Хотя возникновение когнитивной науки — междисциплинарных исследований закономерностей приобретения, сохранения и использования знаний человеком является феноменом последних нескольких десятилетий, сам этот подход, несомненно, связан с существенно более ранними представлениями о природе человека. В течение примерно двух столетий, предшествовавших отделению психологии от философии, не прекращались попытки построить психологию по образцу естественно-научных дисциплин, точнее, физики и химии. Для этого были веские основания. За относительно короткий срок физикой с практически исчерпывающей полнотой были изучены законы движения материальных тел — от шара на наклонной плоскости до планет Солнечной системы. Благодаря возрожденным атомистическим представлениям удалось установить химический состав воды, воздуха и других веществ. Возникли стройные математические теории, объяснявшие множество различных, иногда казавшихся мистическими явлений, таких как магнитные свойства железа или вспышка молнии. Почти в то же время, когда Вильгельм Вундт на собственные средства создавал первую в мире психологическую лабораторию, другой бывший ассистент Германа Гельмгольца — Генрих Герц — экспериментально доказал существование электромагнитных волн. Придав уравнениям электродинамики симметричную форму, он показал взаимосвязь электрических, магнитных и световых явлений, что сыграло огромную роль в понимании природы электромагнитных явлений и создании радиосвязи, телевидения и радиолокации.
Все это вместе с относительно поздним началом преобразований в биологии и общественных науках порождало веру в возможности распространения космического порядка, предполагаемого физическим редукционизмом, на движения человеческой души. Психология должна была стать «механикой представлений», «интеллектуальной физикой» или «ментальной химией». Так и не став ни первой, ни второй, ни третьей, она получила импульс движения, влияние которого прослеживается вплоть до современной когнитивной психологии. Лишь постепенно стала выявляться специфика психологии как чрезвычайно сложной науки. Эта специфика состоит в необходимости сочетания генетического, функционального и структурного подходов, то есть изучения развития, а не только структуры или функции. Оказалось, что в психологических исследованиях возможно и даже необходимо движение не только от простого к сложному, но и от сложного к простому — при условии, что сохраняется приверженность основным принципам научной методологии.
26

1.1 Основные философские традиции
1.1.1 Культ механического естествознания

Если общим признаком когнитивных течений является подчеркивание роли знания в качестве ведущего фактора, определяющего действия человека, то истоки этого подхода нужно искать в конце 16-го века — на рубеже Возрождения и Нового времени.'Именно в это время английский философ и политический деятель Фрэнсис Бэкон (1561—1626) с особой силой подчеркнул освободительную роль индивидуального опыта человека в преодолении «идолов» невежества и освященных авторитетом заблуждений. Опытное, рационально осмысленное знание — это важнейший элемент свободного человеческого действия. Давая человеку власть над природой, знание становится подлинной силой. Главным препятствием на пути построения системы опытного знания в это время оставалась средневековая схоластика, прежде всего переработанное отцами церкви учение Аристотеля (384—322 до н.э.), ставшее официальной научной доктриной католицизма. Культ природы и эстетические идеалы Возрождения нашли выражение в критике телеологизма учения Аристотеля: природа не может стремиться к совершенству, так как она есть совершенство1.
Наиболее значительным успехом нового эмпирического естествознания после открытия Коперника стала полная перестройка физического знания, осуществленная Галилео Галилеем (1564—1642). Руководствуясь принципами «Лучше найти истину в незначительных вещах, чем долго спорить о величайших вопросах, не достигая никакой истины» и «Измеряй всё, что измеримо, а что неизмеримо, делай измеримым», Галилей отверг аристотелевский перцептивно-натуралистический подход к описанию природы и фактически вернулся к атомизму Демокрита. В построенной им физической картине мира не нашлось места таким сенсорно-перцептивным качествам, как цвет, запахи, вкус и звук. Телеологическая направленность духа («энтелехии») на самовоплощение, составлявшая основу взглядов Аристотеля, была заменена всеобщей механической причинностью, а казавшиеся качественно различными виды движений (тяжелые тела стремятся вниз, легкие — вверх; движение земных тел хаотично, небесных — упорядочено и т.д.) были сведены к немногим математическим формулам, типа уравнения свободного падения. Это позволило Галилею в «Диалогах о двух основных системах мироздания» проанализировать и
1 Борьба со схоластической интерпретацией учения Аристотеля была важным эпизо
дом в истории науки и философии. Накал страстей в процессе этой борьбы сегодня труд
но представить. В 16-м веке в Сорбонне была даже защищена диссертация под названием
«Все, сказанное Аристотелем, ложно». Ее автор — Пьер де ла Раме — дал первый набро
сок иерархических семантических сетей, играющих важную роль в современных иссле
дованиях памяти и речи (см. 2.2.3 и 6.2.1). Он был убит своими идеологическими оппо
нентами на третий день после Варфоломеевской ночи.                                                                           27

снять ряд возражений против гелиоцентрической теории Коперника (см. 6.4.4 и 8.3.2).
Так сформировалась абстрактно-математическая перспектива гомогенного и гармонического описания природы. Важнейшей претеоре-тической метафорой этого подхода стала красота и внутренняя урав--новешенность, геометрически выражающаяся в симметрии. Хорошо известно, например, что законы движения планет Кеплера были побочным результатом его попыток создать учение о гармонии «музыки сфер» (искомые сферы, впрочем, оказались эллипсами). Первоначально эти астрономические законы даже были выражены в форме нотной записи. Уже в 20-м веке о значении подобной эстетической эвристики в естествознании хорошо сказал швейцарский математик Герман Вейль. «Симметрия является той идеей, посредством которой человек на протяжении веков пытался постичь и создать порядок, красоту и совершенство... Насколько я могу судить, все априорные утверждения физики имеют своим источником симметрию» (Вейль, 1968, с. 17 и 144). Наиболее универсальная формулировка эстетической эвристики принадлежит Нобелевскому лауреату по физике, американцу Ричарду Фейнману, по мнению которого «Истину можно узнать по ее красоте» (You can recognize truth by its beauty).
Благодаря Галилею, основным орудием научного познания впервые стал эксперимент — метод исследования, позволяющий проверять предположения о причинной связи явлений. Его также часто называют гипотетико-дедуктивным методом, поскольку любое утверждение (даже из самых авторитетных, допустим, церковных источников) первоначально считается гипотезой, а не принимается просто на веру. Некоторое утверждение считается истинным только тогда, когда эмпирически, то есть путем наблюдения в более или менее контролируемых условиях, подтверждаются следствия, выводимые из него путем логических — дедуктивных — умозаключений. Свою законченную, классическую форму механистическое описание мира приобрело в работах великого английского физика Исаака Ньютона (1643—1727), родившегося через год после смерти Галилея. Им же была дана близкая к современной трактовка эксперимента.
Подобно Бэкону, в господстве человека над природой видел цель науки один из основателей философии Нового времени Рене Декарт (1596—1650). Он оказал огромное влияние на современников и потомков своей убежденностью в том, что природа полностью объяснима законами математической механики и все физические, химические и физиологические (как мы бы сказали сегодня) процессы могут быть сведены к машинным моделям, типа модели рефлекторной дуги (рис. 1.1). Философия Декарта последовательно дуалистична, пассивная протяженная материя (Resextenso) и активная, но бестелесная мысль (Rescogitans) фигурируют в ней в качестве двух самостоятельных и одинаково реальных субстанций, объединенных третьей — Божеством. В то вре-28         мя как чисто механические законы управляют движениями предметов,

тела и, отчасти, страстями души (то есть эмоциями и аффектами), мышление человека является творческим и рациональным, соответствующим законам логики и математики. Подчиняющийся действию законов механики материальный мир может быть познан нами до конца, поскольку основу нашего мышления составляет врожденное понимание — интуиция — математических понятий и аксиом.
Стремясь найти конечные, «прочные как скалы» основания для всякого знания, Декарт приходит к знаменитому аргументу cogitoergosum— можно усомниться абсолютно во всем, но при этом, по крайней мере, сама сомневающаяся мысль существует. За двенадцать столетий до Декарта к той же идее самоочевидности индивидуального сознания пришел крупнейший христианский теолог и философ Августин Аврелий (Блаженный Августин, 354—430), считавший первичным и непосредственно данным человеку лишь его рефлексивное знание о знании (sciomescire— «Я знаю, что я знаю»). Наряду с математической интуицией врожденными в этой концепции оказались идеи «Я» и Бога. Официальной доктрине церкви вполне отвечало и осторожное моральное учение воспитанного

Рис. 1.1. Рисунок из «Трактата о человеке» Р. Декарта. 29

иезуитами Декарта. В конфликтах между критическим разумом и страстями, приковывающими человека к материальному миру, человек должен стремиться обрести мир в своей душе. Для этого необходимо победить себя, а не судьбу, изменить свои желания, а не порядок вещей.
Тезис о независимости мысли и материи был навеян галилеевским принципом сохранения количества движения и объективно расчищал дорогу для строго научного объяснения физико-химических процессов. Вместе с тем влияние принимаемых нами сознательно и, по всей видимости, совершенно свободно решений на движения нашего тела создавало определенные трудности для подобной концепции. Надо сказать, что проблемы с научным (нейрофизиологическим) объяснением свободы воли сохраняются в полной мере по сегодняшний день, хотя современные авторы пытаются найти более экспериментальные подходы к анализу этого вопроса (см. 4.4.3 и 9.1.3). Подчеркивая дуализм духа и материи, сам Декарт все-таки допускал возможность их слабого взаимодействия, в форме изменения не количества, а лишь направления материального движения2. Последователи Декарта, однако, вскоре отвергли и эту возможность, так как изменение направления меняет ускорение, а следовательно, и общее «количество движения». Физическое и психическое надолго стали рассматривать как непересекающиеся, параллельные миры. Для пояснения принципа параллелизма при этом часто использовалась метафора часов: однажды заведенные и достаточно точные часы могут очень синхронно фиксировать одни и те же события, создавая видимость причинно-следственной связи, хотя механизмы часов будут оставаться при этом полностью независимыми друг от друга.
Знание о материальном мире и о других людях, таким образом, начинается с интуиции собственного существования, основанной на идее мыслящего «Я». Европейское Новое время быстро становилось эпохой индивидуализма и веры во всемогущество математического доказательства. Субъективизм, логико-математический редукционизм и индивидуализм были свойственны всем философским направлениям, опиравшимся на картезианство (от латинизированного варианта имени Декарта — Cartesius). Это относилось как к тем, главным образом, континентальным авторам, которые попытались развить рационалистические моменты учения Декарта, так и к представителям философии британского эмпиризма. Для последнего — особенно в варианте так называемого сенсуализма — было характерно признание чувственного, или сенсорного опыта единственным источником наших знаний о мире. Считалось, что всякое знание может быть либо непосредственно представлено как описание этого сенсорного опыта, либо в конце концов логически сведено к нему.
2 Местом такого взаимодействия души и тела Декарт, самостоятельно проводивший
анатомические наблюдения, считал единственный непарный орган головного мозга —
шишковидную железу (эпифез, или corpuspineale). Эта структура, согласно современным
30           данным, участвует в регуляции циклов сна и бодрствования.

1.1.2 Эмпиризм и рационализм

Наиболее видным продолжателем и интерпретатором Декарта стал выдающийся исследователь законов аффективной жизни Бенедикт (Ба-рух) Спиноза (1632—1677). Его концепция представляет собой попытку синтеза основных понятий картезианской философии, выполненную «геометрическим методом», то есть представленную как совокупность аксиом и выводимых из них теорем по образцу «Начал» Евклида. Основанием для синтеза послужила присутствующая у Декарта третья субстанция, Божество. Согласно Спинозе, все конечное и конкретное в мире является лишь модификациями этой единственной субстанции, называемой им Богом-природой. Она имеет атрибуты протяженности и духовности (духа), которые могут находиться в разных состояниях («модусах»). Для протяженности такими модусами являются покой и движение, а для духа — рассудок (ratio), разум (intellectus), воля, желание и аффект. Более того, каждый из модусов представлен одновременно и в сфере психического и в сфере телесного. Здесь Спиноза явно выходит за рамки картезианского представления о бестелесной мысли и о чисто машино-подобных движениях организма.
Особенно важными в концепции Спинозы оказываются аффекты. Спиноза подробно рассматривает в своих работах несколько разновидностей аффектов, такие как любовь, ненависть, ревность, удовольствие, печаль, уважение, презрение, надежда и страх. Наблюдая их телесные проявления, индивидуальная душа впервые осознает свое существование, в результате чего появляется самосознание. Кроме того, анализ аффектов служит решению задачи когнитивного обоснования этики. Спиноза определяет аффекты, в особенности отрицательные, как смутные идеи и считает их основной причиной «рабской несвободы» наших мыслей и действий. Человек становится свободным и рациональным по мере того, как он познает необходимую связь вещей, тем самым освобождаясь от аффектов. Конечные цели процессов познания и нравственного развития, таким образом, полностью совпадают — они приближают нас к отчетливому осознанию необходимого и вечного, являясь выражением нашего инстинктивного стремления к истине, или, по формулировке Спинозы, нашей интеллектуальной любви к Богу3.
3 Современники неоднократно обвиняли Спинозу в атеизме. В лекциях по истории
философии Гегель (Hegel, 1833—36/1971) подчеркивает, однако, его несомненный пан
теизм. Гегель отмечает далее вводящую в заблуждение (нем. verwirrend) терминологию, а
также сугубо формальный подход Спинозы к решению многих проблем. Так, тезис о един
стве аффекта и интеллекта доказывается Спинозой путем ссылки на введенное ранее в
качестве аксиомы объединение обоих в качестве модусов единой субстанции Бога-при
роды. Рассматривая подобные объяснительные схемы, Гегель упоминает замечание од
ного из современиков Спинозы, который иронически спрашивал, как мог единый Бог
допустить, что две его модификации — турки и австрийцы — сражаются сейчас друг с
другом в предместьях Вены.                                                                                                                     31

Другой видный критик Декарта, основатель эмпиризма Джон Локк (1632—1704) считал, что непосредственно осознавать можно лишь отдельные сенсорные состояния («идеи»). Некоторым из них соответствует объективное содержание. Это так называемые первичные качества — движение, протяженность, телесность, форма, число, иными словами, именно те категории, которые были включены в картину мира галилеев-ско-ньютоновской физики. Другие категории, подобно цвету, звукам, запахам, являются субъективными. Хотя эти вторичные качества и вызываются воздействием внешних раздражителей на наши органы чувств, в мире им ничего прямо не соответствует. Физическое и психическое выступают у Локка не как две самостоятельные субстанции, а как две формы нашего сознательного опыта — внешняя (ощущения) и внутренняя (рефлексия). В этой схеме не оставалось места ни для чего внеопытного, априорного. Поэтому Локк подверг критике картезианское утверждение о существовании интуиции и врожденных идей: «В интеллекте нет ничего, чего не было бы ранее в наших ощущениях».
Взамен врожденного знания Декарта им были предложены законы образования сложных идей из простых ощущений. Этими законами Локк считает упоминавшиеся уже Аристотелем законы ассоциаций ощущений по близости в пространстве и времени, а также по внешнему сходству. В вопросе о роли ассоциаций Локк полностью следует взглядам своего предшественника, английского политического философа 17-го века, сторонника механистического детерминизма Томаса Гоббса (1588—1679). Таким образом, двумя британскими авторами, Гоббсом и Локком, было положено начало длительной истории ассоцианизма в философии и психологии Нового времени (см. 1.2.2 и 1.3.3). К числу формирующихся на основании чувственного индивидуального опыта сложных идей были отнесены, прежде всего, центральные для процессов познания идеи причинно-следственных отношений. Под влиянием жизненных обстоятельств, по мнению Локка, формируются и идеи нравственности. Эта концепция этической относительности (нравственного релятивизма) была навеяна первыми этнографическими описаниями нравов «дикарей», разительно отличавшихся от правил поведения жителей пуританской Англии. В правилах нравственности, следовательно, нет ничего абсолютного — какая среда, такая и мораль.
Локковская «психология без души» повлияла на представителя механистического материализма, англичанина Д. Гартли (1705—1757), а также на французских просветителей 18-го века и на Э. Кондильяка (1715—1780) — французского переводчика Локка. Работы Кондильяка особенно интересны обсуждением проблемы возможного управляющего воздействия языка на наше мышление (она была названа позднее проблемой лингвистической относительности — см. 8.1.2). Согласно его «всеобщей теории знаков», ощущения есть знаки вещей и задача мышления состоит в непротиворечивом соединении таких знаков. Наиболее 32         универсальным средством мысленного расчленения явлений и соеди-

нения их элементов в новые образования служит звуковая речь. Это средство постоянно доступно нам благодаря легкости артикуляции слов и их устойчивой ассоциации с представлениями. Для тех же целей управления познавательной активностью используются и другие системы знаков, такие как язык жестов или, например, математическое исчисление бесконечно малых величин.
На идеалистическом фланге учение Локка было развито его соотечественниками Джорджем Беркли (1685—1753) и Дэвидом Юмом (1711— 1776). Как Беркли, так и Юм подчеркивали роль страстей и эмоций, независимо выступив с такой же критикой гиперрационализма Декарта, с какой ранее выступил Спиноза. Субъективный идеализм епископа (ирландца по рождению) Беркли выразился в приравнивании мира к совокупности идей индивида — он отрицал реальное существование не только вторичных, но и первичных качеств4. Агностик Юм отказывался даже рассматривать вопрос о существовании объективной реальности. Его «методологический солипсизм» оказал в дальнейшем непосредственное влияние на представителей «философии естествознания» (позитивизма и неопозитивизма — см. 1.1.3 и 3.3.2), а через них и на психологию. Примером является недавний призыв американского философа и психолингвиста Джерри А. Фодора (Fodor, 1980) сделать методологический солипсизм главной стратегией исследований в когнитивной науке (см. 9.2.2).
В одной из своих главных работ «Исследование о человеческом познании» Юм хотя и следует философской линии Бэкона и Локка, но при этом подчеркивает не столько силу, сколько ограниченность знаний человека. В первом разделе он пишет: «Философы другого рода считают человека скорее разумным, чем действующим существом... Они видят в природе человека предмет спекулятивных размышлений и, точнейшим образом, проверяя эти размышления, устанавливают те принципы, которые управляют нашим познанием, возбуждают наши чувства и заставляют нас одобрять или порицать определенный объект, поступок или образ действий» (Юм, 1966, т. 2, с. 8). Причисляя себя к этой группе философов, Юм продолжает: «...довольно значительную часть науки составляет рас-
4 Кондильяк писал, что воззрения Беркли, конечно, безумны, но ни одна философс
кая система так не сложна для опровержения, как его. Опираясь на работы политическо
го деятеля 19-го века Фридриха Энгельса, объективность как первичных, так и вторич
ных качеств отмечал С.Л. Рубинштейн (1889—1960). С его точки зрения, выявляемые во
взаимодействии предметов первичные качества не более реальны, чем вторичные, ко
торые выявляются во взаимодействии человека с предметным миром (Рубинштейн, 1957,
с. 58—59). Попытки доказательства объективности не только сенсорных качеств, но и зна
чений предпринимались и другими авторами: гештальтпсихологами (см. 1.3.1), А.Н. Ле
онтьевым (см. 3.3.3), Дж.Дж. Гибсоном (см. 9.3.1), а в последнее время также приматоло
гом и психолингвистом М. Томаселло (Tomasello, 1999a). Общим подходом к этой про
блеме является гипотеза трех миров философа Карла Поппера (2002; Popper, 1984). Он
пЪдчеркнул сосуществование мира физических объектов, мира психических состояний и
мира культуры, призвав к изучению связывающих их отношений.                                                     33

познавание различных операции духа, их отделение друг от друга, подведение под соответствующие рубрики и устранение того кажущегося беспорядка и запутанности, в которых они находятся, когда предстают в качестве объектов размышления и исследования» (Юм, 1966, т. 2, с. 16).
Последовательное рассмотрение законов внутренней жизни идей натолкнуло Юма на фундаментальную проблему, которой современные авторы предлагают присвоить его имя (см. 2.2.1 и 9.1.3). В своем внутреннем опыте каждый из нас легко находит образы предметов. Если органы чувств постоянно поставляют нам красочные картинки, то должен быть и наблюдатель — маленький человечек в голове, или гомункулус, который эти картинки рассматривает. Но (и в этом состоит «проблема Юма») как тогда объяснить восприятие гомункулуса? Постулировав гомункулуса второго порядка? Совершенно аналогично, если понимание предложения, как считал еще Августин, предполагает его перевод на некоторый универсальный «язык мысли», то как может быть понят сам этот внутренний язык (linguamentalis— см. 9.2.1)? Проблемы возникли и с понятием души, которую Аристотель определял как «первичную энтелехию». Ведь если душа приводит наше тело в движение, то она должна иметь для этого соответствующие органы, и все тот же, по сути дела, вопрос состоит в том, как (с помощью каких органов второго и более высоких порядков) инициируются движения этих гипотетических органов души.
Отчетливо сознавая, что во всех этих рассуждениях возникает опасность бесконечного регресса, Юм попытался описать впечатления и идеи вне какой-либо связи с активностью «Я». Результатом оказалась строго механистическая теория субъекта, понимаемого как совокупность атомарных ощущений («идей»), взаимоотношения которых полностью задаются формальными законами ассоциаций по близости (во времени и в пространстве) и по внешнему, перцептивному сходству.
В рационализме вершиной индивидуализма стала монадология Г.В. Лейбница (1646—1716). Согласно этой философской концепции, реальный мир состоит не из одной, как у Гоббса и Спинозы, и не из двух, как у Декарта, а из бесчисленного количества автономных и психически деятельных субстанций, или монад. Сам этот термин использовался уже пифагорейской школой древнегреческой философии, но содержательным прообразом монад стали простейшие организмы, наблюдавшиеся Лейбницем с помощью одного из первых микроскопов. То, что на поверхности кажется нам единым телом, в действительности есть совокупность множества монад. Каждая монада содержит в себе фрагменты знаний об истории и, отчасти, о будущем мира, который независимо от этого знания непрерывно развертывается во времени по изначально заданной программе. Эта программа, или «предустановленная Богом гармония», определяет и отношения монад между собой. Монады отличаются рядом особенностей, например, минералы и растения  представляют собой как бы спящие монады с бессознательными пред-

ставлениями, тогда как монады, образующие животных, могут быть способны к ощущениям и памяти5. Монады отличаются также перспективой, под которой им открывается история мира, и отсутствием различения деталей — когда другие монады удаляются настолько, что скрываются из вида. Фактически это индивиды, одиноко блуждающие во Вселенной.
«Предустановленная Богом гармония» совсем не случайно напоминает множество однажды заведенных часовых механизмов. Речь идет все о той же картезианской проблеме свободы воли (см. 1.1.1 и 4.4.3). Намеченный Лейбницем подход к объяснению произвольных движений постулирует иерархическую организацию монад, образующих человеческое тело. В верхней части такой иерархии расположены монады, способные к относительно более отчетливому восприятию себя и Вселенной. Одна из них занимает при этом абсолютно главенствующее положение, репрезентируя то, что можно было бы назвать «душой человека». Предполагается, что эта монада способна к особенно ясному восприятию (апперцепции) и самовосприятию (интроспекции). Именно в ее интересах в норме и происходят разнообразные движения тела. Иными словами, когда рука движется, выполняя некоторое волевое действие, то цель производимого рукой движения в общем случае соответствует целям и точке зрения главенствующей монады («души»), а не возможным локальным целям и ограниченному полю зрения («малым перцепциям») любой из многочисленных монад, составляющих руку или тело. В этом и только в этом смысле, по мнению Лейбница, допустимо говорить о произвольности движений тела и даже о свободе воли вообще (см. 9.1.3).
С рационалистических позиций Лейбниц критически оценил сенсуализм своего главного оппонента Локка: «Нет ничего в интеллекте, чего не было бы раньше в наших ощущениях — кроме самого интеллекта^. Великий математик и логик, Лейбниц ввел в употребление ряд центральных понятий будущей когнитивной науки, такие как «алгоритм», «изоморфизм» и «модель». Следуя более ранним соображениям Томаса Гоббса, он последовательно развивает мысль о машинном моделировании мышления человека: если бы удалось присвоить каждой простой мысли некоторое число, то при возникновении научных и житейских споров всегда можно было бы попытаться найти рациональное решение с помощью математических вычислений, опирающихся на за-
5 Нейрокогнитивные и модулярные подходы последних двух дсятилетий обнаружива
ют некоторое сходство с этой глобальной концепцией мозаичной огранизации мира (см.
2.3.2 и 9.1.3). Более гого, в современной науке некоторые акторы готовы идти дальше
Лейбница, доказывая, например, существование примитивных форм памяти и интеллек
та у растений (Trewavas, 2003).
6 Карл Поппер (Popper, 1984) считает, что впервые обмен именно этими аргументами
состоялся более чем за два тысячелетия до Локка и Лейбница — между древнегреческими
философами Протагором и Парменидом.                                                                                                35

внимательному и детальному самосознанию — апперцепции. По его мнению, распространенное убеждение в том, что в душе имеются только такие восприятия, которые она осознает, является величайшим источником заблуждений.
Проблема метода и самой возможности психологии как эмпирической науки с особой остротой была поставлена немецким философом Иммануилом Кантом (1724—1804). Он попытался синтезировать методологический скептицизм Юма в отношении познаваемости мира и картезианскую веру в существование отличного от физического мира бестелесного разума. Результатом стала сложная трехуровневая система, включающая чувственность (die Sinnlichkeit), рассудок (das Verstand) и разум (der Vernunft). Последний способен преодолевать «трансцендентальный барьер» между явлением и сущностью («вещью в себе»), но только в теоретическом плане, что обязательно придает основанной на рефлексивном сознании (самосознании) познавательной деятельности гипотетический характер. Еще проблематичнее оказывается оценка результатов чувственного познания. Компонентами всякого акта восприятия являются чувственный (сенсорный) опыт и априорные категории (формы) нашего рассудка, такие как пространство и время. Проблема состоит в том, что эти компоненты не существуют друг без друга, поэтому самонаблюдение позволяет осознать лишь некоторую интегральную, далее нерасчленяемую амальгаму обоих (см. 8.4.3). При самонаблюдении также отсутствует должная дистанция между исследователем и объектом его исследования. Разумеется, все это накладывает принципиальные ограничения на возможность использования самонаблюдения в качестве научного метода.
В предисловии к «Метафизическим началам естествознания» Кант пишет, что «эмпирическое учение о душе» (так он называет будущую психологию) никогда не сможет сравниться по своему научному статусу с естествознанием, «потому что к феноменам внутреннего опыта (der innere Sinn) и его законам неприменима математика, ибо тогда пришлось бы объявить лишь о законе непрерывности потока внутренних изменений... Ведь чистое самонаблюдение, в котором должны конструироваться явления души, есть время, которое имеет только одно измерение. Точно так же самонаблюдение никогда не приблизится к химии и в качестве аналитического метода, или экспериментирования, так как при самонаблюдении наблюдаемое получает лишь кажущееся расчленение, которое нельзя удержать и по желанию повторить. Еще менее можно заставить другого мыслящего субъекта подчиниться намерениям нашего опыта. К тому же всякое самонаблюдение меняет и искажает состояние наблюдаемого» (цит. по: Кант, 1964—1966, т. 6, с. 60).
Критикуя самонаблюдение, Кант, однако, не отверг полностью возможность психологических исследований. Он проанализировал проблему связи мотивации с познанием и действием, а также указал в своих работах по антропологии перспективу неинтроспекционистской мето-         37

дологии, связанной с изучением продуктов деятельности человека — прежде всего, в области языка. Им же — вслед за Аристотелем — были описаны некоторые глобальные операции нашего рассудка, такие как СРАВНЕНИЕ. Наконец, в «Критике чистого разума» Кант вводит понятие «схема», оказавшееся впоследствии одним из основных теоретических понятий когнитивных исследований (см. 2.2.2 и 6.3.1). Под схемой он понимал обобщенный формат представления знаний и одновременно правила творческого (продуктивного) воображения, позволяющие рассудку в процессе познания накладывать категории на непрерывно меняющиеся чувственные данные, а также восстанавливать эти данные в отсутствие предмета8.
Говоря о значении работ Канта, надо отметить, что с течением времени центральной для него стала проблема специфики осознания нравственных принципов по сравнению с научным познанием законов природы. Большое влияние на него оказали при этом работы двух франкоязычных авторов — Вольтера (1694—1778) и в особенности Жан Жака Руссо (1712—1778). Разочарование в нравственном состоянии общества, чрезвычайно низком, несмотря на весь научный прогресс века Просвещения (или, может быть, как раз вследствие этого прогресса), заставило их обратиться к поиску истоков морали, отличных от знаний и религиозных предписаний. В характерной для рационализма манере Кант в этом вопросе выступил против взглядов Локка — его концепции этической относительности (см. 1.1.2). По Канту, законы морали абсолютны, несводимы к индивидуальному эмпирическому опыту. В отличие от знания природных закономерностей, которое всегда остается неполным, более или менее гипотетическим, моральные суждения выступают в качестве категорического императива, или безусловных (хотя и далеко не всегда выполняемых) требований человека к самому себе.
Исключительно важную роль в общей концепции Канта играет введенное им в «Критике чистого разума» и развитое затем в других работах различение теоретического (трансцендентального) и практического (или эмпирического) разума. Теоретический разум пытается ответить, прежде всего, на главный вопрос теории познания «Что я могу знать?». Практический разум первичен по отношению к теоретическому и необходим нам для ответов на вопросы с выраженной нравственной составляющей — « Что я должен делать?» и «На что я могу надеяться?». В сфере практического разума Кант полностью восстанавливает в правах аристотелевскую категорию цели. Распространив свой крити-
8 Вполне современно выглядит следующее его определение: «Понятие "собака" обо
значает правило, по которому мое воображение может нарисовать четвероногое живот
ное в общем виде, не будучи ограниченным каким-либо единичным, частичным обли
ком, заданным мне в опыте, или каким бы то ни было возможным образом inconcrete»
(Кант, 1964—1966, т. 3, с. 223). Интерпретация этой идеи Канта обсуждается нами в ттос-
38            ледуюших главах (см. 7.3.2 и 8.1.3).

ческий анализ на эту сферу, Кант дает положительный ответ и на вопрос о свободе воли, но ответ не научный или теологический, а сугубо этический. Венцом философии рационализма оказывается не абстрактно-математическое ratioДекарта, а совесть каждого из нас.
Действительно, подлинно нравственные поступки не могут быть навязаны нам извне или же преследовать, сколь угодно опосредованно, утилитарные цели, даже такие возвышенные, как благополучие человечества. Во-первых, и это самое главное, подобная внешняя детерминация ставит под сомнение самостоятельность принимаемых человеком решений, а следовательно, ответственность и достоинство его личности. Во-вторых, обоснование морали стремлением к благополучию наталкивается на эмпирическое противоречие. Как пишет один из видных исследователей Канта: «По крайней мере, для отдельного индивидуума изо всех средств достижения благополучия моральность является самым неверным. Если бы природа предназначала нас для благополучия, она не смогла бы сделать ничего неразумнее, как вложить в человека... сохранение моральной обязанности, которое всегда будет становиться ему поперек дороги» (Виндельбанд, 2000, т. 2, с. 129). Поэтому личная свобода и достоинство для Канта — два главных условия нравственности. В наших действиях и поступках всегда должна присутствовать свобода выбора — поступил так, но мог поступить и иначе (см. 9.4.1).
Через несколько десятилетий после смерти Канта отрицательную позицию по вопросу о возможности построения психологии как науки о феноменах сознания занял и Огюст Конт, основатель позитивизма. Это направление европейской философии второй половины 19-го века было специально разработано в качестве методологии опытного, эмпирического естествознания. По своим основным положениям позитивизм тяготел к эмпиризму, с характерной релятивистской трактовкой проблем этики и морали. Отмечая в одной из своих работ «огромные научные успехи», которых добилось «со времен Фрэнсиса Бэкона» основанное на экспериментальном методе и объективных, проводящихся из внешней позиции наблюдений естествознание, Конт затем обрушивается на интроспективную психологию: «Результаты отвечают исходным предпосылкам. В течение двух тысячелетий метафизики пытаются развивать психологию, и все же до сих пор они не смогли договориться ни об одном утверждении. И сейчас они расколоты на школы, которые заняты спорами о самых первых элементах своих учений. Пресловутое самонаблюдение порождает практически столько же разноречивых мнений, сколько есть людей, верящих в то, что они им занимаются» (Конт, 1900, с. 17).
39

1.2 Ранняя экспериментальная психология
1.2.1 Первые методические подходы

В этой критической атмосфере физиком и физиологом Германом Людвигом Фердинандом фон Гельмгольцем (1821 — 1894), философом и математиком Густавом Теодором Фехнером (1801 — 1887) и относительно менее известным голландским офтальмологом Францем Корнелисом Дондерсом (1818—1889) был сделан решающий шаг на пути к созданию экспериментальной психологии9.
В 1850 году Гельмгольц, раздражая в двух точках нервное волокно лягушки (а затем и человека) и сравнивая время мышечного сокращения, определил скорость распространения нервного возбуждения, которую его учитель, физиолог Иоханнес Мюллер10 объявил незадолго до этого равной или даже превосходящей скорость света. Она оказалась не такой уж большой — около 50 м/с. Фехнер создал основы психофизики, описав два ее раздела: внешнюю (измерение ощущений в терминах параметров физических раздражителей) и внутреннюю психофизику (не реализованную самим Фехнером идею измерения отношений между психическими и физиологическими процессами — см. 1.3.1, 5.3.1 и 6.3.1). Что касается Дондерса, то он, использовав схему хронометрических опытов Гельмгольца, разработал общий методический прием — метод вычитания, с помощью которого попытался измерить длительность исключительно быстрых, интроспективно не наблюдаемых психических процессов.
Логика метода Дондерса очень проста. Если время от подачи раздражителя до реакции испытуемого состоит из последовательности событий, в том числе последовательности некоторых ментальных (то есть психических, но не обязательно осознанных) процессов, то можно определить их продолжительность, разработав серию задач, в которой ре-
9  Мы не ставим своей целью реконструкцию истории психологии, для чего потребо
вался бы значительно более детальный анализ вклада как упомянутых, так и множества
не упомянутых в этой книге действующих лиц. Речь идет лишь о сравнительной истории
двух-трех идей, существенных для когнитивной науки. То, что, с точки зрения историо
графии психологии, можно было бы назвать «доисторическим периодом», на деле было
временем возникновения и заката целых направлений — психологии способностей, мо
ральной психофизики, френологии, философских и полуфилософских концепций пси
хики. Достаточно сказать, что первая книга под названием «История психологии» была
опубликована... в 1808 году. Она содержала обзор более 100 работ, выполненных в преды
дущем, 18-м столетии.
10   Иоханнес Мюллер ввел в науку понятие «специфических энергий органов чувств»,
под которыми он понимал генерируемые каждой сенсорной системой качественно раз
личные ощущения. В современной философской литературе вместо этого громоздкого
выражения используется понятие «квалия» (например, Dennett, 1992), которое приобре
ло дополнительный оттенок принципиально некоммуницируемой основы индивидуаль-
40            ного сознания (см. 9.3.1).

шение каждой следующей задачи предполагает на один такой процесс больше, чем решение предыдущей. Дондерс предложил три такие задачи, обозначив их первыми буквами латинского алфавита: «А-реакция» — простая двигательная реакция (п стимулов — один ответ), «B-реак-ция» — реакция выбора (п стимулов — ? ответов), «С-реакция» — реакция различения (п стимулов — два ответа). По его мнению, решение задачи «С» по сравнению с простой двигательной реакцией включает дополнительный процесс различения (категоризацию) стимулов, а решение задачи «В» — еще и процесс выбора ответа.
В 1865—1868 годах он провел опыты (Donders, 1868/69), в которых зачитывал своим испытуемым бессмысленные слоги, регистрируя время реакции в каждой из трех ситуаций. Были получены следующие средние величины:
«А» — 201 мс,
«B» = 284 мс,
«С» = 237 мс.
После этого с помощью вычитания можно было определить время, уходящее на различение стимулов и, соответственно, на выбор ответа:
«С»—«A» = 36 мс,
«В»—«С» = 47 мс.
Таким образом, время выполнения некоторой относительно элементарной ментальной операции оказалось равным примерно 1/20—1/30 секунды.
Хронометрические опыты Дондерса вызвали критику современников, главным образом, из-за недостаточной опоры на интроспективные данные, а также из-за действительно спорного допущения, что новая задача лишь добавляет или «вычитает» некоторый частный процесс, оставляя неизменными процессы, определяющие решение других задач (см. 2.2.3 и 5.1.2). Однако характерно, что ровно через 100 лет в авторитетном обзоре исследований времени реакции выбора были выделены примерно те же самые процессы, или операции, дополненные лишь вполне очевидными этапами предварительной сенсорной обработки и осуществления ответа (Smith, 1968). Кроме того, разновидность метода вычитания, с теми же в принципе нерешенными проблемами, широко используется в новейших методах трехмерного картирования работы мозговых механизмов, при так называемой нейровизуализации {brainimaging— см. 2.4.1).
Хотя все эти результаты были получены либо с помощью объективных методов, либо с помощью процедур, в которых, как в сенсорной психофизике, субъективный момент был сведен к минимуму, перехода к использованию возможностей гипотетико-дедуктивного эксперимента в изучении ментальных процессов и состояний не произошло. Одной из причин этого было влияние второй волны позитивизма, или эмпириокритицизма. Это направление философии конца 19-го века интенсивно
41

критиковалось в марксистской литературе и поэтому хорошо известно русскоязычным читателям старшего поколения под названием «махизм». Эрнст Мах был не только выдающимся физиком, но также одним из самых ярких исследователей восприятия. В классическом труде «Анализ ощущений и отношения физического к психическому» (Мах, 1886/1907) он подчеркнул непосредственную данность субъекту содержаний его сознания, считая гипотетические атомарные элементы внутреннего опыта — ощущения — общим основанием как психологии, так и физики. Вслед за Юмом (и предвосхищая взгляды некоторых современных авторов — см. 1.1.2 и 6.4.2) Мах описывает человеческое «Я» как совокупность фиксированных в памяти телесных ощущений. Что касается физического мира, то Мах сравнивал его с полотнами французских импрессионистов, где общее впечатление оказывается результатом воздействия на наблюдателя множества локальных цветовых пятен. Как заметил по поводу этой импрессионистической модели физического мира американский историк психологии Эдвин Боринг (Boring, 1929), для Маха палка, опущенная в воду, действительно искривляется, а если при этом и есть какая-то иллюзия, так это то, что она остается прямой. Махистское понятие «элемента», по мнению ряда авторов, легло в основу системы философских взглядов основателя научной психологии Вундта.
1.2.2 Вильгельм Вундт и основание психологии
Сегодня, более чем через столетие после того как бывший ассистент Гельмгольца, философ и физиолог Вильгельм Вундт (1832—1920) основал в 1879 году при Лейпцигском университете на собственные средства первую в мире психологическую лабораторию, подлинное значение его труда для современной научной психологии и междисциплинарных когнитивных исследований продолжает оставаться предметом оживленных споров. Противоречивость высказываемых мнений наводит на мысль, что идейное наследие Вундта стало чем-то вроде гигантского проективного теста, где каждый современный исследователь может увидеть практически все, что захочет". Следует также учитывать, что взгляды самого Вундта неоднократно менялись на протяжении 60 лет активной научной деятельности, причем иногда от одного издания его наиболее известного труда, «Основы физиологической психологии», к другому.
11 В литературе по истории психологии высказывается мнение, что такие интерпрета
торы и биографы Вундта, как О Кюльпе и Э.Б. Титченер, исказили взгляды своего учите
ля, придав им выраженную позитивистскую окраску Действительно, однозначности не
было даже в оценках учеников, если для одних учеников Вундт был основателем структу
рализма, то другие считали его одним из первых представителей функционализма в пси
хологии (см. 1.2.3). Выяснение истины затрудняется объемом научного наследия Вундта,
насчитывающим свыше 53 000 страниц По подсчетам еще одного ученика, американца
Стэнли Холла, это примерно в два раза превышает общий объем написанного Кантом,
42            Гегелем и Дарвином

«Психология, — писал Вундт в своей первой крупной работе, — не должна начаться там, где она вероятнее всего и закончится» (Wundt, 1862, S. XIT). Возможность психологии как самостоятельной науки гарантируется, по его мнению, тем обстоятельством, что в галилеевско-ньютоновской механистической картине мира не нашлось места для вторичных качеств объектов. Поскольку эти качества, тем не менее, существуют для нашего сознания, должна существовать и научная дисциплина, занимающаяся их разработкой. Подобно Декарту, Вундт проводит жесткое разграничение между непосредственной доступностью данных самонаблюдения и косвенным характером знания о внешних физических событиях. Использовав ряд положений эмпирицистов, в особенности английского философа, логика и экономиста Джона Стюарта Милля (1806—1873), он в еще большей степени опирался на национальную немецкую линию философского рационализма, представленную работами Лейбница (правда, без монадологии последнего).
Это влияние нашло выражение в вундтовской теории двух уровней сознания — перцепции и апперцепции, которым соответствуют два типа объединения психических элементов — ассоциативный и апперцептивный. Первый уровень относительно примитивен, на нем господствуют механические законы ассоциаций по смежности и по общему сходству. Интереснее уровень отчетливого и детального, или апперцептивного сознания. Как подчеркивает Вундт, апперцептивное объединение ощущений и эмоционально окрашенных чувствований отличается от случайных цепочек механических ассоциативных связей (Wundt, 1893—1895). Оно является результатом творческого синтеза, который сопровождается чувством волевого усилия и приводит к «переводу» апперципируемого содержания в фокальную зону внимания, или «фиксационную точку» сознания (Wundt, 1908—1911). Апперцептивные объединения элементов сознания в структурированные системы отношений подчиняются далее законам особой психологической причинности. Одним из таких законов является зависимость части от целого. Психологическая причинность трактовалась Вундтом по аналогии с химическими реакциями, также ведущими к неаддитивным результатам. Само понятие «ментальная химия» в качестве синонима психологии было введено несколько ранее Дж.С. Миллем.
Апперцептивная организация в ее понимании Вундтом похожа на то, что современные авторы называют межкатегориальной, или схематической организацией знаний (см. 6.3.1). Вундт описывает различия апперцепции и ассоциации с помощью следующего лингвистического примера (Wundt, 1893—1895, Bd. 1, S. 122—123). Ассоциативная связь (das Verhaltnis) представляет собой механическую цепочку элементов А—В—С..., не имеющую определенного направления развертывания. Здесь мы имеем дело со связями двух и более изолированных понятий, причем сами эти связи не имеют значения, полностью определяясь ха-
43

рактером исходных понятий. Например, понятия «птица» и «ворона» ассоциативно связаны между собой и с более общим понятием «живое существо». Значение каждого из понятий не зависит от этих связей. Напротив, в случае выражения «птица на дереве» главное понятие — «птица» — определяется вторичным понятием — «дерево» — посредством отношения (die Beziehung) места. Из такого отношения двух понятий возникает новое понятие (новый образ). Апперцептивные отношения несводимы к ассоциативным связям. Направление движения в этих структурных образованиях задается интересами субъекта, а не механическими ассоциациями, то есть зависит от психологических причин (отсюда принцип «психологической причинности» для процессов апперцептивного уровня).
Согласно Вундту, психические процессы всегда одновременно (параллельно) разворачиваются на двух разных уровнях. Если число ассоциативных связей нижнего уровня при этом никак не ограничено, на верхнем, апперцептивном уровне одновременно могут быть представлены только две (максимум три) группы понятий. Ограниченность числа групп на верхнем уровне организации мышления Вундт связывал с пределами объема апперципируемого содержания. Точно так же современные авторы склонны объяснять ограниченностью объема внимания, или рабочей памяти, множество разнообразнейших фактов, например, то, что на каждом уровне схематического описания текста обычно встречается не более двух-трех эпизодов (см. 6.3.3).
Эти теоретические соображения были распространены Вундтом и на область надындивидуальной «психологии народов», изучение которой, по его мнению, должно было дополнить естественно-научный по методу (экспериментальная физиология) и по теоретической модели (химия) анализ индивидуального сознания. С течением времени Вундт склонен был уделять историческому анализу таких «продуктов человеческого духа», как язык и разнообразные культурные артефакты, все большее внимание, одновременно ограничивая возможности для строю контролируемого лабораторного эксперимента преимущественно простыми познавательными процессами (Wundt, 1910—1912). В области «психологии народов», как он полагал, эксперимент был невозможен, но, к счастью, и не нужен, так как там уже «проэкспери-ментировала история». Эта идея сочетания экспериментального и исторического методов, последний из которых распространялся и на сферу человеческой культуры, осталась просто непонятой в обстановке радикально индивидуалистической трактовки предмета психологии.
Для когнитивных исследований важен вклад Вундта в развитие экспериментального метода. Некоторые из возникших в его лаборатории методик не потеряли значения по сегодняшний день. Так, почти 100 лет спустя было проведено детальное повторение опытов Вундта, позволяющих оценить зависимость времени восприятия зрительных и слуховых событий от направленности внимания на одну из этих сенсорных мо-44

дальностей (Sternberg & Knoll, 1973). Типичной для многочисленных хронометрических исследований тех лет является работа М. Фридриха (Friedrich, 1883). Эта выполненная под руководством Вундта работа лег-        ' ла в основу самой первой психологической диссертации в мире.
Задача состояла в изучении свойств и времени акта апперцепции. Было предположено, что он входит в качестве одного из этапов в следующую последовательность событий: «1) проведение раздражения от органа чувств к мозгу; 2) перевод в поле сознания, или перцепция; 3) перевод в фокус внимания, то есть апперцепция; 4) проведение моторного импульса к мышцам и освобождение их энергии» (Friedrich, 1883, р. 39). Определялось время простых двигательных реакций на вспышки света и реакций различения цветовых оттенков или чисел. Количество альтернативных стимулов менялось от одного до шести. Кроме самого Фридриха, в опытах участвовали еще трое испытуемых, среди них — Вундт и Стэнли Холл. Время апперцепции измерялось с помощью метода Дондерса. Для этого из времени реакции различения вычиталось время простой двигательной реакции. Продолжительность акта апперцепции (порядка 200 мс) возрастала при увеличении числа альтернатив. Кроме того, при предъявлении цифрового материала она была больше, чем при показе оттенков цвета. Результаты получили интерпретацию в духе двухуровневой теории Вундта. Рост времени апперцепции с увеличением числа альтернатив объяснялся тем, что всякое отчетливо осознаваемое содержание составляет со смутно осознаваемым материалом (альтернативными стимулами) единую структуру. Акт апперцепции также требует больше времени при увеличении сложности материала, то есть при переходе от цвета к цифрам.
Это исследование, помимо недочетов в планировании (основы планирования эксперимента были созданы английским математиком Рональдом Фишером в первой половине следующего, 20-го века), обнаруживает две характерные особенности. Во-первых, эксперимент понимается как ситуация для проведения интроспективных наблюдений. Во-вторых, он не служит еще средством целенаправленной критической проверки теоретических предположений — гипотез, хотя, конечно, уже и не сводится к их простой иллюстрации. То же самое можно сказать и о других известных исследованиях Вундта и его сотрудников. Например, разработанная им трехмерная теория эмоций, предполагавшая возможность локализации всех содержаний сознания в координатах «удовольствие — неудовольствие», «напряжение — расслабление», «возбуждение — успокоение» (см. 2.1.3), была введена первоначально с помощью интроспективного примера, а затем Вундт попытался уточнить ее с помощью объективных психофизиологических измерений аффективных реакций (Wundt, 1908—1911).
Особое значение для будущей когнитивной психологии имело представление об ограниченности объема внимания. Теоретически оно было заложено уже в лейбницевской концепции апперцепции. Ограниченность внимания была проиллюстрирована в школе Вундта наблюдениями субъективной группировки элементов в слуховой и зрительной
45

модальностях, а также опытами Джеймса Маккина Кеттела12, описавшего так называемый эффект превосходства слова — после кратковременного (сотые доли секунды) предъявления можно воспроизвести примерно пять изолированных букв либо такое же количество коротких слов, то есть в несколько раз букв больше (см. 7.2.1). Независимо от Кеттела эта же закономерность была обнаружена и одним из первых французских психологов, создателем знаменитого теста интеллектуального развития Альфредом Бине (1857—1911). В своих исследованиях Бине сравнивал запоминание отдельных слов и коротких осмысленных фраз. Таким образом, в случае экспериментальных исследований школы Вундта речь идет скорее об уточняющих демонстрациях заранее известных общих представлений о структуре сознания, а не об их эмпирической проверке и возможном опровержении. Поскольку состояния сознания по-прежнему считались непосредственно данными субъекту, «не гипотетическими», то эксперимент не мог выполнять обычную для него роль гипотетико-дедуктивного инструмента познания. Он оставался лишь вспомогательным средством для выявления и фиксации интроспективных данных. Успех такой странной, с точки зрения зрелых естественно-научных дисциплин, исследовательской программы целиком зависел от убедительности исходных философских («метафизических») взглядов. Многочисленные дискуссии конца 19-го — начала 20-го века, в ходе которых Вундт тщетно пытался утвердить свою точку зрения по ряду центральных теоретических и методологических вопросов, показали, что философские взгляды основателя психологии не разделялись многими психологами, в первую очередь, его собственными учениками.
1.2.3 Первый кризис научной психологии
Наиболее радикальный характер, отчасти изменивший ход последующего развития психологической науки, имели работы профессора философии Вюрцбургского, а затем Венского университетов Франца Брентано (1838—1917). До него ассоцианисты, да и сам Вундт описывали феномены сознания как более или менее сложные структуры элементов. Эта процедура была типичной для структурализма в психологии. В своей работе «Психология с эмпирической точки зрения» Брентано (Brentano, 1874) обратился к совершенно иной философской традиции — казалось бы, окончательно отвергнутому европейским Новым временем учению Аристотеля в его схоластической интерпретации, данной Фомой Аквинским (1225—1274). Определяющим принципом функционирования всего пси-
12 Этот ученик Вундта, работавший у него в лаборатории в период с 1880 по 1887 год,
стал позднее одним из основателей американской версии функционалистской психоло
гии (см. 1.2.3) и прославился введением в психологический оборот понятия «тест», а так
же основанием (вместе с Болдуином) двух профессиональных журналов — Psychological
46            Bulletin и Psychological Review

хического для Фомы Аквинского являются iniensiones animi — духовные силы человека, направленные на деятельное воплощение и преодоление возникающих при этом трудностей. В результате феномены сознания были описаны Брентано не в виде ассоциаций ощущений, а как интен-ционально направленные на предметы психические акты, или действия.
Подобная постановка вопроса была первым симптомом появления функционализма в психологии, то есть перехода к рассмотрению возможных функций сознания, таких как регуляция активности, удовлетворение потребностей и, в конечном счете, биологическая адаптация в самом широком смысле слова. Влияние функционализма оказалось весьма выраженным за пределами Германии, причем вместо спекулятивной философии здесь роль катализатора сыграли новые биологические представления, широко распространившиеся во второй половине 19-го века, прежде всего, теория эволюции Чарльза Дарвина (1809—1882). Дарвин трактовал положительные и отрицательные эмоции как проявление имеющих приспособительное значение поведенческих тенденций приближения или, соответственно, избегания (см. 9.4.3). Под влиянием общей эволюционной трактовки эмоций у животных и человека с функционалистских позиций стали рассматриваться и познавательные процессы у человека. Зачастую при этом происходило уточнение и ограничение функций сознания, которое постепенно перестало восприниматься как синоним психики.
Физиолог Иван Михайлович Сеченов (1829—1905) выступил в России с программой неинтроспективного изучения психических процессов как множества центральных, заторможенных корой головного мозга рефлексов. Сеченов доказал в простых экспериментах на мозге лягушки существование такого механизма центрального физиологического торможения. Точка зрения, согласно которой феномены сознания возникают тогда, когда кора мозга начинает контролировать посредством торможения автоматическое развертывание рефлекторных процессов, намного опередила свое время. Она, в частности, хорошо вписывается в современные двухуровневые модели взаимоотношений сознательных («контролируемых») и автоматических процессов (см. 4.3.2, 5.1.3 и 7.2.2). Сеченов же одним из первых обратил внимания на значение сочетания эволюционного и онтогенетического анализа феноменов психики, подчеркнув, что научная психология прежде всего должна ответить на вопрос о происхождении разнообразных «психических деятельностей» (см. 9.4.2).
Во франкоязычной психологии и неврологии Теодюль Рибо (1839— 1916), Эдуар Клапаред (1873—1940) и особенно ученик Рибо Пьер Жане (1859—1947) подробно описали так называемые психические автоматизмы — зачастую весьма сложные формы активности, разворачивающиеся целиком или частично вне сферы сознания. «Французская школа» выявила многочисленные примеры диссоциации сознания и поведения, причем как в норме (гипноз), так и в патологии (истерия). Рибо (одновременно с Джеймсом и датчанином Ланге) разработал так называемую

моторную теорию сознания, суть которой состоит в признании внутренней, идеомоторной активности основой феноменов восприятия, внимания и воображения (см. 5.4.1 и 9.3.3). Он же последовательно призывал к эволюционному анализу высших психических процессов и личности. Согласно «закону Клапареда», осознание отнюдь не является постоян.-ным атрибутом психических процессов и специфически связано лишь с моментами затруднений в реализации привычных действий.
В Северной Америке практическое значение сознания для успешной адаптации к среде подчеркивалось в философии прагматизма, прежде всего в работах Чарльза Пирса (1839—1914) и Уильяма Джеймса (1842—1910). Пирс стал основателем семиотики — общей науки о знаках и их функциях, которую веком ранее пытался создать Кондильяк (см. 1.1.2). Философ и психолог Джеймс предложил различать «те» и «/» как, соответственно, познаваемую и познающую части самосознания личности13. В качестве особой школы американская функционалистская психология — Дж. Эн-джел, Дж. Дьюи, Э.Л. Торндайк, Р. Вудвортс и другие — пыталась сочетать анализ сознания с изучением поведения, просуществовав примерно до конца 30-х годов прошлого века. Следует особенно подчеркнуть влияние работ Роберта Вудвортса (1869—1962), «Экспериментальная психология» которого позволила сохранить итоги раннего периода изучения познавательных процессов. Перевод этого руководства на русский язык (книга вышла в разгар так называемой «борьбы с космополитизмом») сыграл важную роль в развитии отечественной психологии.
Обсуждение интенциональности (предметной направленности) сознания стало центральным для феноменологии и экзистенциализма — ведущих направлений философии 20-го века. Основатель феноменологии Эдмунд Гуссерль (1859—1917) начинал как ученик математика Вейерштрасса, но познакомившись с Брентано, превратился в его восторженного последователя. Описывая феномены сознания, он лишает их психологического оттенка. Эмпирическое «Я» выполняет при этом лишь функцию точки отсчета, делающей возможной интенциональное отношение к предметам. Последние также понимались им как идеальные, не выходящие за пределы «чистого сознания» («Bewusstsein rein als es selbst») конструкты, подобные математическим понятиям. Представители экзистенциализма (ученик Гуссерля М. Хайдеггер, М. Мерло-Понти и Ж.П. Сартр) вернулись к функционалистской трактовке. Они подчеркнули значение обыденного сознания, включенного в направленную на решение жизненных задач активность (по принципу «in-der-Welt-sein» — «бытия в мире»). Эта форма сознания отличалась ими от отстраненного, рефлексирующего сознания предыдущих философских учений (4.4.3 и 9.3.3). На практике это
13 При ближайшем рассмотрении это напоминает кантианское различение практи
ческого и теоретического разума (см. 1.1.3). Джеймс поясняет, что «те» — это «эмпири
ческое эго» («мое»), тогда как в случае «/» речь идет о «теоретическом эго», то есть о транс
цендентальном, недоступном для эмпирического анализа первоисточнике всякой твор-
48            ческой активности.

напоминает предположение Клапареда об осознании эпизодов, которые нарушают привычный ход событий. Так, рефлексивное осознание некоторого предмета, например молотка, обычно происходит при нарушении привычного потока активности, когда молоток слишком тяжел или у него внезапно ломается рукоятка.
Точка зрения Брентано на значение интенциональной трактовки психики повлияла и на ряд его учеников-психологов, прежде всего Освальда Кюльпе (1862—1915) и Карла Штумпфа (1848—1936). Кюльпе унаследовал кафедру философии Вюрцбургского университета, которую когда-то занимал его учитель, а Штумпф при поддержке Гельм-гольца основал в 1902 году институт психологии в Берлинском университете. Через 10 лет именно в этом институте появилось новое научное направление, ставшее известным во всем мире как берлинская школа гешталыппсихологии (см. 1.3.1). Одним из последствий интереса Кюльпе к функциям сознания в поведении стал анализ процессов понимания и решения задач, приведший к созданию еще одного нового направления исследований — вюрцбургской школы психологии мышления.
По мнению представителей вюрцбургской школы, при решении задач возникают направленные на достижение цели процессы — мысли, которые отличаются от имеющих чувственную (сенсорную и аффективную) окраску элементов вундтовской психологии прежде всего своим процессуальным и безобразным характером. Использовав простые хронометрические эксперименты, представители этого направления показали, что испытуемые обычно значительно быстрее понимают афоризмы и сложные метафоры, чем сообщают о возникновении в сознании каких-либо сопутствующих сенсорных ощущений или образов. Сначала Кюльпе, а затем его ученик Карл Бюлер (1879—1963) подчеркнули целенаправленный и операциональный характер мышления14. Подобно тому как в арифметике есть не только числа, но и операции над ними, «решающие последние константы в мышлении — это вовсе не чувственные представления, которые одно за другим разворачиваются в нас, а мыслительные операции над меняющимся материалом образов представлений» (Buehler, 1927, S. 13). Попытка последовательного описания мышления в терминах множества операций, трансформирующих условия задачи в направлении искомого решения, была предпринята несколько позднее Отто Зельцем (1881— 1944), однако его исследования были прерваны известными политическими катаклизмами 30—40-х годов прошлого века15.
14   Любопытно, что уже тогда различение «статичного» и «динамичного» имело выра
женный оценочный оттенок. «Динамичность» феноменов сознания неизменно подчер
кивали Вундт и Титченер. Взгляды критиковавших их с «динамических позиций» пред
ставителей вюрцбургской школы, в свою очередь, были подвергнуты критике из-за от
сутствия «динамики» Куртом Левином.
15   Никто не знает, как могло бы пойти развитие научной психологии в Германии, если
бы не приход к власти национал-социалистов. Видные гештальтпсихологии эмигрирова-                 49

В целом вюрцбургская школа не смогла решить своих задач, так как мысли и операции выступили лишь в роли новых элементов сознания. Был сохранен и усилен аналитический характер метода самонаблюдения, что вызывало возражения даже у Вундта (Wundt, 1910—1912). В еще большей степени опора на самонаблюдение была характерна для основных оппонентов вюрцбургской школы — представителей школы аналитической интроспекции Эдварда Титченера (1867—1927), пытавшегося развивать традиционный структуралистский подход ассоциативной психологии. На одном из этапов развития своих взглядов Тит-ченер пришел к выводу, что сознание состоит примерно из 44 000 элементов, которые в разных комбинациях порождают все восприятия, мысли и эмоции: «Дайте мне мои элементы и позвольте мне соединить их при психофизических условиях, и я обещаю вам показать психику взрослого человека как структуру без пропусков и изъянов» (Titchener, 1899, р. 294). Бесплодность дискуссии обоих направлений о роли чувственных образов в мышлении сыграла не последнюю роль в крушении старой менталистской психологии.
Вундт старательно избегал использования термина «память» в своих работах, считая его отголоском донаучной психологии способностей. Поэтому он откровенно критически относился к проекту Германа Эб-бингауза (1850—1909), поставившего своей целью изучить законы памяти, которые определяют временную динамику ассоциаций. В силу этих теоретических разногласий Вундт даже активно препятствовал публикациям результатов экспериментов Эббингауза, что послужило одной из причин создания, по инициативе и под редакцией Гельмголь-ца, первого собственно психологического журнала в мире — Zeitschrift fur Psychologie16. Первый номер этого журнала открывается статьей Эббингауза, посвященной обзору основных результатов его исследований.
Благодаря экспериментам Эббингауза по запоминанию рядов бессмысленных слогов были построены так называемые кривые забывания (см. 5.4.1), а также впервые был описан эффект края — лучшее воспроизведение первых и последних элементов ряда по сравнению с центральными элементами. Этому действительно очень выраженному эффекту суждено было позднее сыграть важную роль в создании моделей памяти когнитивной психологии (см. 2.2.1 и 5.2.1). На частые обвинения оппонентов в механицизме Эббингауз отвечал, что ориентируется
ли. Карл Бюлер и его жена Шарлотта (одна из основательниц гуманистической психологии) сначала сменили Дрезден на Вену, а затем бежали в США. Дункер покончил жизнь самоубийством. Зельц погиб на пути в концентрационный лагерь.
16 В определенной степени Вундт предвосхитил взгляды и тип исследований англий
ского психолога Фредерика Бартлетта, который, кстати, тоже крайне критически оцени
вал вклад Эббингауза в психологию познания (см. 1.4.2). Вундта и его сотрудников инте
ресовали процессы запоминания и узнавания сложного осмысленного материала. Счи
талось, что решающую роль в узнавании сложного материала играет чувство «знакомое -
50            ти» (сам этот термин был введен в психологию датчанином Гёффдингом).

не на ньютоновскую механику, а на физику Маха, устанавливая лишь математические отношения между независимыми и зависимыми переменными. Использование бессмысленного материала, вызванное стремлением изучать законы памяти в «чистом виде», было включено потом в необихевиористскую традицию «вербального научения». Следует отметить, однако, что даже при таком намеренно обессмысленном материале частота осмысленных ассоциаций оказалась переменной, которая играла едва ли не ведущую роль в запоминании.
Несколько менее известными латаются исследования другого видного немецкого психолога того периода leopra Элиаса Мюллера (1850—1934). Вместе с А. Пильцекером Мюллер обосновал в 1900 году теорию двух различных форм памяти — динамической («персеверирующей») и постоянной. В основе перехода от динамического к постоянному формату сохранения знаний, по их мнению, должен лежать некоторый (в то время совершенно гипотетический) процесс нейрофизиологической консолидации следа (см. 5.3.2). Соответствующее различение было использовано и в первых моделях запоминания когнитивной психологии, как различие процессов в первичной (кратковременной) и вторичной (долговременной) памяти (см. 2.1.3 и 5.2.1)17. Мюллер также разработал вполне созвучную последующим моделям когнитивной психологии теорию, в которой попытался, исходя из юмовской схемы ассоциации элементов сознания, объяснить целенаправленный характер мышления. Решение этой задачи оказалось возможным лишь благодаря построению иерархической системы, в которой категориальные представления оказались под контролем некоторого более высокого уровня, принимающего решения о торможении или активации ассоциативных связей (см. 8.1.1).
Учеником Мюллера А. Иостом были описаны два общих закона динамики прочности следа памяти. Согласно первому из законов Моста, из двух ассоциаций равной прочности, но разного возраста более старая забывается медленнее. Второй закон имеет отношение к заучиванию материала: приращение прочности следа, вызванное новым заучиванием, обратно пропорционально исходной прочности следа. Оба закона легко формализуются с помощью дифференциальных уравнений:

1. dx/dt = — kx
2. dx/dT = m (? - x),
   имеющих следующие решения:

1. xt = xoe-kt
2. ?? = ? - (? - xe)e-mT,

где ? — прочность следа или ассоциации; k, m и ? — константы; t — время при забывании, а Т — время или число попыток заучивания. Первый закон Иоста до сих пор используется в когнитивной психологии при анализе процессов забывания, а второй — широко использовался в исследованиях «вербального научения» (см. 5.2.1 и 5.4.1).
17 По феноменологическим основаниям (а именно сохраняется ли некоторое содер
жание непрерывно в сознании или нет) первичную и вторичную память различали в кон
це 19-го века также немецкий физиолог Эркнер и один из основателей философии праг
матизма Джеймс.                                                                                                                                          51

Хорошим примером могут служить работы ученика Джеймса, видного представителя функционализма Эдварда Л. Торндайка, сформулировавшего три общих закона научения у человека и животных:

1. закон эффекта — реакции на некоторую ситуацию («стимул»), ко
   торые получают положительное подкрепление, постепенно зак-,
   репляются и становятся привычными ответами на эту ситуацию;
2. закон готовности — серия последовательно подкрепляемых реак
   ций постепенно образует цепной рефлекс;
3. закон упражнения — ассоциативные связи между стимулами и
   реакциями укрепляются при повторении и ослабевают при его
   отсутствии.

С помощью этих законов, как считал Торндайк, можно объяснить усложнение поведения в процессах развития, не прибегая к традиционной терминологии психологии сознания. Законы научения Торндайка стали основой для описания процессов так называемого оперантного научения в бихевиоризме и необихевиоризме (см. 1.3.2).
Гештальтпсихология была более радикальным направлением психологической мысли, чем бихевиоризм. Уотсон и его наиболее известный последователь Б.Ф. Скиннер (1904—1992) не сомневались в валидное™ аналитического метода, восстанавливая в терминах стимулов и реакций сенсуалистскую модель пассивного («пустого») организма. Основатель гештальтпеихологии Макс Вертхаймер (1880—1943) и его наиболее известные последователи (В. Кёлер, К. Коффка, К. Левин, К. Дункер) получили широкое философское и естественно-научное образование. В философии гештальтистов привлекали идеи Канта об априорных формах созерцания, а также современной им феноменологии. Образцом научных исследований стала физика. Институт психологии Берлинского университета, созданный при поддержке ректора этого университета Гельмгольца, был (и до сих пор остается) частью физического факультета. Коллегами гештальтпеихологов по факультету были Нобелевские лауреаты по физике Макс Планк и Альберт Эйнштейн. Это, в частности, позволило Вертхаймеру провести основанный на личных беседах с Эйнштейном анализ истории создания теории относительности (см. 8.3.2). Физическая наука в целом находилась тогда в состоянии беспрецедентного подъема. Ее понятия, прежде всего понятие поля, не могли не быть привлекательны для людей, которые были способны ими воспользоваться. Это объясняет многое в том, что и как гештальтисты собирались изменить в психологии.
Они не только отказались от терминологии менталистской психологии, но и выдвинули программу изучения априорных качеств целост-ностных форм — Gestaltqualitaeten, описанных ранее в физике Э. Махом и в философии учеником Брентано Христианом фон Эренфельсом. Таким качеством целостности, например, обладает мелодия. Она легко узнается нами при проигрывании в другом музыкальном ключе, хотя при -.         этом меняются все физические звуки, а следовательно, и предполагае-

мые сенсорные составляющие восприятия (или «ощущения»). Целостным гештальтом является любое наше восприятие, так как воспринимаемая картина неизбежно организуется нами на имеющую «характер предмета» (и феноменально как бы выступающую вперед) фигуру и имеющий «характер субстанции» (и как бы продолжающийся за фигурой) фон. Само описание фигуры и фона было введено ранее в психологию датчанином Эдгаром Рубином — одним из учителей создателя квантовой механики Нильса Бора. Гештальтпсихологами были выявлены основные закономерности такого разделения. С их точки зрения, разделение феноменального (воспринимаемого) поля на фигуру и фон — объективный процесс, определяемый так называемыми законами перцептивной организации.
Первоначально Вертхаймером было выделено 6 таких законов, которые затем стали объединять в некоторый единый «закон прегнантно -сти». Объекты, которые

1. расположены близко друг к другу («закон близости»),
2. имеют похожие яркостные и цветовые характеристики («сходства»),
3. ограничивают небольшую, замкнутую («замкнутости»)
4. и симметричную область («симметрии»),
5. естественно продолжают друг друга («хорошего продолжения»),
6. движутся примерно с равной скоростью в одном направлении («об
   щей судьбы»),

скорее будут восприняты как единое целое, или фигура, а не как разрозненные элементы среды, или фон (рис. 1.2А)19.
Надо сказать, что в психологическом сообществе гештальтисты были настоящими «возмутителями спокойствия». Прежде всего они высмеяли попытки описания ощущений как «сырых» элементов сознания. В этой критике Вольфганг Кёлер (1886—1967) во многом опирался на более ранние соображения Канта (см. 1.1.3). Далее, в лице Курта Коффки (1886—1941) гештальтпсихологи выступили против умозрительной концепции «уровней сознания» («эйдетики») марбургской психологической школы (эта концепция позднее стала официальной психологической доктриной национал-социализма — см. 5.3.1). Они критиковали попытки объяснить целостность восприятия существованием некоторых иерархических более высоких образований, объединяющих нижележа-
19 Разделение на фигуру и фон не только универсально для нашего восприятия (при
сутствуя, например, в восприятии музыки — Sloboda, 2003), но и далеко выходит за рамки
перцептивных эффектов. Так, в эмоциональной сфере ему соответствуют понятия «чув
ство» и «настроение». В начале 21-го века это различение продолжает оставаться одной
из важнейших проблем психологии, лингвистики и когнитивной науки в целом (см. 3.3.1,
7.3.2 и 8.1.2). Хотя новые исследования во многом дополняют классические взгляды, их
основное содержание остается неизменным, за одним исключением. Описывая законы
перцептивной организации, гештальтпсихологи пытались избежать использования мен-
талистского термина «внимание». Современными авторами те же самые эффекты зачас
тую трактуются как проявление внимания (см. 4.2.2).                                                                           55

56

Рис. 1.2. Примеры перцептивной организации: А. Законы близости, сходства, хорошего продолжения и симметрии; Б. Какой хорошо знакомый объект содержится в данной конфигурации?
щие элементы или процессы (именно так объясняли возникновение качеств гештальта австрийские психологи, представители школы Граца А. Майнонг и В. Бенусси). Аналогично, один из оппонентов гештальт-психологии Г.Э. Мюллер предположил, что образование гештальтов — результат быстрых сдвигов фокуса внимания от одних элементов к другим по типу процесса сканирования, встречающегося в современных моделях переработки информации человеком (см. 3.2.1). Уже в случае восприятия слов, как считал Кёлер, это требует чрезмерно сложного управления — в дополнение к отдельным актам внимания к буквам нужен еще один акт для объединения их в целое. Целое первично по отношению к элементам, подобно тому как кантианские категории пространства и времени первичны по отношению к любому акту восприятия.
В своих работах гештальтпсихологи не уставали критиковать метод аналитической интроспекции, отрицали роль прошлого (ассоциативного) опыта и сильно сомневались в полезности таких центральных для традиционной психологии сознания понятий, как «ощущение», «внимание» и «бессознательные умозаключения». Не ограничиваясь критическим анализом, гештальтпсихологи обосновывали свои утверждения с помощью простых демонстративных примеров. На рис. 1.2Б показана конфигурация, содержащая некоторый, очень хорошо известный каждому читателю из прошлого опыта объект. Однако практически никому не удается спонтанно его обнаружить (речь идет о цифре «4» на пересечении горизонтальной линии и двух окружностей). Данный эффект маскировки знакомого объекта объясняется тем, что законы перцептивной организации (в данном случае речь идет о законе хорошего продолжения) несоизмеримо сильнее влияют на структурирование нашего восприятия, чем прошлый опыт и предположительно связанные с ним «ассоциативные тенденции».

9.1.3). Факторы, определяющие динамику гештальтов, были переведены ими из области психических феноменов — «феноменального» — в область физико-химических процессов, разворачивающихся в коре головного мозга. В философском плане гештальтпсихологи придерживались представления о тройном изоморфизме — структурной идентичности физических, физиологических и психических процессов. В перспективе они надеялись свести феноменальные явления к состояниям мозга. Если нет психологических законов, которые не были бы одновременно законами процессов в нервной системе, то достаточно полное описание состояний живого человеческого мозга должно позволить до последней детали восстановить субъективные переживания. Законы внутренней психофизики (то есть законы отношений физиологических и психических процессов) мыслились при этом по типу законов, описывающих огромный класс физических процессов: от формирования кристаллов в перенасыщенном растворе до образования галактик21.
Именно эту черту гештальттеории — стремление найти единообразное объяснение для, казалось бы, совершенно различных феноменов — и относил к примерам так называемого «галилеевского способа образования понятий» сотрудник кёлеровского института Курт Левин (1890—1947). В программной статье, опубликованной в органе нового философского направления — неопозитивизма — журнале «Познание» («Erkenntnis»), Левин (Lewin, 1930/31) призвал окончательно преодолеть пережитки аристотелевского мышления в психологии. Эта статья сразу же была переведена на английский язык и стала известна значительно более широкому кругу психологов на Западе, чем другие крупные исследования причин первого кризиса психологии — например, так и оставшаяся непереведенной книга Бюлера (Buehler, 1927) или вообще не публиковавшаяся в течение нескольких десятилетий методологическая работа Л.С. Выготского (1982—1984).
Статья Левина начинается с анализа методологических принципов физики Нового времени. Он подчеркивает здесь отказ от телеологических объяснений и качественных, чаще всего дихотомических классификаций, характерных для физики Аристотеля. Выявление общих («гено-типических») законов типа закона свободного падения, к которым можно свести различные группы феноменов, он называет гомогенизацией. Считая значительную часть современной ему психологии еще аристотелевской, Левин отмечает, что помимо гештальтпсихологии галиле-евские тенденции характерны для бихевиоризма и рефлексологии. Наибольшей похвалы удостоен психоанализ: «В области психологии
21 Кёлер (Koehler, 1924) в своей работе о физических гештальтах указывает и адекват
ный, с его точки зрения, математический аппарат. Речь идет о разновидности дифферен
циальных уравнений, созданных французским математиком Пьером Симоном Лапласом.
То, что эта новая «мировая формула» порождает гармонические функции, завершает кар-
58            тину основанного на эстетической эвристике физического редукционизма.

потребностей, аффектов и характера учение Фрейда... устранило границы между нормальным и патологическим, между повседневным и чрезвычайным и тем самым наметило гомогенизацию всей психологии, которая... уже сейчас может быть поставлена рядом с гомогенизацией "земного" и "небесного", осуществленной физикой Нового времени» (Lewin, 1930/31, S. 446). В конце статьи Левин демонстрирует возможность объяснения поведения ребенка с помощью векторной алгебры и намечает перспективу использования топологии для разработки теории личности. Психология, по мнению Левина, подошла к историческому моменту галилеевской перестройки ее понятийного аппарата.
Работа Левина является примером применения идей неопозитивизма, или логического позитивизма. По своей направленности неопозитивизм является продолжением линии эмпиризма, современной его формой. В результате создания теории относительности и квантовой механики — великих революций в физике начала 20-го века — представители этого направления (М. Шлик, Р. Карнап, Р. Райхенбах и др.) выдвинули задачу очистить язык науки от остатков ненаучных, метафизических понятий. Они утверждали, что осмысленными научными высказываниями являются лишь два класса утверждений: логико-математические высказывания, валидность которых оправдана соответствующими формальными правилами, и так называемые «протокольные предложения» — констатации, непосредственно проверяемые физическим наблюдением.
На рис. 1.3 показана общая, восходящая к Канту схема критического реализма. Позитивист может считать себя находящимся либо в левой, либо в правой части этой схемы, одновременно отрицая как метафизический вопрос о существовании чего-либо по другую сторону трансцендентального барьера. Соответственно, «протокольные предложения» будут проверяться либо физическими, либо интроспективными наблюдениями. Такие предшественники неопозитивизма, как Беркли, Юм и Мах, находились на субъективно-идеалистических позициях. Склонность к солипсизму была характерна и для ранних этапов развития неопозитивизма. Но затем господствующей стала линия физикализма: утверждалось, что все научные высказывания можно перевести на некоторый объективный язык, описывающий физические события. Этот подход был распространен его основателями и на психологию, где встретил полное понимание, подготовленное общей неудовлетворенностью положением дел в традиционной психологии сознания. Особенно сильное влияние на психологию оказал операционализм — разновидность неопозитивизма, разработанная американским физиком П. Бриджменом. Согласно этому автору, значение всякого понятия исчерпывается описанием физических операций (например, инструкций для измерения), с помощью которых может быть проверена правомерность его использования.

59

Трансфеноменальный мир

Феноменальный мир

организм

Рис. 1.3. Общая модель критического реализма (по: Bischof, 1966). ОЧ — органы чувств, СМ — схема мира, СТ — схема тела, ЦПФС — центральные психофизиологические структуры; 1, 2, 3 — процессы, включенные соответственно в непосредственное восприятие, физическое и нейрофизиологическое исследование; А — то, что относится к внешнему миру, или схеме мира; Б — то, что относится к организму, или схеме тела; а — сенсорно-перцептивные процессы; б — рациональное мышление.
Со времени левиновского призыва перестроить понятийный аппарат психологии «по Галилею» прошло более 70 лет, и можно утверждать, что стремление свести качественно различные феномены к возможно меньшему числу фундаментальных законов или моделей, формально характеризующихся качествами симметрии, сохранения и равновесия, действительно определило облик значительной части мировой психологии 20-го века, будь это психоанализ с конечной редукцией всех форм эмоциональной жизни к энергии «либидо», топологическая теория личности самого Курта Левина или, например, гомеостатическая концепция психологии развития — «генетическая эпистемология» — швейцарского психолога и биолога Жана Пиаже (1896—1984)22.

60

22 Генетическая эпистемология также многим обязана операционализму Бриджмена. По словам Пиаже, «...операционализм обеспечивает действительную основу для связи логики и психологии. С тех пор как логика основывается на абстрактной алгебре и занимается символическими преобразованиями, операции... играют в ней чрезвычайно важную роль. С другой стороны, операции — актуальные элементы психической деятельности, и любое знание основывается на системе операций» (Пиаже, 1969, с. 579).

ми закона целостности уже в 1930-е годы насчитывалось свыше ста законов перцептивной организации (Helson, 1933). Сегодня для нас геш-тальтпсихология — это не грандиозное обобщение закономерностей физических, физиологических и психических процессов, а множество изолированных, хотя подчас и чрезвычайно любопытных феноменов. ¦
Еще более демонстративную неудачу потерпел необихевиоризм. Накопленные в результате исследований данные заставили пересмотреть предположение об атомарной, сенсомоторной (ассоциативные цепочки пар «стимул-реакция») основе научения. Так, оказалось, что крысы, постепенно научившиеся пробегать лабиринт, сразу же находят нужный путь, если им неожиданно приходится преодолевать его вплавь. Очевидно, основой навыка не могут быть просто цепочки заученных зрительно-двигательных связей, поскольку они полностью меняются при изменении характера движений. Вероятной основой могло бы быть некоторое более абстрактное топографическое знание, своего рода когнитивная карта лабиринта (см. 6.3.2). Точно так же поисковая активность животных в лабиринте обычно оказывается не совсем случайной. Вместо простого накопления совершенно случайных проб и ошибок наблюдается скорее что-то вроде систематического обследования участков лабиринта, которое можно сравнить с проверкой одной частной «гипотезы» за другой.
После подобного операционального введения Толменом понятий «намерение», «гипотеза», «викарные пробы и ошибки», «когнитивные карты» критики, прежде всего представитель ортодоксального бихевиоризма Э. Газри, усмотрели в этом возвращение к психологии сознания. Наличие направляющей поисковую активность животного когнитивной карты, по их мнению, с необходимостью предполагает и существование внутреннего наблюдателя — гомункулуса — со всеми вытекающими последствиями в отношении бесконечного регресса объяснительных конструктов («проблема Юма» — см. 1.1.2).
Эдвард Толмен, разработавший когнитивную теорию поведения (или так называемый молярный бихевиоризм) и широко использовавший некоторые термины психологии сознания, несомненно, был одним из предшественников когнитивной психологии в современном ее понимании. В его работах нашли отражение гештальтпсихология, взгляды создателя вероятностного функционализма Э. Брунсвика и их общего учителя К. Бю-лера23. Специфической особенностью необихевиоризма Толмена было подчеркивание целенаправленности поведения. Но понятие целенаправленности отсутствовало в галилеевско-ньютоновской модели мира и фактически представляло собой возвращение к аристотелевскому спо-
23 После защиты диссертации под руководством Гуго Мюнстерберга Толмен в 1913 году
работал у Коффки, а в 20-е годы приезжал в Германию и Австрию для ознакомления с
62            достижениями гештальтпсихологии и консультаций у Бюлера (см. Helson, 1975).

собу мышления. Надо сказать, что это развитие было предсказано Бю-лером еще в 1927 году в работе о кризисе психологии: «Бихевиоризм практически (sachlich) не способен определить единицы и упорядоченность наблюдаемой картины поведения, не внося момента направленности на цель, то есть вне телеологической системы координат» (Buehler, 1927, S. 37).
Как отмечалось, необихевиоризм служит примером гомогенного объяснения научения. Это допущение было поставлено под сомнение не кем иным, как Куртом Л евином (1942/2001), отметившим после нескольких лет пребывания в США, что гомогенное объяснение всех форм научения эквивалентно попытке описать самые разнообразные химические реакции одной единственной формулой. Еще один видный гештальтист, Карл Дункер (Dunker, 1939), в работе, посвещенной основаниям этики, выступил против релятивистской трактовки морали как закрепленного в результате воспитательных воздействий навыка (см. 1.1.2 и 9.4.1). Этому пониманию противоречат факты гибкости нашего поведения. Даже в жаркий день никто не станет разгуливать по улицам города в купальном костюме, вполне пристойном для пляжа. Фотомодель в ателье или пациентка на приеме у врача могут какое-то время, не испытывая обычного при других обстоятельствах чувства стыда, оставаться существенно раздетыми. Сам процесс раздевания, однако, скорее всего, будет происходить за ширмой. Хотя правдивость — одна из целей нравственного воспитания, мораль позволяет нам быть в различной степени правдивыми в ситуации беседы у постели тяжело больного, при ответе на бестактный вопрос или же при вызове в суд для дачи свидетельских показаний.
Универсальность законов научения была затем опровергнута в ходе экспериментальных исследований самих американских психологов. Прежде всего оказалось, что законы научения не могут быть перенесены на человека: необихевиористские исследования относительно элементарных форм «вербального научения», продолжившие эббингаузовскую линию анализа запоминания последовательностей слогов и изолированных слов, к началу 1960-х годов установили, что решающую роль при этом играет не чисто механическое повторение стимулов, а психологические факторы значимости ассоциативных связей, их осознания и ожидания повторного использования (см. 5.4.2).
Важную роль в судьбе бихевиоризма сыграли первые систематические исследования поведения животных в естественных условиях, проведенные европейскими этологами, двое из которых — ученик Бюлера Конрад Лоренц (1903—1986) и голландец Нико Тинберген (1907—1984) — были удостоены Нобелевской премии. При детальном анализе поведения с помощью этологических методов наблюдения вскрылось такое разнообразие форм научения и столь тонкое их соответствие экологии (типичным условиям обитания) конкретного биологического вида, что «гарвардский закон научения» образца 1972 года уже гласил: «При наи-         63

более строго контролируемых условиях проклятое животное делает только то, что ему хочется!»
Коррекции и многочисленные дополнения к бихевиористским законам научения практически свели на нет их гомогенный характер. Примером может служить установленный Дж. Гарсия (например, Garcia,· McGowan & Green, 1972) новый тип научения, настолько отличающийся от известных типов условных реакций, что автору открытия (ученику Толмена) в течение нескольких лет не удавалось опубликовать результаты ни в одном психологическом журнале. Речь идет об избегании крысой того вида пищи, поедание которой сопровождалось инъекцией слабой дозы отравляющего вещества. Научение оказалось одноразовым, эффективным лишь при задержке инъекции на время, не превышающее нескольких часов, и распространялось преимущественно на ту пищу, которая выделялась по вкусу на фоне всего, что животное ело в этот период. Этот феномен легко понять с телеологических (аристотелевских) позиций, учитывая биологическое значение и временную динамику усвоения пищи24. Интересно, что отрицательное подкрепление вкуса пищи ударами электрического тока не приводило к аналогичному обучению, независимо от того, сколько раз такое подкрепление осуществлялось.
Самый серьезный удар по необихевиоризму был, однако, нанесен не психологами и биологами, а практически мало кому известным тогда молодым лингвистом. Когда Б.Ф. Скиннер в 1957 году попытался в работе «Вербальное поведение» распространить крайний эмпиризм на объяснение психологических особенностей речи, ему был дан ответ с крайне рационалистических позиций. В рецензии на эту книгу Ноам Хомский (Chomsky, 1959) указал на ряд проблем и протийоречий, возникающих при попытках бихевиористов объяснить те аспекты поведения человека, которые выходят за рамки простых условных реакций на отдельные физические стимулы. В самом деле, что является тем физическим стимулом, который заставляет человека, подошедшего к картине, внезапно сказать: «Рембрандт»? Что было тем прошлым подкреплением, которое позволяет правильно понять и отреагировать на впервые слышимый вербальный стимул «Кошелек или жизнь»? Не очень вразумительные ответы необихевиористов на эти вопросы последовали только через 13 лет.
Вклад Хомского в создание когнитивной науки этим далеко не ограничился. Он ввел в современную лингвистику, а заодно и в психологию понятие «правило», с помощью которого можно объяснить, каким
24 Современный бихевиоризм претерпел странную метаморфозу. В последние десяти
летия потребности, фрустрации, антиципации, аппетитные состояния, страхи, любопыт
ство, а также приятные и неприятные эмоции настолько бессистемно заполняют страни
цы немногочисленных журналов этого направления, что возникающие при этом трудно
сти определения понятий оказываются вполне сопоставимыми с трудностями анализа
64            интроспективных отчетов в лабораториях Кюльпе и Титченера.

Рис 1.4. Примеры структур, порожденных повторным применением относительно простого алгоритма (так называемых L-грамматик — по: Prusinkiewicz & Lindenmayer, 1996).

образом индивид способен понять или «породить» новое, никогда ранее не слышанное им высказывание. В качестве наглядной иллюстрации подобных порождающих, или генеративных возможностей даже очень простых правил, объединенных в логический алгоритм (программу, или грамматику), мы приводим рис. 1.4, в котором множество элементов сложных визуальных структур созданы в результате повторного (рекурсивного — см. ниже) применения всего лишь нескольких графических операций. Изменение параметров правил позволяет построить структуру другого типа, вплоть до создания динамических репрезентаций, допустим, изображения дерева на ветру с синхронно гнущимися ветками и трепещущими листьями!
Эти идеи были применены первоначально в области теоретической лингвистики и психологии речи. Как подчеркнул американский психолингвист Джордж Миллер, особенно много сделавший для распространения подхода Хомского в психологии, взрослый человек способен легко понять более 1020 предложений, что совершенно непонятно, если исходить из представлений о бессознательном накоплении ассоциаций или о намеренном заучивании конкретных сочетаний слов. Точно так же уже в раннем онтогенезе дети всех народов мира обнаруживают удивительную компетентность и систематичность в области грамматики — при выстраивании в определенном порядке и согласовании сравнительно немногих известных им слов при порождении высказываний. То, что успешность внешнего поведения может зависеть от использования ограниченного числа внутренних, применяемых по отношению к новым ситуациям правил, далеко выходило за рамки сугубо ассоцианистских

65

объяснительных схем сторонников необихевиоризма и стало одним из краеугольных положений когнитивной психологии.
Теория Хомского (Chomsky, 1957; 1959), разработанная в эти годы, получила название генеративная (порождающая) грамматика, так как она имела отношение к порождению и пониманию лишь формальной, синтаксической стороны речи. Содержательная сторона речи — семантика (значение слов) и прагматика (соответствие речи социальной ситуации общения) — при этом фактически не рассматривалась (как не рассматривается она и в ряде последующих модификаций концепции Хомского, которая по сегодняшний день остается центрированной на синтаксисе — см. 7.3.1 и 7.3.2). В порождающей грамматике различаются два типа правил: правила структурирования фразы (правила перезаписи) и правила трансформации (рис. 1.5). Те и другие по существу являются алгоритмами, позволяющими описать абстрактную глубинную структуру предложения и создать множество синтаксически (а следовательно, и семантически) правильных парафраз этого предложения — его поверхностных реализаций.

The    tall    boy  saved   the   dying woman
(Этот высокий мальчик спас умирающую женщину)

66

Рис. 1.5. Генеративная грамматика Хомского («стандартная теория»): А. Пример правил перезаписи (S— предложение, NP— группа существительного, VP— группа глагола, M— прилагательное, N — существительное, О — артикль); Б. Пример разбора синтаксической структуры предложения; В. Основные компоненты генеративной грамматики.

Чтобы понять высказывание, нужно прежде всего реконструировать его глубинную структуру. Так, высказывания «Маша бросила мяч» и «Мяч был брошен Машей» описывают одну и ту же сцену, несмотря на различия поверхностного описания, возникающие за счет использования во втором предложении одного из комплексных правил трансформации — перехода к пассивному залогу. Возьмем в качестве примера несколько более сложное высказывание «Эта обширная усадьба, ставшая музеем и исследовательским центром в начале 1970-х годов, когда ее подарила фонду дочь Лоренца, находилась к югу от города». На этом примере легко видеть роль глубинной структуры, состоящей в данном случае из рекурсивно вложенных друг в друга простых фраз25. Ассоциативные модели понимания бихевиористской психолингвистики в общем случае не способны эффективно справиться с подобными многослойными конструкциями. Они стали бы искать референт предиката «находилась в южной части города» на основании признака линейной близости в цепочке слов, двигаясь от «Лоренца» к «дочери» и лишь в последнюю очередь к «дому». В генеративной грамматике проблема решается автоматически за счет того, что в первую очередь выделяется многослойная глубинная структура этого сложноподчиненного предложения.
В своих работах Хомский в явном виде опирался на рационалистическую традицию, восходящую к Декарту, и даже назвал одну из главных книг «Картезианская лингвистика» (Chomsky, 1966). Многочисленные последователи Хомского в лингвистике и за ее пределами попытались обосновать представление о биологической врожденности абстрактно-математических правил генеративной грамматики. Так, в одной из последних работ Хомский и его коллеги проанализировали системы коммуникативных сигналов, используемые различными видами животных (птицами, обезьянами, дельфинами), и пришли к выводу, что при всем разнообразии и возможности повторов «темы» в этих сигналах отсутствуют признаки рекурсивного вложения фрагментов, составляющего формальную основу генеративных возможностей человеческого языка (Hauser, Chomsky & Fitch, 2002). Выдвинутые Хомским в ранних работах аргументы не только расчистили путь для когнитивного подхода — они по сегодняшний день сохранили свою актуальность и служат предметом интенсивных научных споров, уточняющих наши представления о природе языка и познания (см. 2.3.3, 6.1.1 и 7.1.2).
25 Рекурсивное применение некоторой генеративной операции ведет к появлению
структур многослойного (матрешечного) и/или древовидного типов. Оно отличается, тем
самым, от простого повторения этой операции (итерации). Когнитивные исследования
содержат множество указаний на сушествование у человека рекурсивно организованных
репрезентаций в областях, отличающихся от синтаксиса речи, например, при представ
лении пространственного окружения (см. 6.3.1), текстов (по принципу «текст в тексте»,
см. 7.4.1) и проблемных ситуаций (см. 8.3.2).                                                                                           67

постоянного становления, развития. Вместо поиска «мировой формулы» романтики ищут «мировую душу». Происходит как бы удвоение мира: в центре внимания романтиков находится не только и не столько реальное (Istwert), сколько возможное и должное (Sollwert). Развитие есть целенаправленное и целесообразное изменение природы в направлении воплощения моральных и эстетических идеалов. Третий принцип — культурно-историческая специфичность. Стилизованные шотландские баллады, испанские рыцарские романсы (собственно и давшие название данному направлению) и разнообразные «песни западных славян» составляют прототип ический материал романтической литературы. Наконец, четвертым принципом, отражающим общие установки романтизма, является примат личности, рельефно выраженный в популярной среди романтиков социальной метафоре Шекспира: «Всякий человек — это малое королевство».
Немецкая идеалистическая философия артикулировала отдельные аспекты романтического мироощущения. Если философские предшественники романтиков рассматривали сознание как зеркало, пассивно отражающее падающие на него извне воздействия, то сами романтики впервые предложили рассматривать его как лампу, освещающую жизненный путь и формирующую индивидуальный опыт (Abrams, 1953). В этом же контексте в философии впервые стало подчеркиваться значение индивидуальной активности. Иоганн Готлиб Фихте (1762—1814) поставил в центр своей философской системы свободное действие и личность, одновременно попытавшись преодолеть индивидуализм этических воззрений Канта (см. 1.1.3). Деятельность получила в работах Фихте статус надындивидуальной протосубстанции, первичной по отношению к картезианским субстанциям материи и мысли (см. 1.1.1 и 9.1.3)27.
Это новое понимание с блеском выразил основатель романтизма как художественного течения, поэт и публицист Новалис (Фридрих фон Харденберг, 1772—1801): «Деятельность и есть собственно реальность. Понятие личности (нем. Identitat) должно включать понятие деятельности. Тому, что я есть, я обязан деятельности. И для деятельности справедливо правило, что она должна рассматриваться в ее связях, а не в отдельности. Она всегда есть отношение к предмету и к собственному состоянию» (Novalis, 1800/1926, S. 403). Свое основное, геологическое образование Новалис получил в Горной академии небольшого саксонского городка Фрайберга. Он впервые стал использовать, наряду с другими геологическими аналогиями, выражение «глубины
27 Подчеркивая «самоцельность» потока деятельности, Фихте вызвал критику исто
риков философии и одновременно предвосхитил последующие феноменологические опи
сания, зафиксированные в таких психолого-философских понятиях, как «поток созна-
70            ния» (Джеймс, 1902) и «опыт потока» (Csikszentmihalyi, 1990).

души», положившее начало психоанализу («глубинной психологии»), а также поиску различных слоев и уровней психики28. В самой геологии эта задача называется стратификацией (см. 2.4.3). Геологические находки окаменелых остатков доисторических животных послужили основой и для первых, отчасти вполне фантастических эволюционных гипотез.
Георг Вильгельм Фридрих Гегель (1770—1831) создал всеобъемлющую концепцию развития и саморазвития надындивидуального «абсолютного духа». Всякое начальное развитие рассматривается в его концепции как довод — тезис — в некотором нескончаемом споре. Дальнейшее развитие приводит к противоречию — антитезису, которое «диалектически снимается» на высшей стадии развития, или синтезисе. Известный философ, журналист и политический деятель Карл Маркс (1818—1883) также подчеркивал роль противоречий и деятельности в изменении мира (прежде всего, современного ему буржуазного общества), последовательно критикуя механистический материализм. Признаками последнего является то, что действительность «берется только в форме объекта или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно» (Маркс, т. 3, с. 12). В деятельности человек «не только изменяет форму того, что дано природой, он осуществляет вместе с тем и свою сознательную цель, которая как закон определяет способ и характер его действий и которой он должен подчинить свою волю» (Маркс, т. 23, с. 189).
Наиболее полно принципы романтического движения получили выражение в натурфилософии, или философии природы, разработанной Фридрихом Вильгельмом Шеллингом (1775—1854). Он полагал, что различные частные науки связаны между собой круговой зависимостью, в силу чего биология и психология должны играть при объяснении природы не меньшую роль, чем физика и химия. Эта система междисциплинарных взглядов, в известной степени, представляла собой возвращение к рассмотрению природы в духе несколько осовремененного телеологизма Аристотеля. Мощную поддержку натурфилософии оказали работы создателя первой целостной концепции эволюции и даже самого термина «биология» Жана Батиста Ламарка (1744—1829), для которого основным двигателем развития видов было стремление природы к совершенству. Эти аристотелевские моменты и были потом темати-зированы, как мы видели выше (см. 1.2.3), Францем Брентано. Уже в 20-м веке работы Брентано оказали влияние, с одной стороны, на философскую феноменологию, а с другой — на гештальтпсихологию и вюрцбургскую школу психологии мышления (см. 1.3.1).
28 Так, по характерному для данного подхода замечанию Л.С. Выготского, в психике
человека «...различные генетические формы сосуществуют, как в земной коре сосуществу
ют напластования самых разных геологических эпох» (Выготский, 1982, т. 2, с. 176).                        71

Считается, что к середине 19-го века в результате прогресса физико-химических наук натурфилософия потерпела полное фиаско. Фактическая ситуация была более сложной. Примером сочетания научной и натурфилософской стратегий исследований стало создание Д.И. Менделеевым в 1869 году Периодической системы элементов (понимание причин периодичности химических свойств пришло значительно позже — в середине следующего, 20-го века). До сих пор остался актуальным поставленный Шеллингом вопрос о том, является ли при всех условиях безусловно целесообразной методология аналитического редукционизма, то есть стратегия расщепления изучаемого феномена на все более дробные составляющие. Один из последних натурфилософов (и один из первых Нобелевских лауреатов), дрезденский химик В. Освальд выдвинул аргумент, повторявшийся многими психологами, от отвергавших аналитический подход гештальтистов до U.C. Выготского и его последователей. Согласно этому аргументу, для объяснения свойств воды (скажем, того, что она позволяет тушить огонь) важно вовремя остановить процесс анализа на уровне молекулы воды, так как дальнейший анализ, то есть выделение кислорода и водорода, приводит к выявлению веществ, обладающих совершенно другими свойствами (поддерживают горение). Самой последней по времени попыткой возрождения идеи синтеза частных научных дисциплин можно считать когнитивную науку (см. 9.4.1).
Редукционизму как одному из приемов объяснения противостоит стратегия наблюдения, особенно полезная на ранних этапах развития любой эмпирической науки. Никто иной, как Аристотель дал пример описания и классификации явлений, направленных на указание их системных качеств и чуждых стремлению к поспешной редукции. Материалистическая трактовка качеств объектов, включая те, которые через две тысячи лет получили название «вторичных»; первое упоминание перцептивной организации и уровневой организации психики в целом; наконец, критика утверждения, что душа представляет собой «самодвижущееся число», — все это заставляет разделить вывод: «Психология Аристотеля — великая страница в развитии науки о человеческой душе. Ее проблемы, недостатки, заблуждения исторически объяснимы, ее достоинства удивительны, беспримерны» (Асмус, 1975). Примерно в те же годы, когда Курт Левин призывал преодолеть пережитки аристотелевского мышления в психологии, Бюлер в книге «Кризис психологии» именно в возвращении к Аристотелю видел шанс для выхода из кризиса. При этом его вдохновляли не столько описательные установки Аристотеля, сколько телеологический, или телеономный29, характер объяснений. Такие объяснения необходимы при анализе процессов управления,
29 Термин «телеономный» был введен в середине 20-го века этологами, чтобы провес
ти грань между научными представлениями о целенаправленности поведения и иррацио-
налистической концепцией витализма. Характерно, что создатель термина «витальный
порыв» французский философ и психолог Анри Бергсон получил в 1932-м году Нобелев-
72            скую премию по литературе, а не по физиологии.

составляющих, по мнению Бюлера, основную функцию психики в поведении (см. 1.4.3)30.
От Аристотеля путь развития естествознания ведет не только к Галилею и Ньютону, но и к Линнею, Ламарку и Дарвину. Функциональное, или телеономное объяснение — с характерным и главным для него вопросом «для чего?» — занимает в биологических и социальных науках такое же место центральной эвристики, которое в математике и физико-химических науках занимает эстетическая эвристика симметрии и внутренней красоты (см. 1.1.1). Функциональное объяснение позволяет понять картину наблюдаемого поведения не как ассоциативную цепочку чисто механических реакций на гипотетические атомарные стимулы, а как гибкую структуру процессов, направленных на достижение главных и промежуточных целей, реализующих прикрывающие маневры, выравнивающих нарушенное в результате собственной активности равновесие, обнаруживающих реликты предыдущих приспособлений и т.д.
Казалось бы, с появлением теории естественного отбора Дарвина и особенно молекулярной генетики в биологических науках должен был окончательно возобладать аналитический редукционизм. Однако даже недавняя расшифровка генома человека не делает биологию полностью редукционистской, так как невыясненными остаются функции и возможные взаимодействия фрагментов ДНК. Само понятие «ген» претерпело значительные изменения с конца 1970-х годов, потеряв былую определенность атомарных рекомбинируемых единиц наследования биологических признаков (Portin, 2002). Накапливается все большее число наблюдений, свидетельствующих о ко-эволюции биологических и культурных черт (Mesoudi, Whiten & Laland, 2006 in press). Более того, на клеточном и субклеточном уровне неожиданно новое звучание приобретают ранние адаптационные идеи Ламарка и его последователей, десятилетиями упоминавшиеся преимущественно в пренебрежительном контексте. Так, оказалось, что некоторые виды клеток — стволовые клетки — способны развиваться в разные органы в зависимости от культуры тканей, в которую они помещаются. Сегодня, в начале нового века и тысячелетия, молекулярная биология и генная инженерия представляют собой не только наиболее передовые в техническом отношении научные дисциплины, но, возможно, и самые романтические из них. Они
30 Ограниченность редукционистской стратегии объяснения подчеркивал В.И. Вер
надский. По его словам, она встречается «в полном объеме у забытых авторов 17-го века.
Таковы представления о социальной физике и социальной механике..., которые одно время
считались созданием Огюста Конта». Однако в движении человеческого познания «мы,
наряду с развитием математики и естествознания, видим колоссальное развитие наук ис
торических. Их существование, столь далекое от математических умозрений и механи
ческих моделей, делает попытки внести эти модели в область социологии столь же мало
вероятными, как делало их в 18-м столетии развитие нового естествознания. К тому же и
сейчас... математические формулы и механические модели играют роль не большую, чем
прежде, если только мы обратим внимание не на отдельные области знания, а на всю
науку в целом» (Вернадский, 1981, с. 222—223, 227).                                                                                       73

непрерывно порождают новые романтические иллюзии — вплоть до внезапно возникшей вне религиозного или какого-либо иного эзотерического контекста надежды на физическое бессмертие.
Нередукционистским также является тип объяснения, описывающий происхождение феномена из исторически более ранних форм. Представители натурфилософии первыми заинтересовались отношением филогенеза и онтогенеза. Разнообразие форм жизни и принцип развития были объединены представлением о рекапитуляции, то есть быстром повторении основных фаз эволюции в процессе индивидуального развития. Дрезденский физиолог, представитель романтической медицины Карл Густав Карус (1789—1869) и основатель эмбриологии Карл Максимович Бэр (1792—1876) провели исследования, которые позволили уточнить представление о рекапитуляции. Согласно установленным законам биологического развития, онтогенез повторяет лишь эмбриональные, а не взрослые предшествующие формы. Кроме того, развитие происходит от общего к более специфическому. Эти положения повлияли на взгляды Герберта Спенсера (1820—1903) и Эрнста Геккеля (1834— 1919), видных представителей дарвинизма второй половины 19-го века. Геккель оставил яркое графическое описание эволюции (см. рис. 1.6). Он же ввел в науку понятие «экология», играющее важную роль и в сегодняшних дискуссиях (см. 9.3.1)31. Некоторые следствия из работ эмбриологов для психологии, лингвистики и нейрофизиологии стали экспериментально анализироваться лишь в последние годы (Deacon, 1996).
Гипотеза рекапитуляции, в форме «биогенетического закона» Геккеля, оказала влияние на научные взгляды первых психологов развития — Стэнли Холла (1844—1924) и Джеймса Болдуина (1861—1934). Холл попытался прямо сопоставить этапы онтогенеза ребенка с эволюционным развитием биологических видов. Болдуин, напротив, подчеркивал роль социальной имитации. У него, кстати, можно найти практически весь понятийный аппарат разработанной позднее Жаном Пиаже теории интеллектуального развития (например, такие понятия, как «аккомодация», «ассимиляция», «циркулярная реакция», «схема»...), а также общее представление об умственном развитии ребенка как переходе от стадии прелогичного к стадии логического, а затем и к стадии «сверхлогического», или формального мышления (см. 8.1.1). В последнем случае содержание мыслительных операций перестает играть какую-либо роль, остается лишь их голая оболочка, или форма — отсюда термин формальное мышление.
Сам Пиаже (а вместе с ним и наиболее влиятельная в 20-м веке Женевская школа психологии развития) был убежденным привержен-
31 «Общая наука об отношениях организма к окружающему миру, к которому мы отно
сим все "условиях существования" в широком смысле слова, то есть имеющие как орга-
'4            ническую, так и неорганическую природу» (Haeckel, 1866/1988, S. 17).

Рис. 1.6. Генеалогическое дерево человечества (по: Haeckel, 1866/1988).

75

слабое знакомство с культурой эксперимента, для овладения которой нужно было бы «переболеть» необихевиоризмом. Но зато при этом сохранился романтический настрой и общее представление о целостном и функциональном характере предмета психологии. Известно, какое значение придавалось целеустремленности живых систем в советской психофизиологии Петром Кузьмичом Анохиным (1898—1974) и основателем современной биомеханики Николаем Александровичем Берн-штейном (1898—1966). По мнению H.A. Бернштейна, вопрос «для чего?» имеет при изучении процессов двигательной активности не меньшее значение, чем вопросы «что?» и «как?». Такой подход совершенно явно противостоит редукционистским попыткам сведения поведения к атомарным, далее не разложимым составляющим: «рефлекс — не элемент действия, а элементарное действие».
Натурфилософия осталась коротким эпизодом истории философии. Однако романтический идеал единой науки не исчез, он продолжает оказывать влияние на современные исследования и, по крайней мере, дважды был назван прямо по имени — крупнейшим лингвистом, одним из основателей так называемой Пражской лингвистической школы Романом Осиповичем Якобсоном (1896—1982) и, спустя 40 лет, его коллегой и другом, нейропсихологом Александром Романовичем Лурия (1902—1977), посвятившем «романтической науке» последнюю главу своей биографии. Ретроспективно это объясняет многое в их научных предпочтениях, например, неверие в дарвинизм — как последнее слово в объяснении эволюции — и довольно прохладное отношение к ориентированной на синтаксис теории порождающей грамматики Хомского. В их работах по психологии речи, лингвистике и нейролингвистике доминировало представление о высокой степени интерактивности различных компонентов речевой активности, а также отчетливо выступал интерес к семантике и даже поэтике.
О причинах подобного интереса хорошо сказал известный русский литературовед Михаил Михайлович Бахтин (1895—1975), создавший еще в предвоенные годы основы теории речевого общения, или мета-лингвистики. Согласно Бахтину, всякое высказывание, участвующее в процессах живого человеческого общения и мышления, внутренне диалогично. Строя высказывание, мы стараемся рефлексивно предвосхитить возможный ответ. Этот предвосхищаемый ответ, в свою очередь, оказывает воздействие на наше высказывание — мы парируем возражения, которые предвидим, прибегаем к оговоркам и т.п. Иными словами, в процессе речевой коммуникации мы всегда учитываем интеллектуальный и эмоциональный фон восприятия нашей речи собеседником — то, насколько он осведомлен в ситуации, его знания и убеждения, его предубеждения, интересы, симпатии и антипатии. Подобный учет прежде всего определяет выбор жанра высказывания, композиционных приемов и лишь затем-собственно языковых средств, семантики и синтаксиса высказывания (см. 6.3.3). Бахтин особо подчеркивал, что для пони-         77

мания наиболее сложных форм речемыслительной деятельности необходимо исследовать поэтическую речь: «Только в поэзии язык раскрывает все свои возможности, ибо требования к нему здесь максимальные: все стороны его напряжены до крайности, доходят до своих последних пределов; поэзия как бы выжимает все соки из языка и язык превосходит здесь самого себя». Металингвистика Бахтина предвосхитила некоторые из числа наиболее интересных современных исследований обучения (см. 5.4.2), понимания (см. 7.4.1) и мышления (см. 8.1.3).
В конце жизни А.Р. Лурия вспоминал о встречах и спорах с И.П. Павловым во время их работы в Принстонском университете летом 1932 года. Павлов резко отзывался о работах Кёлера по изучению интеллекта человекообразных обезьян, так как в этих работах был нарушен галиле-евский принцип движения от простого к сложному. По его мнению, основой поведения являются рефлексы, от изучения которых можно было бы перейти к изучению научения, а затем и к анализу процессов решения задач. Лурия же пытался защищать романтическую стратегию движения от сложного к простому. Разумеется, Лурия и его ближайшие коллеги не были одиноки в их исследовательских установках. В 1950-е годы канадский психолог Дональд Хэбб (1904—1982), создатель термина нейропсихология, риторически спрашивал: «Почему психология должна быть проще, чем ее большие сестры — физика и химия?» И приводил следующий аргумент: «Большой мозг, как большое государство, не может просто делать простые вещи». Действительно, предположение, что изучаемые психологией феномены сложнее, чем они кажутся на первый взгляд, во многих случаях оказалось эвристически полезным33.
Хэбб был учеником основателя американской психофизиологии Карла Лэшли (1890—1958). Своеобразной доминантой исследований Лэшли был поиск материального субстрата приобретаемого в ходе обучения опыта. Для его локализации он удалял крысам фрагменты коры, проверяя, как это влияет на поиск пути в знакомом лабиринте. Оказалось, что не место удаления, а только общая масса удаленной ткани влияет на навык. Лэшли, таким образом, занял антилокализационистскую позицию34. Пытаясь объяснить эти данные, Хэбб предложил в класси-
33    В книге о когнитивной науке важно отметить, что приведенное наблюдение, по-
видимому, имеет общеметодологическое значение. Под названием «парадокс изобрета
теля» крупнейший венгерский математик Д. Пойа первым отметил парадоксальные взаи
моотношения простоты и сложности разных уровней описания в науке. Так, для доказа
тельства простых утверждений обычно приходится использовать особенно сложные лем
мы. В современной прикладной логике также показано, что чем эффективнее компью
терная программа, тем более абстрактные идеальные понятия должны использоваться для
ее обоснования (Непейвода, 2000).
34    Если бы, удаляя участки коры подопытных животных, Лэшли двинулся на несколь
ко миллиметров вглубь височных долей, к структурам так называемого гиппокампа, его
мнение о природе мозговых механизмов памяти могло бы быть совсем иным (см. 5.3.2).
Точка зрения на локализацию психологических функций многократно менялась на про-
'·»           тяжении последних 200 лет. Узкий локализационизм доминировал в начале 19-го века —

ческом труде «Организация поведения» (Hebb, 1949) распределенную модель хранения опыта с помощью множества одновременно активируемых при решении некоторой задачи нейронных (клеточных) ансамблей. (Эти представления интенсивно используются сегодня в когнитивной нейрофизиологии, в частности, в так называемых коннекционистских моделях — см. обсуждение «правила Хэбба» в 2.3.3.) Связь нейронов и их «коммутаторов», синапсов, может быть, с этой точки зрения, временной и функциональной, а не только пространственно-анатомической. Несколько позднее, уже в 1970-е годы, ученик Лэшли и Кёлера Карл Прибрам выдвинул предположение о распределенном хранении информации по голографическому принципу, когда хранение обеспечивается фиксацией интерференционных узоров волн активации в массе нейронов коры.
Интересно сравнить эти представления со взглядами Лурия. Центральным для него является понятие функциональной системы. В этом понятии «функциональность» означает включенность в деятельность, направленность на решение определенных задач (ср. описание «функционализма» как методологического подхода в 1.2.3 и 1.4.1). «Системность» означает сложную соподчиненность — координацию — задействованных мозговых и даже внемозговых («экстрацеребральных») компонентов. В существовании последних нет ничего мистического, речь идет о возможных внешних средствах и источниках поддержки, от узла на платке и записной книжки до другого человека, готового вмешаться и помочь (см. 5.4.1 и 9.3.3). Системность также означает неприемлемость как жесткого локализационизма, так и полного отрицания специализации мозговых структур. Специализация имеется, но она подчиняется целям действия и может меняться в ходе развития (см. 9.4.1). В результате возможны случаи, когда некоторая мозговая структура будет включена в целый ряд функциональных систем, а одна и та же система будет вовлекать в решение задачи в разные моменты времени различные анатомические структуры.
Так, поражение левой теменно-затылочной коры ведет не только к ошибкам в зрительном восприятии, но и к нарушениям счета про себя, а также к трудностям интерпретации речевых конструкций типа «брат отца» и «отец брата». С другой стороны, одна и та же задача может решаться с помощью различных стратегий организации активности, вовлекающих разные мозговые структуры. Запоминать можно опираясь на внешние предметы-знаки, выделяя акустическую ритмику сообщения, а
в период расцвета так называемой френологии, в конце 19-го — начале 20-го века и вновь
в конце 20-го века. В настоящее время вновь возрастает интерес к глобальным механиз
мам (см. 2.4.3 и 9.4.3). Одновременно совершенствование методов нейровизуализации и
метаанализа данных позволяет надеяться на дальнейшее уточнение локализации, вплоть
до выявления функционального значения отдельных архетонических полей коры и дру
гих анатомических структур мозга (например, Brass et al., 2005).                                                         79

также применяя сложные стратегии образного или понятийного кодирования (см. 5.1.1). Слово можно читать букву за буквой, а равно пытаться распознать его в целом, как сложный зрительный паттерн, или угадать из контекста. Все это вовлекает в работу очень разные мозговые структуры, причем различные культуры письменности специфически поддерживают лишь некоторые из этих способов. О роли такого культурного окружения для мозговой локализации развивающихся механизмов решения тех или иных задач говорят некоторые факты, обнаруженные Лурия в самом начале его клинической карьеры. Оказалось, что похожие по локализации травмы мозга имеют разные последствия для русских и китайцев. В силу опоры на логографическую письменность у китайских пациентов серьезные нарушения чтения («дислексии») наблюдаются при поражениях правого, а не левого, как у русских и других европейцев, полушария (см. 7.2.2).
Представления Лурия о пластичности и изменении компонентов некоторой функциональной системы во времени связаны с идеями Л.С. Выготского. В «Мышлении и речи» Выготский (1934) дал пример анализа сложного феномена — сопровождающих решение задач вокализаций ребенка, — при котором вопрос о структурной организации неизменно дополнялся вопросами о функции и происхождении. Структурные особенности речи ребенка (грамматический состав, сокращен-ность и т.д.) оказались связанными с выполняемой ею функцией (вначале это речь для других, позднее также речь для себя) и с этапами генетического процесса интериоризации — перехода речи из внешнего развернутого плана в полностью свернутый внутренний, то есть превращение речи из средства коммуникации с другими в средство планирования и произвольного управления собственной деятельностью, «внутреннюю речь» (см. 4.4.2 и 9.4.3). Совершенно очевидно, что на разных этапах этого процесса различными окажутся и мозговые компоненты соответствующих функциональных систем35.
Вслед за Выготским, Лурия различал натуральные (природные) и высшие психические функции. Особенностью последних является опос-редованность речевыми значениями, которая возможна лишь на человеческой стадии развития. Надо сказать, что в этом пункте анализ по-
" В последних своих работах Выготский (1934/1995) обратился к нейропсихологии развития, попытавшись обобщить закономерности развития и распада психических функций. Когда психика только формируется в онтогенезе, то высшие функции зависят от более элементарных, уже сформировавшихся. Поэтому при поражениях развивающегося мозга ребенка у него преобладают симптомы гибели более высоких функций по сравнению с непосредственно пораженными. При поражении зрелого мозга высшие функции страдают значительно меньше, так как они уже сформировались и получили определенную автономию. Более того, симптомы нарушений следует ожидать скорее «снизу» от ло-куса поражения, поскольку теперь элементарные функции находятся под контролем более высоких. В этом эскизном описании просматриваются очертания некоторой многоуровневой концепции психической организации, детали которой стали уточняться лишь относительно недавно (см. 1.4.3, 8.4.3 и 9.4.2).

Таблица 1.1. Уровни построения движений (по: Бернштейн, 1947)

емся представить несколько осовремененную модель уровневои архитектуры, позволяющую рассматривать не только построение движений, но и «построение образа» — координационные механизмы когнитивных процессов (см. 8.4.3).
Подход Бернштейна на десятилетия опередил свое время и во многом опирался скорее на смелые предположения, чем на проверенные данные. Надо сказать, что сам принцип одновременного рассмотрения мозговых механизмов и их функциональных проявлений начинает утверждаться в когнитивной науке только в последние годы (см. 2.4.1 и 9.1.3). Бернштейн не мог, даже если бы и поставил перед собой эту цель36, распространить уровневый нейропсихологический анализ на собственно познавательные процессы, которые в то время оставались почти неизученными. Он, однако, отмечал возможное существование «одного или двух» уровней высших символических координации («координации группы Е»), специфически связанных с речью и мышлением. Например, круговое движение руки учительницы, в процессе объясне-

82

36 Свидетельством интереса H.A. Бернштейна к познавательным процессам, прежде всего восприятию и памяти, является его опубликованная лишь совсем недавно (Бернштейн, 2003) монография второй половины 1930-х годов. Эта работа свидетельствует о его хорошем знании гештальтпсихологии и о тесных научных контактах с Л.С. Выготским и А.Н. Леонтьевым.

ния геометрической теоремы рисующей на доске окружность, находится под контролем подобных символьных координации. Очень похожее движение руки гимнастки при выполнении спортивных упражнений, напротив, будет контролироваться значительно более низким уровнем синергии (уровень В). Номенклатура задействованных мозговых механизмов определяется, таким образом, «смысловой стороной» стоящей перед субъектом задачи.
К сожалению, вскоре после опубликования эта классическая монография Бернштейна была запрещена в Советском Союзе, а сам автор потерял возможность работать. Причиной была критика Бернштейном теории условных рефлексов Павлова в ее догматической интерпретации, характерной для конца 1940-х годов. Поэтому концепция уровней построения движений не получила должного развития и, по сравнению с другими идеями Бернштейна (см. 9.3.2), осталась почти незамеченной в мировой психологической литературе. «Сверхзадача» нашей книги состоит в том, чтобы восполнить, насколько это возможно, данный пробел, показав перспективность уровневого подхода к данным, накопленным в когнитивных исследованиях, в частности, в центральной для когнитивной науки области высших форм понимания и мышления (см. 3.4.2,5.3.3 и 8.4.3).
Другой влиятельной концепцией, получившей широкое распространение в советской психологии 1960-х годов, была теория деятельности А.Н. Леонтьева. Эта теория разделяет поток активности человека на три взаимодействующих слоя:

1. деятельности, имеющие молярный характер и направленные на до
   стижение стратегических, часто неосознаваемых мотивов (вопрос
   «для чего?»);
2. действия, направленные на достижения промежуточных, осознава
   емых целей (вопрос «что?»);
3. более дробные, тактико-технические операции, которые приспосаб
   ливают действие к конкретным условиям достижения цели и в при
   вычных условиях не осознаются (вопрос «как?»).

Для когнитивной психологии особенно существенна постановка Леонтьевым вопроса о возможной расчлененности высших психических функций на две подсистемы. По Выготскому и Лурия, специфика этих функций состоит в том, что они опосредованы речевыми значениями. В 1940-е годы Леонтьев провел важное различение между значением и смыслом. Оно внешне напоминает некоторые различения в формальной логике и семиотике, однако фактически отлично от них и глубоко психологично (см. 6.1.1). Если значение (речевое значение) является единицей фиксированного в языке общественно-исторического опыта (в соответствии с идеями марксистской философии и культурно-исторического подхода Выготского), то под смыслом имеется в виду «личностный смысл» — субъективное отношение к ситуации, которое может от-
83

ров предвоенного периода. Главным отличием этих работ была лишь несколько иная база эмпирических исследований, в частности, сравнительно ограниченный доступ к данным о локальных поражениях мозга (для создания своих концепций Лурия и Бернштейну, правда, также понадобился обширный материал о последствиях черепно-мозговых ранений, накопленный во время Второй мировой войны).
Первым таким автором был неоднократно упоминавшийся выше Карл Бюлер, профессор Дрезденского, а затем Венского университетов. Лурия, а через него и Выготский были хорошо знакомы с работами Бю-лера и, вероятно, с ним лично. Практически одновременно с Выготским и Куртом Л евином, в 1927 году, Бюлер написал книгу «Кризис психологии», где выступил за объединение трех линий исследований:

1. субъективной (традиционная экспериментальная психология со
   знания по образцу и подобию вюрцбургской школы психологии
   мышления);
2. объективной (исследования поведения человека и животных);
3. культурно-исторической (психология народов, продуктов деятель
   ности и языка в продолжение поздних работ Вундта).

Общим форматом такого объединения, по мнению Бюлера, должна была бы стать психологическая теория действия, в которой он подчеркивал аспект когнитивной целесообразности действий человека. Различие целенаправленной и целесообразной активности иллюстрирует следующий пример: собака, лающая на локомотив, делает это хотя и целенаправленно, но не целесообразно.
Работы Бюлера по психологии развития ребенка (они были сразу же переведены на русский язык под редакцией Л.С. Выготского) содержали описание трехуровневой теории фило- и онтогенеза с этапами инстинкта, научения и интеллекта. Чтобы понять специфику интеллекта человека, Бюлер обращается в 1930-е годы к изучению языка и значения, которые трактовались им с позиций теории социального действия39. Согласно его точке зрения (близкую позицию занял и основатель теории деятельности А.Н. Леонтьев), значение — это то, что мы узнаем о Мире посредством и через среду языковых знаков (Buehler, 1934).
Карл Бюлер подготовил блестящую плеяду учеников, среди которых были Эгон Брунсвик, Конрад Лоренц, Карл Поппер и, отчасти, Эдвард Толмен. Многие из его учеников внесли важный вклад в когнитивную переориентацию психологических исследований во второй
39 В результате анализа индоевропейских языков Карл Бюлер пришел к выводу, что
понимание предложения связано с реконструкцией выраженных в нем схем социального
действия: «Сопоставляя предложения "Пауль ухаживает за больным отцом" и "Пауль пьет
воду", мы легко замечаем различия... То, что происходит между Паулем и его отцом — это
действие, распределенное между двумя партнерами: мы можем перевернуть мысленно их
роли, так что отец будет ухаживать за больным Паулем. То, что происходит между Паулем
и водой — тоже действие, но мы едва ли можем представить себе, как вода пьет Пауля,
если не придадим этому какое-либо метафорическое значение» (Buehler, 1934, S. 239).                     85

половине 20-го века. Эмигрировавший в Англию австрийский философ и методолог науки Карл Поппер подчеркнул значение теорий в процессах эмпирического познания. От Фрэнсиса Бэкона до бихевиористов и представителей логического позитивизма (неопозитивизма) в науке доминировало представление о необходимости строго индуктивного, полностью непредвзятого описания фактов (см. 1.3.2). На своих лекциях Поппер просил студентов взять лист бумаги и непредвзято описать все, что они наблюдают. Студенты не могли этого сделать и спрашивали, на что они должны обратить внимание40. Поппер также выдвинул ставший широко известным методологический принцип фальсифицируемости теорий, согласно которому всякая научная, основанная на эмпирических данных теория должна допускать возможность ее опровержения. Ирония состоит в том, что применение этого принципа к взглядам его учителя Бюлера могло бы быть затруднительно в силу их чрезвычайной общности.
Вторым конгениальным автором был крупнейший французский психолог, профессор Коллеж де Франс Пьер Жане (1859—1947). Он продолжил функционалистские исследования эмоций, воли и памяти, начатые его учителем Рибо, и связал их с идеями французской социологической школы конца 19-го — первой половины 20-го века. Для представителей этой школы (социолога Дюркгейма, психологов Блонделя и Хальбвакса, а также, несколько позднее, антрополога Леви-Брюля) формирование психики и поведения человека определялось культурно-историческими факторами. К этим факторам относились как материальные продукты деятельности, так и характеризующие определенную культурно-историческую среду идеальные объекты — социальные представления4'.
Жане попытался создать всеобъемлющую теорию эволюционного развития и иерархического строения психики (от рефлексов до социально обусловленных интеллектуальных действий), основанную на понимании психологии как науки о поведении. Однако в отличие от бихевиористов он не сводил поведение к двигательным актам, подчеркивая интегративную роль сознания, в особенности применительно к высшим
40    Современные исследования внимания содержат множество примеров так называе
мой «слепоты невнимания», когда испытуемые не воспринимают объекты и события, если
не ожидают увидеть их при данных обстоятельствах (см. 4.1.3 и 4.2.1). Огромный факти
ческий материал истории когнитивной психологии также содержит большое количество
иллюстраций того, как один и тот же феномен не только описывался, но даже и воспри
нимался довольно различным образом, в зависимости от доминирующего теоретическо
го подхода.
41    Критикуя индивидуализм традиционных философских и психологических концеп
ций, Дюркгейм подчеркивал зависимость нашего сознания от социальных представле
ний: «Мы являемся жертвами иллюзии, которая заставляет нас верить, что мы создали
то, что на самом деле лишь управляет нашей волей извне» (Durkheim, 1895/1982, р. 13). В
современной когнитивной науке предпринимаются попытки уточнить и развить взгляды
86            о социокультурной обусловленности индивидуального опыта (см. 6.3.3 и 9.4.2).

формам поведения. Такими высшими формами поведения, по его мнению, являются опосредованные сначала примитивными знаками (по типу зарубок на дереве или завязанных «на память» узелков), а затем и речевыми значениями воля, память, мышление и самосознание. Для иллюстрации идеи опосредования Жане и его коллегами использовались не только клинические случаи психических расстройств (они рассматривались как примеры дезинтеграции сознания), но и эксперименты на запоминание, проводившиеся с применением предметов-знаков — вполне в духе последующих работ школы Выготского. Возникновение языка Жане связывал с развитием памяти и, в особенности, представлений о времени. Мышление генетически становится заместителем реального действия и опирается в своих развитых формах на внутреннюю речь.
Для полноты картины нам нужен был бы лишь пример из англоязычной психологии. Здесь лучшим примером являются классические исследования профессора Кембриджского университета, основателя знаменитого Отделения прикладной психологии {AppliedPsychologyUnit, A PU) при Британском медицинском совете Фредерика Бартлетта (1886—1969). До того как стать изобретательным психологом-экспериментатором, он получил широкое философское и антропологическое образование, что позволило ему подойти к решению психологических проблем с позиций социальной и культурной детерминации поведения. Особую известность (правда, в основном, уже после его смерти) Барт-летту принесли его исследования сложных, социально-опосредованных форм памяти и мышления.
Убежденный, как ранее Вундт, что эксперименты эббингаузовско-го типа не столько способствуют, сколько препятствуют выявлению реальных закономерностей памяти, Бартлетт (Bartlett, 1932) первым начал изучать в 1920-е годы особенности припоминания осмысленного текста и даже некоторых реальных событий (они обычно разыгрывались его ассистентами прямо во время лекции). Он обнаружил, что память никогда, за исключением случаев цитирования хорошо известного текста, не бывает буквальной, так что воспроизведение обычно сопровождается изменениями исходного материала. Изменения включают не только отдельные пропуски (забывание), но и качественные модификации и даже введение совершенно новых фрагментов. При произвольном воспоминании некоторого эпизода человек сначала восстанавливает общее эмоциональное отношение к нему, а затем, используя свой прошлый опыт, реконструирует и, отчасти, конструирует детали. Такая конструктивная перестройка приводит материал в соответствие с социокультурными нормами и стереотипами, принятыми в данной среде. Поэтому воспроизведение одного и того же рассказа оказывается различным у представителей разных этнических и социокультурных групп.

87

Для объяснения этих данных Ф. Бартлетт воспользовался понятием «схема», которое широко применялось его близким знакомым, неврологом Генри Хэдом во время и после Первой мировой войны при описании нарушений моторики, памяти и речи, вызванных локальными поражениями мозга. Эти работы, в частности, показали, насколько устойчивым во многих случаях остается субъективный образ тела, или схема тела, продолжающий включать фантомы конечностей даже через длительное время после их ампутации. Бартлетт вложил в понятие «схема» более глубокое значение — для него это одновременно и форма обобщенной, социокультурной организации прошлого опыта и инструмент, используемый в выполнении любого хорошо адаптированного поведенческого акта, в том числе процессов решения задач на припоминание. Всякое новое знание пополняет схематическую организацию опыта, который творчески, с элементами непредсказуемой вариативности используется для решения следующих задач. В последнем можно видеть сходство с идеями Канта, который понимал под схемами правила творческого (продуктивного) воображения (см. 1.1.3).
Позднее Бартлетт (Bartlett, 1958) распространил этот подход и на психологию мышления. Оно понималось им по аналогии со сложными двигательными навыками, но выполняемыми, главным образом, во внутреннем плане. В своих исследованиях Бартлетт первым описал ряд качественно различных форм мышления, таких как мышление ученого-экспериментатора, художника и юриста. Эти профессионально-специфические формы мышления Бартлетт противопоставил так называемому «обыденному» (или повседневному — англ. everyday) мышлению каждого из них. Он также провел очень важное разграничение между мышлением в закрытых (заданные условия необходимы и достаточны для решения) и открытых системах (список условий потенциально бесконечен, а задача не имеет строгого логического, формального решения). В целом, в подходе этого автора постоянно, на протяжении нескольких десятилетий подчеркивалась роль творческих трансформаций материала, семантики и специфического социокультурного опыта, а не врожденных формальных правил, подобных правилам трансформационной грамматики.
Таким образом, Выготский и его коллеги действительно были не одиноки в своих поисках. Естественно задать вопрос, почему эти линии исследования не привели уже тогда к обновлению научной психологии, созданию своего рода «культурно-исторической нейропсихологии развития»? Очевидно, главная проблема состояла и, отчасти, все еще состоит в отсутствии надежных методов. Многое делалось и объяснялось в режиме adhoc. Например, в изучении развития доминировал метод наблюдения (причем часто, как в работах Пиаже, наблюдения проводились над собственными детьми). Что касается нейропсихологических
гипотез, то они длительное время могли проверяться лишь postmortem, 88