Ломброзо Ч. Гениальность и помешательство

ОГЛАВЛЕНИЕ

VII. ПРИМЕРЫ ГЕНИЕВ, ПОЭТОВ, ЮМОРИСТОВ И ДРУГИХ МЕЖДУ СУМАСШЕДШИМИ

     Жестоко  ошибаются, однако,  те,  которые думают,  что душевные болезни

всегда  сопровождаются ослаблением  умственных  способностей,  тогда как  на

самом  деле  эти  последние,  напротив,  нередко  приобретают  у сумасшедших

необыкновенную живость и развиваются именно во время  болезни. Так,  Винслоу

знал  одного дворянина, который,  будучи в здравом  рассудке, не мог сделать

простого  сложения, а  после  психического  расстройства  стал замечательным

математиком. Точно так же одна дама во время умопомешательства  обнаруживала

несомненный  поэтический  талант, но по выздоровлении превратилась  в  самую

прозаическую домовитую хозяйку.

     В Бисетре мономаньяк Моро выразил жалобу на свое печальное заключение в

следующем прелестном четверостишии:

     Сам Данте в своих вдохновенных строфах,

     Сам гений Флоренции, был бы не в силах

     Представить те муки, тот ужас и страх,

     Какие в застенках Бисетра постылых

     Мы вынесли...

     Эскироль  рассказывает про одного маньяка, что в  период самого острого

припадка  болезни  он  сочинял  канон,  который был  впоследствии  введен  в

богослужение  (odattato).  Морель  лечил  одного  сумасшедшего,  страдавшего

периодическим  слабоумием;  перед  наступлением  каждого  периода  он  писал

прекрасные комедии.

     Можно  привести множество примеров  того,  как самые простые,  неученые

люди  обнаруживали  во время  умопомешательства необыкновенную находчивость,

остроумие,  наблюдательность, даже глубокомыслие, не свойственные им прежде,

или такие таланты, которыми они не обладали в здоровом состоянии.

     Я лечил в Павии  одного бедного крестьянского мальчика, который сочинял

оригинальнейшие  музыкальные арии;  он  же  придумал  для  своих  товарищей,

находившихся в одной с  ним больнице, до того меткие прозвища, что они так и

остались за ними  до сих  пор. Один старик  крестьянин, страдавший миланской

проказой,  на вопрос наш,  считает ли  он  себя  счастливым, отвечал,  точно

какой-нибудь греческий  философ:  "Счастливы  все  те  люди,  даже  богатые,

которые желают быть счастливыми".

     Многие  из  моих учеников,  вероятно, помнят  того  душевнобольного Б.,

теперь уже выздоровевшего окончательно, которого  смело можно  было  назвать

гением, вышедшим  из  народа.  Он перепробовал все профессии: был  звонарем,

слугой,  носильщиком, продавцом  железных изделий,  трактирщиком,  учителем,

солдатом, писцом, но  ничто его  не удовлетворяло. Он составил для меня свою

биографию, и  так  хорошо,  что  если  исправить  некоторые  орфографические

ошибки, то она годилась бы в печать, а с просьбою отпустить его из  больницы

Б. обратился ко мне в стихах, весьма недурных для простолюдина.

     Несколько дней тому назад мне пришлось услышать от одного сумасшедшего,

простого  торговца губками, следующее философское решение вопроса о  жизни и

смерти.  "Когда  душа  оставит тело, -- сказал  он,  -- то  оно истлевает  и

принимает другую форму:  мой отец зарыл однажды  труп мула в землю, и на ней

после  того  появилось множество  грибов, а  картофель стал  родиться  вдвое

крупнее, чем прежде". Как видите,  нисколько не культивированный,  но как бы

просветленный маниакальным экстазом, ум  этого человека получил  способность

делать такие выводы, до которых с трудом додумываются лишь немногие  великие

мыслители.

     Некто В.,  лишившийся  рассудка  вор, бросился бежать, воспользовавшись

дозволенной ему прогулкой.  Когда  его  поймали  и  стали укорять,  зачем он

злоупотребил  оказанным ему доверием, он отвечал:  "Я хотел только  испытать

быстроту своих ног".

     В тюфяке одной истеричной  больной,  набитом листьями, нашли  множество

украденных ею вещей: платки, палки, маленькие подушечки, шляпы и два платья,

нашитые одно на другое таким образом, что их можно было принять  за одно. На

вопрос, для чего  нужны ей палки,  она отвечала:  "Я  положила  их для того,

чтобы постель лучше держалась, и, кроме того, разравниваю ими листья". -- "А

платья вы для чего нашили одно на другое?"  -- "Чтоб мне было теплее". -- "А

на  что вам платки, пряжки  от подвязок, подушечки и пр.?"  --  "Я не  люблю

сидеть без дела и набрала себе разных вещей для рукоделья". -- "Зачем же вам

понадобилась шляпа?" -- "Чтобы прятать в нее свою работу".

     Когда  я  спросил у  одного  больного,  страдавшего  извращением чувств

(follia  affettiva), почему он выказывает  такое отвращение к своей жене, то

получил от него такой  ответ:  "Остаться в  прежних  дружеских  отношениях к

жене, после того как она вам изменила, -- это выше сил человеческих,  а я не

хочу отличаться от других людей".

     Один  старик  70  лет,   совершенно  беззубый,  страдавший  хроническим

умопомешательством (mania cronica), часто разыгрывал из себя  шута, и, когда

мы укоряли его, находя это  неприличным в такие  лета, он возражал:  "Что за

лета мои, я совсем не старик,  -- разве вы не видите,  что у меня еще и зубы

не прорезались".

     Женщину, страдавшую  религиозным помешательством,  спросили, почему она

никогда ничем не  занимается: "Потому что меня зовут лентяйкой", -- отвечала

она. -- "Ты так безобразна, что на тебя противно смотреть". -- "Кто не хочет

смотреть на меня, пусть выколет глаза". -- "Ты самая безумная из сумасшедших

в  этой больнице". -- "Блажен  торговец, знающий  хорошо  достоинство своего

товара".

     Теперь займемся  поэтами-безумцами, поэтами, родина таланта  которых --

больница для умалишенных. Лишь немногие из  них получили раньше литературное

образование,   большинство   же,   по-видимому,  вдохновляется   и  как   бы

воспитывается  исключительно психической болезнью. Я мог бы  привести  массу

примеров в  этом  роде, но,  чтобы не  увеличивать объем своей  книги  и  не

наскучить читателям,  ограничусь  лишь  немногими, прибавив  при  этом,  что

произведения поэтов-безумцев всегда страдают отсутствием единства, отличаясь

вместе с тем замечательной  неровностью не только в отношении  поразительной

быстроты переходов от самого мрачного настроения к самому веселому, но также

по  массе  противоречий,  какую они представляют,  и  по легкости,  с  какою

меняется  их  слог,  то  правильный,  утонченный,  изящный,  то  грубый   до

неприличия, циничный, безграмотный и совершенно бессмысленный"*.

     [В   русском  переводе  помещены   не  все   произведения  умалишенных,

приведенных в оригинале у Ломброзо, в связи с трудностью перевода.]

     Некогда известный  поэт М.Ж., брат знаменитого литератора,  помешавшись

вследствие чрезмерных занятий  и  злоупотребления спиртными напитками, начал

тиранить  свою жену, кричать и  бранить воображаемых преследователей.  Через

несколько времени, когда эти припадки бешенства прекратились, у него явилась

мания  величия  и  он  принялся  писать стихи, чрезвычайно  гармоничные,  но

совершенно  бессмысленные. Между прочим, он сочинил трагедию, где в число 60

действующих  лиц помещены и Архимед  с Гарибальди, и  Эммануил Карл Феликс с

Евой,  Давидом и Саулом. Тут являются также  и невидимые персонажи,  звезды,

кометы, которые тем не менее произносят длиннейшие монологи.

     Этот несчастный поэт, воображавший  себя Горацием, в течение нескольких

лет  перепробовал  всевозможные  стихотворные   формы  и  принялся  даже  за

невозможные, называя  их то  аметрами, то олиметрами. Проза выходила у  него

еще бессмысленнее, так как он воображал, что пишет на каком-то новогреческом

языке и, например, камень называл "литиас", друзей -- "фили" и пр.

     А между тем он же писал потом сонеты, которые не:  уступят даже сонетам

Верни.

     У него же мы находим  юмористическую пародию на сонет Данте, а рядом  с

нею  стихи, проникнутые  мрачной, мощной энергией, как,  например, следующее

стихотворение,  поразительно  правдиво   рисующее   безотрадное  одиночество

липеманьяка:

     К САМОМУ СЕВЕ

     Чем недоволен ты, пришелец безумный?..

     Всем вообще и в частности ничем.

     Я недоволен тем, что свод небес лазурный

     Покрылся тучами, что стих мой нем,

     Что он бессилен и не может

     Излить пред небом то страданье,

     Что день и ночь мне сердце гложет...

     Пусть все живое изнеможет

     В борьбе с несчастием и злом,

     Пусть обратится мир в Содом --

     И я предамся ликованью.

     M.S.

     Вообще у этого маньяка встречаются стихи, замечательно изящные по слогу

и достойные самого Петрарки.

     Но вот  пример  еще  более  поразительный: в  то  время  как не  только

государственные люди,  но  и более или менее опытные психиатры  ломали  себе

головы над  разрешением вопроса,  точно  ли  Лазаретти  сумасшедший,  меткую

характеристику его  написал  один  липеманьяк,  пациент  уважаемого  доктора

Тозелли, который и сообщил мне это оригинальное стихотворение.

     В наш век путей железных

     И книг душеполезных,

     Век электричества, паров

     И помрачения умов,

     В наш век газет серьезных,

     Обманов грандиозных,

     Век канцелярских баррикад --

     Чтоб полный вышел маскарад,

     Недоставало лишь живого

     Святого.

     Но вот вдруг на Монтелябро,

     Как свет из канделябра,

     Из яслей воссиял

     Давид и нем, и мал.

     Он начал от солдата,

     Прошел чрез демократа,

     Котурны, плащ надел,

     Глаза горе воздел --

     И век газет увидел снова

     Святого.

     Был прежде он заикой,

     Но тут вдруг стал великий

     Оратор и пророк --

     Таков Давида рок.

     В кутиле вдруг отпетом

     Мир встретился с аскетом...

     Он изменил свой вид,

     Он властно говорит, --

     И все признали в нем за "слово"

     Святого.

     Он стал теперь законодатель,

Герой, мудрец и предсказатель;

Как Моисей, стал управлять

И смело выступил в печать.

Завел апостолов ораву

И Магдалин себе во славу,

Голгофы ищет и цепей,

Идя во след Царю Царей.

Глупцы лежат у ног больного --

     "Святого".

     Как Генрих некогда в Каноссе,

     Давид споткнулся в Арчидоссе:

     Рукою сильною Давид

     Был остановлен и побит.

     Толпа апостолов бежала,

     И в довершение скандала,

     Орава уличных девиц

     Повергла дерзновенно ниц

     От изумления немого

     Святого.

     Страна цветов, моя Тоскана,

     В твоем мозгу зияет рана.

     Пристрой маньяков там, где им

     Быть надлежит со всем "святым" --

     И все почтут тебя хвалою.

     Пусть орошаются слезою

     Кресты замученных борцов,

     А не маньяков и глупцов, --

     Не память твоего слепого

     Святого!

     Однако у того же поэта встречаются и бессмысленные стихотворения.

     Наконец, еще  полнее  и  нагляднее  подтверждают мое предположение, что

существует  особый  поэтический  экстаз,   вызываемый  душевными  болезнями,

следующие  прелестные  стихи,  переданные  мне Таркини-Бонфанти и написанные

чуть ли не в его присутствии одним сумасшедшим:

     К птичке, залетевшей на двор.

     С дерева на скалу, со скалы на холм  переносят тебя твои крылья, --  ты

то летаешь, то садишься днем и ночью.

     А  мы, ослепленные своей  гордостью, как  бы  прикованные  к  железному

столбу, мы все кружимся на одном месте, вечно стараясь уйти подальше и вечно

оставаясь тут же.

     Кав. Y.

     Прелесть этих строф будет еще понятнее читателю, если он припомнит, что

автор намекает  в них  на тот дворик, с деревом посредине,  вокруг  которого

гуляют сумасшедшие  по выложенной камнем дорожке. "Несчастный поэт, -- пишет

мне  Таркини,  --  живет в  нашем доме умалишенных  уже  около  20  лет,  он

воображает себя кавалером, князем и пр., видит повсюду нечто таинственное, в

продолжение многих  лет  постоянно  собирается  вынимать  посредством  своей

трубки ключи  директора, любит принарядиться и показать,  что у него хорошие

манеры.  Он  рисует довольно правильно,  когда копирует что-нибудь, если  же

начнет сочинять свой рисунок, то у него  всегда  выходят каракули, с помощью

которых он силится олицетворять  таинственные  образы,  постоянно занимающие

его".

     Очевидно, этот больной страдал хроническим  горделивым помешательством.

Любопытно, что автор этого прелестного стихотворения, одержимый положительно

страстью  к бумагомаранью, обыкновенно  писал  преплохие, даже  безграмотные

сочинения в  стихах  и прозе, постоянно намекая в них на разные воображаемые

почести  или  на  свои титулы, что он сделал, впрочем, и в  приведенной выше

пьеске, подписавшись под нею кавалером Y.

     В заключение я приведу еще пример, чрезвычайно  интересный даже с точки

зрения  судебной  психиатрии,  так  как  в  этом случае  кроме  несомненного

литературного дарования,  временно вызванного  сумасшествием, мы имеем еще и

доказательство  того,  что   помешанные  могут  притворяться  безумными  под

влиянием  какого-нибудь  аффекта, в  особенности из страха наказания. Пример

этот я заимствую из моей практики. Один бедный башмачник, по фамилии Фарина,

отец,  дядя  и двоюродный брат  которого были  сумасшедшие  и  кретины,  еще

молодой человек, уже давно страдал умопомешательством и галлюцинациями, но с

виду  казался веселым и  спокойным. Вдруг ему пришла фантазия убить женщину,

не сделавшую  ему ничего дурного, мать той девушки, которую он, под влиянием

свойственного  помешанным эротического бреда, считал своей любовницей, хотя,

в сущности, лишь  мельком видел  ее. Вообразив,  что эта женщина подстрекает

против  него невидимых врагов,  голоса которых  не давали ему  покоя, Фарина

зарезал  ее ножом, а  сам  бежал в Милан.  Никто даже не заподозрил бы его в

совершении  такого преступления, если  бы он, вернувшись  в Павию, не пришел

сам  в полицейское бюро  и  не сознался в  убийстве, представив для  большей

убедительности и чехол  от того ножа, которым нанесен  был роковой  удар. Но

потом,  когда  его  посадили  в тюрьму,  он  раскаялся  в  этом  поступке  и

притворился   страдающим   полной   потерей   рассудка,   хотя  этой   формы

умопомешательства в то время  у  него уже не  было.  Когда меня пригласили в

качестве эксперта для решения вопроса о психическом состоянии преступника, я

долго  колебался, к какому заключению прийти на его счет и  как убедиться  в

том, что, будучи помешанным, он вместе  с тем притворяется безумным. Наконец

его поместили в мою клинику, где я мог  тщательно  наблюдать за ним и где он

написал для меня свою  подробную биографию; только тогда мне стало ясно, что

передо мною -- настоящий мономаньяк.

     Биография эта*, по-моему, является драгоценнейшим документом в  области

патологической  анатомии мысли,  как очевидное доказательство возможности не

только  появления галлюцинаций  при нормальности всех  остальных психических

отправлений, но  также и  неудержимого  импульса  к  совершению проступка  с

сознанием ответственности  за него, на что уже указывал  профессор Герцен  в

своем прекрасном сочинении "О свободе воли".

     [Биография помещена в конце книги в приложении.]

     При  чтении автобиографии  Фарины  невольно  удивляешься тому, как  мог

человек, не  получивший никакого  литературного  образования,  излагать свои

мысли   до  такой  степени  ясно,  правильно,   нередко  даже  красноречиво,

обнаруживая  при  этом  замечательную,  необыкновенную  память.  Так,  он  с

точностью определяет величину куска  мыла,  купленного 3-4  года тому назад,

подробно  описывает  давнишние сны,  разговоры,  помнит  места,  собственные

имена, вообще все мельчайшие обстоятельства много лет тому назад случившихся

событий, которые не  удержались бы  в  памяти здорового человека и несколько

дней.  Особенно  живо  у  него  воспоминание  о  виденных   им   чрезвычайно

многочисленных  снах, из чего  ясно  следует,  до какой степени они овладели

расстроенным воображением этого несчастного.

     Не  менее любопытна и  та  подробность, что вначале  Фарина  совершенно

здраво показывал  своим  товарищам  по заключению  всю  нелепость веры их  в

пророческие сны, а потом сам  начал верить им, скорее в силу подражания, чем

вследствие грубого  невежества, так  как остальные заключенные,  хотя  и  не

помешанные, были гораздо менее развиты в умственном отношении, чем он.

     Насколько  помешанный Фарина был  умственно выше  своих  сотоварищей по

заключению, видно,  между прочим, из того,  что,  оспаривая их мнение, будто

суды в  Австрии  справедливее, чем в Италии, он заметил:  "А разве в Австрии

мошенников не сажают в тюрьмы, точно так же, как и здесь?"

     Далее, интересно то обстоятельство, что  иногда несчастный  вполне ясно

сознавал   свои  галлюцинации,   в   другое   же   время   принимал   их  за

действительность и что он замечал усиление их вследствие слабости, усталости

и  при  высоком положении головы во  время сна -- факт,  на который  следует

обратить внимание  спиритуалистам  и  врачам-любителям  кровопусканий. Кроме

того, меня изумило, что Фарина называет чувство, побудившее его к совершению

убийства,  инстинктом, точно он  посоветовался с каким-нибудь представителем

старинной  школы  германских психологов,  хотя  до  такой  степени  сознавал

важность этого преступления, что не раз готов был  отказаться от  совершения

его при мысли о  суде, о кандалах и о позорном заключении в тюрьме. Наконец,

следует заметить, что многим из  употребленных им в рукописи слов он придает

своеобразный, ему одному понятный смысл, например, прерогатива, развлечение,

настойчивость   и  пр.,  что   составляет   характеристическую   особенность

однопредметного помешательства.

     Для  целей судебной медицины особенно важен в  автобиографии Фарины его

правдивый рассказ о том, как он все подготовил, чтобы убежать в Швейцарию, и

как ему помешала исполнить это овладевшая им слабость и боязнь преследования

со стороны полчища воображаемых врагов. Предположите же теперь, что припадки

галлюцинаций вдруг прекратились бы, а бегство удалось, --  и тогда  человек,

не  занимающийся   психиатрией,  наверное,  затруднился  бы  признать   факт

временного помешательства преступника.

     Что же касается притворного сумасшествия, то Фарина выбрал именно самую

удобную для себя форму -- манию инстинктивных  ночных галлюцинаций,  которою

действительно страдал прежде, так что если бы у этого несчастного не явилось

вдруг странного  убеждения в  желании  врачей защитить его во что бы  то  ни

стало, то он  продолжал бы притворяться и перед нами и ни в каком  случае не

высказался бы с той полной откровенностью, как  это сделано  было им в своей

автобиографии. А без этого  драгоценного  документа мы  рисковали бы  счесть

Фарину или за маньяка, когда он не был им, или за притворщика, когда он и не

думал притворяться.

     Здесь мы видим новое доказательство того, как мало значения могут иметь

для  правосудия  заключения  экспертов, почерпнутые  только  из  определения

психологических  способностей  испытуемого, в сравнении  с  методом новейших

психиатров, основанным на опытах.

     Для  нашей  же  собственной  цели  прекрасная,   местами  художественно

написанная  автобиография  Фарины   является  неопровержимым  подтверждением

выставленного  нами  положения,  что  бывают  случаи,  когда  помешательство

возвышает ум необразованных людей над общим уровнем и в значительной степени

развивает их интеллектуальные способности.

     Общая и резкая  особенность поэтов-сумасшедших  состоит в  присущей  им

всем силе творческого воображения, столь несвойственной их прежним жизненным

условиям и ограниченному умственному кругозору.

     Правда,  у  многих  это  творчество  сводится  к  постоянному  кропанию

эпиграмм,  острот и созвучий, которые хотя  и  считаются в большом  свете за

признак блестящего ума, bel esprit, но, в сущности, доказывают противное, не

только  потому, что  в них  часто не бывает  логического  смысла,  но еще  и

потому,  что ими  особенно усердно  занимаются  умалишенные.  Впрочем,  и  в

прозаических  сочинениях  этих последних заметна  склонность  к созвучиям, к

рифмам.  Между  такими литераторами  дома  умалишенных  нередко  встречаются

импровизированные философы, у которых среди  безумных фантазий являются иной

раз  проблески   идей,  как  будто  заимствованных  из   философских  систем

эпикурейцев или позитивистов. Но большинство все-таки состоит из поэтов или,

скорее,  версификаторов, преобладающим свойством произведений которых служит

оригинальность,  нередко  доходящая до  абсурда,  вследствие  разнузданности

воображения, не сдерживаемого более ни логикой, ни здравым смыслом, как  это

всегда  бывает с ненормальными или неразвитыми умами. Физиологический пример

такого  явления представляют дети; что же касается  патологических примеров,

то   их  множество:  придуманная   Петром  Сиенским   теория  превращений  и

странствований  души,  новогреческий  язык, изобретенный  душевнобольным  из

Пезаро, и пр.

     Благодаря  своему  более  живому  воображению и быстрой ассоциации идей

сумасшедшие   часто  выполняют   с  большой  легкостью  то,  что  затрудняет

даровитейших здоровых, нормальных людей, как это доказывает приведенная нами

раньше характеристика Лазаретти, написанная  без всяких  усилий сумасшедшим,

тогда как над нею тщетно трудились многие альенисты, в том  числе  известный

доктор Ми-кетти, обладавшие, конечно, большей проницательностью и -- что еще

важнее -- несравненно большим количеством данных для постановки  правильного

диагноза.  Другая  характеристическая особенность  таких писателей -- и  это

замечается даже в произведениях  преступников -- это страсть говорить о себе

или о своих близких и составлять  свои  автобиографии, давая при этом полную

волю  себялюбию  и  тщеславию. Нужно  заметить,  впрочем,  что  обыкновенные

сумасшедшие  обнаруживают   в  своих  сочинениях  меньше  искусственности  в

выражениях и  меньше последовательности,  чем  преступники, но  зато  у  них

больше  творческой  силы и оригинальности  сравнительно с  этими последними.

Далее литераторы дома  умалишенных чрезвычайно склонны употреблять созвучия,

часто  совершенно бессмысленные, и придумывать новые слова или  же придавать

особый  смысл  уже  существующим  словам  и  преувеличивать  значение  самых

ничтожных мелочных подробностей;  так, Фарина  посвящает чуть не полстраницы

описанию  купленного  им  куска  мыла.  "Сумасшедшие  всегда  трудятся   над

какими-нибудь утомительными, иссушающими мозг пустяками", -- сказал Гекарт в

предисловии к своей  "Gualana", --  произведению, кстати  сказать,  тоже  не

отличающемуся здравым смыслом.

     У  многих  душевнобольных,  хотя  и  не  так  часто,  как  у  маттоидов

(тронутых,  поврежденных),  заметно  стремление дополнять  свои  поэтические

вымыслы  рисунками, точно ни поэзия, ни живопись в отдельности  недостаточно

сильны для выражения  их идей. В слоге сказывается  недостаток правильности,

отделки;  но периоды отличаются  такой  силой и законченностью, что  в  этом

отношении не уступают произведениям образцовых писателей.

     Такое мастерство изложения  и способность к версификации, проявляющиеся

в людях,  которые  до  заболевания даже  не имели  понятия  о  просодии,  не

покажутся нам особенно  изумительными, если мы припомним сделанное  Байроном

определение поэзии: по его мнению, основанному на собственном опыте, "поэзия

есть выражение страсти, которая проявляется тем могущественнее, чем  сильнее

было  вызвавшее  ее  возбуждение".  Отсюда  становится  понятным,  почему  у

помешанных  так  сильно развивается  воображение, часто  переходящее  даже в

полную  разнузданность. Богатство фантазии и  страстное  возбуждение  всегда

являлись  могучими  факторами  творческой   деятельности.  По  мнению  Вико,

блистательно доказанному впоследствии Боклем, в древние времена и  у древних

народов   первые  мыслители  и   ученые  были   поэты,  излагавшие   стихами

исторические  события,  народные верования  и  вообще  создавшие  там  эпос,

который  затем передавался из уст в уста, из  поколения в поколение, как это

мы видим в Галлии, в Тибете, в Америке, Африке и Австралии, по свидетельству

различных путешественников.

     Эллис  рассказывает, что в Полинезии  для решения  споров  относительно

давно прошедших  событий  туземцы справляются со своими  балладами точно так

же, как мы  с  историческими  документами.  Мало того,  не только  в Древней

Индии,  но  даже  в  средневековой  Европе  все   науки  перекладывались   в

стихотворную  форму.  Монтукла  упоминает  о  математическом  трактате  XIII

столетия,  написанном силлабическими  стихами;  один англичанин  переложил в

стихи кодекс Юстиниана, а какой-то поляк -- Геральдику.

     Да,  наконец, разве  собственно  история, хотя  изложенная  прозой,  не

переполнена точно так же поэтическими вымыслами, фантастическими  эпизодами,

натяжками в  объяснениях и пр.?  Разве в  ней  мы не  встречаем всевозможных

нелепостей,  вроде того, например, что название сарацинов произошло от Сары,

а Нюрнберга -- от Нерона, что Неаполь появился на яйце, что после  некоторых

войн  с турками у  детей  бывало  не  32 зуба,  а  22 или 23?  Разве историк

Турпино, этот Маколей своего времени, не сообщил  в своей хронике, что стены

Пампелуны пали сами собою, едва лишь спутники Карла Великого начали молиться

Богу?  Да  и вообще, в  нашей истории  столько  басен, порожденных  безумием

человечества   (тем  более  склонного  ко  всему  фантастическому,  чем  оно

невежественнее), что наши филологи  только  понапрасну ломают себе  головы в

тщетных усилиях найти разумное объяснение для этого ребяческого бреда.

     Что  мерный  стих  успокаивает  и гораздо  полнее выражает ненормальное

психическое  возбуждение, чем  проза,  в  этом  нас убеждают  наблюдения над

пьяницами и собственное признание многих из таких бессознательных помешанных

поэтов. Один  преступник-маттоид,  находившийся  в больнице  Арбу, прекрасно

выразил  эту  инстинктивную  склонность  к  поэтической  форме  в  следующем

двустишии:

     Не удивляйтесь моему письму в стихах:

     Я прозой не могу писать никак!

     Другой,  липеманьяк,  лечившийся  в  доме  сумасшедших  в  Пезаро,  так

объясняет  значение многих  своих стихотворений. "Поэзия,  -- говорил он, --

это -- мгновенная эманация души, это  --  крик, выражающийся  из потрясенной

тысячами мук груди".

     Патологическое  происхождение  таких литературных  произведений  служит

достаточным  объяснением  неодинаковости их стиля, то сильного и блестящего,

то  вялого и бесцветного по  мере того, как ослабевает  возбуждение, так что

строфы классически прекрасные вдруг  сменяются идиотской  болтовней. Тем  же

обусловливаются и крайние противоречия между произведениями одного и того же

автора,  например у  Фарины и  Лазаретти. Впрочем, стиль  большинства из них

представляет какое-то детское, примитивное построение периода, наклонность к

афоризмам или коротким  фразам, частое  повторение  одних и тех  же слов или

оборотов, напоминающих библейские  изречения или суры Корана,  а также,  как

заметил  Тозелли,  однообразие  в  рассуждениях  почти  всегда  о  предметах

малознакомых, чуждых пишущему  и  --  что  особенно любопытно  -- совершенно

бесполезных как для него самого, так и для других.  Наибольшую склонность  к

писательству  обнаруживают,  по моему  мнению  (которое  разделяют Адриани и

Тозелли), хронические маньяки, алкоголики и полупаралитики  в первом периоде

болезни,  хотя  у   этих  последних  стихи  часто  похожи  на   рифмованную,

бессмысленную прозу. Затем следуют меланхолики, сравнительно реже попадающие

в  больницы  для  умалишенных. Потребность  высказаться на бумаге, вероятно,

является у  них вследствие свойственной им  молчаливости  и желания защитить

себя таким  способом от  воображаемых преследований --  факт  гораздо  более

важный,  чем  это  может  показаться на  первый  взгляд, особенно  когда  мы

сопоставим  его  с  признанным  уже всеми  другим  фактом --  наклонностью к

VIII. СУМАСШЕДШИЕ АРТИСТЫ И ХУДОЖНИКИ

     Хотя артистические наклонности весьма резко и почти  всегда проявляются

при  некоторых  формах  умопомешательства, но  лишь немногие  из  психиатров

обратили должное внимание на это  обстоятельство. Насколько мне известно,  о

нем писали только  Тардье, который  признал,  что рисунки сумасшедших  имеют

громадное значение  в судебной медицине, и доказал это на деле; затем Симон,

который,  исследуя вопрос о развитии  воображения  у помешанных,  нашел, что

люди,   страдающие   манией  величия   (мега-ломаньяки),  особенно   склонны

заниматься  рисованием и что воображение усиливается обратно пропорционально

здоровому состоянию мозга; и, наконец, доктор Фрижерио, поместивший по этому

вопросу прекрасную статью в "Дневнике дома умалишенных в Пезаро" 1880  года.

Кроме  того, в том  же году я составил вместе  с Максимом  дю-Кан  небольшой

очерк "Arte nei  pazzi" ("Искусство у сумасшедших"),  помещенный  в  журнале

"Архив  психиатрии и судебной  медицины". Нам  с дю-Кан удалось  всесторонне

исследовать занимавший нас  вопрос о проявлении артистических наклонностей у

сумасшедших  при  помощи  богатого  материала,  собранного  в больницах  для

умалишенных,  находящихся  в  Пезаро  и  Павии, а  также  благодаря недавней

френиатрической  выставке  в   Реджио*  и  содействию  многих  специалистов,

помогавших нам не только советами,  но и  доставлением  множества интересных

документов и факсимиле. На основании собранных таким образом данных мы нашли

артистические  наклонности  у  107  помешанных,  в  том  числе   46  человек

занимались живописью, 10 --  скульптурой, 11  -- резьбой, 8 -- музыкой, 5 --

архитектурой и 27 -- поэзией.

     [Выставка   нелепых  произведений   из  области  искусства,   живописи,

скульптуры и др.]

     По роду психического расстройства эти больные распределялись так:

     25 страдали- извращением чувств (sensoria) и манией преследования;

21 -- безумием (demenza);

16 -- мегаломанией (мания величия);

14 -- острым или перемежающимся помешательством;

8 -- меланхолией;

8 -- общим параличом;

5 -- нравственным помешательством (follia morale);

2 -- эпилепсией.

     Из  этих  цифр очевидно преобладание неизлечимых  форм помешательства и

сопряженных с  полной потерей рассудка (demenza) --  мегаломания, паралич  и

мономания.

     Сопоставляя   сведения,  так  любезно  доставленные  мне  коллегами  из

различных мест,  с моими  собственными наблюдениями, я пришел к  заключению,

что провинции, где особенно процветают искусства -- Парма, Перуджиа, -- дают

и наибольшее число помешанных с артистическими наклонностями, тогда  как  их

очень мало в Павии, Турине и Реджио.

     Из числа  этих  107  человек были:  8  живописцев  или скульпторов,  10

столяров, архитекторов и резчиков  на дереве,  10 учителей или  духовных,  1

телеграфист, 3 студента, 6 моряков, военных или инженеров, откуда ясно,  что

лишь   у  немногих   появление  артистических  наклонностей  обусловливалось

профессией и приобретенными  до  болезни привычками, которые,  без сомнения,

должны  были  оказывать  влияние  на  творческую  деятельность  их во  время

психического расстройства.

     Так, инженер чертил планы машин и оконные косяки;  двое моряков  делали

маленькие  суда,  совершенно  пропорциональные во  всех  частях,  трактирщик

рисовал  на полу столы, украшенные  пирамидами фруктов, и  пр. В Реджио один

столяр вырезывал  прелестные орнаменты и  арабески;  в  Генуе  капитан-моряк

сначала устраивал изящные лодочки, а потом принялся за живопись, хотя прежде

никогда не занимался ею, и постоянно рисовал сцены из морской жизни, что, по

его словам,  служило ему облегчением в  тоске по любимой  стихии. Некоторые,

принявшись  за  прежние  занятия,  выказывают,  под  влиянием  сумасшествия,

странное увлечение своей работой и  разрисовывают столы, стены, а при случае

даже  и пол.  Один  из подобных живописцев обнаружил во время  болезни такие

дарования,  что  его  копия  с  Мадонны  Рафаэля  была удостоена  премии  на

выставке. В  больнице Адриани  столяр,  страдавший перемежающимся  безумием,

выполнял художественные  работы  из  дерева.  То же самое наблюдали и другие

врачи. Знаменитый  живописец Миньони, уроженец Реджио, принадлежавший к типу

большеголовых (окружность головы 60 сантиметров, вместимость черепа -- 1671,

лицевой угол  -- 73, вес мозга  -- 1555), у которого мать была истеричная, а

брат   --   эпилептик,   поступил  в  больницу  Реджио   вследствие  полного

умопомешательства (demenza)  и  мегаломании и провел там 14  лет в полнейшей

праздности; наконец, по совету доктора  Зани,  он снова принялся  за кисти и

расписал  все стены  великолепными  картинами,  на которых изобразил историю

графа Уголино  до того реально, что одна больная, чтобы избавить  несчастных

отца и сына от  голодной смерти, бросала куски мяса в стены, вследствие чего

на них и до сих пор еще сохранились жирные пятна.

     Уважаемый доктор Фунойоли писал мне, что в Сиенском  доме умалишенных в

продолжение   10   лет   находился   один   живописец,   страдавший   манией

преследования, который превосходно разрисовал больничные палаты. Но это  все

исключительные случаи; вообще же под влиянием потери  рассудка люди, никогда

не  бравшие  в  руки  кисти,  чаще  делаются  живописцами, нежели  настоящие

живописцы снова берутся за кисти. Например, Делапьер сообщает, что известный

живописец  Мак-Кленель,  сойдя  с  ума,  сделался  поэтом, а  физик Мельмур,

потерявший рассудок  от  горя вследствие смерти его  жены  в  день  свадьбы,

превратился   в   словесника   (letterato)   и  перестал   заниматься  своей

специальностью.  В  Сиене  живет  знаменитый скульптор Л.,  у которого после

легкого  паралича  статуи начали  выходить  непропорциональными.  Умственное

расстройство  если  и  заглушает  некоторые  артистические  дарования,  зато

вызывает другие,  не существовавшие прежде,  и сообщает творчеству отпечаток

оригинальности.

     Из  восьми  находившихся в Перуджии  живописцев, характеристики которых

прислал  мне  Адриани,  четверо  сохранили  вполне  свой талант под влиянием

острого или  перемежающегося  сумасшествия;  у  двоих дарование  значительно

ослабело,  так  что  они по  выздоровлении уничтожали  написанные  во  время

болезни  картины; у  одного  оно  совсем  исчезло,  и наконец,  последний --

липеманьяк -- утратил правильность рисунка и колорита. Один живописец, пишет

мне Верга, в таком  излишестве употреблял красную краску, что все написанные

им  фигуры,   казалось,  изображали  пьяных.  Алкоголики,  напротив,  всегда

злоупотребляют желтой  краской, что Фрижерио  заметил и  у  одного больного,

страдавшего  нравственным  помешательством.  Известен  также  случай,  когда

живописец-алкоголик  потерял всякую  способность  различать цвета и  до того

усовершенствовался  в  употреблении одной  только  белой  краски  для  своих

картин, которые  писал  в промежутках  между  периодами запоя, что  сделался

первым во  всей  Франции  художником  по  части зимних,  северных  пейзажей.

Кретины,  идиоты,  слабоумные   или  чертят  фигурки  детей,  или  постоянно

воспроизводят  один  и  тот  же  рисунок, как, например, Гранди, хотя и  они

обнаруживают иногда замечательные способности  в раскрашивании и составлении

арабесок:  мне  самому  случалось  два   раза  видеть   кретинов,  прекрасно

рисовавших  шифры.  Часто даже люди в нормальном состоянии, не чувствовавшие

никакой  склонности  к искусству,  после  болезни вдруг  начинают заниматься

рисованием и всего усерднее именно в момент ее наибольшего развития.

     Один  каменщик,  находившийся  в  Пезарской  больнице для  умалишенных,

обнаружил большой  талант  к  рисованию  и во время  маниакальных  припадков

всегда принимался чертить карандашом карикатуры на  служителей  и заведующих

больницей,  причем  изображал их  в  нелепом  виде,  испытывающими различные

мучения. Так, например, когда повар не дал ему какого-то рагу, он  нарисовал

его  в позе и с лицом  Ессе  Homo  (хотя тот  был круглолицый толстяк) перед

железной решеткой, которая не позволяла ему  воспользоваться помещенными  за

нею лакомыми кушаньями.

     Некто  П.  делался  страстным  рисовальщиком  при  наступлении  каждого

припадка возбуждения,  что случалось с ним раз в полгода или в год, -- тогда

рука  его  быстро  скользила  по стенам,  выводя  на  них изящные  завитки и

арабески  (Фрижерио). По  свидетельству  Адриани, один каноник,  не  имевший

прежде  никакого  понятия  об  архитектуре,  сделавшись липеманьяком,  начал

устраивать из картона и папье-маше грандиозные,  удивительно изящные  модели

храмов,  амфитеатров и  пр. В Перуджио  было двое больных, один занимавшийся

прежде кузнечным ремеслом (алкоголик),  другой -- скорняжным (мегаломаньяк),

которые лепили  из  глины  головы людей,  листья, цветы  и какие-то сложные,

необыкновенные  фигуры. В этих  последних только и проявлялась  болезненная,

безумная фантазия художников, все же остальное было сделано артистически и в

высшей степени оригинально. Рассмотрим теперь более подробно самые рисунки.

     1)  Выбор   сюжета  обусловливается  у  многих  характером  умственного

расстройства:  липеманьяк  рисовал  постоянно  человека  с  черепом в  руке;

женщина, страдавшая мегаломанией,  непременно помещала изображение  божества

на своих вышивках; мономаньяки  по  большей части  пользуются  какими-нибудь

эмблемами для  обозначения  мучащих их  воображаемых бедствий.  У меня  есть

пасквиль,  составленный  одним  чиновником из Вогера, воображавшим,  что его

преследует  префект посредством ветров; поэтому  он  изобразил на рисунке  с

одной  стороны  толпу гонящихся за ним  врагов, а с другой -- защищающих его

судей. Одна женщина, страдавшая  манией преследования  и отчасти эротическим

помешательством,  нарисовала образ  Богородицы, а в  подписи под ним сделала

намек, что это -- ее собственное изображение.

     2) Психическое  расстройство  часто  вызывает  у  больных, как  мы  уже

убедились  в   этом  относительно  гениев  и  даже  относительно  гениальных

сумасшедших,   необыкновенную   оригинальность  в  изобретении,   что  резко

выражается  даже в произведениях полупомешанных  людей.  Причина этого ясна:

ничем  не сдерживаемое воображение их создает такие  причудливые образы,  от

которых отшатнулся бы  здоровый ум,  признав  их нелогичными, нелепыми. Так,

например, в Пезаро была одна дама, придумавшая особый  способ вышивания или,

скорее, выкладывания: она выдергивала нитки из материи и потом наклеивала их

слюной на бумагу.

     Другая   вышивальщица,   страдавшая  запоем,  так  живо  воспроизводила

бабочек, что  они казались  трепещущими, и придумала такой способ  вышивания

белыми нитками, что шитье выходило с полутенями, как будто не одноцветное. В

Мачерато один  сумасшедший воспроизвел посредством палочек фасад больницы, а

другой изобразил в  скульптуре целую  песенку, хотя и не особенно отчетливо;

точно так же в Генуе один помешанный вырезывал трубки из каменного угля.

     В Реджио некто Занини сшил себе один только сапог для того, чтобы никто

не мог воспользоваться им;  с одной  стороны этого сапога был сделан разрез,

который  связывался  веревочкой,   а   сверху  --  отвороты,   разрисованные

иероглифами.

     В Пезаро был один больной, которому очень  хотелось вернуться домой, но

его не отпускали под тем предлогом, что  переезд стоит слишком дорого. Тогда

он  соорудил  себе   чрезвычайно   оригинальный  экипаж   --   нечто   вроде

четырехколесного велосипеда.

     Один больной,  страдавший горделивым помешательством, рисовал арабески,

по  большей  части  таким  образом, что  из различных  завитков  выходили то

коробка,  то  животное,  то  человеческая голова,  то  железная  дорога,  то

пейзажи, виды городов и пр.

     Наконец,  оригинальность  проявляется  уже  и  в  том,  что сумасшедшие

обнаруживают  дарование в  таких искусствах, которыми они прежде никогда  не

занимались.

     3) Но  в  конце  концов и  самая оригинальность превращается у всех или

почти у всех помешанных в нечто странное, причудливое и кажущееся логическим

лишь  в том  случае, когда  нам известен пункт  их помешательства и когда мы

представим  себе,  до  какой степени  разнузданно у  них воображение.  Симон

заметил,  что в мании преследования,  а  также в  паралитической мегаломании

воображение бывает тем живее и сила творческой, эксцентрической фантазии тем

деятельнее,  чем  менее  нормально  состояние  умственных способностей. Один

психически больной  живописец, например, уверял, что он видит недра земли, а

в  них  --   множество   хрустальных  домов,  освещенных   электричеством  и

наполненных  чудным  ароматом  и прелестными  образами.  Далее  он  описывал

представляющийся ему город Эммы, у жителей которого по два рта и по два носа

-- один для обыкновенного употребления, а другой -- для более эстетического;

мозг у них -- серебряный, волосы -- золотые, рук  -- три или  четыре, а нога

только одна и под нею приделано маленькое колесо.

     Фантастичность  представлений в значительной степени  обусловливается и

нелепыми  галлюцинациями:   так,  Лазаретти  изображал   на  своем   знамени

четвероногое  животное  о семи головах; один больной  сделал  себе кирасу из

камешков,  чтобы защититься  от  своих врагов, другой  по  целым дням чертил

топографические карты пятен, образовавшихся от сырости на стенах его камеры.

Впоследствии оказалось, что он считал эти карты планами областей, дарованных

ему Богом на земле. В  этом же богатстве фантазии заключается одна из причин

того, что артистические способности бывают  иногда гораздо сильнее развиты у

безумных (dementi), нежели у маньяков и меланхоликов.

     4)  Одну   из   характерных  особенностей   художественного  творчества

сумасшедших  составляет  почти  постоянное  употребление  письменных  знаков

вместе  с  рисунками, а  в этих последних  -- изобилие символов, иероглифов.

Такие  смешанные  произведения  чрезвычайно  походят  на  живопись  японцев,

индийцев,  на  старинные   стенные  картины  египтян  и   обусловливаются  у

сумасшедших  теми же причинами, как  у  древних  народов,  т.е. потребностью

дополнить значение слова или рисунка, в отдельности недостаточно сильных для

выражения данной  идеи с желательной  ясностью  и  полнотой.  Это объяснение

вполне  применимо и  к  факту, сообщенному  мне  Монти,  когда  один  немой,

страдавший  умопомешательством в  продолжение 15  лет,  к  нарисованному  им

совершенно правильно плану  какого-то строения прибавил множество непонятных

рифмованных  надписей,  эпиграфов, вписанных  внутри  плана  и  кругом  его,

очевидно, с  тою целью, чтобы служить  комментариями, которых бедняк не  мог

дать устно.

     У  некоторых  мегаломаньяков это зависит также от  стремления  выражать

свои идеи на языке, не похожем на общечеловеческий, -- явление, в  сущности,

вдвойне   ата-вистическое,   т.е.  выражающее  наклонность  к  тому  способу

выражения мыслей, которым пользовались наши отдаленные предки, придумывавшие

новые  слова,  а  за неимением их прибегавшие  к  рисункам.  Такой  случай я

наблюдал  в  одном  сумасшедшем, называвшем себя владыкой мира, и описал его

вместе с Тозелли в "Archivio di psichiatria e  scienze penati" за  1880 год.

Это  был  крестьянин  63   лет,  крепкого   телосложения,  с  большим  лбом,

выдающимися  скулами и  выразительными проницательными  глазами. Вместимость

его черепа равняется 1544, лицевой угол 82, температура 37,6°.

     Осенью  1871  года на него  вдруг  напала  страсть к  бродяжничеству, к

болтовне;  он начал  останавливать самых высокопоставленных  лиц на площадях

или в присутственных  местах, жалуясь  им на оказанную ему несправедливость,

уничтожал съестные припасы, опустошал поля и бегал по дорогам, грозя кому-то

жестокой  местью.  Мало-помалу   несчастный   вообразил  себя  богом,  царем

вселенной  и  даже  говорил  проповеди  в  соборе  Альба  о  своем   высоком

назначении. Когда его  поместили  в  дом умалишенных в Ракониджи, он вначале

держал себя тихо, пока был твердо убежден, что здесь никто не  сомневается в

его  могуществе; но при первом  же противоречии стал грозить, что  опрокинет

земной шар, разрушит  все  государства  и сделает себе пьедестал из развалин

целого  мира.  При  этом   несчастный   называл   себя  владыкой  вселенной,

олицетворением стихий и -- то братом, то сыном, то отцом солнца.

     "Мне  уже надоело, -- кричал  он, -- содержать на свой счет такую массу

солдат и  праздношатающихся! Справедливость требует, чтобы, по крайней мере,

правительство и  богатые  люди  прислали  мне значительную  сумму  денег для

уплаты  долгов смерти!" Так называл он требуемый  им налог и обещал навсегда

сохранить  жизнь уплатившим его,  бедняки же все  должны  были  умереть  как

совершенно  бесполезные существа.  Затем его  крайне возмущала необходимость

содержать в  своем дворце столько  помешанных,  и он не раз  просил  доктора

отрубить  им всем головы, что не мешало ему, однако, заботливо  ухаживать за

ними в  случае их болезни.  Вообще непоследовательность у него была  полная.

Небольшие деньги, получаемые им за поденную работу, он употреблял для уплаты

какому-нибудь  мошеннику,  которого  посылал с  письмами  и поручениями то к

солнцу, то к звездам, то к смерти, к грому и вообще к силам природы, прося у

них помощи, а по ночам вступал с  ними  в дружеские интимные беседы. Когда в

окрестных  деревнях  случалось  какое-нибудь  бедствие, он  был  чрезвычайно

доволен,  считая  его  одним  из  обещанных  им  наказаний  и  видя  в  этом

доказательство, что погода, солнце или гром повинуются ему.

     В  чемодане  у  него  хранились  какие-то  жалкие подобия корон, но  он

уверял, что "это настоящие императорские и королевские венцы Италии, Франции

и других государств, а короны,  которые  носят теперь  государи  этих стран,

признавал   не   имеющими   никакой   цены,   как   неправильно  захваченные

узурпаторами, обреченными на гибель в ближайшем  будущем, если только они не

заплатят  ему  деньги  смерти  (i  debiti  delia  morte)  векселями  на

множество миллиардов".

     Но  всего  типичнее  проявлялся  безумный  бред  этого  больного в  его

письменных произведениях. В молодости он выучился  читать и  писать;  однако

теперь  считал недостойным себя обычный  способ письма и потому изобрел свой

собственный для  своих записок, векселей, указов, адресованных или к солнцу,

или к  смерти, или к военным и гражданским властям. Карманы его  были всегда

наполнены подобными документами.  Писал он, употребляя  преимущественно одни

только  заглавные буквы, к  которым  иногда  присоединял  известные  знаки и

фигуры для обозначения предметов  и лиц. Слова по  большей  части отделялись

друг от друга  одной  или двумя точками  и состояли лишь из нескольких букв,

почти всегда исключительно согласных, без всякого отношения к числу слогов.

     Например,  чтобы  написать  две  фразы:  "Domine  Dio  Sole  ricoverato

all'ospedale di Racconigi fa  sentire al prefetto del tribunale di Torino se

vuol  pacare i debiti delia  morte. Prima di  metire  venga  di  presto

all'ospedale di Racconigi"*, он на большом листе изобразил следующее:

     [Владыка  Бог  Солнце,  находящийся  в  больнице Ракониджи,  спрашивает

председателя суда  в Турине, желает ли он заплатить долги смерти. Прежде чем

умереть, пусть явится скорее в госпиталь Ракониджи.]

     (см.рис. lombrozo_geni_08.gif)

     Вместо подписи нарисован был двуглавый орел с лицом на груди -- любимая

эмблема больного, который носил ее даже на шляпе и на платье.

     Здесь кроме  пропуска некоторых  букв, преимущественно гласных, как это

принято  у  семитов,  мы  встречаемся  еще и с  употреблением  тех символов,

которые в египетских иероглифах называются определительными (determinativi).

Taк, например, смерть изображена посредством черепа и костей, а председатель

туринского  суда --  посредством грубо нарисованного  в полумесяце, и притом

вверх ногами, профиля.

     В  других произведениях того же  больного  возврат к  древним письменам

(атавизм) еще заметнее, так что буквы почти совершенно заменены рисунками.

     Например,  чтобы  сильнее  выразить  все величие своей  власти, больной

нарисовал  целый ряд рожиц, служащих эмблемами стихий  и близких ему  высших

существ, составляющих армию, готовую по первому знаку его ринуться на борьбу

с  земными  владыками,  оспаривающими  у  него  господство  над  миром.  Тут

изображены  по  порядку: 1) Вечный Отец, 2) Святой Дух,  3) Св.  Мартин,  4)

Смерть, 5) Время, 6) Гром, 7) Молния, 8) Землетрясение, 9) Солнце, 10) Луна,

11) Огонь (военный министр), 12) Могущественный человек,  живущий от  начала

мира,  и брат автора письма, 13) Лев ада, 14) Хлеб, 15) Вино.  Затем следует

двуглавый  орел,  который  заменяет на  рескриптах  печать или подпись.  Под

каждым  изображением находятся, кроме  того,  буквы, например, под первым --

P.D.Е.I. (Padre Eterno), под вторым -- L.S.P.S. (lo Spirito Santo) и т.д.

     Это  одновременное  употребление букв, рисунков  и эмблем  представляет

интересный  факт в том отношении, что напоминает фоноидеографический период,

наверное, пережитый всеми  народами  (без  всякого сомнения,  мексиканцами и

китайцами) до изобретения ими буквенного письма, что доказывается не  только

греческим словом grafo  для  выражения  глаголов  рисовать или писать, но  и

самой формой теперешних письменных знаков, напоминающих звезды и планеты.

     У  дикарей Америки и Австралии письменные буквы и до сих пор заменяются

грубо сделанными  рисунками. Так, чтобы выразить  письменно, что  кто-нибудь

обладает быстротою птицы, они изображают человека с крыльями вместо рук. Два

челнока с фигуркой  внутри (медведь и семь рыб)  служат выражением того, что

рыбаки  поймали  в реке медведя  и несколько  рыб. Это даже и не письмена, а

скорее связанные одной общей идеей знаки,  служащие для напоминания событий,

сохраняющихся в песнях или преданиях.

     У некоторых  племен  существуют еще менее совершенные письменные знаки,

напоминающие наши ребусы; так, американцы племени Майя для обозначения слова

врач рисуют человека с пучком травы  в руке и крыльями  на ногах,  очевидно,

намекая этим на обязанность его поспевать всюду, где нуждаются в его помощи;

эмблемой дождя служит ведро и пр.

     Точно так же древние китайцы, чтобы выразить понятие о злости, рисовали

трех  женщин, вместо слова свет изображали солнце и  луну, а вместо  глагола

слушать -- ухо, нарисованное между двух дверей.

     Эти грубые эмблематические письмена приводят нас к тому заключению, что

риторические фигуры,  составляющие гордость педантов-филологов,  доказывают,

скорее,  ограниченность  ума,  чем  его  высокое  развитие;  в  самом  деле,

цветистостью  часто  отличаются разговоры идиотов и  глухонемых,  получивших

образование.

     После того  как эта  система письменного выражения идей  практиковалась

долгое  время, некоторые  наиболее  цивилизовавшиеся  расы,  как,  например,

мексиканцы  и  китайцы,  сделали  шаг  вперед:  они  сгруппировали   фигуры,

служившие   вместо  письменных   знаков,  и  составили  из  них   остроумные

комбинации, которые хотя прямо и  не выражали собою данной идеи, но косвенно

напоминали ее, подобно тому, как  это мы видим  в шарадах. Кроме того, чтобы

читающий  не затруднялся  в  понимании  тех  или других знаков, впереди  или

позади их  воспроизводился абрис предмета, о котором  шла речь, в чем  виден

уже некоторый прогресс сравнительно  с древним способом  письма,  состоявшим

исключительно из одних только рисунков. Это произошло, вероятно, после того,

как установилась устная речь и люди заметили, что многие слова, произносимые

с помощью одних и  тех  же звуков,  могут служить  для  выражения  различных

понятий. Так, чтобы письменно выразить Itzlicoatl, имя мексиканского короля,

рисовали змею, называвшуюся на мексиканском языке Coati, и копье -- Istzli.

     Прибегнув к  такому способу письма, наш мегаломаньяк (страдающий манией

величия) еще  раз доказал, что сумасшедшие, точно так же, как и преступники,

при   выражении  своих   мыслей,   часто  обнаруживают  признаки   атавизма,

возвращаясь к доисторической эпохе первобытного человека. В данном случае мы

легко  можем  проследить,  вследствие  каких  причин  и  посредством  какого

процесса  мышления  больной  пришел  к заключению о необходимости употребить

особые письменные  знаки. Находясь под  влиянием мании величия,  считая себя

неизмеримо  выше  всякой  власти,  какую  только  можно  вообразить себе,  и

располагая по своему произволу  даже стихиями, он, понятно, находил  простую

речь  недостаточно  ясной,  чтобы  ее  вполне  уразумели   невежественные  и

неверующие люди. Точно так же и  обычный  способ письма  мог показаться  ему

неудовлетворительным для выражения его идей, совершенно новых и необычайных.

Изображение  львиных  когтей,  орлиного клюва,  змеиного  жала,  громоносной

стрелы,  солнечного  луча  или  оружия дикарей --  вот  письмена,  достойные

повелителя мира и способные внушить людям страх и уважение к его особе.

     Этот пример -- далеко не единичный; подобный же случай описан у Раджи в

его прекрасном трактате "Письменные произведения сумасшедших"  ("Scritti dei

pazzi").  Я  сам  лечил  в  Павии  одного сумасшедшего  башмачника,  который

воображал, что в  его власти находятся солнце и  луна, и каждое утро рисовал

образцы мундиров, в какие он оденет со временем обоих своих подчиненных.

     Может быть, здесь играет также  большую роль и напряженность  известных

галлюцинаций, которых больные не могут выразить с достаточной ясностью ни на

словах,  ни  письменно,  и потому прибегают к рисованию.  В  самом деле, нам

случалось  видеть  мономаньяков, почти  всегда,  впрочем,  уже в  периоде  к

полному  безумию,  которые постоянно  чертили,  как  умели,  предметы  своих

галлюцинаций и покрывали такими изображениями целые листы бумаги.

     Так,  германский  профессор  Гунц..,  лечившийся  у  нас  от  мономании

преследования,  несколько  раз  в резких выражениях  описывал  магнетические

приборы, которыми ухитряются не давать ему покоя коллеги, и наконец составил

чрезвычайно странный  чертеж с целью показать нам, каким  образом при помощи

известных проводников  и  батарей враги могут преследовать  его  из Милана и

Турина в Павианской  больнице. Другой  мономаньяк, алкоголик,  жаловался  не

только на магнетические, но и на спиритические преследования некоего Бель...

и  в  припадке  бреда  нарисовал  своего  недруга, вооруженного  кинжалом, в

сопровождении  его жены, в виде сфинкса или сирены  в очках и с торчащим изо

рта  таинственным свистком,  заключавшим  в  себе  губительные  для  бедного

маньяка чары. Чтоб  пояснить рисунок,  к нему были приложены  стихи,  но они

только затемняли его.

     Сам  Лазаретти,  хотя  и лучше  владевший пером, прибегал ко  множеству

нелепых символов  и  украшал ими свои знамена,  которыми у него был наполнен

целый чемодан. Когда его вскрыли на суде во  время процесса, то  королевский

прокурор  был очень изумлен при виде таких невинных  трофеев,  тогда как он,

должно быть, думал  найти в чемодане разрывные  снаряды. На печати и  посохе

Лазаретти  тоже  были  вырезаны  известные  эмблемы, которым, как  мы увидим

впоследствии, он придавал большое значение.

     Еще более интересный факт в том же роде сообщил мне почтенный профессор

Морселли из своей практики.

     "Больной, -- пишет  он, -- занимался столярным ремеслом,  был  искусный

резчик  по  дереву и делал прекрасную мебель. Семь  лет тому  назад началась

психическая болезнь --  нечто вроде липемании; он пытался лишить себя жизни,

бросившись с балкона муниципального дворца, но остался жив, хотя сломал себе

ногу  и  разбил  нос.  В настоящее  время  с  ним  бывают  припадки волнения

(ажитации),   сопровождающиеся   систематизированным   бредом,   в   котором

преобладают политические, республиканские, даже анархистские идеи с примесью

немалой доли тщеславия.  Он воображает себя одним  из важных государственных

преступников  --  то  Гаспароне,  то  Пассаторе,  то  Пассананте.  Рисует  и

вырезывает постоянно, но  почти  всегда  одно  и то же  -- какие-то рисунки;

служащие олицетворением его бреда. По  большей части,  это -- род трофеев  с

гербами,  эмблематическими и аллегорическими фигурами со множеством  нелепых

надписей  --  отрывков  из  теперешних  политических  газет  или  изречений,

сохранившихся у него в памяти еще со времени детства".

     "В   числе   резных  работ   особенно  любопытна   одна,   изображающая

человеческую  фигуру  в солдатской форме  с  крыльями на плечах,  стоящую на

пьедестале, испещренном надписями  и аллегорическими девизами.  На голове  у

этой статуэтки  помещается какой-то трофей,  а кругом нее вырезаны различные

вещи, служащие  символами болезненного бреда  художника. Так,  например, тут

изображена чернильница --  это  орудие, посредством которого он когда-нибудь

одолеет   тиранов;  мундир  --  его  обычная  одежда  во   время   войн   за

независимость;  крылья   служат  выражением  той  идеи,   что,  уже   будучи

сумасшедшим,  он продавал на площади Порто Реканати свои резные  работы, и в

том числе  изображения  ангелов,  по одному  сольдо за  штуку; медаль ордена

свиньи -- это знак отличия, который  ему  хотелось бы повесить на груди всем

богачам и  владыкам  земного  шара  в  насмешку  над ними;  шлем с  фонарем,

прикрепленным  к   забралу  (что  напоминает  шайку  мошенников  в  оперетке

Оффенбаха),  служит  эмблемой  карабинеров,  доставивших  его   в  больницу;

положенная  наискось сигара (обратите внимание на эту подробность)  означает

презрение  к  королю и тиранам,  а искривленное  положение ноги напоминает о

переломе, бывшем следствием прыжка с балкона.

     "Надписи на пьедестале составлены из  отрывков стихотворений и газетных

статей политического содержания, которые всегда  на устах у нашего больного,

придающего им  таинственное значение в смысле намека на рабство, в каком его

держат теперь в больнице, и на возмездие, какое он готовит за это".

     "Но самое замечательное  из произведений  бедного столяра -- это трофей

на  голове   статуэтки,  служащий,  так  сказать,  графическим  изображением

песенки*, не  знаю,  им  ли  самим  сочиненной  или только заимствованной из

какого-нибудь сборника народных-песен. Каждому куплету песенки соответствует

особое  символическое  изображение.   Для   первой   строфы,  например,   яд

представлен  в виде  чаши, тут же нарисована и  пара кинжалов;  саркофаг или

ящик  с  крышкой  служит  эмблемой  слов  окончить  жизнь   и  гроб;  любовь

олицетворяется двумя букетиками цветов.

     [Вот перевод этой песенки, воспроизведенной проф. Ломброзо  по рукописи

автора.

        БУДУ ЛЮБИТЬ ТЕБЯ

        песенка

     Яд я теперь для себя приготовил,

Пару кинжалов держу у груди,

С жизнью расстаться я сильно желаю,

С жизнью печали и мрачной тоски.

Буду любить тебя даже за гробом,

Даже и мертвый все буду любить.

Колокол мерно тогда зазвучит,

Смерть всем мою возвещая;

Звон погребальный к тебе долетит,

Станешь ему ты внимать, дорогая.

Буду любить тебя даже за гробом,

Даже и мертвый все буду любить.

Мимо тебя пронесут до могилы

Прах мой в сопутствии пестрой толпы;

Дряхлый священник, взобравшись на вилы,

Вечную память тогда пропоет.

Буду любить тебя даже за гробом,

Даже и мертвый все буду любить.]

     Для второй  строфы под  изображением колокола помещены  две  скрещенные

трубы, как олицетворение похоронного звона; пестрая  толпа  третьей строфы и

священник  или, скорее, шляпа священника тоже не забыты, так что для полноты

картины недостает  только  вил.  Нужно заметить, что  нож и вилка -- любимые

орудия больного:  изображение  их служит  эмблемой того, что он  ест и пьет,

находясь в неволе, "на  галерах", по его выражению, и потому он всегда носит

эти орудия, сделанные  им самим из  дерева, в  петлице своего  платья или на

шапке".

     Здесь кстати будет  снова припомнить, что  у дикарей легенды их пишутся

именно таким способом, т.е. рисунки перемежаются со стихами.

     Подобное изобилие  эмблем  затемняет иногда  смысл картин  даровитейших

художников, страдающих галлюцинациями.

     5) У некоторых, хотя и  немногих, душевнобольных является, по замечанию

Тозелли,  странная  склонность  к  рисованию  арабесок  и  орнаментов  почти

геометрически  правильной формы, но  в  то  же  время  чрезвычайно  изящных;

впрочем, особенность такого рода обнаруживают только мономаньяки, у безумных

же  и маньяков преобладает хаотический беспорядок,  правда,  иногда  тоже не

лишенный изящества, как это доказывает сообщенная мне  Монти и  нарисованная

сумасшедшим  картинка,  с  изображением  какого-то  здания, составленным  из

тысячи мельчайших завитков, красиво перепутанных между собою на всевозможные

лады.

     6)  Далее,  у  многих, в особенности  у  эротоманьяков,  паралитиков  и

безумных,  рисунки   и   поэтические   произведе-ния   отличаются  полнейшей

непристойностью;  так, один  душевнобольной  столяр вырезывал на углах своей

мебели  и  на  верхушках  деревьев мужские  половые  органы,  что,  впрочем,

опять-таки  напоминает  скульптуру  дикарей  и древних  народов,  в  которой

половые органы встречаются  повсюду.  Другой,  капитан  из Генуи,  постоянно

рисовал  неприличные сцены. Иногда  такие художники  стараются замаскировать

циничность  своих  рисунков  и  объяснить  ее  мнимыми  требованиями  самого

искусства,  как,  например, больной,  воображавший, что  изображает  картину

Страшного  суда,  или  патер,  который рисовал  обнаженные  фигуры  и  потом

затушевывал  их  так  артистически,  что  детородные  органы,  груди  и  пр.

выделялись совершенно  ясно,  и на упреки в непристойности  возражал, что ее

находят  лишь  люди,  враждебно  относящиеся к его  рисункам. Этот  же самый

субъект  часто изображал  группу  из трех лиц  --  женщину в  объятиях двоих

мужчин, из которых один был в шляпе патера (Раджи).

     Маньяк  М.,  писавший  иногда,  как  мы уже  видели,  такие  прелестные

стихотворения, иллюстрировал их множеством рисунков с изображениями каких-то

невозможных  животных,   монахов   или  женщин  и  придавал  им  всем  самые

неприличные позы.

     У  некоторых,  именно у паралитиков,  цинизм проявлялся с  еще  меньшей

сдержанностью. Так,  я помню одного старика, который рисовал женские половые

органы и писал самые непристойные двустишия в заголовках писем к своей жене.

Любопытное явление представляли  также два живописца, один из Турина, другой

из Реджио, страдавшие манией величия: у  обоих было стремление  к содомскому

греху,  основанное на той безумной  идее, что они  -- боги, властители мира,

создаваемого ими  тем  же  способом,  как птицы  несут  яйца.  Один из  них,

обладавший замечательным талантом, даже изобразил себя  на картине, писанной

красками, в момент подобного создания мира, совершенно голым, посреди женщин

и различных символов своего могущества. Эта чудовищная картина воспроизводит

перед нами древнее изображение божества египтян,  Птифалло, и отчасти служит

объяснением происхождения этого мифа.

     7)  Общую черту  большей части произведений сумасшедших  составляет  их

бесполезность, ненужность для  самих  работающих, что вполне  подтверждается

изречением Ге-карта: "Трудиться над созданием ни к чему непригодных вещей --

занятие,  свойственное только  сумасшедшим". Так, одна  женщина,  страдавшая

манией  преследования,  работала  по  целым  годам,  прелестно  разрисовывая

хрупкие яйца и  лимоны, но,  по-видимому, без всякой цели, потому что всегда

тщательно прятала свои произведения, так что даже мне,  которого она считала

своим  лучшим другом,  удалось увидеть  их только после ее смерти. В  том же

роде был и труд того больного, который сшил себе только один сапог, о чем мы

говорили  раньше.  Можно  подумать,  что   сумасшедшие,  подобно  гениальным

артистам,  тоже придерживаются  теории искусства  для  искусства,  только  в

извращенном смысле.

     8)  Иногда   сумасшедшие  создают  и  чрезвычайно   полезные  вещи,  но

совершенно непригодные  для  них лично,  и притом не  по той  специальности,

какой  они  прежде занимались.  Например,  один  помешавшийся  интендантский

чиновник придумал и сделал  модель кровати для беснующихся больных,  до того

практичной, что, по-моему,  кровать  эту следовало бы ввести в употребление;

двое  других  чиновников  сообща  делали  прехорошенькие,  покрытые  резьбой

спичечницы из  бычьих костей, хотя пользы не могли извлечь  никакой  из этой

работы, потому  что отказывались  продавать свои произведения.  Впрочем, мне

случалось  видеть  и  много исключений  из  этого правила:  так, меланхолик,

страдавший   манией   убийства  и  самоубийства,  устроил  себе  из  костей,

остававшихся  от обеда, нож и вилку, что  было для него очень  полезно,  так

как, по приказанию директора,  ему не  давали  металлических ножей и  вилок.

Мегаломаньяк,  служитель кафе, лечившийся  в больнице  Колленьо, приготовлял

там  превосходную  сладкую   водку,  хотя   материалы,   доставлявшиеся  ему

любителями   этого   напитка,    были   самого    разнообразного   качества.

Пятидесятилетняя женщина, страдавшая припадками  бешенства,  сшила громадный

ночной чепчик в виде шлема и не  могла уснуть иначе, как натянув его себе на

лицо по  самую шею; маньяк-преступник  из  лучинок сделал  себе  ключ.  Я не

говорю здесь  о тех, которые  устраивали для себя настоящие кирасы из железа

или  камешков,  так  как  в  этом  случае  работа вызывалась  необходимостью

защититься   от   воображаемых   преследователей,   и   потому  труд  вполне

вознаграждался полученными результатами.

     9)  В  художественном  творчестве   сумасшедших,  конечно,  преобладают

всевозможные нелепости как относительно колорита,  так и самих фигур, но это

особенно  сказывается  у   некоторых   маньяков   вследствие  неравномерной,

преувеличенной ассоциации идей,  не  дающей места промежуточным оттенкам при

воплощении задуманного художником образа. У безумных же встречаются перерывы

в ассоциации идей, как это видно, например, из того,  что один из них, желая

изобразить брак  в  Кане,  превосходно  нарисовал всех апостолов,  а  вместо

фигуры Христа -- огромный букет цветов.

     Паралитики  обыкновенно  не умеют  справиться с размерами  изображаемых

предметов,  вследствие  чего  куры  выходят  у  них  одинаковой  величины  с

лошадьми, вишни -- с  дынями, или  же, несмотря на всю тщательность отделки,

рисунок выходит  какой-то неаккуратный, точно картинки, нарисованные детьми.

Один  помешанный, воображавший  себя  вторым  Верне, для изображения лошадей

проводил только четыре черты, а другой рисовал все фигуры вверх ногами.

     В тех случаях, когда  умопомешательство сопровождается потерей  памяти,

так что больные  и в разговорной  речи забывают некоторые  слова, в рисунках

тоже замечается  недостаток  существенных частей его. Так, один  сумасшедший

отлично нарисовал сидящего генерала, но забыл нарисовать, на чем он сидит.

     10) У некоторых, в особенности  у мономаньяков, мы видим, наоборот, уже

слишком большое  изобилие  мелоч-ных подробностей, так что из желания точнее

выразить  идею  рисунка  они  делают  его  совершенно  непонятным. На  одном

пейзаже,  например,  помещенном в  Турине  между  не  принятыми на  выставку

картинами, на  видневшемся вдали  поле все былинки отчетливо отделялись одна

от  другой,  или  же  в громадной  картине  штриховка была  сделана такая же

тонкая, как в маленьком рисунке карандашом.

     Иногда,   кроме   изобилия  подробностей,   замечается   еще  полнейшее

отсутствие  перспективы, как,  например,  в рисунке,  воспроизведенном здесь

посредством  ксилографии,  где  все   отдельные   части  сделаны  совершенно

правильно, но, вследствие полнейшего отсутствия перспективы, в общем выходит

какой-то  сумбур. Можно  подумать, что это  рисовал  настоящий художник,  но

учившийся в Китае или Древнем Египте.

     Я  знал троих подобных  живописцев, из  которых  один был мономаньяком,

отличавшийся еще  тем,  что для письма употреблял печатные буквы, и  двое --

помешанных.   Кроме  того,  мне   случалось   видеть   одного   французского

капитана-полупаралитика,  рисовавшего   фигуры  угловатыми   линиями,  точно

египетские профили.  Вышеупомянутый мегаломаньяк, сшивший  себе один  только

сапог,   сделал   раскрашенный   барельеф,   на   котором   фигуры    своими

непропорционально большими конечностями и  крошечными лицами  очень походили

на  священные  картины  XII  столетия. Наконец,  один больной  вырезывал  на

трубках и  вазах барельефы, совершенно сходные с  теми, какие встречаются на

древних  орудиях  из  тесаного камня. Таким образом,  эти примеры доказывают

полную   аналогию  между   психическим  состоянием   человека   и   внешними

проявлениями его деятельности.

     11)   Некоторые  из   сумасшедших  выказывают  удивительный   талант  в

подражании, в умении схватить внешний вид предмета, например, они совершенно

точно срисовывают  фасад больницы, головы  животных; но  такие, хотя  весьма

тщательные,  рисунки  бывают  обыкновенно  лишены  изящества   и  напоминают

младенческое состояние искусства.

     Мне случилось  видеть, что подобные  картины  нередко  выходят довольно

удачными  у  идиотов  и  кретинов,  которые,  пожалуй,  стоят  в  умственном

отношении на одном уровне с первобытными людьми.

     Многие постоянно воспроизводят  один и тот же  сюжет; так, у  Фриджерио

был душевнобольной,  всегда  рисовавший  пчелу, которая  отгрызает голову  у

муравья; другой, воображавший,  что его расстреляли, чертил ружья, третий --

арабески.   Иногда  это  постоянство  обусловливается   прежними  занятиями,

например, у столяров и моряков и пр.

     Последнее   обстоятельство   служит   объяснением   того   факта,   что

душевнобольные и  даже совершенно помешавшиеся достигают иногда значительной

степени  совершенства  в  своих рисунках  вследствие  постоянного повторения

известного   сюжета.  Сумасшедший,  вечно  рисующий  одни  корабли,  наконец

становится артистом в их изображении. Впрочем, иногда эта способность, как и

внезапное появление  поэтического  литературного  таланта, вызванное потерей

рассудка, -- например, у Фарина -- обусловливается энергией и напряженностью

галлюцинации. Под  влиянием их люди, никогда не бравшие кисти  в руки, сразу

делаются живописцами и даже  художниками,  как  это  случилось с  Блэком  (о

котором рассказывает Бриер), именно благодаря  тому, что давно умершие люди,

ангелы  и  пр., представлялись  ему  живо  и  совершенно  отчетливо.  Той же

способностью обладал  поэт-маттоид  Джон  Клер;  он  уверял  даже,  что  был

очевидцем войн давно прошедшего времени и присутствовал при совершении казни

над Карлом I.

     Действительно, все эти события он воспроизводил на полотне поразительно

правдиво,  хотя не  получил никакого  образования и, следовательно,  не  мог

заимствовать ничего из книг.

     Впечатлительностью объясняется отчасти и страсть к копированию картин и

списыванию стихов, замечаемая у тех из психически больных, от которых  всего

меньше можно было ожидать этого, -- у безумных (dementi).

     Тут, очевидно,  играет  большую роль тот факт,  что с  потерей рассудка

фантазия  приобретает  полный простор и больной  проникается  сочувствием  к

произведениям той же фантазии, тогда как у  нормальных людей  здравый смысл,

не допускающий их до иллюзии или галлюцинаций, в известной степени подавляет

в них эстетические и артистические наклонности. Хорошо копировать можно лишь

то, что хорошо видишь.

     Отсюда  уже  понятно,  каким образом  самое  искусство  может,  в  свою

очередь,  способствовать  развитию  душевных болезней  и  даже вызывать  их.

Вазари  рассказывает  о  живописце  Спинелли,  что  когда  он  после  многих

бесплодных  попыток нарисовал  наконец Люцифера во всем  его  безобразии, то

последний явился ему  во сне и укорял, зачем он  изобразил его таким уродом.

Этот образ потом в продолжение нескольких лет преследовал Спинелли и едва не

довел  его до  самоубийства. Верга знал другого  художника,  который, долгое

время  упражняясь в  рисовании змеевидных линии, стал  видеть их перед собою

днем и ночью, под конец даже превратившимися в настоящих змей. Это до  такой

степени мучило его, что он пытался утопиться.

     Бывают  случаи, что  страсть  к рисованию вызывается не  фантазией,  но

простым автоматизмом,  развивающимся с особенной силой именно  тогда,  когда

всякие  другие проявления психической деятельности  начинают слабеть.  Нечто

подобное  мы видим  в  детях,  которые  автоматически рисуют  и пишут разные

каракульки.

     Что  в известной  степени тут имеет влияние  атавизм,  доказывается  не

только  сходством  этих  рисунков  с  монгольскими,  но  также  и   страстью

сумасшедших  к  музыке.  Вопрос  этот  был  весьма  обстоятельно  разработан

известным  алиенистом  и  знатоком  музыки  Винья  (Vigna)  в  его сочинении

"Intorno all' influenza della musica" ("По поводу влияния музыки"), изданном

в Милане в 1878 году.

     Музыкальное  искусство  у  сумасшедших. Музыкальные  дарования, подобно

способности к живописи, даже еще в  сильнейшей степени,  чем эта  последняя,

слабеют  у  тех ду-шевнобольных,  которые  до  заболевания слишком  страстно

занимались музыкой.  Адриани  заметил, что музыканты, лечившиеся  у него  от

умопомешательства, почти  совершенно теряли  свои  музыкальные способности и

если иногда занимались музыкой, то совершенно машинально, иные же, лишившись

рассудка, постоянно повторяли одну и ту же пьесу или отдельные фразы из них.

Винья  говорит,  что Доницетти, находясь в  последнем периоде  сумасшествия,

оставался совершенно равнодушным, когда при нем играли его любимые  мелодии.

В  последних  произведениях  этого композитора  отразилось  роковое  влияние

болезни. То же  самое замечают  музыкальные критики и в  симфонии-увертюре к

"Мессинской невесте", написанной Шуманом во время припадков сумасшествия.

     Но  это  нисколько  не  противоречит высказанному  мною  положению, что

умопомешательство вызывает артистические способности в субъектах, не имевших

их  раньше,  а,  напротив,   только  доказывает,  как   это  мы  уже  видели

относительно живописцев, в  какой ничтожной степени сохраняется у музыкантов

прежняя любовь к искусству, злоупотребление которым, может быть, и сделалось

причиною их сумасшествия.

     Впрочем, Мазон Кокс, заметивший, что  многие виртуозы  вместе с потерей

рассудка теряли и музыкальные способности, наблюдал также несколько случаев,

когда под влиянием психоза эти способности усиливались.  Несомненно, однако,

что  музыкальный  талант появляется,  иногда  почти  внезапно, всего чаще  у

меланхоликов, затем у маньяков и даже у безумных. Я помню  одного  больного,

совершенно потерявшего дар слова, но постоянно игравшего a livre ouvert

самые трудные пьесы, и  одного  очень даровитого математика, который страдал

меланхолией:  совершенно   не  зная   ни   музыки,   ни   контрапункта,   он

импровизировал на  фортепиано арии,  достойные великого композитора.  Другой

субъект, впавший в безумие вследствие мономании, в молодости учился музыке и

во время болезни постоянно играл или импровизировал до самой смерти своей от

паралича.

     Тамбурини лечил одну женщину, сифилитичку, страдавшую мегаломанией;  во

время припадков  возбуждения она садилась  за фортепиано  и пела  прекрасные

арии,  но,  вместо  того чтобы  аккомпанировать  себе,  импровизировала  два

различных  мотива, не  имевших  никакого соотношения ни  между  собою,  ни с

арией, которую она пела при этом.

     Один  юноша, лечившийся у меня в  клинике от миланской проказы, сочинял

новые и прелестные песенки.

     Раджи  писал  мне   об   одной  лечившейся  у  него   даме,  страдавшей

меланхолией,  что во время припадка  она  играла нехотя  и  кое-как, но,  по

окончании  его,  проводила целые  дни  за  роялем и  с  чисто  артистическим

увлечением исполняла  труднейшие вещи.  Тот же врач  наблюдал необыкновенное

развитие музыкальных способностей  у другой  больной, у  которой было острое

горделивое  помешательство:  она  постоянно  пела   арии  Беллини,   хотя  и

детонировала при этом.

     В  музыкальном искусстве  перевес  тоже  оказывается,  по-видимому,  на

стороне  мегаломаньяков и паралитиков,  по  той же самой  причине,  как  и в

живописи, а именно вследствие сильнейшего  психического возбуждения. Так,  с

одним из паралитиков во все продолжение болезни бывали настоящие музыкальные

пароксизмы, во время  которых он  подражал  всевозможным инструментам  и при

исполнении  тихих  мест  (piano)  выказывал  неописанное  увлечение.  Другая

паралитичка,   воображавшая   себя  французской   императрицей,   губами   и

прищелкиванием пальцев исполняла марши для своего войска и пела в такт  этим

звукам.

     Еще  один больной-паралитик,  считавший  себя  генерал-адмиралом,  тоже

нередко  пел  какие-то  монотонные  мелодии.  Оригинальный  поэт и живописец

мегаломаньяк  М.,  писавший   то  прелестные,   то  нелепые   стихотворения,

приведенные нами раньше, тоже писал или, скорее, кропал какие-то музыкальные

пьесы  по  новой, им  самим изобретенной  системе, ни  для кого, впрочем, не

понятной.

     Маньяки всегда  предпочитают быстрые  темпы на высоких  нотах, особенно

при веселом настроении, и любят повторять припевы (Раджи). Впрочем, и вообще

все больные, хотя бы  ненадолго попадающие  в дома умалишенных, обнаруживают

большую склонность  к  пению, крикам  и ко всякому  выражению  своих  чувств

посредством звуков,  причем всегда заметен известный  размер,  ритм. Причина

этого явления, точно так же как и обилия между  сумасшедшими  поэтов,  будет

нам  вполне   понятна,  когда   мы  припомним  мнение  Спенсера   и  Ардиго,

доказывающих,  что  закон  ритма   есть   наиболее   распространенная  форма

проявления энергии, присущей всему в природе, начиная от звезд, кристаллов и

кончая животными организмами. Инстинктивно  подчиняясь этому закону природы,

человек  стремится   выразить  его   всеми  способами   и   тем  с   большей

напряженностью,  чем слабее  у него рассудок. Потому-то  первобытные  народы

всегда до страсти любят музыку. Спенсер слышал от одного миссионера, что для

обучения дикарей он поет им псалмы, и на другой день почти все они уже знают

их на память.

     Дикари  даже и в разговорной форме употребляют нечто вроде  монотонного

пения, напоминающего наши речитативы, а самое слово песня выражало в древнее

время  и понятие  о  поэзии,  откуда  произошло  название  поэта  --  певец.

Таинственные магические  формулы  и заклинания древних всегда  имели  размер

песни, да и в настоящее время в деревнях разговорная  речь обилием модуляции

голоса   напоминает  простые   музыкальные   арии.   Наконец,  импровизаторы

произносят свои стихи не иначе как нараспев  и  жестикулируют при этом всеми

членами.

     Спенсер  в  своем  сочинении  "Essais de  morale  el d'esthetique"

(Paris, 1879) прекрасно объясняет это тем, что пение придает особенную  силу

естественному  выражению  чувств и состоит в систематическом  комбинировании

голосовых  средств, смотря по тому, вызываются ли они радостью  или печалью.

"Всякое умственное возбуждение, -- говорит  он, -- переходит в мускульное, и

между ними существует неразрывная  связь. Ребенок прыгает и скачет при  виде

чего-нибудь  блестящего.  Взрослый  начинает  жестикулировать  под  влиянием

ощущений или сильного вол-нения, и  чем оно сильнее, тем больше раздражается

мускульная  система. Легкая боль  вызывает стон, острая --  крик:  слабый --

если страдание мимолетно, высокий или низкий -- если оно продолжительно, а в

случае нестерпимых страданий звук  голоса повышается на квинту, на  октаву и

даже  больше. В пении  же  душевное  волнение  также  проявляется  дрожанием

мускульных связок, отчего происходит так называемое тремоло".

     Весьма  естественно  поэтому,  что  в  тех  случаях, когда  возбуждение

особенно сильно  и  где нередко даже явление атавизма, как при сумасшествии,

склонность  к  музыке  оказывается  преобладающим выражением духовной  жизни

человека.

     Тот же  самый  факт служит в  свою  очередь  объяснением,  почему среди

гениальных безумцев так  много музыкальных  знаменитостей, каковы, например,

Моцарт,  Латтре,  Шуман,  Бетховен,  Доницетти,  Перголези, Феничиа,  Риччи,

Рокки, Россо,  Гендель, Дюссек,  Гофман, Глюк  и др.* Кроме того, не следует

забывать, что музыкальные композиции принадлежат к числу  самых субъективных

произведений человеческого гения, -- они  всего теснее связаны с аффектами и

всего  менее  с  внешними  формами проявления  мысли,  вследствие  чего  для

создания  их   необходимо  вдохновение  самое  пламенное,  жгучее,  наиболее

губительно действующее на организм.

     [На громадное  количество сумасшедших  среди  композиторов  указал  мне

молодой  артист Арнальдо Баргони уже  много  лет  тому назад,  а в последнее

время много фактов по  этому  вопросу  сообщил  Мастриани в своей прекрасной

статье о моей книге "Гениальность и помешательство", изданной в 1881 году.]

     Исследование характера артистических  наклонностей у сумасшедших, может

быть, принесет  пользу не только  для изучения  их  болезней,  в которых еще

столько  темного,  необъяснимого, но  также и  для самой  эстетики  или,  по

крайней  мере,  для  эстетической критики, доказав ей,  что  злоупотребление

символами,  изобилие мелочных  подробностей,  хотя  и  совершенно  верных  с

действительностью,   цветистость  слога,   противоестественное  преобладание

одного   какого-нибудь   цвета   (недостаток,  свойственный   многим   нашим

художникам), циничность  сюжетов  и  слишком  преувеличенная  оригинальность

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел психология