Психология сновидений. Антология

ОГЛАВЛЕНИЕ

Норман МАЛКОЛЬМ. СОСТОЯНИЕ СНА

Сон как исключение

Употребление слова "сон" в его основном значении подразумевает, что человек не может видеть сон, если он не спит. Критерием того, что кто-либо видит сон в этом смысле, является рассказывание сна после пробуждения. Это возможно, если человек заснул, проспал около часа, затем, неожиданно проснувшись, рассказал сон. Различные критерии состояния сна, ранее нами проанализированные, были бы здесь полностью удовлетворены, и, таким образом, вопрос, действительно ли он крепко спал на протяжении часа, не возникает. Критерий того, видел ли он сон, также удовлетворен. Поэтому имеет смысл сказать об этом человеке, что он крепко спал на протяжении часа и, в то время как спал, он видел сон.

Аристотель говорит, что сновидение есть род иллюзорного чувственного представления в состоянии сна. Декарт считает, что в сновидениях мы умозаключаем и высказываем суждения в столь же строгом смысле, как и в состоянии бодрствования. Гоббс полагал, что сновидения суть "фантазии спящих". Другие философы считают, что сновидения - это образы или даже галлюцинации, появляющиеся в состоянии сна.

Эти мнения, как можно было увидеть, ошибочны. Идея того, что некто может думать, судить, воображать или иметь впечатления, представления, иллюзии и галлюцинации, когда спит, лишена значения в том смысле, что у нас нет концепции доказательства того, что все эти явления имели место. Тем не менее мы прекрасно знаем, чем доказывается тот факт, что человек видит сны, когда спит, а именно тем, что он рассказывает сны. Это ясное различие в возможности верификации показывает, что сны не являются ни одним из тех феноменов, которым атрибутируют его философы.

Рассмотрим чье-нибудь показание о том, что он видел сон, когда спал. Когда мы рассматриваем утверждение, что в состоянии сна некто высказывал суждение или представлял себе что-либо и так далее, то всегда возникает вопрос "Откуда он мог знать, что все это происходило в состоянии сна ?". И ответ на этот вопрос не может быть дан. В случае со сновидением аналогичный вопрос не возникает. Если кто-либо говорит нам, что он видел сон, когда спал, мы не можем спросить "Откуда он знает, что сновидение имело место, когда он слал?". В этом значении слова "сон" (мы не рассматриваем дневные сны) из того, что человек видел сон, следует, что он спал. Вопрос, поставленный выше, не мог быть задан, не будучи абсурдным. Но из того, что человек высказывал суждения, делал умозаключения, его озарила мысль или он представил нечто, определенно не следует, что он спал. В этом отношении уместен вопрос "Откуда он знает, что это произошло в то время, когда он спал?", в случае со сном этот вопрос неуместен. В некотором отношении имеет смысл спросить "Откуда он знает, что он видел сон?" (но не "Откуда он знает, что он видел сон, когда спал?"). Ибо иногда человек может проснуться с ощущением, что с ним произошли какие-то события, и он может сомневаться, принадлежат ли они к сновидению или к реальности. Обнаружить, что это был сон, - значит обнаружить, что эти события не имели места. В этом смысле узнать, что определенное событие произошло во сне, не то же самое, что узнать, что это событие имело место, когда некто спал, но совершенно противоположное. А именно: это событие вообще не имело места, что показывает, в какой степени форма слов "это произошло во сне" вводит в заблуждение.

Многие философы и психологи считают, что, когда человек видит сон, он думает, судит, представляет, обладает чувственным восприятием и так далее. Они полагают, что видеть сны - значит производить эти ментальные действия и обладать этими переживаниями в том же смысле, в каком люди делают это в состоянии бодрствования. Здесь могут быть различия по степени ясности, интенсивности, связанности, но не более того. "То, что мы помним в сновидениях, мы действительно помним" (Рассел). "Сказать, что кто-то видит сон, означает сказать, что кто-то видит, слышит, осязает и т.д., в то время как он спит"; "Если кому-то снится, что он верит, надеется, желает и т.д., значит, он действительно испытывает эти чувства" (Йост и Калиш). Представленные выше аргументы, я полагаю, достаточны для доказательства того, что этот философский взгляд является ложным. Если теоретически невозможно верифицировать, что некто, скажем, представлял себе что-то во сне, но возможно верифицировать, что он видел сон, то, стало быть, сновидение не может ни быть тождественным этим пережитым во сне образам, ни состоять из них. Мы придем к тому же результату, если "образы" заменим на "впечатления", "мысли" и так далее, включая все бесконечное множество психологических феноменов. Если у человека возникают определенные мысли и чувства в момент сновидения, то из этого вовсе не следует, что эти мысли и чувства он действительно испытывал, когда спал. Не в большей степени, чем из того, что человек во сне взобрался на гору, следует, что он действительно взобрался на гору, когда спал.

Одно время я был склонен думать, что этот результат равнозначен доказательству того, что сновидения не являются психической деятельностью и психическим феноменом или переживанием сознания. Но теперь я отказался от этого вывода. С одной стороны, выражения "психическая деятельность", "психический феномен", "переживание сознания" настолько неопределенны, что я, употребляя их, не знал точно, что именно я утверждаю. Чтение вслух - это деятельность, но является ли она психической деятельностью или переживанием сознания? Я не знаю этого. С другой стороны, многие достойные философы стремятся употреблять эти выражения как более или менее терминологические, и они были бы склонны оговаривать, являются ли сны психическим феноменом или переживанием сознания. Если философ употребляет выражение "психический феномен", скажем, таким образом, что сны являются психическими феноменами по определению , то, конечно, никто не станет отрицать, что они ими не являются. Я избегаю такого способа изложения предмета. Я утверждаю, что если некто придерживается мнения, будто сны идентичны или состоят из мыслей, ощущений, чувств, образов и т.д. (список можно пополнить любыми названиями психических явлений, за исключением "сновидений"), возникающих, когда человек спит, то его точка зрения является ложной. Тот, кто принимает этот результат, все-таки может воспользоваться классификацией сновидений как "психических феноменов". Может быть, он захочет подчеркнуть, что главный источник нашей информации о человеческих мыслях, чувствах и ощущениях исходит из собственных представлений, что исключительно верно и в отношении сновидений. И он может для классификации снов как переживания сознания в качестве основания взять тот факт, что мы говорим о "запоминании" снов или что, рассказывая сны, говорим, что "видели" и "слышали" различные вещи. Нет ничего плохого в таких решениях, если они, однако, не будут причиной того, что исследователь пойдет по ложному пути в других отношениях.

Понятие сновидения

Откуда возникает понятие сновидения? Мы в большой мере склонны думать о сновидении как о внутреннем состоянии или процессе, происходящем в человеческой душе, и предполагать, что каждый из нас постигает это понятие на примере самого себя. Однако благодаря такому представлению возникают неразрешимые противоречия. С одной стороны, как можно определить, что внутреннее состояние различных людей является одним и тем же состоянием и, следовательно, что они имеют в виду одно и то же под словом "сновидение"? Даже более того - откуда человек может знать, что внутреннее состояние, которое он потом называет словом "сновидение", в разные моменты времени является одним и тем же? Возможно, в том, как он употребляет сочетание звуков "сновидение", нет достаточной регулярности для того, чтобы даже просто квалифицировать их как слово! Апелляция к собственной памяти об ощущении того, что он каждый раз был в сходном состоянии, будет бесполезной, потому что не будет возможности определить, было ли это ощущение истинным или оно было ложным. Я хочу применить к сновидению сделанное Витгенштейном замечание в ходе критики полученного из "своего собственного" опыта представления о том, чем являются мышление, память, психические образы, ощущения, чувства и т.д.

Некто может надеяться на преодоление этих трудностей с помощью допущения, что описания людьми своих собственных состояний обеспечивают определение того, чем являются эти состояния и являются ли они одними и теми же состояниями. Но если человек придерживается такой мысли (которая вполне корректна), то тогда он не может допустить возникновения вопроса, являются ли эти описания ошибочными, ибо это вновь отбросило бы его к исходным трудностям. Необходимо исследовать эти описания в качестве критерия того, что представляют собой внутренние явления. ""Внутренний процесс" нуждается во внешних критериях" (Витгенштейн).

Следует сказать, хотя это и кажется парадоксальным, что понятие сновидения производно не от сновидений, as от описаний снов, то есть того обыденного явления, которое мы называем "рассказыванием сна". Если после пробуждения от сна ребенок говорит нам, что он видел, делал и думал о разных вещах, ни одна из которых не может быть истинной, и если в его отношении к этим событиям не наблюдается изобретательного вымысла, а присутствует непосредственность, то мы можем сказать ему "Это был сон". Мы не спрашиваем, действительно ли ему снился сон или это только ему кажется.

"Люди, просыпаясь, рассказывают нам об определенных событиях (что они были там-то и там-то и т.д.). Тогда мы обучаем их выражению "Я видел сон", которое предполагает некое повествование. Потом я иногда спрашиваю "Ты видел какой-нибудь сон этой ночью?", и мне отвечают "да" или "нет", иногда рассказывая содержание сна, иногда нет. Это и есть языковая игра...

Должен ли я теперь делать какие-либо предположения относительно того, введены ли люди в заблуждение своей памятью или нет; действительно ли они видели эти образы или это только им кажется после пробуждения? И какое значение имеет этот вопрос? И какую цель? Задаем ли мы сами себе когда-нибудь такой вопрос, когда кто-то рассказывает свой сон? А если нет - потому ли, что мы уверены, что его память не может подвести его? (И предположим, что это был бы человек с особенно плохой памятью.)" (Витгенштейн).

То, что этот вопрос не возникает, является не только фактической стороной дела, но существенной стороной обсуждаемого нами понятия сновидения. Если кто-то спрашивает, действительно ли сновидения соответствуют отчетам о них, то этот человек должен, по-видимому, обладать какой-то идеей, чтобы определить сущность этого вопроса. Он не станет использовать отчет о сновидении в качестве критерия того, чем является сновидение, и поэтому он должен будет понимать под "сновидением" нечто другое.

"Допущение, что сны могут приносить важную информацию о тех, кто их видит, делает эту информацию истинным содержанием снов. Вопрос о том, подводит ли спящего его память, когда он рассказывает свой сон после пробуждения, не может возникнуть, пока мы действительно не введем новый критерий "соответствия" отчета о сновидении самому сновидению, который дал бы нам понятие "истины" в отличие от "истинности"" (Витгенштейн).

Мы говорим о "запоминании" снов, и, если мы рассмотрим это выражение, оно может предстать перед нами как злоупотребление языком. Когда мы с философских позиций размышляем о памяти, то приходит на ум парадокс такого рода. Я вчера произнес определенные слова. Сегодня меня просят воспроизвести содержание этих слов. Содержание, которое я передаю, является правильным или ошибочным. Это определяется тем, соответствует ли это вашему мнению или мнению других свидетелей, и, возможно, также тем, правдоподобно ли оно в свете того, что известно о вас и обо мне и о вчерашних обстоятельствах, а возможно, еще и о других вещах. Но когда я говорю о запоминании сновидений, то не существует ничего, кроме моего варианта содержания сна (который обеспечивается тем, что я понимаю слова, составляющие его), что бы определяло, является ли он верным или ошибочным. Я могу слегка улучшить его, рассказав сон второй раз, - но только слегка. Если бы я менял его очень сильно и по многу раз, то тогда больше нельзя было бы сказать, что я "рассказывал сон". Мое речевое поведение было бы слишком непохоже на поведение, составляющее основу понятия сновидения. (Говорят, что пациент, подвергающийся психоанализу, может после шести месяцев обследования радикально изменить свой первый отчет о сновидении. Поскольку эта реакция так необычна для нормального явления рассказывания снов, то, думаю, лучше будет сказать, что в психоанализе имеет место иное понятие сновидения, чем утверждать, что в психоанализе обнаруживают то, что человек видел во сне на самом деле.) То, что нечто является недостоверным или невозможным, думаю, не доказывает того, что я этого не видел во сне. Во сне я могу делать невозможное в любом смысле этого слова. Я могу взобраться на Эверест без кислорода и могу определить квадратуру круга. (Что может быть более бессмысленным, чем полагать, что кто-то был не в состоянии отличить высказываний от столов? Но Мур видел сон, в котором он не мог этого сделать.) Поскольку ничто не может считаться определением того, является ли моя память о сне достоверной или ошибочной, какой смысл тогда в данном случае может иметь слово "память"?

Но, конечно, говорить о "запоминании снов" не есть злоупотребление языком. Нас научили этому выражению. Мы должны только быть внимательны к его действительному употреблению и к тому, насколько резко оно отличается от употребления "запоминать", которое появилось в нашей парадигме. Рассмотрение же этих результатов с помощью, к примеру, следующего аргумента заранее обречено на провал.

"Сновидение есть реальное переживание. И пока сны остаются в памяти, они должны рассматриваться как переживания сознания. В той же мере, в какой корректным будет сказать, что спящий видит сон, а ему не только снится, что он видит сон, правильно говорить, что спящий на самом деле отдает себе отчет в содержании своего сна, а не только ему снится, что он отдает себе в этом отчет" (Йост и Калиш).

Я не понимаю, что могло бы означать первое утверждение ("Сновидение есть реальное переживание"), кроме того что люди действительно видят сны, это невозможно отрицать. Один философ говорит о "теории, согласно которой мы не видим снов, но только помним, что видим сны" (Мансер). Но если это "теория", то она происходит из смешения критериев сновидения. Второе утверждение в аргументации, приведенной выше ("И пока сны остаются в памяти, они должны рассматриваться как переживания сознания"), казалось бы, заключает в себе ошибку, так как его авторы явно полагают, что все случаи употребления слова "запоминать" соответствуют одной парадигме. Если я сегодня помню, что кто-то вчера хлопнул в ладоши, то вчера я должен был отдавать себе отчет в том, что кто-то хлопнул в ладоши. Следует ли из этого, что если я сегодня помню сон, который я видел прошлой ночью, то я прошлой ночью должен был отдавать себе отчет в этом сне или в его содержании? Во-первых, нет оснований думать, что "запоминание снов" влечет за собой те же импликации, что "запоминание физического события". Во-вторых, что касается невозможности установить то, что некто отдавал себе в чем-то отчет, в то время как он спал, и возможности установления того, что он видел сон, то как это может следовать из того, что он помнит свой сон, что он отдавал себе отчет в том, что видел сон, в то время как он его видел? Последнее и самое важное: в чем состоит значение этого философского утверждения? (Ибо оно не только претендует на то, чтобы назвать сны переживанием сознания, потому что мы говорим о "запоминании" снов.) Каковы критерии для того, чтобы сказать, что спящий отдает себе отчет в том, что видит сон? Я не вижу ничего, чем бы это могло быть, кроме его рассказа о сне после пробуждения. Если это так, тогда предложение, которое употребляет философ, "Люди отдают себе отчет в своих снах" имеет примерно такой же смысл, как употребление предложения "Люди видят сны". Следовательно, абсолютно ничего не говорит философское утверждение "Когда люди видят сны, они отдают себе отчет в этом" (или: "Сны есть переживания сознания").

Знаю, что кто-то хочет выразить свой протест: "Сказать, что кто-то видел сон, не означает того же, что сказать, что после пробуждения у него было ощущение, что он видел сон. Нет: он имеет в виду, что до и после ощущения о сне сон был на самом деле". Кое-кто еще может добавить: "Впечатление появляется у человека, когда он просыпается, а сон имеет место, когда он спит; поэтому они не могут быть одним и тем же".

Но я не пытаюсь утверждать, что сон и есть чье-то впечатление после пробуждения о том, что он видел сон. На самом деле я не пытаюсь говорить, чем являются сновидения. Я не понимаю, что это вообще могло бы означать. Я просто исхожу из того, что в нашем повседневном обсуждении сновидений, которое мы определили выше, вопрос о том, что человек видел сон, сводится к тому, что он рассказал сон или сказал, что видел его.

Нелегко понять связь между снами и выводом после пробуждения о том, что человек видел сон. Сон и вывод после пробуждения - не одно и то же в том смысле, как не одно и то же утренняя звезда и вечерняя звезда. Являются ли они двумя совершенно различными феноменами? Скажем, что это так. Сразу возникает вопрос: как связаны эти два феномена? Можем ли мы сказать, что они логически независимы друг от друга в том смысле, что одно могло бы существовать независимо от другого? Теперь можно подумать о случае, в котором человек ошибочно полагает, что ему не снились сны: например, он проснулся посреди ночи и рассказал кому-то сон, но, когда он проснулся утром, у него было ощущение, что он спал без сновидений. Возможность такого случая тем не менее не доказывает логической независимости снов от впечатлений после пробуждения, потому что здесь мы основываемся на рассказывании человеком сна ночью как на установлении того факта, что он видел сон. Если мы попытаемся предположить, что человечество может рассказывать сны, никогда не видя снов, или может видеть сны, никогда не рассказывая снов, мы окажемся в затруднительном положении относительно того, как же тогда установить существование сновидения. Мы можем сказать, что сны и впечатления после пробуждения - это два разных явления. Но не два логически независимых явления.

Одна из причин трудности, которую мы испытываем, - это искушение думать, что когда кто-то устанавливает критерий чего-либо и говорит, чем это нечто является , то он определяет этот феномен. Но это неверно. Критерием того, что кто-то натер ногу, являются его действия и слова по этому поводу, но не сама натертая нога. Кто-то, возможно, будет склонен думать, что не может быть критерия (чего-либо, что решит вопрос с достоверностью) того, что некто натер ногу или видел сон, а могут быть только различные "внешние" явления, которые эмпирически взаимосвязаны с натертой ногой и сновидениями. Тем не менее такой взгляд противоречив: без критерия для определения того, каким образом произошли эти явления, взаимосвязь между ними не может быть установлена. При отсутствии критериев предложения "Он натер ногу" и "Ему приснился сон" не имели бы употребления - ни корректного, ни некорректного. Мы должны допустить, что имеется критерий употребления "Он видел сон", а также допустить, что это не говорит нам о том, чем является сон, не определяет "сущности" сновидения (что бы последнее ни означало), но дает условия (правила), определяющие, является ли утверждение "Он видел сон" истинным или ложным.

Наше замешательство в связи с критерием сновидения упирается отчасти в тот факт, что предложение, для которого мы хотим выработать критерий, стоит в прошедшем времени. Как может событие в настоящем - рассказ человека о сне - быть критерием чего-либо, что произошло до этого, то есть самого сна? Ну а почему бы нет? Если мы отказываемся от предположения, что критерий и нечто, что определяется этим критерием, должны быть тождественны, то почему событие в настоящем не может быть критерием события прошлого? Мы чувствуем нежелание допускать, что это возможно, и склонны думать, что критерий того, что сон имел место, должен быть обнаружен в нашем поведении и в каком-либо психологическом процессе, который предположительно должен происходить одновременно со сном. Это нежелание в большой степени обусловлено предположением, о котором говорилось выше. Но сопутствующим фактором служит определенная нелепость, присутствующая на периферии наших обычных разговоров о снах. Я объясню сейчас, что имею в виду.

Если молодой влюбленный произносит во сне имя своей избранницы и при этом улыбается и вздыхает, то в этом случае было бы естественным сказать "Ему снится его возлюбленная". Но как мы будем употреблять это предложение? Подразумеваем ли мы, что, проснувшись, он будет в состоянии рассказать сон или по крайней мере сказать, что тот ему снился? Является ли критерием в этом случае его свидетельство после пробуждения или его поведение во сне? Мы говорим о собаке, когда она воет во сне и сучит лапами: "Ей, должно быть, снится сон", - и здесь не возникает вопроса о том, что она скажет нам, когда проснется. Это употребление языка не вполне серьезно: никто не станет извлекать практических следствий из предположения, что собаке снится сон. Но в случае с молодым человеком, который произносит во сне "Мэйбл", мы можем сделать важный вывод (например, что он увлечен какой-то другой девушкой). Если после пробуждения он не расскажет сон, то мы можем сказать "Ты забыл его". Но как мы употребляем это выражение? Означает ли оно просто "Итак, ты не можешь рассказать сон" или оно означает "На самом деле ты видел сон, но теперь он ускользнул из твоего сознания"?

Можно предположить, что когда мы говорим "Ему снится сон" на основании его вздохов и бормотания во сне, то либо мы используем его поведение в качестве критерия того, что он видит сон, либо как основание для доказательства того, что он будет в состоянии рассказать сон, что в свою очередь потом станет нашим критерием. Это было бы так, если бы наше употребление языка всегда было ясным (тем или иным путем) и всегда имело бы определенную цель. Я полагаю, что в данном случае это не так. Когда мы говорим, что некто видит сон, на основании его поведения во сне, наши слова не могут быть определенной альтернативой чего-либо другого и действительно не имеют ясного смысла.

Случай с ночными кошмарами представляет собой нечто другое. Определенно, что есть некий смысл в употреблении слов "ночной кошмар", в котором критерием является поведение. Когда человек вскрикивает, бьется, кажется напуганным, когда его трудно разбудить и он, разбуженный, продолжает проявлять признаки страха, то мы называем это ночным кошмаром независимо от того, сможет ли он рассказать сон. Как бы то ни было, его состояние настолько не похоже на парадигму обычного сна, что по меньшей мере проблематично, можем ли мы сказать, что он спал в то время, когда продолжались все это смятение и борьба?

Эти необычные и забавные явления в нашем употреблении языка не должны затемнять тот факт, что первоначальное понятие сновидения имеет в качестве критерия не поведение спящего человека, но его последующее свидетельство. Если человек рассказывает сон, на том основании, что он спал совершенно тихо и спокойно, нам не придет в голову сомневаться, что сон действительно имел место. В этом смысле "сновидение" обладает содержанием (сновидение собаки содержанием не обладает), которое описывается, когда человек рассказывает свой сон. Сновидение в этом первоначальном смысле представляет большой интерес для людей и ставит перед ними философские проблемы. Сновидение, которое имеет чисто поведенческий критерий, большого интереса не представляет.

Вероятно, самой важной причиной трудностей, касающихся "критерия свидетельства", является тот факт, что никто не может применить этот критерий к самому себе. Никто не может, используя этот критерий, заключить, что сам видел сон. Его применяют только в контексте "Ему снился сон", но не в случае "Мне снился сон". Эта асимметрия кого-то может привести к отрицанию того, что и предложения в третьем лице управляются этим критерием. "Я не определяю, что я видел сон, на основании своего рассказа о сне. Я употребляю предложения "Я видел сон" и "Он видел сон" в одном и том же смысле. Следовательно, тот факт, что другой человек рассказывает сон, не может быть для меня определяющим при утверждении, что он видел сон". Трудности в такой ошибочной аргументации коренятся в выражении "в одном и том же смысле". Можно корректно утверждать, что два предложения употребляются в одном и том же смысле, по контрасту, например, со случаем, в котором слово "сон" в одном из них будет означать дневной сон. Но что значит здесь "один и тот же смысл"? Употреблять предложение этой асимметричной пары в одном и том же смысле (в той степени, в какой они могут быть употреблены в одном и том же смысле) - значит употреблять их обычным способом, в котором рассказывание сна служит критерием верификации для одного, но не для другого. Употреблять предложение "Я вешу 170 фунтов " и "Он весит 170 фунтов " в одном и том же смысле, напротив, означает использовать их в соответствии с одним и тем же способом верификации (то есть одним и тем же или сходным способом взвешивания). Выяснение значения предложения "в одном и том же смысле" в первом и третьем лицах зависит от выяснения того, что является их нормальным употреблением. Невозможно определить, что является их нормальным употреблением, исходя из того факта, что они употреблены в одном и том же смысле.

Разве из того факта, что кто-то не использует указанный выше критерий для решения того, видел ли он сон, следует, что существует такая вещь, как знание того, что некто видел сон? Нет. У кого-нибудь иногда бывают основания для такого заключения, и это является знанием в собственном смысле слова. К примеру, он проснулся с ощущением, что только что покрасил стены своей спальни в голубой цвет, но обнаруживает, что стены такие же желтые, как вчера: "Значит, это был сон". Обнаружить, что какое-то происшествие приснилось человеку, - значит обнаружить, что ощущение, которое у него возникло после пробуждения, ложно. Но так же, как человек может знать, что он видел сон, точно так же он может ошибаться на этот счет. Например, вы просыпаетесь с ощущением, что в течение ночи в вашу комнату входил полисмен; другие люди, находившиеся в доме, говорят , что этого не было; вы решаете, что вам это приснилось, но это событие произошло на самом деле, и другие просто сговорились, чтобы ввести вас в заблуждение. Предположим, что вы просыпаетесь с ощущением, что чувствовали боль в ноге на протяжении всей ночи, но вы не знаете, был ли это сон или реальность. Будет ли невозможным решить этот вопрос? Нет, это отнюдь не невозможно. Кто-то мог слышать ваш крик и видеть, что вы держались за свою ногу в какой-то момент ночи. Здесь есть соблазн думать, что в случае с болью нет разницы между "реальным" и "приснившимся". Но разница здесь не меньше, чем между тем, что вы поссорились с кем-то, и тем, что вам приснилось, что вы с кем-то поссорились.

Я склонен думать, что утверждения типа "Я видел во сне то-то и то-то" всегда выводимы из реальности логическим путем. Я не имею в виду того, что человек всегда приходит к ним путем эксплицитного процесса логического вывода, скорее он всегда может защитить их в качестве выводов из определенных или предполагаемых фактов. Если бы кто-нибудь спросил вас, откуда вы знали, что видели во сне то-то и то-то, вы всегда могли бы сослаться на нечто, что, по-вашему, доказывало или делало вероятным, что то, о чем идет речь, не происходило в действительности и, стало быть, приснилось вам.

Если что и не требует подтверждения, так это ваше заявление, будто у вас было ощущение , что происходило то-то и то-то (при этом вы можете верить или не верить в то, что оно происходило на самом деле). В этом смысле вы не можете узнать, видели ли вы сон, хотя можете узнать, что кто-то другой его видел. Имеет смысл определить, соотносится ли ваше ощущение с реальностью; обнаружить, что оно с ней не соотносится, - значит обнаружить, что это был сон.

Я говорил ранее, что во сне все возможно. Почему это так, легко увидеть. Если мы знаем, что определенное явление невозможно в реальности, после пробуждения становится ясно, что ощущение того, что оно произошло, ложно; поэтому мы знаем, что человеку приснилось нечто невозможное в реальности. Когда есть выбор между сном и реальностью, то невозможность явления помещает его в сон.

Мое утверждение, что вопрос "Откуда вы знаете, что вы видели во сне то-то и то-то?", который может иметь только описанный выше смысл, способен повлечь за собой противоречие с утверждением, сделанным в начале этой главы, а именно: в наше понимание сновидения входит тот факт, что мы не задаем вопроса, действительно ли человек видит сон или это ему только кажется. Но это не противоречие. Подразумевалось, что когда кто-то после пробуждения "помнит" определенные события и мы знаем, что они на самом деле не происходили, то мы говорим, что он их видел во сне , то есть они "произошли во сне". В дальнейшем даже не возникает вопроса, действительно ли сон или события сна имели место тогда, когда человек спал. Если человек просыпается с ощущением, что он наблюдал за чем-то или совершал какие-то поступки, и известно, что он не наблюдал и не совершал этих поступков в реальности, то можно считать, что они ему приснились. В выяснении того, действительно ли сновидение имело место и соответствует ли что-либо его памяти о сновидении, проблем не возникает.

Заметим, что, когда кто-то говорит, что он видел во сне то-то и то-то, он не подразумевает, что, когда он спал, он отдавал себе отчет, что спит или что видит сон. Когда он говорит "Я видел во сне то-то и то-то", он имеет в виду, во-первых, что, когда он проснулся, ему казалось, что то-то и то-то произошло, и, во-вторых, что то-то и то-то не происходило. Здесь просто нет места для предположений того, что он отдавал себе отчет в чем-либо, когда спал. Его свидетельство, что он видел сон, не влечет за собой этого бессмысленного следствия.

Я сказал, что утверждение "Я видел во сне то-то и то-то" подразумевает, что то-то и то-то не происходило в реальности. Рассмотрим сон Фараона, приведенный в Генезисе XLI, 17-24 (исправленное стереотипное издание):

"Вижу, как во сне я стоял на берегах Нила; и семь коров, жирных и лоснящихся, вышли из Нила и питались камышовыми зарослями; и семь других коров вышли после них, жалкие, и изможденные, и худые, каких я никогда не видел во всей земле Египта. И худые и изможденные коровы пожрали семь жирных коров, но, когда они съели их, никто не знал, что они съели их, ибо они были столь же изможденными, как и прежде. Тогда я проснулся. Также я видел в своем сне семь колосьев, растущих из одного стебля, полных и хороших; и семь колосьев увядших, тонких, разрушаемых восточным ветром, обвевающим их, и тонкие колосья поглотили семь хороших колосьев".

Вполне очевидно, что, если Фараон полагал, что в течение ночи он действительно выходил и стоял на берегах Нила и видел, как семь худых коров пожирают семь жирных коров, он не включил бы в свой рассказ выражение "в моем сне". Но предположим, что рассказ Фараона начинался бы примерно так: "Вижу, как ночью мне показалось, что я стою на берегах Нила. И мне казалось, что семь коров, жирных и лоснящихся, вышли из Нила и питались прибрежным камышом..." Имело бы силу его утверждение, что он стоял на берегах Нила и прочее, если бы подразумевалось, что это не казалось ему? (Ср. замечание Декарта: "...во сне нам постоянно кажется, что мы чувствуем или представляем бесконечное множество вещей, которых не существует".) Да. Представим себе, что было по независимым причинам известно, что в некоторый момент времени в течение ночи ему показалось, что произошли эти события. Предположим, некто наблюдал за ним, сидящим в постели и восклицающим: "Вижу, вот Нил передо мной, и вдруг, о чудо, семь коров, жирных и лоснящихся..." Представим, что он пристально смотрел, жестикулировал и показывал пальцем, как человек, у которого галлюцинация. Тогда бы мы поправили его утреннее повествование, сказав: "Нет, это был не сон. У тебя была галлюцинация примерно в середине ночи, когда эти события являлись твоему сознанию". (Я отрицаю, что сновидение qua сновидение есть нечто кажущееся, являющееся или "подобное реальности". Рассказывая сон, кто-то тем не менее может сказать "казалось..." в том случае, если имела место некая неопределенность или недостоверность в самом сне. В других случаях употреблять это выражение было бы неверно.) Существует ограничение, которое должно покоиться на принципе, что если "Я видел во сне, что р ", то "неверно, что р ". Некто в Калифорнии однажды ночью мог видеть сон, что сгорело Вестминстерское аббатство, и на следующий день узнать, что это действительно произошло. В этом смысле сон мог бы рассматриваться как "соответствующий действительности". Но если его повествование о сне содержит такие утверждения, как "Я видел , как оно горело", "Я слышал, как с грохотом рушились стены" или "Мне казалось , что я мог видеть, как оно горело, и слышать, как с грохотом рушились стены", - эти утверждения, дающие остенсивный отчет об имевшем место во время сна переживании, являются ложными. Если мы попытаемся рассмотреть утверждения, из которых состоит сон, в их обыденном употреблении, за пределами рассказывания снов, тогда те из них, которые являются остенсивным отчетом о переживаниях говорящего, являются необходимо ложными - так как, если бы они не были ложными, они бы не могли в обычном смысле слова принадлежать к описанию сна. (Таким образом, утверждение о том, что это дело случая, что визуальные, аудиальные и тактильные содержания снов "не соответствуют действительности", является ошибочным.) Существует тем не менее другой путь, когда все утверждения в отчете о сне, остенсивно описывающие как переживания, так и физические события, могут быть приняты, но в такой форме: "Мне снилось, что р влечет за собой р ".

Временная локализация и продолжительность сновидений

Поскольку понятие сновидения как некоего события, логически независимого от возникающего после пробуждения впечатления, не имеет смысла, то, стало быть, понятия локализации и продолжительности сновидения в физическом времени также не имеют ясного смысла. Я полагаю, что это так, если придерживаться первоначального понятия сновидения, где отчет после пробуждения является единственным критерием того, что оно имело место. Нетрудно тем не менее попытаться придать смысл этим понятиям, что мы и проиллюстрируем ниже.

Важнейшей частью научной работы является попытка достичь соответствия между сновидением и различными физиологическими явлениями, такими, как напряжение мозга, реакция гальванооболочки и кровяное давление. Я сошлюсь на одно недавнее исследование, начинающееся следующими словами:

"Изучение процесса сновидения и его связи с физиологическими отклонениями в течение сна требует необходимо достоверного метода точного определения того, когда происходит сновидение. Это знание при окончательном анализе всегда зависит от субъективного отчета спящего, но становится относительно объективным, если такие отчеты могут быть значимо соотнесены с некоторыми физиологическими явлениями, что в свою очередь может быть осуществлено при помощи измерения посредством физического оборудования" (Демент и Клейтман).

Физиологическим явлением, изучаемым в экспериментах этих авторов, было быстрое движение глаз, измеряемое инструментами высокой чувствительности. Процедура состояла в том, что человека будили в момент быстрого движения глаз (сокращенно БДГ), а также в тех случаях, когда быстрого движения глаз не наблюдалось (сокращенно НБДГ), с тем чтобы обнаружить, в какой из моментов испытуемый вспомнит сон. С девятью испытуемыми было проведено 191 пробуждение в момент БДГ и 160 в момент НБДГ. Процент запоминания снов был высоким при пробуждении после БДГ (152 из 191) и низким после НБДГ (11 из 160). Было замечено, что продолжительность периодов БДГ, не прерывавшихся искусственным пробуждением, варьировала от 3 до 50 минут и в среднем составляла 20 минут. Таким образом осуществлялась попытка измерения продолжительности сновидений. Был поставлен следующий эксперимент: испытуемых будили через 5 или 15 минут после начала БДГ, и от них требовалось на основании памяти о сновидении определить его продолжительность. Из 51 пятиминутного пробуждения в 45 случаях испытуемые определили продолжительность своих снов как пятиминутную. Из 60 пятнадцатиминутных пробуждений в 47 случаях продолжительность была определена как пятнадцатиминутная. Вывод авторов заключается в том, что все испытуемые, за одним исключением, "были в состоянии с высокой степенью точности определить правильную продолжительность сна". Одно исключение составляет испытуемый, не определивший точную продолжительность своего сна и "сделавший наибольшее число неправильных выборов при оценке 15-минутного и 5-минутного сна". Авторы интерпретируют этот случай следующим образом:

"Сон был продолжительнее, но испытуемый оказался в состоянии запомнить лишь последние фрагменты и потому думал, что его сон короче, чем он был на самом деле".

"На продолжительность повествований о снах помимо продолжительности естественного пробуждения несомненно влиял ряд других факторов, таких, например, как степень разговорчивости испытуемых".

Была также предпринята бесхитростная попытка соотнести БДГ с содержанием сна. Иногда БДГ были вертикальными, иногда горизонтальными, иногда и теми и другими. "Была выдвинута гипотеза, в соответствии с которой движения глаз репрезентируют визуальные образы сна, то есть соотносятся с тем, куда и на что смотрел спящий". Было исследовано только три случая чисто вертикальных движений.

"После каждого из них сновидение включало в себя преобладающие действия в вертикальном направлении. Одному испытуемому снилось, что он стоит под высоким крутым обрывом, снабженным своего рода лифтом, и смотрит на поднимающихся вверх и спускающихся вниз людей. Другому приснилось, что он взбирается по системе лестниц, заглядывая вверх и вниз; в третьем случае спящего бросили в баскетбольную сетку - вначале он взлетал вверх и смотрел на сетку, а затем смотрел вниз, чтобы подобрать лежащий на полу мяч. Наблюдался только один случай горизонтального движения: во сне субъект наблюдал двух людей, бросавших друг в друга помидорами".

Двадцать одно пробуждение произошло после смешанных движений, и всегда испытуемые сообщали, что в своих снах они смотрели на предметы, приблизившись к ним. Наконец, тем же аппаратом были измерены движения глаз у испытуемых, разбуженных и обследованных сразу после пробуждения или через некоторое время после него. "Напряженность движения глаз во всех случаях была сопоставимой и с амплитудой, и рисунком происходивших во сне событий".

Среди выводов авторов встречаем следующий. Эксперименты показывают, что сновидения "происходят периодически как дискретные эпизоды на протяжении ночного сна", то есть в периоды быстрого движения глаз. Несколько примеров, когда движения глаз не наблюдалось, "убедительно объясняются предположением, что память предыдущего сна сохраняется необычайно долго. Последнее подтверждается тем, что наибольшее число подобных случаев происходило совсем близко по времени (в пределах 8 минут) после окончания периодов БДГ". Некоторые ранее изложенные взгляды на продолжительность и ход сновидения противоречат последующим.

"Нет ничего в экспериментах, о результатах которых сообщено в этой статье, что бы указывало на то, что сны происходят мгновенно или с большой быстротой, как считают некоторые. Скорее представляется, что они протекают в какой-то мере сопоставимо с реальными определенными переживаниями. Увеличение протяженности периодов БДГ почти неизменно соответствовало пропорциональному увеличению продолжительности сновидения".

И наконец:

"Представляется уместным вывод, что объективные измерения процесса сновидения могут быть достигнуты при посредстве БДГ в течение сна. Последнее резко контрастирует с забыванием, искажением и другими факторами, которые включаются, когда доверяют субъективным вспоминаниям снов. Таким образом, становится возможным объективное изучение воздействия процесса сновидения на изменение окружающей среды, психологические стрессы и т.д.".

Эти экспериментальные открытия могли бы склонить многих к применению феномена быстрого движения глаз в качестве критерия того факта, что сновидения имеют место, а также их временной локализации и продолжительности. Если бы кто-нибудь осознанно решился на это, то тогда он должен был бы сказать о человеке, который проснулся в период БДГ и который не может вспомнить сок, что он забыл сон, который несомненно имел место. Кто-то мог сказать, что он даже не отдавал себе отчета в том, что видит сон (подобно тому как часто люди не отдают себе отчета в своих ощущениях). В чем тогда состояло бы различие между тем, чтобы сказать, что он отдавал себе отчет в сне, но забыл его, и тем, что он не отдавал себе отчета в сне, когда видел его? Соблазн сделать этот последний шаг был бы практически непреодолим, если бы человек, проснувшийся в период БДГ, настаивал на том, что он не видел снов. Если кому-то снился "долгий" сон (измеренный продолжительностью периода БДГ), но он мог вспомнить только "короткий" сон (измеренный количеством слов в его рассказе, а также его впечатлением, что это был "короткий" сон), тогда следует сказать, как полагают Демент и Клейтман, что он запомнил только "отрывок сна". Если человек, разбуженный в момент отсутствия движения глаз, сошлется на сновидение, скажут (следуя Дементу и Клейтману), вероятно, что сохранилась память о его предыдущем сне.

Я не утверждаю, что Демент и Клейтман пришли к однозначному выводу использовать движения глаз в качестве критерия сна. Если бы они сделали это умышленно и осознанно, их выводы не были бы экспериментальными, каковыми они являются. В то же время они в большей мере склонны к такому решению, и это представляется непостижимым. Они намерены провести научное исследование снов и поэтому нуждаются "в достоверном методе точного определения того, когда имеют место сновидения" и как долго они продолжаются. Этому требованию не удовлетворяет критерий "субъективных отчетов" о снах.

Я полагаю, интерес к физиологическому критерию сновидения обязан ошибке, которую склонны совершать философы, психологи, физиологи и все те, кто размышляет над природой сновидения. А именно допущению, что сон должен иметь определенную локализацию и продолжительность в физическом времени (это превосходный пример того, что Витгенштейн назвал "предубеждением", вызванным "грамматическими иллюзиями"). На это могут возразить, что сон есть, безусловно, событие и что событие должно иметь определенную локализацию и продолжительность в физическом времени. Но это ничего не дает, ибо что же объясняет заявление, что сон является событием в этом смысле? У обычного понятия сновидения может быть не больше точности, чем ее может обеспечить обычный критерий сновидения. Свидетельство спящего порой действительно определяет, когда сновидение имело место. Человек может сказать, что он видел сон "как раз перед тем, как его разбудили", или что он проснулся "посередине" сна, или что в своем сне он прыгнул с обрыва "и тогда проснулся". Тем не менее это свидетельство не обеспечивает определения, которое было бы удовлетворительным для физической науки. Никто не думает, что "только что" для проснувшегося человека будет понятием, по точности соизмеримым с часами: это определение не того рода. Это нечто, что он склонен сказать после пробуждения. В понятие сновидения не входит в качестве составной части перевод этого ощущения в физическое время.

Тем не менее у рассказывания снов есть одна особенность, которая как будто способствует определению физического времени. Люди часто связывают свои сны с физическими событиями. Например, "Мне снилось, что гремит гром, наконец я проснулся и понял, что это стучит радиатор". Может показаться, что сон происходит одновременно с физическим событием, и поэтому точное время появления и того и другого может быть зафиксировано при помощи часов. В приведенном случае связь сновидения с физическим событием была осуществлена прямым свидетельством проснувшегося человека. Но она может быть достигнута и другим путем (и действительно, существуют очевидные предпосылки для этого). Содержание снов может быть причинно обусловлено внешним раздражителем (например, если с него сползло одеяло, то ему может присниться снег, айсберги, леденящий холод). Не будет ли это означать, что сон имел место в то же время (или же после), что и физическое событие, которое воздействовало на содержание сна?

Конечно, было бы в высшей степени естественно для нас принять это соглашение, ибо его можно назвать только так. Никто не мог бы непосредственно наблюдать причинную или временную связь между сном и физическими событиями (или даже предположить, что она имеет смысл), речь может идти только о связи между отчетами о снах и физическими событиями. Поскольку нашим обычным критерием того, что сновидение имело место, является отчет, то естественным шагом по направлению к определению локализации сна в физическом времени было бы высказывание о том, что сон был одновременным с физическим событием, если было событие, повлиявшее на отчет о сне после пробуждения. Это было бы определение, а не открытие. Ни от кого не требуется придавать какой-либо смысл локализации сна в физическом времени. Можно было бы сказать, что, поскольку сновидения имеют место во время сна и на протяжении сна и поскольку состояние сна - явление физического времени, поэтому сновидение должно тоже происходить в физическом времени. Но здесь пространственный образ уводит в сторону. Утверждение, что сны происходят "в" состоянии сна употреблено таким образом: люди после пробуждения утверждают, что имели место различные случаи (прошедшее время), которые в действительности не имели места. Тогда мы говорим, что эти события ему приснились (прошедшее время). Все это не более чем ярлыки, которые мы приклеиваем к фактам и которые сами по себе ничего не подразумевают относительно локализации снов в физическом времени.

Естественное соглашение, о котором мы упомянули выше, имело бы еще более неудовлетворительные особенности с точки зрения физической науки. Оно соотносилось бы только с отчетом проснувшегося человека: оно не обеспечивало бы критериев для временной локализации снов, чье содержание нельзя было бы связать с внешним возбуждением на протяжении сна; и оно не обеспечивало бы критерия протяженности . Рассмотрим последний пункт. Существуют, конечно, обыденные представления о протяженности снов. Рассказывая сон, кто-либо иногда говорит, что он был "коротким" или "длинным". Таково его впечатление после пробуждения. Но это не протяженность в физическом времени. Рассказ о сне не может способствовать прояснению этого понятия. Становится очевидным, что, если понятие протяженности должно быть обосновано, следует ждать появления новой конвенции.

Демент и Клейтман говорят о "длине сновидений", должным образом не понимая, что это понятие не имеет ясного смысла. Они говорят, что увеличение длительности периода быстрых движений глаз "почти однозначно соответствовало пропорциональному увеличению длительности сна". Но в чем состоит их критерий длительности сна? Это не может быть протяженность соответствующего периода БДГ, так как это превратило бы в бессмыслицу их утверждение о пропорциональной зависимости между сном и БДГ. Их статья содержит еще одно указание на то, в чем состоит их критерий. В отчете об экспериментах "с оценкой продолжительности сна" своих испытуемых (когда последние были разбужены после 5- и 15-минутного БДГ и от них "требовалось на основе их воспоминания о сновидении решить, какова была его продолжительность") они сообщают, что все испытуемые, за исключением одного, "были в состоянии правильно определить, какова была продолжительность их сновидения". На основании чего было решено, какой именно отрезок времени является адекватным продолжительности сна. Ничего определенного по этому поводу в статье нет. Наиболее вероятное прочтение состоит в том, что продолжительность сновидений соответствует продолжительности периодов БДГ. Но если протяженность этих двух явлений тождественна, то совершенно бессмысленно говорить, что увеличение продолжительности БДГ "почти неизменно соответствовало пропорциональному увеличению длительности сновидений".

Демент и Клейтман путаются во всем, что касается продолжительности сновидений, я думаю, потому, что они не отдают себе отчет, что в обыденное понимание сновидений не входит понятие продолжительности снов в физическом времени. (Эмпирические исследования снов породили большое количество отклонений по оценкам продолжительности сновидений. Некоторые исследователи придерживаются того мнения, что сны длятся не более 1-2 секунд; другие полагают, что 1-10 минут. Демент и Клейтман, как было показано выше, считают, что сновидения длятся до 50 минут и средняя продолжительность сна составляет 20 минут. Эти различия оценок возникают исключительно вследствие различных критериев измерения.) Они же полагают, что эти данные находятся уже там, только в несколько "затемненном" виде и нуждаются в уточнении. Истина же состоит в том, что понятие продолжительности в физическом времени вообще не принадлежит обыденному пониманию сновидений. Применение здесь данного понятия есть не что иное, как создание нечто нового со старым ярлыком.

То, что Демент и Клейтман имеют ошибочные представления о понятии сновидения, вытекает, я полагаю, из использования выражения "субъективный опыт спящего" и из их заключительного замечания, что БДГ может обеспечить "объективное измерение сновидения" по контрасту с обычным доверием к "субъективным сообщениям" о снах. За основу они берут тот факт, что разграничение "субъективно-объективного" приемлемо для сновидений. Это разграничение тождественно разграничению "видимости и реальности". Но если кто-то рассказывает сон, то он не делает "субъективного" сообщения, которое может соответствовать или не соответствовать "объективному" факту. Его ощущение после пробуждения есть то, посредством чего становится известным, что он видел сон, и его отчет о сне делает известным содержание сна. Если он имел смутное впечатление от сна, значит, это был смутный сон. Если он не определился в том, видел ли он сон, то эта неопределенность соответствует реальности. Его ощущение является критерием реальности, и поэтому оно не может быть охарактеризовано как "субъективное". "Субъективное" и "объективное" - это одно и то же в случае со сновидениями и это равносильно тому, чтобы сказать, что к ним это разграничение неприменимо.

Не имея адекватного представления о том, что они делают, Демент и Клейтмак предлагают новую концепцию, в которой будет иметь место и локализация, и продолжительность физического времени, и субъективно-объективное разграничение. Мы должны рассмотреть последствия такого компромисса и задать себе вопрос, соответствует ли эта концепция тому, чтобы назвать ее концепцией сновидения. Если быстрые движения глаз на протяжении сна становятся критерием сновидения, то из этого следует, что если бы кто-то рассказал сон, то тем самым его ощущение, что он его видел, было бы ошибочным, и не в том смысле, что случай, который он имел в виду, произошел в действительности, и, следовательно, его ощущение было ощущением от сна, а не от реальности. Новая концепция позволяла бы ему ошибаться, говоря, что он видел сон, даже если его впечатление, что он видел и делал различные вещи, было ложным. Другое следствие заключается в том, что было бы возможным обнаружить, что суждение человека о том, что он спал без сновидений, было ошибочным; и здесь можно было бы выбирать между тем, что он забыл свои сны, и тем, что он не отдавал себе в них отчет, когда они ему снились. Людей нужно было бы информировать после пробуждения, видели они сны или нет, вместо того чтобы они информировали нас, как это принято теперь. Могло бы оказаться, что существует такое племя людей, среди которых феномен рассказывания снов был бы совершенно неизвестен, при этом физиологические эксперименты доказывали бы, что они видят сны каждую ночь.

Посмотрим, как по-разному можно было бы обучить их новому пониманию сновидения. Дело обстоит так, что некое повествование, осуществляющееся при определенных обстоятельствах, есть то, что мы называем "рассказыванием сна" и учим детей предварять подобные повествования словами "мне приснилось". Если бы был принят физиологический критерий, рассказывание снов было бы только более или менее достоверным указанием на факт сновидения. Если бы нашей целью было обучение человека новому пониманию сновидения, мы бы не достигли успеха, обучая его начинать повествование со слов "мне снилось". Для этого мы должны были бы объяснить физиологический эксперимент, который обеспечивает новый критерий. Если бы человечество перестало рассказывать сны, физиологический критерий сновидения мог бы предполагать возможные положительные результаты. О "сновиденческих привычках" людей можно продолжать говорить еще очень долго. Но то, что тогда называлось бы снами, не представляло бы интереса для поэтов, психоаналитиков, философов и для всех нас, детей и взрослых, кто любит послушать странную сказку.

Рассматривая радикальные концептуальные перемены, к которым привело бы принятие физиологического критерия, становится очевидным, что новая концепция, будь она создана, имела бы только отдаленное сходство со старой. Использование существительного "сон" в новом понимании стало бы источником путаницы и в качестве результата имело бы путаницу. Всего этого можно избежать, твердо придерживаясь в качестве основного критерия сновидения свидетельства после пробуждения. Физиологические явления, такие, как быстрые движения глаз или мускульное напряжение, могут рассматриваться как любопытные эмпирические корреляции, но их наличие не предполагает, что они могут использоваться в качестве критериев сновидения. Желание знать больше о сновидении не должно приводить исследователей к такой трансформации понятия сновидения, что их последующие открытия не будут иметь отношения к сновидению .

Странный феномен

Я подчеркнул бессмысленность (в смысле невозможности верификации) понятия сна как события, логически независимого от впечатлений после пробуждения, которым оно может соответствовать или не соответствовать. Перед этим я доказал, что сны не могут содержать или быть тождественными суждениям, заключениям, чувствам, воображению и так далее. По причине того, что по отношению к ним на вопрос "Откуда может быть известно , что это имело место, когда он спал ?" нельзя успешно ответить; в то время как вопрос "Откуда может быть известно, что его сновидение имело место, когда он спал ?" вообще не может быть осмысленно задан вследствие взаимозависимости между сновидением и состояниями сна. Может показаться, что эти положения противоречат друг другу. С одной стороны, я говорю, что появление сновидений в течение сна невозможно верифицировать, если пытаться представить сновидение как явление, логически независимое от впечатлений после пробуждения. С другой стороны, я говорю, что появление умозаключений, чувств, воображения и т.д. на протяжении сна невозможно верифицировать. Поэтому линия разграничения, которую я старался провести между снами и другими явлениями, исчезает.

Так обстоит дело на первый взгляд, но, так или иначе, как я попытаюсь показать, разграничение сохраняется. Вопрос о "реальном существовании" снов, то есть вопрос о том, происходят ли они логически независимо от впечатлений после пробуждения и соответствуют ли последние "реальным" сновидениям, есть чисто метафизический вопрос, который не может возникнуть при обыденном общении и в языковой деятельности. Если известно, что кто-то рассказал сон со всей естественностью и искренностью, то может возникнуть соблазн с философской точки зрения засомневаться, действительно ли сон имел место, когда этот человек спал, или он ошибался, думая так. Но сомнение подобного рода невозможно без того, чтобы в сознании не нарушился механизм обычного употребления языка. Это вовсе не тот случай, когда кто-то делает гипотетическое заявление, что он пришел к выводу, принял решение, вспомнил о чем-то, у него возникло какое-то чувство и т.д. в то время, когда он спал. Вопрос "Откуда ты знаешь, что это произошло, когда ты спал ?" был бы естественным и законным вопросом, и ничего метафизического в нем не было бы. Это не внесло бы путаницы относительно обычных понятий сновидения и состояния сна. Совсем наоборот. Этот вопрос кричал бы, вопрошал, взывал к ответу, но ни одного приемлемого ответа на него нельзя было бы дать, что показывало бы, что тут что-то не так с утверждением, которое позволило возникнуть вопросу.

Предположим тем не менее, что никто не задавал этого вопроса, и не из пренебрежения или тупоумия, а потому, что вопрос был определен как неподходящий. Смысл моего предположения состоит в том, что мы могли бы взять чье-либо утверждение, полученное путем умозаключения, решение, эмоциональный опыт, пережитый им, когда он спал в таком смысле, что требование для доказательства того, на каком основании сделано утверждение ("Откуда ты знаешь, что это случилось, когда ты спал?"), было бы нерелевантным - не было бы частью языковой игры. Если мы сделаем это, мы должны будем принять утверждение в том же смысле, в каком мы приняли отчет о сновидении!

Можно быть уверенным, что, если все утверждение состояло, скажем, только в том, что он принял такое-то решение, в то время как спал, мы не назвали бы его отчетом о сновидении, так как предполагается, что сновидение включает в себя некоторую совокупность событий, связанных между собой определенным образом. Рассказать сон - это рассказать нечто вроде новеллы. В рассказе могут происходить различные события, такие, как решение уйти с работы или чувство злобы. Сообщить что-то одно из этого комплекса не значит рассказать сон. Но это не так важно. Важно то, что сообщение о некоторых единичных событиях или действиях (чувство злобы или решение проблемы) как о происходящих во время сна будет иметь тот же понятийный статус, что и сообщение о сне, если требование для предоставления оснований будет неосуществимым.

Представим себе племя, в котором люди никогда не произносят слов "Я видел сон". Иногда они просыпаются с ощущением, что о чем-то думали, что-то делали и чувствовали, в то время как спали. Их отчеты об этих событиях воспринимаются таким образом, о котором мы только что говорили: вопрос о верификации не является для них существенным. Если бы антропологи наблюдали их, они были бы правы, сказав, что их отчеты суть отчеты о сновидениях, даже несмотря на то, что у этих людей нет эквивалентов для слов "сон" и "видел сон".

В целом употребляемое нами выражение "Мне снился сон" означает, что повествование о событиях сна должно быть понято в особом смысле, а именно: неуместно требовать основания для составляющих его утверждений. Можно сказать, мы принимаем это повествование без доказательств не потому, что мы предполагаем заранее , что они истинны, а потому, что понятие истины, которое приемлемо здесь, не нуждается в доказательстве. В этом отношении рассказывание сна подобно представлению чего-нибудь ("Ты мама-тигр, а я детеныш-тигр"). В каком-то важном отношении совсем не похоже на то, что в рассказывании сна нет места изобретательности, изменению решений, того, что человек видит вещи так, как он хочет. Человек рассказывает сон под влиянием впечатления - как если бы он правдиво припоминал события, свидетелем которых оказался. Без сомнения, рассказывание сна - очень странный феномен.

Этот "странный феномен" требует объяснения , и мы склонны возразить: "Наиболее подходящее объяснение наших оставшихся в памяти определенных переживаний сна - это то, что мы пережили этот опыт во сне". Но такое "объяснение" ничего не объясняет, если оно включает в себя гипотезу, являющуюся невразумительной. Ничто нельзя засчитать "ни за, ни против" этой гипотезы. Мы можем сказать о переживаниях в течение сна, что они либо были, либо их не было, - как нам больше нравится. Какое бы утверждение мы ни выбрали, оно не может играть роли в нашем повседневном использовании понятия сновидения. "Колесо, которое, будучи повернутым, не приводит ничего в движение, не является частью механизма" (Витгенштейн).

Возражение, о котором говорилось выше, может принимать различные формы. Можно быть поставленным в тупик тем, почему сны относятся к прошедшему времени , если на самом деле мы не думали и не переживали различных вещей в нашем прошлом сне. Или может озадачить тот факт, что, рассказывая сон, мы пользуемся тем же языком , который употребляем при описании нашего обычного восприятия действительности. "Часы, которые ты носил в моем сне, были такого же красного цвета" (показывая на лоскут одежды). "Как мы можем делать такие сравнения, - воскликнет кто-то, - если мы не отдавали себе отчет в своем сне в чем бы то ни было, например в том, что часы были точно такого же цвета? Ясно, что мы пользуемся одними и теми же словами, потому что переживаем во сне явления, качественно сходные с явлениями, переживаемыми нами, когда мы бодрствуем" (Йост и Калиш).

Подобные "выводы" никуда не ведут: они поворачивают колесико, которое ничего не может сдвинуть с места. "Наша ошибка состоит в том, что там, где мы должны видеть "первофеномен", мы ищем объяснения. То есть там, где нам следует сказать: эта языковая игра сыграна " (Витгенштейн). В одной из своих лекций Витгенштейн сказал, что в философии очень важно знать, когда следует остановиться . Если мы прекратим спрашивать, почему происходит, что люди порой, когда просыпаются, рассказывают под влиянием своих впечатлений истории в прошедшем времени, мы увидим, что рассказывание сна так, как оно есть, - удивительный человеческий феномен, часть естественной истории человека, нечто данное , основание для понимания сновидения.

Может показаться неверным рассказывание снов называть "языковой игрой". Витгенштейн вводит это выражение в связи с такими примерами, как отдание приказов, обучение именам, счет предметов, когда имеются, различные связанные между собой действия: повторение слов, указание и т.д. Он говорит, что "назовет все, состоящее из языка и действий, в которые язык вовлечен, "языковой игрой"". Но в рассказывании снов нет действий, а есть только язык! С другой стороны, предполагается, что "языковая игра" - это нечто, чему можно обучить, а разве кто-нибудь обучается рассказывать сны? Мы должны знать язык, который употребляем, рассказывая сны, но это знание приходит при других обстоятельствах, а не в языковой игре рассказывания сна. Разумеется, мы выучиваем то, как надо употреблять существительное и глагол "dream" (сон, видеть сон. - Перев.). Но это несущественно: сны можно рассказывать и не используя этого.

Если мы чему и должны научиться, так это принимать повествования о снах определенным образом: пытаясь выяснить, является ли оно выдумкой или идет от подлинного впечатления; дифференцируя это ощущение от истинного или ложного воспоминания о событиях, происшедших до того, как человек заснул, или в то время, как он спал (что было наглядно видно); не интересуясь точностью впечатления, но принимая повествование так, как его преподносит говорящий. Научиться пониманию сновидения - значит научиться воспринимать повествование проснувшегося человека в прошедшем времени. О говорящем тоже нельзя сказать, что у него есть представление о понимании сновидения, до тех пор пока он не отдает себе отчет в том, что его повествование надо рассматривать подобным образом. Говоря шире, ему было бы не ясно, рассказывает ли он сон, сообщает ли о событиях, происшедших, по его мнению, за день до этого, придумывает ли рассказ или что-либо подобное.

Я слышал о маленьком мальчике, который, проснувшись однажды поутру, взволнованно рассказал историю о том, как за ним гнался волк. Мальчик попытался вбежать в дом, яростно отбиваясь кухонной дверью, когда зверь бросился за ним. В конце концов он оставил дверь открытой и убежал. Его мать сказала: "Это был сон". Мальчик сердито воскликнул: "Значит, потом я видел сон, как ты оставила кухонную дверь открытой". Его мать знала, что он рассказывает сон, но мальчик не знал этого. Мы видим здесь в выражении "он рассказал сон" многозначность. В каком-то смысле мальчик не рассказывал сон - у него не было установки, что его предложениям должен быть придан тот специфический смысл, который описан выше. Но его мать придала им именно этот смысл, когда сказала "Это был сон".

Существует особого рода усвоение и употребление предложений, которыми надо владеть, чтобы было ясно, что некто рассказывает сон или понимает, что кто-то другой делает это. Это "игра", в которую надо научиться играть. Что же означает тогда, что кто-то не научился этой игре? Это изначальная склонность говоришь примерно следующее: "Я был в страшном доме; я видел, как стены начали качаться; я испугался и проснулся". Это "сырой материал" понятия сновидения. Соответствием "сырому материалу" в языковой игре "плита - балка" (имеется в виду примитивный язык, служащий для общения строителя А и его помощника В и состоящий из четырех слов: куб, столб, плита, балка. А выкрикивает их; В приносит строительную деталь, которую он выучился приносить на этот выкрик. - Прим. перев.) является, я думаю, стремление ученика выполнять команды и реагировать на жесты инструктора, например, смотреть где находятся указанные предметы.

Может показаться, что это сравнение сделает различие незначительным. Одна из причин нежелания говорить о "языковой игре" применительно к рассказыванию снов состоит в том, что идея взаимодействия учитель - ученик в этом случае неуместна. Ни одно слово здесь не нужно выучивать ("Тебе это приснилось" - можно было бы выучить, но не обязательно). Здесь должно быть разобрано особого рода употребление индикативных предложений. Здесь редко, если вообще когда-нибудь, учат явным образом. Но кажется, что дело только в уровне: ибо, когда люди учатся играм (в обыденном смысле слова "игра"), они обычно приобретают больше того, чему их обучают в явном виде.

У меня не было особого интереса защищать применение понятия "языковая игра" к рассказыванию сновидений. "Языковая игра" - это "игра с языком". В рассказах о снах предложения употребляются и понимаются особым образом. Это тe же самые предложения, но употребляемые совершенно по-другому. Тут аналогия с играми естественна и выразительна. Это как если бы кто-то делал шахматные ходы при помощи фигур, но иногда использовал бы те же фигуры, играя в шашки, совершенно другую игру! Есть несколько аналогичных соответствий в утверждении, что в рассказывании снов мы употребляем язык, играя в игру, которая резко отличается от игры, в которую мы играем теми же фигурами языка, когда описываем реальное приключение или придумываем рассказ. С другой стороны, рассказывание снов далеко от игры "плита - балка". Там нет "целого, состоящего из языка и действий, в которые язык вовлечен", нет новых слов, которые необходимо вводить, нет явного обучения, которое должно иметь место. Более того, рассказывание сна предполагает предварительное умение пользоваться языком, которое в большой степени отличается от употребления его при рассказывании сна. Игра "плита - балка" не предполагает какого-либо предварительного понимания языка: это должен быть законченный примитивный язык. Рассказывание сна не может быть таковым. Если вы относитесь к игре "плита - балка" как к парадигме "языковой игры" (что ошибочно, так как имеется в виду, что она служит иллюстрацией только одного использования языка), вы сочтете неверным назвать рассказывание снов языковой игрой. Но совершенно не имеет значения, примете ли вы этот термин или откажетесь от него.

Неразрывная связь между сновидением и бодрствованием

Главная мысль этой монографии может быть опровергнута тем фактом, что очень часто имеет место неразрывная связь между содержанием сна, который видит человек, и его эмоциями и ощущениями после пробуждения. Психологическое исследование детских снов показало, что половина детей "была расстроена неприятными снами, дети выражали желание больше никогда не видеть снов". Другое исследование обнаружило, что несколько человек "имеют некий дискомфорт днем вследствие неприятных ночных сновидений" (Рамсей). Трудность моего тезиса состоит в следующем. Предположим, кто-то рассказывает сон, в котором он, скажем, был очень напуган лошадьми. Он обнаруживает устойчивый страх перед лошадьми на протяжении дня и говорит, что это то же самое чувство, которое он испытал во сне. Можно ли принять это свидетельство как подтверждение того, что он испытывал какие-то чувства, когда спал, в том же смысле, в каком он испытывает их теперь, после того как проснулся? Если так, то сон может обладать подлинным "содержанием переживания". Или рассмотрим другой пример:

"Астматикам часто снится, что они чувствуют удушье, и после пробуждения обнаруживается, что у них действительно удушье. Их сны об удушье весьма ярки и фантастичны: это безусловно сны. Более того, ощущение удушья, которое у них было во сне, как будто в значительной степени усиливает продолжительность этого ощущения после пробуждения. И большинство из них говорит, что, какой бы фантастической и неправдоподобной ни была визуальная часть сна, ощущение удушья было очень правдоподобным и ничем не отличалось от тех ощущений, которые они испытывают после пробуждения" (Йост и Калиш).

Можно высказать соображение о том, что неразрывная связь между содержанием сна и переживанием после пробуждения не является случайной. Как мог бы кто-либо показать нам, что его сон был неприятным, если не тем, что у него было неприятное ощущение от сна после того, как он проснулся? Или что ему снилось нечто ужасное, если у него не было ощущения ужаса, когда он рассказывал сон. Тот факт, что критерий содержания сна присутствует в рассказывании сна, требует, чтобы повествование о сне с сильным эмоциональным содержанием сопровождалось соответствующими эмоциями, относящимися к сновидению. Если он сказал "Это было ужасно", но не выказал подлинного проявления ужаса, мы подумали бы, что сон был не таким уж страшным.

Кроме того, что понятие неприятного сна необходимо требует неразрывной эмоциональной связи между сном и бодрствованием, общее понимание сновидения требует, чтобы имелась неразрывная связь между снами и ощущением и восприятием. Когда мы рассказываем сны, мы должны пользоваться языком, которым мы владеем, и употреблять слова в их обычном смысле. Когда я описываю действующих лиц, движения и действия во сне, я пользуюсь обычным словарем с обычными значениями. Если я говорю, что человек, с которым я разговаривал во сне, носил мою шляпу, предполагалось бы, что я употребляю слово "шляпа" в его обычном значении, и не будет ничего удивительного, если я укажу на шляпу и скажу "Она была точно такая же, как эта". Если я сообщил, что состояние виденного мною во сне человека было странным, я должен суметь проиллюстрировать это. Я могу сказать, что он размахивал руками примерно вот так. Я могу сказать, что все это случилось у подножия холма, который выглядел примерно как этот, или что это был именно он. Человек мог быть моим братом, тем, который работает хирургом в Калифорнии. И я мог чувствовать колебания воздуха, когда он говорил, подобно ощущению, возникающему у любого, когда мимо проезжает, сотрясая землю, большой грузовик.

Нет и не может быть специального словаря для рассказывания снов. Мы используем обычные слова в обычном смысле, который они имеют в повседневной речи. Часто мы приводим примеры восприятия и переживания наших снов. Часто объекты и лица, с которыми мы сталкиваемся во сне, являются теми же объектами и лицами, с которыми мы имеем дело в обыденной жизни. Те философы, которые думают, что сны - это театр теней нашего воображения, были бы слегка шокированы рассмотрением того, что чей-то брат может появиться во сне. Не образ и не видение его (это вполне возможный сон, но другой), но настоящий брат - "тот, который работает хирургом в Лонг-Бич, Калифорния". Брат в этом сне может "совершенно ничем не отличаться" от настоящего брата, так же как ощущение удушья в чьем-либо сне "совершенно ничем не отличается" от ощущения удушья, которое больной астмой порой испытывает на самом деле. И в том и в другом случае налицо тождество . Только возникает вопрос: чем является здесь понятие тождества? Ведь лицо, которое рассказывает сон, не достигает вообще никакого тождества. Он только говорит , что человек, которого он видел во сне, был его брат, и это есть его впечатление; остальные относятся к этому впечатлению как к тому, посредством чего достигается тождество (нам же не приходит в голову подкрепить достигнутое телефонным звонком или дактилоскопией).

Понятие сновидения требует, чтобы одни и те же объекты, люди, мысли, восприятия, эмоции, с которыми мы сталкиваемся в нормальной дневной жизни, присутствовали бы во сне: некое тождество и соотнесенность необходимы. Это тождество состоит в употреблении рассказчиком того же языка, который он выучил и узнал для описания картин и переживаний жизни. Как я сказал в последнем абзаце, бесполезно доказывать, что это тождество языка обусловлено тождеством переживаний, обозначаемых им: тождество языка есть критерий тождества объектов сна и переживания сна. Язык тот же, и смысл отдельных слов тот же, но способ употребления каждого предложения в целом иной и специфический.

Безусловно, существует тесная связь между снами и реальной жизнью. Но если бы вы были злы на своего брата во сне прошлой ночью, то из этого не следует ни то, что вы были злы прошлой ночью, ни то, что вы были прошлой ночью вместе с вашим братом. Или вместо этого мы могли бы сказать: обе вещи тавтологически подразумевают друг друга. Позвольте объяснить. Можно, рассказывая сон, опустить предисловие "Мне снилось" и рассказывать следующую историю примерно так: "Прошлой ночью мой брат и я стояли у подножия холма. Он говорил со мной и при этом размахивал руками. Я разозлился на него и сказал, чтобы он перестал размахивать руками. Вот все, что я помню". Если это сказано и понято упомянутым образом, то не было бы необходимости указывать на то, что поблизости нет холмов, или что брат говорящего находится на расстоянии 3000 миль отсюда и что у него только одна рука, что рассказчик крепко спал в своей кровати всю ночь; если этот рассказ принимается как правда в том смысле, что рассказчик превращает это в правду, почему же тогда говорящий был рассержен прошлой ночью именно в том же смысле, в каком он был со своим братом прошлой ночью? Если рассказу предпосылается "Мне приснилось", но при этом он рассказывается и понимается таким же образом, то это ничего не меняет. Вводная часть только называет тип повествования и восприятия. Поэтому "Мне снилось, что р повлечет за собой р ", где "р" воспринимается в особом смысле, в смысле рассказа о сновидении (dream-telling sense), но ни в каком другом. Философы понимают, что это так, когда "р" заменяется предложением в прошедшем времени, которое в явном виде сообщает о физическом событии, например "Мы стояли у подножия холма". Но когда предложение, которое заменяет "р" , явным образом сообщает о психическом событии, например "Я разозлился на своего брата", то появляется соблазн думать, что "Мне снилось что р влечет за собой р ", где "р" воспринимается не только в смысле рассказа о сновидении, но и в обычном смысле сообщения действительного случая из жизни.

Это смешение различных типов дискурсов может отчасти проистекать из чрезмерно упрощенного понимания употребления первого лица в психологических предложениях, относящихся к ближайшему прошлому. Я назову такое их употребление "историческим" и хочу сравнить с употреблением "рассказывания снов" ("dream-telling" use). Во многих случаях при употреблении предложений типа "Да, я был напуган, когда мы только что пересекали мост" в историческом значении не имеет смысла предполагать, что говорящий ошибается относительно своих ощущений. В этом отношении историческое употребление психологических предложений в первом лице не отличается от употребления их при рассказывании сновидений. Если это сравнение исчерпывающе, то нет ни малейшего различия в употреблении этих предложений независимо от того, употребляются ли они в контексте сообщения о снах или вне его. Но имеется точка расподобления. С одной стороны, если человек заявляет, что в некоем близком прошлом он был рассержен (или напуган, или чувствовал боль), то вы можете отвести его утверждение на том основании, что оно не соответствует тому, как он выглядел и что делал в это время. "Ты говоришь, что был рассержен на него? Но ты определенно не выглядел сердитым и не вел себя так, как ведут себя рассерженные люди. Ты вполне любезно с ним говорил". Может быть, он сумеет дать определенного рода объяснения этому кажущемуся противоречию. "Поскольку я был его гостем, я был вынужден не проявлять неучтивости". Или он не сумеет дать объяснений: в этом случае мы можем не верить в его рассказ о том, что он был рассержен, предпочитая думать, что он описал свое чувство неточно, или преувеличил его, или просто выдумал. Prima facie в объяснении нуждается его противоречивое поведение. Но когда мы переходим к отчету человека о сновидении, то здесь нет презумпции, что рассказ должен определенным образом соответствовать тому, как человек выглядел и что он делал в прошлом. Если он говорит "Прошлой ночью я чувствовал себя чрезвычайно рассерженным на своего брата" и вы отвечаете ему "Но ты казался глубоко спящим и не выказывал вообще никаких признаков злобы", это показало бы, что вы не поняли, что он употребил это предложение, рассказывая сон. В самом деле, связь отчетов в смысле рассказывания снов с наружностью говорящего противоположна той связи, которая имеет место, если понимать его предложение в историческом смысле. Если его наружность и действия прошлой ночью выглядят как злобные, то тогда это подходило бы для исторического отчета о том, что он был злобным, и не подходило бы для отчета о сновидении. Можно сказать, что когда его предложения понимаются в смысле рассказывания сна, то требовалось бы появление противоречия.

Другой путь, где расходятся исторический смысл и смысл рассказывания сна, состоит в отношении к последствиям . Предположим, человек говорит "Этой ночью у меня была зубная боль". Если это исторический отчет, то человека следует послать к зубному врачу, но только не в том случае, если он рассказывает сон. Если он говорит "Я разозлился на своего брата, потому что он размахивал руками", вы можете захотеть упрекнуть его в том, что он так легко дал себя рассердить, или убедить его попросить у брата прощения за свою болезненную раздражительность; но подобные реакции на его утверждения будут уместны только в том случае, если вы понимаете его речь в историческом смысле. Мы могли бы продолжить перечень различных психологических высказываний, отмечая, в какой мере уместно то или иное следствие (и в словах, и в действиях) в случаях их употребления в историческом смысле или в смысле рассказывания сна.

Следующая точка расподобления двух типов употребления психологических высказываний покоится на приложении их к связи событий в физическом времени. Если человек говорит, что этой ночью он чувствовал себя оскорбленным (или смущенным, или что у него болела голова), и говорит это в историческом модусе, вы можете попросить его вписать свое суждение в контекст физических событий. Случилось ли это, когда он разговаривал со Смитом в столовой или когда играл на фортепиано? Он может этого не помнить. Но для вас имело бы смысл требовать от него, а для него - предоставлять информацию того рода, которая дала бы точную временную соотнесенность двух психологических событий. Это было бы не нужно, если бы его утверждение принадлежало отчету о сновидении. Он может сказать "Это произошло, когда я спал". Но это лишнее. Единственный контекст, который он может дать, - это контекст событий в его сновидении , но это не будет способствовать соотнесению с физическим временем.

Психологические предложения в первом лице прошедшего времени имеют четко различающиеся "грамматики" в этих двух типах дискурса. Я отметил различие в их соотнесенности с обстоятельствами и поведением, с последствиями и временной локализованностыо. Между утверждениями, принадлежащими этим двум типам употребления языка, нет отношения зависимости. Рассел при употреблении психологических предложений не сумел увидеть различия между историческим смыслом и тем, в котором рассказываются сны, утверждая, что, когда мы видим, слышим и запоминаем в состоянии сна, мы действительно видим, слышим и запоминаем. "Тогда я вспомнил..." в смысле рассказывания сна не влечет за собой утверждения, которое было бы сделано, используй мы это предложение в его историческом смысле. И "В своем сне я вспомнил..." влечет за собой "Я вспомнил...", только если последнее понято в смысле рассказывания сна - в этом случае отношение зависимости тривиально и его не стоит рассматривать. Ту же неудачу потерпели Йост и Калиш в своей теории о том, что визуальное, аудиальное и тактильное содержание снов является случайно "не-правдоподобным". Нечто в поведении человека, что подтверждает и согласуется с его последующим отчетом "Я слышал гром", понятым в историческом смысле, говорит против того, что ему приснилось , что он слышит грохот. Принять его отчет в историческом смысле - значит отвергнуть его в смысле рассказывания сна и vice versa .

Я бы сказал, что это основная тенденция данных двух употреблений психологических предложений, хотя (как будет показано ниже) бывают и пограничные случаи, в которых трудно что-либо сказать определенно. Необходимо также исследовать различие между предложением "Я слышал грохот", используемым как отчет о переживании, и предложением "Я должен был слышать грохот" как причинным объяснением. Если мне снилось, что я слышу грохот, и затем узнаю после пробуждения, что ночью упала ваза, я могу высказать догадку, что "Я должен был слышать грохот", имея в виду, что шум, вероятно, заставил меня услышать грохот во сне. Между отчетом о сне "Я слышал грохот" и причинной гипотезой "Я должен был слышать грохот" нет несовместимости. Но она существует между отчетом о сне и высказыванием "Я слышал грохот" (не "Я должен был слышать грохот"), используемым в историческом смысле для отчета о реальном переживании.

Чувство удушья, о котором говорят Йост и Калиш, двусмысленно, когда оно рассматривается как принадлежащее к содержанию сна. Предположим, что у страдающих астмой бывали удушья. И об этом было бы трудно судить, пока их дыхание не нарушено и они не проявляют признаков физического страдания. Поэтому, если они не очень крепко спят, но и не бодрствуют, было бы неверно говорить, без некоторой натяжки, что им снится приступ удушья, в то время как очевидно, что у них действительно приступ удушья. Их случай попадает в пограничную сомнительную область между полным засыпанием и отсутствием сна. Можно описать этот случай, только если иметь в виду такие паллиативные формулировки, как "Их ощущение удушья частично происходит из сновидения, частично - из реальности". Потому что имеется критерий поведения в настоящем для подобного ощущения удушья. Оно принадлежит к содержанию сновидения в том ясном смысле слова "сновидение", который имеет в качестве независимого критерия свидетельство проснувшегося.

Сходные рассуждения могли бы быть применены mutatis mutandis к примеру ночного кошмара, приводимому Брауном. У него сказано, что спящий "мечется по кровати, пронзительно кричит и в конце концов просыпается, исполненный чувством тревоги, которое не покидает его весь день". Он описывает его как продолжение той тревоги, которую он испытывал во время ночного кошмара. Но продолжение ощущений и эмоций не так уж загадочно. Интереснее, когда то, что мы рассматриваем, является переходным от состояний, подобных сну, к состоянию полного бодрствования и где критерием продолжающейся связи служит более или менее сходное поведение в обоих состояниях. Тесная связь представляет собой проблему, когда имеет место переход от состояния полного сна к состоянию полного бодрствования и где единственный критерий тесной связи - эксплицитное свидетельство человека после пробуждения. Именно эту проблему здесь я исследовал.

Малкольм Н. Состояние сна. - М., 1993, с. 86-145.