Клягин Н. Современная научная картина мира

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 3 Человек

В данной главе мы предполагаем рассмотреть:
1) происхождение материальной культуры предков человека, основу которой составляли технологические средства поддержания жизни, способные к саморазвитию и обеспечению прогресса человечества, в то время как оно убеждено, что само продвигается вперед;
2) зарождение начал духовной жизни у наших предков (интеллектуального, религиозного, нравственного, эстетического), которые возвысили человечество над природой так искусно, что оно приписало это достижение самому себе;
3) становление цивилизации, кажущейся нам средством облагораживания человеческой жизни, а на деле стиснувшей человечество железными объятиями в интересах выживания социума.

3.1. Материальная культура

Технология

Единицы материальной культуры человека делятся на средства производительного и непроизводительного потребления, которое может быть индивидуальным и коллективным. Средство индивидуального производительного потребления – это, например, топор дровосека-одиночки, а средство коллективного производительного потребления – заводской конвейер или копья первобытного охотничьего коллектива, применяемые запланированно, «по номерам», в загонной или засадной охоте. Средство индивидуального непроизводительного потребления – это, например, личная одежда, а средство коллективного непроизводительного потребления – коллективное жилище.
Средства непроизводительного потребления не способны к самодвижению – они изменяются вместе с потребителем или по его воле, потому что сами по себе ничего не производят и не приспосабливаются к решению каких-либо задач. Средства производительного потребления меняются в зависимости от задач. Однако с их индивидуальными вариантами это происходит лишь по воле носителя. Средства коллективного производительного потребления ориентированы на усредненного носителя. Поэтому они менее эффективны, нежели индивидуальные средства, отличаясь от них, как серийные изделия от штучных.
Неповторимой чертой средств коллективного производительного потребления является их способность к самодвижению. Усредненно рассчитанные на способности коллектива, они не зависят напрямую от возможностей и воли отдельных его членов. При безразличии последних коллектив может меняться, вызывая перемены своих орудий, тогда как отдельные производители никак не меняются. Более того, им приходится подтягиваться вслед за уровнем развития своих коллективных орудий, и это наблюдается на протяжении всей истории человечества.
Представители нашего биологического вида заметно не меняются уже более 200 тыс. лет: их физическая организация и нейрофизиология все те же, что и на заре времен. Напротив, их предметный мир очень заметно менялся и перепрограммировал под себя собственных носителей. В этом проявилась способность средств коллективного производительного потребления к самодвижению.
Предметный мир, аналогичный материальной культуре человека, имеется и у животных, как позвоночных, так и беспозвоночных, независимо от уровня организации. Такие простейшие организмы, как амебы, одеваются в чехлы из песчинок (средство индивидуального непроизводительного потребления). Одиночная роющая оса Ammophila urnaria обустраивает норку камушком, точно молоточком, утрамбовывая им покрытие, т. е. применяя камушек в качестве средства индивидуального производительного потребления. Жук Salyarata приманивает высосанным термитом других термитов (то же средство индивидуального производительного потребления). Паук Dinopis ловит паутинным сачком муравьев (и это – средство индивидуального производительного потребления). Муравьи Aphaenogaster черпают и носят пищу кусочками листьев или почвы (опять же средства индивидуального производительного потребления). Галапагосские дятловые вьюрки обрабатывают и применяют веточки для извлечения личинок из-под коры деревьев (классическое средство индивидуального производительного потребления, присущее животным и вдобавок произведенное ими самими). От них не отстают «наивные юные вороны», тоже умеющие работать палочками и веточками. Изобретательные африканские стервятники ловко раскалывают камнями неподатливые страусиные яйца, а калифорнийские каланы применяют и сохраняют камни для расщепления раковин двустворчатых моллюсков (опять же это – средства индивидуального производительного потребления) [114, с. 217–218; 400; 458].
Муравейники, термитники, осиные и шмелиные гнезда, гидротехнические сооружения бобров относятся к средствам коллективного непроизводительного потребления. Таковы и подземные жилища сурикатов или сурков.
Шимпанзе обрабатывают и применяют прутики для ужения термитов, раскалывают камнями орехи (средства индивидуального производительного потребления). Продукты деятельности последнего рода (40 кг ореховой скорлупы и 4 кг камня, аналога режущих орудий ранних гоминин), подобно «археологической культуре», раскопаны в пункте Панда 100 леса Таи, Кот-д’Ивуар [568]. Орудийность шимпанзе сравнивается с уровнем культуры типичного олдовая [825]. В неволе шимпанзе-пигмей Кэнзи не только освоил язык символов, но и научился под руководством Н. Тота (специалиста по олдоваю и раннему ашелю) производить олдовайские отщепы [508, с. 38]. Как и павианы, шимпанзе способны камнями и палками коллективно отгонять хищников. Они умеют коллективно охотиться, правда без применения орудий [59, с. 38, 75, 172–174, 150, 199–202; 348; 362, с. 83–85; 508, с. 41; 517; 778; 800].
Однако ни у шимпанзе, ни у других животных коллективные орудия (средства коллективного производительного потребления) не известны [39; 58; 73; 110; 117]. Это обстоятельство вполне можно понять. Как отмечалось, коллективные орудия уступают индивидуальным в эффективности. Поэтому естественный отбор никогда бы их не разрешил, что и наблюдается в животном мире. Между тем, наши предки каким-то образом обошли запрет.
Легко представить, как гоминины разгоняли камнями и палками стада копытных, чтобы добраться до их телят. Это могло бы положить начало средствам коллективного производительного потребления (коллективным охотничьим орудиям). Однако, будь эти средства изначально выгодны, естественный отбор оснастил бы ими и других животных, склонных к орудийности и коллективности. Следовательно, первоначальная ценность коллективных орудий для гоминин состояла не в производственной эффективности.
Производительность коллективных орудий отвечает усредненному носителю. Поэтому она измеряется не качеством отдельного орудия, а эффективностью всего инвентаря, поделенного на количество носителей. В силу этого обстоятельства совокупный парк инструментов человечества, соотнесенный с его численностью, во все времена оставался примерно постоянной величиной. По мере роста населения прогрессировала сложность применяемых человечеством орудий.
Количественная связь народонаселения с технологией объяснима. Допустим, некий коллектив применяет технологию той или иной степени сложности и при этом доволен результатом. С сокращением коллектива сложность технологии становится избыточной, а при его росте – недостаточной. В результате при данной технологии коллективу выгодно поддерживать свою численность на постоянном уровне. По этой причине небольшие коллективы обычно пользуются простыми орудиями, а крупные – сложными, что наблюдается исторически в общечеловеческом масштабе (см. разд. 2.4).
Можно сформулировать своего рода демографо-технологическую зависимость. Между степенью сложности технологии и численностью практикующего ее коллектива существует общее количественное соответствие, характерное для уровня биопродуктивности данной коллективу экосреды [52, с. 25]. Оговорка насчет биопродуктивности среды нужна для объяснения нарушения зависимости к востоку от линии Мовиуса (см. далее).
В доступной анализу истории наши предки испытывали демографический рост и сталкивались с демографо-экологическими трудностями (см. разд. 2.4). Биология подталкивала их к слепому размножению. Поэтому ранним гомининам потребовалось искусственное средство координации своей численности. Те их сообщества, которым ок. 2,6 млн лет назад посчастливилось овладеть коллективными орудиями, подчинили свою демографию соответствию с наличной технологией. Прочие гоминины с течением времени вымерли.
Феноменологически (т. е. внешне) утверждение средств коллективного производительного потребления могло выглядеть так. Гоминины (предположительно некий «кениантроп»), не оставляя традиционной всеядности, сделались последовательными хищниками. Как и у шимпанзе, основу их добычи составляли обезьяны, мелкие антилопы и их детеныши. Эти млекопитающие способны на отпор. Поэтому наши предки логично перенесли на них стратегию борьбы с враждебными хищниками. Они отгоняли взрослых особей палками и камнями, чтобы поживиться детенышами. Справедливости ради следует признать, что подобная модель совместима с некрофагической гипотезой становления плотоядности у гоминин (см. разд. 2.4). Они могли бы камнями и палками отгонять хищников от добычи. Однако, в отличие от охоты, такая практика ничем не засвидетельствована, и мы не видим оснований для ее признания.
Введя совместную орудийность в традицию, применив умение раскалывать орехи камнями для добычи костного мозга из трубчатых костей и головного – из черепов своих жертв и приступив к избирательному применению камней, что побуждало к их обработке, «кенийцы» запустили технологическую историю, однако столкнулись с обременительным и поначалу не окупаемым занятием. На это пошел только один размножившийся и акселерированный вид (предположительно Kenyanthropus rudolfensis). Созревая раньше своих предков, этот гоминин вступал в пору зрелости психологически инфантильным, а потому не держался за традиции и был эволюционно лабильным (нестойким) в поведении. У любого другого млекопитающего коллективная вооруженная охота была бы пресечена селекцией. У «кенийцев» это малопродуктивное занятие не способствовало расширению сообществ (избыток населения отселялся). Поэтому в данном конкретном случае отбор благоволил освоению средств коллективного производительного потребления.
Первые каменные орудия типичной олдовайской культуры [99; 491] были открыты в Када Гона, Хадар, Афар, Эфиопия, св. 2,63 ± 0,5, 2,58 ± 0,23 млн лет назад [500, с. 463]; в Оунда Гона, там же, 2,58–2,53 ± 0,15 млн лет назад [685]; в Гона, там же, 2,58–2,52 млн лет назад [684]; в Локалалеи, Начукуи, Туркана, Кения, 2,34 ± 0,05 млн лет назад [652], и в других местах. С временнóй отметки в 2,3 млн лет назад в Хадаре эти орудия связываются с Kenyanthropus rudolfensis [819]. Попытки приписать первую технологию Australopithecus garhi (ввиду наличия 3 порезов на сопровождающей его остатки челюсти четвероногого [408, с. 627]), а орудийный точный захват – Paranthropus robustus [737; 738]; cp. [398; 599; 758] не получили развития. Орудийность «кенийца» гармонирует с его человекоподобием (например, это очень выражено у черепа KNM-ER 1470, гладкий лоб которого указывает на неотеничное происхождение, а относительно крупные размеры – на акселерированность).
История «кенийца» повторилась у Homo ergaster ок. 1,9 млн лет назад. Первый человек перенес демографический взрыв и акселерацию, распространился по Старому Свету и ок. 1,6 млн лет назад в состоянии поведенческой податливости совершил ашельскую технологическую революцию. Орудия олдовая были обработаны односторонне. Обработанные с двух сторон орудия ашеля [491; 519] были технологически сложнее и разнообразнее, а потому отвечали новому демографическому состоянию. Ранний ашель начинается с Олдувая, Танзания, 1,6–1,5 млн лет назад [286; 684]; с Консо-Гардула, Эфиопия, 1,43 ± 0,02–1,41 ± 0,02 млн лет назад [153, с. 732, табл. 1, с. 733, рис. 1; 741, с. 490]; с Убейдия, долина Иордана, Израиль, ок. 1,4 млн лет назад [656; 823]. «Мастеру» же принадлежит освоение таких деликатных орудий, как зубочистки (Омо, Эфиопия, 1,84 млн лет назад [161]), и такой грозной стихии, как огонь (Кооби Фора, Кения, ок. 1,6 млн лет назад; Чесованджа, Кения, ок. 1,4 млн лет назад [557]; Сварткранс 3, ЮАР, 1,5–1,0 млн лет назад [206]).
Следует отметить, что ашель не изобретался, а, наоборот, долгое время игнорировался. Ядрища (нуклеусы), с которых скалывались олдовайские отщепы, в результате этой сырьевой процедуры абсолютно непреднамеренно принимали облик будущих двусторонних орудий ашеля, бифасов. Применительно к олдоваю их называют протобифасами [491]. Показано [99], что протобифасы были не самостоятельными орудиями, а подручным материалом и лишь потому переносились с места на место. Иными словами, готовый ашель всегда находился у «кенийцев» и «мастеров» под руками, однако те совершенно не осознавали, что уже владеют революционной технологией. В соответствии с демографо-технологической зависимостью она пошла в серию лишь с демографическим взрывом у раннего питекантропа.
Продвижение африканских культур в Европу никогда не встречало препятствий. Однако в восточном направлении они останавливались на линии Мовиуса, которая разграничивала по северо-восточным рубежам Индии ашельский Запад и олдовайский Восток [587, с. 100–104; 730, с. 36]. Предполагалось [630], что вместо бифасов на Востоке применялись орудия из бамбука. Отмечено, однако [55, с. 101–102], что в олдовайской Сибири бамбук не растет, а потому технологическая застойность за линией Мовиуса должна иметь какое-то другое объяснение.
С точки зрения демографо-технологической зависимости, при оценке плотности населения надо учитывать биопродуктивность наличной среды. Ашельцы, мигрируя из Африки в Европу, теряли исходную плотность населения, однако попадали в менее продуктивную среду, богатство которой в расчете на душу поредевшего населения выглядело привычным. Поэтому при переносе африканских культур в Европу демографо-технологическая зависимость выдерживалась без нарушений.
Напротив, при транспортировке африканских культур из Передней Азии на восток плотность населения мигрантов падала по дороге, в районе Индии они попадали в тропическую среду, где биопродуктивность в расчете на душу населения начинала мнимо превосходить африканскую и в соответствии с демографо-технологической зависимостью переставала нуждаться в сложной технологии. Поэтому мигранты, проходя Индию и по инерции оставаясь там еще ашельцами, утрачивали ашель на северовосточных рубежах и появлялись в Индокитае и Китае как олдовайцы. Заселение Сибири осуществляли дальневосточные монголоиды, имевшие индийское происхождение (см. разд. 2.4). Согласно изложенной модели, они должны были прибывать в Сибирь как носители простых технологий. То же самое происходило с индийскими по происхождению австралоидами, которые закономерно прибывали в Индонезию как носители «допотопных» (галечных) орудий – например, на остров Калимантан, в пещерное местонахождение Ниах грейт кейв, св. 41 500 ± 100 лет назад. Между тем, с ростом населения в Южном Китае, когда биопродуктивность среды в расчете на душу населения упала до африканских норм ашеля, там развилась собственная ашельская культура (бассейн р. Боcе, Южный Китай, 803 ± 3 тыс. лет назад [424]).
Прецедент «кенийцев» и «мастеров» возобновился с демографическим взрывом у европеоидов современного вида на Ближнем Востоке ок. 50 тыс. лет назад (см. разд. 2.4). Они произвели верхнепалеолитическую технологическую революцию, пустив на поток пластинчатую индустрию ориньякского типа. Тонкие ножевидные пластины изобильно снимались с подготовленного призматического нуклеуса и превращались в великолепные инструменты, отличающиеся не только красотой, но и производительностью, поскольку ориньякская культура была сложнее и богаче предшествующих.
О сознательном изобретении пластинчатой технологии также не может идти речи. Пластины известны со времен позднего «кенийца». Две пластинки представлены в местонахождении Омо 123 К, Эфиопия, 2,06/ 1,99–1,93 млн лет назад [500, с. 774]. Пластины входили постоянным элементом в состав мустьерской культуры [198; 566], датирующейся в Европе 333–32,5 тыс. лет назад. Они были присущи среднему каменному веку формации Каптурин, Баринго, Кения, 240 тыс. лет назад [392], откуда, как представляется, перекочевали в ближневосточный преориньяк, 144–110 тыс. лет назад (однако, как ни странно, их связь с ближневосточными протокроманьонцами пока не установлена: они пользовались мустьерской индустрией).
Европейский верхний палеолит рухнул вместе со своим предметом труда – холодолюбивой мамонтовой фауной, не перенесшей потепления в начале голоцена (см. разд. 2.3). Поясним, что с социально-философской точки зрения животные, служащие объектом охотничьего промысла, считаются предметом охотничьего труда. Вместе с крупными приледниковыми животными ушло блистательное искусство наскальной живописи (см. разд. 3.2). В регионах, где фауна не была столь приспособлена к низкой биопродуктивности среды, аналогичных потрясений не случилось, хотя охотники нашего вида промышляли с европейской жадностью, что доказывается примером исторически моментального истребления гигантских птиц моа в Новой Зеландии (см. разд 2.3). Автоматизм гибели верхнепалеолитической культуры косвенно свидетельствует в пользу ее автоматического формирования.
Примерно такое же автоматическое возникновение технологии произошло в эпоху неолитической революции производящего хозяйства 11,7 тыс. календарных лет назад, последовавшей за демографическим взрывом 16 тыс. календарных лет назад (см. разд 2.4). Неолитическая революция ознаменовалась одомашниванием сельскохозяйственных животных и растений. Это выдающееся технологическое достижение не должно считаться изобретением.
Мезолитические аборигены Австралии разволят ямс, дающий крупные съедобные клубни [11, с. 76], а южноамериканские индейцы порой выращивают детенышей диких съедобных животных. Лошадь и северный олень, возможно, приручались еще в верхнепалеолитической Европе [66, с. 28–33]. По молекулярно-генетическим данным, предки всех домашних лошадей имеют возраст ок. 320 или даже ок. 630 тыс. лет [776]. Однако бесспорные археологические свидетельства верховой езды относятся к древнехалколитической (древнемеднокаменного века) культуре Средний Стог (Украина – юго-запад России, 7180–6260 лет назад) [121]. Молекулярно-генетическая древность домашних собак достигает 135 тыс. лет [777]. Столь почтенный возраст объясняет происхождение собак динго, явившихся в Австралию под водительством первых аборигенов 61±13 тыс. лет назад (см. разд. 2.4). Близкие к китайским волкам, эти животные отмечены в Восточной Азии ок. 40 или ок. 15 тыс. лет назад, в Германии – 14 тыс. лет назад, в Израиле – 12 тыс. лет назад [582; 671].
Из сказанного следует, что навыки доместикации животных и растений имелись у людей и до неолитической революции, однако хозяйственно не применялись. Преднеолитический демографический взрыв востребовал их в соответствии с демографо-технологической зависимостью. Примерно в то же время демографический подъем происходил в Восточной Азии, где производящее хозяйство зародилось автономно, т. е. до прибытия с запада носителей сино-кавказских языков (чеченский, кетский, надене и др.), положивших начало сино-тибетским (китайский, бирманский и другие языки Центральной, Юго-Восточной и Восточной Азии).
Западноевропейская промышленная революция, развернувшаяся с XIV в., происходила по описанному сценарию. Характерные для нее машины были известны еще античным грекам, которые применяли их в театре. Герон Александрийский создал паровой двигатель в I в. Раймунд Луллий (ок. 1235 – ок. 1315) построил первую «логическую машину», зачаточный прообраз компьютера. Эти изобретения ни для кого не являлись тайной, однако принципиально родственные им машины «пошли в тираж» лишь после начала современного демографического взрыва в Западной Европе (XI – середина XVI вв.).
Густо населенная Азия (Индия, Китай, Япония) не случайно отставала от Западной Европы. Ее биопродуктивность превосходит западноевропейскую. Поэтому из-за расхождений биопродуктивности в пользу Южной и Восточной Азии последняя технологическая революция должна была начаться в Западной Европе раньше и с меньших плотностей населения, нежели в густонаселенных азиатских регионах. Там высокая биопродуктивность среды, поделенная на численность населения, опережала западноевропейский уровень, а потому не создавала условий для революционных перемен в технологии, как следует из предложенной нами демографо-технологической зависимости (см. выше). Проще говоря, в «райских» условиях можно и подождать с внедрением новой техники. Поэтому демографо-технологическая зависимость претворялась в Азии нестандартно: ашель пробился позже, чем на Западе; производящее хозяйство, правда, зародилось одновременно с ближневосточным неолитом, но вот начала промышленной революции привились лишь в ХХ в. (при этом передовые технологии – от производства бумаги до зачатков ракетной техники – были представлены еще в средневековом Китае, но не влияли на умы в смысле революционизации общего технологического состояния, как это было в Европе).
Демографо-технологическая зависимость действовала не только в среде гоминин человеческой филетической линии: 125 тыс. лет назад демографический взрыв охватил популяции европейского Homo heidelbergensis, превратив его прогрессивно-неандерталоидный вариант в акселерированного классического неандертальца (см. разд. 2.4). Демографический подъем потребовал усложнения технологии, и неандертальцы обнаружили, что давно производят в рамках своей мустьерской культуры изделия на пластинах, отвечающие более высокому уровню верхнепалеолитической техники. Соответствующие образцы были «пущены в серию», что привело к становлению археологической культуры перигор 0–1 (шательперрон), которая непосредственно связана с неандертальцами во французских местонахождениях Арси-сюр-Кюр (33 860 ± 250 лет назад) и Ле Котте (33 300 ± 500 лет назад) [569].
Демографо-технологическая зависимость позволяет объяснить природу ускоряющегося технического прогресса человечества. Каждая технологическая революция сопровождалась расширением орудийного инвентаря. В соответствии с законами технологии обогащение инструментария сопровождается сужением функций орудий, их специализацией. Специализированные орудия более производительны, чем неспециализированные. Поэтому всякая технологическая революция ознаменовывалась скачком производительности труда.
Технологические революции следовали за демографическими взрывами, а демографический рост происходил экспоненциально, с ускорением. Поэтому следующий за ним технологический прогресс шел также ускоренно. Творческое начало человечества играло при этом вспомогательную роль, хотя люди самолюбиво привыкли иначе оценивать ситуацию.

Социальность

Демографо-технологическая зависимость проливает свет на природу человеческой социальности. Происхождение кровнородственных отношений у людей имеет биологический характер. В среде высших коллективных животных действует закон Крука [265–267]. Согласно этому закону, структура сообществ высших коллективных животных зависит от биопродуктивности среды. Биопродуктивность эта минимальна, например, в пустынных высокогорьях. Поэтому у населяющих их обезьян гелад лишние самцы изгоняются из стада как ненужные рты, а победившие самцы-лидеры обзаводятся гаремами. То же бывает характерно и для людей, например, для автохтонов Аравийской пустыни, древних евреев и арабов, у которых издавна имелись гаремные семьи. Пустынные регионы порождают у обезьян патрилинейность, а у людей – патриархат, что в обоих случаях одинаково означает господство сильного пола.
В максимально биопродуктивных регионах, в тропическом лесу, пищи хватает всем. Поэтому второстепенные самцы не изгоняются, и доступ к самкам имеет все мужское поголовье. Там господствует промискуитет (свободная любовь), как, например, у шимпанзе [59, с. 135]. У обезьян ранг особи в стаде наследуется по материнской линии. Поэтому для лесных шимпанзе характерна матрилинейность (высокий статус самок, особенно приближенных к вожакам), а для человеческих сообществ в высокобиопродуктивных регионах – пережитки матриархального промискуитета при высоком значении женщин, особенно приближенных к вождям (например у древних эламитов на территории нынешнего субтропического Ирана). Это объясняет и существование пережитков матриархата в высокобиопродуктивных тропических джунглях Вьетнама: подобное социальное устройство представляет собой аналогию матрилинейным общественным связям шимпанзе в тропических джунглях Африки. В средах с промежуточной биопродуктивностью обезьянам и людям присущи переходные варианты кровнородственных отношений между матрилинейной свободой и патриархальной строгостью.
Сравнивая общественный образ жизни у людей и у других приматов, мы вовсе не предаемся биологизаторству. Научный подход к вопросу требует учитывать то элементарное обстоятельство, что человек является все же природным существом, пусть и связанным с колоссальной цивилизацией (см. разд. 3.3). Природные задатки в нас по-прежнему сильны, и мы продолжаем свой род вполне биологическим путем. Коль скоро это так, то подчинение закону Крука отнюдь не должно нас унижать.
В свете закона Крука поведение обезьян объясняет генезис широкого спектра кровнородственных отношений людей: от гаремной семьи у выходцев из Аравийской пустыни с ее минимальной биопродуктивностью до свободной любви (аналога промискуитета) в благополучных странах. Поведение обезьян объясняет и происхождение обусловленных кровнородственными связями подсознательных комплексов, выявленных З. Фрейдом (1856–1939) у современных людей.
Возьмем, например, эдипов комплекс, т. е. инстинктивное стремление молодого человека к близкородственным брачным отношениям (инцесту) с властной женщиной (матерью) при ненависти к отцу. Объяснение подобных побуждений лежит в повадках обезьян. В их стадах доминирующее положение самцов нередко передается по линии господствующей самки-матери, откуда возникает тяга к тесным (сексуальным) связям с ней, т. е. к инцесту. При этом молодежь мужского пола не прочь избавиться от лидирующих самцов старшего поколения, т. е. от своих отцов, чтобы занять их место в стадной иерархии. В сумме у молоди обезьян складывается благоприятная почва для эдипова комплекса, который достался нашим соплеменникам от далеких предков. У нормальных людей этот комплекс обуздан воспитанием – у невоспитанных дает о себе знать. Нейрофизиология подобных людей необязательно паталогична, так что помощь психоаналитика может оказаться небесполезной.
Помимо отношений, связанных с продолжением рода, людям свойственны производственные отношения, создающие каркас исторических обществ. Альтруистическое сотрудничество у людей не может быть результатом биологического группового отбора [317–320]. Групповой отбор – это разновидность естественного отбора, когда природа заботится не о выживании отдельной особи, а о сохранении генотипа, общего группе родичей. Во имя его выживания отдельная особь способна идти на существенные самоограничения и даже самоотверженно жертвовать жизнью ради своих родственников. Она погибнет, но ее генотип уцелеет у родственных собратьев. Заманчиво было бы считать, что человеческое трудовое сотрудничество зародилось в результате группового отбора родичей. Это, однако, упрощенный взгляд на вещи, поскольку для людей весьма характерно сотрудничество неродственных индивидов.
На наш взгляд, человеческая социальность имеет производственное происхождение. Демографо-технологическая зависимость, связывая людской коллектив с технологией, тем самым цементирует его технологически. Солидарность людей на почве демографо-технологической зависимости представляется основой социальности. Она имеет ту же древность, что и технология у гоминин. Проще говоря, демографо-технологическая зависимость сбивает тружеников в тесный коллектив. Его рамки ограничены не общественными инстинктами, как у других животных, а степенью сложности наличной технологии, что по определению является небиологическим фактором. Вот почему человеческая социальность отличается особой, не биологической, а технологической природой. Чем значительнее производственные технологии, тем крупнее и сложнее устроено общество. Это обстоятельство объясняет историческую последовательность трех основных типов социальной организации: первобытное общество (исходное), рабовладельческое и феодальное общество личной зависимости людей друг от друга (после неолитической революции), капиталистическое общество опосредованной, денежной зависимости людей от себе подобных (после промышленной революции). Изложенное понимание социальности избавляет нас от неконкретных споров о ее метафизической, философской природе, поскольку имеющиеся факты ставят проблему на вполне твердую почву.
Если человеческая социальность имеет технологическое происхождение, то она никогда не зависела от воли и сознания человека. Отсюда следует, что всякая социоинженерная деятельность людей может лишь подкорректировать автоматически складывающиеся человеческие отношения, но не сконструировать их произвольно, на что во все времена рассчитывали утописты.

3.2. Духовная культура

Основу материальной жизни общества составляют добыча средств к существованию, производство потомства и занятия, помогающие достижению этих целей. У шимпанзе, горилл и павианов, поведенчески близких нашим предкам, аналогичные задачи отнимают почти все активное время. У мезолитических бушменов Южной Африки и австралийских аборигенов, охотников и собирателей, сходным нуждам посвящено уже лишь 25% активного времени, а у неолитических папуасов Новой Гвинеи, примитивных земледельцев и скотоводов, – всего 10% [12, с. 491; 47, с. 151–153; 504; 810].
Уже 2,5 млн лет в основе социальности гоминин лежат материальные отношения, связанные с добычей средств к существованию. Это занятие мотивирует саму нужду в социуме. Между тем, есть основания считать, что каждая технологическая революция в истории сопровождалась подъемом производительности труда. Если наш предок, скажем Kenyanthropus rudolfensis, начинал свой исторический путь в добыче пищи с производительности, сопоставимой с таковой у шимпанзе, то после ашельской технологической революции (если не раньше), когда производительность труда повысилась, на создание средств к существованию у Homo ergaster стало уходить гораздо меньше времени.
Как следствие, часть активного времени сделалась праздной, и доля свободного времени в распорядке жизни у гоминин продолжала возрастать с каждым достижением в подъеме производительности труда. У наших предков неизбежно складывалось впечатление, что их напряженная социальность не требуется для выживания. Из обыденного опыта общеизвестно, что бестолковая праздность разлагает всякое человеческое существо и любое общество. В результате социальность наших предков оказалась под угрозой. Благополучнее всего ее пережили те сообщества гоминин, которые научились занимать праздное время общением непроизводственного типа. Менее удачливые сообщества распались и вымерли. Для создания непрагматических социальных связей у гоминин имелось немало биологических предпосылок, которые есть и у животных, но не развиваются без особой нужды.

Интеллект

У шимпанзе имеется набор жестов, гримас и поз, а также 23 вида различных голосовых сигналов, при помощи которых они общаются [50, с. 64]. Опыты с самкой шимпанзе Уошо показали, что эти приматы относительно легко усваивают человеческий язык жестов амслен, язык символов и арифметический счет [69; 340; 413; 549]. При этом усвоение идет лучше всего, когда пальцы обезьяне просто складывают в нужный жест. Легко представить, как орудийные «кенийцы», обучая друг друга технологическим приемам, оттачивали производственные жесты партнеров и тем самым невольно формировали первый словарь технологического языка жестов. Это достижение Kenyanthropus rudolfensis предопределило функциональное устройство коры человеческого головного мозга.
Человеческий мозг функционально асимметричен [28; 275; 364]. Правой рукой управляет моторная кора левого полушария головного мозга. Нижняя оконечность этой коры, руководящая пальцами руки, лицом и языком, разделяет прилегающие зоны Брока (спереди) и Вернике (сзади), которые командуют речью. Подобным соседством обусловлена наша назойливая жестикуляция при разговорах. Причина объясняется тем, что первоначально речевые зоны Брока и Вернике обслуживали движения правой руки и координировали язык жестов. Подобная функция закрепила за этими зонами пилотаж грамматических структур, которые были перенесены на зарождающийся голосовой язык, чья моторика обеспечивается нижней перемычкой между зонами Брока и Вернике [52, с. 43; 53, с. 181; 262].
Судя по образцу KNM-ER 1470, финальный Kenyanthropus rudolfensis уже обладал развитыми полями Брока и Вернике [18, с. 200; 831], а потому владел по меньшей мере языком жестов, но, быть может, и вербальной речью. Возможно, он был уже праворуким, а его потомок, ранний питекантроп, являлся таковым наверняка [99, с. 86; 205, с. 48]. Происхождение звуковой речи можно объяснить следующим образом.
После ашельской технологической революции у Homo ergaster выросла производительность труда и образовалось свободное время, которое требовалось заполнить общением непрагматического свойства, дабы поддержать целостность сообществ раннего питекантропа. Выжить посчастливилось тем, кому это удалось. Для выполнения данной задачи «человек-мастер» принялся скрашивать досуг обыденными разговорами – эта привычка характерна и для нас. Тематика таких бесед несущественна – лишь бы она находила слушателей, создавая эффект непроизводственного общения. Первые непринужденные разговоры (т. е. не посвященные производственным темам), надо полагать, были житейскими. Придерживаясь той же традиции, австралийские аборигены любят проводить время в сплетнях и скандалах [11, с. 260]. Современный цивилизованный человек, пожалуй, может поспорить в этом с австралийцами.
Внешняя непритязательность подобного занятия скрывает за собой важную социализирующую функцию. Кроме того, исходные бытовые разговоры послужили основой для формирования интеллекта человеческого типа. По сравнению с интеллектом животных его отличительная черта состоит в праздности. Животные интересуются тематикой, так или иначе важной для выживания. Человек же интересуется чем угодно и благодаря этому обладает универсальным мировоззрением. Происхождение столь «завидного» достижения коренится в первобытных сплетнях (мы, правда, несколько утрируем ситуацию).
Древнейшие разговоры родились как способ насыщения свободного времени общением. По этой причине исходный язык жестов сосуществовал со звуковым и дожил до верхнего палеолита европейских кроманьонцев, нередко оставлявших на стенах украшенных пещер отпечатки раскрытых ладоней или ладоней с поджатыми пальцами, символизирующих определенные высказывания языка жестов (см. приложение 1). По мере роста производительности труда праздного времени становилось все больше, и разговоры требовали все новой тематики. Она расширялась за счет всего, на чем останавливался взгляд гоминин, а он останавливался на множестве попадающихся на глаза объектов. Зрелые животные никогда бы не позволили себе такой расточительности, так как естественный отбор требовал от них концентрации внимания на биологически существенных предметах. История же гоминин сложилась так, что невозможные для нормальных животных праздные разговоры шли им только на пользу. Именно это социологическое, а не нейрофизиологическое (как ошибочно думают) обстоятельство обеспечило интеллектуальную пропасть между людьми и животным миром.
Условно говоря, человечество можно представить как живой суперкомпьютер, тысячелетиями набирающий базу произвольных данных. Его кругозор бесконечно превосходит животную память не в силу изощренного устройства, а в силу того, что борьба с праздностью требовала от гоминин впитывать из действительности любую сколько-нибудь приемлемую тему для беседы. Применительно к отдельному индивиду подобная картина выглядит преувеличением, но относительно социума с вековой историей она не так уж и далека от истины.
Животные способны к обобщениям прошлого опыта и предвидению будущего на его основе. Это умеют даже геномы организмов (см. разд. 2.3) – в противном случае они попросту не выжили бы в изменчивых условиях нашей планеты. Однако материал для обобщений у них жестко ограничен соображениями биологической выгоды, как бы широко ни понимать ее. Гоминины оказались в биологически парадоксальной ситуации, когда ради заполнения свободного времени естественный отбор позволил им выходить за рамки биологической целесообразности при накоплении информации. В результате социум как живой суперкомпьютер принялся механически открывать и предсказывать сущности вещей, далеких от нужд животного прагматизма. Следует сказать, что выявление сущностей вещей не является интеллектуальным священнодействием, доступным одним лишь рафинированным философам. Трудность эвристических задач здесь носит естественнонаучный характер. Поясним сказанное.
С точки зрения количественной теории информации [116], какое-либо количество информации содержится только в новых сведениях. Именно поэтому нам неинтересно выслушивать одно и то же. В силу той же причины отдыхом для нас служит смена деятельности. Теперь посмотрим, что представляют собой явления и сущности с информационной точки зрения.
Сущности выражают устойчиво повторяющиеся черты явлений, а всякое явление, воплощающее сущность, содержит случайные особенности, отличающие его от всех прочих родственных явлений. Иными словами, совокупность объектов данного класса (например бриллиантов) выражается соответствующим числом явлений и стоящих за ними сущностей. Но сущности при этом одинаковы (это бриллиант вообще), а явления различаются (по каратам, «воде», огранке и другим неповторимым мелочам). В соответствии с теорией информации мы воспринимаем все эти бриллиантовые (в данном примере) сущности как одно и то же, как одно сведение, как одну единицу информации. Неповторимые же явления мы видим каждое особо – как отдельную единицу информации. Получается, что для нас в любой совокупности объектов видится некоторое число явлений и только одна сущность. Неудивительно, что сущность теряется среди явлений, заслоняется ими и порождает наши философские представления о своем трансцендентном («потустороннем») бытии.
Последнее не соответствует действительности: на деле сущности пребывают в одном и том же измерении с явлениями, только в отличие от них по информационным причинам ускользают от нашего внимания. Когда за восприятие реальности берется крупный цивилизованный социум, всякая сущность становится достоянием большого числа наблюдателей, в силу чего приобретает несвойственную себе наглядную массовидность и выходит из тени множества явлений, поскольку идентичность массовидных сущностей (в противовес неповторимым явлениям) поражает человеческое воображение. Разумеется, социум в целом не занимается отслеживанием сущностей. Однако на заре науки он позволил их обнаружить и предоставил ученым методику «охоты» за ними – собственно философию и науку.
Толика данной способности доставалась и отдельным субъектам. Именно ее принято расценивать как специфически человеческий интеллект. Его генезис не был обусловлен непосредственной биологической целесообразностью – иначе интеллект человеческого типа широко распространился бы по животному миру. Коллективный разум гоминин позволял им сохранять свои сообщества от разрушительных угроз свободного времени и в этом отношении выполнял полезную функцию, чего не требовалось иным животным. В конце концов интеллект гоминин оказался вооруженным массой полезных внебиологических знаний, однако этот результат является побочным, и остальным представителям животного мира он недоступен.
Человеческая мысль связана с языком [72, с. 29]. Даже когда мы размышляем про себя, у нас неслышно колеблются голосовые связки. Эта реакция является пережитком тех времен, когда речь и мышление существовали только во внешнем варианте, были рассчитаны на слушателей, а потому обладали сугубо коллективной фактурой. Индивидуальное мышление современного типа оформилось лишь в эпоху цивилизации (см. разд. 3.3).
Механизм современного мышления [439] основан на собеседовании полушарий головного мозга: речь понимают оба, но разговаривает лишь левое (у правшей). Их разговоры создают впечатление присутствия у нас в голове второго Я. У первобытных людей навык внутренней речи не был развит. Поэтому, например, американские индейцы, готовясь к выступлениям на собраниях, проговаривали заготовленные речи вслух. Цивилизованные люди в преклонном возрасте тоже переходят на размышления вслух. Неслышная внутренняя речь и мысль были освоены только с приходом цивилизации.
Тогда появился правящий класс профессиональных администраторов. Руководя всем обществом разделенного труда, администраторы должны были управлять и собой, т. е. саморегулироваться. Направленные на самих правителей регулярные приказы послужили им моделью самосознания. Первоначально оно появилось у руководящей верхушки, а затем распространилось на другие слои общества, которые во все времена преданно заимствовали новации элиты.
Предметной формой самосознания послужила письменность. На Ближнем Востоке письменность шумерского круга (протошумерская иероглифика и шумерская клинопись) происходила от оттисков предметного письма в виде «жетонов» [675; 676]. Эти «жетоны» появились еще в IX в. до н. э. (Тепе Асиаб, Иран; Бельдиби, Турция) и распространились со временем от Джейтуна в Туркмении до Хартума в Судане и от Бельдиби в Турции до Чанху Даро в Пакистане. Они представляли собой глиняные геометрические фигурки разных форм, типы которых отвечали тем или иным товарам. Их запечатывали в полые глиняные шары (булы) и отправляли в качестве накладной с торговой партией. На наш взгляд, они служили предметной формой эсперанто (т. е. предметным письмом, понятным разным народам), что обеспечивало международную торговлю в обширном ближневосточном регионе с Месопотамией в центре. В раннем Шумере очертания их оттисков стали обслуживать на письме шумерский язык.
Самосознание поставило человека вне рамок животного мира, и вот почему. Поведение животных управляется инстинктами и рефлексами, побуждениями и эмоциями. Оно может быть изощренным, хитрым, альтруистичным, но всегда остается эмоциональным, а потому типологически одинаковым у всех представителей данного вида, ибо природа награждает их одними и теми же эмоциями. Все это свойственно и людям. Поэтому, например, эмоциональный настрой толпы очень однороден и носит название «стадного чувства».
Однако, обзаведясь самосознанием, цивилизованный человек попал в доселе не виданное положение среди животных. Теперь он получил возможность командовать самим собой при помощи слов внутренней речи, т. е. использовать свои ум и тело, свое второе Я как отдельное от сознания устройство. Слова можно складывать в любые приказы: и нелепые, и героические, и мудрые… По этой причине люди отличаются умением совершать не слыханные в животном мире глупости (например, ни с того ни с сего отписать все состояние чужим людям). Или, наоборот, способны совершать беспрецедентные героические поступки, недоступные животным.
Соответствующие факты известны уже в мире первых цивилизаций. Так, 5-й фараон XVIII династии Египта Тутмос III (1490–1437 до н. э.), освободившись от опеки властной тетки-мачехи, женщины-фараона Хатшепсут (1490–1469 до н. э.), в 1468 г. до н. э. осуществил военный поход в Палестину на объединившихся против него местных правителей. Дорога к городу Мегиддо шла через узкое ущелье, где колесницы могли следовать лишь гуськом и стать легкой добычей затаившегося на выходе противника. Вопреки уговорам осторожных военачальников Тутмос III приказал начать движение, поразил отвагой воображение врагов и разбил их наголову под стенами города Мегиддо. Битва осталась в памяти человечества под библейским названием Армагеддон («гора Мегиддо»), которое стало обозначением непримиримой схватки перед концом света.
От Тутмоса III не отстал 3-й фараон XIX династии Рамсес II Великий (1279–1213 до н. э.), который прославился беспрецедентной битвой при сирийском городе Кадеше (1274 до н. э.). Коварные хетты заманили фараона с телохранителями в ловушку, окружили 3 тысячами колесниц и предложили сдаться. Рамсес II сопротивлялся до тех пор, пока не подошли его войска.
Спартанский царь из династии Агиадов Леонид I (490–480 до н. э.) действовал в том же духе. С 300 телохранителями он до последнего защищал Фермопильское ущелье от персов и безо всякой надежды на успех не сдавался, пока не погиб вместе со всеми своими бойцами.
В животном мире подобное поведение исключено. «Загадочная человеческая душа» объясняется тем, что она управляется не только эмоциями, но и словами в рамках самосознания, чего лишены животные. Академик И.П. Павлов (1849–1936) не без основания видел наше расхождение с животными в наличии у нас 2-й сигнальной системы, словесной, хотя в его время и недоставало данных для правильного истолкования этого феномена.
В итоге человек, в принципе, способен на произвольное поведение, не ограниченное инстинктами, преломляющимися в голове как эмоции. Поэтому, с точки зрения наблюдающих нас животных, мы выглядим алогичными чудовищами, с которыми лучше не связываться. Именно по этой причине человек не входит в список добычи крупных хищников. На нас охотиться побаиваются (исключение составляют раненые или больные хищники, которым другая добыча не доступна и выбирать не приходится). Отсюда следует, что человек – это не «говорящий биологический автомат» [53], раз он способен отдавать себе и окружающим произвольные приказы, не отягощенные инстинктами.
В эпоху ранней цивилизации появился рафинированный интеллект, оформленный в виде институционализированной науки. Возникновение последней обусловлено двумя факторами. Правители, будучи деятелями умственного труда, нуждались в школах, готовящих новую смену и уподобляющих учеников друг другу в противовес последствиям их воспитания в различных подразделениях труда, как и в наше время.
Вопреки очевидности, происхождение общеобразовательной школы не столь банально, как может показаться. В самом деле, высшие животные обучают детенышей всему, что знают. Не удивительно, что, следуя той же модели, цивилизованный человек учредил для детворы общеобразовательную школу. Древнейшая общедоступная светская школа é-dub-(b)a переживала расцвет ок. 1800 г. до н. э. Она была основана в Шумере примерно в 3000 г. до н. э. [40, с. 61–63].
Для шумерского общества это было время состоявшегося разделения труда. В каждом подразделении бытовали свои цели, интересы и представления о действительности, которые, усваиваясь молодыми поколениями, все больше усугублялись. Проще говоря, подразделения труда становились все более непохожими друг на друга и все менее сочетаемыми в рамках единого общества. Это угрожало целостности социума, и он не мог этого терпеть. Сперва он запер общества разделенного труда в тесные города, чтобы они (общества) не развалились, и произвел их в ранг цивилизаций (см. разд. 3.3).
После этого на повестку дня был поднят вопрос о возможной унификации сознания цивилизованных людей. Для этих целей в ход пошла общеобразовательная школа. Обучая представителей различных подразделений труда одним и тем же общеобразовательным предметам, школа сближала их сознания вопреки узкопрофессиональным представлениям, усвоенным дома (представлениям конкретных подразделений труда). Тем самым школа цементировала общество своими средствами. Эта функция сохраняется за ней и поныне.
Следует понять, что программа общеобразовательной школы, не являясь специализированной, не может быть эффективной В обществе разделенного труда лучше всего учить молодые поколения профессиональным навыкам. Это, конечно же, так. Однако в этом случае общество настолько расслоится по профессиям, что станет внутренне несочетаемым и рассыплется. Именно поэтому выстояли те цивилизованные общества, которые пошли и идут по пути неэффективной общеобразовательной школы (неэффективной с точки зрения узких нужд подразделений труда). Поэтому, когда нам кажется, что многие школьные предметы нам в жизни не нужны, мы просто не понимаем истинное положение вещей, как оно видится с точки зрения социальной философии.
Цивилизованное общество обладало высокими плотностями населения (около 10 тыс. человек и выше). В столь многочисленных сообществах отчетливо проявляется действие статистического закона больших чисел, в соответствии с которым крупные совокупности объектов ведут себя предсказуемо (их проявления близки своему математическому ожиданию, вероятности).
Цивилизованное общество, став предсказуемым в социальном смысле, приобрело новые свойства как мыслящее целое. К нему пришла способность различать устойчиво повторяющиеся и случайные связи вещей (т. е. открывать и предсказывать сущности в обозримом времени). Это происходило независимо от пожеланий отдельных людей. Следуй наука их чаяниям, она стала бы прагматически ориентированной, предельно полезной людям. На деле ранняя наука отличалась непрагматичностью [40, с. 75]. К примеру, вместо насущных сельскохозяйственных наук и ветеринарии ранние ученые увлекались мифологической географией и магией. Так случилось потому, что наука складывалась стихийно, в духе накопления информации, пригодной для насыщения свободного времени, а этот процесс шел, как мы показали, неразборчиво.
Достижения первобытного общества были куда скромнее. Здесь накапливались сведения об окружающей действительности, однако они принципиально не отличались от информации, собираемой животными. Зато в сфере праздных разговоров наступили выдающиеся отличия. Систематические собеседования на обыденные темы породили предания, нарождающаяся религия оснастила их фантастическим флером, дав сказки, а становящееся нравственное сознание, оживив моралью, инициировало притчи. Тем самым были заложены основные составляющие художественной литературы: социальность, нравственность и фантазия. Впечатления от выдающихся переходов, охот и территориальных конфликтов сформировали эпос. Первоначально литература была устной, ориентировалась на слушателей, а потому наглядно служила целям социализации.

Религия

Становящаяся религия тоже имела биологические корни. В дождливую погоду, обещающую изобилие природы, шимпанзе приходят в возбуждение, приплясывают, размахивают ветвями, исполняют «танец дождя» [59, с. 48–49; 800]. Радостные встречи стад этих приматов в условиях изобилия среды (так называемые «карнавалы») сопровождаются картинными выражениями расположения человеческого типа с рукопожатиями, объятиями, похлопываниями по спине, поцелуями, уважительными касаниями рукой головы, «барабанной дробью» и другими человеческими элементами «протокола», свойственными, скажем, встречам государственных лидеров на высшем уровне [12, с. 117–118; 59, с. 72].
Первое мероприятие типологически напоминает исходный вариант для универсально распространенного в примитивных человеческих сообществах ритуала вызывания дождя [98, с. 28–29]. Второй проторитуал подобен обряду плодородия типа австралийского церимониала Кунапипи [11, с. 214–219]. Ввиду родства людей и шимпанзе можно допустить, что у ранних гоминин существовали свои «танцы дождя» и «карнавалы», послужившие основой их ритуального магического поведения, что подтверждает первичность магии среди человеческих верований [109, с. 39, 53–64].
Магия  – это ритуальные операции с особыми предметами в сопровождении музыки, танцев, песнопений и заклинаний, – операции, нацеленные на то, чтобы принудить потусторонний мир направить посюсторонние события в желательную сторону. Магические обряды коллективны. Феномен одиночных, подпольных колдунов – поздний. Он обусловлен враждебным религиозным окружением, как было с магами в средневековой христианской Европе. Подчеркнем, что приведенное определение магии отражает положение дел у мезолитических аборигенов Австралии и бушменов Южной Африки. Палеолитические предки человечества, вероятно, обходились магическими обрядами меньшей сложности.
С точки зрения нашей концепции происхождения духовной культуры первые ритуалы обслуживали свободное время гоминин с целью их социализации, поскольку являлись праздными коллективными занятиями. С течением времени они усложнялись и обогащались, подчиняясь определенной логике, ибо рост свободного времени у членов социума требовал все новых наполнителей.
С философской точки зрения орудия гоминин представляли собой предметы активного определенного класса (поскольку орудия составляли определенный набор и использовались активно). Имитация их применения в свободное время давала предметы активного неопределенного класса, в которых узнаются инструменты магии, могущие быть чем угодно (орудиями труда и охоты, минералами, животными и растительными материалами, жидкостями и другими предметами, призванными мнимо воздействовать на действительность и неограниченными в перечне, откуда, собственно, происходит квалификация их класса) [11, с. 224–254]. Присущие обрядам вызывания дождя неутилитарные кристаллы кварцы известны на стоянке синантропов в Нижней пещере Чжоукоудянь, Китай, 500–230 тыс. лет назад [214, с. 288].
Имитация предметов первобытного труда (промысловых животных) давала предметы определенного пассивного класса (это ограниченный круг предметов: ими не действуют – к ним обращаются с просьбой, мольбой). В них можно видеть кремневые статуэтки анималистической, животной мифологии, датируемые Рисс/Вюрмом позднего ашеля Богутлу в Армении, 144 тыс. лет назад. Поскольку эта изобразительная традиция неразрывно связана со знаковым творчеством, анималистическую мифологию можно датировать временем ок. 783 тыс. лет назад (Странска скала, Чехия, где обнаружен позвонок ископаемого слона с 7 знаковыми зарубками; см. приложение 1). В отличие от магии с ее наступательным началом [98, с. 37; 109, с. 39, 53–64], мифологию отличает пассивное, просительное отношение к предметам культа, что характерно для религии.
Мифология  – это исторические предания о кульминационных моментах в судьбе сообщества, как они видятся спустя века, в отсутствие точной информации и глазами людей, наделенных воображением. Первая мифология была космогонической и трактовала вопросы происхождения Вселенной, ограниченной в палеолите Землей и Небом (см. приложение 1). Мифологические предметы (скульптурные иллюстрации мифов в палеолите, их рисованные иллюстрации в среднем – верхнем палеолите, иконография наших дней) служили и служат объектами почитания, т. е. просительного, пассивного отношения.
Расширение мифологических инструментов до предметов неопределенного пассивного класса давало тотемные эмблемы, поскольку тотемами могли быть любые явления, хотя животные играли среди них видную роль (но использовались и растения, явления природы, солнце, луна и другие предметы неограниченного списка и пассивного, не действенного назначения, что задает их класс) [11, с. 162, 164, 170]. Древнейшая тотемная эмблема, выстроенные в линию кости слона, известна в Амброне, Испания, из древнего среднего ашеля Минделя II, 411–388 тыс. лет назад. Тотемизм  – это убеждение в родстве людей с объектами внешнего мира (животными, растениями, явлениями природы и др.), символизируемыми тотемными эмблемами, т. е. условными изображениями. Тотемная идея родилась в среде охотников, чьи профессиональные рассказы размывали грань между охотником и жертвой.
Особые тотемы противопоставляли первобытные сообщества друг другу. Это говорит о том, что тотемизм возник в эпоху конфликтов первобытных популяций, т. е. в период демографического взрыва у «человека-мастера». Его внучатый отпрыск, гейдельбергский человек, судя по находке в Амброне, уже располагал началами тотемизма, однако ни он, ни его предшественник, классический питекантроп (Homo erectus), не переживали демографических взрывов. Следовательно, тотемизм действительно освоил их предок, «человек-мастер», переживший демографический всплеск, хотя археологических свидетельств в пользу подобной точки зрения пока нет.
Пассивизация (выведение из активного применения) инструментов магии приводила к предметам аналогичного неопределенного пассивного класса, отвечающим фетишам (тоже способным быть чем угодно: нательными украшениями, орудиями и оружием, источниками и деревьями и другими объектами пассивного почитания [80, с. 210–211]), древнейшие из которых (полированные фрагменты кварцита) известны в древнем тейяке из интер-Рисса Бечова, Чехия, 281–219 тыс. лет назад. Фетишизм  – это вера в сверхъестественные силы разнообразных неодушевленных предметов, подлежащих почитанию, первоначально коллективному. Таково, например, почитание различных священных мест и примечательных элементов среды (родников, утесов и т. п.).
Логика развития предметных форм древних верований отвечала пассивизации и расширению их классов. Расширение следовало увеличению свободного времени, а пассивизация – непроизводственному назначению. Предельное развитие этой логики привело к появлению объектов верований, отнесенных к неопределенному пассивному классу беспредметного характера, т. е. существующему лишь на словах. Их беспредметность отвечает максимальному отрыву от мира практической жизни. В этих необычных объектах веры угадываются духовные существа анимизма (души живых существ и духи неодушевленных предметов) [95, с. 356–357]. Анимизм  – это убеждение в существовании нетленных душ живых существ и могущественных духов неживых предметов; бытующие в реальности лишь на словах, они являются объектами пассивного почитания. Вопреки мнению об их первичности по сравнению с фетишами [95, с. 337], происхождение этих абстрактных объектов культа видится нам следующим образом.
Духовным существам анимизма приписывается потустороннее бытие. Между тем, единственная реальная предметная форма потусторонней действительности соотносится с «тем светом» загробного мира, связанного с погребениями . Проще говоря, никакого реального «того света», кроме могил, человечество не знает. Помещая в могилы вместе с покойниками различные приношения, в том числе фетиши, и обсуждая их дальнейшую судьбу, первобытные люди фактически наделяли их мнимой посмертной жизнью (на словах), отчего покойники с течением времени приобретали ранг «душ», а погребенные с ними предметы ранг «духов». В силу экспансии (расширения) объектов культа под влиянием роста свободного времени души и духи постепенно нашли воплощение и в предметах «этого света», став духами-хранителями очага, духами источников, деревьев и многого другого, выступив предтечами душ и духов классических религий и философского гилозоизма (учения о сплошной одушевленности природы). Они же послужили архетипом научного образа сущностей в философии и науке, а также философских представлений о трансцендентном бытии. Иными словами, религиозные и философские представления о потустороннем или трансцендентном мире имеют весьма древнее и вполне определенное происхождение. Судя по приведенным датированным примерам, их «изобрел» еще гейдельбергский человек.
Орангутаны и гориллы порой погребают своих мертвых, присыпая трупы листвой или землей [114, с. 167, 219], так что разумно допускать, что погребальная практика изначально присуща гомининам. Реальные же погребения зафиксированы археологически применительно к довольно позднему времени. Судя по следам преднамеренной посмертной практики на черепах Homo sapiens idaltu [248, с. 748], их подвергали погребальному обряду 160 ± 2–154 ± 7 тыс. лет назад. Погребения отмечены и у про-токроманьонцев Кафзеха 115 ± 15–92 ± 5 тыс. лет назад. Тогда же был погребен неандерталец в гроте Киик-Коба, Крым, Украина, 111 тыс. лет назад; cp. [290]. Поскольку неандертальцы были способны к членораздельной речи [150]; cp. [540], анимизм мыслится и для них.
Характер погребений задал нашим предкам локализацию потустороннего мира. При захоронении душа покойника вместе с телом убывала под землю. Отсюда выросли представления о ненасытном подземном мире. При кремации душа покойника вместе с дымом погребального костра отправлялась на небо. Это эмпирическое обстоятельство породило образ потусторонних небес, населенных душами различных небожителей. Представления о подземном и небесном мирах широко распространены по свету, а потому должны быть весьма древними, как и первые погребения.
У современных и первобытных людей религиозные и магические обряды, как правило, приурочены к определенным календарным датам. Лунный календарь [505; 535] и арифметический счет [108; 505] были известны уже у кроманьонцев. Связанные с памятниками анималистического изобразительного искусства календарные отметки восходят к временам Homo heidelbergensis и датируются в Странска скала, Чехия, приблизительно 783 тыс. лет назад. Их можно рассматривать и как свидетельства интеллектуальных достижений гоминин.
Относительно времени возникновения первых религиозных верований ясности пока нет. В свете приведенных фактов можно думать, что тотемизм и фетишизм имелись уже у гейдельбергского человека, а для них характерно просительное отношение к объекту верования, т. е. элементарная форма религиозности. Определенные указания на время зарождения религии дают социально-психологические соображения.
Как отмечалось выше (см. разд. 2.4), в истории наших предков имело место постоянное чередование акселерированных и неотеничных разновидностей. Акселерированным формам была присуща психологическая незрелость, инфантильность и порывистость. С таким психотипом гармонировали наступательные, требовательные верования, т. е. магия. Отсюда вытекает вероятность, что, например, акселерированный «человек-мастер» был склонен к магическим убеждениям.
Напротив, неотеничным формам гоминин была присуща психологическая зрелость, взрослость, склонявшая их к взвешенным, рассудительным верованиям, т. е. к просительной религиозности (мифотворчеству, тотемизму, фетишизму). Напрашивается предположение, что начала религиозности зародились у неотеничных Homo erectus и Homo heidelbergensis. Разумеется, приведенные умозаключения дают нам лишь общий взгляд на проблему, и решающее слово остается за археологическими фактами, которых пока не так уж много.
Отталкиваясь от наблюдений за чередованием неотеничных и акселерированных разновидностей у наших предков, мы можем сделать предположения относительно возникновения обрядов инициаций у древних гоминин. Инициации  – это ритуальные испытания, которым в первобытных племенах подвергалась молодежь с целью выяснения степени ее физической и нравственной зрелости. Юношам назначались трудные, порой мучительные и опасные испытания (от выбивания зубов с условием, чтобы не выступало слез от боли, до задания в одиночку добыть, например, льва, что до сих пор практикуется у африканского племени масаев из Кении и Танзании в Восточной Африке). Инициации у девушек выглядели скромнее и связывались с обрядами наступления половой зрелости.
Ошибочно думать, будто инициации канули в Лету вместе с первобытным обществом. Напротив, они процветали и процветают в мире цивилизованных людей. В частности, мы имеем в виду систему экзаменов, которыми пронизана средняя и высшая школа, а также правила присуждения степеней бакалавров, магистров, кандидатов и докторов наук. Профессиональные разряды на производстве и на транспорте присваиваются также через прохождение экзамена. Что и говорить – без него не получить элементарных водительских прав. В Средневековье без определенного испытания нельзя было получить звания рыцаря (в Западной Европе) или самурая (в Японии). Все эти формы аттестации молодых людей ведут начало от первобытных инициаций.
Встает вопрос: в чем причина их возникновения? Нельзя поверить, что первобытные гоминины целенаправленно придумали экзаменационные сессии для своей молодежи. Инициации, скорее, возникли следующим образом.
Когда наши неотеничные первобытные предки на стадии «человека-мастера» (или раньше) вступили в фазу акселерации, умудренные жизнью неотеники обнаружили себя в окружении высокорослой инфантильной молодежи (мы рассуждаем здесь несколько фигурально, но картина могла напоминать современную, когда не слишком рослое старшее поколение людей сталкивается с легкомысленным рослым юношеством). Нетрудно представить, что психологически незрелая, акселерированная молодежь неуверенно вписывалась в жесткую структуру традиционной первобытной жизни с ее количественно замороженной технологией и отвечающим ей регламентированным досугом (см. разд. 3.1, 3.2).
Как представляется, неотеничное старшее поколение стихийно принялось подгонять хронически незрелую молодежь к своим нормам жизни и тиранически экзаменовать юношество в преддверии большой жизни на предмет усвоения неотеничных принципов жизни – проще говоря, технологических и культурных достижений неотеничных гоминин. Нам думается, что неотеники пользовались обычными для высших млекопитающих методами, воспитывая неотеничную же детвору, склонную к благополучному психологическому созреванию. Однако, получив в своих популяциях неуправляемую акселерированную поросль, готовую к вызывающему поведению, несчастные неотеничные родители были вынуждены прибегнуть к мерам, экстраординарным для приматов.
Высшие млекопитающие готовят своих отпрысков ко взрослой жизни, однако экзаменов им не устраивают. Неотеничные гоминины с появлением акселерированной молодежи развили эту педагогическую практику путем моделирования физических и нравственных трудностей, что вылилось в инициации. В эпоху первобытности они не отличались продуманной последовательностью, свойственной нынешним экзаменационным испытаниям. Это выдает стихийное, непреднамеренное зарождение инициаций.
Происхождение системы табу, свойственной первобытному обществу, вероятно, объясняется в том же ключе. Табу  – это немотивированные запреты, возбраняющие первобытному человеку определенные поступки. Табу бывают производственными, охотничьими, пищевыми и половыми (т. е. могут захватывать основные сферы человеческой жизнедеятельности), но могут быть и второстепенными. Производственные табу – это запреты на нетрадиционные технологии, грозящие расширить технологический инвентарь сообщества вопреки требованиям демографо-технологической зависимости (см. разд. 3.1). Подобные запреты подспудно действуют по сей день и называются производственным консерватизмом. Это, конечно, не табу, но внешне схожее с ними явление.
Охотничьи табу запрещают преследование почитаемых животных, в частности тотемных. Они запрещают и нетрадиционные способы охоты, в чем совпадают с производственными табу. Пищевые табу, вероятно, являются продолжением охотничьих запретов, поскольку, ограничивая выбор пищи, они ограничивают и выбор охотничьей добычи (например, аборигенам Аравии – иудеям и мусульманам – нельзя есть свинину; соответственно, нет смысла охотиться на кабанов; запрещение же охоты на кабанов, очевидно, проистекло из неприятия специальных методов их добычи, а те, в свою очередь, не допускались, чтобы не усложнять технологию, которая в условиях скудной Аравийской пустыни должна была отвечать немногочисленному населению, т. е быть по возможности простой). Половые табу возбраняют повышенную сексуальную активность как количественно, так и качественно (например, отвергая инцест – близкородственное скрещивание).
Нетрудно видеть, что в основе табу лежит стремление предотвратить любое нетрадиционное отношение к устоявшемуся образу жизни. Угроза неправильного поведения здесь появилась с приходом акселерированных поколений, легкомысленно готовых покуситься на традиции, обеспечивавшие единство первобытного социума, который не допускал наступления на свою целостность. Выжили те сообщества древних гоминин, которые сумели опутать акселератов системой табу и инициаций, препятствующих экспериментам с однообразием общественного образа жизни. Со временем табу зажили собственной судьбой, расширились в масштабе от суеверий до религиозных и нравственных запретов и перестали распознаваться как меры обуздания незрелой молодежи. Разумеется, первобытные гоминины тоже не понимали их адекватно. По мере роста благосостояния общества табу расширялись в интересах упорядочения досужего времени.

Нравственность

В нравственной сфере завоевания наших предков являются еще более древними, поскольку имеют более внушительные биологические предпосылки. У высших животных поведение распадается на эгоистическую и альтруистическую составляющие. Эгоистическое поведение шлифуется под влиянием индивидуального естественного отбора, а альтруистическое своим происхождением обязано групповому [39, с. 56–57, 339; 73, с. 235, 330; 123; 379; 707], который побуждает организмы, располагающие общим генотипом, самоотверженно помогать друг другу, так что кажется, будто они заряжены неким геном альтруизма (см. разд. 3.1).
Подчиняясь альтруистическому началу, возникшему вследствие группового отбора сородичей, позвоночные и беспозвоночные животные способны ради своей родни на большие жертвы независимо от уровня развития нервной системы и характера разума (индивидуальный у позвоночных, коллективный у общественных насекомых). Они готовы воздерживаться от размножения (термиты, муравьи, пчелы, осы, шмели;
некоторые птенцовые птицы; млекопитающие вроде сурикатов или гиен), воспитывать чужое, но родственное потомство, защищать его и родню, не щадя жизни, и, разумеется, оказывать различные услуги.
То обстоятельство, что общественные насекомые контролируются при этом коллективным разумом, а позвоночные животные – индивидуальным, не должно настораживать в смысле сравнимости примеров. Характер разума здесь диктуется не высшими психическими факторами, а довольно прямолинейными законами экологии количественного свойства. Согласно закону Линча – Конери [523], размеры организмов и их геномов обратно пропорциональны численности популяций соответствующих видов. Эта зависимость обусловлена довольно простым обстоятельством.
По экологическим причинам любой биотоп способен вместить лишь ограниченную биомассу живых существ. Если они мелки, как, например, микроорганизмы, то разрешенная общая биомасса позволяет разместиться в биоме огромному числу организмов. Многоклеточные существа крупнее, и их особей в биоме меньше. На всякую живую особь приходится определенный процент объема биома, к которому необходимо приспосабливаться на генетическом уровне. У микроорганизмов жизненное пространство невелико, поэтому мал и отражающий его геном. У многоклеточных существ жизненное пространство куда обширнее, поэтому отражающий его геном крупнее.
Перенося эту зависимость в сферу нервной деятельности, надо учесть, что организмы отражают жизненное пространство не только на генетическом, но и на фенотипическом уровне, т. е. психически. Поэтому нервная система мелких существ (например насекомых) проста, а у крупных (например у позвоночных) она сложнее. Когда коллективные насекомые оккупируют несвойственное отдельным особям обширное пространство, потребность адекватно отражать его понуждает этих небольших существ объединяться на химической основе феромонов. Эти летучие вещества, перенося информацию запахом и вкусом, связывают нервные системы отдельных особей в единую сеть, что помогает сообществам муравьев, пчел и других общественных насекомых уверенно справляться с большим для себя миром, захваченным жизненным пространством. Как видим, природа их коллективного разума, в принципе, подобна психике позвоночных животных. Его устройство лишь компенсирует незначительность физических размеров насекомых.
Подобно другим высшим приматам, гоминины были склонны как к эгоистическим, так и к альтруистическим нравам. Эгоистическая модель замкнута на особи и не разнообразит ее общение. Напротив, альтруистическая модель ориентирована на окружающих, а потому подпитывает отношения с ними.
Когда производительность труда у гоминин пошла вверх, им потребовались все варианты непроизводственного общения, способные укомплектовать свободное время. Альтруистическое поведение тут же вошло в оборот и стало раздуваться пропорционально объему праздного времени. Оно было построено на самоотверженности одних индивидов по отношению к другим. Потребность гоминин все шире и шире применять эту способность (по мере подъема производительности труда и развития свободного времени) привела к дифференциации проявлений самоотверженности. Как отмечалось, ее элементарная, животная форма сводится к поддержанию и защите жизни и здоровья патронируемой родни, хотя порой дело доходит до содействия неродственным особям и даже представителям других видов, что отмечено у дельфинов, бегемотов, волков и др. Праздных гоминин такая узость устраивала все меньше. Первым делом они принялись жертвовать в пользу собратьев не только наличными, но и будущими интересами, существующими лишь «в проекте». Это привело к запрету на ложь в отношениях с другими индивидами.
В любом сообществе особи физически и умственно не равноценны. Животные нравы, подпитанные естественным отбором, требуют предпочтительного положения для выдающихся экземпляров, что ведет к иерархической системе доминирования, обычной у коллективных животных (это – система всеобщего неравноправия, когда слабые особи ступень за ступенью подчиняются сильным). Раздувая свою самоотверженность, гоминины пришли к известному равноправию индивидов в сообществе независимо от своих природных задатков. Наконец, противоестественно раздутая в сообществах гоминин самоотверженность стала в известном смысле подавлять здоровый природный эгоизм наших предков, и у них возникла невиданная в животном мире тяга к самооценке вклада каждого в общую самоотверженность.
В итоге на почве экспансии альтруистического поведения у гоминин сложилась система норм, включающая самоотверженность, честность, равноправие и совесть (самооценку вклада личности в самоотверженность общества). Обсуждаемая в беседах, она стала основой нравственного сознания. Моральное поведение не являлось универсальной моделью. Оно сосуществовало и сосуществует с эгоистическими стереотипами, поскольку его задача состояла не в усовершенствовании наших предков, а лишь в заполнении их свободного времени социализирующими занятиями.
Проявления альтруизма у ископаемых гоминин ограничены характером материала. Считается, что больные или покалеченные, но выжившие особи своим спасением обязаны альтруизму соплеменников. Примеры включают самку Homo ergaster KNM-ER 1808 из Кооби Фора в Кении св. 1,5 млн лет назад [18, с. 199]; классического питекантропа I, первого Homo erectus из Триниля на Яве, Индонезия, 710 тыс. лет назад; классического Homo heidelbergensis из Мауэра, Германия, ок. 700 тыс. лет назад [273]; позднего гейдельбержца из Мугарет-эль-Зуттиех в Израиле, 148 тыс. лет назад; прогрессивного неандертальца из Шале в Словакии, св. 110 тыс. лет назад; классического неандертальца Шанидар I из пещеры Шанидар в Курдистане, Ирак, 46 900 ± 1500 лет назад.
Как можно убедиться, первые наличные данные о проявлении зачатков нравственности у наших предков относятся ко времени ашельской технологической революции у «человека-мастера». Тогда производительность первобытного ашельского труда возросла против развитого олдовая. Однако мы не удивились бы, если бы признаки вторичных общественных структур, отвечающих духовной культуре, обнаружились бы у Kenyanthropus rudolfensis, поскольку его типичный олдовай бытовал в течение почти миллиона лет и вполне мог поднять мастерство «кенийцев» до высот, не предусмотренных одной только каменной фактурой орудий. Это могло бы увеличить производительность труда.
Расширяясь, этическая сфера породила еще две области духовной жизни: поведенческий этикет и правовые нормы. Этикет – это общепринятые правила поведения, регламентирующие обыденную (а теперь и официальную) жизнь стандартным набором приемов принятия пищи, отправления гигиенических нужд, встреч и времяпрепровождения с себе подобными. Не имея интеллектуальной, религиозной, нравственной или эстетической нагрузки, этикет выдерживается подобно этическим нормам, а оценивается скорее эстетически в понятиях приличного (красивого) и неприличного (некрасивого) поведения.
Архетипы, образцы приличного поведения наших предков уходят в обезьяньи времена, судя по повадкам родственных нам шимпанзе и горилл. Так, шимпанзе умеют пользоваться листьями как салфетками (столовыми и в качестве туалетной бумаги), заедают мясную пищу (например, кусочки мозга) листьями (подобно тому, как мы едим жаркое с гарниром), приветствуют друг друга наклоном головы (мы тоже при этом кланяемся) или даже припадают телом к земле (как делают люди перед лицом Бога или монарха), приветственно протягивают руку для рукопожатия, обнимаются, целуются (чмокаются, как женщины или политические лидеры при встречах), уважительно касаются головы рукой (мы снимаем шляпу или козыряем, если носим форму), самцы ободряюще треплют самок и детенышей по подбородку (что делают и радушные мужчины) [59, с. 148, 177, 202].
От шимпанзе не отстают гориллы: у них раздраженные доминирующие, господствующие самцы с серебристой гривой (род седины) демонстративно прохаживаются на глазах у стада, скрестив руки на груди в наполеоновской позе (подобно тому, как наши маститые, седовласые начальники рассерженно расхаживают, скрестив руки на груди, на глазах у подчиненных). Детеныши у хвостатых приматов держатся за хвост матери, у бесхвостых – за шерсть (дети у людей держатся за юбку матери); все приматы любят носить детенышей на спине (люди сажают их на шею, откуда наше выражение «сидеть на шее у кого-либо»). Гориллы склонны украшать себя пучком листьев на голове в виде султана (откуда происходят плюмажи индейцев, эгейских, этрусских и римских воинов, а также человеческие головные уборы всех времен). Выражая подчинение, обезьяны подставляют шею для укуса (люди, соответственно, отвешивают земной поклон) [114, с. 166, 168, 178, 180, 182].
Когда у гоминин начался рост производительности труда и свободного времени, они не преминули увлечься обезьяньими началами этикета и возвести их в непременные нормы жизни, чтобы заполнить свободное время еще одной формой праздного общения: правилами приличия. Ближе к концу первобытности (в эпоху «варварства», сменившего эпоху «дикости» и предшествовавшего эпохе «цивилизации») нравственные нормы, расширяясь сообразно укреплению производительности труда и прибавлению досуга, отпочковали от себя такую область духовной культуры, как обычное право, что произошло не раньше неолита, поскольку у автралийских аборигенов и южноафриканских бушменов, пребывающих в условиях мезолита, обычного судебного права еще нет.
Уже в эпоху цивилизации обычное право было письменно кодифицировано, дав первые образцы юрисдикции. Наиболее ранние образцы законодательного права происходят из Шумера (территория нынешнего южного Ирака). Нам известны изложения уже модернизированных (т. е. не самых ранних) законов Энметены (2360–2340 до н. э.) и Уруинимгины (2318–2312 до н. э.), которые являлись, соответственно, пятым и девятым царями I династии города Лагаша. Известны также своды законов Ур-Намму (2112–2094/2093 до н. э.) и Шульгира (2093–2046 до н. э.), которые, соответственно, были первым и вторым царями III династии города Ура. Эти документы считаются древнейшими памятниками писаного права [45, с. 208–210, 274–275]. Примечательно, что судебник Ур-Намму местами выходит за рамки обычных шумерских норм, а это указывает на то, что шумерские законники уже обладали профессиональным воображением и правовым самосознанием (в приличествующих эпохе скромных рамках).
Нормы обычного и кодифицированного права типологически напоминают нравственные установки. Те и другие регламентируют жизнь личности в интересах окружающих, одновременно оберегая ее от последних. Поэтому генетическая связь нормативов обоих типов не вызывает особых сомнений. Однако методы их утверждения в жизни различны: мораль основана на совести («нравственном законе», по И. Канту), право же опирается на насилие. Содержательные расхождения права и морали не велики: пожалуй, нет ни одного преступления, которое не порицалось бы и нравственно, что еще больше роднит обсуждаемые сферы общественного сознания. Их обособление друг от друга объясняется не самобытностью, а нуждой социума в новых социальных связях.
Когда жизнь цивилизованного общества обогатилась взаимоотношениями государств, строящимися (в идеале) по лекалу нравственного и правового сознания, социум обзавелся политическим сознанием, особенностью которого являются методы примирения моральных и правовых принципов с беспринципностью реальной корыстной жизни. Несмотря на возмущение политикой со стороны лучших (хотя и недалеких) умов человечества, политика от века к веку только крепла, поскольку представляла собой добавочную ветвь общественного сознания, которая пришлась по душе социуму, ибо тот неизменно поощрял любые формы украшения досуга общением непроизводственного свойства, в чем политическое сознание преуспевает не хуже прочих областей духовности.
Выше мы имели в виду внешнюю политику. Однако внутренняя политика обладает аналогичными социализирующими качествами. Отличие ее от внешней политики состоит лишь в том, что внутренняя политика ведет начало от изощренных интриг в стадах обезьян (например у шимпанзе), где мы находим все особенности «искусства компромисса» [53, с. 117–124]. Так, обезьяны умеют снискать благосклонность сильного лидирующего самца и науськать его на неугодных собратьев, а затем жить и скрытно царствовать у него «под крылом». При этом многоступенчатая, далеко идущая интрига здесь не редкость. Не редкость и коварное объединение слабых особей против сильных с целью произвести революцию. Заговор реализуется либо прямым силовым нажимом (модель путча), либо путем хитроумного внесения разногласий в среду мощных, но бесхитростных вожаков (модель «бархатной революции»). Перечень примеров можно продолжить.
Согласно изложенной гипотезе, нравственное поведение и моральное сознание зародились не для того, чтобы «облагородить» наших предков, а скорее для того, чтобы занять полезным праздным общением досужее время, образовавшееся у гоминин после ашельской технологической революции. Избранный объективистский («незаинтересованный») подход к проблеме генезиса нравственности позволяет объяснить, почему она возникла только у «человека-мастера» и не сложилась ни у одного другого живого существа, хотя, казалось бы, заслуживала большего распространения среди высших млекопитающих.

Искусство

Единственная форма духовной культуры, не имевшая у гоминин биологических предпосылок – искусство. Положим, у наших предков имелись некоторые зачатки эстетических чувств, а некоторые проявления художественного творчества опирались на биологическую подоплеку. Совсем как у людей, самки и подростки горилл тщательно заботятся о внешности и любят украшать себя пучками листьев на голове или кусками мха на загривке [114, с. 178, 180], испытывая, надо полагать, те же эстетические чувства, что и женщины, украшающие себя плюмажами. Те и другие кокетничают, гордясь своей красотой.
Показано [71], что величина пятен на шкуре африканских хищников семейства кошачьих положительно зависит от массы животных, превращаясь у взрослых львов в сплошной фон. Если первые гоминины-охотники маскировались на охоте какой-нибудь раскраской, то при массе 55 кг (Kenyanthropus rudolfensis) они разрисовывались бы мелкими пятнами, как у гепарда, а при массе 70 кг (Homo ergaster) – пятнами покрупнее, как у леопарда (ср. [103, с. 160–161, табл. 6.1; 231, с. 851, табл. 1], где приняты устаревшие рамки видов). Из этой практики мог возникнуть обычай покрывать тело красителями, татуировкой и нательными украшениями вроде наших драгоценностей. Красящий гематит известен на стоянке позднего африканского питекантропа BK II в Олдувайском ущелье, Танзания, ок. 1,2 млн лет назад.
Высокое искусство у гоминин имело сакральное происхождение. Производя каменные отщепы, наши предки подметили в некоторых из них сходство с силуэтами мифологических животных [53, с. 21–30, 211–221]. Повторяя это подобие методом воспроизводства технологических образцов, древние мастера «запустили в тираж» кремневую пластику, эстетические качества которой были предельно низкими. Лишь пройдя в верхнем палеолите художественные стили I – IV (см. приложение 1, рис. 11–18), доисторические художники достигли изящного «фотографического реализма». Судя по их настойчивости, в течение длительной эпохи аудитория одинаково восхищалась как исходным примитивизмом, так и финальным «фотографическим реализмом». Отсюда следует, что первоисточником эстетических чувств были не художественные образы, а их сакральный смысл.
Статистический анализ франко-кантабрийского искусства показывает, что оно являлось мифологическим, причем в центре соответствующей мифологии находилась триада Коня-Солнца, Быка-Земли и Оленя-Неба, и это объясняет сакральный смысл одного из погребений в пещере Кафзех, где подростка сопровождала на «тот свет» часть черепа лани с рогами (покойнику покровительствовала Лань-Небо, предположительно отвечающая за доступ в потусторонний мир, см. приложение 1).
Охотничья по происхождению, первобытная мифология была космогонической. Поэтому можно представить, насколько богатые чувства охватывали ее носителей при виде уродливых, схематических статуэток мифологических животных. Отпечатавшись в психике, эти религиозные эмоции обрели самостоятельную жизнь и дошли до нас в виде священного чувства прекрасного, метафорическая характеристика которого на деле содержит глубокий забытый смысл.
Рассчитанное на зрителей первобытное искусство, как и современное, служило мощным поводом для общения в свободное время. С точки зрения прагматических нужд социума оно имело несомненное положительное значение для сохранения общества в целостности.
Сказанное справедливо и для искусств других жанров. В упомянутых выше «карнавалах» шимпанзе радостно приплясывают, вскрикивают и производят «барабанную дробь» по корням деревьев, т. е. занимаются в зачаточном виде танцами, вокалом и музицированием. Трудно сомневаться, что у гоминин эти формы творчества пошли из аналогичного источника.
Приплясывающие «колдуны» изображены на стенах французских гротов де Лабастид, 14 260 ± 440 лет назад, и де Труа-Фрер-2, 13 900 ± 120 лет назад, итальянских гротта ди Леванцо, 11 800–10 800 лет назад, и гротта делл’Аддаура I, 10 800–10 200 лет назад, на Сицилии. Показано, что в украшенных пещерах верхнего палеолита имелась хорошая акустика – там пели и играли на барабанах, флейтах и свистульках [672]. Костяные «ударные инструменты» обнаружены в Межириче на Украине, 15 245 ± 1080 лет назад. В Труа-Фрер-2 есть изображение музыкального лука; сюда же добавим «охотника с луком под мышкой» из Ле Пеш-Мерль-2, 16 500–15 500 лет назад, который, возможно, не охотился, а музицировал. Свистульки из фаланг животных открыты в Бокштайншмиде, Германия, 144–110 тыс. лет назад, и в других местонахождениях. Иными словами, ударные, щипковые и духовые музыкальные инструменты возникли еще в среднем – верхнем палеолите.
От мероприятий типа «карнавалов» шимпанзе через ряд опосредований происходит театральное искусство. «Карнавалы» легли в основу сперва магических, а потом религиозных ритуалов. Последние в эпоху Архаического Ура в Шумере, Ирак, 2900–2615 до н. э., уже стали основой мистерий «священного брака», которые проводились в сопровождении арфисток и певчих [45, с. 178].
В Древней Греции у истоков классического театра оказались дионисийские мистерии и хоровая песнь дифирамб, в жанре которой творил хоровой лирик Арион ок. 600 до н. э. Представление усложнил Феспид, дополнивший в 534 до н. э. хор актером-декламатором, комментирующим зрелище. Введение второго актера (Эсхил, 525–456 до н. э.) и третьего (Софокл, 496–406 до н. э.) создало драматическое представление, не зависимое от хора. Современные ценители видят в театре «храм искусств» и переживают там чувства, близкие к священным. Исторически это обусловлено тем, что изначально прототеатральные ритуалы действительно заряжали участников сакральными эмоциями, которые унаследовались мистериями, а впоследствии – театром. Скрестившись с фотографией, театр породил кинематограф и обзавелся массовой аудиторией, которая боготворит кино в соответствии с первобытной моделью сакральных чувств, хотя содержание массовой кинопродукции никах не назовешь возвышенным.
Вкратце изложенная версия происхождения духовной культуры таит в себе гораздо бóльшие объяснительные возможности. Возьмем, например, физическую культуру. Иным критически настроенным людям исключительная популярность спорта кажется не во всем оправданной, поскольку занятия физической культурой по определению не преследуют целей рафинирования интеллекта или утончения эстетических пристрастий. Между тем скептическое отношение к спорту недальновидно, и дело здесь не только в ценности здорового образа жизни.
С социально-философской точки зрения физкультура и спорт являются средствами заполнения свободного времени социализирующим, но непроизводственным путем, и в этом состоит их ценность для целостности и выживания социума. В самом деле, что такое спортивные состязания? Это прежде всего огромные скопления людей, общающихся по поводу спортивного зрелища. Ситуация полностью отвечает положению дел, например, в театре (подчеркнем, что речь идет о сугубо социально-философском видении темы). Страстного театрала такое отождествление озадачит. Однако для слепого социума решительно все равно, чем связывать людей в досужее время: философическим «Гамлетом» или грубым боксом. Главное, чтобы без общения у людей не протекало ни минуты свободного времени (в идеале).
Страшно сказать, но общие празднества и даже коллективные злоупотребления алкоголем или наркотиками (что можно только осуждать) подчиняются той же модели социализации свободного времени непроизводственным путем. Причина того, что социум, поощряя здоровый образ жизни (например коллективный спорт), одновременно мирволит некоторым разрушительным увлечениям людей, если они коллективны, состоит, конечно, не в его циничности, а в том, что он слеп и неантропоморфен, т. е. не обладает человеческими представлениями о добре и зле.
Его интересуют лишь собственная целостность и физическое выживание, и, как мы видим, первое подчас входит в противоречие со вторым, поскольку нездоровые коллективные увлечения людей не способствуют физическому здоровью социума. Однако, прежде чем лечить незрячий социум, следует адекватно оценить его природу, чему и посвящена данная глава.
Неубывающий технологический прогресс и пропорциональный рост досужего времени привели духовную культуру к невиданному размаху. В этой связи умение создавать и поддерживать вторичные социальные связи приобрело в глазах гоминин жизненно важное значение (поясним, что к первичным социальным связям относятся отношения в сфере материальной жизни, прежде всего производственной, а к вторичным – культурные отношения в духовной жизни).
Умение создавать и поддерживать культурные связи зависит от творческих и речевых способностей людей. Половозрастное разделение труда возложило соответствующие обязанности в основном на зрелых мужчин. Эти обязанности важны для выживания общества. Поэтому осуществляющие их мужчины имеют привлекательный социальный статус. Вот почему женщины «любят ушами». Им мало, чтобы мужчина был здоров, крепок, неотенически красив (см. разд. 2.4) и пригоден к общественному лидерству. Необходимо, чтобы он был речист и, по возможности, способен создавать духовные ценности (интеллектуальные, религиозные, моральные, художественные, спортивные). Вот почему женщины, грубо говоря, любят болтунов. Здесь прекрасный пол как раз и проявляет свою прозорливость.
Напротив, на хрупкие плечи слабого пола в силу естественных причин возложены биологические обязанности по продолжению рода. В этом случае соответствие нормам неотеничной эволюции и физическая неотеничная красота выступают на первый план. Поэтому мужчины «любят глазами». Ни в женских, ни в мужских пристрастиях нет никакой злокозненной дискриминации. Эти пристрастия мудро сложились в ходе естественно-исторического развития социума. Поэтому идеология феминизма является скорее дополнительным камушком в здании духовности людей, нежели руководством по восстановлению социальной справедливости.

3.3. Цивилизация

Неолитическая революция рубежа плейстоцена – голоцена (11 700 календарных лет назад) не сразу преобразила ближневосточное общество. Поначалу ростки производящего хозяйства сосуществовали в нем с охотой и собирательством предшествующей мезолитической эпохи, а социальная структура оставалась первобытной.
Несмотря на признаки индивидуального разделения труда, мезолитическое общество (например, у бушменов пустыни Калахари) является глубоко однородным, эгалитарным [457]. Роли индивидов в подобном социуме обусловлены биологически. Они зависят от половозрастного фактора, физических и умственных задатков, что характерно, в принципе, для всех сообществ высших коллективных животных. Иными словами, естественный отбор на ранних стадиях развития производящего хозяйства не позволял ему сказаться на структуре первобытного общества.
Причина такого консерватизма вытекает из природы социума. Фигурально выражаясь, он жив до тех пор, пока нерушима его целостность. С точки зрения слепого социума, все, что угрожает ей, ничуть не лучше физической гибели. Сам социум, разумеется, ничего не решает. Однако нормы общественной жизни, выработанные за тысячелетия его истории, автоматически противятся всему, что расчленяет общество. Люди, подчиненные подобным нормам, подвержены мощным коллективным эмоциям. Это впечатление подчеркивает непреодолимость ситуации.
Между тем теоретически прогресс мыслим и здесь. Человеческое общество издавна находится в состоянии непрерывного демографического роста (см. разд. 2.4). Пока население отдельных сообществ не превышает 2,5 тыс. человек, они являются совокупностями объектов, в которых не действует статистический закон больших чисел. Точнее, он выполняется, но в том смысле, что поведение этих сообществ не отвечает своему математическому ожиданию, т. е. выглядит непредсказуемым.
Говоря отвлеченно, положение дел выглядит так. Допустим, мы имеем группу из сотни человек и, исходя из человеческой природы, знаем, каких поступков ждать от любого индивида. Мы в состоянии предсказать, как часто каждый из них будет делать одно, как часто другое и т. д. В результате появляется возможность предсказать, в каком усредненном состоянии будет пребывать группа в очередной момент времени, т. е. мы предскажем вероятность ее состояний, или определим их математическое ожидание.
Однако эта относительно небольшая группа никогда не оправдает наших ожиданий. По сугубо статистическим причинам она будет вести себя не усредненно, а, наоборот, ориентированно то в одну, то в другую крайность, как монета, которую подбрасывают десять раз, ожидая по пять «орлов» и «решек», но получая перекосы в пользу одного из вариантов. Однако, если подбросить монету 10 тыс. раз, результат совпадет с ожиданием почти идеально. Так выразится закон больших чисел (см. разд. 1.8).
Сообщество, состоящее из 10 тыс. индивидов, тоже выглядит предсказуемым. Понятно, отдельные люди станут вести себя произвольно, но, поскольку набор их реакций не бесконечен, среднее состояние сообщества раз от раза окажется относительно одинаковым, т. е. предсказуемым. Когда исход испытания представим и его математическое ожидание известно, в простых случаях вероятность пропорциональна квадратному корню из числа опытов или численности испытываемой совокупности объектов. Поэтому предсказуемость поведения сообществ численностью от 1 тыс. до 10 тыс. индивидов будет колебаться где-то от 31,6% до приблизительно 100% и составит около 50% для сообщества с численностью 2,5 тыс. человек. Проще говоря, после этого «демографического Рубикона» плотность населения будет скорее способствовать проявлению закона больших чисел, нежели наоборот.
Неолитический социум придирчиво «следил» за поведением своих членов и «констатировал», что оно непредсказуемо в силу первобытной малочисленности. Поэтому предсказуемость навязывалась этому социуму искусственно, путем поддержания его первобытной однородности, несмотря на то что возникшее производящее хозяйство создавало очевидные предпосылки для дифференциации неолитического общества по профессиональному признаку. Специализированные профессионалы присутствовали, но профессионально специализированные слои населения пресекались, благо малочисленность тогдашнего общества сама по себе не создавала условий для его крупномасштабного расслоения.
Затем в одном из ближневосточных регионов численность населения перевалила «демографический Рубикон» в 2,5 тыс. человек на сообщество. Теперь с довольно высокой вероятностью 50% общее поведение подобного сообщества становилось предсказуемым, независимо от сохранения или несохранения им своей однородности. Ввиду этого обстоятельства социум снимал ограничения на дифференциацию. Сообщество исторически немедленно принималось расслаиваться на профессиональные страты, объединяемые в четыре традиционные группы. Границы между ними еще долгое время оставались условными, и все же с известными оговорками их можно определить.
Группа производителей пищи, строго говоря, не была монополистом в своем занятии. Например, в раннем Шумере сельским хозяйством занимались и ремесленники, не говоря о том, что сохранялись охота с рыболовством и собирательством. Однако с определенной вероятностью можно сказать, что в нашем 2,5-тысячном сообществе наметился слой земледельцев и скотоводов, профессия которых заявила о себе в ходе неолитической революции.
Выделение тружеников сельского хозяйства создало предпосылки для обособления ремесла и торговли, о прогрессе которых свидетельствовало международное распространение ближневосточных торговых «жетонов» в раннем голоцене (см. разд. 3.2). Наконец, еще с первобытных времен общество располагало администраторами и служителями культа (вождями и колдунами), которые не преминули образовать подразделение умственного труда. Сформировалась отчетливо иерархическая структура общества.
Казалось бы, вслед за неолитической технологической революцией пришла социальная революция общественно разделенного труда (т. е. разделенного по общественным слоям). Однако 2,5-тысячное сообщество балансировало на хрупкой грани населенности, отвечающей 50%-ному проявлению закона больших чисел. Колебания биопродуктивности среды и социальные коллизии легко могли нарушить его равновесие, снизить плотность населения и уничтожить статистические условия для общественного разделения труда. Поэтому 2,5-тысячное сообщество являлось эфемерным.
Относительная стабильность могла наметиться в сообществе с населением 5625 человек, которое подчинялось закону больших чисел с вероятностью 75%. В подобном сообществе разделение труда утвердилось бы надолго и стало бы прогрессировать. Последнее обстоятельство содержало в себе и социальную угрозу.
Подразделения труда представляли собой заметные совокупности лиц со своими интересами и целями, которые во многом не совпадали между собой. Это противоречие было способно расколоть и уничтожить общество разделенного труда. Слепой, но чуткий социум допустить этого не мог. Стихийным образом он «запер» общества разделенного труда в города, окружил их крепостными стенами и таким искусственным, принудительным путем уберег от распада и краха. Появилось городское общество, цивилизация, которую можно определить как предметную форму структуры общества разделенного труда, призванную уберечь его от распада [51, с. 143]. Подразделения труда вещественно привязаны к структуре цивилизованного города (собственно, иных городов и не бывает) (рис. 10), а потому город объединяет их, словно архитектурный обруч. Изложенная модель генезиса цивилизации отвечает фактам.
Неолитическая революция произошла в субтропиках Ближнего Востока не случайно, поскольку там биопродуктивность среды оптимальна для земледелия. В тропиках она еще выше, однако тропический круговорот веществ настолько мощен, что не оставляет земледелию плодородных почв. В умеренном поясе круговорот вял – он позволяет формироваться богатым, плодородным почвам (черноземам), однако там не высока общая биопродуктивность среды [20, с. 154–159]. В субтропических долинах рек сочетание уровня биопродуктивности с темпами круговорота веществ наиболее выгодно для природопользования.
В начале голоценового подъема биопродуктивности среды (11 700 лет назад) продолжающийся позднемезолитический демографический взрыв спровоцировал возникновение производящего хозяйства, отмеченного в Шанидаре и Зави-Чеми-Шанидаре, северо-восточный Ирак, протонеолит, 12 170 календарных, или 10 600 радиоуглеродных лет назад; в Гандж-Дарехе, западный Иран, докерамический неолит, 11 940 календарных, или 10 400 ± 150 радиоуглеродных лет назад; в Иерихоне, Иордания, докерамический неолит А, 11 830–10 010 календарных, или 10 300–8720 радиоуглеродных лет назад.
За это время ближневосточное население выросло десятикратно. В поселении Абу Хурейра, Сирия, поздний натуф, 12800 календарных, или 11150 радиоуглеродных лет назад, население составляло 250 ± 50 человек (всего 15,8% проявления закона больших чисел). В докерамическом неолите В того же поселения, 10 790–9190 календарных, или 9400–8000 радиоуглеродных лет назад, население достигало 2500 ± 500 человек [62; 503] (50% проявления закона больших чисел, т. е. «демографический Рубикон»).
При таких плотностях населения социум уже позволил бы общественное разделение труда и городскую цивилизацию. Это осуществилось в первом ближневосточном (и мировом) городе Иерихоне докерамического неолита А, созданном по фортификационной модели урбанизации (см. ниже) и отмеченном высокой каменной башней (7,75 м), фланкированной видной стеной (5,75 м), которые прикрывали гражданскую застройку из круглых, обычно однокомнатных домов из сырцового кирпича [500, с. 531]. Эта строительная техника ведет начало из натуфийской культуры поселения Бейда в Иордании, где открыто сооружение из сырцового кирпича [500, с. 115]. Как видим, и в области архитектуры социум придерживался методов оживления дремлющих достижений под влиянием демографического всплеска (см. разд. 3.1).

Рис. 10.  Обобщенная схема цивилизованного города, отражающая типичную структуру человеческих городов на протяжении последних 11 700 лет. Обычно значительный город окружен фортификационной системой, состоящей из крепостных стен и башен # (сейчас это системы противовоздушной обороны). В центре города находятся административные здания (резиденции правителей) + и святилища ×. Пространство между административным центром и фортификационными сооружениями занято жилыми постройками О, мастерскими (ныне предприятиями) & и торговыми местами (рынками, торговыми и меняльными лавками – ныне рынками, магазинами и банками) $. Город погружен в неразрывно связанные с ним сельскохозяйственные угодья ∞ . Первый город нашей планеты Иерихон (в современной Иордании) 11 700 календарных лет назад имел стену с башней. Второй по времени город Чатал-Хююк (в современной Турции) группировался вокруг святилищ «квартала жрецов» 9420 календарных лет назад. Современные города соответствуют их модели

Ближневосточный пример следует типичной модели демографического взрыва (см. разд. 2.4). Первоначальный подъем населения (16 тыс. лет назад) вызвал значительные миграции прашумеров, сино-кавказцев и ностратов из Леванта во все стороны света. Затем прирост населения стал обгонять темпы убыли мигрантов, и популяционная плотность подскочила вдесятеро за 2 тыс. лет (12,8–10,8 тыс. лет назад в Абу Хурейра). Демографический удар вызвал неолитическую и городскую революции.
В эпоху первогорода Иерихона население балансировало на грани «демографического Рубикона». Любые неблагоприятные изменения обстановки могли оборвать локальную урбанизацию. Поэтому городская эпоха в Иерихоне продлилась 11,8–10,0 тыс. лет назад и прекратилась. В окружающем регионе продолжалось углубление разделения труда и начал урбанизации.
В иорданском поселении Бейда на стадии среднего докерамического неолита В, 10160–9820 календарных, или 8850–8550 радиоуглеродных лет назад, появились пекарня, лавка мясника и мастерские. В турецком Хаджиларе эпохи керамического неолита, 8250–8030 календарных, или 7170–6990 радиоуглеродных лет назад, возникла гончарная мастерская. В турецком Мерсине 16, среднего халколита эпохи Амук D, 7410–6950 календарных, или 6450–6050 радиоуглеродных лет назад, отмечены начала фортификации.
Второй по времени город, Чатал-Хююк, Конья, Турция, ранний керамический неолит, 9420–8440 календарных, или 8200–7350 радиоуглеродных лет назад, строился по храмовой модели урбанизации (см. ниже), о чем говорит «квартал жрецов» с украшенными зданиями-святилищами, прототипами храмов, в отсутствиe фортификации. Отмечено орошаемое сельское хозяйство. Население оценивается в 5000 человек [500, с. 197–198] (70,7% проявления закона больших чисел). Просуществовав 980 лет в течение фазы Амук А, город прекратил свое существование, оставив по себе смежное поселение Чатал-Хююк-Запад. Оно продолжило последовательность обитания в течение фазы Амук В, 8670–7980 календарных, или 7550–6950 радиоуглеродных лет назад, продлив жизнь на равнине Конья до общей продолжительности в 1440 лет, т. е. несколько меньше, чем в Иерихоне, поскольку исторический процесс ускорялся с течением времени ([90, с. 26-37]; cp. разд. 3.1), и сроки сжимались.
Сравнение сроков жизни первогородов Иерихона (1820 лет) и Чатал-Хююка (1440 лет) не избавляет от впечатления, что они пресеклись автоматически, в силу статистических флюктуаций под влиянием каких-то конкретных пусковых факторов. Первой стабильной цивилизацией с известной демографией стал Шумер. Население Архаического Ура (ранне-династический период I, 2750–2615 до н. э.) составляло ок. 6000 человек по всей округе. Оно предполагало 77,5% проявления закона больших чисел, что переваливало за спасительный для цивилизации рубеж относительной стабильности в 75% (см. выше). Население округи Шуруппака, раннединастический период II, 2615–2500 до н. э., уже превышало 15–20 тыс. человек, что предусматривало свыше 100% выражения закона больших чисел. В Нгирсу, столице Лагаша, ~ 2340–2318 до н. э., обитало 17 500 ± 2500 жителей. В Мохенджо-Даро, Пакистан, 4710–4250 лет назад насчитывалось 40 тыс. жителей. Кносс, cтолица о. Крита, Греция, 1700–1580 до н. э., вмещал 100 тыс. человек [14; 45, с. 167, 174, 203]. За вычетом Мохенджо-Даро, пришедшего в упадок не без участия вторгнувшихся арийцев, остальные цивилизации дошли до исторической эпохи, не проявляя признаков внутренней нестабильности.
Рассуждая более общо, отметим, что прочные статистические основы цивилизации позволили ей дойти до наших дней без существенных перемен в предназначении и внешней форме. Современный цивилизованный человек полностью ангажирован цивилизацией. Он просыпается поутру не тогда, когда выспался, проголодался или по иному своему усмотрению, а тогда, когда будильник призовет его на работу или службу. Он отправится туда не собственным путем, а на общественном или личном транспорте, пользуясь дорогами, проложенными не им.
Рабочий день он посвятит занятиям, разработанным, как правило, до его рождения, подкрепляя силы в установленные не им перерывы. После трудового дня он отдыхает и развлекается не по велению души, а сообразно принятому цивилизацией распорядку часов досуга. Соответствующие зрелища, увеселения и забавы предлагаются специальными людьми тоже не по своему усмотрению, а в соответствии с принятыми традициями. Намаявшись, цивилизованный человек отходит ко сну не с заходом солнца, а по расписанию, приличествующему послушному члену общества. Ночью он мирится лишь с очерченным кругом снов, а при его расширении отправляется на прием к психоаналитику.
Подобный образ жизни, по существу, напоминает распорядок тюрьмы или зоопарка, а вовсе не крейсирование «хозяина жизни». Между тем переносимые ограничения нивелируют цивилизованных людей, превращая их в винтики слаженного механизма, далекого от разлада, невзирая на чрезвычайно углубившееся разделение труда. Нетрудно догадаться, что мы наблюдаем социально-интегративные функции цивилизации в действии. Сама она все та же, что на заре своих времен. В центре городов господствуют административные здания и храмы. В положенных местах учреждены торговые точки и производственные предприятия. Города прикрыты системами обороны и окружены сельскохозяйственными угодьями. Подобная инфраструктура ведет свое начало из эпохи ранней цивилизации. Устройство цивилизации и ее образ жизни весьма жизнеспособны, выгодны человеку и переносятся им с полным основанием в собственных интересах.
Отличительная черта цивилизованных обществ состоит в непременной иерархической стратификации патриархального характера, когда все социально значимые посты пирамидально подчинены друг другу и принадлежат мужчинам. Происхождение этой универсальной особенности объясняется действием этологического закона Крука (см. разд. 3.1). Цивилизованные люди, оказавшись запертыми в городах, подсознательно чувствовали себя, как все приматы в неволе. В зоопарке автоматически складывается патрилинейная иерархия (господство самцов в пирамидально устроенном сообществе) [840]. Это происходит потому, что, невзирая на регулярную и достаточную кормежку, животные драматически переживают отсутствие свободного доступа к пище, что инстинктивно воспринимается ими как пребывание в скудном, пустынном биотопе. В соответствии с законом Крука у них складывается патрилинейная иерархия. С людьми в городах происходит то же самое.
Формирование ранних цивилизаций подчинялось определенным закономерностям. К становлению городов привело самодвижение средств коллективного производительного потребления. Проще говоря, стихийное развитие человеческих технологий в подходящей демографической обстановке спровоцировало общественное разделение труда, с дезинтегративным влиянием которого социуму пришлось бороться путем формирования городов. Совершенствование технологий обусловлено стихийным развитием коллективных орудий, т. е. самодвижением средств коллективного производительного потребления.
Поскольку к общественному разделению труда и его угрозе для целостности социума привели средства коллективного производительного потребления, борьба с этими негативными последствиями тоже должна была осуществляться средствами коллективного, но непроизводительного потребления, поскольку производительная деятельность заинтересована в безусловном приросте технологий.
Из числа средств коллективного непроизводительного потребления самыми древними и органичными для людей являются жилища и их ансамбли, поскольку человеческие стоянки устроены наподобие таковых у шимпанзе [384]. В структуре поселения к числу наименее производительных относятся культовые и фортификационные сооружения, поскольку ни те, ни другие не предназначены для созидательного труда. Ожидалось бы, что они станут системообразующими началами цивилизации.
Инфраструктура цивилизации (например хараппанской) отражает и опредмечивает структуру общества разделенного труда: в раннем городе мы видим кварталы ремесленников, торговые места, административные и культовые здания [16, с. 5, 7; 119, с. 191–192]. Они материально увековечивают устройство общества и тем самым оберегают его единство. Однако сооружения, связанные с ремесленной, торговой или административной деятельностью, являются преимущественным достоянием соответствующих профессиональных групп. Только святилища и крепости одинаково принадлежат обществу в целом. Поэтому ранние цивилизации складывались внутри крепостных стен или вокруг храмов.
Фортификационная модель урбанизации присуща, как мы показали выше, иорданским Иерихону и Мерсину, а также древнейшим столицам древнеегипетстких номов (поначалу – малых царств, потом – областей Нижне– и Верхнеегипетского царств). Храмовая модель урбанизации свойственна Чатал-Хююку, древнейшим центрам шумерских округ, центрам древнеиндийской, хараппанской цивилизации (чья государственность отрицается вообще [119, с. 182–205]) и даже центрам мегалитической протоцивилизации Британских островов, где монументальные постройки ограничивались кругом культово-астрономических сооружений.
Принимая во внимание возраст и географическое положение Иерихона, Чатал-Хююка и других памятников ранней цивилизации, можно сказать, что фортификационная модель урбанизации тяготела к центру раннего цивилизованного мира, а храмовая – к его окраинам. Это объясняется тем, что в центре всякого популяционного ареала плотность населения выше, чем на периферии. Высокая плотность населения у людей издавна чревата территориальными конфликтами, что обусловливало нужду в фортификациях. По той же причине государственная власть «центральных» цивилизаций являлась военизированной, что отличало древнеегипетских фараонов и номархов. Напротив, власть у периферийных цивилизаций несла оттенок сакральности, что было не чуждо шумерскому, хараппанскому, минойскому (древнекритскому) и микенскому (доантичному древнегреческому) обществам, а также мегалитической протоцивилизации Британских островов.
В силу тех же отношений древнего центра и молодой периферии раннего цивилизованного мира хронологический примат цивилизованности и государственности принадлежит иорданскому Иерихону (ок. 11 700 календарных лет назад) и Нижнеегипетскому царству, датируемому изображением нижнеегипетской короны на сосуде амратской эпохи Нагада I (6600–6400 календарных, или 5744 ± 300–5577 ± 300 радиоуглеродных лет назад), против сакрального Чатал-Хююка (9420–8440 календарных, или 8200–7350 радиоуглеродных лет назад) и I династии Киша в Шумере (ок. 4900 календарных лет назад).
Цивилизация явилась закономерным итогом развития человечества. Как мы помним, в основе эволюции человека лежала неотения (см. разд. 2.4), которая в общем и целом побуждала людей к малоподвижному образу жизни. Исключения составляли эпизоды акселерации, когда люди активно расселялись по свету и даже устремлялись в космос (как сейчас). Однако тяга к перемене мест всегда являлась только лаком на эволюционно заложенной в нас тяге к малоподвижности (многие люди это знают по себе, в особенности женщины). Цивилизация сообщила нашим предкам глубоко оседлый, «принайтованный» образ жизни и тем самым «угодила» их глубинной эволюционной сути. Понятно, они об этом не знали – зато охотно повиновались воле социума и своим эволюционным задаткам, возводя города.
Анализ основ ранней человеческой цивилизации приводит к недвусмысленному выводу, что весь ход ее становления носил естественно-исторический, автоматический характер. Для уяснения закономерностей ее генезиса и раннего функционирования нам не потребовалось обращаться к сознательному человеческому фактору. Правда, нам постоянно приходилось апеллировать к социуму как сверхорганизму, однако это надчеловеческое образование всегда действовало слепо и стихийно.
Равнодушие к сознательно действующему человеку следует рассматривать как положительный момент исследования. В самом деле, поиск объективных закономерностей организации человеческой жизни позволяет лучше понять природу человека, в то время как гуманистический пилотаж предмета в интересах его ценностей обычно ведет к элементарной тавтологии. Например, на вопрос: как человеку удалось создать культуру и цивилизацию? – люди подсознательно отвечают: в силу того, что человек был умным. А как он стал умным? Потому что его воспитали культура и цивилизация. Подобные результаты не представляют научного интереса. Таким образом, нам удалось показать на фактах, что начальные формы культуры и цивилизации сложились сугубо стихийно и, лишь состоявшись, подтянули человека до уровня разумного существа. Став таковым и высокомерно забыв о своем происхождении (что для людей вообще типично), он, само собой, утверждает, что «сделал себя» сам. К таким убеждениям следует относиться с осторожностью.
Не претендуя на удачность данного конкретного исследования, отметим, что его замысел содержал известный положительный заряд. Попытка широкого охвата феноменов ранней цивилизации, предпринятая с объективистских позиций, способна не просто принести некий результат из сферы гуманитарного знания. Имеется определенная возможность получить сведения о закономерностях становления и развития цивилизации, сопоставимые с данными о живой, но внечеловеческой природе, и широком мире в целом.
В частности, мы нашли, что цивилизация, помимо общеизвестных антропных свойств, отличается рядом статистических особенностей, роднящих ее с физическим миром. На наш взгляд, она подчинена действию объединительных начал, что тоже универсально для обширного мира. Можно добавить, что цивилизация являет собой пример иерархически устроенного объекта, в чем она также совпадает с объективным миром (см. разд. 1.8).

Заключение

Рассмотрев физические, астрофизические, геологические, климатические, биологические и социальные основы нашего мира, мы находим, что его устройство повсеместно пронизано закономерностями различной степени общности. Это свидетельствует об универсальном распространении закона причинности в соответствии с версией о его происхождении на заре Вселенной (см. разд. 1.6). Лишь в первые мгновения бытия Вселенной однотипные закономерности могли охватить ее всю. Затем она стремительно раздулась в инфляционной фазе, и различные ее области потеряли «оперативную», взаимообразную связь между собой спустя 10-32 с после Большого Взрыва (см. разд. 1.2). С этого момента обмен законами природы между различными уголками Вселенной сделался проблематичным. Отсюда следует, что основополагающие закономерности нашего мира родились, едва он вышел из состояния сингулярности. Это позволяет понять, почему законы природы повсюду так однотипны и слажены (это называется принципом относительности Галилея (1564–1642), согласно которому все движущиеся системы – в данном случае различные области расширяющейся Вселенной – подчиняются одним и тем же законам природы) (см. разд. 1.8). В противном случае Вселенная давно бы развалилась на куски, и мы ничего бы не знали о ее удаленных частях. Дело не ограничивается затронутыми сферами бытия.
К примеру, мы не имели подходящего случая подробнее коснуться проблематики природы информации (см. разд. 3.2), тогда как она напрашивается сама собой в связи с обстоятельствами рождения причинно-следственного закона. Напомним, что он возник в результате сочетания законов сохранения с принципом неубывания энтропии, а последняя существенна для самого понятия информации. Согласно количественной теории информации [116], определенное количество информации содержится в сведениях, снижающих неопределенность выбора образа действия.
Если нам предстоит выбор из двух вариантов поведения, а полученное сообщение позволяет предпочесть один из них, мы получили 1 бит информации. Информация в более сложных случаях также поддается переводу в биты (байты).
Когда мы пребываем в состоянии неопределенности выбора образа действия, мы обречены на слепые, «броуновские» поступки, характеризующиеся высокой энтропией (беспорядочностью). Информация позволяет привнести в нее порядок. Его степень обратно пропорциональна свободе выбора и в идеале стремится к состоянию, присущему древней сингулярности (см. разд. 1.3). Следовательно, информация – это один из негэнтропийных реликтов сингулярности в свободно расширяющейся Вселенной. Эти негэнтропийные реликты сингулярности ответственны за нетипичные для Вселенной начала: формирование небесных тел и их систем, биогенез в невыясненных условиях (см. разд. 2.1), целесообразность живых организмов и разумных существ (людей). Мы называем эти феномены нетипичными для Вселенной потому, что в основе ее жизни лежит тенденция к общему расширению, а оно способствует росту отнюдь не упорядоченности, а, наоборот, общевселенской энтропии (см. разд. 1.4).
В силу своего количественного и качественного превосходства над животными в интеллекте (см. разд. 3.2) люди воспринимают как информацию сведения из различных (не только биологически значимых) областей действительности, поэтому массив целесообразности у них также незауряден. Эта особенность помогает ориентироваться в сложных условиях цивилизации, что создает иллюзию ее сознательного созидания.
Можно предсказать достижимую сложность человеческой цивилизации в земных условиях. В настоящее время планету населяют 30 ± 20 млн видов живых существ [555, с. 1447]. Каждый вид занимает особенную экологическую нишу, так что их численности эквивалентны. Размножающееся человечество стоит на пути абсолютного овладения планетой. Составной частью подобной задачи является освоение земных экониш. Для этой цели цивилизация со временем изыщет технические средства, которые когда-нибудь определят ее технологическую сложность, заведомо превосходящую 30 млн операций – того минимума сложности цивилизации, необходимого для освоения 30 млн земных экониш (заметим также, что прямолинейное истолкование демографо-технологической зависимости позволяет предполагать, что степень сложности человеческой технологии количественно близка численности человечества, так что уже сейчас при численности человечества в 6,5 млрд мы располагаем общепланетной технологией, состоящей из порядка 6,5 млрд операций, т. е. отдельных действий, необходимых для производства наличных инструментов, – действий, помноженных на число разновидностей этих инструментов).
Оседлая цивилизация вкупе с производящим хозяйством явились логичным результатом отбора, породившего в свое время маломобильных и прожорливых гоминин (см. разд. 2.4). В обоих случаях итоги предусматривали малоподвижность и обильное питание. Естественный отбор представляет собой воплощение причинно-следственного закона, способствующего удержанию повторяющихся явлений и схожих сущностей в ущерб спорадическим и неповторимым, которые хуже отвечают его природе. Благосклонность к шаблонам со стороны закона каузальности обусловила повторяемость лидирующих форм в биологической эволюции нашей планеты, чередующихся в поколениях высокомобильных и менее подвижных существ (см. разд. 2.3). Ввиду этого мы вправе ожидать, что и у человечества предпочтительным правом на существование пользовались прежде всего повторяющиеся явления. Это отражает не ограниченность нашего вида, а его выгодное соответствие требованиям закона причинности, обещающее долгую жизнь.
От таких медлительных существ, как наши предки, не следовало бы ждать тех эпизодов взрывной экспансии, о которых мы подробно говорили (см. разд. 2.4 и 3.1). Неотеничная природа не могла запретить гомининам тяги к обычным для живых организмов миграциям (пример – степенное распространение неотеничного Homo heidelbergensis по Евразии). Однако мгновенные (по историческим меркам) броски через континенты настораживают. Их причина состоит в том, что они совершались гомининами в состоянии акселерации, которая временно затушевывала их неторопливую неотеничную природу. Это хорошо видно в наше время, когда современный акселерированный человек мечтает об экспансии в космических масштабах и делает в этом направлении первые успешные шаги.
Другое воспроизведение архетипов былых эпох заметно в сфере социальной психологии. Акселерированные гоминины достигали зрелости поспешно, а потому не могли избежать психологической инфантилизации. Она помогла им отказаться от психологических стереотипов и произвести серию технологических революций. Современная эпоха позволяет рассмотреть процесс социальной инфантилизации детальнее.
Подобно прошлым стадиям акселерации, мы переживаем бурную научно-техническую революцию с агрессивной ломкой стереотипов, объясняющейся инфантилизмом участников, которым не жаль вековых традиций. Духовно омолаживающемуся человечеству эта научно-техническая сторона дела выгодна. Более спорна психологическая инфантилизация современной массовой культуры. Мы переживаем как бы второе детство человечества, визитной карточкой которого является вал однообразных небылиц, составляющих основу голливудской кинопродукции.
Если говорить о прошлом, то что-то подобное можно усмотреть в кощунственном появлении светского искусства после неолитической революции (до неолита исскуство было преимущественно религиозным, мифологическим). Акселерированные кроманьонцы Западной Европы отличились в верхнем палеолите тем, что перенесли свои святилища в глубокие, порой глубочайшие пещеры, что говорит скорее не о здравомыслии, а о юношеском задоре. Можно надеяться, что и современное упрощение художественного творчества выльется во что-то перспективное.
В своем исследовании мы позволили себе достаточно вольно обращаться с некоторыми устоявшимися мировоззренческими постулатами. Это происходило не только потому, что открылись какие-то новейшие сведения, революционизирующие науку, но и вследствие того, что иные мировоззренческие постулаты не во всем до конца осмыслены. Скажем, в астрономической науке и философии прочно утвердилось представление об изотропности, повсеместной однородности Вселенной. При всем удобстве такого подхода трудно не увидеть, что он плохо гармонирует с элементарными следствиями теории Большого Взрыва. Если когда-то произошел Большой Взрыв, то он имел определенный эпицентр, пусть и незаметный сейчас в силу большой давности. Это нехитрое умозаключение, на первый взгляд, ни к чему не обязывает. Однако совпадение расчетного расстояния Земли до центра Вселенной с эмпирическим расстоянием до Великого Аттрактора ставит все на свои места (см. разд. 1.2). При этом анизотропность Вселенной представляется не результатом совпадений, а следствием теории Большого Взрыва – следствием, до сих пор недооцененным.
Аналогичным образом обстоит дело с предложенными нами представлениями о направленности биологической эволюции. Дарвинизм исходит из того, что облик живых существ является не результатом претворения какого-то целенаправленного проекта, а делом случая, продуктом воздействия слепого естественного отбора. Мы исходим из того, что в изначально случайной Вселенной естественный отбор должен был истребить случайные, нестойкие формы организации материи и оставить в живых лишь устойчивые, неслучайные. Именно поэтому Вселенная состоит не из какой-то массы случайных форм, а из повторяющихся образцов в виде галактик, звезд, планет и их обитателей. В результате естественного отбора выжили не какие попало биологические виды, а только те, что отвечали колебаниям среды. Если колебания среды повторялись, то биологические виды, следуя тенденции, принимали принципиально подобные формы, конвергентные не только внешне, но и внутренне. Поэтому мы не видим расхождений с дарвинизмом в изложенной нами идее направленности биоэволюции.
Наши предки тоже возникли как результат определенной направленности развития живого. Нам глубоко чужда антропофильная («человеко-предвзятая») идея о том, что человек возник для воплощения высшего разума. На наш взгляд, она не отвечает не только научным фактам, но и здравому смыслу. Будь разум человеческого типа биологически выгодным, он давно утвердился бы у других животных, например у по-человечески двуногих динозавров, имевших хватательные верхние конечности с отстоящим «большим» пальцем, пригодным для развития точного захвата. Разум выгоден лишь социуму, притом не всякому, а именно человеческому (см. разд. 3.2). В то же время человек закономерен, однако происхождение его физической и психологической организации лежит не в сфере духа, а в области эволюционной экологии. Человек телеологичен (целесообразен) лишь в том смысле, что играет по правилам биосферы, а вовсе не парит над ней. На наш взгляд, его интеллектуальные победы в таком контексте впечатляют еще больше.
История человечества шла неравномерно. Она не просто ускорялась, но убыстрялась отчетливыми рывками во время технологических и интеллектуальных революций. Природа этого явления в свете изложенного (см. разд. 2.4 и 3.1) видится нам таким образом. В силу демографо-технологической зависимости в периоды демографических взрывов у людей усложнялись технологии и наступала акселерация. Последняя сопровождалась инфантилизацией психики и готовностью к отказу от традиций. Это не просто давало зеленый свет технологическим новшествам, но способствовало переработке на их основе социальной психологии.
В подобную модель укладываются узловые точки интеллектуальной и технологической истории человечества. Это позволяет понять происхождение культурной окраски человеческого прогресса. Нынешний его этап пронизан особенностями западной культуры. Причина этого заключена не в расово-культурных обстоятельствах, как могло бы показаться, а в более существенной подоплеке.
Западноевропейский демографический взрыв XI – сер. XVI вв. и его современное продолжение позволили очагу технологической революции разместиться в Западной Европе. Одновременно с началом промышленной революции (c XIV в.) открылась культурная революция эпохи Возрождения (с XIV в.), однако совершенно очевидно, что между этими событиями нет никакой причинно-следственной связи. Первые мануфактуры едва ли влияли на литературу и искусство Ренессанса, а Ренессанс вряд ли заглядывал на производство. Их связь была опосредована демографо-технологической зависимостью. Рост плотности населения вызвал к жизни сложные технологии, а зарождающаяся акселерация омолодила психику, что, собственно, и выразилось в Ренессансе. С тех пор Западная Европа испытала множество скачков в технологии и социальной психологии. Дело дошло до того, что революции в культуре вошли в моду и породили свои имитации: различные формы модернизма, которые ничего не революционизируют, а лишь по-детски разыгрывают взрыв новых форм. Различные манифесты модернистов – это естественное побуждение здоровой инфантильной психики, крепнущей в Западной Европе с конца XIX в.
Меньшими темпами, но по той же схеме технологическая и культурная революции разворачивались на Ближнем Востоке с начала голоцена (11 700 лет назад). Сначала произошел демографический взрыв (16 тыс. лет назад), затем возникли производящее хозяйство, цивилизация и непрагматическая наука. То обстоятельство, что цивилизованные люди старательно развивали систему во многом непрагматических знаний, выдает глубоко инфантильную природу их психики.
Древняя Греция находилась на периферии тогдашнего цивилизованного мира. Зародившаяся было Микенская цивилизация рухнула в ходе двухступенчатого движения «народов моря» (ок. 1200 до н. э.), разбросавшего участников по Восточному и Центральному Средиземноморью (от Палестины до Италии). Оправившаяся после «темных веков» Греция дала свою классическую культуру, и в ее рамках развернулось «греческое чудо». Непрагматичная ближневосточная наука была поднята на щит и дала такую игру ума, как философия. Ее рождение было верхом непрактичного инфантилизма, что давало повод хорошеньким и остроумным служанкам высмеивать первого философа Фалеса [104, с. 107, № 9]. Позже выяснилось, что в результате его отрешенных занятий произошел прорыв в сущность вещей.
В Индии и Восточной Азии ситуация выглядела сложнее. Демографический подъем и предпосылки производящего хозяйства имели там местное значение. Но в результате ближневосточного демографического взрыва туда устремились мигранты с запада: ностратические дравиды – в Индию, а синокавказцы (синотибетцы) – в Китай. Существуй в те времена оперативная связь между народами, тогдашняя эпоха прошла бы под эгидой Ближнего Востока от Средиземноморья до Тихого океана.
Верхнепалеолитическая технологическая революция ограничилась Европой (как основой) и Ближним Востоком (как периферией). В ней практически одновременно участвовали два вида гоминин: сапиенсы (50 тыс. лет назад, возраст ориньякской культуры) и неандертальцы (37 тыс. лет назад, возраст перигордийской культуры). Это доказывает, что расовые (здесь – видовые) различия не имели значения в деле прогресса. Неандертальцам не повезло потому, что они начали свою часть технологической революции позже сапиенсов.
Инфантилизм верхнепалеолитических сапиенсов состоял в том, что они с ненормальным энтузиазмом предавались непрагматичной духовной культуре, о чем свидетельствует размах их монументального наскального искусства, когда украшалось по одному святилищу за каждые 80 лет (см. приложение 4). Украшенные пещеры служили святилищами, поэтому их расцвет говорит не только о революции в художественном творчестве (отмеченной и в портативном, мобильном искусстве), но и о взрывном подъеме в мифологии, культе, религиозном церемониальном исполнительском искусстве (музыка, вокал, танец) и вообще в религиозной жизни. Сочетаясь с календарной арифметикой, т. е. с зачатками математики и астрономии, сакральный художественный подъем ознаменовал собой интеллектуальный расцвет в целом. Необходимая для этих успехов социальная сплоченность косвенно указывает на благоприятное положение дел в нравственной сфере духовной жизни. По совокупности признаков мы получаем культурную революцию с поправкой на примитивность времен.
Homo ergaster заслуживает тех же умозаключений. У него произошли демографический взрыв (ок. 1,9 млн лет назад) и ашельская технологическая революция (ок. 1,6 млн лет назад). В промежутке между этими событиями наступила акселерация (св. 1,81 млн лет назад, возраст акселерированного ребенка из Моджокерто), а вместе с ней и инфантилизация. Она выразилась в учреждении основ непрагматической духовной культуры, биологические предпосылки которой вышли из обезьяньего прошлого, а оформление в человеческих архетипах (речь – интеллект, магия – религия, нравственность и, отдельно, искусство) состоялось в эпоху «человека-мастера».
Kenyanthropus rudolfensis отличился тем же. Наши знания об этом гоминине довольно скромны. Обобщенно можно сказать следующее. Его предок, произошедший от гоминина Kenyanthropus platyops, под влиянием демографического роста сперва перешел в разряд хищников, а потом снова испытал демографический подъем и отозвался на это событие освоением средств коллективного производительного потребления, коллективных орудий, которые первоначально уступали индивидуальным в эффективности.
Подобное нерасчетливое достижение также могло быть следствием инфантилизма. Приблизительно 2,2 млн лет назад «кениец» пережил демографический взрыв и выплеснулся из Африки в Евразию. Сопутствующая акселерация вызвала увеличение его размеров, инфантилизацию и, возможно, усвоение такой непрагматичной формы общения, как язык жестов, обслуживающий другое не вполне выгодное достижение – коллективную орудийность.
Разумеется, духовная культура служила интересам выживания социума и в этом была выгодной. Однако развивающие ее гоминины не могли этого знать и предавались духовной жизни не из выгоды, а от души, т. е. на манер игры, по причине инфантильности. Аналогичным образом коллективные орудия в перспективе также являлись выгодным приобретением, так как после стадии усложнения и специализации (технологической революции) приобретали повышенную эффективность и становились выгодными. Однако «кениец» тоже не мог этого знать и погружался в орудийную деятельность с долей опрометчивости, т. е с той же инфантильностью.
Обрисованная нами модель человеческого прогресса во все времена подчинялась однотипным правилам, что выдает их дочеловеческую и догомининную древность. В сущности, история наших предков выглядела так. Неторопливые, неотеничные гоминины вели себя выдержанно и пользовались традиционными достижениями предшествующих эпох, не стремясь их совершенствовать специально (о чем свидетельствуют «спящие открытия», см. разд. 3.1). Затем их постигал демографический взрыв, популяция претерпевала акселерацию, и акселерированные гоминины производили в силу инфантильности технологическую и культурную революции. Плоды их трудов наследовали застойные неотеники, и ситуация повторялась на очередном уровне. Если говорить формально, прогрессивные акселераты в силу детской исторической наивности работали во благо исторически медлительным, т. е. примитивным, неотеникам. В итоге примитивные существа наследовали социум, обновленный по-детски бесхитростными акселератами.
Данный тезис напоминает положение вещей в эволюционной биологии (см. разд. 2.3): «примитивные наследуют Землю». Точнее говоря, прогрессивные, специализированные организмы виртуозно и необратимо приспосабливались к наличной среде, спаивались с ней навечно, а потом гибли при наступлении крупномасштабных перемен. Живущие в их тени менее конкретно приспособленные к обстановке, генерализированные организмы попадали под эволюционный удар в меньшей степени и поэтому автоматически наследовали изменившуюся среду. Оказавшись там «вне конкуренции», они выходили на оперативный простор, осваивали биоту, узко приспосабливались к ней и гибли при очередных крупномасштабных переменах. Их место доставалось более примитивным существам, до сих пор пребывавшим на задворках экосистем. Подобные чередования флор и фаун сопровождались массовыми вымираниями и повторялись неоднократно.
По этой причине общая типология развития биосферы тоже обнаруживает признаки наследования каких-то более широких принципов существования бытия, подобно тому как социальная жизнь унаследовала типологические основы развития биосферы для организации собственного мира. Источник принципов движения биосферы лежал в физическом мире, где своего рода примитивные объекты тоже наследовали Вселенную.
На заре Вселенной ее жаркое пространство было наполнено энергичными, преобладающими суперчастицами и вялыми, примитивными частицами современного типа. По мере остывания Вселенной дистанции характерных взаимодействий суперструн выросли, что стало губительным обстоятельством для массивных, близко взаимодействующих частиц. Их пул прекратил существование. С уходом суперчастиц Вселенная досталась скромным суперструнам современного типа, которые могут рассматриваться как примитивные объекты ввиду небольших масс и энергий, размах которых определял внутреннюю сложность суперструн (см. разд. 1.1). С известной условностью можно сказать, что примитивные формы суперструн унаследовали расширяющуюся Вселенную.
В области астрофизики происходило то же самое. При распаде единого взаимодействия суперструн в эмбриональной Вселенной первой обособилась гравитационная сила, которую по причине ее максимальной древности среди взаимодействий можно считать примитивной по определению. Ее фактическая примитивность вытекает из генерализованности. Гравитации подвержена вся материя Вселенной без исключения, даже таинственное «темное вещество» (см. разд. 1.1 и 1.2). Поэтому сила тяготения никак не специализирована, примитивна. Другие силы более специализированы. Сильное взаимодействие ориентировано на кварки. Электромагнетизм специализируется на заряженных частицах, кварках и электроноподобных лептонах. Слабое, милли– и сверхслабое взаимодействия тоже ограничиваются в основном узкой жизнью кварков. Вместе с сильным взаимодействием оно вообще ограничено микромиром. Проще говоря, негравитационные силы специализированы, а гравитация генерализована, примитивна.
Между тем, основные астрофизические объекты – планетные и звездные системы, галактики и их скопления, сама Вселенная, сохраняемая как целое тяготением, – все это зиждется на примитивных гравитационных полях и, следовательно, наследует Вселенную в силу собственной примитивности. Получается, что физический макромир, как и микромир, тоже подчиняется принципу «примитивное наследует Вселенную».
Более того, если справедливы изложенные представления (см. разд. 1.2) относительно уже начавшегося 605 млн лет назад коллапса Вселенной, то главенствующую роль в этом фатальном для нас процессе играет как раз гравитация, и, следовательно, именно она «задернет занавес» нашего мира, т. е. ненадолго унаследует его всецело. Можно спросить: откуда гравитация знала, что она примитивна и должна «закрыть» Вселенную? Она, конечно же, ничего о своей судьбе не знала. Просто в силу собственной примитивности тяготение меньше других взаимодействий пострадало от расширения Вселенной (в противоположность чему сильное и слабое взаимодействия замкнулись в микромире, а электромагнетизм сохранил силу только для 10% вещества Вселенной, оказавшись выдворенным за порог «темного вещества»). Поскольку тяготение пострадало меньше других взаимодействий, оно в соответствии со своей живучестью принялось дирижировать концом Вселенной. Здесь мы излагаем философское видение проблемы – для астрофизика здесь вообще нет проблемы, поскольку возможное гравитационное сжатие Вселенной является органичным положением теории пульсирующей Вселенной, в которой за расширением следует коллапс.
Это правило («примитивность наследует Вселенную»), универсальное для физического, биологического и социального миров, возникло в результате действия причинно-следственного закона. Он поощряет повторяющиеся явления и сущности и отбраковывает неповторимые. Прогрессивные, специализированные явления и сущности тонко организованы, индивидуальны. Поэтому закон причинности воспринимает их отрицательно и периодически «выпалывает» из бытия. Напротив, примитивные, неспециализированные явления и сущности больше похожи друг на друга в силу своей обобщенности, генерализированности. Закон каузальности воспринимает их с симпатией. Поэтому, к нашему удивлению и негодованию, именно они наследуют Вселенную и ее уголки после очередных ревизий со стороны причинности, хотя нам бы хотелось, чтобы прогрессивное прогрессировало дальше, а не гибло непонятно почему. Примеры бесчисленны. Так, великолепную Римскую империю, разложившуюся без видимых причин, унаследовали отталкивающие варвары, а некоторые их этнонимы (вандалы, гунны) стали для нас скверно нарицательными…
Биологический принцип естественного отбора и выживания объектов, наиболее приспособленных к условиям среды, можно переформулировать и распространить более широко, нежели это принято. Селекция со стороны закона каузальности сохраняет повторяющиеся явления и устраняет неповторимые, случайные. Объекты, отвечающие окружению, например биологической среде, вместе с обстановкой образуют повторяющуюся систему, а потому благополучно переносят естественный отбор, пока среда не изменится. Это происходит потому, что естественный отбор удовлетворяется их сиюминутной серийностью. Столь глубокая подоплека объясняет, почему физический, биологический и социальный миры подчиняются единым в своей основе законам.
Возможно, сфера их выполнения простирается еще дальше. Причинно-следственный закон возник вместе со Вселенной. Поэтому он мог столкнуться с наследием гипотетического досингулярного Мироздания.
Мы предположительно рассматривали сингулярность как результат столкновения доменов умозрительного Вечно Изменяющегося Мира (см. разд. 1.7). Один из этих доменов характеризовался бесконечной дробностью, а другой – неограниченными скоростями взаимодействий.
Свойства этих доменов могли достаться начальной Вселенной и тут же подпасть под селективное действие причинно-следственного закона. Такие крайности, как бесконечная дробность материи и неограниченные скорости ее взаимодействия, являются исключительными, беспрецедентными свойствами, которые ни в чем не найдут аналога, т. е. окажутся неповторимыми. Закон каузальности не мог этого принять. Поэтому от родительских доменов в нашей Вселенной утвердились средние нормы дробности материи и скоростей ее взаимодействия.
Средняя дробность в нашем мире претворилась в виде кванта действия (постоянной Планка) h  = h /(2π). Средняя скорость взаимодействий отпечаталась на свойствах Вселенной как фиксированная скорость света c . Поперечник контакта родительских доменов (наша сингулярность) дал предельную Планковскую длину l Pl . Первое же фундаментальное физическое событие – обособление гравитационной силы – обзавелось своей гравитационной постоянной G, которая определяется из формулы, связывающей три более ранние постоянные (G  = l Pl 2c 3/h ). Иными словами, гипотеза происхождения нашей Вселенной из Вечно Изменяющегося Мира способна объяснить связь наших фундаментальных физических констант при условии, что их размерности определились под давлением причинно-следственного закона.
В этом случае он отсек неповторимые физические крайности точно так же, как отсекал их в микро– и макромире, создавая современную картину физической действительности. Аналогичным образом был разработан биологический естественный отбор и создана направленность земной биоэволюции. То же самое произошло с миром предков человека, сообщив ему определенный, закономерный ход истории с неотенией, акселерацией, технологическими и культурными революциями. Возможность увязать фундаментальные законы природы и общества в зависимость, основанную на действии причинно-следственного закона, представляется нам косвенным признаком небеспочвенности понимания их генезиса, представленного в нашей работе.
Конечно, мировоззренчески для человека существеннее другое: происхождение и природа нашего общества. Изложенная версия развития живой природы и социума наглядно демонстрирует цепочку причинно-следственной связи, выводящей человеческую цивилизацию из недр животного царства, а закономерности жизни последнего – из динамики неживой природы.
В самом деле, геологический суперконтинентальный цикл управляет земным климатом, колеблющимся между крайностями оледенений и межледниковий. Эти климатические состояния регулируют уровень биопродуктивности экосреды, а от нее зависит живое «лицо» планеты: мобильные или маломобильные организмы как преобладающие формы биосферы. В одно из потеплений на эволюционной сцене закономерно появились наши двуногие предки гоминины. Предавшись неотеничному развитию, они попали на конвейер демографического роста и экологических угроз, попытались спастись хищничеством, но остановились на коллективном применении орудий, невиданном в животном мире. Коллективные орудия зажили собственной жизнью и потянули человечество за собой по пути технологического прогресса. Его результатом стало опасное для социальности праздное время, которое пришлось заполнять непроизводственным общением, положившим начало духовной жизни. Технический прогресс и общественное разделение труда подвергли испытанию единство общества, и спасением послужил цивилизованный образ жизни, пришедший к нам закономерно.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Наука