать, предвидеть, насколько это возможно, природные катастрофические события, т.е. в тенденции сблизить их с катастрофами второго типа. Здесь можно ожидать роста консенсусных решений.
Второй тип катастроф определяется человеческими решениями и является их побочным, неконтролируемым результатом. Он связан с таким необходимым условием человеческого существования, как взаимодействие человека с природой. Именно для преодоления этих типов катастроф особенно велика роль их осознания как опасных результатов человеческих действий. Когда древние люди работами, технологиями обработки земель способствовали засолению, опустыниванию почв, наступлению экологических катастроф, они не рассматривали эти процессы как результат своих собственных усилий, но полагали его внешним условием своей жизни.
Современные люди, и именно в лице авторов катастрофических пророчеств о гибели мира в результате экологической катастрофы, выдвинули эту проблему, сместили ее в центр сознания коллективного разума людей, довели до сознания правительств, международных организаций. Нигде так мощно и наглядно, как в примере с экологическим сознанием, развитием экологической этики и всей этой проблематики как соответствующей глобальной проблемы, не видна позитивная роль катастрофического сознания в современном мире. Нигде с такой силой не обнаружила и не доказала себя предохраняющая, контрольная рациональная роль этого типа сознания. Изучение экологической литературы, как научной, так и публицистики, произведений искусства, изучение общественных движений, действий национальных и международных организаций, политической власти могло бы быть проведено под указанным здесь углом зрения. Особенно значимо, что произошло все это буквально на наших глазах (естественно, сказанное дает обобщенную характеристику этого сложного явления, не касаясь имеющихся здесь негативных процессов использования элементов экологически ориентированного катастрофического сознания для разрушительных целей).
Здесь особенно велика роль катастрофического сознания в его прогностической функции. Экологические прогнозы, антисциентистская литература, наука как средство извещения, осмысления, преодоления опасностей подобного рода могут быть оценены под указанным углом зрения. Все это связано с прогрессом технических инженерных наук и с прогрессом в политических и социальных способах человеческих отношений.
Катастрофы третьего типа можно считать частным случаем общей энтропийной природы вещей. Охватывая весь мир, включая и общества, энтропия выступает здесь в форме недостаточной способности людей противостоять разрушительным последствиям собственных решений. С другой стороны, никто не может препятствовать людям в их стремлении уменьшить, взять под контроль опасность социальных катастроф, научиться предотвращать некоторые их формы. Иначе говоря, здесь, по нашему убеждению, можно ожидать человеческих решений и действий, направленных на достижения прогресса в области взаимопонимания и выработки большей рационализации в совместных решениях.
Четвертый тип катастроф выступает как внутрикультурное, может быть, даже внутриличностное событие, связанное с осмыслением и переосмыслением мира и человеческой жизни. Деятельность опосредованно участвует в этом типе катастроф, предопределяя их масштабы, силу, уровни. Этот тип катастроф наиболее тонко связан с внутренней сущностью человека, его эмоциональной сферой, психикой и ее трагедиями, социальностью, сдвигами в обществе, престиже и положении групп, и всем тем, что связано со спецификой человеческой жизни.
В конечном итоге катастрофа может быть определена в терминах опасностей и классифицирована как предельная опасность.
При определении катастрофы можно опереться на понятие деструктивное воспроизводство, разработанное в русской социологии. Под последним имеется в виду “недостаточная способность субъекта в силу тех или иных причин преодолевать внутренние и внешние противоречия, удерживать на минимальном для данного субъекта уровне эффективность воспроизводства. Этот тип связан с упадком культуры, утратой, разрушением ее ценностей, недостаточной способностью находить эффективные средства и цели, стабилизирующие ситуацию” (11).
В связи с акцентом на субъективной оценке событий важными становятся некоторые дополнительные различения.
Катастрофу как более широкое понятие в контексте нашей книги имеет смысл отличать от бедствия (calamity, disaster). Последние четко определены, кодифицированы, носят массовый характер. Такие бедствия, как наводнения, землетрясения, извержения вулканов, голод, эпидемии, войны, революции, масштабные технологические катастрофы — взрывы, пожары — и др., конечно, являются ужасными катастрофами. Однако понятие катастрофа в том понимании, которое мы пытаемся здесь предложить, не ограничивается этими и другими массовыми бедствиями.
Катастрофу также следует отличать от кризиса. Это — важное различение, ибо достаточно часто встречается ситуация, когда люди драматизируют происходящие изменения, считая их катастрофическими, тогда как по истечении времени эти события переоцениваются этими же людьми, или наблюдателями, как только лишь кризисные. В связи с этим нужно подчеркнуть двойственность понятия “кризис”, который может как усугубиться вплоть до катастрофы, так и послужить составляющей, моментом перелома ситуации в лучшую сторону. Социальный кризис в данном случае может ассоциироваться (при всех имеющихся и определяющих их различиях) с кризисом во время болезни, после которого больной может пойти на поправку, но может и погибнуть. Соответственно, кризис можно понимать как пограничную ситуацию неопределенности в отношении исхода события. Говоря о катастрофе, нужно иметь в виду результат, т.е. негативный исход кризиса, провал, решающее ухудшение ситуации. Поэтому катастрофа как термин несет в себе результирующий смысл.
Кризисное сознание, соответственно, — прежде всего сознание, находящееся в пограничной ситуации неопределенности в отношении исхода события. Субъект с катастрофическим сознанием предвидит и ожидает катастрофу, боится ее и в этом смысле как бы ориентирован на результат, т.е. негативный исход кризиса, провал, решающее ухудшение ситуации.

Катастрофа как субъективный феномен
Субъективность катастроф проявляется в тех оценках, которые дают ей люди. Эти оценки в некоторых случаях могут простираться от позитивных до отрицательных.
Причиной этого является то, что страх перед негативным развитием ситуации, особенно перед катастрофами, в человеческом мышлении, а также в науке, глубоко коррелирован с местом, которое занимает индивид, группа и общество в этом развитии. Одно и то же разрушительное событие может оказаться катастрофой для одного лица и улучшить позиции другого. Эта двойственность в оценках сохраняет свою значимость и при осмыслении таких социально значимых событий, как поражение в войне, крах империй и государств, революция. Только наиболее “универсальные” бедствия, например, землетрясения, обычно, да и то не всегда, пробуждают сходный эмоциональный ответ (12).
В настоящее время, правда, появился новый мощный глобальный фактор, которого не было прежде. Этот фактор — следствие развития человеческой деятельности и заключается в ныне возникшей способности человека уничтожить жизнь на планете. Как и другие глобальные опасности, этот фактор способствует консолидации человеческих чувств. Чувство страха перед таким развитием событий также превращается в глобальное. Новое единение групп, сообществ и государств перед лицом общей опасности вполне возможно. Эта тема апробирована американским кинематографом, показавшим гипотетическую возможность согласованности действий человечества перед внеземной угрозой (вторжением пришельцев, падением кометы).
Однако в большинстве случаев катастрофическая ситуация не только не уравнивает вовлеченных в нее людей, но иногда резко разделяет их, вплоть до противоположности. Крайние социальные ситуации показывают, что нередко катастрофа одного человека или даже целой социальной группы оборачивается для другого человека или группы выигрышем, возможно невольным. Такая ситуация возникает, например, при катастрофической вертикальной мобильности. Автор классической работы по макросоциологии катастроф П.А.Сорокин отмечал, что во время бедствий, голода, эпидемий, войны, революции освобождается много вакансий из-за смертей или репрессий. В нормальном виде вертикальная мобильность — градуированный процесс, совершающийся согласно установленным правилам. Все это нарушается в бедствиях. Особенно внезапна и катастрофична революционная мобильность, достигающая чрезвычайной интенсивности в первой фазе революции. П. Сорокин описывает то, чему сам был свидетелем во время русской революции, где едва умеющий написать свое имя матрос управлял экономической жизнью России; “красные профессора” университетов не имели элементарных знаний в своих специальностях; личности, понятия не имеющие о военной стратегии, командовали армиями, и наоборот финансисты первого уровня были сведены до положения нищих, лучшие ученые были брошены в концентрационные лагеря и тюрьмы (13).
Сознание уничтожаемой в “большом терроре” российской интеллигенции было катастрофичным, и это зафиксировано во многих документах и литературных произведениях. Психологически наиболее тяжелым было, видимо, то, что вокруг продолжала кипеть обычная жизнь, более того — даже приподнятая атмосфера праздника, характерная для тоталитарных обществ в их звездные часы. О.Мандельштам писал об окружавшем его ужасе, замечая, что многие ужаса не видят, потому что “продолжают ходить трамваи”, т.е. обычный ход повседневной жизни общества не нарушен. В фашистской Германии, по-видимому, была сходная психологическая атмосфера. Отдельные люди и этнические группы подвергались смертельной опасности, тогда как другие не только были благополучны, но даже преуспевали, занимали открывающиеся вакантные места, быстро шли вверх по ступенькам социальной лестницы. Опять-таки, обращаясь к литературе, можно вспомнить о преследуемой соседями еврейке в оккупированной Варшаве, которой ничего другого не остается, как сесть в трамвай (есть что-то очень мирное и даже ностальгическое в этом виде городского транспорта) и уехать в гетто (т.е. в смерть). Можно вспомнить также образы Дж.Оруэлла. В его романе “1984 год” герой, сломленный пытками в подвалах “Министерства любви”, узнает людей, переживших сходный опыт, среди оживленной городской толпы. Возможно, что никто лучше не сумел передать психологию преследуемого человека, чем Ф.Кафка, который сделал это во многих своих романах и рассказах.
Избирательность попадания людей в катастрофическую ситуацию не обязательно связана с тоталитарным террором или преследованиями людей по этническим признакам. Острое и резкое осознание своего одиночества среди тех, кого считаешь “своими” — внезапное прозрение и отчужденность — причины для катастрофического сдвига в мировосприятии, для переоценки ценностей и своего места в мире. Для солдат и офицеров Российской Армии, выживших во время бездарного и бессмысленного штурма Грозного в новогоднюю ночь, самым мучительным и унизительным воспоминанием остались праздничные тосты и веселая музыка, раздававшиеся по Московскому радио.
Крушение СССР и становление новой России вызвало массовую переоценку российской истории начала ХХ века. В годы Советской власти приход большевиков к власти официальной идеологией и исторической наукой оценивались как “начало новой эры” в жизни человечества, все прошлое в свете открывшегося сияющего будущего представлялось одним темным пятном, “предысторией”. Официальному оптимизму доверяло большинство населения. Коренной сдвиг в современном восприятии этих событий привел к масштабной переоценке истории Советской России, радикальному ее снижению. Это отразилось в самой лексике, когда прежнюю “Великую Октябрьскую социалистическую революцию” стали именовать “октябрьским переворотом”. Если победившая сторона (красные) оценивала эти события в достижительных терминах и пыталась убедить в этом весь остальной мир, то теперь общественное мнение в России все больше склоняется к тому, чтобы согласиться с оценкой проигравшей стороны (белых), считавших Октябрь 1917 катастрофой.
Переоцениваются не только такие масштабные события, как революции и крушения государств. Не остаются постоянными взгляды людей на сам феномен страха как такового. В любом обществе существует достаточно противоречивый спектр взглядов на этот счет.
Таким образом, субъективная оценка страхов, всегда присутствующая в человеческом мышлении, может приводить к переоценке имевших место катастроф. Более того, само отношение к страху как таковому (как было показано выше) испытывает масштабное воздействие субъективности человеческих представлений.

Страх перед ожидаемой катастрофой (катастрофизм)
Страх перед будущим и страх перед надвигающейся катастрофой не так редки, как можно было бы думать.
Прежде всего эти чувства могут охватывать значительные группы людей в периоды социальной нестабильности: в переходные эпохи, в кризисных обществах, в периоды бедствий. Если страх перед будущим выглядит патологическим в стабильном обществе, то его распространение в условиях нестабильности может считаться нормальной реакцией населения на происходящее.
Наиболее широко катастрофическое сознание распространяется в периоды социальных катастроф. В условиях природных катастроф развитие массовых страхов, конечно, тоже возможно, однако большая часть подобных катастроф кратковременна и локализована в определенной местности, как, например, наводнение, разрушительный ураган, или пожар. Соответственно, катастрофическое сознание не успевает укорениться там и тем более превратиться в норму.
Существуют материалы, которые показывают, что катастрофическое сознание, паника, сильный страх в условиях природных бедствий охватывает не всех людей, кроме того, эти чувства очень быстро проходят. Кроме того, известно, что люди, живущие в условиях постоянной опасности природных бедствий, не задумываются о ней настолько, чтобы это оказывало влияние на их чувства и убеждения (имеются специальные работы об ожидании катастроф, см. в частности, 14).
Другое дело — социальные катастрофы, такие, например, как глубокий экономический кризис, гражданская война, гибель государства. Они назревают относительно медленно и постепенно. Катастрофическое сознание развивается также постепенно. Катастрофические настроения могут транслироваться всеми возможными способами, начиная от панических слухов, до установившейся тональности в средствах массовой информации. Постепенно на какой-то период катастрофическое сознание может стать массовым, если не доминирующим.
В конечном итоге длительно накапливающимся элементам катастрофизма трудно противостоять даже критическому сознанию. О том, что такое оказывается вполне возможным даже для критического разума, более того профессионального сознания социолога, на наш взгляд, свидетельствует следующий текст:
“В области культуры — все ее области пропитаются атмосферой бедствий, которая составит центральную тему науки и философии, живописи и скульптуры, музыки и театра, литературы и архитектуры, этики и права, религии и технологии. Бедствия начнут занимать все большее место среди главных тем культурной деятельности. Наука и технология, гуманитарные и социальные науки, философия будут все больше заняты деятельностью и проектами, относящимися к катастрофам. Так же произойдет и в других областях культуры. Общественное мнение и пресса сосредоточатся на проблемах бедствий, которые превратятся в главную тему интеллектуальной жизни общества. Общество станет “нацеленным на бедствия”. Вообще, мышление и культура будут отмечены кризисом многими способами. Бедствия возобладают в ключевых позициях общественного сознания по другим темам. Они будут подталкивать к регрессу культуры... Пессимизм заполнит науку, философию и другие области культуры... Жизнь миллионов людей будет охарактеризована бесконечной неизвестностью, сопровождающейся неопределенностью и небезопасностью... В этих условиях, среди значительной части населения распространится апокалиптическое мышление в различных формах. Быстро распространятся и разные психические эпидемии. Вера в разные чудеса и приметы, от астрологических предсказаний до странных фантасмагорий, тоже охватит многих”(15).
Этот прогноз принадлежит знаменитому социологу Питириму Сорокину, и написан в годы второй мировой войны. Ему пришлось столкнуться с социальными катастрофами непосредственно. В молодости политическая карьера Сорокина была грубо прервана большевистским переворотом 1917 года, он видел голод, разбой, был выслан из страны. Катастрофа второй мировой войны, хотя он и наблюдал ее из США, заставила его предположить широчайшее распространение катастрофизма в послевоенном мире.
Сорокин ошибся. Бедствия не превратились в центральную тему послевоенного мира. Наука, философия, общественное мнение и пресса также избежали подобного перекоса. Пессимизм не стал главным общественным умонастроением, и не был им даже в самые трудные кризисные годы.
Возможно, однако, что знаменитый социолог в чем-то главном оказался точным, ибо современные общества достаточно часто кажутся “нацеленными на бедствия”. Достаточно убедительное подтверждение этому можно найти в газетах и теленовостях, постоянно отслеживающих элементы неблагополучия во всех возможных его формах, начиная от природных бедствий и технологических катастроф, катастроф на транспорте и до криминальных случаев, эпидемий и т.д.
В то же время развитие страхов перед возможными катастрофами чрезвычайно опосредовано. Иногда они развиваются без достаточных причин, возможно, как выход скрытой тревожности, накопившейся в обществе. В истории известны парадоксальные случаи массовой паники и страха, охватывавшие значительные группы людей (например, случай “великого страха” во Франции в годы революции, или паника, возникшая из-за знаменитой радиопередачи о нашествии марсиан)(16).
С другой стороны, действительное приближение катастрофы может происходить незамеченным для большинства населения. Историк Э.Голин, размышлявший над этой темой, пришел к выводу, что осознание грозящей катастрофы широкими массами населения встречается достаточно редко. Так, римляне не осознавали грозящей им катастрофы. Турки в ХYII — XIX веках, австро-венгры на рубеже XIX-XX веков в массе своей приближающейся катастрофы своих империй также не чувствовали. Во всяком случае, в “Автобиографии” такого тонкого мыслителя и психолога, как Стефан Цвейг, нет никаких упоминаний о предчувствиях близившейся катастрофы.
Элиты, особенно профессионалы в соответствующих областях деятельности, способны более точно оценить ситуацию. Известно, что в начале первой мировой войны после поражения немцев на Марне и провала “плана Шлиффена” фактический главнокомандующий германской армией Мальтке-младший начал свой доклад Кайзеру словами: “Ваше Величество, мы проиграли войну”. По-видимому, это поняла уже тогда, в 1914 году, еще какая-то часть германского генералитета. Но понадобилось еще четыре года войны, вступление в войну Америки и поражения немцев в 1918 году, чтобы широкие массы осознали неминуемость поражения Рейха в целом, неизбежность военной катастрофы Германии. (А осознание этой неизбежности породило революционные настроения и наряду с другими факторами привело к ноябрьской революции 1918 года. Так катастрофизм в массовом сознании повлиял на ход исторического процесса.)
Не ощущал надвигавшейся катастрофы и французский народ в период так называемой “странной войны” (сентябрь 1939 — май 1940 года).
В период второй мировой войны неизбежность военной катастрофы Германии стала осознаваться наиболее мыслящей частью немецкой военной и гражданской элиты, по-видимому, уже после Курской битвы (июль — август 1943 года) и капитуляции Италии (сентябрь 1943 года). Последние сомнения этой части германского общества на сей счет исчезли после высадки союзников в Нормандии (июнь 1944 года). Однако в целом народ и вермахт под влиянием тотальной пропаганды верили в победу Германии едва ли не до самого конца войны. По свидетельству Альберта Шпеера (министра вооружений, написавшего мемуары во время своего 20-летнего срока заключения в тюрьме Шпандау), еще в марте 1945 года немецкие крестьяне, с которыми он беседовал во время поездок по стране, были уверены в конечной победе Германии, уповая на “секретное оружие”, якобы имевшееся у Гитлера, которое будет применено в надлежащий момент. Так что можно считать, что катастрофизм отсутствовал в сознании широких масс немецкого народа, вплоть до самых последних недель, если не дней войны. Результатом этого было бессмысленное продолжение военных действий, гибель еще сотен тысяч людей по обе стороны фронта и дополнительные разрушения. То же можно сказать о Японии. Вплоть до мартовского (1945 года) опустошительного налета на Токио и августовских бомбардировок широкие массы японского народа продолжали верить в победу и не знали ощущения катастрофизма (хотя император и генералитет ощущали катастрофизм положения как минимум в течение предшествующего года).
Что касается СССР, то очевидцы отмечают, что в годы войны народные массы в целом не знали ощущения приближавшейся катастрофы, несмотря на жестокие поражения Красной Армии в 1941-1942 годах.
В разваливающемся СССР массовые катастрофические настроения можно было наблюдать в конце 1991 года, когда в Москве, например, магазины остались почти без всяких товаров. Люди заходили туда и видели одни лишь пустые полки. Возможно, что этот страх перед голодом и ощущение надвигающейся катастрофы заставили массы смириться с Гайдаровскими реформами. Ибо чтобы сейчас не говорили оппоненты Гайдара, он выполнил свое обещание наполнить магазинные полки. Товары быстро появились и больше не исчезали. На фоне постоянного дефицита, который поколения людей, выросших в условиях советской власти, воспринимали как естественное условие существования, это выглядело почти как чудо.

Факторы, определяющие уровень катастрофизма
Влияние различных факторов на интенсивность страхов непосредственно зависит от их когнитивной основы. Как правило, индивидуальные страхи, а также страхи социальных учреждений и организаций питаются той информацией, которая имеется в распоряжении носителей страхов. Выше уже говорилось, что индивидуум черпает информацию относительно возможных опасностей из своего собственного и семейного опыта (информация “из первых рук”) и из сведений, полученных от других (информация “из вторых рук”).
Как только понятие информации включено в анализ, мы вступаем в наиболее рискованную область современной социальной науки: проблему “объективности” этой информации. Как упоминалось ранее, принятие позиции “ умеренного социального конструктивизма” и отказ от социального релятивизма в этом исследовании позволяет рассматривать “объективную действительность” в качестве важного пункта в оценке основы страхов. Теоретически, информация о грозящем бедствии имеет различный уровень точности и качества, начиная от очень хорошо предсказанной и обоснованной вплоть до крайне абсурдной. Здесь информация определяется как совершенная или несовершенная, правильная или неправильная, как это делают те, кто использует в своем анализе понятие рациональности в современной социальной науке (теория рационального выбора, теория игр и теория рациональных ожиданий) (17). Следовательно, с некоторыми оговорками, “рациональные страхи” основаны на “серьезной” информации, а “иррациональные” страхи базируются на “нелепой” информации. Например, “рациональные” массовые страхи часто основаны на всех тех источниках информации, доступной личности, о которых говорилось выше. Страх перед Чернобыльской катастрофой может быть рассмотрен как боязнь несчастных случаев на атомных электростанциях. Страхи перед опасностями распространения ядерного оружия и расширения терроризма в мире могут также оцениваться как “рациональные”. Неожиданность первой мировой войны, которая началась так внезапно в 1914 году, имела огромное влияние на настроения европейцев и сделала их предсказания относительно следующей мировой войны весьма разумными.
Страх перед катастрофическим вмешательством КГБ в человеческую жизнь был больше среди тех русских, кто жил во время Сталина, чем среди людей, рожденных после 1953 года. То же самое может быть сказано о людях, переживших землетрясения и другие природные бедствия.
Таким образом, катастрофическое мышление — мышление, оценивающее мир в терминах опасностей и угроз, смещенное в сторону акцентуации опасностей. В его основании включены социально-психологические аспекты, отражающие реакции людей на опасности существования, реальные или мнимые. Тревожность и страх, доходящий до панических атак, являются теми социальными чувствами, которые активизированы у субъектов с катастрофическим сознанием.
Эти чувства составляют общий социально-психологический фон, повышая общую чувствительность субъекта в сторону опасностей существования. Однако сами по себе чувства тревожности, страха как эмоции и чувства “не имеют” содержания, оставаясь достаточно абстрактными.
Поэтому еще более важными для определения катастрофического сознания являются социокультурные аспекты, которые вводят в “зону повышенного внимания” культурные паттерны, ориентированные на опасности, дают “язык” такому сознанию и определяют его содержание.
Наблюдается большая культурная избирательность опасностей, ибо они определяются как результаты публичного дискурса. Иначе говоря, в определении объектов страхов и социально допустимых форм катастрофического сознания необходим определенный уровень общественного согласия относительно и самих страхов и реакций на них в форме катастрофического сознания. Например, официальный оптимизм советской идеологии требовал табуирования катастрофического сознания. Его проявления получали негативную оценку и сурово пресекались.
Катастрофизм предполагает пессимистическую оценку будущего, но часто эта оценка складывается в результате пессимистической оценки настоящего. Учитывая, что будущее, как много мы бы не думали о нем, всегда оказывается иррелевантным сегодняшнему взгляду на него, катастрофическое мышление имеет тенденцию экстраполировать нынешние опасности и проблемы на будущее.
Социологически значима важность для развития катастрофического мышления социально-профессиональных аспектов. Успех в профессии. Достижение массового спроса. Игра на глубоких социально-психологических чувствах. Игра на заглубленных социально-культурных смыслах и паттернах. Момент выгоды для конкретных носителей профессии, чтобы преуспеть в профессиональной гонке.
Как будет показано дальше, существуют виды деятельности, социальная функция которых ориентирована на отслеживание опасностей, угроз, возникающих проблем и на оповещение общества о них (искусство, СМИ, отчасти наука).
Важным моментом является оценка катастрофического сознания. Можно ли считать его нормальной реакцией общества, групп на опасности существования? Когда катастрофизм превращается в социофобию? Отчасти мы уже отвечали на этот вопрос (см. о прямых и косвенных издержках страха).
Возвращаясь к этому вопросу опять, мы подтверждаем свою в целом скорее негативную оценку катастрофического сознания. Обосновывая ее, нам кажется уместным привлечь здесь общефилософское понятие меры, чрезвычайно значимое для культуры, мышления и социальных состояний. Катастрофическое сознание есть некоторое социальное состояние, представляющее ситуацию в пессимистическом свете, что часто, хотя и не обязательно, затрудняет реалистическую оценку опасностей и угроз. Еще более часто пессимистическая оценка ситуации катастрофическим сознанием препятствует конструктивным действиям, разоружая субъекта перед лицом опасностей и подсказывая ему пассивные стратегии поведения.

Катастрофизм в идеологиях
Катастрофическое сознание может быть представлено в различных своих модификациях, начиная от пророческого сознания, предрекающего конец мира, до научных теорий, предсказывающих ту или иную катастрофу. Возможно, что к подобного типа теориям можно было бы отнести и Марксову теорию, предсказывающую гибель капитализма.
Почти все идеологии, также как и все религии, включают много элементов катастрофизма. Важность страха изменяется от одной идеологии до другой. Каждая идеология имеет своеобразную конфигурацию и соотношение оптимистических и пессимистических элементов.
Марксисты, например, считают себя оптимистами, хотя они и полагают, что капиталистическое общество чревато проблемами, которых можно было бы избежать, построив новое общество. Советская идеология, как разновидность марксизма, всегда старалась соединять абсурдную оптимистическую веру в “светлое будущее”, включающее “покорение природы”, с запугиванием населения различными катастрофическими угрозами; однако отношение между этими двумя компонентами изменялось от одного периода истории СССР к другому.
В сталинскую эпоху вес катастрофизма был весьма высок. Тезис о враждебном “капиталистическом окружении” формировал так называемое оборонное сознание, заставляя население чувствовать себя зажатым в кольце врагов, также как тезис об “обострении классовой борьбы” и шпиономания воспитывали подозрительность в отношениях между людьми внутри страны. Эти тезисы были существенными элементами советской пропаганды и политики перед второй мировой войной.
В постсталинскую эпоху место страха в советской идеологии существенно уменьшилось. Однако формирование и распространение страха перед нападением Запада на Советский Союз или другие социалистические страны, или на их союзников оставались весьма важным компонентом официальной советской идеологии. Временами эти страхи достигали почти апокалипсических размеров, как это было, например, во время короткого правления Юрия Андропова в 1983 году. И все-таки постсталинская советская идеология была склонна смещать акценты в сторону оптимизма и по этой причине не поддерживала излишне пессимистические образы будущего, типа теоретических дебатов относительно возможного конца Земли или вселенной.
На каждом из этапов истории СССР советская идеология достигала больших успехов во внушении “официальных страхов”. Нельзя, однако, забывать, что русские натерпелись не только идеологических, но и действительных страхов, порожденных их реальным жизненным опытом. Вдобавок также заметим, что националистические идеологии и идеологии с сильным религиозным компонентом всегда склонны видеть мир и будущее в черном свете.
Общая тенденция американской культуры, с другой стороны, состоит в оптимистическом видении мира (18). Так, демонстрацией американского оптимизма была, например, та теоретическая модель, которую выдвинул Ф.Фукуяма в его известной статье о “конце истории” в 1989 году (19). Однако несмотря на генеральную оптимистическую тенденцию, почти все американские идеологии ХХ столетия, от радикально правых до радикально левых, включали существенный элемент катастрофизма (20). Строительство индивидуальных убежищ, призванных защитить жителей от ядерного нападения, было широко распространено в Соединенных Штатах в 1950-х и 1960-х (21). Страх перед социальными катастрофами и разрушением окружающей среды оставался существенной частью американских убеждений в 1970-е годы.
Достаточное число различных религиозных, праворадикальных и анархистских сект, а также антиправительственные “милиции” изощрялись в предсказании различных катастроф, начиная от таких экзотических, как оккупация Соединенных Штатов вооруженными силами ООН и заговора американского правительства против страны, вплоть до глобальной экологической катастрофы и расовых войн. Подобные убеждения разделяли миллионы людей (22). Среди наиболее заметных страхов можно также назвать страхи перед коммунистической угрозой, ядерной войной и советской агрессией. Массовое беспокойство, ориентированное на внутренние проблемы страны, включает страхи белых перед чернокожими, падением нравов, распространением атеизма и коррупции правительственных чиновников.