Кон И. Социологическая психология

ОГЛАВЛЕНИЕ

Раздел 3. СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ

Психология социальной инерции

ПЕРЕСТРОЙКУ часто сравнивают с нэпом. Однако нэп предлагал людям частично вернуться к системе мотивов и стимулов, которая была им хорошо знакома, привычна, в которой они воспитывались и жили веками. Психологической перестройки от них не требовалось. Нынешняя политика, напротив, предполагает выработку нового стиля социального поведения, во многом противоречащего жизненному опыту и мотивам деятельности двух, а то и трех последних поколений. Способйы ли мы к этому и сколько времени потребует такая перестройка? Чтобы ответить на эти вопросы, нужно отрешиться от идеализированного, лучезарного образа «нового человека», наделенного одними достоинствами, взглянуть на себя трезво и критически, обратив особое внимание на психологические механизмы социальной инерции, которые снижают темп перестройки и угрожают самому ее существу.

Социальное поведение можно оценивать количественно — по уровню социальной активности людей; и качественно — по характеру и направленности этой активности, которая может быть созидательной или разрушительной, сознательной или стихийной и т. д. И то, и другое зависит, во-первых, от социальной структуры общества; во-вторых, от его нормативной культуры и ценностных ориентации, включая нормативный канон человека, представления, каким он должен или не должен быть; и в-третьих, от установок, стиля мышления и самосознания конкретных эмпирических индивидов. Реальное социальное поведение богаче и разнообразнее требований социальной структуры и нормативных предписаний, в нем имеются важные социально-групповые и индивидуальные вариации, за которыми стоят разные интересы.

Например, гласность объективно необходима всему обществу, без нее невозможно своевременно обнаружить и преодолеть противоречия и недостатки. Но журналисты, писатели, ученые-обществоведы имеют в ней также свой непосредственно профессиональный интерес, без свободы

399

слова они просто не'могут работать, тогда как люди, занятые в управленческом аппарате и часто являющиеся объектом социальной критики, предпочли бы рассматривать некоторые вопросы келейно. «Крикуны», обнажающие ворох острых и трудноразрешимых проблем, их раздражают, «мешают работать».

Противоречия существуют и внутри духовно-идеологической сферы. Что считать «конечным результатом» этой деятельности? Непосредственное воздействие на массы? Или появление нового видения мира; которое по достоинству оценят лишь потомки? Или сам по себе пример беззаветного и бескомпромиссного поиска истины? Политик, идеолог, публицист не может не учитывать, как прозвучит данная идея сегодня, в данной ситуации, как она будет воспринята массами, какие побочные следствия она может породить. Неумение сделать это — знак профессиональной непригодности. Художник или ученый исходит прежде всего из собственного внутреннего понимания истины и законов своего ремесла. Но и он не свободен от обязательств перед настоящим. И как же трудно порой,'даже наедине с собой, ответить, не сказывается ли на твоем понимании текущего момента подленькое желание потрафить начальству! Тем более что начальство и его восприятие — тоже часть объективной реальности, данной нам в, ощущении.

Инерция — естественный спутник как движения, так и покоя. В отличие от торможения, направленного на замедление уже существующего движения и требующего специальных усилий, инерция просто сама собой, автоматически, продолжает старый процесс. Сочетание инерционных процессов и сознательного торможения весьма опасно. Каковы же их социально^психологические причины?

Прежде всего это обсзличенность общественной жизни, недооценка индивидуально-личностного начала бытия. В течение многих лет под флагом борьбы с индивидуализмом последовательно принижалась и подавлялась человеческая индивидуальность, В экономике этому способствовали уравниловка в оплате труда, устранение элементов здоровой конкуренции и замена социалистического соревнования формальными ритуальными действиями. В политике — бюрократизация общественной жизни и представление о человеке как о «винтике», автоматически движущемся в безличном механизме машины-общества. Категория прав человек, исторически и логически связанная

400

прежде всего с идеей социальной защиты личности, иногда заслонялась перечислением ее обязанностей по отношению к обществу.

Бюрократическая регламентация поведения в сочетании с примитивной психологией казарменного коммунизма, сущность которого, по словам К. Маркса, — «всеобщая и конституирующаяся как власть зависть», укоренили в массовом сознании подозрительно-настороженное, враждебное отношение даже к таким индивидуальным различиям, которые не затрагивают ничьих общественных интересов (вроде покроя штанов или прически). Даже говорить о себе в первом лице стало считаться, как некогда в архаическом обществе, неприличным «ячеством». Между тем сила коллектива — в разнообразии и богатстве составляющих его индивидов. Одного философа как-то спросили: что важнее — коллектив или личность? Разумеется, коллектив, сказал философ, но только если он состоит из личностей. Ибо сумма единиц всегда больше единицы, а сумма нулей всегда равняется нулю. Скромное на первый взгляд «мы» позволяет спрятаться за чужую спину, присвоить себе чужие деяния и уйти от личной ответственности. Муха на рогах у вола тоже говорила: «Мы пахали».

Деиндивидуализация социальной жизни противоречит самим основам марксистской философии. Не случайно с середины 1960-х гг. в нашей философии, обществоведении в целом возник и все время усиливался напряженный интерес к проблеме личности. Акцентирование ценности индивидуально-личностного начала в условиях растущей бюрократизации общества несло в себе заряд социальной критики, заставляя людей задумываться, насколько их реальная жизнь соответствует провозглашенному эталону. Но поскольку это противоречие не формулировалось прямо, напротив, утверждалось, что в нашем обществе, в отличие от всех остальных, с личностью все в порядке, такие публикации имели отчасти и апологетический смысл: если существующие условия и есть царство всестороннего развития личности, чего же еще? Чем возвышеннее становилось понятие личности, тем более наивным и химерическим казались и оно само, и все, что с ним ассоциировалось. Более приземленная, на первый взгляд даже механистическая ролевая концепция, утверждавшая, что личность всегда играет те или иные социальные роли и потому соотношение роли и Я всегда проблематично и тре-

401

бует размышлений, была гораздо реалистичнее и именно в силу этого чаще подвергалась нападкам, особенно если такие противоречия обнаруживались в советской действительности (как в знаменитом рассказе «Рычаги» Александра Яшина).

Неизбежные спутники обезлички, деиндивидуализа-ции — гипертрофированное чувство собственного бессилия и тесно связанная с ним социальная апатия. Если я не могу реализовать собственную индивидуальность, а все то, что делаю я, с тем же успехом может сделать любой другой — «незаменимых людей у нас нет!», — чего ради вообще стараться? Простейший выход из такого положения — либо снижение уровня социальных притязаний и потребностей, либо их приватизация, сведение к сугубо личным интересам, которые можно удовлетворить помимо и вне общественной деятельности. Социально-экономические причины и следствия этого — «никому ничего не нужно», «всем все до лампочки» — общеизвестны. Важно, однако, понять также их психологические истоки.

Любой социально значимый результат требует коллективных усилий, организованности, дисциплины, но никакое коллективное действие невозможно без индивидуальной инициативы и энергии (всякая новая мысль рождается в чьей-то голове). Принизив индивидуальность, мы незаметно для самих себя переориентировались с революционно-преобразовательной системы ценностей на консервативно-стационарную. Ценности покоя и инерции явно возобладали над ценностями обновления. Во всех сферах жизни новое, непривычное стало подозрительным. В литературе и искусстве незыблемой нормой стала ориентация на классику, нечто уже утвердившееся, проверенное временем. Между тем классика — понятие ретроспективное. То, что сегодня признается классикой, некогда было инновацией, смелым протестом против господствовавших эстетических канонов. Превратив вершинные достижения человеческой культуры в обязательные эталоны, догматическая критика последовательно побивала ими все новые течения в искусстве. Сплав своекорыстных интересов художников-эпигонов (которые могут процветать лишь при отсутствии реального соревнования), бюрократических методов руководства искусством, требующих жесткой нормативности (как же руководить без четких инструкций?!) и неразвитых массовых вкусов, сформировавшихся — ина-

402

че и быть не может — на искусстве вчерашнего дня, серьезно затормозили наше художественное развитие. И одновременно подрывали уважение к классическим произведениям, ибо невозможно любить то, что внедряется и поддерживается принудительными, административными мерами. То же почтение к авторитетам и боязнь новизны утвердились и в науке, особенно в общественных науках. Хотя цитатничество всегда ругали, оно было единственной защитой против обвинения в «отсебятине» и ереси. Попытка пересмотреть любое устоявшееся положение воспринималась как ревизионизм; догматизм же, хоть риторически и осуждался, выглядел вполне простительным недостатком и чуть ли не доказательством благонадежности. Запретные зоны укоренились не только в печати, но и в сознании.

Бюрократически-консервативные принципы проникли и в наш канон хорошего человека. Чтобы продвигаться по службе и быть любимым, надо быть скромным и не высовываться. Исполнительность и послушание у нас ценятся выше инициативы и предприимчивости. Человек, много лет работающий на одном и том же месте, априорно вызывает положительные эмоции, хотя, вполне возможно, это — лишь следствие его общей пассивности. Напротив, тот, кто меняет работу, заранее вызывает подозрение, что он летун или карьерист. Справедливо поощряя работников за выслугу лет, мы не всегда обращаем достаточно внимания на качество их труда. Формальные, усредненные оценки, начиная со школьной скамьи, благоприятствуют процветат нию посредственности и серости в ущерб таланту. Продвижения по службе тоже надо ожидать терпеливо, предоставляя его усмотрению начальства. Новатору, который объективно не может не вступать в конфликт с консервативным окружением, часто приписываются как начальством, так и сослухшвцами отрицательные моральные качества: стяжательство, карьеризм, неуважение к старшим и, само собой разумеется, нескромность. В разговорах о семье на первый план выступает опять-таки стабильность брака; лишь недавно стали понимать, что главное — качество семейной жизни, от чего зависит и ее устойчивость.

Такая консервативно-охранительная система ориентации для многих удобна. Убедившись на собственном или чужом опыте, что личная инициатива очень часто наказуема или превращается в сизифов труд, человек выбирает путь наименьшего сопротивления.

¦

403

Снижая уровень своих социальных притязаний до минимума, он ищет каких-то других путей самореализации. У одних это будут экзотерические духовные поиски или увлечения, восточный мистицизм или просто хобби. У других — примитивный вещизм: дача, видеотехника и т. п. И хотя эти пути принципиально различны, их роднит одна общая черта: философия ухода, бегства от действительности, поиск самореализации не на путях общественных преобразований, а в стороне от них. И когда сейчас обновляющееся общество взывает к социальной активности, оно нередко слышит в ответ: а зачем мне это нужно? Мне и так хорошо. И даже если на самом деле плохо, лучше обходиться малым, чем прилагать усилия. Старое, привычное, знакомое кажется привлекательнее неизвестного нового. Стационарная, пассивная модель человека — плата за принижение индивидуального, бюрократизацию общественной жизни и невыполненные обещания.

ДЕФОРМАЦИИ подвергся и принцип коллективизма. Как писал А.С. Макаренко, «самой реальной формой работы по отношению к личности является удержание личности в коллективе, такое удержание, чтобы эта личность считала, что она в коллективе находится по своему желанию — добровольно, и, во-вторых, чтобы коллектив добровольно вмещал эту личность»2, Между тем членство в некоторых наших общественных организациях является чисто формальным, номинальным. Принадлежность к ним не имеет для индивида существенного значения, он не чувствует за них личной ответственности. Что же касается реальных производственных, учебных и иных коллективов, они могут успешно функционировать только в условиях демократии. Недаром Макаренко резко противопоставлял сознательную дисциплину преодоления и движения вперед — основанной на системе запретов дисциплине торможения, порождающей у одних людей пассивную покорность и конформизм, а у других — стихийный анархический протест против коллективности как таковой.

Конформизм иногда выглядит просто незрелой, несовершенной формой коллективизма. На самом деле он гораздо ближе к индивидуализму. В основе обоих — представление о коллективе как о внешней силе, только в одном случае с ней пытаются бороться, а в другом — пассивно ей подчиняются. Часто говорят: «Коллектив всегда прав, тот, кто выступает против коллектива, — индиви-

404

дуалист». Фактически же конформист просто прячется за общее мнение. Он всегда с коллективом только потому, что так спокойнее и безопаснее. Такое спокойствие — род предательства по отношению и к самому себе.

Возьмем нарочито простой пример. Собрание, обсуждается персональное дело. Если бы мне предстояло единолично решить чужую судьбу, я, вероятно, долго сомневался бы, взвешивал «за» и «против» и даже после принятия решения думал о его последствиях. Но поскольку н,ас сто, я даже не вслушиваюсь в суть дела, полагаясь на большинство, — «людям виднее». Однако остальные 99 могут поступить так же. В результате единогласно принимается решение, за которое никто индивидуально не несет ответственности. И если потом окажется, что оно было неверным, все со спокойной совестью говорят: «Мы не знали, мы не ведали, мы поверили другим». Но так ли практически велика разница между равнодушным, который не хотел знать, и трусом, который знал, но побоялся сказать? Коллективные решения без индивидуальной моральной ответственности легко становятся формой коллективной безответственности.

Экспериментальные исследования показывают, что личности трудно в одиночку сопротивляться давлению группового мнения, даже если речь идет о таких нейтральных, малозначимых вещах, как сравнение длины нескольких отрезков. А если обсуждаются вопросы большой политики? И в 1937 году, и в последующие трагические моменты нашей истории очень многие знали, не могли не понимать, что происходит неладное. Но они боялись (вполне обоснованно) высказать свое мнение, а чтобы сохранить самоуважение, убеждали себя, что все правильно, что иначе быть не может, и это вымученное убеждение поддерживали в себе десятилетиями, отмахиваясь от всякой иной информации. '

Люди реагируют на свои расхождения с коллективом по-разному. Один человек старается любой ценой приспособиться, уподобиться прочим. Другой добивается признания равноправия своей позиции с мнением большинства. Третий же идет на конфликт, добиваясь изменения, перестройки общей ситуации в соответствии со своими убеждениями. Проблема «индивид и группа» превращается в проблему «большинство и меньшинство». Причем влияние в группе распределяется не только сверху вниз и от большинства к меньшинству, айв противоположном направ-

405

лении. Разрешение возникающих при этом конфликтных ситуаций зависит не столько от арифметического большинства, сколько от степени активности тех людей, которые нечто предлагают, их способности увлечь колеблющихся. Об этом свидетельствует также история всех политических движений, включая историю большевизма. Подмена единства единообразием, боязнь инакомыслия и приклеивание любому сплоченному меньшинству жупела «групповщины» неизбежно ведут к застою, конформизму, нарушению демократических норм и манипулированию сознанием масс от лица пассивного, а порой даже фиктивного большинства. Однако преодолеть сложившуюся инерцию трудно. Люди, привыкшие молчать и поддакивать, даже в самых критических ситуациях предпочитают выждать, заботясь не столько о том, чтобы сформулировать и отстаивать собственное мнение, сколько о том, чтобы попасть «в струю», предвосхитить решение начальства или большинства. Как заметил один старый философ, ничто так не способствует душевному спокойствию, как полное отсутствие собственного мнения.

ХАРАКТЕР социального поведения тесно связан с особенностями стиля мышления (когнитивного стиля) субъекта. Психологи давно уже теоретически и экспериментально различают два противоположных типа или стиля мышления: открытое, гибкое, творческое, дивергентное и закрытое, жесткое, догматическое, авторитарное мышление. Первый стиль отличается подвижностью, лабильностью, стремлением увидеть за готовыми формулами проблемы, пониманием того, что один и тот же вопрос может быть поставлен и решен по-разному. Второй характеризуется жесткостью установок, невосприимчивостью к новой информации, приверженностью к однажды усвоенным стереотипам.

Стиль мышления конкретного человека зависит от множества разных причин: врожденных особенностей интеллекта, стиля обучения и воспитания в раннем детстве, характера трудовой и общественной деятельности, нормативных предписаний культуры и многого другого. Но хотя соотношение этих факторов проблематично, бесспорно, что гибкое, самостоятельное мышление — равно как и сама потребность в свободе и самоуправлении — формируется лишь в процессе и под влиянием самостоятельной, сво-

406

бодной от мелочного контроля и опеки деятельности, прежде всего трудовой и учебной.

Творческое мышление всегда предполагает наличие вариантов, между которыми можно и нужно выбирать, будь то поступки или информационные модели. Именно этого катастрофически не хватает нашей системе воспитания. Мелочная опека сначала родителей, а затем учителей ограничивает возможности ребенка совершать самостоятельные поступки, за последствия которых он сам должен расплачиваться. Догматический стиль обучения, рассчитанного преимущественно на передачу и усвоение готовых знаний и ориентированного на такие модели (правила грамматики, элементарные арифметические задачи), в которых только один ответ, одно решение правильно, а все остальные — ошибочны, также формирует черно-белое мировосприятие. Эта одномерность дополняется и усугубляется х<есткими доктринерскими клише, где все разложено по полочкам, не допуская иных, неоднозначных оценок. Мы получали мало информации о других, отличных от нашего образах и стилях жизни, а если такая информация давалась, она, как правило, сопровождалась негативными оценками. Человек, привыкший к директивному стилю, убежден, что если одно хорошо, другое обязательно должно быть плохо. В некоторых относительно простых ситуациях и задачах данная логика вполне правомерна. Но в более сложных обстоятельствах она заводит в тупик.

Эта тенденция усугубляется тем, что источник информации зачастую персонифицируется, кто говорит — друг или недруг, — становится важнее того, что говорится. Возникает двойной психологический филЬтр, не пропускающий в сознание а) ничего содержательно непривычного и б) ничего исходящего из постороннего источника. К тому же социальные стереотипы обладают способностью к самовоспроизводству. Поскольку люди воспринимают явления целостно, системно, распространяя подразумеваемые свойства целого на все его элементы, стоит нам увидеть один признак социального стереотипа, как мы автоматически «домысливаем» все остальное. В этом — сила привычных примитивных клише. Вы слышите словосочетание «сексуальный интерес», и в мозгу сразу вспыхивает определение — «нездоровый». Слышите слово «модернизм», и память тут же подсказывает — «реакционный». Мы прекрасно знаем, что «послушный» мальчик не обязательно

407

хороший, а «хороший» — не всегда послушный. Но так как послушание — важный элемент ожидаемого поведения хорошего мальчика, мы часто отождествляем эти черты. А сколько наивных и совершенно ложных стереотипов бытует относительно свойств различных наций и народов!

Человека, запрограммированного на черно-белое восприятие мира, любое многоцветье, даже если оно не затрагивает его личных интересов, утомляет и раздражает, оно воспринимается как вызов. Авторитарное мышление сочетает почтительно-некритическое отношение к власти и однажды усвоенной из авторитетного источника информации — с крайней нетерпимостью и враждебностью ко всему, что противоречит привычной схеме.

Верность принципам и твердость убеждений — замечательные качества. Но если они не сочетаются с творческим мышлением, они превращаются в свою противоположность. На крутых поворотах истории люди этого типа либо ломаются, либо провоцируют никому не нужные социальные конфликты, особенно с молодежью.

РАЗРЫВ между официальными и неофициальными отношениями л многочисленные табу слов породили не только расхождение слова и дела, но и своеобразный феномен двоемыслия: в одни и те же слова вкладывается разный смысл, а один и тот же человек в зависимости от ситуации (например, на собрании и дома) одинаково искренне утверждает прямо противоположные вещи (вспомним еще раз яшинский рассказ «Рычаги»). Этот вопрос актуален и сегодня. Почему наш народ так дружно принял идею перестройки? Прежде всего, конечно, потому, что она выражает его глубокие потребности и чаяния и воспринимается как возвращение к ленинским нормам общественной жизни. Однако нельзя забывать и о старой привычке словесно одобрять, не обязательно из страха, но и не по совести, любые начинания, идущие «сверху», не вкладывая особых усилий в их реализацию. По мере того, как реформы внедряются в жизнь, разница между этими типами «одобрения» будет выявляться все более отчетливо.

Ключевая проблема психологии перестройки — сознание и чувство социальной ответственности. Ее диапазон (насколько широк круг общественных отношений, за которые индивид чувствует себя лично ответственным) и степень (какова мера этой ответственности) зависят как от объективных, так и от субъективных обстоятельств. Как

408

правило, человек чувствует себя ответственным только за те процессы и действия, в которых он принимает более или менее активное участие и имеет возможность выбора. Когда в социологических опросах впервые было обнаружено, что рабочие чувствуют больше ответственности за свою непосредственную трудовую деятельность, чем за управление предприятием или судьбы страны в целом, это кое-кого шокировало. Но иначе и не может быть: то, что я делаю сам, зависит от меня гораздо больше, чем то, что решается помимо меня или где мой голос — один из многих. Единственный способ повысить чувство социальной ответственности — расширение реальной, действенной демократии и самоуправления.

Здесь также действуют определенные психологические закономерности. Атрибуция, приписывание ответственности зависит а) от степени свободы и активности субъекта, б) от того, оценивает ли он свои собственные или чужие действия и в) от того, являются ли эти действия и их результаты положительными или отрицательными. Поступок, совершенный другим человеком, воспринимается и оценивается иначе, чем собственный- Это естественно, о чужих действиях мы можем судить лишь со стороны, тогда как собственные мотивы известны нам изнутри. Но объяснение поступка содержит также элемент оценки. Поэтому наши собственные неблаговидные поступки мы склонны объяснять объективными условиями или незнанием: «так сложились обстоятельства», «на меня давили», «я не знал, что так получится». Когда нечто подобное делает другой — чаще подчеркиваются его субъективные качества, дурные намерения и т, п.: «Он преследовал корыстные цели», «Хотел навредить!», «Он вообще плохой человек». Эти маленькие, большей частью неосознаваемые психологические хитрости помогают нам повысить чужую и преуменьшить свою ответственность, повышая этим собственное самоуважение. Когда же речь идет о положительных поступках и достижениях, атрибутивный стиль меняется: наши успехи кажутся следствием нашей доброй воли и сознательных усилий, а чужие — результатом везения и стечения обстоятельств.

Разумеется, так мыслят не все. Психология достаточно четко различает людей, склонных к «внешнеобвинитель-ности» или к «самообвинительности» (первые обвиняют во всех бедах и неприятностях других, вторые — себя), а так-

409 ' '

t

же «экстерналов», полагающих, что мир в целом и их собственная жизнь зависят главным образом от внешних сил и условий, и «интерналов», которые верят в саморегуляцию и самоуправление и стремятся сделать их максимально эффективными. Но индивидуальные различия наиболее заметны «на полюсах». В целом атрибутивные иллюзии достаточно массовы и связаны с преобладающим стилем социального мышления. Более открытое, критическое мышление способствует их уменьшению, тогда как авторитарное, догматическое мышление усиливает и гипертрофирует их, ибо оно не способно к критической рефлексии и абсолютизирует разницу между «своим» и «чужим».

Окружающий мир кажется тому, кто склонен к такому складу мышления, чрезвычайно опасным, полным потенциальных врагов и злоумышленников. Наивный эгоцентризм мешает ему войти в положение другого, побуждая воспринимать и оценивать остальных людей главным образом с точки зрения их предположительного отношения к нему самому..Если дополнить это формулой «кто не с нами, тот против нас» — количество врагов становится поистине устрашающим. При этом собственная власть сделать что-либо хорошее преуменьшается, доводится до полного бессилия, а чужая власть и желание сделать что-то плохое гигантски преувеличивается. Вся история выглядит результатом глобального зловещего заговора. Субъекты заговора могут меняться. Это может быть нечистая сила, сатана, еретики, иноверцы, враги народа, «красные», «масоны», агенты ЦРУ или КГБ. Но «они» всегда выглядят сильнее и умнее «нас»: они всемогущи — мы бессильны, они коварны — мы беспечны, они организованны — мы разобщены и т. д. и т. п. Собственная, смешанная со страхом агрессивность выдается при этом за вынужденную самооборону, оправдывая политический экстремизм, насилие и безответственность.

Трагедия авторитарного мышления в том, что оно нечувствительно к доводам разума, воспринимает любую контраргументацию как «происки» тех же самых врагов, стремящихся «разоружить», «расслабить» и т. д. Да и как можно его опровергнуть? Кто решится утверждать, что в мире не существует заговоров, шпионов, террористов, что нам не нужна бдительность? Однако маниакальная одержимость идеей заговора часто опаснее реальных врагов. И сегодня наибольший ущерб делу перестройки причиняет

410

не столько сознательный саботаж чиновников, заинтересованных в се провале, сколько укоренившаяся лень, бюрократическая безответственность и общая безалаберность. Чтобы изжить их, нужно прежде всего изменение стиля управления.

В ПОСЛЕДНИЕ годы сказано много справедливых и горьких слов о снижении нравственного уровня нашего общества. Оно вызвано опять-таки снижением достоинства личности. Каковы бы ни были источники моральных норм и правил, нравственное решение и связанные с ним риск и ответственность могут быть только индивидуальными. Нельзя не сказать также о релятивизации этических категорий. Марксистская этика по своему пафосу была преимущественно социологической, подчеркивая связь генеза моральных представлений с общественными интересами и классовой борьбой. Общечеловеческие ценности и основания морали при этом зачастую недооценивались, о них говорилось как бы между прочим, с множеством оговорок и придаточных предлохсений. Этот недостаток характерен и для выдержавшего 5 изданий «Словаря по этике» под моей общей редакцией.

Перспективы развития нравственного сознания также ставят перед нами ряд проблем. Интерес к вопросам этики резко усилился задолго до начала перестройки, в самые что ни на есть застойные годы. Почему? Апелляция к элементарным нормам нравственности выражала протест против беспринципности, коррупции и конъюнктурщины и свидетельствовала о потребности в очищении и обновлении, но одновременно — и о некоторой социально-политической беспомощности.

Сила морального сознания — в категоричности и универсальности основных его постулатов. Но если экологические, экономические и политические проблемы и трудности обсуждаются только в моральных терминах, это значит, что практически решать их никто не собирается.

Это очень серьезная философско-педагогичсская проблема. Чтобы овладеть азами нравственности, ребенок

должен мыслить альтернативно: добро или зло, хорошо или плохо, третьего не дано. Ребенок, не усвоивший элементарных норм нравственности как безусловных, категорических императивов — этого нельзя делать никогда, ни за что, ни при каких условиях! — едва ли станет нравственным человеком. Но мораль не сводится к системе за-

411

претов и предписаний. Нравственно зрелый человек порой не может однозначно ответить на невинный вопрос ребенка — хорошо это или плохо? — потому что одно и то же действие по-разному оценивается в зависимости от его контекста, последствий, мотивов и многого другого. Отсюда сложность морального выбора, оценки и самооценки. При отсутствии развитой нравственной рефлексии жесткая система моральных принципов легко вырождается- в примитивное морализирование., обращенное к другим, но не к себе.

Истинно нравственный человек беспощадно требователен к себе и снисходителен, терпим к другим. Осуждая дурные поступки других, он избегает переносить отрицательную оценку поступка на личность совершившего его человека, старается войти в его положение, понять его, найти смягчающие обстоятельства. Записные моралисты, наоборот, беспощадны к другим и снисходительна к себе. Это вытекает из стиля их мышления.

¦ .Способ нравственного поведения зависит не только от личности, но и от ситуации. Когда изменить реальное положение вещей невозможно, единственный способ сотворить благо — отойти от зла и не ходить на совет нечестивых. Однако большей частью праведники и грешники сидят в одном и том же совете и даже меняются местами. Этический максимализм способен удержать личность от нравственного падения, но для конструктивной общественной деятельности требуется нечто большее. Формула «я сказал и спас свою душу» хороша для проповедника, но недостаточна для политика и идеолога.

Социально-психологическая ситуация, сложившаяся сейчас в стране, противоречива. С одной стороны, во всех слоях населения и, что особенно важно, среди молодежи заметен рост социальной активности и инициативы, позволяющий надеяться на то, что начатая сверху перестройка, получив поддержку снизу, преодолеет косность и сопротивление бюрократического аппарата. С другой стороны, наблюдается явление, которое я назвал бы подростковым синдромом. Подростковое мышление отличается, как известно, неисторичностью, максимализмом и нетерпеливостью. Эти черты сегодня характерны и для многих взрослых.

«До нас ничего не было...» Звонят из уважаемого общественного учреждения. «Мы решили провести совещание об эстетическом воспитании молодежи и выработать по

412

этому вопросу конкретные рекомендации». — «А государственная программа эстетического воспитания, которую разрабатывает Министерство культуры СССР, вас не удовлетворяет?» — «Разве такая работа ведется? Надо будет посмотреть. Впрочем, мы, наверное, поставим вопрос иначе, у нас такие замечательные люди...»

Другое совещание, тоже умные люди и острые речи: «Надо заняться этим всерьез. Соберемся еще несколько раз и внесем радикальные предложения в правительство!» — «А вы уверены, что нам есть что предложить? Этими вопросами во всем мире до нас занималось множество специалистов, а радикальных результатов нет». — «Ну, значит, они не так занимались. Мы живем в такое время, у нас такие прекрасные намерения...»

• Если бы так действовал старый чиновник, которому нужно срочно поставить галочку о проявленной инициативе, а там хоть трава не расти, или молодой карьерист, который хочет создать себе индивидуальную «кормушку», не подпуская к ней соседей, — подобный стиль поведения был бы вполне уместен. Но когда так рассуждают достойные, очень занятые люди, которые хотят бескорыстно сеять разумное, доброе, вечное, — это грустно. Инициативы, не вписанные в социально-культурную традицию, неминуемо заглохнут, новаторские предложения окажутся наивными, а потраченное на них время — потерянным. И можно ли говорить о восстановлении исторической памяти, иг-норируя вчерашний день? Строить мост из позавчерашнего дня в послезавтрашний, минуя вчера и сегодня?

«Все или ничего»... Пережитые нами разочарования должны были, казалось бы, выработать недоверие к максималистским лозунгам, научить различать благие намерения и реальную программу действий. Нет, звонкая фраза по-прежнему полна обаяния.

Люди погрязли в пьянстве? — Даешь повсеместно сухой закон!

Падает рождаемость? — Воспоем многодетные семьи!

Потеряно чувство истории? — Превратим все старые дома в музеи!

И ни слова о том, кто, каким образом и за чей счет все это сделает и возможно ли это вообще. Могут сказать: что плохого в революционном замахе, даже если мы выполним только часть намеченного? Но ведь идея за два-три года,

413

не помню уже, какие именно, перегнать США по производству мяса и молока и построить коммунизм к 1980 году тоже была неплоха, если бы только она была осуществима. Без этого непременного условия высокие цели лишь усиливают инфляцию слов и ценностей. Нереалистические цели задают масштаб, в котором любые реальные достижения покажутся ничтожными.

Но главное даже не в этом. Маниловщина — родная сестра обломовщины. Она стимулирует не деятельность, а имитацию деятельности. Никто не ждет, что на его запущенном приусадебном участке вместо картошки вырастут бананы, а покосившаяся хибарка превратится в беломраморную виллу с бассейном — тут мы все реалисты. Почему же применительно к общественным делам можно мыслить иначе? Да потому, что самые щедрые на лозунги люди и не собираются ничего делать для их осуществления. Революционная фразеология — всего лишь новая форма старой безответственности.

«Результаты — немедленно»*.. В первых выпусках «12-го этажа»! мы видели симпатичных подростков, строго вопрошавших руководителей Минпроса: «Месяц тому назад мы уже говорили о недостатках школьных учебников. Ничего не изменилось! Долго ли еще ждать?!» Это было смешно и трогательно. А если так рассуждают взрослые? Наше общее нетерпение по-человечески понятно. В отличие от подростков, у представителей старшего поколения нет в запасе 30—40 лет жизни, мы хотим увидеть плоды перестройки немедленно. Но именно так рассуждали люди, «назначавшие» сроки построения коммунизма применительно к срокам собственной жизни и совершавшие ради этого ошибки, за которые нам еще долго предстоит расплачиваться. Когда же наконец мы повзрослеем?

Подростковый синдром содержит изрядную дозу негативизма и нигилизма. Человеку гораздо легче осознать, что ему не нравится, нежели — чего он хочет. Даже само понятие свободы осознается сначала в отрицательном аспекте — от чего мы хотим освободиться и только потом в положительном — для чего это нужно. Человеку, который никуда не стремится, свобода не нужна и обременительна. Но выработать конструктивную программу действий гораздо труднее, чем критиковать других или каяться в собственном прошлом.

1 Популярная телевизионная молодежная программа периода перестройки.

414

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ механизмы социальной инерции, о которых говорилось выше, не являются порождением или спецификой нашего общества и нашей эпохи. В известном смысле почти все они универсальны. Трудно найти более яркое описание конформизма, чем андерсеновская сказка о голом короле. Арабский поэт Абу-ль-Ала аль-Маарри еще в X — XI вв. грустно констатировал: «Человек благородный везде отщепенец для своих соплеменников и соплеменниц...» Понятия «авторитарной личности», «бегства от свободы» выработаны не нами и не на нашем материале.

Да и сами мы не одинаковы и не одномерны. Если бы в прошлом и настоящем нашего народа не было живой инициативы, предприимчивости, гражданского мужества и социальной ответственности, сама идея революционной перестройки никому не пришла бы в голову. Так что не обвиняйте меня в пессимизме и очернительстве. Просто сегодня мы должны быть, как никогда, самокритичными и не искать «виновников» на стороне.

Демократизация сама по себе, непосредственно, в ближайшей перспективе не создает ничего нового, она только выводит на поверхность то, что уже сложилось в общественном сознании, но по тем или иным причинам не могло проявиться открыто, причем это может быть как хорошим, так и плохим. В прошлые годы редакторы неизменно вычеркивали у меня слова Гегеля, что каждый народ имеет то правительство, которого он заслуживает, вероятно, в глубине души они считали наше правительство недостаточно хорошим. Если теперь этот абзац напечатают — значит, времена изменились. Но фраза Гегеля — не кукиш в кармане и не философский комплимент правительству и народу, а указание на органическую связь между характером и деятельностью власти, с одной стороны, и общественным сознанием, с другой.

Социалистический плюрализм предполагает умение считаться с интересами разных социальных групп. Это требует тщательно продуманной идеологической стратегии, определения ее долгосрочных и краткосрочных приоритетов, с учетом конкретных условий, места и времени.

Особое значение имеет изучение консервативных настроений и пластов сознания. Социальный консерватизм у нас обычно ассоциируется с бюрократическим аппаратом. Однако наряду с ним существует иной, «почвенный», традиционализм, критикующий действительные и мнимые

415

недостатки современного образа жизни с точки зрения до-индустриальной, патриархальной системы ценностей. Иногда консерватизм — проявление временной политической усталости, защитная реакция на непривычные лозунги или темпы социального ускорения. Неумение различить эти явления и найти адекватные способы обращения с ними играет на руку нашим противникам, сплачивая их разнородные силы воедино. Наш народ жизненно заинтересован в перестройке, подавляющее большинство людей искренне ее желает. Но в его историческом опыте, как недавнем, так и дореволюционном, было мало конструктивной демократической деятельности. На одном полюсе было пассивное подчинение государственной власти, дополненное скрытой неприязнью и плохим исполнением ее распоряжений, на другом — тотальное отвержение всех ее норм и институтов. В обстановке резких и болезненных социальных перемен особую опасность приобретают экстремистские группы и течения. Их идеологическая окраска может быть разной — политический и идеологический догматизм, шовинизм или местный национализм. Но всем им свойственны общие черты; воинствующая ограниченность, жесткая авторитарность мышления, нетерпимость ко всему «чужому» и стремление разрешить все проблемы разом.

Раньше с подобными явлениями боролись главным образом административными мерами, которые юридически не всегда оправданны, а социально и психологически малоэффективны. Опыта настоящей публичной полемики у партийных работников и пропагандистов мало. Комплиментарно-рационалистическая модель человека, утвердившаяся в нашей философии и психологии, замалчивает иррациональные слои общественного и индивидуального сознания. Некоторые расхожие реакционные стереотипы, например, антисемитизм, вообще не подвергались серьезному критическому анализу, как, впрочем, и многие другие шовинистические и националистические идеи. Выращенные в тепличной атмосфере бюрократического чинопочитания работники теряются в наэлектризованной атмосфере массового митинга. Разница между «публикой» и «толпой» им практически неизвестна.

За короткий срок своего существования гласность уже обрела реальную социальную основу — полифоническое общественное мнение, с которым нельзя не считаться. Между тем даже некоторые вполне предсказуемые его реакции на те или иные политические события зачастую осознаются лишь постфактум, задним числом. Видимо, всем нам нужен хороший социально-психологический ликбез.

416

Примечания

* Опубликовано в журнале: «Коммунист». 1988. №1. Печатается с небольшими сокращениями.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел психология