282

Несмотря на высокий уровень работ, вызванных к жизни когнитивным подходом, к середине 1980-х годов значительное число авторов стало критически оценивать соотношение затраченных усилий и реального прогресса. Тулвинг и Мэдиган одними из первых отметили, что поток психологических исследований не привел к соответствующему росту наших знаний. «Многие изобретения и открытия в других областях науки потрясли и озадачили бы Аристотеля, но самые яркие и неожиданные результаты психологических исследований... заставили бы его поднять брови только на мгновение» (Tulving & Madigan, 1970, p. 437). «Психология, — писал Джерри Фодор, — это очень трудное занятие... С одной стороны, внутренние репрезентации очень лабильны и их использование определяет эффективность ментальной обработки. С другой стороны,... по-видимому, имеются какие-то структурные ограничения возможностей организмов в этом отношении, однако никто не знает, в чем они заключаются» (Fodor, 1978, р. 166). Другой автор признавался, что за глянцевой убедительностью психологических журналов кроется все большая неуверенность (Claxton, 1980). В чем причины такого изменения оценок перспектив направления, которое должно было произвести переворот во взглядах на природу человека?
Причины нового кризиса следует искать в общих основаниях когнитивной науки. Декарт выдвинул идею независимости материи и мысли (духа). Несмотря на ряд кризисов и обусловленную ими смену глобальных подходов, эта идея доминировала в психологических исследованиях с момента возникновения психологии как науки вплоть до начала 1990-х годов. Благодаря созданию новых методов анализа работы мозга (прежде всего трехмерного мозгового картирования) ситуация стала меняться в направлении признания массивного взаимодействия этих якобы независимых «субстанций». Более того, из-за распространения моделей с параллельными и параллельно-иерархическими архитектурами ведущая парадигма когнитивной науки более всего напоминает сегодня монадологию Лейбница. Дальнейшие перспективы когнитивной науки и ее практических приложений могут быть связаны с плюралистической стратегией исследований, в частности, с полузабытой, но исключительно продуктивной деятельностной парадигмой, впервые сформулированной Новалисом, Фихте и Гегелем.

9.1 От дуализма Декарта к новой монадологии
9.1.1 Третий кризис научной психологии

В этом разделе мы остановимся на чрезвычайно важном моменте в новейшей истории когнитивных исследований — выраженном методологическом переломе, или, как сейчас принято говорить, «смене парадигмы», который произошел на границе нового тысячелетия (см. 2.3.1 и 2.4.1). Широкое употребление термина «парадигма» началось с 1962 года, в контексте получившей широкую известность теории «научных революций» американского философа и историка науки Томаса Куна (русский перевод, 1977). Согласно этому автору, на определенных — нормальных — отрезках истории любой науки можно выделить установившуюся научную парадигму. Она представляет собой комплекс практически безоговорочно принимаемых научным сообществом фундаментальных допущений: методологических установок, теоретических и претеоретических представлений (метафор), определений важных и второстепенных задач исследований, критериев оценки их успешности и т.д. Парадигма определяет имплицитные правила, по которым делается нормальная наука.
По мере накопления опытных данных, все более убеждающих научное сообщество в правильности парадигмы, в ходе исследований неизбежно возникают аномалии — отдельные наблюдения, которые не могут быть теоретически предсказаны на основе принятой парадигмы. Поскольку нормальная наука — это в первую очередь деятельность по решению научных головоломок, аномалии привлекают внимание наиболее способных членов сообщества исследователей. Если аномалии сохраняются и даже множатся, наука переходит из нормального состояния в состояние кризиса. В том случае, если парадигма принципиально недостаточна и зона кризиса продолжает расширяться, данная наука созрела для революции. Пытаясь спасти парадигму, лояльные члены научного сообщества делают все большее количество частных поправок и дополнений. По словам Николая Коперника, «с ними происходит нечто подобное тому, когда скульптор собирает ноги, голову и другие элементы для своей скульптуры из разных моделей: каждая часть превосходно вылеплена, но не относится к одному и тому же телу... получается скорее чудовище, чем человек» (цит. по Кун, 1977, с. 118).
Иначе говоря, парадигма теряет свою эстетическую привлекательность (см. 1.1.1). Научная молодежь проявляет недовольство и начинает открыто обсуждать не оспаривавшиеся ранее фундаментальные допущения. Но для революции в науке нужно нечто большее, чем неудовлетворенность старой парадигмой и недовольство старшим поколением, а именно новая парадигма. Как подчеркивает Кун, отбросить парадигму, не имея для нее замены, значит «отбросить науку вообще» (там же, с. 112). Анализируя крупные революционные эпизоды в развитии       283

естествознания (подобные коперниканско-галилеевской революции в астрономии и физике), он приходит к выводу, что новая парадигма обычно является созданием гения, способного порвать с привычным взглядом на вещи. В меру своей достаточности для разрешения кризиса новая парадигма завоевывает науку. Этот процесс сопровождается ожесточенными спорами, вызванными взаимным непониманием из-за имплицитного характера основной части фундаментальных допущений1.
Теория научных революций Томаса Куна дает яркое и узнаваемое описание глобальных концептуальных изменений, лежащих в основе развития научных представлений (см. 6.3.1). В отечественной философской литературе, по понятным причинам, длительное время была особенно широко представлена точка зрения марксистской истории и методологии науки. Для последней существенно предположение о поступательности и прогрессивности развития. Отвергая психологические («иррациональные») моменты концепции научных революций, марксизм одновременно подчеркивает революционность всякого крупного продвижения науки вперед. Прогресс научного знания определяется, согласно этой точке зрения, законами гегелевской диалектики: перехода количественных изменений в качественные и отрицания отрицания — развития путем противоречия в соответствии с принципом смены тезиса антитезисом и разрешения противоречия на стадии синтезиса (см. 1.4.1). В силу этих особенностей развития науки на новых витках спирали возможно возвращение к старым проблемам, но на более высоком уровне обсуждения и с более мощным арсеналом средств их решения.
Однако возвращение к старым проблемам может происходить и при движении по кругу. В этом случае возможна смена парадигм и довольно живая иллюзия революционных изменений. Эти процессы, особенно если они охватывают научные сообщества, насчитывающие тысячи членов, напоминают колебания гигантского маятника. Интересен в этом отношении проведенный С.Л. Рубинштейном еще в 1940 году анализ, позволивший ему сделать вывод, что подобные колебания в психологии могут осуществляться одновременно в ряде плоскостей: сенсуализм-рационализм, натурализм-спиритуализм, элементаризм-холизм, иррационализм-интеллектуализм и т.д. Значительно позже похожий анализ провел создатель семантического дифференциала Чарльз Осгуд (Osgood, 1980), который выделил два основных полюса колебаний парадигм в психологии и лингвистике На одном полюсе локализованы бихевиоризм и традиционные (сравнительно-описательные) направления лингвистики. На другом — когнитивизм и трансформационные течения, прежде всего порождающая грамматика Хомского. Одним из 25 (') коррелирующих противопоставлений оказалась классическая пара «эмпиризм-рационализм» (см. 1.1.2).
1 Свидетельством возникающих при этом трудностей является замечание Макса Планка. «Новая научная истина прокладывает дорогу к триумфу не посредством убеждения оппонентов и принуждения их видеть мир в новом свете, но скорее потому, что ее оппоненты рано или поздно умирают и вырастает новое поколение, которое привыкло к ней» 284        (1966, с. 188-189)

Для внешнего наблюдателя психология к началу этого периода представляла собой картину почти тотального когнитивизма. Этому подходу отводилась значительная часть симпозиумов международных конгрессов. Когнитивный ментализм утвердился в лингвистике (см. 7.3.2) и все чаще становился предметом философского анализа. Это нашло выражение в решениях специальной междисциплинарной конференции, состоявшейся в 1979 году в Сан-Диего по инициативе Дональда Нормана. Здесь было впервые официально объявлено о создании когнитивной науки, призванной синтезировать психологию с лингвистикой, антропологией и такими разделами кибернетики, как искусственный интеллект и машинное зрение. Появились и новые журналы под тем же названием. Интересно, что нейрофизиология и нейропсихология первоначально оставались в стороне от этого развития, за исключением цикла работ по анализу специализации левого и правого полушарий, проведенного Роджером Сперри и его коллегами. За последние два десятилетия достижения в области когнитивной науки трижды отмечались Нобелевским комитетом — премии получили Р. Сперри (по медицине и физиологии), Г. Саймон и Д. Канеман (оба по экономике).
Вернемся, однако, к психологии, где когнитивный подход охватил самые разные области исследований. Это проявилось, например, в быстрой ассимиляции американскими психологами теории развития Пиаже, а затем и Выготского. Этот подход также быстро распространился на изучение эмоционально-аффективной сферы и личности, начало чему положили ранние когнитивные теории социальной психологии (см. 1.3.3). В наиболее известных когнитивных теориях эмоций и стресса, связанных, прежде всего, с именами С. Шектера, Дж. Сингера, Р. Лазаруса и Дж. Мандлера, эмоциональные состояния описывались как результат, с одной стороны, физиологической активации и, с другой, когнитивной оценки (appraisal) ситуации. Физиологическая активация определяет при этом лишь интенсивность и генерализованные «телесные» проявления эмоций, когнитивная оценка — их качество и субъективное содержание. Следует отметить, что в данном отношении эти теории хорошо вписывались в картезианские представления, согласно которым неспецифические проявления «страстей души» относятся к сфере пространственной телесности, а не духовности (см. 1.1.1)2.
Авторы практически всех обзорных работ, подводивших в 1980-е годы итоги исследований мотивационных процессов, полагали, что они могут быть сведены к формуле «мысль направляет действие» («thoughtdirectsaction»). В работах такого крупного европейского исследователя, как Хайнц Хекхаузен (2003), представление об аффективной или эмоциональной детерминации поведения объявлялось «гедонистическим»
2 Экспериментальные результаты и допущения этих когнитивных теорий эмоций очень
скоро стали предметом критического анализа (см. 9.4.3)                                                                     285

и было заменено представлением о мотивах как о некоторых когнитивных конструктах, включающих рациональную оценку ситуации и учитывающих вероятность достижения той или иной цели. Важнейшим опосредующим звеном мотивированного когнитивными конструктами поведения считается каузальная атрибуция — та или иная стратегия объяснения успешности результатов собственных действий. Так, в случае неудачи ее можно объяснить отсутствием способностей, недостаточными усилиями или, наконец, просто случайным стечением обстоятельств — «невезением». Продолжение активности будет, очевидно, зависеть от подобного, выбранного на основании индивидуальной стратегии атрибуции объяснения (см. 6.4.3 и 8.4.1).
На фоне все более широкого распространения когнитивной терминологии меньший энтузиазм постепенно стал наблюдаться в тех областях, где когнитивная психология первоначально возникла. Признаки замешательства появились, когда выяснилось, что основанные на использовании компьютерной метафоры мультикомпонентные модели памяти не имеют того общего характера, который им приписывался. Настоящей аномалией в куновском смысле слова оказались экспериментальные данные о возможности долговременного сохранения гигантских массивов сложной невербальной информации, подобной видовым слайдам (см. 5.2.1). Последующие модификации этого поколения моделей памяти стали настолько громоздкими, что они фактически потеряли возможность выполнять объяснительные функции. Рост числа их частных вариантов, различимых, пожалуй, лишь с помощью факторного анализа, стал практически бесконтрольным. Аналогичная судьба постигла глобальные когнитивные модели (см. 6.4.1). Даже наиболее успешные из них срочно подстраиваются сегодня под нейрофизиологические объяснительные схемы (рис. 9.1).
Первым резкой критике подверг когнитивную психологию один из пионеров вычислительного моделирования мышления Алан Ньюэлл (Newell, 1974b). Позднее с основными выводами его анализа солидаризировались А. Олпорт и М. Айзенк. По мнению всех этих авторов, для когнитивной психологии стала типичной концентрация усилий на изучении феноменов, полученных в очень специальных лабораторных условиях. Исследование этих феноменов обычно ведется в контексте дихотомических противопоставлений: последовательный или параллельный, периферический или центральный, непрерывный или дискретный, врожденный или приобретенный... — Ньюэлл обнаружил свыше 20 таких оппозиций. В зависимости от доминирующих в данный момент теоретических настроений эти оппозиции могут приобретать еще и оценочный оттенок «плохой — хороший». При этом действительно важные вопросы остаются неизученными. Если эта практика будет продолжаться, предупреждал Ньюэлл, то от будущего нельзя ожидать ничего хорошего: «Другая сотня плюс-минус дюжина феноменов. Сорок новых 286

Рис. 9.1. Нейрофизиологическая модификация модели ACT-R Дж.Р. Андерсона (по: Taatgen & van Rijn, 2005).

противопоставлений. Будет ли в результате развиваться психология? Мне кажется, что... с течением времени картина просто будет становиться все более мутной» (Newell, 1974b, p. 287—289).
И в самом деле, общая картина перестает быть понятной даже для активных участников исследований. Складывается ситуация, описанная одним из когнитивных психологов следующим образом: «Мы напоминаем обитателей тысяч островов, расположенных в одной части океана, но не имеющих сообщения друг с другом. На каждом острове развивается своя культура, свой язык. Иногда мы видим на соседнем острове группы каких-то людей, которые, судя по всему, танцуют, издавая при этом непонятные крики. Но поскольку мы не знаем, что все это означает, то эти впечатления быстро забываются» (Claxton, 1980, р. 15).
Критическая оценка состояния психологии, связанная с отсутствием систематического накопления знаний, отчетливо проявилась в работах ведущих американских авторов, вышедших в связи со 100-летним юбилеем научной психологии в 1979 году. Многие участники серии юбилейных симпозиумов, среди них такие известные авторы, как

287

Дж. Гибсон, 3. Кох, Р. Кетелл, Дж. Левенджер, Р. Льюс и даже патриарх американской математической психологии У. Эстес, пришли к выводу, что за этот период прогресс психологии оказался либо очень скромным, либо отсутствовал, либо обернулся регрессом3. В качестве ведущего направления последних десятилетий когнитивная психология несет часть вины за это положение. К близкому выводу пришел и Тулвинг (Tulving, 1979), который подвел итоги исследований в области психологии памяти, одной из центральных для когнитивного подхода. Основным признаком развития науки, по его мнению, является то, что результаты предыдущих исследований «глубоко укореняются в кумулятивно разворачивающейся структуре знания». Однако за прошедшие 100 лет в этой области так и не появилось инвариантного, окончательно установленного ядра.
Особый интерес представляет мнение Найссера, «Когнитивная психология» которого в течение длительного времени была основным руководством не только для работающих психологов, но и для студентов американских университетов. В следующей книге «Познание и реальность» (Найссер, 1981) он пришел к выводу, что когнитивная психология дает искаженный образ природы человека, копируя стандартные лабораторные процедуры и традиционные способы объяснения. Заимствуя термин у Брунсвика и Гибсона, он призывает к экологической валидности исследований познавательных процессов. «Короче говоря, — пишет Найссер, — результаты 100 лет исследований памяти несколько обескураживают. Мы установили надежные эмпирические обобщения, но большинство из них столь очевидны, что известны даже десятилетнему ребенку... Позвольте мне быть искренним: я не вижу никаких фатальных ошибок в мультикомпонентных моделях памяти, в принципе специфического кодирования Тулвинга, в моделе АС ? Андерсона и т.д.... Но они говорят так мало о повседневном использовании памяти, что кажутся мне созревшими для судьбы, которая сравнительно недавно постигла бихевиористскую теорию научения» (Neisser, 1978, р. 12—13).
Экологическая валидность для Найссера — это также соответствие теоретических представлений экологическому подходу, который связан с именем Гибсона. Речь идет прежде всего о модели перцептивного цикла, описывающей восприятие как процесс развернутого во времени взаимодействия организма и окружения (см. 3.3.3). По мнению Найссера,
3 Критике, в частности, был подвергнут «методизм» — приоритет, отдаваемый частным методическим приемам перед содержательным анализом проблемы, словом, то, что Выготский более хлестко называл «фельдшеризмом» в психологии. Д. Лири описывал сложившуюся к началу 1980-х годов ситуацию как своеобразное межвременье: «...критика логического позитивизма...», «...разочарование в идеале прогресса психологии...», «...в отсутствие какой-либо общепризнанной альтернативы многие психологи продолжают работать так, как они это делали в прошлом, но без убежденности в правоте своего дела, 288        характерной для предыдущих поколений...» (Leary, 1980).

Например, Дж. Таунсэнд (Townsend, 1976) проанализировал основания для выбора моделей решения задач бинарной классификации, широко представленных в исследованиях познания (см. 2.2.3 и 5.1.2). Он показал, как трудно подобрать массив хронометрических данных, который бы позволил остановиться на одной из моделей. В частности, типичные данные стернберговского эксперимента могут быть аппроксимированы не только моделью последовательного, но и моделями параллельного поиска Акцент на формальном моделировании привел к появлению десятков моделей, представляющих разные комбинации допущений об обработке информации в этой сравнительно простой задаче. Дж. Тейос (Theios, 1977) выдвинул модель последовательного самооканчивающегося поиска, который распространяется и на «отрицательное множество», то есть на элементы, не входящие в положительное множество данной пробы. Существуют модели самооканчивающегося поиска в обратном направлении и исчерпывающего, но параллельного поиска. В одной из работ (Reed, 1976) обсуждалось сразу 14 подобных моделей, тогда как другие авторы доказывали, что, изменяя параметры базовой параллельно-зависимой модели (все процессы переработки параллельны, но их скорость лимитируется ресурсами внимания), можно описать практически любой массив данных. Как отметил У. Чейз, «после проведения сотен исследований нужно честно признаться, что вопрос о том, является ли поиск в памяти последовательным или параллельным, самооканчивающимся или исчерпывающим, по-прежнему остается открытым» (Chase, 1978, р. 36).
В последующие годы интерес к этой проблеме просто угас. В других областях исследований сложилась очень похожая ситуация. Так, после появления десятков работ по психосемантике, направленных на сравнение пространственных и сетевых моделей репрезентации значений, неожиданно было показано, что с математической точки зрения они полностью эквивалентны, так что при желании можно выбрать любую из этих форм описания данных (Hollan, 1975). Сама эта проблема быстро потеряла актуальность. Ведущиеся в настоящее время в рамках когнитивной науки исследования направлены скорее на выявление нейрофизиологических механизмов сохранения семантической информации (см. 6.1.3) и на проведение лингвистического анализа функционирования концептуальных структур в процессах понимания и порождения речи (о так называемых грамматиках конструкций см. 7.3.2).
В ряде классических дискуссий, таких как дискуссия об образах (imagerydebate— см. 5.3.1иб. 3.1), некоторые авторы склоняются к мысли, что можно произвольно выбрать любую из точек зрения о характере репрезентаций. Так, Дж.Р. Андерсон (Anderson, 1978; Андерсон, 2002) последовательно подчеркивает, что любое утверждение о когнитивных репрезентациях невозможно оценить до тех пор, пока не указаны процессы, которые оперируют над ними. Комбинируя в разных соотношениях разнообразные «ментальные акты» и «ментальные элементы», можно дать множество разных описаний любой системы эмпирических  данных. Это точка зрения известна как «теорема мимикрии Андерсона»

(Hayes-Roth, 1979). Следует признать, что в силу выраженной зависимости данных от процедуры измерения психологический эксперимент является не очень точным средством проверки гипотез, поэтому темпы создания формальных моделей в течение последних 30 лет намного превышали скорость, с которой они проверялись. Если Андерсон прав, всякий эксперимент оказывается вообще ненужным — снимаются все ограничения на пути формального моделирования ради моделирования.
На примере проблемы образов можно увидеть, в каком направлении возможен выход из наметившегося тупика. Хотя сегодня никто не будет отрицать значение воображения для познавательной активности, природа образов продолжает вызывать оживленные споры (см. 5.3.1 и 6.3.1). Дискуссия была начата Пылишиным (Pylyshyn, 1981), атаковавшим исследования образной памяти за чрезмерную «картинность» лежащей в их основе метафоры. Фактически утверждается, что наглядные образы являются эпифеноменами, а эффективная форма репрезентации — это дискретные логические функции, или пропозиции. Спор об аналоговой или пропозициональной природе образов продолжался несколько десятилетий, приобретая такой характер, что для его разрешения нужно было бы уметь буквально «заглянуть в мысли» другого человека. Интересно, что позиция, занимаемая в этой дискуссии, коррелирует с особенностями зрительных образов участников и различиями в их подготовке, причем сторонники картинной метафоры тяготеют к гуманитарным наукам и биологии, а представители пропозициональной точки зрения — к математике и языкам программирования4.
Для эмпиризма, равно как и для значительной части традиционной психологии, представления были ослабленными копиями восприятий. В когнитивной психологии первоначально также не делалось качественного различения между ними: восприятие, воображение и галлюцинация понимались как явления одного порядка, иногда как результат возбуждения одной и той же гипотетической структуры — «зрительного буфера». Так, видный представитель аналоговой точки зрения Косслин описывает образы как изображения на экране электронно-лучевой трубки, которые генерируются из более абстрактных репрезентаций долговременной памяти. Механизмы интерпретации («мысленный взор») обрабатывают («смотрит на») эти внутренние дисплеи и классифицируют изображения в терминах семантических категорий (Kosslyn, 1981).
Проблематичность подобной трактовки образов была отмечена не только сторонниками пропозиционального формата описания знаний (см. 6.3.1), но и Улриком Найссером (см. 5.3.1). Восприятие, познание и
4 Один из основателей дифференциальной психологии Фрэнсис Гальтон показал в кон
це 19-го века, что у части людей (по его данным, примерно 10%) зрительные образы инт
роспективно отсутствуют. В условиях, когда остается слишком много степеней свободы ин
терпретации данных, объяснительные схемы начинают черпаться исследователем, как за
метил Эдвард Толмен, «из своей собственной феноменологии» (Tolman, 1959, р. 147).                  291

действие понимаются им как процессы циклического взаимодействия организма и окружения. В таком взаимодействии нельзя выделить отдельные фрагменты — есть только все более полно воспринимаемое окружение. Схемы, перцептивная активность и предметы включены в более широкий контекст: когнитивные карты, локомоции субъекта и реальный мир. Включение перцепции в устойчивые структуры знания об окружении позволяет предвосхитить изменения окружения во время перемещений (путешествий) в пространстве. Воображение — это внутренний аспект пространственной антиципации. Когда кто-то сообщает о своих наглядных образах, то в действительности он говорит о том, что ожидал увидеть, но по каким-то причинам не увидел. Иными словами, найссеровская теория зрительных образов — Это теория неподтвердив-шихся ожиданий.
Воспользуемся этими соображениями, чтобы дать описание образов, альтернативное их пониманию как картинок или логико-лингвистических описаний. Оно состоит в трактовке образов как инициированных, но затем задержанных движений — «действий про себя». Подобно внешним движениям человека, образ есть в общем случае амальгама вкладов разных уровней (см. 1.1.3 и 8.4.3). В основе микроструктуры образных явлений обычно лежит работа пространственно-предметных механизмов уровней С и D. Например, включенность перцептивных автоматизмов в знания и умения иллюстрируют результаты исследований, показавших, что взрослый образованный человек располагает знанием об очертаниях частотных слов, написанных привычным шрифтом (см. 7.2.1). Эта процедурная форма памяти обычно недоступна для интроспекции и специфически связана с процессами чтения. Точно так же среди подобных «действий про себя» могут быть и воображаемые вращения трехмерного предмета. При их экспериментальном анализе может быть установлено хорошее соответствие динамики мысленного и реального вращения, хотя сомнительно, что при этом происходит какое-либо физическое вращение в голове самого наблюдателя (см. 9.3.3).
Более сложные образные явления учитывают не только простран
ственно-предметные, но также социальные и эмоциональные аспекты
ситуаций. В зависимости от характера вкладов различных уровневых
механизмов возможны те или иные классификации образов. Так, Пиа
же и Инельдер (Piaget & Inhelder, 1966) различали репродуктивные и ан
тиципирующие образы, появление которых они связывали, соответ
ственно, со стадиями дооперационального мышления (два года) и
конкретных операций (шесть лет). Когда процессы воображения пре
имущественно репродуктивны, то ведущим для них может быть уровень
концептуальных структур Е. Однако часто для воображения в качестве
ведущего уровня необходимо использование уровня метакогнитивных
координации F с характерной для него возможностью релятивизации
знания и рассуждения в модальности «как если бы» (см. 8.1.1). Не слу
чайно дети-аутисты, у которых неразвита индивидуальная теория психи
ки, то есть нарушена рефлексивная оценка собственного и чужого зна-
292                       ния ° ситуации, испытывают специфические трудности именно тогда,

когда они должны представить себе — вообразить — нереалистические ситуации (Scott & Baron-Cohen, 1996).
В предыдущей главе было показано (см. 8.1.3), что уровень F располагает средствами, позволяющими решать подобные задачи. К ним прежде всего относятся метапроцедуры ПРЕДСТАВЛИВАНИЕ и КОНТРОЛЬ. Например, чтобы разметить цветочную клумбу, мы обычно сначала просто пытаемся увидеть ее в том или ином положении на пока еще ровной лужайке. Информация, которая явно не подтверждает такое восприятие, — отсутствие перепадов цвета и текстуры на «границах» клумбы и лужайки — должна при этом игнорироваться, для чего приходится использовать стратегию произвольного подавления зрительной информации (метапроцедура КОНТРОЛЬ). Сам факт такого подавления не проходит бесследно, его результатом оказывается то, что воображение имеет для нас подчеркнуто субъективный характер. С этим обстоятельством связана важнейшая роль воображения в решении творческих (продуктивных) задач. Поскольку такие задачи по определению не могут быть решены путем ВОСПРОИЗВЕДЕНИЯ готовых знаний из памяти, для них необходимо особое пространство движения в модальности «как если бы» (см. 8.3.2). В качестве процесса, связывающего сенсомоторные предвосхищения с произвольным (эндогенным) КОНТРОЛЕМ, воображение и создает тот особый пространственно-смысловой контекст, который позволяет нам работать с моделями гипотетических и контрфактических ситуаций5.
Трудности формализации содержательных предметных областей и даже строгого обоснования самой математической логики во многом определяли направленность центральных научных дискуссий прошедшего века, которые были начаты знаменитым перечнем нерешенных математических проблем, составленным Давидом Гильбертом (см. 2.1.1). Надо полагать, что сегодня, в начале 21-го века, таких нерешенных математических проблем осталось никак не меньше. К ним, безусловно, относятся такие проблемы применения математики в когнитивной науке, как моделирование рефлексивного сознания и описание взаимодействия компонентов многоуровневых развивающихся систем. Одна из причин возникающих на этом пути методологических затруднений была отмечена голландским математиком, основателем интуиционизма Л.Э.Я. Брауэром, по мнению которого «тот, кто говорит на формализованном языке, часто теряет суть проблемы, поскольку при абстрагировании мы отвлекаемся, прежде всего, от содержания» (цит. по: Непейвода, 2000). Этот видный оппонент Гильберта инициировал развитие неклассических логик, которые могут стать одной из основ
5 Ослабление префронтального контроля во сне, при психотических состояниях и
фармакологических воздействиях ведет к тому, что качественные различия между вос
приятием и образными представлениями могут исчезать, в результате чего последние при
обретают галлюцинаторно-реалистический характер (Collerton, Perry & McKeith, 2005 in
press). Похожий эффект может иметь ослабление сенсорной основы восприятия, напри
мер, при зрительном восприятии в темноте, когда мы «куст принять готовы за медведя»
(см. 3.3.3).                                                                                                                                                 293

более успешного применения логико-математических средств к содержательным когнитивным системам (см. 9.2.2).
9.1.3 Нейрокогнитивизм и теория идентичности
В современных теориях образных явлений и других психологических феноменов все чаще используются данные о работе мозга. С начала 1990-х годов для психологии и когнитивной науки в целом становится типичным обращение к нейрофизиологическим объяснительным схемам и методам. Эта новая смена парадигмы была подготовлена развитием нейронаук, в частности, нейропсихологии, постепенно выявлявших все более полную связь мозгового субстрата и психологических функций (см. 2.4.3 и 8.4.3). Тесная связь с субстратом обнаружилась не только для сравнительно элементарных сенсомоторных процессов, но и в случае более сложных функций, таких как самосознание, принятие решений и понимание поэтических метафор (7.4.2 и 8.1.1). Хотя можно было бы и дальше рассматривать эти данные с позиций параллелизма, современная когнитивная наука предпочитает избегать избыточного удвоения языков описаний. Переход к исследованию «психики/мозга» (mind/brain) был ускорен революционными изменениями методологии, в первую очередь появлением методов трехмерного картирования, позволившим визуализировать данные о функционировании мозга в процессе решения задач (см. 2.4.2).
Нейрокогнитивная парадигма изменила подходы к решению ряда классических проблем, в том числе и проблемы образов. На пути ее решения в последние годы было показано, что процессы представливания действительно вовлекают первичные и вторичные сенсорные зоны, но при этом они также обязательно сопровождаются изменениями активности в высших отделах коры, включающих префронтальные структуры (см. 6.3.1). Кроме того, внимание было обращено на нейропсихологичес-кий материал. Выявленные при этом двойные диссоциации восприятия и представливания ослабили позиции сторонников радикальной теории образов (см. 5.3.1), хотя Косслином и его коллегами были предприняты определенные шаги по адаптации к новой парадигме (они, в частности, привели к интерпретации образов как изображений... на кортикальных дисплеях — Kosslyn, 2003). Еще менее понятно то, как нейронные сети мозга могли бы генерировать дискретные логические суждения — пропозиции6. Спор о том, являются ли образы аналого-перцептивными или логико-лингвистическими репрезентациями, по-видимому, теряет свою недавнюю актуальность, становясь достоянием истории.
6 Полом Смоленским (например, Smolensky, 2005) была продемонстрирована возможность успешного совмещения нейросетевого и символьного подходов, но пока преиму-
294        щественно на материале фонетики речи (см. 2.3.3).

С общенаучной точки зрения, нейрокогнитивизм означает ревизию картезианского противопоставления материи и духа как двух реальностей, существующих в разных измерениях — пространственном для мозга и временном для мысли (см. 1.1.1). При сохранении основной идеи в ходе исторического развития психологии происходило постепенное признание все большего сходства этих субстанций. В работах Вундта и его современников речь шла уже о параллелизме, что исключало взаимодействие (оно противоречило бы закону сохранения энергии), но в принципе допускало соответствие психического и физического, например, как соответствие образа и образца. Следующее поколение, в лице гештальтпсихологов, более дифференцированно говорило о структурном подобии («тройном изоморфизме») физического, физиологического и феноменального «полей». Появление кибернетики и вычислительных машин добавило к представлению об энергетическом обмене организма и среды идею информационного обмена (см. 2.2.1). Экспериментальное уточнение этой идеи в когнитивной психологии и выявило, отчасти независимо от поставленных задач, полномасштабную связь переработки информации quaпсихических процессов с физиологическим субстратом, причем как в пространственных (локализация функций — см. 2.4.3 и 8.4.3), так и во временном измерениях (интеграции признаков — см. 4.2.3 и 4.4.3).
При таком развитии событий многими авторами, близкими к когнитивной науке, сегодня признается, что картезианский дуализм оказался, в конечном счете, ошибочной концепцией, задержавшей развитие научных представлений (Damasio, 1994). Говоря в этой связи об ошибке Декарта, следует отметить, что уже в предшествующий возникновению научной психологии период рассматривались различные альтернативы по отношению к его взглядам. Наиболее созвучной современному этапу исследований является, несомненно, монадология Лейбница с ее идей множества автономных агентов-субстанций, организованных в случае человеческого организма в функциональную иерархию (см. 1.1.2). При некотором усилии воображения в монадах, а не в единицах любых других философских концепций, можно увидеть сходство с когнитивными модулями Джерри Фодора (см. 2.3.2), а также с нейронными ансамблями Д. Хэбба и с функциональными системами (органами, уровнями) отечественных авторов — от A.A. Ухтомского и Л.С. Выготского до П.К. Анохина, H.A. Бернштейна и А.Р. Лурия (см. 1.4.3)7.
7 В теории построения движения H.A. Бернштейна, как отмечалось, уровни отлича
ются возможностью осознания — чем выше уровень, тем лучше осознание. Это напо
минает идеи Лейбница, использовавшиеся им для объяснения произвольных движе
ний (см. 1.1.2 и 4 4.3). Конечно, монады мыслились им как изолированные друг от дру-
га-индивиды-субстанции, но принцип функциональной автономии встречается и у со
временных авторов. Так, по мнению одного из близких Бернштейну исследователей,
математика М.Л. Цетлина, основным критерием оценки успешности работы иерархи
ческой системы является критерий минимального взаимодействия между уровнями.                  295

К числу активно обсуждаемых проблем относятся проблемы субъекта активности и свободы воли. Рассмотрим, например, раннюю теорию памяти Аткинсона и Шиффрина (см. 5.2.1). Заслуга этих авторов состояла в том, что они подчеркнули значение процессов управления в решении задач на запоминание. Но, определяя процессы управления, они вышли за рамки системы памяти: «Термин "процессы контроля (управления)" относится к тем процессам, которые, не являясь постоянными характеристиками памяти,... осуществляются под контролем (управлением) субъекта» (Аткинсон, 1980, с. 78). Иными словами, вне системы памяти находится некто, управляющий движением информации. Постановка данной проблемы видоизменилась при переходе к нейрокогаитив-ной парадигме: если на заре когнитивной психологии нередко раздавались призывы признать научную респектабельность гомункулуса (см. 2.1.3), то в последнее время вновь возобладал естественно-научный, прежде всего, физиологически ориентированный подход. Связывая сегодня в рамках этой парадигмы функции самосознания и самоконтроля с вентромедианными отделами префронтальной коры, мы должны иметь в виду, что любой скептически настроенный наблюдатель вправе задать уточняющий вопрос: «Кто» же все-таки контролирует/осознает «того» (и «кого» собственно?), которого этот «кто» контролирует/осознает?!
По мнению Деннетта, решение классической проблемы Юма (см. 1.1.2) следует искать в иерархической организации нейрофизиологических механизмов: «Каждая подпрограмма "глупее", чем система в целом... В свою очередь подпрограммы могут состоять из подподпрог-рамм,... пока на нижнем уровне не окажутся элементы архитектуры компьютера... В случае человека этому уровню анализа будут, видимо, соответствовать отдельные нейроны. Хитрого гомункулуса удаляют из схемы, организуя работу целых армий таких идиотов» (Dennett, 1981, р. 124). Всеобъемлющая теория сознания будущего, подчеркивает Ден-нетт в одной из последних работ (Dennett, 2003), будет более всего напоминать полностью автоматизированную фабрику, где много машин и совершенно не видно людей.
Чем более полно в рамках нейрокогнитивной парадигмы удается описать психику в терминах объективных мозговых процессов, тем больше, вообще говоря, оказывается соблазн вновь отказаться от мен-талистской терминологии и целиком перейти на язык физиологии. Эта тенденция поиска нейрофизиологических объяснений отчетливо выражена сегодня даже в случае, казалось бы, трудно представимых в данном контексте феноменов группового поведения и социальной психологии8. Философской платформой для подобного развития стала
8 Одной из недавно возникших в русле данного развития дисциплин является нейро-экономика. Ожидается, что исследования в этой области позволят лучше понять механизмы принятия экономически релевантных решений, в частности, понять характер их за-296        висимости от настроений и эмоций инвесторов (см. 8.4.1 и 9.4.3).

теория идентичности психики и мозга, оперирующая следующими постулатами:
«Психические состояния — это состояния мозга»,
«Сознание — это нейрофизиологический процесс».
Представление об избыточности менталистской терминологии было, как известно, широко распространено в целом ряде направлений психологии и философии первой половины 20-го века, испытавших влияние неопозитивизма (см. 1.3.1 и 1.3.2). Само название «теория идентичности» было впервые предложено именно в тот период историком психологии Эдвином Борингом (Boring, 1933). Число сторонников теории идентичности вновь начинает возрастать в последние годы, особенно среди философов и нейрофизиологов.
Нельзя сказать, конечно, что эта точка зрения разделяется всеми авторами. Как отмечает один из видных оппонентов Деннетта Джерри Фодор: «Если моя голова наполнена работающими нейрокомпьютерами, то лучше,... если бы это кто-то контролировал — лучше всего, если бы это был я сам!» (Fodor, 1998, р. 17). Может показаться, что речь идет просто о вечной философской дискуссии. Весомые аргументы для анти-ментализма, однако, дают и результаты некоторых экспериментов. Суть этих, частично упоминавшихся выше (см. 4.4.3), результатов состоит в том, что как при анализе сознательной регистрации событий, так и при оценке момента принятия произвольного решения, ведущего к осуществлению некоторого движения, обычно наблюдается систематическая задержка (около 500 мс) осознания по отношению к коррелирующим с ними нейрофизиологическим изменениям (Libet, 1989).
Особенно явно физические движения тела опережают осознание их произвольной инициации в случае чрезвычайно быстрой глазодвигательной активности, например, при чтении вслух, игре на музыкальном инструменте с листа или словесном описании сцены (см. 7.2.3). Например, когда мы описываем для партнера предметную сцену, наши глаза забегают вперед по отношению к местоположению описываемых и отчетливо осознаваемых в данный момент предметов. Сравнительно медленное рефлексивное осознание, таким образом, как бы следует в фарватере быстрой автоматической обработки. Сознание оказывается эпифеноменом, комментирующим, но не направляющим развитие событий. Следует отметить, однако, что подобное опережение сразу же исчезает при возникновении трудностей, а также тогда, когда партнер по общению задает уточняющий вопрос (Velichkovsky, Pomplun & Rieser, 1996). Можно предположить поэтому, что при принятии сложных решений и осуществлении выбора (особенно в условиях смены задачи — см. 4.4.2) наше сознание могло бы, в чисто временном отношении, соучаствовать в формировании текущей активности. Более того, комментарий, даже данный postfactum, может серьезно изменить характер последующих решений. Весь этот комплекс вопросов требует дальнейшего изучения.
297

Проблема свободы воли непосредственно связана с вопросом об ответственности человека за осуществляемые поступки. С тех пор как квантовая механика выявила принципиальную неопределенность развития событий в микромире, механистический детерминизм в духе Лапласа (см. 1.1.1) окончательно отошел в прошлое, но варианты детерминистских, отрицающих'свободу воли представлений широко представлены сегодня в философских и нейрокогнитивных теориях9. С этой точки зрения, за свободой всегда кроется необходимость (как полагали в самом общем виде уже Гоббс и Спиноза), а индивидуальная ответственность релятивируется множеством объективных обстоятельств — от детальной композиции генотипа и условий пренатального развития до особенностей активации префронтальной коры и нейрогуморального фона в момент совершения действия.
В отличие от этого в теории права и моральной философии доминирует так называемый либертарианизм. Это направление, прежде всего, подчеркивает существование свободы воли. Далее, оно допускает существование идеального Наблюдателя, который не менее фундаментален и вечен, чем материальные законы природы. Мнение Наблюдателя присутствует в каждом выборе нормального взрослого человека и с каждым таким выбором накапливается ответственность. Поэтому конкретный поступок (проступок) должен оцениваться с учетом всего жизненного пути. Важны также возможность выбора и уровень процессов, приведших к влекущим ответственность последствиям, например, к аварии самолета. Если уровень низкий, пилот просто перепутал сигналы или кнопки, то ответственность снижается (делегируясь отчасти на авиаконструкторов); если же пилот, предварительно подумав, совершил запрещенный маневр, то степень его личной ответственности повышается (см. 2.1.2). Здесь эта картезианская модель согласуется с представлениями философа и юриста Лейбница — монады, составляющие глаза или руку, менее способны к сознанию, а следовательно, менее ответственны, нежели монады, репрезентирующие душу и разум.
Признаком отклонения «маятника» от неоментализма второй половины 20-го века к неоантиментализму может служит бурный расцвет исследований поведенческого типа в области искусственного интеллекта, роботике и нейроинформатике (см. 9.2.3), а также попытки построения экологической психологии (см. 9.3.2). При всем их различии, равнодействующая этих подходов указывает в направлении концепций, ставящих под вопрос сложность внутренней организации и свободу
9 Как отмечалось в одной из предыдущих глав (см. 4.4.3), осознаваемое волевое усилие предлагается рассматривать как иллюзию контроля. С этим мнением можно согласиться, но с двумя оговорками. Во-первых, отдельные демонстрации явно иллюзорного впечатления контроля над ситуацией не означают, что волевой контроль всегда иллюзорен. Так, существование перцептивных иллюзий не доказывает, что восприятие — это иллюзия. Во-вторых, довольно часто (если не всегда) иллюзии являются побочным продуктом в целом полезных эвристических приемов решения задач. Такие иллюзии не смогли бы эволюционно закрепиться, если бы они не выполняли полезную приспособи-298        тельную роль.

действий человека. Характерна точка зрения Герберта Саймона (1913— 2001), согласно которой человек в качестве поведенческой системы так же прост, как муравей, а кажущаяся сложность его развертывающегося во времени поведения отражает в основном сложность окружающей среды. Это замечание одного из основателей когнитивной науки вполне можно было бы приписать Уотсону или Скиннеру.
Иногда возникает впечатление, что после смены нескольких парадигм в психологии произошло возвращение к более ранним проблемам и представлениям. Собственно говоря, в таком возвращении a prioriнет ничего плохого. Так, сама когнитивная психология, несомненно, отчасти представляла собой обращение к проблемам ранней экспериментальной психологии. Это сходство проявляется не только в таких терминах, как «неоментализм» или «неоассоцианизм», но и в самом характере задаваемых вопросов. Примером может служить психология чтения. Проведенное некоторое время назад сравнение большого числа англоязычных руководств по психологии чтения показало, что лучшее из них было написано... в 1908 году (Huey, 1908). Продолжавшиеся в течение десятилетий бихевиористские исследования ничего не добавили к фактическому материалу этой работы, развивавшей традиции вундтовской лаборатории. Примерно тот же факт, но уже по отношению к немецкоязычной литературе отмечает и Э. Шерер (Scheerer, 1978), подчеркивая современность руководства Э. Мейманна 1914 года10.
Этот неожиданный факт объясняется тем, что микроструктура таких познавательных навыков, как чтение, на поздних этапах формирования недоступна внешнему и внутреннему наблюдению. Для ее изучения необходимы экспериментальные исследования. Однако центральное требование такой программы — выделение отдельных операций — «казалось трем научным "наследникам" психологии сознания одинаково подозрительным, хотя и по разным основаниям. Для гештальтпсихоло-гии это был элементаристский атавизм, нарушение "примата целого". Бихевиоризм считал недопустимым само понятие "внутренних" процессов. Наконец, ничто не было более чуждым дифференциальной психологии, чем изучение высших психических функций, направленное на анализ их механизмов» (Scheerer, 1978, S. 348). Действительно, психология чтения — область, где экспериментальный анализ привел к заметным успехам, оказавшим влияние на теорию и практику обучения (см. 7.2.1). Этот пример доказывает, что Найссер ошибается, отказывая лабораторному эксперименту в экологической валидности. Требования валидности, релевантности, практической значимости применяются не к методам, а к теориям. Для определенного класса проблем создание
10 Не следует идеализировать психологию сознания, как это делают авторы, считаю
щие, что когнитивная психология вернулась «на правильный путь» и вновь «заговорила
своим языком». Психология сознания прекратила существование не из-за происков би-
хевиористов, а из-за неспособности решить центральные для себя проблемы, вызывав
шие лишь бесконечные споры: ученики Ф. Брентано против В. Вундта, Э.Б. Титченер
против вюрцбургской школы и т.д. Некоторые дискуссии в когнитивной психологии очень
похожи на эти классические (в отношении их бесплодности) споры (см. 1.2.3 и 9.1.2).                                  299

"геометризации мира" был завершен только при Ньютоне» (там же, p. 10)12.
Нельзя недооценивать галилеевских амбиций отдельных представителей этого подхода, который возник вместе с когнитивной психологией и одно время понимался как ее составная часть. Центральной задачей здесь было машинное моделирование возможных познавательных процессов, для чего начиная с 1960-х годов стали использоваться созданные к тому времени языки программирования. Через десять лет в данной области, получившей название искусственного интеллекта, насчитывалось уже свыше 4000 публикаций. Наиболее известными достижениями этого периода стали программы, моделирующие решение задач — «Логик-теоретик» и «Общий решитель проблем» А. Ньюэлла, Г. Саймона, Дж. Шоу, а также восприятие и запоминание информации — «Пандемониум» О. Селфриджа, «Персептрон» М. Минского и ЭПАМ Э. Фейгенбаума. Работы этого периода получили подробное освещение: благожелательное — в книге У. Рейтмана (1968), критическое — в книгах X. Дрейфуса (1978) и особенно Дж. Вейценбаума (1982). Улрик Найссер, хорошо знающий проблемы моделирования, неоднократно выступал против отождествления машинных программ и психологических теорий, подчеркивая более высокий уровень сложности психических процессов (см. 2.2.2).
Следующий период развития начался в 1970-е годы и отчасти продолжается до сих пор. Его существенными моментами стали, с одной стороны, возникновение в качестве альтернативы символьному подходу более правдоподобного с нейрофизиологической точки зрения «субсимвольного подхода» (коннекционизма — см. 2.3.2), а с другой — операционализация с помощью компьютерных программ того факта, что знание может быть представлено не только в форме статичных структур — декларативного знания, но и в форме операций — процедурного знания. Это было сравнительно новым развитием, вызвавшим мини-революцию в самой вычислительной математике и оказавшим значительное влияние на когнитивные исследования, прежде всего в области психологии и нейрофизиологии памяти (см. 5.3.2). Примером процедурного знания являются уже упоминавшиеся системы продукции (см. 2.2.3 и 6.4.1).
Значение систем продукций состоит в возможности выполнения вычислений, что, по предположению, составляет суть процессов познания
12 Пылишин ошибочно описывает здесь свойства феноменального пространства, поскольку последнее структурировано скорее топологически, а также зависит от присутствующих в нем объектов, отношения к ним и типичных условий жизнедеятельности (см. 6.3.2). Его анализ находится в противоречии не только с экологическим (см. 9.3.1) и лингвистическим (Talmi, 1983) анализом восприятия, но и с современной физикой. Так, в теории относительности Эйнштейна масса вещества в некоторой области пространства 302        меняет его геометрию, определяя степень локальной искривленности пространства.

у человека. Далее, они позволяют записывать информацию однородно, являясь наиболее гомогенной формой организации программ из всех, известных на сегодняшний день. Так как каждая продукция не зависит от других, это облегчает дополнение системы новыми продукциями, выявляемыми при опросе и наблюдении за поведением испытуемых. Система продукции предполагает существование рабочей памяти, содержащей описание условий актуально реализуемых продукций и их результатов, а также операций сравнения и идентификации, нахождения подпрограмм и контроля за их развертыванием. Эти операции в системах продукции крайне просты, поэтому общее количество единиц оказывается в пределах «магического числа». Долговременная память интерпретируется как хранилище массива продукций, то есть связок «условие—действие». Наконец, работа моделей определяется балансом информации, поступающей из внешнего мира («внешней памяти») и создаваемой продукциями. Возникает известная непредсказуемость «поведения», столь характерная и для человека.
В области мышления этот этап исследований открыла монография Ньюэлла и Саймона (Newell & Simon, 1972), в которой они обобщили опыт моделирования доказательства геометрических теорем, решения криптоарифметических задач и игры в шахматы. Основным допущением этой работы является то, что мыслительные процессы — это процессы вычислений, а основным выводом — что по своей организации они являются системой продукции. С помощью систем продукции было проведено моделирование процессов решения множества простых познавательных задач. Так, Д. Массаро (Massaro, 1975) создал программы последовательного исчерпывающего, последовательного самооканчивающегося и контентно-адресуемого поиска в памяти. В последнем случае центр тяжести обработки переносится на этап фиксации элементов положительного множества, каждый из которых заносится в одну из специально пронумерованных ячеек памяти и снабжается маркером ответа. При предъявлении стимула информация о нем направляется прямо к соответствующей ячейке, вызывая записанный там ответ. В памяти модели, следовательно, могут храниться не только элементы, но и пары «стимул-ответ». Этот же принцип был реализован в другой программе (Newell, 1974a), моделирующей решение задач поиска в памяти, непосредственного запоминания, задач абстрагирования и выполнения арифметических вычислений.
Помимо этой и последующих работ Ньюэлла, Саймона и их коллег (например, Newell, 1990), процедурная репрезентация знания является основой большинства глобальных моделей понимания. Дж.Р. Андерсон (2002) использует ее в модели ACT-R, память которой разбита на две примерно равные части: систему пропозиций (декларативная часть) и систему продукций (см. 6.4.1 и 8.1.1). Такой диапазон моделей иллюстрирует возможности систем продукции, допускающих простое расширение набора операций и выделение их общих звеньев. В других моделях соотношение оказывается иным, вплоть до отказа от процедурного
303

знания. Это отражает ведущиеся в информатике споры о сравнительных достоинствах этих двух форм репрезентации13. Декларативные системы более обозримы и доступны для внешнего контроля, поэтому здесь легче извлекать нужную порцию сведений. Независимость от контекста позволяет также вводить общие алгоритмы расширения базы данных. Что касается процедурных систем, то они более эффективны, когда использование операций удается связать с тем специфическим контекстом (условиями), в котором они заведомо ведут к цели.
Психологически правдоподобное решение этой проблемы состоит в отказе от жесткого различения данных и операций. Например, в ранней системе представления знаний LNR, разработанной Д. Норманом, Д. Румелхартом и их сотрудниками, одна и та же информация может попеременно выступать то в одном, то в другом качестве. Как отмечают эти авторы, «то, что мы знаем, включено в то, что мы умеем делать» (Rumelhart & Norman, 1981). Обобщенные описания знания — схемы — это процедуры, сканирующие сенсорную информацию в поисках примеров репрезентированных ими понятий. Внутренняя структура схем при этом иррелевантна, существен лишь операциональный аспект. Декларативный аспект важен в тех случаях, когда появляется необходимость ассимиляции нового знания либо имеющиеся знания должны быть применены в новых условиях. Подобный перенос навыка решения, сравнение и обучение осуществляются в современных моделях (таких как LISAи EMMA — см. 8.2.1) прежде всего по типу решения задач на аналогии.
В качестве простейшей иллюстрации рассмотрим процедурное определение функции, извлекающей из памяти имена всех родителей индивида «х»:
родитель (дс): возврат узлов от «х» через «родитель».
Функцию ребенок (дг) можно определить как аналогичную функции родитель (jc) с «ребенок» вместо «родитель». Это приведет к появлению функции, извлекающей набор узлов семантической памяти, доступных от узла «х» с помощью указателя «ребенок». Если данные хранятся упорядоченным образом, то в результате можно получить список всех детей индивида «л». Если существует функция мужчина (дс), которая, действуя как фильтр, отбирает из множества «jc» тех индивидов, про которых можно сказать, что они являются мужчинами, то новую функцию отец (х) можно определить так:
отец (х) возврат мужчина (родитель (х))
Тогда при наличии функции женщина (х) (ее, разумеется, можно ввести по аналогии с функцией мужчина (х)) легко создать новые функции мать (jc), дочь (х), сын (дс), бабушка (дс), внучка (дс) и т.д., используя такие структурные отношения, как «мать» подобно «отец» с «женщина» вместо «мужчина», «дочь» подобно «мать» с «ребенок» вместо «родитель», «бабушка» подобно «мать» с родитель (дс) вместо «х» и т.п. Иными словами, декларативное описание отношений родства удается построить на основе двух или трех исходных процедур.
13 Отголоском этих споров является тезис Дж.Р. Андерсона о принципиальной произ-304        вольности моделей в когнитивной науке — его известная «теорема мимикрии» (см. 9.1.2).

Полезность подобного гибкого совмещения декларативных и процедурных способов описания материала также удается показать в рамках исследований по процедурной семантике, для которых характерно понимание значения как системы операций, позволяющих установить перцептивные референты понятия и возможности его использования. Хорошим примером здесь может служить использование понятийного знания для порождения новых лексических единиц, которое обсуждалось нами в предыдущих главах (см. 6.1.1 и 7.3.2).
К сожалению, примеров учета функциональных возможностей различных форм репрезентации знания в вычислительном подходе не так уж много. Так, в период расцвета глобальных моделей понимания рецензенты единодушно отмечали их слабую связь с эмпирическими данными (см. 6.4.1 и 8.1.1). Поскольку языки программирования и аналогичные формально-логические системы достаточно мощны, чтобы описать любой массив данных, а, с другой стороны, своеобразие их внутренней грамматической организации сводит возможность правильного предсказания новых психологических результатов к случайности, то и схема ги-потетико-дедуктивного исследования оказывается не достижением, а помехой. Возможно, именно поэтому наиболее резкая критика чрезмерного обилия фактов в когнитивной психологии и иррелевантности экспериментов исходит от представителей вычислительного подхода.
С практической точки зрения, наиболее важным развитием последних десятилетий стало создание экспертных систем — программных систем, моделирующих в рамках определенной проблемной области решение задач экспертами (см. 8.3.3). Экспертные системы состоят из двух основных компонентов: базы знаний и так называемой машины вывода, то есть собственно решателя задач. Базы знаний строятся при этом как процедурно-декларативные репрезентации, включающие факты и правила. В качестве технического, человеко-машинного «изделия» полноценная экспертная система дополнительно включает интерфейс пользователя и интерфейс разработчика (инженера по знаниям). Наконец, чрезвычайно важным оказалось присутствие специальной подсистемы, которая давала бы пользователю правдоподобное обоснование предлагаемых решений. Общей тенденцией стала постепенная трансформация экспертных систем в системы поддержки решений. К числу основных сфер применения этой основанной на формальном представлении знаний (knowledge-based) технологии относятся медицина, геология, юриспруденция, психологическая диагностика, а также учет и логистика, прежде всего в области электронной коммерции и банковского дела.
По утверждению разработчиков, экспертные системы в ряде случаев демонстрируют уровень знаний, равный среднему уровню знаний специалистов в соответствующих областях (Джексон, 2001). Более того, имеются примеры использования этой технологии для моделирования творческих достижений (как в случае системы поддержки индуктивных

305

умозаключений BACON, которая смогла на основании заранее выявленных, кодированных и введенных в компьютер данных «повторить» открытие законов Галилея, Кеплера и Ома). Самостоятельное значение имеет использование программ компьютерной графики в качестве инструмента визуализации, позволяющих человеку-эксперту делать новые открытия в медицине, геологии и математике, в частности, в теории чисел (Зенкин, 1996).
Но все же, как правило, в большинстве случаев традиционные экспертные системы остаются на уровне прототипов, не превращаясь в коммерческий продукт. Их применимость ограничивается проблемой юридической ответственности, как в случае неправильно поставленного медицинского диагноза, а также недостаточной гибкостью. Одной из неприятных особенностей практически всех систем является возникающее вблизи границ области экспертизы «обвальное» ухудшение результатов. Надежды возлагаются поэтому на гибридные архитектуры, прежде всего на искусственные нейронные сети. Последние демонстрируют при ухудшении условий работы плавное снижение эффективности (англ. gracefuldegradation— см. 2.3.2).
Вопрос состоит в том, можно ли, в свете этих данных, считать правильным вычислительное понимание мышления и, шире, познания? В отношении самих процессов, ведущих к решению, в этом нет никакой уверенности. В литературе сосуществует множество различных систем описания вычислений, и они постоянно развиваются, как, например, в случае возникших сравнительно недавно языков объектно-ориентированного программирования {ООП). Основное в этих языках — сохранение внешней формы при изменении свойств: программные структуры меняют свое содержание в зависимости от того, какие «объекты» (либо, в более современной, но менее адекватной терминологии, «классы») подставляются в них14. Однако в целом развитие логических оснований вычислительного подхода имеет собственную динамику. Оно направлено не на симуляцию человеческих достижений, а на их дополнение, причем акцент делается на способности вычислительных устройств к чрезвычайно быстрому перебору вариантов15.
14    При этом на экране может оставаться та же привычная картинка, что, конечно же,
удобно для человека-пользователя. ООП привлекательно тем, что оно сделало шаг на
встречу простейшим аксиомам психологии человека. Внешняя идентичность при изме
нении функционального содержания соответствует, в частности, смене социальных ро
лей одной и той же личности. Интересно, что для этого шага создателям ООП пришлось
отказаться от числовых структур как основы и перейти к понятиям более высоких типов.
Если в обычном программировании преобразуются данные, то в ООП преобразуются
функции и действия над «объектами».
15     Исследователям всегда было свойственно считать достигнутый в их время техни
ческий аппарат идеальным средством объяснения функционирования мозга и психики
(Бернштейн, 2003). В начале 20-го века такой моделью считалась телефонная станция,
позднее возникли аналогии с радиопередачей, голографией, архитектурой компьютера и
306        все новыми разновидностями компьютерных программ. Трудно сказать, какие возмож-

С точки зрения сравнения результатов искусственных и естественных интеллектуальных достижений, ответ, несомненно, выглядит иначе. В ряде случаев, как, например, в случае компьютерных программ игры в шахматы, программные системы явно превзошли человека16. Это развитие было предсказано свыше полувека назад. В 1950 году Алан Тьюринг опубликовал статью «Вычислительные машины и интеллект», где он высказал предположение, что к концу 20-го века достижения программируемых компьютеров сравняются с результатами решения задач человеком (см. 2.1.1).
В той же классической статье Тьюрингом была описана процедура возможной проверки такого соответствия. Эта процедура известна сегодня как тест Тьюринга. Если в диалоге с невидимым партнером человек не может достоверно определить, имеет ли он дело с собратом по разуму или же с вычислительным устройством, то последнее успешно выдержало этот тест. В ряду серьезных и полусерьезных попыток проведения теста Тьюринга выделяются эксперименты известного критика работ в области искусственного интеллекта Дж. Вейценбаума (1982) с относительно простой, включавшей всего лишь несколько сот строчек текста программой ELISA, которая позволяла длительное время поддерживать заочный диалог с человеком. При этом она производила на собеседников впечатление живого человека. Позднее (и опять же скорее в критических целях) Вейценбаум адаптировал свою программу для целей роджериан-ской психотерапии, назвав ее DOCTOR. Многие участники опытов Вейценбаума не только не чувствовали дискомфорта, но и предпочитали иметь дело с компьютером, а не с реальным психотерапевтом.
9.2.2 Философия искусственного интеллекта
Слабость теста Тьюринга состоит в том, что это бихевиористский тест. Для когнитивной науки важен анализ интенций и ментальных репрезентаций, обеспечивающих решение задачи. Неоменталистским ответом на тест Тьюринга и успехи вопросно-ответных программ стал мысленный эксперимент, описанный американским философом Джоном Сёрлом (Searle, 1991). Он предложил представить человека, находящегося в закрытом помещении. Через щель в комнату поступают письменные вопросы на китайском языке, о котором этот человек не имеет ни
ности для аналогий могут возникнуть в среднесрочной перспективе (см. 9.4.3). С задачей когнитивного моделирования в настоящее время непосредственно связано только развитие в области искусственных нейронных сетей (см. 2.3.3).
·" В 1997 году компьютерная программа впервые выиграла партию у чемпиона мира по
шахматам. Интересно, что соответствующие программмы игры го далеко не столь сильны.
Важнейшей причиной этого является более высокая комбинаторная сложность этой игры,
ставящая перед компьютером (и программистом) проблему практической вычислимости.307

308

малейшего представления. Ему также не известна тематика вопросов. К счастью, при нем находится достаточно полный китайско-китайский толковый словарь. Найдя в словаре иероглифы, соответствующие толкованию иероглифов в записках, герой этой истории записывает их в качестве ответа и передает обратно через дверную щель. Для внешнего наблюдателя весь процесс может выглядеть как участие закрытого в «китайской комнате» человека в дискуссии экспертов... по истории средневекового Китая. Проблема, однако, состоит в том, что, симулируя работу компьютера и практически решая коммуникативную задачу, человек в комнате совершенно не осознает интенциональное содержание своей деятельности.
Это феноменологическое рассуждение (если нет интенционально-сти, то нет сознания, а следовательно, нет и человеческого мышления) служит одним из нескольких обсуждаемых в литературе радикальных аргументов против применения вычислительного подхода в психологии и против самой возможности построения искусственного интеллекта. Но аргументация Сёрла не безупречна. Слабым ее пунктом является рассмотрение заведомо ограниченной системы индивидуального сознания и мышления. Хотя человек в комнате, по определению, ничего не знает о содержании принимаемых и передаваемых сообщений, нельзя отрицать, что фактической основой его работы служит глубокое понимание языка и тематики обсуждения создателями толкового словаря и участниками ведущейся дискуссии. Используя нейрокогнитивную аналогию, можно уподобить сёрловского оператора частной подсистеме большого мозга. Так, зона Брока, играя важную роль в экспрессивном речевом общении (см. 7.3.3), тоже, по-видимому, «не понимает» намерений и содержания речи своего обладателя.
В последние десятилетия стали появляться примеры, как бы зеркально симметричные аргументу Сёрла. Речь идет об успешном решении задачи компьютером при отсутствии понимания природы этого решения человеком. Самым известным примером такого рода является доказательство теоремы о четырех красках. Еще в середине 19-го века было высказано предположение, что для раскраски карты таким образом, чтобы две имеющие общую границу области (страны) имели разную окраску, должно быть достаточно четырех красок. Несмотря на усилия выдающихся математиков, эта теорема не могла быть доказана вплоть до 1977 года, когда ее «доказала» относительно простая компьютерная программа, написанная К. Аппелем и В. Хакеном. Путем исчерпывающего перебора множества возможных сочетаний границ, программа продемонстрировала, что во всех случаях четырех красок действительно оказывается достаточно. Профессиональное сообщество математиков отнеслось к этому событию с большой долей скепсиса, так как, во-первых, остались непонятными концептуальные основания данного вывода, а во-вторых, любая программа, как было ясно уже в то время (до появления продукции фирмы Microsoft), может содержать

ошибку. Собственно «человеческое» доказательство теоремы появилось лишь спустя 20 лет, в 1997 году (MacKenzie, 2001).
Ситуации непонятности машинного решения для человека возникают, например, при распознавании объектов с помощью искусственных нейронных сетей, поскольку характер изменений в сетях в процессе обучения слишком сложен, чтобы его можно было затем проследить аналитически. Более того, эпизоды непонимания содержания производимых компьютерными системами операций и вытекающих из них выводов весьма частотны в реальной жизни — как в профессионально-технологическом контексте (проблема ситуативного сознания у пользователей полуавтоматизированных систем — см. 2.1.2), так и во все большей мере в повседневных бытовых условиях. Непонимание возникает здесь, в конечном счете, между пользователем и разработчиком технических систем. Но стремительное усложнение этих систем и их намечающееся автономное взаимодействие — автомобилей между собой и со знаками дорожного движения, домашних приборов с системой энергообеспечения дома и т.д. — заставляет и самих разработчиков опираться на компьютерные средства поддержки программирования и принимаемых при этом решений (как в случае систем CAD — Computer AidedDesign).
Что касается теоретических обобщений этих результатов, то складывается впечатление, что часто они имеют характер «бракосочетания сомнительной эпистемологии и IBM». Унаследованный от формальной логики и вычислительной лингвистики интерес к играм с условными правилами, применяемым к дискретным символам, а также влияние философских взглядов Декарта и особенно Юма привели к тому, что основной стратегией исследования в когнитивной науке был объявлен методологический солипсизм (см. 1.1.2). Считая Юма первым подлинным представителем когнитивной науки, Фодор (Fodor, 1980) утверждает, что если нет различия между мыслью о предмете и просто мыслью, то предмет можно игнорировать. Этот вывод имеет определенные основания, так как при построении систем искусственного интеллекта наиболее существенными вопросами являются их непротиворечивость и программная реализуемость, а не соответствие реальным прототипам.
Основной задачей вычислительного подхода было объявлено изучение «языка мысли» (languageofthought), предикаты которого, как считает Фодор (Fodor, 1978; Ray, 2003), являются врожденными и лежат в основе не только усвоения родного языка, но и вообще всех форм познавательной активности17. Язык мысли («менталезский язык»)
17 Критикуя с этих позиций работы Л.С. Выготского, Фодор (Fodor, 1972), похоже, не
замечает трудностей, в которых оказывается его собственная концепция. Укажем одну из
них. Предположение о существовании «языка мысли», кроме спорного утверждения о
его врожденности, содержит опасность бесконечного регресса. Если «язык мысли» — это
нечто вроде автокода вычислительного устройства или же своеобразный interlingua, опос
редующий коммуникацию перцептивного и вербального знания, то, по-видимому, необ
ходимы специальные языки-посредники для перевода информации с «языка восприя
тия» и с естественного языка на «язык мысли».                                                                                    309

включает, наряду с логическими суждениями, пропозициями, также и пропозициональные установки, то есть метаоператоры субъективного отношения к ним, представленные ментальными предикатами (или «психологическими глаголами») «хотеть», «знать», «думать», «предполагать», «надеяться», «бояться» и т.д. (см. 6.3.1 и 7.4.1). Вопрос о ложности или истинности содержания пропозиций в подобных конструкциях приобретает подчеркнуто субъективный характер. Например, если некий персонаж по имени Петя «считает, что идет дождь», то справедливость этого утверждения остается (в первом приближении — см. 9.4.1) на совести Пети.
Отметим очевидную неполноту этого подхода. В качестве основы мышления человека здесь рассматривается исключительно важное, но все же явно ограниченное подмножество средств двух высших уровней функциональной организации интеллекта, а именно уровней ? и F. Рассматривая в предыдущей главе (см. 8.1.4 и 8.4.3) основные виды четакогнитив-ных координации, мы отмечали, что в их число входят и невербальные метапроцедуры воображения, позволяющие строить пространственные модели ситуаций и подвергать их изменениям, напоминающим изменения, которые возникают в ходе предметной деятельности. Предположение о сугубо формальной, пропозициональной основе внутренних репрезентаций проблематично в целом ряде отношений, прежде всего с точки зрения того, как мы решаем простейшие задачи с учетом пространственных отношений. Предположим (вслед за Джонсон-Лэйрдом — см. 8.2.2), что нам даны следующие условия «Анна сидит слева от Маши, а Маша сидит слева от Джона». Нужно определить взаимное положение Анны и Джона. Сделать это, используя только свойства логической транзитивности, невозможно, так как в том случае, если Анна, Маша и Джон сидят за круглым столом, Анна будет находиться не слева, а справа от Джона.
Пропозициональное описание оказывается в принципе недостаточным, если оно строится без учета предметной ситуации, то есть с позиций декларируемого методологического солипсизма. Полезным расширением теории языка мысли могла бы стать, например, ее интеграция с теорией перцептивных символьных систем (см. 6.4.2). Отдавая дань доминирующей в последнее десятилетие нейрокогнитивной парадигме, Фо-дор и другие сторонники рассматриваемого подхода признают сегодня, что функционирование языка мысли непосредственно коренится в работе нейрофизиологических систем мозга, сохраняя при этом, тем не менее, свой основанный на абстрактных вычислительных операциях характер. Так, например, порождение на языке мысли синонима русской фразы «Я боюсь» приводит к активации миндалины, затем ядер гипоталамуса, выделению адреналина и т.д., причем происходит все это столь же автоматически, как выполнение команд в компьютерной системе, где, скажем, появление на входе последовательности символов вида «begin print» ведет к распечатке текста.
Самым общим аргументом в пользу вычислительного подхода слу-310       жит ссылка на возможности машины Тьюринга. Утверждается, что всякая

критика данного подхода, если она непротиворечива, должна допускать формализацию в виде программы работы машины Тьюринга. Это устройство, как отмечалось (см. 2.1.1), использует гомогенную систему репрезентации — цепочку символов из конечного алфавита. В таком же коде, как функция состояния и символа на ленте, описывается и поведение машины Тьюринга. Поэтому всякая логичная критика машинных моделей познавательных процессов может быть переведена если и не в реально, то, по крайней мере, в потенциально реализуемые программы вычислений18. Заслуживающие внимания критические замечания, следовательно, могут быть ассимилированы и использованы для демонстрации универсальности вычислительного подхода. С этой целью А. Ньюэлл и Г. Саймон разработали программу, моделирующую картину движений глаз шахматистов. Такие исследования проводились ранее советскими критиками искусственного интеллекта — O.K. Тихомировым и его коллегами (см., например, Тихомиров, 1969).
Этот аргумент, конечно, основан на ряде недоразумений. Его авторы не учитывают развитие самой математической логики. Во-первых, анализ вопроса о границе между реальной и потенциальной вычислимостью функций показал, что с помощью машины Тьюринга могут быть вычислены лишь сравнительно простые функции: формальные модели сложных систем оказываются более сложными, чем сами эти системы (Doyle, 2003)19. Во-вторых, средствами исчисления предикатов первого порядка («булевой алгебры»), с которой имеет дело машина Тьюринга, невозможно решать задачи новых разделов математической логики — конструктивной и модальной логики, прежде всего, подклассов так называемых временных и интенциональных (или эпистемических), логик, в случае которых, до известной степени, учитываются ресурсы, знания и интенции субъекта (см. 9.2.3).
Впрочем, недостаточно убедительны и радикальные аргументы против возможности вычислительной интерпретации человеческого интеллекта. Упоминавшаяся в самом начале данного подраздела китайская комната Сёрла отнюдь не единственный такой аргумент. Двумя другими, наиболее частотными аргументами являются ссылки на теорему Гёделя о неполноте формальных систем и на «проблему фрейма» (последнюю не следует путать с частными проблемами, возникающими в связи
18 Совершенно аналогично, несколькими десятилетиями ранее критиков психоанализа обвиняли в неизжитых сексуальных комплексах.
" Упомянутая здесь проблема вычислимости по-разному ставится для разных классов
вычислительных устройств. Решение задач, практически недоступных из-за продолжи
тельности требуемых операций для машины Тьюринга и реализующих эту идею компью
теров с фон-неймановской архитектурой, может, в принципе, оказаться в пределах дося
гаемости для так называемых клеточных автоматов и особенно для (пока, впрочем, до
вольно гипотетических) квантовых компьютеров, способных к чрезвычайно быстрым па
раллельным вычислениям.                                                                                                                      311

с использованием «фреймов» в качестве определенного формата представления знаний — см. 2.3.2 и 6.3.1).
Согласно теореме о неполноте, доказанной Куртом Гёделем в 1931 году, во всякой строго формальной системе имеются некоторые утверждения, которые не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты в рамк.ах данной системы10. Следовательно, полагают современные критики вычислительного подхода, формальное описание таких сложных систем, как сознание или интеллект человека, также обречены на неполноту и полноценный искусственный интеллект невозможен. Это рассуждение едва ли правомерно, так как вычислительные теории в когнитивной науке никогда и не претендовали (в действительности, не могли претендовать) на строгость таких формальных систем, как арифметика. Всякая попытка исчерпывающего логического описания когнитивных структур заведомо должна была бы кончиться неудачей, поскольку в психологии, как отмечал еще Кант, особенно выражена зависимость данных от процедуры исследования и, кроме того, сам объект исследования имеет непрерывный характер. Существуют многочисленные примеры эмпирически мотивированных дополнений в вычислительных моделях языка и мышления. К ним относятся постулаты значения Карнапа (см. 6.1.1), а также разнообразные эвристики мышления и принятия решений, впервые систематизированные как раз видными представителями работ в области искусственного интеллекта Ньюэллом и Саймоном (см. 8.1.1 и 8.4.1).
Серьезные, но скорее технические последствия для создания искусственных интеллектуальных систем влечет за собой проблема фрейма — необходимость постоянного пересмотра некоторого подмножества знаний по мере изменения ситуации и накопления опыта. Например, получив информацию, что некоторое живое существо «Z» — «это птица», мы сразу же приходим к весьма вероятному выводу, что ? строит гнезда, поет и способна летать (см. 6.2.1). Предположим, однако, что через какое-то время выясняется, что «? — это пингвин». Это уточнение требует пересмотра сделанного ранее заключения. Суть возникающих в общем случае трудностей состоит в том, что нет никаких алгоритмических критериев для определения границ подлежащих пересмотру знаний. Все решения этой проблемы могут быть только частными и в лучшем случае эвристическими. В современном логическом программировании для этого используются средства так называемых немонотонных логик (Gelfond & Watson, 2003). В естественно-языковых системах решение может состоять в контроле только похожих по содержанию текстов (см. 6.1.1 и 7.4.3). В роботике, где проблема фрейма стоит особенно остро, она заставляет некоторых разработчиков в последнее время вообще отказываться от когнитивных, основанных на знаниях архитектур (см. 9.2.3).
2(1 Методологическое значение теоремы о неполноте состоит в доказательстве невозможности построения замкнутой внутри себя и самообосновывающейся научной системы. Иначе говоря, наука не может быть учением, а учение не может быть наукой (Непей-312        вода, 2000).

Итак, несмотря на многочисленные аргументы proи contra, вопрос о возможности построения искусственного интеллекта по-прежнему остается полностью открытым. Здесь уместна следующая историческая аналогия. Казалось бы, механистический образ la statue animee проходит через всю французскую философскую литературу 18-го века. При этом он служит одним авторам для обоснования дуалистических (Кондильяк, Буро Деланд, Гольбах, Ламетри), а другим — экзистенциалистских (Паскаль) и диалектических взглядов (Бюффон и Дидро). Что касается собственно исследования познавательных процессов, то, как заметил когда-то в своем эссе о кибернетике С.Л. Рубинштейн, «"мышление" любых машин — это мышление человека, спроецированное в машины». Понимание механизмов психики может быть достигнуто прежде всего «исследованием... человеческого мозга и путей его формирования» (Рубинштейн, 1976, с. 239). С развитием вычислительного потенциала машин происходит развитие мышления самого человека — во всяком случае, эта тенденция неизменно доминировала до сих пор. Большинство специалистов не стремятся создать искусственный разум, рассматривая эту область как совокупность научных направлений, каждое из которых исследует то или иное свойство интеллекта.
Оценивая перспективу вычислительной ориентации когнитивных исследований в целом, нельзя отрицать, что, например, системы продукции представляют собой мощное средство описания больших массивов поведенческих и интроспективных данных, которое могло бы использоваться в самых разных разделах психологии. Для некоторых авторов современный вычислительный подход привлекателен «смещением акцентов в сторону изучения действия» (хотя на самом деле продукции скорее напоминают связи стимул—реакция). Эксцессы методологического солипсизма уравновешиваются вполне реалистической ориентацией работ других ведущих представителей когнитивных исследований. В частности, Дональд Норман (Norman, 1981) одним из первых сформулировал для когнитивной науки программу развития, включавшую изучение навыков, эмоциональной регуляции действия и роли социальных норм, тогда как М. Познер и Г. Шульман предупредили, что «угрозой для когнитивной науки является превращение в "искусственную науку", не вносящую вклад в понимание человеческого мозга и человеческой культуры» (Posner & Shulman, 1979, p. 402).
Следует отметить, что вычислительный подход наиболее успешен именно в нейрокогнитивных исследованиях, когда удается связать модели нейронных механизмов с картиной поведения и его нарушений (O'Reilly & Munakata, 2003). Так, представление о гомогенных активирующих и тормозных взаимодействиях в нейронных сетях позволяет описать возникающие при поражениях теменных отделов коры затруднения в переводе взора и внимания в сторону, противоположную стороне поражения (см. 4.3.2 и 4.4.3). Эти затруднения М. Познер объясняет выпа-

313

дением особого механизма «отцепления (англ. disengagement) внимания от объекта». Доказательством считается увеличение времени реакции обнаружения целевого объекта при предъявлении ошибочной пространственной инструкции в методике «проигрыша-выигрыша». Не прибегая к представлению о механизме «отцепления», коннекционистские модели теменных поражений предсказывают двойной эффект — увеличение времени реакции при ошибочной («больший проигрыш») и при правильной инструкции («меньший выигрыш»). Этот двойной эффект и наблюдается у пациентов с подобными поражениями. В других модельных экспериментах было также показано, что эффекты торможения в тесте Струпа и аналогичных ситуациях, возможно, являются просто побочным продуктом активного удержания релевантной для решения задачи информации в рабочей памяти. Однако от этих новых исследований до создания сколь-нибудь автономного «нейроинтеллекта» все еще очень далеко.
9.2.3 Виртуальные формы жизни
В дискуссиях, подготовивших возникновение когнитивной науки, заметную роль играли ссылки на робота с «мелкомасштабной моделью окружения» в голове (см. 2.2.1). Индустриальные роботы второй половины 20-го века, использующиеся для тяжелых, фиксированных в пространстве операций (типа сварки автомобильных кузовов), не могли, конечно, претендовать на статус интеллектуальных систем. К началу нового столетия сложились предпосылки для разработки и технологического использования мобильных, в том числе плавающих и летающих роботов21. В результате lastatueanimее действительно впервые стала проявлять, по крайней мере, внешние признаки оживления. Это привело к возникновению направления, получившего название когнитивная робо-тика, и к пересмотру приоритетов в области искусственного интеллекта и нейроинформатики. На место таких тем, как язык мысли или игра в шахматы, в качестве центральных выдвинулись вопросы сенсорного обеспечения, построения движений, ориентации в пространстве, идентификации объектов, планирования действий и «социального взаимодействия», причем не только человека и робота, но и роботов между собой.
В отношении сенсорного оснащения акцент был сделан на контактной и проприокинестетической сенсорике, а также на ультразвуковой
21 Интересные лабораторные наработки возникли, конечно, значительно раньше Так, в конце 1960-х годов в Стэнфордском университете был создан робот Shakey, который мог обрабатывать простые инструкции на естественном языке и на их основании планировать и осуществлять перемещения по территории университета, ориентируясь на данные оптических сенсоров. Слабым звеном было восприятие — за время переработки информации о зеленом свете светофор на перекрестке успевал переключиться на красный. Удачным звеном архитектуры Shakey, напротив, была система планирования действий, 314        основанная на формализации эвристики цели-средства (см. 8.1.1 ).

эхолокации как альтернативе компьютерному зрению, слишком сложному для моделирования в реальном масштабе времени. В частности, неудачными оказались попытки совместить видение широким полем зрения с идентификацией отдельных предметов. Лишь в последнее время разнообразные опыты с обучением нейронной сети классификации объектов в динамическом окружении показали, что естественным побочным результатом такого обучения («эволюции нейронной сети») становится разделение локализации и идентификации. Сеть выделила как автономную составляющую обработку пространственных признаков, сконцентрировав эти процессы в слое формальных нейронов отдельно от процессов описания индивидуальных объектов (Calabretta & Parisi, 2005). Таким образом, вполне возможно появление роботов с «двумя зрительными системами», подробно рассматривавшимися нами в предыдущих главах (см. 3.3.2 и 3.4.2). Еще одним вероятным развитием может стать массовое оснащение роботов активным зрением, или, иначе говоря, окуломоторикой. Это позволит не только обеспечить более глубокую, фокальную обработку информации, но и реализовать коммуникативные функции зрительного внимания (см. 7.4.3).
Задача управления движениями робота немедленно поставила исследователей перед классической, сформулированной H.A. Бернштейном еще в 1930-х годах проблемой преодоления избыточных степеней свободы. Так, для осуществления простейших перемещений на двух конечностях необходимо уметь управлять механической системой с как минимум 10 степенями свободы — по две в тазобедренных и голеностопных суставах и по одной в коленных. При этом возможны два режима ходьбы. Статическая ходьба, когда проекция центра тяжести не выходит за пределы площади опоры, проста, но неэффективна в энергетическом отношении, поскольку помимо перемещения тела вперед приходится тратить силы также на его поднимание. Динамическая ходьба, которую можно было бы определить как «контролируемое падение», значительно более эффективна, так как накопленная при подъеме энергия используется на фазе «падения» для быстрого перемещения тела вперед. В настоящее время, безусловно, преобладает использование статических режимов передвижения, причем для повышения устойчивости используются конструкции с большим числом конечностей. Внешне это напоминает сообщество гигантских насекомых. Развитие робототехники как бы повторяет ход биологической эволюции, в основном оставаясь пока на довольно ранних ее этапах22.
Среди более когнитивных компонентов оснащения мобильных роботов следует упомянуть «карты», или модели окружения, используемые для навигации. Конечно, такие карты полезны лишь постольку, поскольку имеются алгоритмы перехода от фиксированной в них информации к планированию действий и осуществлению движений. Обычно такая информация задается в форме дискретных графов, и задача планирования состоит в нахождении кратчайшей, с учетом выполнения ряда критериев,
22 Одним из несомненных достижений в области «биомеханики» роботов является
создание «автономного агента», способного прыгать с ветки на ветку подобно тому, как
это делает обезьяна в тропическом лесу (Saito & Fukuda, 1994).                                                                   315

траектории между вершинами, репрезентирующими Istwertи Sollwert, а затем и практического движения по этой траектории. Возможно, что решение подобных задач, а именно задач на удовлетворение множественных ограничений (см. 2.3.3 и 7.3.3), было бы успешнее в случае использования не графов, а какой-нибудь более гомогенной, например аналоговой, формы репрезентации, способной передавать информацию о градиентах приближения к цели. Сама цель при этом могла бы рассматриваться как аттрактор, некоторый локальный минимум в многомерном ландшафте возможных состояний системы. Этот подход реализуется в некоторых коннекционистских программах. Кроме того, делаются первые попытки использования гибридных архитектур, обычно с элементами вертикальной организации: на нижнем уровне реализуются сенсомоторные процессы, а на верхнем — процессы управления и контроля («критики»), включающие моделирование среды, целепола-гание и планирование действий.
При весьма скромных затратах времени и средств на моделирование способностей к абстрактному мышлению, видное место в современной роботике занимают вопросы коммуникации и практического взаимодействия. Причиной этого являются следующие очевидные соображения. Во-первых, типичные задачи для мобильных роботов, такие как обследование акватории порта в поисках мин или очистка территории после экологической катастрофы, предполагают кооперацию нескольких, иногда множества относительно простых (а следовательно, дешевых) роботов и сочетания их автономности с управляемостью со стороны человека. Во-вторых, часть систем, прежде всего гуманоидные роботы, создается для использования в медиабизнесе и рекламе. Понятно, что главное требование к ним — имитация человеческих форм общения. Более отдаленная цель состоит в объединении этих двух линий, что может быть достигнуто только путем координации ресурсов, по типу эффектов совместного внимания, известных из исследования раннего отногенеза (см. 4.1.1 и 7.1 2). Такие проекты ведутся сейчас в ряде лабораторий, в частности, в Массачусетском технологическом институте. На рис. 9.2 показана серия эпизодов из экспериментов, направленных на тренировку простейших процедур координации внимания человека и робота.
Популярным, хотя и весьма размытым понятием в современной литературе является термин «агент». Под «агентом» может пониматься любая нетривиальная часть некоторой более широкой среды, ситуативно адаптированная к ней и проявляющая какие-либо другие признаки интеллектуального поведения, например, способность к ответам на вопросы и другим формам взаимодействия (Поспелов, 2003). Это может быть программа вычислений, компьютер в сети, мобильный робот и, конечно же, живой организм. В связи со стремительным развитием Интернета как универсальной среды для размещения знаний и появлением технологий виртуального поиска данных (см. 7.4.3), для когнитивных исследований особенно интересны так называемые виртуальные агенты — при- кладные программы автономного поиска данных по сформулированным

Рис. 9.2. Три эпизода в попытках управления «вниманием» робота: А — робот фиксирует объект, Б — переходит к фиксации лица экспериментатора; В — легкие движения объекта вновь привлекают «внимание» робота к объекту.
пользователем на естественном языке требованиям. Поскольку такие программы для упрощения коммуникации с пользователем обычно снабжены антропоморфным интерфейсом, то в ходе развития этой технологии приходится сталкиваться с проблемами, возникающими и при создании гуманоидных роботов.
В плане более фундаментальных исследований виртуальные агенты служат материалом для моделирования различных аспектов эволюции живых организмов в рамках подхода, получившего название «эволюционная кибернетика» (см. Редько, 2001). В частности, любая важная система организма человека может рассматриваться как сложное сообщество клеточных агентов23. Процедуры управляемого экспериментатором обучения нейронных сетей, такие как обратное распространение ошибки, не очень убедительны с биологической точки зрения. Интерпретация изменений работы нейронных сетей мозга поэтому часто ведется с позиций теории нелинейных динамических систем (см. 2.3.3 и 9.4.3). Эта теория подчеркивает значение самоорганизации, допускает возможность резких изменений сложности системы (так называемых «бифуркаций») и играет важную роль в устранении гомункулусов (но часто и менталистской терминологии!) из объяснительных схем. Интересна в связи с этим демонстрация того, что появление некоторого сложного продукта работы множества агентов не обязательно предполагает с их стороны возможности планирования поведения, наличия интенций и даже каких-либо коммуникативных способностей, выходящих за рамки элементарной сенсорики. Классическим примером служат постройки термитов, которые

23 Примером может служить функционирование иммунной системы человека. Защита организма от инфекций и вредных воздействий различного рода — бактерий, вирусов, паразитов и т.д. — представляет собой комплекс сложных «задач», решение которых требует великолепной памяти и постоянного гибкого регулирования числа используемых для отражения опасности гетерогенных средств-агентов.

317

возникают в результате выполнения простых рефлекторных актов, «управляемых» ограничениями физической среды. Другая примитивная форма организации коллективного поведения — это имитация, которая внешне может выглядеть как осознанное единодушие действующих совместно агентов, но фактически не требует никаких когнитивных репрезентаций24
Создатели систем виртуальной жизни, особенно в области прикладной робототехники, вынуждены учитывать элементарную логику действия, отличную от классического исчисления предикатов, положенного в основу символьных моделей искусственного интеллекта. Речь идет, в частности, о временных логиках как подклассе модальных логик (Не-пейвода, 2000). В этом контексте, например, конъюнкция двух истинных пропозиций не всегда истинна. Так, хотя при планировании действий может быть по отдельности справедливо, что робот способен
А: «повернуть руку-манипулятор влево на 90°» и
Б: «проехать вперед на расстояние 10 метров»,
но конъюнкция этих двух приказов-пропозиций может быть, тем не менее, невыполнимой, если, скажем, слева от траектории движений робота находится большой камень или дерево. Справедливо и обратное — невыполнимая «в лоб» операция может стать реализуемой в сочетании с другими поведенческими актами, на обходном пути, при движении с учетом рельефа местности и т.д. Даже наиболее философски настроенным разработчикам подобных систем тезис Фодора о методологическом солипсизме как стратегии исследования в когнитивной науке должен был бы казаться, по меньшей мере, странным.
Более того, как раз временные ограничения, заставляющие искать достаточные, а не самые интеллектуальные решения, обуславливают склонность работающих в этой области авторов к материализму поведенческого типа, так сказать, к нео-необихевиоризму. Так, один из наиболее известных сегодня экспертов, руководитель лаборатории роботики Массачусетского технологического института Родни Брукс называет себя сторонником антиментализма и пропагандирует... «антивычислительный подход» (Brooks, 1999). По его мнению, как искусственные, так и реальные живые существа в равной степени не могут позволить себе роскошь мышления в терминах специально конструируемых и удерживаемых в памяти ментальных репрезентаций окружения. Самое важное, как считает Брукс, что в постулируемой когнитивным подходом опоре на внутренние репрезентации нет никакой необходимости: опираться
24 Как отмечалось в одной из предыдущих глав, неосознанная имитация играет существенную роль даже в процессах человеческого речевого общения, казалось бы, целиком построенных на рефлексивном учете знаний и намерений коммуникативного партнера Эта имитация уменьшает когнитивную нагрузку, связанную с созданием, сохранением и 318        модификацией ментальных моделей (см 7 1 3)

сохранения следов этих воздействий и их интерпретации (обработки, категоризации и т.п.) постулируется целая цепочка гипотетических когнитивных процессов и структур. Восприятие оказывается опосредованным ими. Как отмечает Гибсон: «Чтобы воспринимать мир, нужно уже иметь идеи о нем. Знание о мире объясняется из предположения, что такое знание уже имеется. Безразлично, приобретаются эти идеи или они врождены: порочно само круговое рассуждение» (Gibson, 1979, р. 304).
Вывод, к которому пришел Гибсон в результате длительного и, видимо, нелегкого развития своих взглядов, состоит в необходимости полного изменения самой постановки вопросов в психологии и психофизике восприятия. Исследователи потратили много сил, пытаясь определить, как осуществляется восприятие, и не обратили внимание на вопрос о том, а что, собственно, воспринимается, хотя ответ на первый вопрос явно зависит от ответа на второй.
В своей книге 1950 года Гибсон дал критический анализ концепции пустого евклидова пространства. Эта математическая абстракция, введенная физикой 17-го века, в частности, позволила Дж. Беркли и Г.ф. Гельмгольцу утверждать, что непосредственное зрительное восприятие третьего измерения пространства (удаленности) невозможно. По мнению Гибсона (и здесь он возражает не только «епископу Беркли» и «барону Гельмгольцу», но косвенно и представителям современного вычислительного подхода — см. 9.2.2), само понятие «пространства» как пустого гомогенного вместилища геометрических точек иррелевантно для биологии и психологии, так как животные и человек воспринимают не изолированные точки и линии, а текстурированный трехмерный рельеф {layout) поверхностей окружающих их объектов. При такой переформулировке проблемы оказывается, что поток света содержит однозначную информацию о рельефе окружения, особенностях отдельных объектов и самом наблюдателе. С доказательством этого положения связана психофизическая часть работ Гибсона и его последователей, которая имеет серьезные общеметодологические следствия.
В самом деле, если структура стимульного потока однозначно специфицирует окружение, то можно предположить, что животные эволюционировали в направлении чувствительности к этим «инвариантам высших порядков». Описание естественного светового потока как источника информации для подвижного организма называется экологической оптикой26. С экологической точки зрения, «что» зрительного восприятия — это свойства самих предметов и событий, специфицируемые инвариантными структурами стимуляции. Внутри определенной
26 Такое же описание по отношению к другим доступным организму формам энергии можно было бы назвать экологической физикой. Экологическая оптика дает одно из множества возможных описаний света, и в этом смысле она частный случай физической оптики, подобно тому как евклидова геометрия — частный случай проективной геометрии 320        или топологии.

Рис. 9.3. Одна из первых описанных в литературе многозначных фигур — куб Неккера.

«экологической ниши» восприятие не должно быть конструкцией мозга (мнение Гельмгольца) или вероятностной игрой в угадывание (мнение создателя вероятностного функционализма Эгона Брунсвика) — оно может быть и действительно является прямым. В этом ответе на то, как осуществляется восприятие, суть экологического подхода Гибсона. Когда-то Коффка предложил феноменологическую формулировку главного вопроса психологии восприятия: «Почему мы воспринимаем вещи такими, какими мы их воспринимаем?» (см. 2.3.1). Вместо этого Гибсон в последние годы жизни спрашивал: «Почему мы воспринимаем вещи такими, какие они есть?», вполне серьезно отвечая: «Потому что они такие, какие они есть».
Тезис о прямом характере восприятия не мог не вызвать бурную дискуссию. На первый взгляд, он совершенно явно противоречит основному массиву накопленных в психологии знаний о перцептивных процессах. От подробно описанных еще в 19-м веке оптико-геометрических иллюзий до более современных демонстраций и примеров неоднозначности понимания предложений в порождающей грамматике Хомского бесчисленные феномены свидетельствуют о том, что стимульная ситуация может быть неопределенной, неустойчивой, вызывающе неадекватной. Возьмем хотя бы классическую многозначную фигуру, так называемый куб Неккера (см. рис. 9.3). В основе восприятия этой и аналогичных фигур лежат факторы внимания, памяти, установки, внутренней интерпретационной активности (см. 3.3.3). До работ Рока, Найссера и Дже-кендоффа, избравшего этот рисунок в качестве одной из иллюстраций когнитивного подхода (Jackendoff, 1983), та же организующая чувственный опыт роль приписывалась и другим ментальным факторам — бессознательным умозаключениям (Гельмгольц), памяти (Гербарт), воле (Шопенгауэр), априорным формам рассудка (Кант).
Другим примером служит предложение «Наказание охотников было ужасным». Оно многозначно в отношении того, были ли охотники

321

субъектом или объектом наказания. В теории Хомского разные интерпретации объясняются различиями глубинных синтаксических структур (см. 1.3.3 и 7.3.1). Но эти глубинные структуры можно рассматривать либо как альтернативные репрезентации исходного предложения, либо как альтернативные репрезентации того, что репрезентировано этим предложением. Все иллюстрации такого рода основаны на использовании материала, который сам является репрезентацией, поэтому непрямой, символьный характер восприятия этими примерами не доказывается. Репрезентацией является, в частности, любое изображение. Гибсон неоднократно возвращался к проблемам иллюзий и восприятия изображений, подчеркивая, что «структурирование света искусственным образом» (Gibson, 1979, р. 224) — относительно недавнее добавление к экологии человека. Кроме того, восприятие — это развернутая во времени активность. В движении (вокруг стола, по комнате, вокруг дома) и при манипуляциях с предметом (если он предоставляет эту возможность — см. 9.3.2) могут выделяться инварианты все более высоких порядков и достигаться адекватное восприятие27.
Интересный ход в анализе проблемы адекватности восприятия нашли некоторое время назад немецкие психологи М. Штадлер, Ф. Зегер и А. Рейтель (Stadler, Seeger & Raeithel, 1975). Они проанализировали эффекты когнитивных контуров, воспринимаемых нами, несмотря на их отсутствие в физическом стимуле. Примером служат очертания треугольника, которые можно увидеть в фигуре, изображенной на рис. 9.4. Приводя эту фигуру, они отмечают, что для когнитивной психологии, как ранее для гештальтистов, восприятие иллюзорного контура является чисто субъективным дополнением к образу, доказательством автономности феноменального сознания. Затем авторы обращаются к деятельности психолога, предшествовавшей этому experimentumcrucis. «Вначале он усаживается перед чистым листом бумаги... Потом с помощью циркуля и линейки начинает чертить конфигурацию, внимательно следя за соблюдением следующих соотношений: ...сектора, вырезанные в черных кружках, должны быть ориентированы так, чтобы их стороны можно было соединить равными по длине прямыми. То же самое относится и к углам. При их изображении нужно следить, чтобы стороны оканчивались точно на мысленных прямых, соединяющих стороны секторов. Окончив эту работу, психолог ее тут же забывает и старается как можно более непредвзято и некритически воспринять то, что у него получилось... Теперь он... констатирует, что видит линии, физически в рисунке отсутствующие. Из этого... вытекает феноменологическая постановка вопроса» (Stadler, Seeger & Raeithel, 1975, S. 10).
27 Чтобы убедиться в ошибочности первого впечатления от такого психологического аттракциона, как комната Эймса, достаточно просто открыть второй глаз. Напомним, что комната Эймса представляет собой модель комнаты, стены и потолок которой расположены под углом, отличным от 90°. В результате этого размеры находящихся внутри пред-322        метов и людей могут казаться искаженными.

Рис. 9.4. Вариант фигуры итальянского гештальтпсихолога Гаэтано Каниззы с когнитивным контуром — границами воспринимаемого в центральной части рисунка белого треугольника.
Философскую концепцию, в рамках которой возник экологический подход, «неогибсонианцы» называют прямым реализмом. Он отличается от картезианского дуализма и от восходящего к Канту критического реализма. Последний также предполагает существование двух реальностей — физической («вещи в себе», или «ноумена») и психической (явления, или «феномена»), но допускает возможность создания научных методов изучения их отношений (см. 1.1.3 и 1.3.2). Отличие прямого реализма от этих концепций состоит в особой разновидности материализма, выражающейся в переносе центра исследований с внутренних состояний сознания, а равно обеспечивающих их нейрофизиологических процессов, на описание биофизической среды. Эта версия материализма, очевидно, отличается и от нейрокогнитивных концепций, тяготеющих к теории идентичности (см. 9.1.3). Дело в том, что на долю нейрофизиологических процессов в прямом реализме остается сравнительно немного, они должны быть лишь постоянно настроены («в резонанс») на поиск и выделение информативных характеристик среды. Как резюмировал недавно данную позицию Р. Шепард, «в конечном счете, все это — отражение реальности».
Нельзя не отметить некоторого сходства содержания и риторики прямого реализма с марксистской теорией отражения, особенно в ее ленинской интерпретации. Характеризуя в начале 20-го века развитие науки, В.И. Ленин писал, что она «идет к единственно верному методу и единственно верной философии не прямо, а зигзагами, не сознательно, а стихийно, не видя ясно своей "конечной цели", а приближаясь к ней ощупью, шатаясь, иногда даже задом» (Ленин, 1959—1969, т. 18, с. 332). В теории отражения нет жесткого противопоставления «явления» и «вещи в себе», поскольку считается, что их различия преодолеваются в ходе практического взаимодействия человека с предметным миром:
323

«Человек не мог бы биологически приспособиться к среде, если бы его ощущения не давали ему объективно-правильного представления о ней» (там же, с. 185). Понятие «репрезентация», в принципе, оставляет возможность совершенно условных отношений между предметом и его восприятием, особенно когда репрезентациям дается символьное истолкование (см. 2.2.1). Критикуя философские взгляды Беркли и Гельмгольца, Ленин (как впоследствии и Гибсон) отмечал: «Если ощущения не суть образы вещей, а только знаки и символы, не имеющие "никакого сходства" с ними, то... подвергается некоторому сомнению существование внешних предметов, ибо знаки и символы вполне возможны по отношению к мнимым предметам, и всякий знает примеры таких знаков или символов» (там же, с. 247).
Это краткое изложение философского подтекста экологического подхода показывает, что как в критике традиционных теорий восприятия, так и в позитивной исследовательской он противостоит методологическому солипсизму (см. 1.1.2 и 9.2.1). Не случайно работы Гибсона, а заодно и Выготского стали мишенью критики со стороны Фодора и Пылишина (Fodor, 1972; Fodor & Pylyshyn, 1981). Разумеется, попытка прорыва картезианско-локковской традиции совершена экологическим подходом на очень узком участке. Речь идет скорее о биологической перспективе исследований, в рамках которой мир сводится к рельефу поверхностей или к «экологической нише». Активность человека, как подчеркивается в теории деятельности (см. 1.4.3), разворачивается в очеловеченном мире, в преобразованной деятельностью поколений природе. Опираясь на эту теорию немецкий методолог науки, основатель полуфилософской «критической психологии» Клаус Хольцкамп ввел в 1970-е годы понятие «предметное значение» (gegenstandlicheBedeutung). При этом он имел в виду предметный pendantопыта практической деятельности, который в принципе более богат, чем система словесных категорий. «В отличие от символических значений предметное значение не содержит указания на нечто третье, подразумеваемое: предметное значение — это значение, непосредственно включенное в жизнедеятельность человека» (Holzkamp, 1973, S. 25).
Широкий отклик на работы Гибсона и его последователей лишний раз доказывает, что кризис когнитивной психологии, разразившийся в 1980-е годы, имел методологические основания. Поэтому он не мог быть преодолен с помощью простого количественного накопления фактов. Экологический подход подчеркнул, что структура процессов психического отражения не может быть полностью произвольна, как это, вне всякого сомнения, имеет место в пропозициональных синтаксических и семантических теориях. Чувственный образ обеспечивает субъекта информацией о реальном положении дел в мире и правильно отражает релевантные аспекты ситуации. Хотя подобное утверждение в его философской всеобщности оставляет открытым множество вопросов и, как мы покажем в следующем подразделе, само верно лишь отчасти, нельзя не видеть заслуги Гибсона в попытке преодолеть постулат об изо-324       лированном от мира субъекте познания. Конкретным способом перехода

«трансцендентального барьера», отделяющего левую и правую части схемы критического реализма (см. 1.3.2), для него является действие.
9.3.2 Исследования ситуативного действия
Исследования действия в когнитивной науке в основном распадаются на два направления. В рамках первого речь идет о философском анализе интенционалъности как фактора, превращающего простое движение в действие (см. 1.2.3). При этом могут обсуждаться разные виды интенций, такие как (скорее рациональные) намерения и (скорее эмоциональные) желания, а также анализироваться неоднозначные ситуации, когда цель действия достигнута, но произошло это чисто случайно, отличным от сознательной интенции образом («хотел разбудить соседа и в поисках выключателя случайно уронил настольную лампу, чем и разбудил соседа»). Второе направление связано с анализом выполнения произвольных действий в экспериментах хронометрического типа. Как мы отмечали, в последнее время эти исследования выявили определенное запаздывание момента принятия решения о выполнении действия по отношению к процессам его нейрофизиологической подготовки, поставив, тем самым, под сомнение традиционные психологические объяснения причин действия (проблема свободы воли — см. 4.4.3 и 9.1.3). В экологическом подходе побудительные причины действия вынесены вовне28. Такими причинами считаются свойства окружения, предоставляющие организму возможности для осуществления тех или иных действий. Словосочетание «предоставляемые окружением возможности действия» — не совсем элегантный перевод одного из центральных для Гибсона и его последователей понятия «affordances». Это понятие, в свою очередь, является переводом гештальтистского понятия «Aufforderungen» («требования»), которое широко использовалось Верт-хаймером и учителем Гибсона Коффкой для описания «требовательных характеристик вещей» (в 1920-е годы близкие идеи развивали и другие авторы, в частности, Курт Левин, который использовал в сходном контексте термин «валентность» — см. 4.4.1). Как подчеркивает Гибсон: «Локомоции и манипуляции не запускаются... внутренней командой, а управляются. Они ограничиваются, ведутся, направляются... восприятием себя в мире. Управление осуществляется в системе животное—окружение» (Gibson, 1979, р. 225).
28 Здесь вновь просматривается сходство экологического подхода с концепциями, воз
никшими под влиянием марксистской теории отражения. Так, в психологической тео
рии деятельности А.Н. Леонтьева (см. 1.4.3) мотивы деятельности вынесены во внешний
мир — они имеют «предметный характер». Деятельность перестает быть просто неспеци
фическим беспокойством, если она может «опредметиться», «найти предмет своей по-
требности» и т.д.                                                                                                                                      325

Действенный характер имеет уже гибсонианское понятие перцептивной системы. Так, зрительная перцептивная система описывается им как иерархия внешнедвигательных активностей: подвижные глаза, подвижные глаза в подвижной голове, подвижные глаза в подвижной голове в подвижном теле. Добавление каждого уровня делает возможным новый класс движений, ведущих к более сложным трансформациям оптического потока и, соответственно, к выделению инвариант более высокого порядка. В своих работах Гибсон даже сравнивает глаз со щупа-лом, используя классический сеченовский образ29. Наряду со зрением в обследовании окружения участвуют и другие перцептивные системы. Однако зрение является самой важной перцептивной системой. «Запахи специфичны для летучих субстанций, звук специфичен для событий, но зрительная информация в оптическом потоке наиболее специфична из них и содержит все виды структурных инвариант для восприятия возможностей действия, предоставляемых окружением. Воспринимать некоторый предмет — означает также воспринимать, как приблизиться к нему и что с ним можно сделать» (Gibson, 1979, р. 226).
Интересным следствием из этого последнего утверждения является описание перцептивного образа как инварианты действенных трансформаций с репрезентированными в нем объектами (см. 3.4.1). Включенность активности особенно заметна в случае восприятия произведений изобразительного искусства или, в простейшем случае, изображений на плоскости. Известно, что пассивное рассматривание картины из идеального, с точки зрения линейной перспективы, положения не облегчает, а затрудняет оценку пространственных отношений изображенных предметов (Pirenne, 1970). Эти отношения лучше оцениваются при подвижности наблюдателя, либо, если возможность движения ограничена, из геометрически неидеальной позиции, когда идеальную позицию можно сравнительно легко реконструировать мысленно. Такому перебору точек зрения объективно способствует множественность перспектив, обычно присутствующих в картине (см. 3.1.1). В последние годы получена целая серия результатов, свидетельствующая о перцептивном расширении перспективы любой изображенной на плоскости сцены при ее последующем воспроизведении, как если бы мы осматривали сцену с разных сторон (Intraub, 1999). Особенно яркие иллюстрации идеи трансформационных инвариант при восприятии изображений могут быть найдены в рисунках Пабло Пикассо, сочетающих резко различные геометрические ракурсы изображаемых фигур (рис. 9.5).
29 Но не ссылаясь на него. Практически полное отсутствие ссылок — одна из особенностей необычного для научных публикаций стиля этого автора. Так, его работы, посвященные активному осязанию, не содержат ссылок на исследования Б.Г. Ананьева и сотрудников (Ананьев и др., 1959), нет в книгах Дж. Гибсона упоминания моторных теорий восприятия У. Джеймса и Т. Рибо, теории перцептивных действий A.B. Запорожца (Запо-326        рожец и др., 1967) и т.д.

Рис. 9.5. Рисунок Пикассо, иллюстрирующий трансформационную природу перцептивного образа.
Отталкиваясь от этих общих положений, последователи Гибсона (неогибсонианцы) развернули исследования организации действия. Их основой, наряду с экологическим подходом и теорией динамических систем, в явном виде служат работы H.A. Бернштейна и группы советских математиков и физиологов — И.М. Гельфанда, B.C. Гурфинкеля, М.Л. Цетлина, М.Л. Шика и других. Центральной является идея управления движениями путем ограничения числа избыточных степеней свободы и распределения целей между несколькими относительно автономными группами механизмов («уровнями»). М. Турвей, Р. Шоу и У. Мэйс (Turvey, Shaw & Mace, 1977) специально проанализировали возможности нескольких координационных структур — цепочек, комплексов, иерархий, гетерархий (коалиций) — и пришли к выводу, что только последние могут объяснить реальную сложность двигательного поведения. В отличие от иерархий, гетерархий имеют гибкую функциональную архитектуру — в них отсутствует «верховная инстанция», из которой бы при всех обстоятельствах производилось управление системой. Именно таким образом функционируют уровни когнитивной организации (см. 8.4.3).
Особенно интересен вопрос о связи моторных программ с восприятием. Если планирование действий связано с топологическим описанием окружения, то их реализация предполагает точную метрическую привязку к пространственному положению и свойствам предметов. Эта дополнительная спецификация осуществляется благодаря автоматической настройке низкоуровневых механизмов на параметры среды.

327

Управление движением осуществляется, следовательно, не только действующим субъектом, но и его окружением (Turvey, 1977). Аналогично, H.A. Бернштейн (1966) подчеркивал, что картина движения является результирующей центральных команд и воздействий среды. Второе предположение состоит в том, что низкоуровневая настройка осуществляется автономно от планирования действия. «Преимущества распределения ответственности... особенно выражены, когда действия должны соотноситься с событиями в окружении... При конфронтации с часто встречающимися классами событий можно было бы использовать стандартный набор планов, оставляя относительно независимым системам настройки решение задачи достижения конкретного варианта... Работы этологов свидетельствуют о том, что эволюция основательно использовала принцип отделения спецификации плана действия от настройки. Инстинктивные ритуалы запускаются стимуляцией простого вида, но поведение является гибким: оно соотносится с локальными особенностями окружения» (Turvey, 1977, р. 245—246).
Если объекты и постоянные свойства среды характеризуются инвариантами оптического потока, то для преднастройки и управления движениями прежде всего используются переменные характеристики, названные Дж. Гибсоном (Gibson, 1950) «зрительной кинестезией» и детально описанные им для различных видов движения (см. 3.1.2). «Мы приходим, таким образом, к различению свойств стимуляции, предоставляющих возможность приближения, избегания, слежения, полета... от тех свойств, которые управляют локомоциями во всех этих случаях. Создается впечатление, что первые признаки — это признаки, которые не меняются во времени, тогда как вторые — меняются» (Turvey, 1977, р. 249). У H.A. Бернштейна (1966) таким закономерно меняющимся во время собственных движений характеристикам афферентации соответствовал термин «проприоцепция в широком смысле слова». В этом же контексте известные немецкие физиологи Э. фон Хольст и X. Миттель-штедт (Holst & Mittelstaedt, 1950) писали о «реафферентации».
Работы неогибсонианцев обусловили в 1980-е годы оживление интереса к изучению организации движений и действия. В последнее время стали раздаваться призывы перестройки когнитивных исследований на основе «сенсомоторной теории психики» (Barsalou, 1999; O'Reagan & Noe, 2001). Речь идет о двух возможностях. Во-первых, о переносе общих принципов, выявленных при изучении движений, на сферу познания. Например, в случае такой формы познавательной активности, как понимание, автоматическая преднастройка (прайминг) и последующий контроль явно служат цели ограничения степеней свободы интерпретации сообщения (см. 7.2.2). Взаимоотношения между высшими уровнями когнитивной организации ? и F (о существовании этих механизмов H.A. Бернштейн мог только догадываться) естественно описываются по аналогии с отношениями более низких, преимущественно сенсомотор-ных уровней. «Координация», таким образом, имеет все шансы заменить в недалеком будущем термины «информация» и «репрезентация» 328

в качестве центрального понятия, используемого при изучении познавательных процессов.
Экологический подход имеет в виду другую перспективу, исключающую из рассмотрения высшие, преимущественно символические формы познания. Как ранее бихевиоризм (см. 1.3.2), этот подход исходит из концепции пустого организма. С точки зрения гибсонианской экологической психологии, у нас в голове нет никаких репрезентаций, являющихся «моделью мира» или хотя бы «уменьшенными копиями вещей». Сами мозговые механизмы — это всего лишь не специфицируемые далее устройства {smartdevices), срабатывающие в резонанс со стимульны-ми переменными высших порядков. В центре внимания оказываются мир и активность организма в экологически естественных условиях. К последним относятся условия временных ограничений, накладываемые автономным развитием событий. Этим объясняется интерес к исследованию ситуативного действия. По своей практической направленности данные исследования смыкаются с работами в области инженерной психологии (см. 2.1.2) и когнитивной роботики (см. 9.2.3).
Изучение ситуативных действий предполагает анализ когнитивных процессов, регулирующих выполнение действия по ходу развития событий, строго on-line. При этом часто наблюдается значительное число ошибок, а если решение и достигается, то скорее в интуитивном режиме. Мы остановимся здесь на маленьком фрагменте этих исследований, связанном с решением задач, которые обычно вовлекают операцию мысленного вращения, наиболее полно изученную Р. Шепардом и его коллегами (см. 5.3.1 и 8.1.3). Д. Кирш и П. Майо (Kirsch & Maglio, 1994) проанализировали поведение испытуемых в известной компьютерной игре Тетрис10. Вместо того чтобы сначала мысленно проигрывать варианты вращения фигуры, а затем осуществлять их на практике, испытуемые самым банальным, но, тем не менее, эффективным образом опирались на стратегию быстрых сенсомоторных проб и ошибок, которые прекращались, когда между фигурой в ее актуальной ориентации и потенциальной ячейкой усматривалось сходство общих очертаний. Более того, в самое последнее время было показано, что и в исходной ситуации экспериментов Ше-парда и Метцлер ужесточение фактора времени приводит к тому, что признаки ментального вращения (то есть зависимость времени реакции от угла поворота фигур) исчезают, хотя задача по-прежнему решается не случайным образом (Johnson & Cohen, 2003).
Таким образом, контекст ситуативного действия на самом деле ограничивает правомерность центрального для когнитивной науки
30 В «Тетрисе», созданном в 1980-е годы А. Пажитновым, задача состоит в том, чтобы
успеть повернуть и сдвинуть в горизонтальном направлении за время полета падающие
сверху фигурные блоки, добиваясь их максимально плотной упаковки с упавшими ранее
блоками. Идея этой игры была непосредственно навеяна психологическими эксперимен
тами на мысленное вращение.                                                                                                                   329

предположения о существовании внутренних репрезентации и их существенном вкладе в процессы решения задач. Вопрос, конечно, состоит в том, насколько такое «познание на сковородке» может быть прообразом познания вообще. Хотя в условиях сенсомоторной активности роль внутренних репрезентаций снижается, сама эта активность сохраняет интенциональный характер Кроме того, роль внутренних репрезентаций может возрастать при других обстоятельствах. В предыдущих главах (см. 3.4.2 и 8.4.3) подробно обсуждался основной довод против тезиса о «растворении восприятия в сенсомоторной активности»: существование двух различных уровней организации, опосредованных дорзальным и вентральным потоками переработки сенсорной информации. Тезис о прямом характере восприятия справедлив лишь в отношении нижнего из этих уровней, а именно уровня пространственного поля С, связанного с филогенетически более старым дорзальным потоком.
9.3.3 Телесная заземленность познания
0
Подчеркивание роли действия — лишь один из признаков поиска альтернатив абстрактно-вычислительному варианту когнитивной науки. Самым первым возражением символьному подходу был вопрос о том, как тот или иной условный символ может быть «заземлен» — соотнесен с предметной реальностью (symbolgroundingproblem— см. 2.2.3). Распространение экологического подхода с характерной для него критикой внутренних репрезентаций, а также переход на «субсимвольный уровень» рассмотрения в коннекционизме можно рассматривать в контексте этого общего вопроса о «заземлении» познания (см. 2.3.2). В ряде случаев исследователи хотя и признают существование символьных репрезентаций, но дают им сенсомоторное истолкование, близкое по духу к работам Гиб-сона и его последователей, как это произошло, например, в теории перцептивных символьных систем JI. Барсалу (см. 6.4.2). С конца 1980-х годов в когнитивной лингвистике, психолингвистике и психосемантике на этот фундаментальный вопрос стал даваться сначала осторожный, а затем все более уверенный ответ, суть которого состоит в соотнесении абстрактного знания с телесными ощущениями (см. 7.4.2)31.
В самом деле, как могло бы выглядеть гипотетическое объединение экологического подхода с когнитивной наукой? Помимо восприятия и
31 Несколько ранее аналогичное развитие произошло внутри экзистенциализма (см. 1.2.3). Ученик Гуссерля Мартин Хайдеггер (1889—1976) и Морис Мерло-Понти (1908— 1961) впервые обратили внимание на значение телесности. Многие сознательные и кажущиеся нам произвольными интенции при ближайшем рассмотрении оказываются не результатом свободной игры ума, а необходимым следствием определенной конструкции биологических подсистем и тела в целом, возникая, так сказать, «в силу устройства органа». С учетом этого не следует удивляться появлению в когнитивной науке работ, посвя-330        щенных «философии из мяса и костей» (Lakoff& Johnson, 1999).

(перцептивного) внимания, в экологическом подходе рассматривается только один познавательный процесс — обучение. По мнению неогиб-сонианцев, обучаясь, организм становится чувствителен ко все более тонким особенностям среды (речь идет, следовательно, о процессах настройки, лежащих в основе формирования навыков — см. 5.4.2). Можно представить себе также экологическую теорию мышления. Центральная идея состоит в следующем. Если мышление, с чем все-таки трудно спорить, предполагает все более полное отражение соответствующей предметной области, то по мере развития и совершенствования мышления особенности самих «инструментов отражения» могут становиться менее заметными — подобно тому, как мы перестаем замечать поверхность идеально чистого зеркала (см. 8.3.3). Общей сферой интересов для когнитивных и экологических исследований является, как мы видели, изучение ситуативного познания и, наконец, все те случаи, в которых происходит, в некотором смысле, включение мира в когнитивные процессы либо вынесение когнитивных процессов вовне.
Речь идет о взаимопроникновении предметной среды и познания, которое выражено в функционировании памяти. Начиная с работ французской социологической школы и культурно-исторической школы Выготского, опора на внешние «стимулы-средства» является неоспоримым фактом развития памяти в отногенезе. Когнитивные исследования последних десятилетий показали универсальность стратегии переноса познавательной нагрузки на внешний мир, особенно в детском и старческом возрасте, но также и в промежуточных возрастных сегментах, коль скоро для этого предоставляется удобная возможность. Яркие результаты были получены, например, при анализе сенсомоторных и пространственных форм активности, таких как зрительный поиск (см. 4.2.3) или конструирование по образцу (см. 5.4.1), когда даже многократное повторение тех же самых деталей обстановки не приводило к их запоминанию. Во всех подобных случаях ведущим, по-видимому, становится уровень пространственного поля С, не имеющий самостоятельного доступа к ви-сочно-гиппокампальным механизмам памяти, чем и объясняется отсутствие запоминания.
Потенциальное значение для когнитивной науки имеет и другая группа работ неогибсонианцев. Как отмечалось, восприятие понимается в экологическом подходе как процесс, не имеющий четких границ во времени32. Р. Шоу и Дж. Питтенджер (Shaw & Pittenger, 1977) полагают, что восприятие изменений нельзя объяснить с помощью представления
32 Утверждение о том, что наше восприятие не ограничено временными рамками, яв
ляется интересным, но одновременно и довольно спорным. Так, ограниченность времен
ных параметров сенсорной и перцептивной обработки хорошо просматривается в тай
минге пиков вызванных потенциалов мозга, где ранние, обусловленные сенсорными па
раметрами эффекты довольно быстро (через 300—400 мс) сменяются эффектами, кото
рые зависят скорее от семантических и синтаксических переменных (см. 2.4.2).                                          331

332

Рис. 9.6. Эксперименты по оценке возраста на основании трансформаций условного изображения лица (по: Shaw & Pittenger, 1977): А — экспериментальный материал; Б — преобразования системы координат.
о сравнении актуально воспринимаемого с хранящимся в памяти образом объекта в некоторый прошедший момент времени. Чтобы извлечь соответствующий образ из памяти (так называемый «шаг Геффдинга»), нужно найти его среди бесчисленного количества следов. Но это можно сделать, только заранее зная искомое изменение, так как без такого знания нельзя скорректировать актуальное восприятие. В работах Дж. Гиб-сона, а также других авторов, прежде всего Ф. Хайдера (Heider, 1958), Г. Иохансона (Johanson, 1978), С. Рунесона (Runeson, 1977), была показана возможность зрительной детекции не только структурных инвариант, но и трансформационных инвариант, которые характеризуют некоторые сложные изменения объектов, например процессы биологического движения (см. 3.1.2). Р. Шоу и Дж. Питтенджер попытались применить эти представления для объяснения еще одной экологически важной ситуации восприятия изменения — восприятия старения человеческого лица.
Профиль лица вписывался в двумерную систему координат, которая затем подвергалась систематическим трансформациям: аффинной (она переводила прямоугольники в трапеции) и топологической (она превращала круг в фигуру, напоминавшую сердце). Полученные профили (рис 9.6) ранжировались испытуемыми по возрасту. Была установлена не только устойчивая зависимость оценок от трансформаций, но и факт относительно большего влияния топологических преобразований, объяснявших свыше 90% оценок. По мнению авторов, восприятие крайне медленных процессов (старение) в принципе не отличается от обычного восприятия ситуативных изменений, подобных вращению падающего с ветки листа: предположение о критической роли памяти на дискретные состояния в первом случае столь же излишне, как и во втором. Забавно, что использованные в данной работе трансформации точно так же влияют на восприятие возраста других живых существ и даже неодушевленных предметов, таких как классическая модель автомобиля «жук» фирмы Фольксваген (!).

На центральную роль в когнитивных исследованиях речи, концептуальных структур и мышления претендуют сегодня представления о телесной заземленности познания. Эти представления возникли на волне интереса к альтернативным теоретико-философским основаниям когнитивной науки33, а также к метафоре, как, возможно, наиболее базовому феномену языка. Многие когнитивные лингвисты и психолингвисты полагают, что источник метафор — это наши телесные ощущения, из которых «нитка за ниткой» вытягиваются все более сложные семантические конструкты. В психологии мнение о телесности семантики разделяет, среди других авторов, Артур Гленберг, считающий, что язык возник на основе метафоризации телесного и сенсомоторного опыта (например, Glenberg & Kaschak, 2003). Особенно последовательно эту линию аргументации проводят Дж. Лакофф и М. Джонсон (Lakoff & Johnson, 1999). Как мы видели при обсуждении исследований метафоры (см. 7.4.2), эта точка зрения, по-видимому, не подтверждается в ее радикальной форме. Не менее существенным фактором интерпретации высказываний оказывается ментальная активность — лишь представляемые, «идеомоторные» действия. Именно так могут быть объяснены сегодня отличия образов от феноменов непосредственного восприятия (см. 5.3.1 и 9.1.3).
Подводя итоги обсуждения экологического подхода и родственных ему направлений, следует подчеркнуть фундаментальный характер си-нергического взаимопроникновения познания и среды, в частности, в форме переноса когнитивной нагрузки на окружение, используемого в качестве «внешней памяти» (см. 5.4.1). Именно в этом смысле в работах представителей культурно-исторического направления психологии, и в частности у А.Р. Лурия, речь шла об «экстрацеребральных» компонентах психических процессов (см. 1.4.2). Тенденция к избеганию нагрузки на память наблюдается везде, где только возможно, особенно при выполнении разовых сенсомоторных операций. Ее причиной не обязательно является пресловутая, якобы типичная для человека «леность мышления», поскольку освобождаемые когнитивные ресурсы могут быть использованы для решения других, более творческих задач.
Подобная «экстериоризация» не ограничивается одной только функцией поддержки памяти и выходит за рамки пространственных задач, подобных размещению флажков в песочном ящике при разыгрывании сражений. Речь идет об использовании потенциала ранних форм
33 Спектр поиска таких оснований простирается сегодня от нейрофизиологии и тео
рии динамических систем до буддизма и постмодернистской философии (см. 9.4.1). Вид
ное место занимает интеллектуальное наследство чилийского нейрофизиолога Франциско
Варелы ( 1946—2001 ), одним из первых выступившего (вместе с философом Ивэйном Томп
соном и психологом Элеонорой Рош — Varela, Thompson & Rosch, 1991) с тезисом о теле
сном характере сознания. Еще более радикальна позиция специалиста в области кванто
вой механики Дэвида Бома, обосновавшего современную версию панпсихизма. Согласно
этой точке зрения, сознание надындивидуально и должно рассматриваться как один из
фундаментальных аспектов физической картины мира (например, Bohm, 1990).                             333

мышления и коммуникации, опирающихся на возможность задействования опыта и ресурсов других людей. Кроме того, видя, слыша и осязая результаты своих действий, можно значительно лучше оценить их адекватность и соответствие поставленным целям. Современные исследования подтверждают позитивное влияние жестикуляции на формулирование речевых высказываний (Krauss, 1998). Аналогично, возможность сделать хотя бы карандашный набросок улучшает качество предлагаемых решений в техническом творчестве. С этим обстоятельством связаны трудности, возникшие при переходе на системы компьютерного проектирования, поскольку даже наиболее совершенные из этих систем пока не обеспечивают телесно-чувственного контакта с материалом.
Вместе с тем очевидно, что развитие культуры ведет к ослаблению сиюминутной зависимости от ситуации и телесных потребностей. Так, механизмы речи имели бы мало смысла, если при всяком произнесении слова «тигр», собеседники бросались бы врассыпную или же упоминание тигров было возможно только в их присутствии. Один из классиков гуманистической психологии Абрахам Маслоу как-то заметил, что для человека с молотком все предметы напоминают шляпку гвоздя (Wilson, 2002). С этим замечанием трудно согласиться — это скорее описание состояния ребенка, «без спроса» (то есть без КОНТРОЛЯ) заполучившего в свои руки взрослый инструмент, или же клиническое наблюдение за пациентом с дисфункцией лобных долей мозга (синдром «утилитарного поведения» — см. 4.4.2). В норме мы не только способны игнорировать молоток, но и можем найти ему совершенно новые применения, в том числе символические, скажем, в сочетании с серпом (герб СССР) или с другими имажинарными объектами (герб Австрии, на котором двуглавый орел держит в- когтях серп и молот). Для репрезентаций знания характерна определенная избыточность, позволяющая преодолевать зависимость от формы и функции предметов — основ гиб-сонианских «affordances».
Учитывая эти факты, общая оценка эколого-действенно-телесно-го антиментализма, при всей убедительности отдельных аргументов его представителей, должна быть отрицательной. Если у нас есть такая возможность, в реальной жизни мы часто стараемся сбить темп событий, отступить, понаблюдать, оценить, спланировать наши действия и только потом попытаться их осуществить. Познанию вообще может быть противопоказан чрезмерный активизм. Ведь в нашей мыслительной деятельности мы преимущественно имеем дело не с перцептивно ясной, телесно осязаемой предметной реальностью, а с ментальными моделями гипотетических и даже заведомо контрфактических, не существующих и никогда не существовавших ранее ситуаций (Vaihinger, 1911). Последняя стратегия — основа продуктивного мышления и любого радикального рывка процессов познания вперед (такие изменения концептуальных структур часто описываются в терминах научных революций — 334

336

предлагал сочетание экспериментальной психологии сознания с поведенческими исследованиями и с культурно-историческим анализом развития психики. В то время, конечно, трудно было и предположить, какое место в изучении психологических феноменов могут занять нейрофизиологические методы, но, окажись Бюлер среди нас сегодня, он, несомненно, добавил бы к приведенному перечню как минимум нейропсихологи-ческие исследования.
Все эти парадигмы находят место и применение в когнитивной науке. Сознание (в многообразии его форм) вновь центрально для многих исследований, но не как источник исходного эмпирического материала, а как научная проблема (см. 4.4.3). Культурно-исторические исследования, длительное время носившие общий, описательный характер, оттачивают свою методологию и с учетом новых данных о взаимодействии языка и мышления (см. 8.1.2) открывают путь к изучению высших когнитивных процессов, таких как обучение, понимание и решение задач. Далее, несмотря на заявленный когнитивной психологией отказ от анализа поведения, ситуация заставляет снова обратить на него внимание. Поведенческий анализ, во-первых, более адекватен для низших уровней организации, по отношению к которым может быть оправдан известный антиментализм. Во-вторых, идеомоторные, производные от внешнего поведения формы активности, видимо, включены и в процессы подготовки наиболее сложных творческих достижений (см. 8.3.2).
Доминирующее положение, однако, сегодня занимает нейрокогни-тивная парадигма. В связи с этим, естественно, возникает искушение элиминировать другие парадигмы, заменив их этой строго научной методологией. В самом деле, нельзя ли редуцировать сознание, культуру и поведение к работе нейронных систем? Редукционизм был характерен для «философии естествознания» — позитивизма и неопозитивизма, стремившихся, в рамках картезианской модели мира, дать максимально единообразное (гомогенное) объяснение наблюдаемым фактам (см. 1.3.2). Внутри траектории развития, включающей когнитивную науку, можно выделить этапы механистического, энергетического, а затем информационного и вычислительного редукционизма (см. 2.1.3 и 9.2.1). Нейрофилософия и другие проявления редукционизма физиологического типа являются феноменами последнего десятилетия развития когнитивной науки.
Тема редукционизма стала популярной в когнитивной науке в пред-верии кризиса 1980-х годов, когда некоторые философы, например Хилари Патнам (Putnam, 1973), пришли к выводу, что ответственность за распространение частных механистических моделей лежит на позитивистских установках экспериментальной психологии. По мнению одного из основателей когнитивного подхода Дж. Брунера, «горы разрозненных данных разваливаются из-за отсутствия связи с основным "стволом" психологического знания, или, может быть, сам этот "ствол" недоста-

точно прочен, чтобы выдержать такую нагрузку» (Brimer, 1975, р. 17). В результате объяснения подменяются попытками редуцировать психику к информационным моделям или же к интроспективным описаниям. Действительно, в психологии непрерывной чередой — от Э. Маха до Дж. Гибсона и У. Найссера — тянутся описания содержания сознания психологов, сидящих за своими письменными столами. (Индивидуальные предпочтения выступают в выборе места наблюдения — у Вольфганга Кёлера это была скала, нависающая над лесным озером.) По классификации Д. Юма, все эти авторы попадают в одну с ним группу философов, считающих человека «скорее мыслящим, чем действующим существом» (см. 1.1.2).
Нейрофизиологический редукционизм может оставаться незаметным до тех пор, пока не возникает вопрос о конечных объяснениях. Здесь ответы представителей таких противоположных направлений, как бихевиоризм и неоментализм, оказываются удивительно похожими. Так, Джерри Фодор, считающий себя представителем физикализ-ма без редукционизма, описывая «приватный язык мысли», подчеркивает, что его «формулы могут прямо совпадать с существенными для вычислений состояниями машины, так что операции, выполняемые машиной, будут соответствовать семантическим ограничениям на формулы в машинном коде» (Fodor, 1978, р. 67). Очень важным здесь является упоминание «семантических ограничений», но все же если «существенными для вычислений» оказываются состояния мозга, то речь идет именно о редукционизме, если нет, то возникает перспектива бесконечной редукции языков, опосредующих отношения существенных и несущественных для ментальных вычислений состояний нервной ткани. Интересно, что даже у Б.Ф. Скиннера, выдвинувшего тезис о пустом организме, можно найти признание, что его законы научения являются, в конечном счете, законами функционирования «нервной ткани как таковой» (Skinner, 1959, р. 1210).
Окажется ли нейроредукционизм успешнее своих предшественников? На этот счет возникают определенные сомнения. Во-первых, современная нейрокогнитивная парадигма не полна. Как отмечалось, она до сих пор игнорирует нейрогуморальную составляющую работы мозга (см. 2.4.3 и 9.4.3). Далее, успеху модулярного нейроредукционизма препятствует обилие данных о пластичности нейронных структур, а главное, о связи их изменений с характером деятельности35. К этим данным относятся, например, сообщения о случаях вполне нормального
3S На этом, в частности, строится практика нейрореабилитацш пациентов с пораже
ниями головного мозга. Компенсаторные изменения возможны и в пожилом возрасте,
хотя часто они недостаточны для серьезного улучшения самочувствия и востановления
деятельности. Нейропластичность находится сегодня в центре внимания наиболее талант
ливых исследователей, как типичная научная головоломка, не укладывающаяся в парадиг
му модулярной когнитивной нейронауки (см. 9.1.1). Многие вопросы, однако, были по
ставлены значительно раньше, в период, предшествовавший Второй мировой войне (Бер-
нштейн, 2003).                                                                                                                                          337

речевого и когнитивного развития детей с измененной геометрией и значительно уменьшенной массой головного мозга (Lewin, 1980). Клинические и экспериментальные исследования последних лет выявили многочисленные перестройки в области сенсорных и сенсомоторных функций, показав, например, что чтение шрифта Брайля может осуществляться с существенным участием структур зрительной коры, а игра ' на скрипке ведет к расширению и дифференциации кортикальных репрезентаций пальцев левой руки.
С философской точки зрения, речь идет о новом витке давнего противостояния функционализма и структурализма (см. 1.2.3). Современные функционалисты, в том числе X. Патнам и Дж. Фодор, считают, что связь между некоторой функцией и реализующим ее субстратом неоднозначна. Тезис о множественной реализуемости ментальных функций в физико-химических состояниях материи можно пояснить следующим гипотетическим примером. Допустим, что однажды к нам все-таки прилетели инопланетяне, причем ведут они себя по отношению к землянам вполне лояльно. Их система коммуникации нам непонятна, но ясно, что в своем пищевом поведении они избегают алкогольных напитков и, напротив, при каждом удобном случае выливают в ротовое отверстие молоко. В результате случайного стечения обстоятельств один из пришельцев погибает. Пусть далее при аутопсии выясняется, что в его голове нет ничего похожего на наш мозг, а только фиолетовая желеобразная масса. Это последнее открытие никак не повлияет на наше общее описание психологии пришельцев, которые останутся для нас дружелюбными существами, любящими молоко (Bickle, 2003)36.
Дж. Фодор (Fodor, 1998) отмечает два ограничения нейроредукцио-низма. Первое состоит в том, что он может быть только «домено-специ-фичным», различным для разных онтологических областей. Так, наши мысли и чувства определяются состояниями биотканей, гипотетические ментальные состояния робота — работой микросхем, психика зеленых скользких пришельцев — чем-то третьим. Второе ограничение связано, по его мнению, с изменением функции одних и тех же структур мозга с течением времени, как вследствие обучения, так и в результате одновременного выполнения других задач. Нейропсихологические исследования содержат множество указаний на подобную подвижность структурно-функциональных отношений (см. 1.4.2).
36 «А если Ариост и Тассо, обворожающие нас, чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз?» (Мандельштам, 1933). Признание правомерности тезиса о множественной реализуемости на самом деле важно, прежде всего, для сохранения веры в возможность полноценного искусственного интеллекта (см. 9.2.2). Заметим, что мы едва ли стали бы продолжать считать внеземных гостей дружественными любителями молока, если при аутопсии в их головной коробке были бы обнаружены явные следы искусственного про-338        исхождения, например соединенные между собой микросхемы.

Конечно, природа философских споров такова, что они не могут получить столь простого разрешения. При желании, этим же аргументам можно дать и нейроредукционистскую интерпретацию, подчеркнув, например, что процессы обучения обязательно сопровождаются изменениями нейронных структур и их взаимосвязей (см. 5.3.4). Как нам кажется, этот сложный вопрос лучше трактовать по аналогии с проблемой вычислимости в искусственном интеллекте — хотя в принципе машина Тьюринга может вычислить любую аналитическую функцию, практическая эффективность ее работы явно ограничена (см. 2.1.1 и 9.2.2). Иными словами, хотя в принципе нейроредукционизм возможен, он никогда не станет практически эффективным подходом.
В связи с вопросом об эффективности отдельных парадигм полезно выбрать крупную практическую задачу и рассмотреть возможный вклад каждого из этих общих подходов в ее решение. По-видимому, наиболее амбициозной задачей для психологии в целом является реконструкция содержательной стороны ментальных состояний человека. В нашей повседневной жизни мы постоянно и не совсем безуспешно занимаемся расшифровкой внутренних душевных состояний, знаний и намерений других людей, опираясь на средства индивидуальной теории психики, знание типичных сценариев поведения и, конечно, на аналогию с собственными состояниями: Насколько полной может быть подобная реконструкция (так сказать, Mindreading), основанная на применении всего арсенала методов поведенческих и когнитивных нейронаук? Складывается впечатление, что в наметившихся парциальных решениях этой задачи комбинация анализа внешнедвигательного поведения и интроспективных отчетов, по меньшей мере, столь же эффективна, как и использование физиологических методов, в частности, связанных с картированием активности мозга.
До начала эры нейровизуализации такие методы исследования, как ЭЭГ, позволяли получить лишь сравнительно слабые результаты, с точки зрения решения указанной задачи. Например, они давали возможность определить спит человек или бодрствует, а если бодрствует, то держит ли глаза открытыми (при этом происходит десинхронизация альфа-ритма). С помощью функционального магнитно-ядерного резонанса (фМРТ) можно с вероятностью 80—90% угадать, о какой из нескольких простых категорий размышляет испытуемый (см. 6.1.3). Но и этот результат оставляет много вопросов открытыми, причем ответить на них без сознательного и честного участия испытуемого невозможно. Это вводит в рассмотрение методы, основанные на интроспекции и вербальных ответах. Возможности расширяются еще более, если используются поведенческие методики. Даже искренность испытуемого не является здесь критическим условием. Как показал А.Р. Лурия (2002) в своей ранней методике сопряженной двигательной реакции (она оказалось прообразом детектора лжи), с помощью анализа непроизвольных изменений моторики можно определить знания испытуемого независимо от того,

339

намерен ли он сотрудничать с эксперементатором37. Трудоемкие нейрофизиологические показатели лжи, такие как активация префронтальной коры и передней поясной извилины, менее специфичны. Они могут говорить лишь о высокой степени мобилизации произвольного внимания (см. 9.4.3).
Прогресс в объективизации перцептивного сознания связан с использованием данных о тонких особенностях глазодвигательного поведения. Разработанная нами методика ландшафтов внимания (см. 4.4.3), опирающаяся на быструю видеообработку данных о движениях глаз, позволяет определить распределение внимания в пространстве изображения и, используя это распределение (или «ландшафт») в качестве фильтра, во-первых, устранить из изображения те детали, которые не могли быть восприняты, и, во-вторых, подчеркнуть информацию, привлекшую зрительное внимание наблюдателя/актора. Более того, в ее новейшем развитии эта методика позволяет различать специфические вклады различных нейрофизиологических механизмов, визуализируя то, каким образом одна и та же сцена была «увидена» механизмами разных эволюционных уровней когнитивной организации, а именно амбьентного (ба-зальные ганглии и заднетеменная кора) и фокального (нижняя височная извилина, передняя поясная извилина, вентромедианные отделы префронтальной коры) зрительного внимания (см. 3.4.2).
На рис. 9.7 это различие показано на примере картины Эдгара Дега «Хлопковая биржа в Новом Орлеане» (Величковский, 2003). Легко видеть, что фокальное внимание зрителя имеет интерсубъектный характер. В отличие от амбьентного зрения, в равной степени выделяющего людей и неодушевленные предметы, фокальные механизмы обычно направлены на других людей, а также на содержания их фокального внимания. На картине Дега — это газета в случае одного из персонажей и растираемые между пальцами волокна хлопка в случае другого. К этому же общему выводу приводит анализ восприятия других сложных сцен (ср. рис. 4.20). Можно надеяться, что методика ландшафтов внимания поможет в решении целого ряда практических вопросов, таких как выявление оснований для вынесения технических и медицинских заключений на базе невербальной информации, поддержка состояний совместного внимания при коммуникации, повышение надежности человеко-машинных систем, улучшение дизайна реальных и виртуальных технических продуктов (см. 7.4.3).
Плюралистическая методология не просто дополняет, но и корректирует доминирующий в последнее время неирокогнитивныи подход.
37 Складывается впечатление, что полиграфический вариант детектора лжи, опирающийся на регистрацию вегетативных показателей работы нервной системы (кожно-галь-ванической реакции, частоты пульса и т.д.), в действительности менее чувствителен (хотя, на первый взгляд, и более «научен»), чем исходная, поведенческая методика Лурия. Данные, полученные с помощью детектора лжи, не принимаются к рассмотрению судами в Европейском Союзе и в Соединенных Штатах (Росс, 2003). Похожие споры ведутся в отношении диагностических возможностей анализаторов базовой частоты голоса как ин-340        дикатора эмоционального стресса.

Рис. 9.7. Использование метода ландшафтов внимания в случае картины Дега «Хлопковая биржа в Новом Орлеане» (А): реконструкция амбьентного (Б) и фокального (В) восприятия картины (Величковский, 2003).

341

Проблема состоит в том, что часто он приобретает характер стратегии поиска все более дробных нейрофизиологических механизмов. Эта аналитическая установка явно противоречит интуиции многих исследователей. Признавая автономность отдельных систем мозга, А. Р. Лурия писал о том, что они образуют «неслучайную мозаику». «Неслучайность» выражается в присутствии глобальных факторов организации, таких как эволюционный GrandDesign(см. 8.4.3 и 9.4.2). Факторы, связанные с категориями «развитие», «сознание» и «личность», действуют не только в направлении прогрессивной дифференциации, но и интеграции. Например, теоретические конструкты «сознание/осознание» {consciousness/ awareness) необходимы для описания интеграции модулярных нейрофизиологических механизмов в контексте их целостного функционирования, при решении той или иной задачи (см. 5.3.4).
Глобальный характер имеет действие нейротрансмиттеров, без изучения которых невозможно понять взаимодействие аффекта и интеллекта. Но, безусловно, даже с учетом данных новейших нейрогумораль-ных исследований («мокрой» нейрофизиологии — см. 2.4.3 и 9.4.3) в обозримом будущем нельзя будет обойтись без анализа повседневного поведения в качестве той «единственной реальности», которая задает направление развития как мозга, так и сознания. В поисках единственно правильной парадигмы исследований философы и методологи вновь и вновь пытались определить ее из перспективы либо первого (идеализм, феноменология, ментализм), либо третьего лица (материализм, бихевиоризм, прямой реализм). При этом в истории когнитивной науки практически совершенно выпала из рассмотрения перспектива второго лица — фундаментальная роль ситуации распределенного, кооперативного действия.
Так, с нейроредукционизмом трудно спорить с позиций фодоров-ского «методологического солипсизма» и его теории языка мысли38. Согласно этой теории, символьные конструкты языка мысли непосредственно реализуются в состояниях физического субстрата, то есть, прежде всего, в физико-химических состояниях мозговой ткани. Ведь на сегодняшний день полностью отсутствуют убедительные примеры искусственного интеллекта, равно как и всякий опыт общения с внеземными пришельцами. При таком понимании игнорируется массивная экстрацеребральная поддержка познавательных процессов, особенно существенная в раннем онтогенезе и на поздних этапах жизни.
38 Фодор стал в последнее время одним из радикальных критиков когнитивной науки (Fodor, 2001). Часть поднимаемых им проблем, однако, носит автобиографический характер. Занимаясь в течение длительного времени феноменами препозиционных установок (см. 7.4.1 и 9.2.3), он умудрился не заметить интерсубъектности высших символьных координации. Так, уже простейшее высказывание с пропозициональной установкой «Петя думает, что идет дождь» предполагает как минимум трех участников — автора, адресата и Пети, о котором идет речь, так как Петя, очевидно, не может быть автором такого выска-342        зывания, если он взрослый здоровый человек.

Сложные формы организации феноменов сознания, такие как ментальные пространства (см. 7.1.2 и 7.4.1), можно понять только при изучении коммуникативной активности, поскольку эти феномены возникают в диалоге и при осуществлении совместных действий.
Это совсем не панегирик коллективизма — часто именно в коллективе эффективность решений снижается, возникают обусловленные давлением группы искажения знаний и принимаемых решений39. Речь идет просто о констатации фактов. Наше нейрокогнитивное развитие изначально протекает в социокультурном контексте. В своих высших проявлениях оно принимает форму явного или неявного, внутреннего диалога с другими людьми. О фундаментальной интерсубъектности познания говорят вскрывающиеся в последнее время факты социальной природы функционирования многих мозговых механизмов (см. 2.4.3 и 7.3.3), а также отмечавшаяся нами роль коммуникативной прагматики в процессах внимания, памяти и мышления (см. 4.1.1, 5.4.3, 8.3.1 и 8.4.2).
Простое правило прагматики повседневного социального поведения: «Поступай так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой» подсказывает, что в этом же направлении можно искать ответ на классический вопрос философии и этики о природе морали (см. 1.1.2 и 1.3.3). Начиная с Локка, этические принципы трактовались как результат воспитания и научения. В 20-м веке «нонкогнитивисты» противопоставили знанию эмоциональные основания морали (Максимов, 2003). Возможно, что истоки нравственности лежат скорее в плоскости интерсубъектности, в специфике смысловых отношений личности и группы. Так, широко распространенные, поражающие особой жестокостью традиции кровной мести демонстрируют, что в соответствующих культурах человек еще не выделяется как отдельная личность. Жертва рассматривается как орган, незащищенное место ответственного за более раннее преступление суперорганизма (семьи, тейпа, клана...). С другой стороны, нечто противоположное животному эгоизму, альтруизм, может возникать только на уровне популяций, поскольку в индивидуальном контексте он снижал бы шансы на выживание в борьбе за существование.
С позиций более строгих, кантианских представлений о практическом разуме следует, однако, признать определенную недостаточность и даже ущербность подобных ссылок на биосоциальные факторы: «Выдвигается ли в качестве... основания... индивидуальное или общее благополучие, какое-нибудь эмпирическое чувство, заповедь Бога или метафизическое понятие совершенства — этим самым нравственная жизнь всегда низводится до средства... В мире целей все то, что служит для
39 Негативное влияние группового мышления особенно выражено в области творчес
ких достижений, которые были и, видимо, навсегда останутся результатом индивидуаль
ных усилий (см. 8.3.2). Этим объясняется низкая эффективность разнообразных коллек
тивных практик повышения креативности решений, подобных методике «мозгового штур
ма» (Stroebe & Nijsted, 2004).                                                                                                                 343

другой цели, имеет только цену. Достоинством же обладает лишь то, что само по себе есть цель и ради чего только и существует все остальное... С помощью такого хода мыслей категорический императив... превращается в закон защиты человеческого достоинства. ... Высший принцип нравственного закона гласит: поступай так, чтобы всегда уважать человеческое достоинство как в твоем собственном лице, так и в лице всякого другого человека, ...всегда относиться к личности как к цели и никогда — как к средству» (Виндельбанд, 2000, т. 2, с. 130—131).

9.4.2 Вертикальная интеграция и парадигмы развития

Время, в котором мы живем, иногда называют эпохой постмодернизма. Модернизм использовал научно-технические достижения 20-го века, прежде всего связанные с применением микропроцессоров технологии коммуникации, для беспрецедентной глобализации мира, символом которой является синхронное дыхание бирж Нью-Йорка, Шанхая, Франкфурта и Москвы. В области научных исследований он равным образом гомогенизировал биофизическую картину макро- и микромира, распространив аналитический подход на психологические процессы, вплоть до высших форм сознания. Эти несомненные достижения, однако, не привели к систематическим позитивным сдвигам в планетарной экологии, жизни общества и самосознании личности. Постмодерн можно рассматривать как глобальную культурную реакцию на поздний капитализм, современный аналог романтического отрицания эпохи буржуазного просвещения (см. 1.4.1). Так или иначе, в когнитивной науке действительно заметно усиливается поиск интегративных факторов и оснований для нового синтеза. В списке таких оснований когнитивное развитие в его различных проявлениях занимает ведущее место.
Уже И.М. Сеченов писал, что «научная психология не может быть ничем иным, как рядом учений о происхождении психических деятель-ностей» (Сеченов, 1953. с. 33). Классические исследования онтогенеза (Бюлер, Выготский, Пиаже и Вернер) вначале не оказали заметного влияния на когнитивную психологию, опиравшуюся на компьютерную метафору. С появлением в 1980-х годах модулярных представлений и коннекционизма ситуация изменилась. Каждый из этих подходов попытался найти поддержку в теориях развития. Представители модулярного подхода обратились к нативизму и эволюционному, то есть выходящему за рамки жизни одного поколения адаптационизму. В так называемой «эволюционной психологии» был выдвинут тезис о том, что принцип модулярной организации распространяется не только на низкоуровневые, перцептивные, но и на высшие механизмы, например, связанные с социальным интеллектом (см. 2.3.2 и 8.2.3). Сторонники нейросетевых моделей, напротив, сосредоточились на доказательстве 344

универсальной прижизненной изменчивости. В частности, сенситивный период в становлении речи, традиционно считавшийся свидетельством ее врожденности, был объяснен насыщением параметров первоначально необученной нейронной сети (см. 7.1.2).
Нейрокогнитивная парадигма создала условия для значительно более конкретного и непредвзятого исследования процессов развития. Одновременно выросло новое поколение когнитивных психологов, способных экспериментально и концептуально направить эти исследования на решение крупных научных задач. Онтогенез изучается сегодня во всем его временном диапазоне — от младенчества (в действительности, даже пренатального этапа жизни) до глубокой старости. Поскольку это часто происходит в проекции на изменения структур, по отношению к которым примерно прослеживается также история их филогенеза, то эти работы позволяют строить предположения и об эволюции когнитивных процессов.
Хотя результаты тесно связаны с используемыми методами, общая картина оказывается довольно когерентной, соответствующей представлениям о вертикальной организации познавательных процессов (см. 2.4.3 и 8.4.3). Эта картина, во-первых, содержит указания на несколько перекрывающихся фаз нейрофизиологического развития. Во-вторых и более специально, она отдаленно напоминает эстафетный бег с препятствиями, где членам единой команды приходится поочередно демонстрировать на некоторых отрезках общей дистанции максимальное напряжение сил. Драматизм этой аналогии придает то обстоятельство, что на критических для себя отрезках дистанции члены команды иногда впервые учатся бегать. Дело в том, что число и плотность синапсов в отдельных областях мозга ребенка возрастает в определенной временной последовательности, значительно превышая эти показатели у взрослых (de Haan & Johnson, 2003). На пике таких нейроморфологи-ческих изменений (или, возможно, чуть опережая их) в познании/поведении ребенка обычно появляется новый класс функциональных достижений. Близкие результаты дают также исследования миелинации аксонов (они проводятся с помощью нового метода Diffusion Tensor Imaging, DTI) к картирование активности мозга на базе анализа метаболизма глюкозы {ПЭТ и фМРТ' — см. 2.4.2).
В первые недели жизни младенца «перепроизводство» синапсов и основную метаболическую нагрузку демонстрируют низкоуровневые структуры среднего мозга и основания мозжечка, а также таламус. К концу первого месяца локус активности сдвигается в направлении ба-зальных ганглиев, коры мозжечка и сенсорных областей коры больших полушарий. В 3—4 месяца в работу вовлекаются теменные и височные зоны, что обеспечивает возможность систематического узнавания, а затем и сенсомоторного взаимодействсия с объектами (см. 3.4.3). Подобная, направленная на предмет обработка ведет в возрасте от 4 до 12
345

месяцев к тому, что активация задних («гностических») отделов коры достигает максимальных значений, составляя примерно 150% от взрослого уровня. Характерно, что развитие филогенетически новых, пре-фронтальных областей при этом явно запаздывает. Они вовлекаются в работу постепенно, не ранее чем в 6—8 месяцев. Их максимальная прижизненная активность (как и суммарная активность мозга в целом) наблюдается в возрасте 4—5 лет, когда появляется комплекс достижений, связанных с индивидуальной теорией психики (см. 5.4.3 и 8.1.1)40.
Надо сказать, что «дозревание» связей префронтальных областей с другими структурами мозга продолжается вплоть до 20—30 лет, а возможно, и дольше (Bachevalier & Vargha-Khadem, 2005). На фоне начинающихся после 40—50 лет выраженных инволюционных изменений в обширных отделах коры, включающих прежде всего дорзолате-ральные области префронтальной коры, поражает относительная сохранность ее вентральных и медиобазальных (орбитофронтальных) областей (MacPherson, Phillips & Delia Sala, 2002). Этот факт, видимо, можно рассматривать в функциональном контексте: старение часто связано с появлением того, что в обыденной речи мы называем мудростью, то есть прежде всего с улучшением эмоционального самоконтроля и социального интеллекта (см. 8.3.2). Медиобазальные и орбитофронталь-ные отделы связаны как раз с эмоциональным и социальным развитием. Пока, правда, неизвестны данные об увеличении числа синапсов в орбитофронтальной (вентромедианной) коре в пожилом возрасте. Возможно, что это единственная фаза индивидуального психологического развития, не имеющая явных биогенетических гарантий.
Этот каскад изменений чрезвычайно похож на последовательный запуск структурно-функциональных механизмов, описанных нами как уровни когнитивной организации (см. 3.4.2 и 8.4.3). В терминах уровней сказанное можно перефразировать следующим образом. Новорожденный появляется на свет как существо, у которого бурно развивается уровень В. Одновременно в плане восприятия он начинает демонстрировать достижения уровня С, сначала в варианте контактной, а затем и дистантной локализации объектов. Принимая эстафету развития в первые недели жизни, этот уровень подготавливает переход к следующему этапу. Ближе к середине первого года жизни ведущим оказывается
4(1 Близкие переходы описывают многие авторы, работающие с помощью сугубо психологических методов. Пиаже отмечал, что к середине первого года жизни так называемые первичные циркулярные реакции младенца, направленные на собственное тело, сменяются на предметные, вторичные циркулярные реакции — ребенок хватает предмет и тут же бросает его, потом берет вновь и т.д. По мнению Пернера и Динеша (Perner & Dienes, 2003), не позднее чем к середине второго года жизни у ребенка формируются репрезентации второго порядка и ipso facto рефлексивное сознания. Это проявляется в невербальном поведении, прежде всего в координации собственного внимания к предметам с вниманием другого человека, а затем и в речи — появлением первых конструкций с «хочу», а 346        затем и с «я» (см. 7.1.2).

уровень D, обеспечивающий все более широкие возможности идентификации предметов. К началу первого года жизни складываются условия для появления «высших символических координации» (уровень Е). Их влияние ярко выступает в постоянном поиске и усмотрении сходства классов объектов, а потом и в удвоении мира с помощью системы речевых значений. Примерно с 18 месяцев наблюдаются первые проявления символическо-ролевой игры {pretendedplay), в которой предметам начинают приписываться значения, не совпадающие с их обликом и известной из опыта функцией. В этих изменениях можно видеть признаки манипулирования онтологическими параметрами знания, составляющего суть координации уровня F. В достаточной для создания индивидуальной теории психики степени, этот уровень вступает в строй в возрасте 4—5 лет, причем и в более зрелом возрасте метакогнитивный контроль практически никогда не бывает полным и постоянным41.
Два вопроса, важные для сравнения концепций познавательного развития, состоят в выявлении природы представлений о предмете и о другом человеке. В обоих случаях исследования выявляют ранние формы, которые затем, подобно рефлексам новорожденного, трансформируются или исчезают. Так, фокальному предметному восприятию уровня D предшествует раннее «протопонятие объектности» (objecthood). Исследования постоянства представления об объекте (см. 3.1.2 и 3.4.3) показали, что, судя по угашению и восстановлению ориентировочной реакции, младенцы в возрасте 2—3 месяцев «знают», что 1) объекты продолжают существовать за непрозрачным экраном, что 2) в одном и том же месте пространства одновременно не могут находиться два объекта, что 3) некоторый объект может повлиять на движение другого только при непосредственном контакте с ним — восприятие причинности, описанное у взрослых Мишоттом. Пространственно-временная непрерывность существования предметов явно учитывается младенцем еще до вступления в строй механизмов уровня D, a также до начала систематического сен-сомоторного взаимодействия с ними. Эти результаты представляют собой серьезный аргумент против различных версий эмпиризма, включая генетическую эпистемологию Пиаже (см. 8.1.1).
Подтверждая раннее предположение H.H. Ланге о соответствии фило-, онто- и микроненеза (см. 3.2.3), нечто подобное наблюдается и в актуальном развитии восприятия, когда быстрая пространственная локализация — указание некоторой «зарезервированной» за предметом в данный момент области трехмерного окружения — выполняет функцию
41 H.A. Бернштейн, к работам которого восходит наша уровневая модель, описывал
ранний онтогенез несколько иначе. Так, по его мнению, весь второй год жизни, вместе с
появлением и развитием речи, — это год доминирования уровня D. Объяснение этому
можно видеть в том, что Бернштейна интересовали моторные достижения, а они регист
рируются в раннем онтогенезе со значительной задержкой по отношению к достижени
ям в познавательной сфере. Кроме того, он фактически ничего не знал об уровнях выше
уровня предметных действий, полагая, что «анатомическое дозревание мозга» заканчи
вается уже к концу второго жизни (Бернштейн, 1947/1991, с. 126).                                                                347

«слота» для рабочего описания предмета. Такое описание объекта через указание его позиции было названо Канеманом и Трисман (Kahneman & Treisman, 1984) объектной директорией — object file, но в современной литературе чаще используется предложенный Зеноном Пылишиным термин индексация, лучше отражающий процедурный характер происходящего. Система индексации позволяет отслеживать движения объектов («протопредметов») в пространстве и подготовиться к обследованию индивидуальных признаков, за счет их интеграции в единое целое (см. 4.2.3). Важно подчеркнуть, что подобное указание местоположения не является само по себе репрезентацией или концептом. Оно вполне может осуществляться средствами уровня С (заднетеменная кора, дорзаль-ный поток — см. 3.4.2), причем одновременно по отношению к двум-трем объектам — точнее, от одного до максимум четырех (Cavanagh, 2004; Leslie et al., 1998).
Не менее фундаментштен вопрос об интерсубъектности познания. Мы уже видели, что наряду с высшими, метакогнитивньши механизмами «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю...» существуют примитивные виды взаимной настройки имитационного типа. Они могут опираться на врожденные механизмы, часть из которых известна как система «зеркальных нейронов» (см. 2.4.3)42. Характерно наличие нескольких этапов в онтогенезе восприятия лица. Похоже, что лицоподобные стимулы особенно эффективны для привлечения внимания младенца уже в первые часы, дни и недели жизни (Carey & Markman, 1999). При этом такие стимулы должны двигаться, пересекая периферию поля зрения. Кроме того, отдельные случаи узнавания лиц (более продолжительного рассматривания) основаны на специфических внешних очертаниях, а не на их внутренней геометрии. На втором месяце жизни эта ранняя форма восприятия исчезает, заменяясь реакцией на стабильный лицоподобный стимул в центре поле зрения, что отражает постепенный переход к фокальному восприятию формы. Ближе к середине первого года возникает узнавание знакомого лица, но, по-видимому, это узнавание допускает «множественное существование» — если перед младенцем одновременно появляется несколько мам, он может обращаться то к одной, то к другой из них (Бауэр, 1981). Позднее узнавание начинает предполагать единственность существования близких. Ребенок также выделяет особую категорию «чужих», в которую попадают прежде всего малознакомые взрослые люди.
Современные исследования уточняют классические описания «доминанты на другого человека», оставленные A.A. Ухтомским (см. 2.4.3). Интересные результаты получены при использовании антропоморфных виртуальных агентов, или аватаров. Меняя их пол, внешний облик, походку, особенности коммуникативного взаимодействия, можно установить характер тех комплексных изменений, которые вызываются появ-
42 Учитывая глубокие филогенетические корни механизмов взаимной координации
поведения, мы предпочитаем, где возможно, говорить просто об «интерсубъектности»,
не ссылаясь прямо ни на культуру, ни на социальные формы организации общества.
В этом же контексте в последнее время иногда начинает использоваться термин «мутуа-
348        лизм» (от англ. и фр. mutual — совместный, взаимный).

Рис. 9.8. Примеры антропоморфных агентов, используемых в исследованиях «доминанты на другого человека» (по: Helmert et al., 2005).
лением другого (Helmert et al., 2005, Schilbach et al., 2005 in press). У взрослых важную роль при этом имеют три параметра: личностная вовлеченность (обращается ли аватар прямо к вам или же к кому-то другому, находящемуся рядом с вами), естественность мимики и, наконец, пол аватаров (мужчины в целом аккуратнее отслеживают движения аватаров женского пола). Наиболее выраженные различия связаны с фактором личной вовлеченности. Контакт «глаза в глаза» (как на рис. 9.8А) приводит по данным фМРТ к всплеску активности в медианных отделах префронтальной коры (с легким сдвигом вправо), что позволяет говорить о доминировании уровня метакогнитивных координации F («Что это значит для меня»?). Кроме того, возрастает продолжительность зрительных фиксаций и, при условии естественности мимики аватара, активируется лицевая мускулатура самого наблюдателя. Если аватар обращается к кому-то, находящемуся рядом (рис. 9.8Б), то и движения глаз и активация мозга свидетельствуют о доминировании заднетеменных структур, или уровня пространственного поля С («Где находится кто-то»?). Таким образом, похожие по психофизическим параметрам социальные стимулы обрабатываются весьма разными эволюционными механизмами мозга.
Центральная проблема психологии вообще состоит в выяснении соотношения созревания и «влияний извне» в формировании психики ребенка. Исследования последних лет подчеркнули роль биогенетических механизмов, одновременно выявив ее возможные ограничения. Нервная система человека включает свыше 100 миллиардов нейронов и около 100 триллионов синапсов. К ним следует добавить сложные ней-рогуморальные взаимодействия (см. 2.4.3 и 9.4.3). Для контроля развертывания этого хозяйства в геноме человека имеется лишь около 40 тысяч генов. К тому же геном человека обнаруживает высокое сходство (менее 2% различий) по отношению к ближайшему родственнику — шимпанзе вида бонобо {Pan paniscus). Отсутствие компактной локализации этих различий позволяет говорить об отсутствии специфически       349

Таблица 9.1. «Наследуемость» социокультурных и биологических признаков (по: Barrett, Dunbar & Lycett, 2002)

Культурная трансляция		Биологическая наследственность
Черта	Корреляция у детей и родителей	Черта	Корреляция у детей и родителей
Религия Политика Увлечения Привычки Спорт	0,71 0,61 0,44 0,24 0,22	Пропорции тела IQРазмер ладони Длина руки Диаметр бедер	0,51 0,49 0,45 0,42 0,42

время как невербальная креативность лучше коррелирует с такой личностной чертой, как тревожность (Gray, 1987). Парадоксальной особенностью эмпирических данных оказалась выраженная тенденция увеличения влияния генетической составляющей с возрастом: согласно некоторым исследованиям (Plomin & Spinath, 2002), она меняется от 20% в детстве до 60% в пожилом возрасте. Еще одним неожиданным результатом оказалось взаимодействие влияния генетических факторов с особенностями социокультурного окружения. Такое влияние усиливалось с повышением уровня благосостояния и социального статуса обследуемых семей.
Приведенные данные не имеют пока однозначного объяснения. Можно предположить, что при наличии достаточных ресурсов (они появляются с опытом и положительно связаны со статусом и обеспеченностью) люди начинают выстраивать свое окружение в соответствии с индивидуальными задатками. Влияние окружения совпадает (ко-вари-ирует) тогда с направлением действия генетических факторов, что приводит к завышенным оценкам действенности последних. Это заставляет обернуть картину и рассмотреть в качестве «фигуры» окружение ребенка. Оказывается, роль окружения начинает проявляться уже во внутриутробном периоде развития44. Интересный, хотя и не очень научно оформленный аргумент в пользу влияния среды приводят авторы нового британского руководства. В табл. 9.1 показана корреляции заведомо биологических (за исключением, разумеется, собственно IQ) и заведомо социокультурных признаков у детей и родителей. Эти данные показывают, что количественно влияние обеих групп признаков вполне сопоставимо.

44 Так, примерно в трети всех случаев монозиготные близнецы развиваются на одной и той же плаценте, а в двух третях — на разных. Несмотря на идентичность генотипа, а также полную сопоставимость постнатальных условий, коэффициенты корреляции IQ в первой группе близнецов стабильно оказываются выше, чем во второй (Phelps, Davis & Schartz, 1997).

351

Биогенетические и культурные факторы связаны гораздо более тесно, чем это обычно предполагалось. В самом деле, действие эволюционных механизмов разворачивается на уровне популяций. Человеческая культура также возникает лишь в группе — на основе первичной интерсубъективности, открывающей возможность для координации активности и сначала примитивных, а затем все более совершенных форм обучения. Карл Поппер считает мир культуры продолжением линии экстрацеребральной биологической адаптации, подобной постройке гнезд у птиц или плотин у бобров45. Но моды и способы решения задач у животных, даже если они и фиксируются в материальной форме, никогда не воспроизводятся средствами символьного кодирования, для которого необходимо возникновение языка. Культурный онтогенез отличается от филогенеза тем, что младенец с самого начала попадает под метакогнитивный контроль окружающих его людей. Используя архитектурную метафору, можно сказать, что здание когнитивного развития в онтогенезе одновременно строится и с фундамента и с крыши. Это, по-видимому, и объясняет ускоренную динамику формирования когнитивных способностей по сравнению с сенсомоторными достижениями.
Развивая идею сходства биогенетических и культурных механизмов, английский зоолог Ричард Докинз (Dowkins, 1976) предложил, по аналогии с понятием «ген» (англ. gene), использовать для обозначения гипотетических минимальных единиц социально репродуцируемого культурного опыта понятие «мим» (тете — от англ. memory, память). Примерами таких единиц могут быть фрагмент популярного мотива, элемент одежды, модное словечко, в том числе тот или иной научный термин. Психологическим механизмом распространения мимов считается бессознательная имитация. В литературе используется также производный термин «миметика» — теория мимов (по аналогии и одновременно по контрасту к понятию «генетика»). Строго говоря, никакой научной теории мимов пока не существует, но, по крайней мере, в этой области ведется интенсивная дискуссия. Оппоненты Докинза, среди которых выделяется французский социобиолог и культуролог Дан Спербер (Sperber, 1996), зачастую занимают еще более радикальные позиции, используя для описания распространения и отбора элементов социокультурных представлений эпидемиологические сравнения. При этом сам культурный отбор трактуется скорее в терминах теории Ламарка, чем Дарвина (см. 1.4.1)46.
45     Напомним, что Поппер противопоставляет мир культуры традиционным картези
анским мирам физических процессов и психических состояний (см. 1.1.2).
46     В отличие от «вертикального наследования» биогенетических изменений в мире
животных, в культурной эволюции заметную роль играет «горизонтальная трансляция»,
осуществляющаяся в рамках одного и того же поколения. В условиях современного до
минирования средств массовой коммуникации, культурное наследование может проис
ходить даже в обратном направлении, когда элементы молодежной культуры быстро рас-
352        пространяются на общество в целом, в том числе передаваясь от детей к родителям.

Несмотря на ряд несомненных параллелей между процессами биологической и культурной эволюции, таких как критическое значение вариативности, отбора и наследуемости, миметика и социобиологический подход в целом пока еще слишком неспецифичны (Mesoudi, Whiten & Laland, 2006 in press). Они не позволяют в равной мере интегрировать относительно инвариантные схемы социального действия (по Проппу — см. 6.3.3) и схемы творческого воображения, ведущие к продуктивным изменениям знания (по Канту, Бартлетту и их последователям в современной лингвистике — см. 1.4.3 и 7.3.2). Кроме того, существуют весьма различные контексты усвоения знаний. Некоторые из них допускают в самом первом приближении эпидемиологические аналогии, когда социальные представления могут быть уподоблены «вирусу, поселяющемуся в мозгу и заражающему сознание». Но то, что оправдано в случае вездесущего популярного мотива, едва ли может быть применимо к другим примерам культурной трансляции. Типичная ошибка социокультурных концепций, всего лишь пародирующая в этом отношении реальные процессы развития, состоит в рассмотрении человека в качестве пассивного реципиента культурного опыта. Как мы видели на примере академического обучения, на самом деле речь идет скорее об активном конструировании знания и связанных с ним процессах концептуальных изменений (см. 5.4.2).
Не менее ошибочной может быть и некритическая романтизация культуры. Развитие в условиях определенного окружения всегда представляет собой ограничение потенциальных возможностей (см. 7.1.1). Проблемы возникают и в тех случаях, когда разные культурные традиции приходят в соприкосновение. Так, на (и без того невротизирован-ном) Ближнем Востоке дети демонстрируют нормальный IQ до начала школы, но потом начинают заметно отставать от европейских сверстников. Одна из причин состоит в том, что им приходится ситуативно менять направление чтения, в частности, в отношении записей «арабскими цифрами» (см. 5.4.1). Японские и китайские дети испытывают повышенную нагрузку, связанную с необходимостью овладения как традиционной письменностью, так и элементами европейской. Китайские иероглифы читаются снизу вверх и справа налево, но если в тексте встречается числовая запись или алгебраическая формула, то их, естественно, приходится читать слева направо. На Тайване в настоящее время предписываются различные направления чтения для научно-технических текстов и для произведений классической национальной литературы. В Европейском Союзе напряжения возникают сегодня из-за коллизии множества культурных и языковых особенностей, например, из-за того, что в презентации научных результатов и в деловой переписке доминирует английский язык.
Изучение развития в вариантах онто- и (насколько возможно) филогенеза является важной составной частью методологического плюрализма. Единственным в своем роде примером реализации подобной программы служат работы А.Р. Лурия. При его ведущем участии на стыке общей и детской психологии, медицины, анатомии и нейрофизиологии была создана новая прикладная дисциплина — нейропсихология.       353

В этой системе координат оказалось возможным обсуждение десятков вопросов когнитивных исследований. Существенным оказалось и обратное влияние нейропсихологии на пограничные дисциплины, в результате которого мы и говорим сегодня о возникновении особой, ней-рокогнитивной парадигмы исследований. Другая глобальная плоскость сравнения — этнопсихология, культурология, сравнительная лингвистика. Вне зависимости от того, имел ли место в действительности этот эпизод, Лурия (1974) имел основания посылать Выготскому телеграмму об отсутствии у сельских жителей Средней Азии некоторых оптико-геометрических иллюзий («У узбеков нет иллюзий!»). Этот, казалось бы, второстепенный факт ставил под сомнение всю гештальттеоретическую программу физикалистской редукции психики (см. 1.3.1)47.
Этнопсихологические данные могут быть дополнены нейропсихо-логическим анализом, как, например, при изучении локализации мозговых механизмов, лежащих в основе чтения двух вариантов японского письменного языка — иероглифического Канжи и фонетического слогового Кана (см. 7.2.1). Таким образом, повышение надежности выводов возможно не только с помощью ужесточения контроля условий эксперимента (о возникающих здесь проблемах писал уже Кант — см. 1.1.3), но и с помощью их перекрестной проверки, по типу метода триангуляции в геодезии, в многоугольнике частных дисциплин когнитивной науки.
Заканчивая этот подраздел, хотелось бы еще раз подчеркнуть, что систематическое сравнение данных об онтогенезе с результатами, полученными в общей психологии, просто незаменимо при объяснении последних. Мы позволим себе пространное автоцитирование. «В чем же тогда состоит смысл проделанного когнитивной психологией труда? Очевидно, ей удалось дать более полный, чем до сих пор, анализ микроструктуры... уже освоенных индивидом познавательных действий. Объяснение этих результатов может быть достигнуто на пути их широкого сопоставления с данными о развитии психических процессов в фило- и онтогенезе, функциональной организации нейрофизиологических процессов, особенностях общественно выработанных способов действования и т.д. Можно утверждать, что подобная системная стратегия исследований открывает перед современной когнитивной психологией возможности гораздо более широких обобщений, чем призрачная
47 Курт Коффка, участвовавший в среднеазиатской экспедиции Лурия 1932 года, не соглашался с этим выводом, считая иллюзии проявлением общих законов образования гештальта, а луриевские результаты — артефактом плохой постановки эксперимента. Данные межкультурных исследований иллюзий до сих пор противоречивы (Eysenck, 2004). Новый импульс этой дискуссии должны дать факты, свидетельствующе об исчезновении иллюзий в контексте сенсомоторной активности (см. 3.4.1). Возможно, дорзальная система скорее будет доминировать у лиц, не имеющих формального образования. Такое образование связано с развитием навыков чтения, то есть, несомненно, с тренировкой вентральной системы. Таким образом, формальное образование могло бы вести к стабилиза-354        ции и усилению перцептивных иллюзий.

С несколько отстраненной, сегодняшней точки зрения хорошо видна двойная ошибка этих ранних когнитивных теорий. Во-первых, как показали многочисленные исследования (например, Ekman, Levenson & Friesen, 1983), явно ошибочным оказалось предположение о том, что в основе самых разных эмоциональных состояний всегда лежит один и тот же неспецифический паттерн физиологического возбуждения. Заметим, что утверждать нечто подобное можно было, только хорошо забыв и все классические теории эмоций, авторы которых, начиная с Дарвина и, в особенности, Уильяма Джеймса, неизменно подчеркивали специфическую, функционально-приспособительную роль сопровождающих эмоции сенсомоторных и физиологических изменений (см. 1.2.3). Так, для Джеймса (теория Джеймса—Ланге) именно эти объективные и достаточно специфические изменения определяют характер эмоциональных переживаний: «нам грустно потому, что мы плачем, а не наоборот».
Вторым проблематичным моментом когнитивных теорий эмоций было недифференцированное представление о роли когнитивной оценки. Дело в том, что собственно когнитивная, то есть скорее рациональная, основанная на знаниях оценка обычно не вмешивается столь непосредственно в нашу эмоциональную жизнь, как это делает восприятие, причем даже не в реальности, а, например, в заведомо искусственных условиях кинотеатра. В этом смысле существенная часть эмоций явно имеет непропозициональную природу. Мы можем прекрасно знать, как опасны бывают акулы, и при этом спокойно обсуждать агрессивность их поведения, находясь, скажем, на палубе корабля. Совсем иначе мы чувствуем себя в фильме «Челюсти» при внезапном появлении на экране серой тени, хотя прекрасно знаем, что находимся за сотни километров от ближайшего моря, а в этом фильме снята начиненная электроникой игрушка. Более того, высшие когнитивные механизмы часто помогают нам «не подавать вида» и даже, с некоторым волевым усилием, «взять себя в руки», то есть в какой-то степени преодолеть возникшее первоначально эмоциональное возбуждение.
Следующий этап обсуждения эмоциональных состояний в когнитивных исследованиях, отчасти продолжающийся сегодня, проходит под сильным влиянием идей модулярной нейронауки. Для модулярного подхода существенно выделение относительно автономных, специализированных на решении своих частных задач механизмов (см. 2.3.2). В длинных списках таких мозговых механизмов стали мелькать названия структур, ответственных за эмоции и аффективные состояния: миндалина и правое полушарие в целом, орбитофронтальная и вентромедианная префронтальная кора, передняя и вентральная поясная извилина (как и миндалина, эта последняя область относится к описанной Полом Мак-лином лимбической системе — см. 2.4.3). Ученик Маклина, исследователь филогенеза эмоционально-мотивационной сферы Иаак Панксепп (Panksepp, 1998) предложил в конце 1990-х годов термин «аффективная нейронаука», подчеркнув тем самым равноправность и автономию исследования этих механизмов по отношению к изучению когнитивных про-356       цессов — сфере когнитивной науки.

Один из ярких примеров современного модулярного подхода связан с анализом организации префронтальных механизмов. Мы неоднократно затрагивали эту тему в контексте анализа представлений классической нейропсихологии (планирование и контроль), традиционной когнитивной психологии (экзекутивные процессы и рабочая память) и развиваемых в этой книге представлений, связанных с описанием мета-когнитивных координации (см. 4.4.2 и 8.1.1). В недавнем обзоре Билла Фоу (Faw, 2003) функциональная организация префронтальных механизмов мозга обсуждается в терминах работы пяти членов «префрон-тального исполнительного комитета»:

1. «воспринимателя»,
2. «вербализатора»,
3. «мотиватора»,
4. «аттендера» (от англ. attention= внимание),
5. «координатора».

По мнению Фоу, «восприниматель» находится в вентролатеральной префронтальной коре правого полушария. Он представляет собой продолжение правого вентрального потока (то есть подсистемы фокального восприятия — см. 3.4.2). Его функции состоят в управлении актуальным восприятием (задние структуры коры) и, кроме того, в привнесении сенсорно-чувственных, образных компонентов в процессы мышления. «Вербализатор» расположен в симметричных по отношению к «воспри-нимателю» структурах левого полушария, включающих зону Брока и лежащие непосредственно спереди от нее области. С точки зрения аффективной нейронауки, особенно интересен «мотиватор». Он включает структуры орбитофронтальной/вентромедианной коры и продолжает линию развития «эмоционального мозга» с миндалиной в качестве предыдущего этапа. Сразу над «мотиватором» — в передней поясной извилине и дорзомедианной префронтальной коре — находится «аттендер», который развивается из обоих гиппокампов. Это система контроля выполнения текущего действия (или экзекутивного внимания — см. 4.1.1 и 4.3.3). Еще выше, в дорзолатеральной префронтальной коре, находится «координатор», вырастающий из дорзального потока (заднетеменные области коры) и специализирующийся на координации процессов планирования и инициации произвольных движений.
При всем остроумии и научной обоснованности отдельных нейро-модулярных моделей в ряде отношений они дают как минимум неполную картину происходящего. Прежде всего, подобные структурные описания создают впечатление, что аффективно-эмоциональные и когнитивные процессы заранее разделены на автономные области. Такое разделение, конечно, в какой-то мере было бы даже удобным для исследователей, оправдывая независимое существование когнитивной и аффективной нейронаук. Однако эмпирические данные не подтверждают гипотезу автономности, свидетельствуя, по меньшей мере, о массивном взаимодействии «аффекта и интеллекта». На рис. 9.9 показана одна из первых современных концептуализации, в которой субъективная оценка ситуации (appraisal) представлена как амальгама аффективных

Рис. 9.9. Интегральная когнитивно-аффективная оценка и стадии ее микрогенеза (по: Lewis, 2005).
и когнитивных влияний, существующих в чистом виде лишь в качестве предельных случаев подобных взаимодействий49.
Нейромодулярные подходы направлены на поиск параллельных систем и поэтому, как правило, не выявляют вертикальной организации — центральной темы модели эволюционного GrandDesign(см. 8.4.3). На самом деле, эмоции и мотивация, по-видимому, также организованы в виде иерархии нескольких уровней. Хекхаузен описал это в одном из выступлений следующим образом: «На самом низком уровне мы находим автоматические реакции Автономной Нервной Системы, Эндокринной и Иммунной Систем. Выше находятся двигательные штампы, связанные с врожденными формами поведения. Затем следуют первичные потребности, компенсирующие грубые нарушения телесного хозяйства. За ними — приобретенные потребности, которые возникают из первичных, но постепенно становятся самостоятельными. Далее находятся базовые аффекты, такие как удовольствие, горе, гнев, удивление и отвращение... И только после всего этого, на вершине, мы обнаруживаем... социальные и культурные мотивы, из которых берет начало большинство наших желаний, если только низшие системы не заставляют

358

49 В историческом контексте похожие представления развивались Феликсом Крюге-ром и другими представителями лейпцигской школы гешталыппсихологии, которые подчеркивали аффективный характер ранних этапов «актуалгенеза» (микрогенеза) предмета, а также взаимодействие интеллекта и аффекта.

нас срочно заняться разрешением гомеостатических кризисов организма» (Heckhausen, 1985, S. 5).
Перечень Хекхаузена, конечно, очень предварителен. Сомнение, например, вызывает локализация горя, которое он помещает среди базовых аффектов. Это чувство предполагает непрерывность психологического времени и личностное отношение к событиям. Тем самым его скорее следовало бы отнести к сфере метакогнитивных координации (уровень F), недоступных, как показывают наблюдения зоологов, даже для высших субчеловеческих приматов. Перед тем как обратиться к современным уровневым теориям эмоций, попытаемся «пройтись по уровням», начав с нижних сегментов иерархии. Как правило, это субкортикальные механизмы, где «свет познания» чрезвычайно слаб, но зато в полной мере представлены аффекты — стоны, крики и гримасы филогенетического зверинца.
Как отмечалось, весьма аффектогенной может быть сравнительно ранняя, диффузно-пространственная стадия микрогенеза восприятия. Амбьентный модус восприятия начинает доминировать у человека, если затруднена фокальная обработка, то есть в темноте или в тумане, на незнакомой территории, а также при возникновении неожиданных и резких изменений — вспышках, движениях, прикосновениях, хлопках, и т.д. Такие события ведут к рефлекторному замиранию (оно многократно описывалось в разных терминах — startle, freezing или abstractor effect современных авторов; павловское внешнее торможение, анабиоз Ухтомского и Totstellreflex, по Кречмеру), за которым следует каскад ориентировочно-исследовательских движений (см. 3.4.1 и 4.4.1). Пространственная соотнесенность этих движений с локусом внезапного события явно указывает на субкортикальные механизмы уровня С как ведущего для этого рода реакций (базальные ганглии, тесно связанные с лимбическим палеокортексом, в том числе с миндалиной и гиппокам-пом)50. По мнению психофизиолога Дж. Грэя (Gray, 1987), характерный для ориентировочной реакции комплекс изменений обеспечивается одной из трех базовых систем мотивационной регуляции поведения, а именно той из них, которая индуцирует состояние тревоги и отрицательные эмоции. Они отличаются, с одной стороны, от позитивно окрашенных эмоций, сопровождающих удовлетворение потребностей, а
50 Американский нейрофизиолог Джозеф Леду (LeDoux, 1996) высказал предположе
ние, что аффектогенные стимулы способны «напрямую» активировать миндалину (реак
ции тревоги и страха), минуя этап детальной кортикальной обработки. Для этого, по его
мнению, используются древние субкортикальные связи от таламуса и базальных гангли
ев. Проблема состоит в том, что для всякой детальной обработки необходимыми счита
ются структуры вентрального потока, то есть сугубо кортикальная система «что?» (уро
вень D). Решением проблемы могут быть данные об узнавании объектов на основе их
общих очертаний (см. 3.3.3). Такое узнавание средствами уровня «пространственного поля»
неизбежно должно сопровождаться большим числом «ложных тревог».                                          359

с другой, от процессов аффективно-энергетического обеспечения состояний «нападения—бегства».
Но начала эмоциональности, видимо, следует искать в еще более глубоких эволюционных слоях, где возникают тенденции приближения или избегания, дифференцирующие (как первым подчеркнул в своей теории эмоций Чарльз Дарвин) положительный и отрицательный «полюса» эмоций. Очевидно, это должно происходить там, где организм впервые становится явно больше «суммы своих частей» — при переходе от уровня А к уровню В. На этом этапе эволюции возникает интеграция соматосенсорных ощущений в схему тела, которая позволяет управлять движениями организма как целого, превращая его, по определению H.A. Бернштейна (1947/1991), в «локомоторную машину». Подобная биомеханическая характеристика, однако, существенно неполна. Дело в том, что таламо-паллидарная схема тела имеет скорее ней-рогуморалъную архитектуру и контролирует, наряду с базовыми моторными возможностями (двигательными штампами, или синергиями), висцеральные процессы и ресурсы организма, представленные прежде всего нейросетевыми (ретикулярными) структурами гипоталамуса.
В литературе по нейрофизиологии и нейроэндокринологии подробно обсуждаются механизмы такой телесной интеграции, например, роль низкоуровнего сегмента ретикулярной формации, координирующего активацию ядер таламуса {Extended Reticular Thalamic Activating System, ERTAS), и нейронных структур, расположенных более медианно, вокруг желудочков основания, среднего и промежуточного мозга (Periaqueductal Gray, PAG). Все это живо напоминает центроэнцефалическую теорию сознания, предложенную в середине 20-го века канадским нейрохирургом Пэнфилдом, но с тем отличием, что сегодня акцент делается на концентрации в этих структурах биохимических компонентов регуляции аффективных реакций — холинэргической, катехоламинэргической, ГАМК- и глутаматэргической систем. Исходные основания дифференциации аффектов, таким образом, следует искать в вентромедианных областях глубоких субкортикальных структур. Это делает понятнее мотивы «локомоторной машины» уровня В — куда (к чему или от чего) она стремится/бежит. Понятнее становится также биологический смысл функционирования уровня С. В результате работы базальных ганглиев, миндалины и гиппокампа бернштейновское «пространственное поле» приобретает аффективную разметку, что делает возможным использование общей, ведомой аффектом поведенческой стратегии поиска положительно «окрашенных» мест и избегания отрицательных.
При возникновении кортикальных уровней организации у млекопитающих происходит расширение и обогащение списка эмоций, но сам принцип сочетания влияний неирогуморальных и структурных механизмов полностью сохраняет свою действенность. Так, во всех без исключения эмоционально-аффективных реакциях участвуют моноами-360       ны  серотонин  и  норэпинефрин  (норадреналин).  Нейротрансмиттеры

разделяются далее на нейромедиаторы и нейромодуляторы, причем некоторые вещества могут выступать и в той и в другой функции. Их специфические комбинации характеризуют целые группы базовых эмоци-онаЛьно-мотивационных состояний. Несколько упрощенная схема соответствующих взаимосвязей представлена в сводной табл. 9.2.
Как следует из этой таблицы, познавательная мотивация (в качестве бескорыстной «игры в бисер») не первична, но возникает в русле взаимодействия процессов поиска и игры, то есть базовых систем 1 и 7. Обе эти эмоционально-мотивационные системы лежат в основе субъективно увлекательных, захватывающих индивида активностей. Они поддерживаются системой подкрепления, основанной на нейромодуляторе дофамине, а также выделением естественных опиатов мозга. На их основе поэтому возможно возникновение эффектов патологической зависимости51. Творческие достижения, как отмечалось (см. 8.3.3), связаны также и с преодолением чувства тревоги, представленного системой 5. Взаимодействие происходит и в других областях. Системы 2, 3 и 4 регулируют отношения с представителями своего (и не только своего) биологического вида, обеспечивая в последующем формирование социальных эмоций и чувств. В списке важнейших нейротрансмиттеров находится и ацетил-холин. Этот возбуждающий нейромедиатор существен для функционирования систем 6 и 7. Опосредуя влияния восходящей ретикулярной активирующей системы на быстрые NMDA-синапсы, ацетилхолин необходим для концентрации внимания, обучения и эксплицитного запоминания. Его выключение сопровождается нарушениями ситуативного сознания и амнестическими расстройствами (см. 4.3.3 и 5.4.3).
В исследованиях эмоций человека выделяют до 10 основных состояний, например, интерес, радость, удивление, горе, гнев, презрение, отвращение, страх, стыд и вина (Изард, 1980). С разнообразными вариантами (ревность, обида, зависть, злорадство, торжество, гордость, умиление, грусть, «светлая печаль» и т.д.) этот список, конечно, может быть значительно расширен. Факторный анализ результатов оценок субъективного сходства эмоциональных переживаний позволяет, однако, редуцировать их разнообразие (Леонова, Величковская, 2002). Чаще всего при этом выделяется следующий трехфакторный комплекс:

1. позитивные эмоции (они, как правило, включают и удивление);
2. остронегативные эмоции (горе, презрение, отвращение);
3. тревожно-депрессивные состояния, такие как страх и чувство
   вины.

Легко видеть, что данный комплекс не совпадает буквально с реконструируемыми в биопсихологии и нейроэндокринологии базовыми
51 Присутствие опиатов в этом списке, кстати, повсеместно, за исключением отрица
тельных эмоций. Особенно неожиданные формы наркотической, по ее биологическим
механизмам, зависимости наблюдаются в контексте мотиваций социального взаимодей
ствия и достижения (см., например, Lea & Webley, 2005 in press).                                                     361

Таблица 9.2. Базовые системы эмоций Panksepp, 2000, с изменениями)

млекопитающих и связанные с их дисфункциями психиатрические нарушения у   человека (по:

Базовая система эмоций	Валентн.	Области мозга	Нейтротрансмиттеры	Дисфункции и нарушения
1. SEEKING/поиск ресурсов и их ожидание	+/-	Лимб, система в целом, гипоталамус	Дофамин, глутамат, опиаты	Навязчивые состояния, паранойя, наркотические зависимости, БП
2. LUST/сексуальная активность и удовольствие	+/-	Миндалина, гипоталамус	Стероиды, вазопрессин, опиаты	Фетишизм, сексуальные мании и зависимости
3. CARE/вскармливание и выхаживание	+	Лимб, система в целом, гипоталамус	Пролактин, дофамин, опиаты	Аутистическая холодность, нарушения привязанности
4. PANIC/социальная изоляция и паника		Лимб, система в целом, таламус	Глутамат (—опиаты, —пролактин)	Депрессия, приступы чувства вины, социальные фобии, агорафобия
5. FEAR/тревога, страх и бегство	—	Миндалина, гипоталамус	Глутамат, множество нейропептидов	Генерализованная тревожность, варианты фобий и ПТС
6. RAGE/недовольство, гнев и нападение	-/+	Миндалина, гипоталамус	ACh, глутамат	Повышенная агрессивность, психопатии личности, БА
7. PLAY/игра и удовольствие (радость)	+	Таламус, средний мозг	Опиаты, глутамат, ACh	Мании, гиперактивность, игровые и наркотические зависимости, Б А

ACh — ацетилхолин; ПТС — постгравматический синдром; БП — болезнь Паркинсона; БА — болезнь Альцгеймера

системами регуляции аффектов, что вполне объяснимо, если учесть различия задач и методологии этих исследований. Важной, но нерешенной до сих пор задачей является описание социально-психологических и поведенческих сценариев, в которых можно ожидать возникновения тех или иных эмоций (см. 6.3.3). В рамках наметившегося сближения исследований когнитивных процессов и эмоционально-аффективной сферы этой задаче, несомненно, будет уделено в ближайшие годы самое пристальное внимание52.
Еще одной общей для когнитивных и аффективных исследований областью является изучение функциональных состояний человека. Речь идет о состояниях утомления, стресса, монотонии и пресыщения, начало изучения которых было положено такими классиками психологии и медицины, как Эмиль Крепелин, Курт Левин, Фредерик Бартлетт и Ганс Селье. В современной прикладной психологии эти состояния (к ним в последнее время добавилось состояние психического выгорания — англ. burnout syndrome) служат особенно ярким доказательством продуктивности деятельностной парадигмы. Тому, что мы есть, мы во многом обязаны нашей деятельности, или, точнее, деятельностям, среди которых трудовая деятельность не только социально наиболее важна, но и интересна в исследовательском отношении, поскольку она демонстрирует исключительное разнообразие форм. Они, как оказалось, определяют весьма специфические паттерны нагрузки на микроструктуру познавательных процессов и мотивационные ресурсы человека. Столь же специфическими оказываются и отсроченные последствия подобных нагрузок, включающие, среди прочего, изменения интеллекта и личности, казалось бы, жестко заданных генотипом (Леонова, 1984; Leonova, 1998).
В центральных областях когнитивной науки взаимодействие аффекта и интеллекта также является сегодня установленным фактом. Примером служит обнаруженный Канеманом и Амосом Тверски эффект эмоционального обрамления процессов принятия решений (англ. framing effect — см. 8.4.1). Незначительная переформулировка задачи, меняющая эмоциональный контекст условий, ведет к тому, что при сохранении формальной структуры задача начинает решаться иначе. В положительном контексте испытуемые готовы прежде всего быстро зафиксировать выигрыш. В отрицательном контексте они с упорством стремятся свести на нет проигрыш, рискуя при этом значительно более серьезными потерями. Этот психологический феномен находит подтверждение в работах по поведенческой экономике, анализирующих реальное поведение
52 Спиноза оставил интереснейшее описание условий возникновения и взаимодей
ствия эмоций, представленное в форме нескольких десятков теорем (см. 1.1.2). Напри
мер, согласно Теореме 57, «Объятый самомнением любит присутствие прихлебателей и
льстецов, присутствие же людей прямых ненавидит». Наиболее полным последующим
исследованием такого рода является работа английского психолога Александра Шэнда
(Shand, 1920), описавшего в начале 20-го века в общей сложности 130 законов эмоций.363

Рис. 9.10. Ландшафты внимания при рассматривании эмоционально акцентуированного изображения (по: Velichkovsky, 2004): А —исходное изображение. (Продолжение на след странице.)

опасности (Foerster et al., 2005 in press). В соответствующем контексте менялся характер выполнения как перцептивных тестов на восприятие глобальных и локальных признаков изображения (см. 4.1.3), так и тестов на ассоциативное мышление. Позитивно-действенная поведенческая установка на приближение приводила в обоих случаях к расширению горизонта мышления, в частности, сопровождалась выделением не только типичных, но и сравнительно редких, низкочастотных ассоциаций. В контексте защиты и избегания, напротив, происходило явное сужение «ментального поля зрения». В этом направлении исследований, очевидно, намечается сегодня еще один прорыв изолированного рассмотрения эмоциональных и когнитивных процессов. В более отдаленной перспективе эти исследования могут помочь разобраться в классической проблеме взаимодействия личностных особенностей и творческих достижений (см. 8.3.3).
Чем выше уровень когнитивной организации, тем сложнее в общем случае разделить эмоции, чувства и интересы, с одной стороны, и процессы восприятия и мышления, с другой. Анализ основанных на работе со знаниями процессов метапознания в особенности позволяет установить их фактическое совпадение с процессами подготовки, инициации и оценки результатов действия, изучаемыми в психологии мотивации (Величковский, Леонтьев, 2003). Некоторые из таких соответствий

365

366

Рис. 9.10. (продолжение) Ландшафты внимания при рассматривании эмоционально акцентуированного изображения (по: Velichkovsky, 2004): Б — реконструкция амбьентного внимания; В — реконструкция фокального внимания.

Таблица 9.3. Соотношение понятий в исследованиях мотивации и метапознания

МОТИВАЦИЯ	МЕТАПОЗНАНИЕ
1. Оценка сложности задачи в зависимости от самооценки
Оценка личной значимости задачи Выбор уровня притязания Оценка требуемых усилий и ресурсов	Прогнозирование успеха Принятие решений Планирование действий
2. Каузальная атрибуция успехов и неудач
Конценция «Я» Концепция «значимого другого» Индивидуальный стиль атрибуции	Знание о своих знаниях и умениях Индивидуальная теория психики Метапроцедуры оценки успешности
3. Общая оценка действий (поступков) и знаний
Применение ценностных шкал Эмоции, чувства и настроения Изменение самооценки и смысловых установок	Оценка разумности и моральности Оценка истинности или ложности Изменение онтологических (истинностных) переменных

показаны в табл. 9.3. На наш взгляд, эти факты объясняются рядом причин. Во-первых, в иерархически организованной функциональной архитектуре, как полагал уже Бернштейн (1947/1991), высшие уровни задают мотивы для работы нижележащих структур. Во-вторых, следует признать предельно абсурдной саму идею двух разных эволюции — одной для аффективных, а другой для когнитивных механизмов. Едиными поэтому должны быть и их эволюционные уровни организации. По этой же причине не может быть устойчивого существования независимых друг от друга когнитивных и аффективных исследований.
В последние годы возник ряд уровневых теорий, призванных соотнести эмоции с феноменами сознания, а также с известными нейро-когнитивными механизмами (Alexandrov & Sams, 2005 in press; Lewis, 2005). Чаще всего при этом рассматриваются двух- и трехуровневые модели. В первом случае они напоминают по своей структуре модель автоматической обработки и сознательного контроля Шиффрина и Шнайдера (см. 4.3.3)53. Трехуровневые модели включают наряду с сен-

53 В литературе вновь и вновь всплывает вопрос о возможности возникновения эмоций в результате предвнимательной (бессознательной) обработки. На этот вопрос сегодня, кажется, можно дать утвердительный ответ, но не для всякого материала. Опережать сознательный контроль могут аффективные ответы на угрожающие невербальные стимулы. Сложнее обстоит дело со словесным материалом. Хотя эффекты прайминга и свидетельствуют о предвнимательной обработке вербального материала (см. 4.1.2 и 7.2.2), она оказывается недостаточной для полноценной эмоциональной активации.

367

сомоторными процессами (их функция состоит в запуске врожденных аффективных реакций) промежуточный уровень процессов сравнения ситуации с содержаниями памяти и, наконец, некоторый высший уровень рефлексивной оценки и прогноза. Видный швейцарский психолог Клаус Шерер, особенно много сделавший для реализации данного подхода (см., например, Scherer, 2003), считает, что на базе подобной трехуровневой архитектуры, по мере ее формирования в онтогенезе, должна реализовываться целая цепочка стадий когнитивной оценки:

1. восприятие изменения в окружении, привлекающего внимание
   (новизна);
2. восприятие приятности или неприятности стимульного события
   {валентность);
3. оценка значимости стимульного события по отношению к своим
   целям, заботам и устремлениям (релевантность, соответствие це
   лям и мотивам);
4. понимание того, кто или что вызвали стимульное событие (агент-
   ность — agency);
5. оценка своей способности справиться с развитием событий (вос
   принимаемый контроль, потенциал преодоления — coping potential);
6. оценка своих действий в их отношении к нравственным и соци
   альным нормам, а также идеальному «Я» (легитимность).
   Рассмотренные в одной из предыдущих глав (см. 6.4.3) лексико-се-

мантические данные свидетельствуют о существовании в наивно-языковой картине мира представления о волевом контроле — практически каждая базовая эмоция представлена в языке двумя терминами, различия которых можно трактовать с точки зрения присутствия или потери контроля. Обычно контроль теряется при увеличении интенсивности эмоций, когда радость переходит в экстаз, гнев в ярость, а страх в панику. «Под сильными страстями, — отмечал историк Василий Ключевский, — скрывается только слабая воля». Продвинутые стадии когнитивной оценки и есть попытка контроля и преодоления аффекта, причем не только в отношении событий с отрицательной валентностью. Так, исследования эмоционально-мотивационного сопровождения поведения покупателей (Wilson et al., 1993) показали, что интроспекция и вообще дополнительные размышления по поводу причин предпочтения того или иного продукта обычно ведут к явному снижению субъективной привлекательности покупки. Несмотря на то, что этот вопрос требует более детального анализа, первоначальный аффект, очевидно, может быть ослаблен и даже полностью изменен под влиянием метаког-нитивных процессов54.
54 Произвольный контроль наименее эффективен в случае болевых стимулов и стимулов, содержащих реальную или хотя бы кажущуюся угрозу потребностям и интересам индивида. Контроль по отношению к таким стимулам особенно затруднен у лиц с повы-368        шенной тревожностью как личностной чертой.

Удивительно, что эмоции, как и когнитивные процессы, до сих пор крайне редко рассматриваются с точки зрения их интерсубъектности, из «перспективы второго лица» (см. 9.4.1). Между тем уже Дарвин считал, что экспрессивные компоненты эмоций служат целям коммуникации и что существует преемственность движения лицевой мускулатуры от низших млекопитающих к приматам и затем к человеку. Поскольку эмоции проявляются именно в выражении лица и в интонациях голоса, то, наряду с нейрогуморальным и интроспективным аспектами, они имеют еще и «интерсубъектное измерение». Так, немецкие психологи Холодински и Фридлмайер (Holodynski & Friedlmeier, 2005) показали недавно, что развитие эмоций в онтогенезе во многом аналогично развитию внутренней речи, как его понимал Выготский (см. 1.4.2). Иначе говоря, эмоции имеют на ранних этапах развития особое коммуникативное значение по принципу «Я не для тебя плачу — я для мамы плачу!». Отражаясь в поведении другого, эмоции становятся затем элементом внутреннего рефлексивного переживания55.
Формирующаяся на наших глазах когнитивно-аффективная наука открывает для когнитивных исследований новые области практического применения. Среди них видное место занимают психиатрия и нейропси-хоанализ. Символом новых времен могут стать не только когниитивные технические системы, но и фармакологические средства, повышающие стрессоустойчивость или регулирующие социальное поведение. Например, использование веществ, препятствующих выведению нейромодуля-тора серотонина из синаптической щели {Serotonin specific reuptake inhibitors, SSRI), позволяет заметно снизить уровень агрессивности по отношению к другим людям (Knutson et al., 1998). Эффективность таких средств явно выше, чем так называемых когнотропных веществ (Гольд-берг, 2004), то есть пока еще довольно гипотетических таблеток внимания, памяти и мышления. В процессах нейрореабилитации и терапии важно, на каком эмоциональном фоне происходит восстановление нарушенных процессов и их функциональная реинтеграция. Реабилитационные воздействия особенно затруднены в том случае, если — как при поражениях правого полушария или при посттравматическом синдроме — нарушены процессы осознания дефекта, а также инициация и произвольный контроль действия.
Подобная дезинтеграция сознания, о которой много писали такие классики, как Жане и Фрейд, может быть связана с нелинейным характером
55 Надо сказать, что одним из первых это отметил еще экономист Адам Смит: «Для
человека, с рождения остававшегося вне общества, объекты его страстей, ...которые да
рят .ему удовольствие или вызывают неприятные ощущения, будут занимать все его вни
мание. Сами вызываемые объектами страсти... едва ли станут его занимать... Введите его
в общество, и эти страсти сразу же станут причиной возникновения новых страстей...;
желания и отвращение, радости и печали... теперь начнут глубоко его интересовать, ста
новясь предметом самых внимательных размышлений» (Smith, 1759, р. 78).                                    369

370

взаимоотношений миндалины и гиппокампа. Синхронизация работы этих двух структур в нормальном диапазоне активаций способствует лучшему запоминанию (в соответствии с принципом воспроизведения, зависящего от состояния — см. 5.1.1). Однако при сильном негативном аффекте активация миндалины ведет к выраженному подавлению активности гиппокампа и даже морфологическим повреждениям его синапсов. Произвольное припоминание нарушается, тогда как сохранный аффективный прайминг ведет к реакциям тревоги и страха, которые в силу их кажущейся беспричинности могут приобретать все более генерализованный характер. Симптомы такой диссоциации в особенности характерны для посттравматического синдрома, являющегося серьезным, требующим длительного лечения психосоматическим заболеванием. Во многих случаях эти реакции крайне сложно предотвратить или проконтролировать извне, так как они вызываются частными деталями исходной стрессогенной ситуации. Последнее, несомненно, связано с эффектом туннельного зрения, объясняющегося особой чувствительностью амбьентного внимания к стрессу и сильным отрицательным эмоциям (см. 2.1.2 и 5.3.2).
В течение нескольких столетий — от Декарта до Найссера — в науке доминировало мнение, что при изучении сознания мозг и поведение можно игнорировать. Когнитивные нейронаухи последних 20 лет обратили внимание на роль субстрата, однако эта роль понималась лишь в духе фодоровской модулярности, как участие в процессах познания преимущественно кортикальных анатомо-физиологических структур. Следующим этапом развития становится учет нейрогуморальных влияний. Выброс нейротрансмиттеров при эмоциях, удивлении и стрессе одновременно действует на множество рецепторов в различных структурах мозга. Их влияние на познавательные механизмы подобно воздействию глобального изменения климата на локальные экосистемы. Рассматривая эти данные, мы выходим за рамки нейрокогнитивной парадигмы в ее модулярной интепретации. Более того, интерес к эмоциональной регуляции может быть признаком еще более серьезных изменений, чем замена клиники локальных поражений мозга в качестве полигона проверки гипотез «мокрой» физиологией и психиатрией. Возможно, происходит изменение самой философской платформы исследований, основанной на рационализме и эмпиризме. Базовые системы эмоций можно понять в рамках романтической традиции — как системы дея-тельностей с их особыми и, как выясняется, во многом нейрогумораль-ными механизмами.
Взаимодействие когнитивных и аффективных переменных иногда относится к числу отличительных особенностей «деятельности» по сравнению с «поведением» (Леонтьев, 1975). Психологическая теория деятельности, благодаря подвижности ее функциональных единиц и акценту на процессах развития, могла бы стать — при условии ее собственного развития — основой отсутствующей до сих пор когнитивно-