Ионин Л.Г. Социология культуры: путь в новое тысячелетие. (Учебное пособие для студентов вузов)

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 2
Логика и история повседневности

2.1. 'Мастер и Маргарита' как experimental design

В данной главе знаменитый роман Михаила Булгакова используется как экспериментальная модель реальности и источник эмпирических данных, на основе которых можно сформулировать некоторые категории, понятия и обобщения, вводящие в своеобразную область социологии культуры, которую можно назвать социологией повседневности. В западной социальной науке анализ повседневности имеет солидную традицию, в основном в русле аналитической философии и социальной феноменологии. Настоящее изложение опирается на социально-феноменологические штудии Альфреда Шюца и его последователей.
Конечно, изложение можно провести не прибегая к помощи Булгакова. Но, как показывает практика, тому, кто привык к традиционному объективному, отчужденному пониманию социальных структур, сложно усвоить социально-феноменологическую интерпретацию повседневности. Нами здесь предпринята попытка разрушить барьер, косвенным образом побудить иной взгляд на культурный мир.
Роман Булгакова дает для этого бесценный материал, что не в последнюю очередь объясняется его жанром. С полным основанием его можно отнести к мениппее (жанр назван по имени философа III в. до н.э. Мениппа из Гадары). М.М.Бахтин, характеризуя мениппею, особо подчеркивал такие ее особенности, как сочетание необузданной фантазии с постановкой глубоко мировоззренческих проблем, причем, писал он, самая смелая фантастика и авантюра мотивируется и оправдывается 'чисто идейно-философской целью - создавать исключительные ситуации для провоцирования и испытания философской мысли' [5, с. 193]. Бахтин дал следующую методологическую характеристику мениппеи: это морально-психологический эксперимент, нарушение нормального общепринятого хода событий, создание исключительных ситуаций, выпукло демонстрирующих и провоцирующих мнения и представления.
Развитие феноменологических идей в социологии привело к созданию 'прикладной мениппеи' с точно таким же, как в мениппее, отношением к 'нормальной' действительности. Это эксперименты Г.Гарфинкеля, создателя так называемой этнометодологии [95]. Суть этнометодологического экспериментирования состоит в неожиданном нарушении общепринятого и нормального хода событий, что позволяет выявить содержание и формы обыденных 'идей' и представлений, не обнаруживающихся при нормальном течении жизни. Благодаря испытанию, провоцированию повседневности, последняя, реагируя, 'выдает' сокровенные механизмы своего устройства, так же как философско-этическая идея, провоцируемая в мениппее, обнаруживает свои потаенные выводы и следствия, которые вовсе не очевидны при ее 'нормальной' реализации.
Возникает вопрос: зачем вообще нужно нарушать привычные устоявшиеся структуры повседневных взаимодействий? Разве именно повседневность не является ясной и прозрачной сферой жизни, не требующей рефлексивного рассмотрения? Однако эта ясность кажущаяся. Повседневность кажется ясной не потому что отрефлексирована, а потому что ускользает от рефлексии. 'Обычную жизнь' не анализируют до тех пор, пока ее не нарушит какое-нибудь из ряда вон выходящее событие. Столкнувшись с таким нарушением, 'повседневные деятели' стремятся прежде всего 'нормализовать' ситуацию, ввести ее в рамки повседневности и лишь после этого приступают к исследованию нарушившего ход нормальной жизни фактора, который уже интерпретируется как нормальное, повседневное явление.
Суть этой идеи можно продемонстрировать на примере одного из гарфинкелевских экспериментов. В ходе нормального, самого обычного разговора экспериментатор начинает приближать свое лицо к лицу ничего не подозревающего партнера. Партнер испытывает смущение, отодвигается и, наконец, осознает, что ситуация изменилась и он участвует в каком-то ином взаимодействии, отличном от того, что он предполагал ранее. Типичную реакцию испытуемого можно сформулировать так: 'Ты что, ненормальный?' Некоторые воспринимали действия экспериментатора как действия, мотивированные сексуальными побуждениями, а кто-то видел в нем больного.
Эти оценки представляли собой переопределение ситуации. Будучи переопределенной, ситуация 'нормализовывалась', снова становилась ситуацией повседневности, поскольку каждый из испытуемых знал, что нужно делать, если партнер болен, как вести себя с 'шизиком' или с бесцеремонным ухажером. Ситуация могла показаться тяжелой, неприятной, но она исключалась из разряда непонятных и бессмысленных.
Нормализация ситуации происходила благодаря приписыванию партнеру какого-то типичного мотива, то есть благодаря типизации личности партнера-экспериментатора ('шизик', 'больной', 'ухажер' и т. п.), и на этой основе типизировалось 'новое' взаимодействие. Оно полностью укладывалось в сферу повседневности и виделось как каузально детерминированное именно этой типической личностью. Ученый, решивший подвергнуть такую ситуацию научному исследованию, естественно, 'пошел бы' по цепочке причин и следствий с тем, чтобы обнаружить источник нарушения, и определил бы, что это - либо психофизиологические особенности личности нарушителя, либо особенности его воспитания в раннем возрасте, либо особенности среды и т. п. Но с полной уверенностью можно утверждать, что в поле его зрения не попал бы сам процесс переопределения ситуации, все связанные с ним проблемы: как человек осознает, что взаимодействие не соответствует собственной норме, как 'новое' взаимодействие типизируется тем или иным образом, где источник и каков 'репертуар' типов, которыми пользуются 'повседневные деятели', каковы необходимые и достаточные признаки того или иного типа, какова логическая структура повседневны интерпретации и т. д. Ответить на эти вопросы - значит понять формальную структуру повседневности. Пока это не сделано, ясность и прозрачность повседневной жизни представляются обманчивыми. Повседневная жизнь не настолько ясна, насколько мы принимаем на веру, что она таковая, и не только 'повседневные деятели', но и специалисты-социологи. Последние, как говорил Гуссерль, воспринимают ее как основу, необходимую предпосылку для исследования, но она не становится исследовательской темой. А внимание к этой теме необходимо, чтобы прояснить и уточнить фундаментальные методологические принципы социальных наук.
Может показаться, что на основе не очень значительного социально-психологического опыта сделаны чересчур глубокие выводы. Поэтому приведу в качестве примера еще один 'эксперимент с повседневностью', но не из Гарфинкеля, а из Булгакова (ниже приводится довольно объемная цитата [8], которая содержит не только описание эксперимента, но и булгаковский иронический, но в основе своей точный, комментарий к нему):
Цит.
Причиной приезда Максимилиана Андреевича в Москву была полученная им позавчера поздним вечером телеграмма следующего содержания:
'Меня только что зарезало трамваем на Патриарших.
Похороны пятницу, три часа дня. Приезжай. Берлиоз'.
...И самого умного человека подобная телеграмма может поставить в тупик. Раз человек телеграфирует, что его зарезало, то ясно, что его зарезало не насмерть. Но при чем же тогда похороны? Или он очень плох и предвидит, что умрет? Это возможно, но в высшей степени странна эта точность - откуда ж он так-таки и знает, что хоронить его будут в пятницу в три часа дня? Удивительная телеграмма)
Однако умные люди на то и умны, чтобы разбираться в запутанных вещах. Очень просто. Произошла ошибка, и депешу передали исковерканной. Слово 'меня', без сомнения, попало сюда из другой телеграммы, вместо слова 'Берлиоза', которое приняло вид 'Берлиоз' и попало в конец телеграммы. С такой поправкой смысл телеграммы становился ясен, но, конечно, трагичен'.
Это еще один пример обыденной интерпретации - свойственного повседневности стандартного метода превращения непонятного и невозможного в понятное и возможное. Воланд, отправивший в Киев немыслимую телеграмму, выступает как экспериментатор; задача экспериментатора - нарушить нормальный ход событий и зафиксировать реакцию субъекта на это нарушение. Реакцией оказывается интерпретация: 'типичная ошибка при передаче телеграммы'. Цель интерпретации - превращение бессмысленного и непонятного в осмысленное и само собой разумеющееся в терминах повседневной жизни. Аналогичную реакцию обнаруживал и Гарфинкель в своих этнометодологических экспериментах, выявлявших логику повседневности.
Однако возможности этнометодологического эксперимента ограничены. С одной стороны, экспериментатор не может освободиться от 'уз' повседневности, занять по отношению к ней абсолютно стороннюю, объективную позицию. Например, он не может отрешиться от повседневной 'физики', воплощенной в самой человеческой телесной определенности, в ходе эксперимента он не может выйти за пределы естественного языка, предоставляющего (и ограничивающего) набор интерпретационных типов.
С другой стороны, в этнометодологическом эксперименте необходимо учитывать морально-этические ограничения. Некоторые из опытов Гарфинкеля, ориентированные на разрушение традиционных предпосылок поведения, порождали в психике людей, не вольно попавших в их сферу, 'чувства смущения, неуверенности внутреннего конфликта, психосоциальной изоляции, острой и не понятной тревоги, сопровождаемые различными симптомами ост рой деперсонализации' [120, р.55]. Здесь налицо отмеченные Бахтиным в мениппее 'ненормальные морально-психические состояния'. Реальный этнометодологический эксперимент может отрицательно отразиться на психике его участников.
Для мениппеи таких границ не существует. Использование этого жанра дает возможность нарушения и разрушения (методологически мы рассматриваем такое нарушение как эксперимент) не только логики повседневности, то есть типологических интерпретационных схем, лежащих в основе повседневной жизни, но и самого фундамента этой логики, состоящего в ее - в конечном счете - закрепленности в телесном, физическом существовании индивида

2.2. Конечные области значений

Основатель социальной феноменологии А. Шюц именно в предметно-телесной закрепленности видел 'преимущества' повседневности по сравнению с другими сферами человеческого опыта, которые он называл конечными областями значений (finite provinces of meanin). Наряду с повседневностью это такие сферы, как религия, сон, игра, научное теоретизирование, художественное творчество, мир душевной болезни и т.п. Он определял эти области как конечные, потому что они замкнуты в себе и переход из одной области в другую не только невозможен, но и требует определенного усилия и предполагает своего рода смысловой скачок. Например, переход от увлекательного романа или захватывающего кинофильма к реалиям повседневной жизни требует некоторого усилия, заключающегося в переориентации нашего восприятия на 'иную' реальность. Религиозный опыт также резко отличается от опыта повседневности и переход от одного к другому требует определенной душевной и эмоциональной перестройки. То же можно сказать и о других случаях.
Значения фактов, вещей, явлений в каждой из этих сфер опыта образуют целостную систему. Одна и та же вещь, например лепешка из пресного теста, имеет разные значения в религии, науке, повседневной жизни. В каждой из названных сфер ее значение входит в целостную, относительно замкнутую систему значений. Эти системы относительно мало пересекаются, поэтому соответствующие сферы опыта и названы конечными областями значений. Но я бы предпочел именовать их мирами опыта, мир сна, мир игры, мир науки, мир повседневности и т.д.
Возникает вопрос: как можно сопоставить, скажем, сон и повседневность? В жизни все реально, мы имеем дело с настоящими предметами, а во сне все снится. Или: как сопоставить сказку и повседневность? В сказке есть и Кощей Бессмертный, и Конек-Горбунок, и ковер-самолет - фиктивные, воображенные существа и предметы, а в повседневности нас окружают реальные, объективные вещи. Так чем же нужно руководствоваться, сопоставляя эти конечные области значений?
Дело в том, что, рассуждая о конечных областях значений, мы не затрагиваем вопрос об объективном существовании фактов и явлений в данных областях. И у нас есть полное право на это. В этом и состоит специфика феноменологического подхода. Ведь речь идет не о том, что объективно, а что не объективно; и в одном, и другом, и в третьем, и в пятом случае мы имеем дело со сферами опыта. А все, что нам известно о мире, мы знаем из нашего опыта. Но в качестве содержания нашего опыта Конек-Горбунок существует так же, как стул, хотя и не так же. И в конечном счете невозможно доказать, что на самом деле стул существует, а Конек - нет. Если я скажу, что видел и трогал стул, и даже сидел на нем, а Конька не видел и не трогал, то это глупо: мало ли чего я не видел и не трогал, каракатицу, например, но я ведь не утверждаю, что каракатица не существует.
Эти 'философские тонкости' помогают нам понять, как отличить мир повседневности от других миров опыта. Во всех случаях человек имеет дело с опытом, но как неотъемлемая часть опыта повседневности выступает переживание объективного существования вещей и явлений - то, чего, как правило, нет в других мирах опыта: в сказке и мифе, во сне, в игре, в науке (например, идеальной прямой в реальности не существует), в искусстве и т.д. По мнению Шюца, именно это качество опыта повседневности -телесно-предметное переживание реальности, ее вещей и предметов - и составляет ее преимущество по сравнению с другими конечными областями значений. Поэтому, говорил он, повседневность является 'верховной реальностью'. Человек живет и трудится в ней по преимуществу и, отлетая мыслью в те или иные сферы, всегда и неизбежно возвращается в мир повседневности.
Цит.
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен...
Точно так же поэт возвращается к этим заботам и принеся жертву Аполлону.
Верховная власть повседневности обеспечивается именно связью повседневных дел и забот с физической телесностью действующего индивида. Выяснив это, вновь обратимся к 'Мастеру и Маргарите'. Воланду - главному 'экспериментатору' булгаковского романа - удается преодолеть не только логику повседневности, но и ее фундамент - повседневную 'физику', гарантирующую устойчивость этой логики. Пребывая по ту сторону жизни и смерти, он ставит под сомнение сам принцип верховенства повседневной реальности. Этот 'эксперимент' поистине уникален, и если мы попробуем отнестись всерьез к художественной фантазии Булгакова, то можем обрести доступ к повседневности, которая является уже не верховной реальностью, но одной из 'конечных областей значений' и может объективно наблюдаться в ее отношениях с другими смысловыми сферами.

2.3. Интерпретация как защита повседневности

Посмотрим, как на страницах романа организуется повседневность, то есть уточним ее, повседневности, характеристики, проявляющиеся в ходе воландовского 'эксперимента'.
В качестве 'испытуемых' Булгаков выбирает людей различного социального положения, образования, интеллектуальных возможностей и способности воображения: писателей, служащих, врачей, ученых, сыщиков, кухарок, буфетчиков, домоуправов и др. Но все они демонстрируют одни и те же структуры в своих интерпретациях дьявольских воздействий. Так, свое первое столкновение с невозможным фактом литератор Берлиоз комментирует следующим образом: ' ...Ты знаешь, Иван, у меня сейчас едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцинации было...'
Чуть позже, когда 'галлюцинация' возвратилась, он счел это глупым совпадением: 'Михаил Александрович так и попятился, но утешил себя тем соображением, что это глупое совпадение и что вообще сейчас об этом некогда размышлять'.
Можно привести и другие примеры. Когда Степа Лиходеев, придя в себя после пьянки, обнаружил у своей постели Воланда, то интерпретировал этот факт как 'провал в памяти' и 'галлюцинацию'.
И во всех аналогичных случаях мы обнаруживаем то же: если происходящее настолько невероятно, что не сообразуется с нормальным течением жизни, повседневные деятели прибегают к одному и тому же приему - делают попытку просто отбросить невозможный факт, 'объяснив' его как галлюцинацию, провал в памяти или глупое совпадение. Иными словами, они пытаются истолковать вопиющий, но невозможный в повседневной жизни факт как несуществующий.
Строго говоря, каждое из названных 'объяснений' можно трактовать как теоретическое: галлюцинация или провал в памяти объясняется психологически; совпадению, даже 'глупому', можно найти истолкование в терминах теории вероятностей. Но обычно за таким объяснением отнюдь не стоит теория: указанные категории выступают в качестве повседневных категорий, а не научных понятий. Провал в памяти, галлюцинация и подобные объяснения представляют собой повседневные автоматизмы, стандартизованные 'ходы' повседневной логики, обеспечивающие возможность игнорировать чуждое и непонятное до тех пор, пока оно не вторгается в более интимную сферу практической телесности.
Такие объяснения можно назвать первым шагом (или первым уровнем) интерпретации, предпринимаемой в качестве одной из предохранительных мер в деле 'социальной защиты' повседневности. Эта интерпретация совершается 'в языке', она остается 'внутри' языка и не требует практических действий со стороны интерпретатора.
По мысли Шюца, одни и те же факты в рамках какой-либо из сфер реальности могут трактоваться либо как знаки, либо как символы. В первом случае они входят в целостную систему, представляющую собой отдельную сферу реальности, конечную область значений, во втором - выводят за пределы этой системы, указывая на иную, трансцендентную по отношению к ней, реальность [164, р. 312]. Если применить шюцевскую терминологию, можно сказать, что на этой первой ступени интерпретации события истолковываются как знаки: благодаря этому они включаются в знаковую систему повседневности, т.е. 'нормализуются', и поэтому можно более не обращать на них внимания.
Однако процесс интерпретации предполагает еще один шаг, еще одну ступень. Если 'объясненные' факты слишком настойчиво заявляют о себе, если они оказываются 'слишком' реальными, если их не удается 'нормализовать' и тем самым отбросить в сторону, тогда их приходится интерпретировать как указание на нечто иное, чем повседневность, то есть на какую-то иную смысловую сферу.
В романе Булгакова представлено несколько вариантов такого рода интерпретаций - объяснений непонятного и невозможного посредством отнесения к какой-либо из чуждых повседневности областей значений, смысловых сфер. Первый вариант объяснения происходящего - шпионаж, вредительство, преступная деятельность вообще.
Можно привести много примеров. Даже деятельность Воланда и его спутников в целом была объявлена работой шайки преступников.
Цит.
Наиболее развитые и культурные люди в этих рассказах о нечистой силе, посетившей столицу, разумеется, никакого участия не принимали и даже смеялись над ними и пытались рассказчиков образумить. Но факт, все-таки, как говорится, остается фактом и отмахнуться от него без объяснений никак нельзя: кто-то побывал в столице...
Культурные люди стали на точку зрения следствия: работала шайка гипнотизеров и чревовещателей, великолепно владеющая своим искусством.
Другим вариантом интерпретации на этом уровне (когда 'факт остается фактом и отмахнуться от него без объяснений никак нельзя') оказывается отнесение факта к такой смысловой сфере, как 'душевная болезнь'. Нет необходимости подтверждать это примерами, ибо данное объяснение свойственно почти всем героям событий (Иван Бездомный - самый яркий образец).
И, наконец, третий вариант: объяснение пугающих событий как результата воздействия дьявола, нечистой силы.
Иногда встречаются попытки объяснить непонятное как 'сон'. Но 'сон', 'мне снится' - такие приемы применяются обычно на первой ступени интерпретации, когда задача - 'нормализовать' факты, отбросив их. Если это не удается, приходится 'проснуться', и интерпретация происходит по одному из названных вариантов.
Следовательно, налицо три возможности: козни нечистой силы, преступная деятельность, душевная болезнь. Таковы три конечные области значений, к которым обращаются люди в обыденной жизни, когда возникает настоятельная потребность понять, объяснить, сделать приемлемым что-то абсолютно непонятное, неприемлемое с точки зрения повседневности, жизни 'как обычно'.
Если следовать мысли Шюца, можно сказать, что на второй ступени интерпретации факты, не поддающиеся традиционному 'повседневностному' осмыслению, используются как символы, указывающие на трансцендентную по отношению к повседневности реальность. Шюц полагал, что символы являются средством коммуникации между этой реальностью и реальностью повседневной жизни. Однако происходящие в романе события показывают, что такое понимание не совсем верно.
Чтобы разобраться в этом, попробуем ответить на два вопроса. Первый: используются ли эти события-символы как повод к установлению коммуникации с другой реальностью или, наоборот, их интерпретация в качестве символов есть не что иное, как попытки избежать коммуникации, заделать, так сказать, 'дыры' в повседневности, через которые в жизнь вторгается иная реальность?
И второй вопрос: благодаря этим интерпретациям, вводится ли другая реальность в жизнь повседневности или же, наоборот, символическая интерпретация становится основанием для попыток редуцировать новые факты к повседневности?
Обратимся к роману и посмотрим, какие шаги предпринимают повседневные индивиды, проинтерпретировав воландовские действия как символы трансцендентной реальности. Так, поэт Иван Бездомный, разоблачая дьявольские козни, зажигает свечку, вешает на грудь иконку и звонит в милицию, чтобы прислали 'три мотоциклета с пулеметами'.
Сочетание вовсе не бессмысленное, как это может показаться на первый взгляд. Оба института - милиция и институциональная религия - являются как раз механизмами социальной жизни, задача которых - упорядочение либо элиминирование трансцендентных воздействий на ход повседневности.
Другие герои: Степа Лиходеев, финансовый директор Римский и прочие - ищут защиты и помощи у милиции. Некоторые из участников событий защищаются от потусторонних реальностей, прибегая к медицинским или религиозным ритуалам.
Цит.
Комната уже колыхалось в багровых столбах, и вместе с дымом выбежали через двери трое, поднялись по каменной лестнице вверх и оказались во дворике. Первое, что они увидели там, это сидящую на земле кухарку застройщика; возле нее валялся рассыпавшийся картофель и несколько пучков луку... Трое черных коней храпели у сарая, вздрагивали, взрывали фонтанами землю. Маргарита вскочило первая, а за нею Азазелло, последним мастер. Кухарка, простонав, хотела поднять руку для крестного знамения, но Азазелло грозно закричал с седла:
- Отрежу руку! - Он свистнул, и кони, ломая ветви лип, взвились и вонзились в низкую черную тучу.
Блестящий пример, и поучительный! Ни один из героев романа не предпринимает преднамеренные, целеустремленные попытки установить коммуникации с другой реальностью, но все, даже Мастер, который уверен в существовании других реальностей, стремятся обеспечить оборону повседневности, защитить ее, отделить ее от иных реальностей.
В повседневности имеются, встроены механизмы, предназначенные именно для этих целей: милиция, медицина (в частности, психиатрия), религия (понимаемая как совокупность ритуальных действий). Это неотъемлемые части повседневной реальности, функция которых - элиминировать воздействие трансцендентного, сведя его к повседневности. Каждый из этих социальных механизмов вырабатывает собственные специфические методы для достижения своих целей (в этой связи можно говорить о профессиональной интерпретации или экспертизе) [39], но все они решают общую задачу: заделывание 'дыр' в повседневности и восстановление ее суверенитета. Выработка таких механизмов была, можно сказать, одним из важнейших моментов становления повседневности, ее возникновения из целостной, синкретической совокупности 'примитивного' восприятия социального мира (см. 2.16).
Теперь можно ответить на поставленные выше вопросы: интерпретация определенных фактов как символов ведет не к установлению коммуникации с другими сферами реальности, но к 'превращению' их из символов в знаки, т.е. к редуцированию трансцендентного к повседневности.
Лишь только факт интерпретируется как подлежащий ведению представителя милиции, или психиатра, или служителя культа ('Окропить помещение!' - командовал домоуправ Босой), он превращается в обычный нормальный факт повседневности, поскольку повседневность располагает орудиями для работы с этим фактом.
В таком случае то, что Шюц именует символом, правильнее считать симптомом - симптомом 'болезни' повседневности. Когда наблюдаемая реальность интерпретируется как симптом, задача повседневных деятелей состоит в том, чтобы предпринять все возможное для его элиминации.
Таков булгаковский (имплицитно содержащийся в романе) вариант истолкования повседневности как особого мира опыта. Для этой интерпретации характерны закрытость повседневной жизни, ее отталкивание от трансцендентных сфер.
Эта черта представляется универсальной. Каждое общество, каждая культура имеет - в той или иной форме - механизмы, аналогичные трем названным. Их функции не всегда четко разделяются, это разделение определяется спецификой применяемых интерпретационных схем. Так, в средневековье душевная болезнь понималась как одержимость дьяволом и поэтому подлежала ведению служителей культа. Экзорцизм - это и ритуальное действие, и акт лечения. Уже в наше время, в последние советские десятилетия, то, что раньше подлежало ведению правоохранительных органов, стало трактоваться как душевная болезнь, и ее носители передавались в психиатрические учреждения. Это явилось следствием изменения интерпретационных схем и соответственно изменения представлений о нормальном характере повседневности. Но всегда существуют механизмы защиты повседневности и люди, 'обслуживающие' эти механизмы,- эксперты в соответствующих областях.

2.4. Проблемные ситуации

С проблемными ситуациями, 'взрывающими' нормальный ход повседневности, подобно тому, как это описано в романе, сталкивается или может столкнуться каждый. Наиболее характерна ситуация, когда партнер действует непредсказуемо, то есть против ожиданий, соответствующих данным обстоятельствам и его роли в развертывающемся взаимодействии. Например, если во время лекции студент встанет и начнет исполнять оперную арию, возникнет проблемная ситуация, требующая вмешательства эксперта, в этом случае психиатра. Если некто покупает билет в Петербург, а прилетает в Стокгольм, требуется вмешательство экспертов в иной области - сотрудников Федеральной службы безопасности. Иногда, как считается, в жизни не обходится без колдовства или вмешательства инопланетян - в соответствующих ситуациях действуют особые эксперты. Возникновение множества проблемных ситуаций, типичные реакции на них, соотнесение их с конкретными сферами экспертного знания и описаны в 'Мастере и Маргарите'. Именно их мы и анализировали, рассматривая приемы повседневных интерпретаций.
В романе, как и в жизни, для разрешения проблемных ситуаций привлекаются эксперты: милиционеры и сотрудники угрозыска в огромных количествах, психиатры, в числе которых знаменитый профессор Стравинский, священники. Жертвы экспериментов Воланда, как и вообще люди в проблемных ситуациях, доверяют экспертам безоговорочно. Считается, что знания эксперта и его ум абсолютно превосходит скромные знания и скромные мыслительные возможности повседневных деятелей (при этом все забывают, что каждый человек является экспертом в какой-то своей сфере). С точки зрения участников повседневных взаимодействий, обращающихся к экспертам (и с точки зрения самих экспертов), характер экспертного знания совсем иной, чем повседневного знания: во-первых, оно глубже и систематичнее обычного повседневного знания, во-вторых, конкретнее, в-третьих, оно методологично, то есть строится согласно принципам как логики, так и специальной методологии той или иной области знания (психиатрии, криминалистики, каббалистики и т.д.), благодаря чему оно является точным и всесторонне обоснованным в отличие от повседневного понимания.
Противопоставляя экспертное знание и обыденное понимание, мы, разумеется, не учитываем, что эксперт может быть недобросовестным, невнимательным или просто глупым, а среди 'обыденных деятелей' нередки прирожденные эксперты (вспомним мисс Марпл у Агаты Кристи). Важно принципиальное различие этих двух видов знания: первое - приблизительно, несистематично, основано на достаточно случайных и, как правило, непроверенных сведениях, второе - точное и систематическое, основанное на эмпирическом изучении.
Эти характеристики экспертного знания обусловливают наше доверие к мнениям экспертов и зачастую даже благоговейное отношение к выводам экспертов как к истине в последней инстанции. Однако углубленный анализ показывает, что это доверие весьма преувеличено, что экспертное знание гораздо более тесно связано с повседневным пониманием, чем это обычно предполагается, что в ходе экспертиз, как правило, используется методология решения проблем, свойственная повседневному мышлению.
Хорошо известно, что в любом познании, в том числе и в научном, и в экспертном, огромную роль играют человеческие интересы, 'родина' которых - повседневная практическая деятельность. Мы покажем, что не только внешняя по отношению к собственно экспертной фазе область интересов, но и внутренняя, формальная организация экспертного знания не позволяет оторвать его от повседневности и представить как некую обособленную сферу, где царствуют строгость и объективность.

2.5. Механизм повседневной типизации

Сначала рассмотрим вопрос о том, как организуется повседневное знание. Для того чтобы люди понимали друг друга, а также разбирались в ситуациях и обстоятельствах взаимодействия в повседневной жизни, они должны соблюдать ряд условностей. Главная из них заключается в том, что человек руководствуется предположением, согласно которому его партнеры по взаимодействию видят и понимают мир в сущности так же, как он сам. Шюц именовал это бессознательно используемое в повседневной жизни допущение 'общим тезисом о взаимозаменяемости перспектив'. Этот общий тезис состоит из двух постулатов. Стоит вчитаться в них внимательно.
Постулат взаимозаменяемости точек зрения: 'Я принимаю на веру - и предполагаю, что другой поступает так же,- что, если я поменяюсь с ним местами так, то его 'здесь' станет моим, то я буду находиться в том же удалении от предметов и видеть их в той же степени типичности, как и он сам, более того, для меня будут достижимы те же вещи, что и для него (и наоборот)' [164, р. 112].
Постулат совпадения 'систем релевантностей': 'Пока не доказано противоположное, я принимаю на веру (и предполагаю, что другой поступает так же) что различия в перспективах, обусловленные уникальностью его и моей биографических ситуаций, безразличны по отношению к наличным целям любого из нас... и мы оба отбираем и интерпретируем актуально или потенциально общие объекты и их свойства одинаковым образом или по крайней мере 'эмпирически идентичным' образом, то есть достаточно одинаковым для достижения любой практической цели' [164, р.112).
В чем суть этого общего тезиса? Постараемся сформулировать его кратко: в повседневной жизни мы ведем себя так, будто от перемены наших мест характеристики мира не изменятся. При этом мы отчетливо сознаем факт индивидуальных различий в восприятии мира, следующий из уникальности биографического опыта, особенностей воспитания и образования, специфики социального статуса и других характеристик каждого из нас. Мы осознаем, что смотрим в разные стороны в буквальном и в переносном смысле, то есть фактически стоим лицом друг к другу, а наши жизненные планы могут кардинально противоречить один другому, но тем не менее наше взаимодействие, например, заключение торговой сделки, удается без труда. Значит, мы автоматически, нисколько не задумываясь, с самого начала приняли допущение, согласно которому, эти различия не имеют значения для решения задач, стоящих перед нами в данном повседневном взаимодействии. Именно поэтому взаимодействие проходит гладко и бесконфликтно. Именно по этой причине проходят ровно, без осложнений мириады и мириады повседневных взаимодействий. Именно этот факт взаимного приспособления партнеров и описывает шюцевский 'общий тезис о взаимозаменяемости перспектив'.
Разобравшись в этих, довольно сложных моментах, мы приблизимся к пониманию природы повседневного знания. Так, если мы приняли (неосознаваемо для самих себя, не задумываясь) зафиксированные в этом 'тезисе' допущения, мы рассматриваем нашего партнера по взаимодействию уже не как личность во всем богатстве ее характеристик, а как тип: тип 'партнер по торговой сделке', тип 'парикмахер', тип 'клиент', и так далее, и тому подобное. Вся наша повседневная жизнь состоит из встреч с типами, а не с живыми людьми, потому что у живых людей есть проблемы, боли, обиды, любови и т.д., а в большинстве повседневных взаимодействий все это нас не интересует. Возможность такой незаинтересованности, а следовательно, и беспроблемности взаимодействий обеспечивают два шюцевских постулата.
Выразим эту мысль более строго: оба эти постулата представляют собой средство типизации явлений и объектов, принадлежащих к общей для взаимодействующих индивидов среде. Поскольку эти постулаты действенны, постольку объекты взаимодействия лишаются уникальных черт, свойственных им в непосредственном опыте того или иного индивида, и приобретают черты универсальности и безличности, черты социальности. Эти объекты, теперь принимаются на веру каждым из участников взаимодействия и входят в определение ситуации не как субъективные значения его собственного переживания, а как нормативное значение, субстантивированное в фактической жизнедеятельности группы, общности, членом которой является индивид. Применение тезиса о взаимозаменяемости перспектив способствует восполнению приблизительности повседневного знания, делая возможной коммуникацию и взаимопонимание вне ситуаций непосредственного взаимодействия.

2.6. Структура понимания

Мы пришли к заключению, что во взаимодействии имеем дело не с людьми, а с типами. Тогда правомерен вопрос: как мы опознаем, с каким типом мы взаимодействуем? Все ясно в том случае, когда мы, например, приходим в парикмахерскую и мастер в белом халате стоит у кресла. Но далеко не все ситуации так очевидны. Очень часто мы оказываемся в ситуациях, когда партнера сначала надо 'опознать' как тип. В ситуациях, когда незнакомец заговаривает с вами на улице, сложно с первого взгляда узнать, кто он: попрошайка, торговый агент, доброжелатель, обращающий ваше внимание на непорядок у вас в одежде, или просто жертва любви с первого взгляда. Следовательно, прежде чем взаимодействие состоится, надо понять, кто он, ваш партнер, то есть типизировать его.
Каким образом происходит понимание в обыденных ситуациях, покажем на трех примерах: речевое высказывание, ход в игре, физическое действие. В каждом из этих взаимодействий выделяются не менее трех уровней понимания. Например, первый уровень понимания высказывания: человеку ясно, что его партнер что-то говорит, то есть выражает какое-то (какое именно, пока непонятно) смысловое содержание. На втором уровне осуществляется конструирование смысла фразы на основе знания значений слов и грамматических форм. Но лишь на третьем уровне происходит главное: понимание фразы или предложения как высказывания, как поступка.
Согласно концепции речевых жанров М.М.Бахтина [4], специфической характеристикой высказывания является его завершенность, дающая возможность ответить на это высказывание, то есть занять по отношению к нему ответную позицию. Ясно, что это невозможно по отношению к отдельной фразе языка самой по себе, так же как и по отношению к единичному изолированному факту. Позиция возникает лишь в том случае, если сама фраза или сам факт воспринимаются в ситуационном контексте высказывания. В зависимости от контекста фраза или факт приобретает определенную функциональную окраску, становится репликой в развертывающемся диалоге. При этом они воспринимаются как завершенное высказывание, предполагающее ответ с определенной позиции и само в свою очередь являющееся ответом с некоторой позиции на другие высказывания. Таким образом, можно сказать, что адекватное понимание всегда диалогично, оно только тогда адекватно, когда несет в себе потенциальное собственное высказывание.
В свое время М.Бахтин показал, что в рамках повседневного общения всякое высказывание двухголосо, то есть всегда и необходимо характеризуется двоякой направленностью: на предмет речи, как всякое обычное слово, и на другое слово, как чужую речь [2, с. 315-316]. Аналогичным образом повседневное понимание тогда адекватно, когда охватывает высказывание в его двухголосой сущности: как тематически определенное и как 'отсылающее' к высказываниям других людей (заметим, что другие не обязательно должны быть участниками прямого обмена репликами, а могут быть отделены друг от друга во времени и пространстве).
Перейдем к анализу понимания хода в игре, действуя, как в первом примере. Для наглядности рассмотрим конкретную игру -шахматную игру. Первый уровень: физическое действие ассоциируется с ходом в рамках шахматной игры. Второй уровень: ход воспринимается как соответствующий правилам игры, например конь пошел 'правильно', ибо сдвинулся на две клетки по вертикали и одну по горизонтали, а не пересек всю доску в одном направлении. Такое понимание хода соответствует пониманию фразы как языковой единицы. Лишь после этого возможен третий уровень: ход понимается в контексте именно этой игры, то есть ситуационно и диалогически, как реакция на предыдущие ходы противника и угроза ему, требующая ответа, занятия определенной позиции. Лишь в этом случае можно сказать, что ход противника понят 'правильно'.
Таким же образом можно рассмотреть и действие. Например, взмах руки к себе воспринимается партнером либо просто как физический жест, либо как смысловой жест, то есть как призыв, но о том, что он понят адекватно, свидетельствует сознательная реакция человека, которому он адресован: либо пойдет навстречу, либо, наоборот, бросится бежать, либо останется на месте вопреки призыву.
Ситуация понимания в шахматной игре предельно ясна, ибо, как всякая игра такого типа, она, во-первых, вынужденно диалогична (даже когда человек играет сам с собой, он играет за двоих), во-вторых, она не 'отягощена' предметным, тематическим содержанием, обусловливающим повседневные взаимодействия. Из двух голосов, составляющих повседневное высказывание, в данной игре остается один - голос другого, а второй голос - предметности, реальности, материи - отсутствует.
Однако этим проблематика понимания не исчерпывается. Проиллюстрируем дальнейшее изложение на примере шахматной игры. Ведь понимание хода может развиваться. Человек, занимавшийся теорией шахмат, может интерпретировать ход в более широком контексте: как элемент типически определенных или дебюта, или защиты, или вообще партии (теоретик шахмат без труда даст название каждой из них). Шахматист, не имеющий теоретической подготовки, но обладающий достаточным опытом, не зная, какую именно (в соответствии с теоретической классификацией) партию он играет, тем не менее подсознательно воспринимает каждый ход в его типической определенности, разыгрывает типические начала, развития и завершения. По мере развития партии-диалога каждый ход интерпретируется в соотнесении с ними, а неожиданный ход ведет к необходимости переинтерпретации и продолжение игры соотносится с иным типом. Но это уже следующий - после диалогического уровень понимания - типологический.

2.7. Типологическое понимание

Постоянно происходящая типологическая интерпретация и переинтерпретация высказываний, действий, реплик в диалоге является непременным условием всякого повседневного воздействия. Покажем это на примере из 'Мастера и Маргариты'. Героиня романа сидит на скамейке в Александровском саду.
Цит.
Люди проходили мимо Маргариты Николаевны. Какой-то мужчина покосился на хорошо одетую женщину, привлеченный ее красотой и одиночеством. Он кашлянул и присел на кончик той же скамьи... Набравшись духу, он заговорил: - Определенно хорошая погода сегодня.
Но Маргарита так мрачно поглядела на него, что он поднялся и ушел.
'Вот и пример,- мысленно говорила Маргарита...- почему собственно я прогнала этого мужчину? Мне скучно, а в этом ловеласе нет ничего дурного, разве только это глупое слово 'определенно'...
Здесь произошло событие, диалог, в ходе которого (хотя он и был ограничен одной прозвучавшей репликой, к тому же не имевшей прямого отношения к специфике события) были взаимно типологически определены и само событие, и его участники.
Посмотрим, как развивались события в ходе нового диалога, в котором собеседник Маргариты - небезызвестный Азазелло из свиты Воланда. Маргарита определяет его сначала как сыщика, затем - как сводника:
Цит.
- А вы, кок я вижу,- улыбаясь заговорил рыжий,- ненавидите этого Латунского.
- Я еще кой-кого ненавижу,- сквозь зубы ответила Маргарита,- но об этом неинтересно говорить.
- Да уж, конечно, чего тут интересного, Маргарита Николаевна!
Маргарита удивилась:
- Вы меня знаете?
Вместо ответа рыжий снял котелок и взял его на отлет. 'Совершенно разбойничья рожа!' - подумало Маргарита, вглядываясь в своего уличного собеседника.
- А я вас не знаю,- сухо сказала Маргарита.
- Откуда же вам меня знать! А между тем я к вам послан по дельцу.
Маргарита побледнела и отшатнулась.
- С этого прямо и нужно было начинать,- заговорило она...-Вы меня хотите арестовать?
- Ничего подобного! - воскликнул рыжий.- Что это такое: раз уж заговорил, так уж непременно арестовать! Просто есть к вам дело.
- Ничего не понимаю, какое дело?
Рыжий оглянулся и сказал таинственно:
- Меня прислали, чтобы вас сегодня вечером пригласить в гости.
- Что вы бредите, какие гости?
- К одному очень знатному иностранцу,- значительно сказал рыжий, прищурив глаз.
Маргарита очень разгневалась.
- Новая порода появилась: уличный сводник,- поднимаясь, чтобы уходить, сказала она...
В данном диалоге процесс типологической интерпретации (типологического понимания) совершенно очевиден и нагляден. Каждая реплика выражена 'двухголосо': она содержит не только реакцию, но и активный типологизирующий комментарий к реплике партнера. В процессе диалога определяется и переопределяется (по крайней мере одним из партнеров) как сама ситуация взаимодействия, так и типологические характеристики личности ее участников.
Важность такого рода типологических интерпретаций и переинтерпретаций нельзя недооценивать. Это не просто эпифеноменальные субъективные 'довески' к жесткой, стабильной структуре взаимодействия. Наоборот, эти изменения представляют собой собственно его, взаимодействия, переструктурирование, ибо они '...изменяют реальную среду деятельности членов общества. Подобные изменения трансформируют одну реальную совокупность воспринимаемых объектов в другую. Любая из возможных модификаций повседневных фоновых ожиданий (то есть типов.- Л.И.) открывает новые возможности для дальнейшей деятельности. Мы сталкиваемся с новой объективной структурой среды, порожденной этими изменениями' [120. с. 29].
Иными словами, всякая типологическая интерпретация влечет за собой целую систему других типов (типические личности, типические мотивы, типические ситуации), в своей совокупности составляющих житейско-практическую версию социальной структуры общества в целом. Если событие состоялось, и следовательно, взаимное типологическое понимание достигнуто, то, значит, повседневные версии социальных структур, содержащиеся в сознании участников, совпали, образовав тем самым взаимоприемлемую основу дальнейшей совместной деятельности.
Возвращаясь к процитированному отрывку, можно сказать (следуя терминологии, использованной выше), что тезис о взаимности перспектив 'сработал' и партнеры по взаимодействию пришли к общему видению мира. При этом (если отвлечься от контекста романа) неважно, ушла бы Маргарита или осталась. Здесь моральные оценки несущественны; и в том, и в другом случае поступок Маргариты следует расценивать как действие в ситуации, которую участники считают объективной.

2.8. Повседневные типы как жанры речи

Вполне естественны следующие вопросы: где источник этих типов, применяемых в ходе повседневного понимания; как происходит типизация, каков ее механизм? Ведь наивно было бы полагать, что участники повседневных взаимодействий сознательно применяют логическую процедуру типологизации. Бахтин замечал, что, подобно мольеровскому Журдену, который говорил прозой, не подозревая об этом, мы, сами о том не задумываясь, используем в разговоре различные речевые жанры. Под жанром Бахтин подразумевал типологическую определенность всех и всяческих языковых взаимодействий.
В повседневной жизни люди свободно и творчески владеют широким репертуаром речевых жанров. Человек осваивает эти жанры в непосредственной практике общения, начиная с самого раннего возраста. М.Бахтин пишет: 'Мы научаемся отливать нашу жизнь в жанровые формы и, слыша чужую речь, мы уже с первых слов угадываем ее жанр, ... с самого начала обладаем ощущением речевого целого, которое затем только дифференцируется в процессе речи' [4, с. 111].
Примерно так же обстоит дело и с типами повседневных взаимодействий (типы ситуаций, личностей, мотиваций и т.д.). Они выражаются в категориях обыденного языка, воплощающих человеческий опыт предшествующих поколений. Поэтому человек рождается в этот мир как в мир типических определенностей и уже на ранних стадиях развития, усваивая язык, научается воспринимать явления, предметы, существа в мире как типы, а не как сочетания уникальных и неповторимых качеств. В этом смысле любое восприятие опосредованно. И точно так же, как при распознавании речевых жанров, описанных Бахтиным, люди научаются безошибочно распознавать тип взаимодействия, 'угадывая' его по частным признакам, ибо заранее имеют ощущение целого предстоящего взаимодействия, его композиционного строения, типичного начала и завершения и прочих 'жанровых' признаков.

2.9. Логика повседневности. Абдукция

Что же означает в данном контексте слово 'угадывают'? Обратимся еще раз к процитированному выше отрывку из романа Булгакова. Если бы кто-то спросил Маргариту, почему она приняла одного заговорившего с ней незнакомого человека за ловеласа, а другого - сначала за шпиона, потом за сводника, она ответила бы, наверное, так: 'Кто же еще может приглашать привлекательную женщину 'в гости' к незнакомому иностранцу?' И любой человек счел бы этот аргумент основательным.
У Маргариты сложилось, очевидно, нечто вроде силлогизма такого вида: 'Сводники приглашают женщин к иностранцам. Этот человек приглашает меня к иностранцу. Следовательно, он сводник'. Это рассуждение выглядит и безупречным дедуктивным выводом, достойным Шерлока Холмса. Было бы замечательно, если бы все мы рассуждали так же четко и ясно, по правилам логики.
Но на самом деле вывод Маргариты абсолютно и стопроцентно нелогичен. И точно так же стопроцентно нелогичным является подавляющее большинство наших умозаключений в обычных повседневных ситуациях.
Они нелогичны в том смысле, что построены не по правилам логического вывода. Но ведь люди все-таки каким-то образом приходят к правильным заключениям. Значит, хоть какая-то логика, пусть даже 'логика' в кавычках в них присутствует. Философ Р.Гратхоф обратил внимание на то, что в основе повседневных умозаключений лежит логический (или, если угодно, псевдологический) аргумент, который американский философ и математик Чарльз Пирс назвал абдукцией [126, S. 271-276].
Абдукция - это 'обратная' дедукция, так сказать, дедукция, поставленная с ног на голову. Если в дедукции рассуждение развивается от посылки к следствию, то в случае абдукции - в противоположном направлении, то есть от следствия к посылке. Нормальное дедуктивное рассуждение таково: 'Все люди смертны, Сократ -человек, следовательно, Сократ смертен'. Здесь налицо логически необходимый вывод. В случае абдукции силлогизм приобретает следующую форму: 'Все люди смертны, Сократ смертен, следовательно, Сократ человек'. Может показаться, что здесь все нормально, но если вдуматься, то становится ясно, что вывод неправильный: из того, что Сократ смертен, вовсе не следует, что Сократ человек, ведь смертны и кошки, и собаки, и бабочки, и, может быть, деревья.
Приведем другой пример дедуктивного и альтернативного ему абдуктивного рассуждения. Правильное умозаключение, построенное по принципам дедукции: 'Все планеты круглые. Земля -планета. Значит, Земля круглая'. А такое умозаключение дает абдукция: 'Все планеты круглые. Маша круглая. Значит, Маша -планета'. Полный бред. На самом деле Маша - продавщица в пивном ларьке.
Абдукция - это, собственно говоря, не логический вывод. Пирс называл ее гипотезой. Она не есть результат логической работы в традиционной ее форме, а возникает, по выражению Пирса, как озарение. 'Конечно, различные элементы этой гипотезы присутствовали в моем сознании и раньше, но именно мысль сопоставить то, что раньше я не подумал бы сопоставлять, заставляет новое предположение вдруг молнией вспыхнуть в моем сознании' [153, р. 181].
Приведенные примеры повседневных интерпретаций следуют именно схеме абдуктивного вывода. Если бы Маргарита рассуждала логически строго, она бы придерживалась следующей схемы: 'Сводники приглашают женщин к иностранцам. Этот человек - сводник. Поэтому он приглашает меня к иностранцу'. Однако до разговора она не знает, что партнер - сводник. Услышав его странные, по ее мнению, речи, она на основе имеющихся у нее представлений о типах людей и мотивов делает свой логически необоснованный, хотя интуитивно вполне убедительный вывод. Эта абдуктивная гипотеза заставляет ее по-новому определить ситуацию, и она готова действовать: встать и уйти.
Если абдукция представляет собой метод 'угадывания' типа развертывающегося взаимодействия, то следует признать, что это очень ненадежный метод - метод выдвижения гипотез, которые опровергаются так же легко, как выдвигаются. Но иного пути, пожалуй, и нет, ибо дедукция не дает нового знания (в примере с планетой мы ничего нового не узнаем, поскольку давно знаем, что Земля - планета) в отличие от абдукции (наш вывод о Маше - это действительно нечто новое). В процессе взаимодействия, природа и тип которого уже ясны участвующим сторонам, могут фигурировать и дедукция, и индукция. Но опознание типа нового взаимодействия, сопоставление нового, неожиданного эмпирического факта с имеющимся набором типов ситуаций, личностей, мотивов, зафиксированным в опыте культуры, в языке, происходит путем абдуктивного заключения.
Ч.Пирс не писал прямо о роли абдукции в понимании социальных ситуаций. Но он заметил, что 'если мы вообще стремимся понять явление, то это должно происходить путем абдукции' [152, р. 171]. Поскольку абдукция не есть рефлексивный логический процесс, а является внезапно и целиком как озарение, ее можно перепутать с непосредственным восприятием личностей, мотивов, ситуаций. 'Абдуктивный вывод отражается в суждении восприятия, причем между ними отсутствует разделительная линия' [152, р. 181]. Это значит, что человек не замечает своих абдукций, а как бы сразу 'видит' людей, ситуации, мотивы такими, какие они есть, и на основе этого видения сразу действует. Именно эти особенности абдукции отражают специфику социального понимания, которое для самих взаимодействующих личностей не выступает как логический процесс, а отождествляется фактически с прямым и непосредственным восприятием явлений.
Р.Музиль в романе 'Человек без свойств' устами своего героя иронически замечает: ' ... в нашей реальной жизни всегда происходит то, на что, собственно, нет достаточного основания'. Абдуктивный принцип повседневного понимания можно назвать принципом недостаточного основания.