Шкуратов В. Историческая психология

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть вторая. Психологическая история эпох и психических процессов

Ментальность Нового времени и рационализм

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ, СОЦИОЛОГИЯ, МЕНТАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ В ИЗУЧЕНИИ НОВОГО ВРЕМЕНИ.
В Новое время (от XVI-XVII вв. до начала XX в.) капитали-

294

стическая экономика из Европы распространилась по всему земному шару, а вместе с ней - буржуазный уклад жизни и рациональное сознание западного человека. Социально-политические рамки Нового времени более или менее ясны. Хронология ментальной истории рисуется не столь четко.

Главные события эпохи - политические революции, промышленный переворот, появление гражданского общества, урбанизация жизни - запечатлены для нас в галерее портретов отдельных людей и человеческих групп. Как и любая эпоха, Новое время показывает громадное разнообразие психической жизни. Исторической психологии еще только предстоит освоить это эмпирическое богатство, обобщить и дать описание Homo oeconomicus (Человека экономического), либерального, консервативного или революционного сознания, типов буржуа, крестьянина, интеллигента, пролетария, психологически проанализировать важные события периода. Подступиться к громадному материалу последних веков хотя бы только европейской истории нелегко. Эпоха разобрана науками о современном человеке, что выражается уже в обозначениях периода: капитализм, буржуазное общество, индустриальная эпоха, время буржуазных революций и движений пролетариата. В познании человека Нового времени преобладает социология, поэтому целесообразно остановиться на отношении указанной науки к психологии.

Социология изучает общество в целом, общество как систему. В число подсистем общественного целого входит человек с его психикой. От социологии психолог получает нужные ему сведении о строении социума и порядке функционирования его индивидуального элемента, о социальных общностях, институтах и стратификациях, стандартах группового поведения, известных под названием личностных ориентаций, социальных характеров, базисных типов личности, о мировоззренческих ценностях, приемах воспитания и контроля и других социальных инструментах, непрерывно кую-щих общественную единицу из задатков Homo sapiens.

Исторической психологии близки усилия исторической социологии показать человека в изменчивом, но исторически определенном единстве социальной жизни. Указанный раздел социологии рассматривает типы коллективных структур во времени, в том числе характерные формы отношений индивидов между собой, а также с общественными институтами. Вариант исторической социологии, смежный с исторической психологией, предложен немецким ученым Н. Эли-асом (1807-1989) в книге «О процессе цивилизации. Социо-генетическое и психогенетическое исследование» [Elias, 1978]. Автор трактует правила бытового поведения не столько как ограничения, накладываемые на личность, сколько как психологическое существо последней. Наблюдаемые социологом трансформации отношений напоминают смену фигур в танце, отсюда название теоретического подхода Элиаса - фигура-ционизм.

Для того, чтобы перейти от исторической социологии к исторической психологии, требуется рассматривать человека не как элемент социального целого, но как самостоятельную систему, включающую подструктуру социальных отношений. Слиянию же двух соседних областей исследования способствует укорененность макросоциального (раннего социологического) мышления в науках о человеке.

Социология возникла в XIX в., когда идея изменения общества и руководства его прогрессом овладела умами мыслителей и политических деятелей. Для классиков социологической мысли в Новое время - О. Конта, К. Маркса, Э. Дюркгейма - характерен пафос преобразования общества в диапазоне от революционной ломки до постепенного реформирования, а для развиваемой ими макросоцио-логии - рационалистический и дирижистский акцент. Научное мировоззрение указанных мыслителей было ньютоновским, в частности, они считали, что в характере макрообъекта достаточно однозначно проявляется природа составляющих его элементов. Личность есть совокупность общественных отношений или коллективных представлений, основы ее сознания состоят из усвоенных норм и знаний, поэтому сознание изменяется до этих основ при соответствующих воздействиях извне и преобразованиях социальной среды.

Посленьютоновская физика XX в. показала, что микрочастицы движутся по иным законам, чем макротела, что воздей-

296

ствие на субатомные процессы требует колоссальных затрат энергии, немыслимых в обычных условиях. Метафору, идущую от новейшего естествознания, подхватывают микросоциология и отчасти - понимающая психология. Первая (ее создатели - Ж. Гурвич, Дж. Морено) нащупывает «вулканическую почву» социальности в элементарных притяжениях между участниками малых групп, вторая (основатель - М. Вебер) определяет социальность с точки зрения исследовательского прибора, т. е. познающего индивида, его опыта, ценностей. Веберовская социология тяготеет к феноменологии и психоанализу - доктринам, выносящим природу человека за пределы макросоциаль-ных законов, она осуществляет функцию критики социологической классики. Обобщения ученого, по терминологии Вебера, - идеальные типы, логически выстроенные определения аспекта социальной действительности, теоретические эталоны при описании эмпирического материала.

Психолог пользуется схемами, дающими разметку социального пространства. В масштабе общественных макроявле-ний человек предстает миниатюрным сколком социума. Между тем сам человек выступает для социальности моментом непредсказуемости и свободы. Социология дает «инерционное» измерение личности. Иначе говоря, социальная материя, из которой составлен Homo sociologicus (Человек социологический) - это застывшая, объективированная часть человеческой жизни.

Социология возникает, когда масса норм и представлений отделяется от непосредственного общения и закрепляется в государственных, хозяйственных, частно-правовых сводах и регламентах гражданского общества. В противовес феодально-кастовому праву исключений и привилегий, либеральные демократии стремятся к неукоснительному исполнению закона, следовательно, к универсальной, фиксированной, независимой от реальных лиц норме. Это открис-таллизовавшиеся, легитимированные, отделенные от конкретных носителей (в критической терминологии марксистов и других левых - «отчужденные») человеческие отношения и дают «социальность как таковую», объект для социологического анализа".

Психология не может удовлетвориться этими «социальными консервантами» человека (например его статусно-роле-выми стратификациями). Она следует туда, где с точки зрения социологии человек еще «непосредственен», «необъективиро-

297

ван». Своими средствами историческая психология также участвует в приведении социально-исторических определений человека к его собственному масштабу.

Существует сфера, где познание ментальностей претендует на самостоятельное теоретическое объяснение, рав-номощное социологическому, экономическому, политологическому. Это - «медленная» история; там, где капиталистическая ментальность распространяется очень глубоко, выходит за хронологические рамки Нового времени и за пределы Европы. Правомерно уподобление этого пласта общественных изменений тектонике. Как показывает автор теории исторических ритмов Ф. Бродель, капиталистическая активность охватывает массу навыков, создает сеть локальных очагов, часть которых сливается в мощный европейский очаг [Бродель, 1986-1992].

Явления, отмечающие наступление капитализма, проявляются столь единообразно и синхронно в разных областях человеческого бытия, что существует основание искать для них общую бснову (по крайней мере тенденцию) в психике, поведении, отношениях человека.

Историческому психологу приходится задаваться следующими вопросами:

Какое место занимает психокультурный тип Нового времени в исторической связи времен?

Что, собственно, представляет собой новоевропейская ментальность в ее характерных («передовых») признаках и в целом, с включением традициональных и архаических элементов?

Насколько, до какой глубины новая ментальность трансформирует нижележащие психологические пласты?

Не угрожают ли инновации основам психического склада Homo sapiens?

ОТ РЕЛИГИОЗНОЙ МИСТИКИ К ЗЕМНОЙ АСКЕЗЕ. Экономист видит в развитии общества изменение хозяй-

298

ственных отношений, социолог - взаимодействие социальных групп. Для психолога важно проследить перенос навыка с одной деятельности на другую.

Немецкий ученый М. Вебер (1864-1920) открыл своего рода исторический парадокс: религиозная мистика и хозяйственная предприимчивость неплохо уживакй-ся рядом. Монастыри всегда были образцовыми экономическими предприятиями. В средние века самые пламенные еретики и сектанты происходили из ремесленников и купцов. Не изменилось положение и в Новое время. Только теперь не купцы бросают свое дело ради уединения или проповеди, а наоборот, сектанты превращаются в предпринимателей.

Европейские монархи вынуждены терпеть и даже привлекать в свои владения религиозных диссидентов ради процветания ремесла и торговли. Гонения против них только ударяют по экономике. Так, изгнание протестантов из Франции в конце XVII в. обернулось упадком мануфактур и ремесел. А самые передовые капиталистические страны - протестантские, и наиболее предприимчивый элемент в них - сектанты.

Разумеется, и страсть к наживе - это тоже страсть, и ее сходство с религиозным аскетизмом в том, что она ан-тинатуральна. Она преемственна с духом раннего христианства, ослабевшим в католицизме. В обоих случаях на земные радости и блага наложен запрет - на те, которые каждый день проходят через руки предпринимателя. Только он не уходит из мира, а подвергает себя непрерывному посту среди групп богатств. «Summum bonum» (высшее благо) этой этики прежде всего в наживе, во все большей наживе при полном отказе от наслаждения, даруемого деньгами, от всех эвдемонистических или гедонистических моментов: эта нажива в такой степени мыслится как самоцель, что становится чем-то трансцендентным и даже просто иррациональным по отношению к «счастью» или «пользе» отдельного человека. Теперь уже не приобретательство служит человеку средством удовлетворения его

299

материальных потребностей, а все существование человека направлено на приобретательство, которое становится целью его жизни. Этот с точки зрения непосредственного восприятия бессмысленный переворот в том, что мы назвали бы «естественным» порядком вещей, в такой же степени является необходимым лейтмотивом капитализма, в какой он чужд людям, не затронутым его веянием» [Вебер, 1990, с. 75].

Передовые страны Запада прошли через горнило этики, которая делала труд религиозной обязанностью, а человека подчиняла букве Писания. Общественная жизнь протестантских общин была демократична по устройству и крайне требовательна по отношению к отдельному человеку.

«Реформация означала не полное устранение господства церкви в повседневной жизни, а лишь замену прежней формы господства иной, причем замену господства необременительного, практически в те времена малоощутимого, подчас едва ли не чисто формального, в высшей степени тягостной и жесткой регламентацией всего поведения, глубоко проникающей во все сферы частной и общественной жизни. С господством католической церкви, «карающей еретиков, но милующей грешников»... мирятся в наши дни народы, обладающие вполне современным экономическим строем, мирились с ним и самые богатые, экономически наиболее развитые страны на рубеже XV и XVI вв. Господство же кальвинизма, в той степени, в какой оно существовало в XVI в. в Женеве и Шотландии, в конце XVI в. и в начале XVII в. в большей части Нидерландов, в XVII в. в Новой Англии, а порой и в самой Англии, ощущалось бы нами теперь как самая невыносимая форма церковного контроля над личностью» [Бебер, 1990, с. 62-63].

В английских колониях Северной Америки, принимавших самые демократические в мире политические конституции, не было почти ни одного поступка, за который нельзя было бы привлечь к суду. Леность, пьянство, легкомыслие, курение табака, «нескромное поведение», внебрачные свя-

300

зи, непосещение церковной службы карались штрафом или поркой. За более серьезные грехи полагалась смертная казнь. Законы эти принимались свободным голосованием граждан и одобрялись обществом, нравы которого были еще более суровы, чем сами законы. Например, в североамериканской колонии Массачусетс в XVII в. к суду была привлечена супружеская пара. Жена была в браке второй раз, после вдовства, муж - в первый. У соседей возникло подозрение, что до супружества они находились в тайной связи. Супругов едва не приговорили к смертной казни [см. Токвиль, 1992].

В дальнейшем принципы терпимости и свободы были перенесены на частную жизнь. Это случилось, когда человек научился сам следить за собой.

КНИЖНОЕ СОЗНАНИЕ НОВОГО ВРЕМЕНИ И КОНЕЦ РИТОРИКИ. Эта превосходящая современное понимание строгость происходила от буквального, неукоснительного приложения Писания к жизни. Протестант-ство - явление письменной культуры в еще большей степени, чем католицизм. Путь от аскетизма четок к аскетизму счетов проходит через книгу.

С конца Возрождения призывы к исправлению человека раздаются от книжников - гуманистов и реформаторов. Но книжность и сама аскетизируется. Любительская словесность гуманистов преобразуется в каноны руководств и учебников, в правила разумного воспитания, по скрупулезности не уступающие тяжелому учению схоластики. Реформированное христианство, сорвав со стен храмов иконы и украшения, дает каждому Библию и заставляет читать. Этого бы не случилось без помощи печатного станка, впервые в истории христианства сделавшего Библию книгой для чтения. Продукция типографий отличается от изукрашенных рукописных сводов строгим и правильным порядком одинаковых строк. Она дисциплинирует ум.

Итак, на рубеже Нового времени книжность впервые оказывается силой массового воспитания в духе подвижни-

301

чества и дисциплины. Но эта роль остается за ней сравнительно недолго. Во-первых, книга технизируется. Становясь доступной, она теряет ореол исключительности. Хотя библиофилы, гуманитарии и самоучки поддерживают ее культ, она все больше преобразуется из ценности в средство. Во-вторых, у старой книжности появляются соперники и наследники вдисциплинировании ума и души европейского человека. Это наука, а затем техника. Новая европейская рационально-опытная наука не похожа на традиционную ученость. Книжность и наука расходятся. «Как быть, чтобы груды такого рода томов, которые никто за всю жизнь не сможет прочесть, оказались для нас наставлениями в том, как правильно жить? - восклицает Эразм Роттердамский. - Сколь велико разнообразие умов и обстоятельств! Более того, неужели у кого-нибудь найдется время перелистать такое великое множество книг, чтобы определить все правильно, все верно, да и истолковать это трезво и спокойно» [Эразм Роттердамский, 1986, с. 70-71].

На заре новоевропейской науки революционные умы крайне низко ставят библиотечную премудрость, «бесполезные труды, написанные великими гениями прошлого» (Ф. Бэкон). «Если бы я читал все эти глупые книги, написанные в таком количестве, - саркастически замечает Т. Гоббс, - я бы никогда не написал своих книг». Р. Декарт признается, что от школьного чтения он только отупел, и отводит печатному слову последнее место среди источников познания, причем с оговоркой: сюда относится чтение не всех книг, но преимущественно тех, что могут дать хорошее наставление, это как бы род общения с авторами.

«Отнюдь не случайность, - пишет французский структуралист Р. Барт, - что начиная с XVI в. одновременный подъем эмпиризма, рационализма, а в религии - принципа непосредственной очевидности (в связи с Реформацией), то есть научности в самом широком смысле слова сопровождался упадком самостоятельности языка, отнесенного к низшему разряду в качестве орудия или же изящ-

302

ного стиля, тогда как в средние века человеческая культура уделяла тайнам речи и тайнам природы почти равное место в рамках септениума» [Барт, 1989, с. 376].

Отдавая часть прерогатив опытной науке, словесность теряет опору и в живом общении. С этим связан закат риторики как соединения книжности с непосредственной коммуникацией. Отныне общение по книгам - начальный этап профессиональной подготовки, за которым должны обязательно идти практические занятия. Чистый книжник теперь - это не мудрец, но отстраненный от жизни архаичный чудак. Книжная максима, будь то религиозная заповедь или изречение мудреца, воспринимается не буквально и безусловно, ибо есть уже другие, равные по авторитету руководства для поведения.

Упадок риторики показывает, что распадается норма правильного, этикетного существования образованного европейца по кланам, кастам, сектам, замкнутым кругам личного контакта, на которые была разбита феодальная, сословная Европа. Ведь риторика - это звучащая книжная речь, произносимая в определенной иерархической позиции, и озвученное действие. Книга здесь не отделена от голоса, человек - от ситуации. Поведение направляется текстом не абсолютно, а с поправками на локальность и множественность этикетов, на импровизацию. Теперь же вместо кодов из манер и словесных ухищрений человеку предлагается схема разумного и целесообразного действия. Это рецепт универсальной применимости, он отделен от конкретного круга и места. Язык тускнеет, становится понятнее и суше. Через него должны просвечивать логическая мысль и практическая целесообразность. А тело для обучения целесообразности и точности отдается технике.

М. ВЕБЕР О РАЦИОНАЛИЗАЦИИ И ПРОИСХОЖДЕНИИ КАПИТАЛИЗМА. Возвратимся к замечанию М. Вебера о внутреннем родстве религиозного аскетизма и капиталистического предпринимательства. Преемственность здесь более или менее очевидна и психологически состоит

303

в том, что навыки скрупулезного, тщательного отношения к молитвенным словам и образам переносятся на вещи и деловые обязательства.

В обширном наследии Бебера - труды по истории хозяйства, мировых религий, методологии социальных наук. Центральный интерес для него представляло происхождение капитализма. Будучи прежде всего социологом, М. Бебер выводил социальное действие из мотивов индивидов, находящихся в общении. Реакции людей в толпе, например, не являются социальным действием, так как здесь отсутствует планирование результатов происходящего со стороны участников. По степени осмысленности мотивов социальные действия разделяются на следующие:

1) традиционное (в силу привычки); 2) аффективное (направляемое эмоциями индивида); 3) ценностно-рациональное (в основе - религиозные, этические, эстетические требования к самому поведению независимо от его практических последствий); 4) целерациональ-ное (сознательно направлено на конкретную цель и осуществляется реальными средствами), «в основе его лежит ожидание определенного поведения предметов внешнего мира и других людей и использование этого ожидания в качестве «условий» или «средств» для достижения своей рационально поставленной и продуманной цели» (Бебер, 1990, с. 628].

Только в последнем типе действия открывается простор для разработки и совершенствования средств достижения цели, т. е. рационализации поведения. Люди отдают себе отчет в своих стремлениях и потому планируют, как осуществить их быстрее и надежнее. Усилия отдельных людей совпадают, становятся общепринятыми нормами. Рационализация ведет к совпадению индивидуальных мотивов и структуры социального действия; из всех исторических эпох она в наибольшей степени присуща капитализму. Разумеется, не капитализм изобрел рациональное отношение к жизни, но у него есть средство, которое делает это отношение массовым и всеобъемлющим. По Ве-

304

беру, капитализм возник в результате сложения предпосылок, вызревающих с античности:
- греческой логики и философии;
- греко-римского права, обосновавшего незыблемость закона, разделившего публичную и частную жизнь;

- христианской религиозной морали (особое значение для капитализма имело протестантство - весьма индивидуалистическая и рациональная вера с упором на подтверждение человеком религиозной избранности в земных предпринимательских делах);

- развитой материальной культуры и благоприятных природных условий Западной Европы.

«Стремление к предпринимательству», «стремление к наживе», к денежной выгоде, к наибольшей денежной выгоде само по себе ничего общего не имеет с капитализмом. Это стремление наблюдалось и наблюдается у официантов, врачей, кучеров, художников, кокоток, чиновников-взяточников, солдат, разбойников, крестоносцев, посетителей игорных домов и нищих... капитализм может быть идентичным обузданию этого иррационального стремления, во всяком случае, его рациональному регламентиро-ванию. Капитализм безусловно тождественен стремлению к наживе в рамках непрерывно действующего рационального капиталистического предприятия и непрерывно возрождающейся прибыли, к рентабельности. И таковым он должен быть. Ибо в рамках капиталистической системы хозяйств предприятие, не ориентированное на рентабельность, неминуемо осуждено на гибель» [Бебер, 1990, с. 48].

Слово «рациональность» не случайно постоянно мелькает в работах Бебера. Его понимание капитализма можно назвать теорией рационализации. Рационализация - это вытеснение из человеческого действия не способствующих достижению поставленной цели элементов, в первую очередь эмоций. Структура деятельности должна улучшаться за счет отбора наиболее эффективных и прямых средств исполнения так, чтобы поведение в конце концов совпало с ближайшим путем к цели. Схемы дей-

ствия конструируются логикой не столько теоретически, сколько эмпирически, скрупулезным балансом затрат и доходов. Не случайно бухгалтерское сальдо - олицетворение и самый мощный инструмент буржуазного рассудка. Капитализм маленькими островками и вкраплениями существует издавна и повсеместно. Но экономическим строем он становится там, где навык подсчитывать и улучшать проникает в массу. Протестантство осеняет скрупулезность ореолом религиозно-моральной добродетели, так как обещает спасение только тем, кто успешен в делах.

В конце концов рецепт действия доводится до алгоритма и совпадает со структурой логического вывода. Европейская цивилизация обобщает и закрепляет в абстрактной форме все, что в других цивилизациях было суммой разбросанных опытов. Наблюдение за природой, врачевание, правила поведения есть у всех народов, но только в Европе закрепились философия, наука, медицина, юриспруденция. Музыкальный слух многих народов тоньше, чем у европейцев, но только на нашем континенте музыкальные интервалы оформили в контрапункт и ввели нотную запись. Чиновничество появилось вместе с государством на Востоке, Запад же поставил всю общественную жизнь в зависимость от расписанных специалистами-учеными и правоведами-законодателями сводов правил. «Вообще «государство» как политический институт с рационально разработанной «конституцией», рационально разработанным правом и ориентированным на рационально сформулированные правила, на «законы», управлением чиновников-специалистов в данной существенной комбинации решающих признаков известно только Западу, хотя начатки всего этого были и в других культурах» [Вебер, 1990, с. 47].

Но, разумеется, наиболее мощно и повсеместно продвигает рационализацию рыночная экономика в индустриальной фазе. Ей европейское общество обязано изгнанием первобытных аффектов из сознания и «расколдовыванием» своего мира, т. е. победой над магией и мифом. Логика для своего распространения пользуется экономикой, как в Древней Греции она пользовалась политикой, но теперь результаты охватывают все общество и всего человека.

Почему индустрии выпадает роль тяжелой артиллерии капитализма? Экономическое значение машинного производства очевидно: более оригинальна мысль Вебера, когда он пишет об участии крупных предприятий в рационализации сознания.

Доиндустриальный, торговый капитал немецкий социолог называет авантюристическим. Купцы, финансисты, спекулянты и просто искатели наживы с криминальным оттенком порождают стихийный капитализм везде, где есть деньги и обмен. Они кое-что сделали для воспитания практичного ума, например, изобрели гроссбух. Но можно ли искать у ловца фортуны точного расчета и учета? Это становится правилом только на хорошо налаженном промышленном предприятии. Тут все можно калькулировать, в том числе и действия работника, который отныне работает не на дому, а в специальном помещении под надзором начальника. Точная калькуляция - основа всех последующих операций - возможна лишь при использовании свободного труда. Нервно-мускульную энергию производителя, его действия, отделенные от домашних занятий, можно измерять и рационально использовать, тем более когда появляется машина - сжатый до чертежа и формулы технический расчет, которому работник должен неукоснительно следовать мыслями и движениями.

Итак, в промышленном производстве капитализм создает сгусток рационализующих воздействий. Во-первых, работник отделяется от дома, от быта (а быт всегда насыщен аффектами) и помещается в искусственную среду, где он должен выказывать умственную или механическую сноровку и подавлять эмоции с фантазиями. Во-вторых, в бухгалтерском учете мысль отделяется от образно-смысло-

вого подтекста письменности; в-третьих, в машине полезный эффект независим от породившей ее технической мысли; в-четвертых, в механизме действие не зависит от живого тела, во всяком случае, сэкономлены и отменены многие телесные движения.

Промышленность, собрав в себе способы рационализации из иных областей, за индустриальную эпоху стала их главным распространителем, в ряде случаев подменив собой источники своих заимствований или оттеснив их на вторые роли. Устойчивость личности поддерживается во всех эпохах. В Новое время главной структурой ментального порядка стала промышленная организация. Вот как пишет об этом американский историк техники Л. Мэмфорд: «Механизация и систематизация посредством рабочих армий, военных армий и в конце концов посредством производных способов промышленной и бюрократической организации дополнили и в значительной степени заменили собой религиозный ритуал как средство справиться с тревогой и средство поддержания психической стабильности в массовых популяциях» [Мэмфорд, 1986, с. 235].

В Новое время перспективы экономического роста и технического прогресса окрыляют и волнуют мыслителей. Техника начинает толковаться расширительно, как двигатель всех изменений в обществе и человеке, как синоним эффективности и организации. Но при этом оказывается, что техника лишь очередной носитель рационального начала в эстафете европейской ментальности.

ТЕХНИЧЕСКАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ НОВОГО ВРЕМЕНИ. ТЕХНОЛОГИЧЕСКИЙ ОПТИМИЗМ И ТЕХНОЛОГИЧЕСКИЙ ПЕССИМИЗМ. Со второй половины XVIII в. за несколько десятилетий Западная Европа изменилась едва ли не больше, чем за предыдущие 2 тысячи лет. Города ломают крепостные стены и прощаются со средневековым обликом: узкие, запутанные улочки обрастают регулярными кварталами; в домах вспыхивают газовые, а за-

308

тем электрические лампы. Плохо проходимые грунтовые пути заменяются шоссе и железными дорогами, в города и селения приходят почта и телеграф. Пейзаж приобретает сомнительные украшения из заводских труб, захолустная деревенская Европа отступает перед городской, индустриальной. Изменяются отношения между людьми. Сословные стеснения и церковный надзор, тайные судилища и средневековые казни уходят, оставив место экономической конкуренции, газетным перепалкам, парламентским и непарламентским схваткам гражданского общества. Поток технических, социальных, бытовых новинок не иссякает: век электричества торопится сменить век пара, самодвижущиеся повозки вытесняют с улиц омнибусы и пролетки, человек поднимается в воздух, распространение дешевых фабричных товаров меняет вкусы и повышает благосостояние. В Новое время личность и психика претерпели громадные изменения. Несомненно, что эти изменения осуществлялись в разных областях, иногда параллельно, иногда нет.

Люди прошлого века связывали ускорившийся темп своей жизни с политической революцией 1789-1794 гг. во Франции и промышленной революцией, начавшейся в Англии. Грандиозные и всем видимые последствия этих событий позволили вызреть двум направлениям европейской мысли. Одно утверждало примат решительных социально-политических действий по примеру французской революции, которые переустроят жизнь человека, а также его самого. Другое отводило эту роль индустрии во главе с классом промышленников. Условно можно говорить о мнениях Маркса и Сен-Симона, придумавшего и термин «индустриализм». Развивались и романтические теории о естественном человеке, противостоящем цивилизации (они восходят к Ж.-Ж. Руссо).

Идеологические и политические трения прошлого затрагивали новое положение техники и промышленности в европейском обществе. Поддается ли технический прогресс социальному управлению и можно ли поставить его на службу социальным проектам как важную, но составную часть функционирования больших социально-экономических систем? Или же техника - самостоятельная сила, формирующая общество и человека? И не отменит ли, в конце концов, техника органическую природу и психику Homo sapiens? Положительный ответ на первый вопрос дает принцип подхода к явлениям, который называется социальным детерминизмом. На второй - технологический детерминизм, имеющий две версии: оптимистическую и пессимистическую.

К технологическому оптимизму примыкали некоторые направления психологии, прежде всего советской. Последняя усматривала в связке «орган - орудие» не только усиление природных возможностей человека, но и новое психологическое качество, шаг в эволюции психики. В соответствии с мыслью Маркса о промышленности как истории сущностных человеческих сил научно-технический прогресс трактовался без особых опасений за судьбу Homo sapiens, поскольку отрицательные воздействия техники устраняются передовым общественным строем. Из ресурсов человеческой природы можно черпать так же смело, как и из окружающей среды. «Диапазон трудовых ресурсов и резервов человека безграничен, поскольку он определяется социально-техническим прогрессом, с каждым новым шагом которого усиливаются, ускоряются и многообразно преобразуются нервно-психические потенциалы человека» [Ананьев, 1980, с. 163].

В лабораторном эксперименте пафос экстенсивной сверхиндустриализации угасает, там обнаруживаются только микросинтезы инструмента и психосоматики. Собственно, это и есть психическая реальность, медиатор между биологией и артефактом. Но исследователь, пользующийся аппаратурными методиками, идеями социальности и знаковости психики, оказывается социотехническим оптимистом. Научно-экспериментальная психология - дитя технического века и проектов преобразования человека.

Технологический оптимизм возможен и на другой мировоззренческой основе. В Новое время популярна мысль, что тело и дух человека - прообразы всех его изобретений.

Глаз похож на камеру-обскуру или объектив фотоаппарата, язык - на смычок, сердце - на помпу, тело - на топя-щуюся печь. Каждое изобретение умножает число аналогий.

«Техника есть сколок с живого тела или, точнее, с жизненного телообразующего начала; живое тело, разумеется это слово с вышеприведенной поправкой, есть первообраз всякой техники... По образу органов устраиваются орудия» (Флоренский, 1993, с. 149-150]. Уподобление органов тела орудиям и механизмам было названо в 1877 г. Э. Каппом органопроекцией. Однако одновременно была замечена и другая тенденция. Ее можно назвать технопроекцией. В Новое время технические устройства впервые в истории перестали быть придатками для усиления тела. Механизмы приобретают сложную конструкцию и начинают заменять или подчинять себе человека. Писатели-романтики, впервые изобразившие механического истукана, поднявшего руку на своего творца, предвосхитили тему восстания роботов. Философы и ученые сформулировали мысль о том, что техника утрачивает человеческую меру и уподобление ей людей грозит им потерей человеческих качеств.

В ранней индустриальной фазе европейского капитализма повсеместно осуществляется технизация телодвижений. Механические устройства мануфактур и первых фабрик - грубые подобия человеческих органов, но они превосходят последние силой, быстротой и неутомимостью. Человек должен приспосабливаться к своим подобиям. Машинизация не ограничивается производством, она захватывает государство, познание, быт. Едва ли можно ограничиться здесь простой формулой «производство определяет сознание». Более того, мыслители и администраторы опережают изобретателей и предпринимателей в распространении механического порядка на мир человека. Органическое тело «снимается» в механических кальках, размножается в артефактах и в таком качестве становится копией и антиподом человека. Это повсеместное в Новое время явление цивилизации уза-

конивает ее эпитет «техническая» в широком смысле, выходящем за пределы собственно материального производства. Для критиков технической цивилизации самой большой опасностью представляется машинизация власти. Представление о современном антитехнократиз-ме дают работы французского ученого М. Фуко (которые одновременно являются ценными исследованиями новоевропейской ментальности).

М. ФУКО О ПОЛИТИЧЕСКОЙ ТЕХНОЛОГИИ НОВОГО ВРЕМЕНИ. М. Фуко рассматривает Новое время как эпоху складывания рационального, дисциплинированного индивида капиталистического хозяйства и гражданского общества. Этот индивид создается усилиями производства, образования, науки при координирующем участии власти, которое М. Фуко называет политической технологией. Феодализм не оставил Новому времени упорядоченного, рационального индивида, способного вписаться в социально-политические отношения и технологические процессы индустриальной эпохи. Формы государственно-идеологического воздействия и контроля адекватны складу личности с большой долей «нерационального» поведения: религиозные процедуры исповеди и покаяния, жестокий ритуализированный суд, хаотичная и неэффективная администрация - все рассчитано на удержание стихийной массы в определенных рамках, а не на систематическое, рациональное использование духовных и физиологических потенций человека. В противовес этому общественно-производственная машина капитализма строится на принципах эффективности, дешевизны, универсальности. Ей нужен расторопный, вымуштрованный, дисциплинированный человеческий элемент. «Человек, о котором нам говорят... есть сам по себе момент в управлении, которое власть осуществляет над телом. Душа - эффект и инструмент политической анатомии, душа - тюрьма тела», - пишет М. Фуко, имея в виду, что новые духовно-полити-

312

ческие качества создаются как агенты полезного использования физических возможностей человека [Foucault, 1975, р. 34].

Антропологическая задача Нового времени заключается в том, чтобы учесть, разложить на элементы, определить во времени и пространстве социально-производственного интерьера, состыковать, иерархизировать в функциональных объединениях психомоторику и чувственность стихийного человека доиндустриальной эпохи.

Новый человек формируется в семье, за станком, в казарме и тюрьме, на больничной койке при активном участии эмпирических наук. «Великая Книга человека-машины была написана одновременно в двух регистрах: в анатомо-метафизическом, где Декарт написал первые страницы, продолженные медиками, философами, а также в технико-политическом, который был создан воинскими, школьными, больничными регламентами и эмпирическими способами контроля, корректировки операций тела. Два регистра различаются в той степени, в которой они касаются здесь подчинения и использования, а также функционирования и объяснения тела полезного и тела объяснимого» [Foucault, 1975, р. 86].

Новый человеческий тип возник только тогда, когда он предстал как совокупность количественных характеристик, объединенных наподобие анкеты. Точные показатели возраста, роста, дохода, образования, интеллектуального уровня и т. д. создавали, с одной стороны, рационализированную личность, полезного работника, единицу управления и отчетности в бюрократических картотеках, с другой - предмет научных исследований и процедур. М. Фуко подчеркивает административные истоки большинства социальных и части естественных наук Нового времени. Экономика и государство требовали приемов ранжи-рования, классификации, количественных норм человеческого поведения, которые составили рациональную, научную основу разветвленной управленческой практики. Наблюдается определенный параллелизм в науке, произ-

313

водстве, образовании, административном управлении, быту, но при этом выделяются лидеры в соответствии с характером и размахом антропологической задачи.

Первоначально самые большие усилия направлены на дисциплинирование тела. Ученые трактуют человека как машину, состоящую из трубочек, рычагов, приводных ремней, насосов (затем - как электрическую батарею, телефонную станцию, вычислительное устройство); на фабрике учат приспосабливаться к работе станка, в армии - механически шагать, отвечать, повиноваться, в школе - решать стандартные задачи и сидеть в стандартных классах, в больницах - лежать на стандартных кроватях в стандартных палатах, в тюрьме вообще все надо делать строго по правилу и по команде - спать, есть, передвигаться, отправлять естественные потребности. Поскольку деревенский человек не привык к порядку и организации, то дисциплина XVII-XIX вв. груба и напоминает дрессировку. За незначительные отклонения от регламента штрафуют, подвергают физическим наказаниям, сажают в карцер. Тело рассматривается по деталям, как в механике: движения, жесты, позы; действия человека контролируются, в них упражняются. Дисциплина Нового времени отличается от рабской, где человек низводится до животного, или от феодальной с ее упором на преданность и символически-патриархальные узы. Индустриальное общество поглощено идеей эффективной, аналитически расчлененной и отлаженной системы, которая включает и человека. Новоев-ропейская «политическая технология» человека составлена из дисциплинарно-манипулятивных техник в школе, мануфактуре, казарме, особенно концентрированно - в тюрьме. Ее продукт - дисциплинированный субъект, который будет регулировать себя даже на необитаемом острове (что изображено в романе Д. Дефо). Дисциплина как обучение саморегуляции отличается от других исторических типов дисциплины. Это - контроль за текущими движениями человека-машины в утилитарно-производственных целях.

«Политическая технология» распространяется и на самую интимную сферу человеческих отношений. И здесь Фуко видит не природную данность человеческого влечения, а всепроникающие механизмы исторически определенных систем власти. В книге «История сексуальности» вскрывается отношение «власть - наслаждение». Со времен средневековой борьбы с «грехом» эта пара выступает вместе: власть преследует, контролирует, направляет; наслаждение избегает, трепещет, признается. Основной тезис широко задуманного исследования - антифрейдистский: буржуазное общество сексуальность не подавляет, а создает и рассеивает повсюду по каналам медицинского просвещения, половой гигиены, семейной педагогики и т. д.

Сексуальность - историческая характеристика отношений между полами в определенном обществе. «Ее не следует воспринимать как определенную данность природы, которую власть пробует обуздать, или как темную сферу, которую знание понемногу пытается прояснить». Это слово, которое можно применить к исторической диспозиции: не глубинная основа, на которой осуществляются трудные решения, но огромная сетевидная плоскость, где стимуляция тела, интенсификация удовольствий, побуждение к рассуждениям, формирование знаний, усиление контроля и сопротивление ему сковывают одних с другими в соответствии с некоторыми главными стратегиями знания и власти» [Foucault, 1976, р. 39].

За межличностной игрой выборов и предпочтений стоит «биовласть» - государственная машина с претензиями на управление биологическими закономерностями человеческого рода. Она сменила эротические и брачные нормы средневековья, весьма раздробленные и частные.

Дисциплинирование человека карцером, розгами и шпицрутенами приходится на время мануфактурной промышленности и королевского абсолютизма, в том числе того, с рационализующими устремлениями, который называется просвещенным. В мануфактуре разделение труда

315

следует еще за естественным разделением человеческих способностей. Один режет проволоку, другой заостряет конец, третий проделывает игольное ушко. Рабочий, вооруженный ручным инструментом, может развить свой навык до виртуозности. В таком производстве проявляются артистизм и специализация, которая вырастает из природных задатков. В мануфактурной кооперации связаны не просто операции, а живые люди, каждый из которых представляет отдельную операцию. Цель технологической организации - создать своего рода машину из живых людей. Но сделать это трудно, так как человек протестует против машинизации своего тела. Мануфактурная эпоха пестрит жалобами на своеволие рабочих и дисциплинарными строгостями. В конце концов вместо попыток уподобить людей единой живой машине изобретают настоящую, механическую машину, где несколько инструментов соединены и подключены к двигателю. Машину не надо приноравливать к человеческим способностям, она соответствует механической, физической или химической последовательности обработки материала. Машина уподоблена природному процессу, а человек - машине, и сопротивляться этому он-ие может. Поэтому и требования к вымуштрованному телу понижаются. В некоторых ведущих областях промышленности (например текстильной) машины обслуживаются женщинами и детьми. Человек к этому времени прошел предындустриальную дрессуру и дисциплинирован не только на производстве. Без крайне мучительной ломки стихийной крестьянской ментальности он не смог бы воспользоваться возможностями, которые предоставляет более свободное и зажиточное общество, возможностями включиться в связи более опосредованного и тонкого регулирования.

ТЕХНИЧЕСКАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ И БЫТ. Контролирующий сам себя индивид формируется и в быту. В Новое время европейское человечество повсеместно пе-

реходит от биологического «старого порядка» к индивидуализированному, гигиеническому образу жизни. И здесь органопроекция сменяется технизацией.

Например, вплоть до Возрождения этикет даже для высшей знати сводился к правилам телесного контакта. За столом кушанья брали руками. Использовали блюдо, стакан и нож. Хотя в посуде и столовых приборах в богатых домах не было недостатка, люди не испытывали в них потребности. С вилкой западные европейцы познакомились в XI в., но ее использование порицалось моралью до XVI в. Кубок передавали из рук в руки, суп тоже пили по очереди из общего сосуда или наливали в стакан. Брезгливость выглядела странной во времена, когда спали в общей постели, обходились без нижнего белья и искали друг у друга насекомых в знак уважения и симпатии. Этикет учил правилам физического контакта, люди часто касались друг друга, религиозная символика переполнена образами тела.

Правила поведения описываются, например, в «Книжице о приличии детских нравов» нидерландского гуманиста XVI в. Эразма Роттердамского. Некоторые из них покажутся сейчас курьезными. Роттердамец учит контролю за телесными проявлениями, позой, выражением лица: брови надо иметь ровные, глаза не щурить и не расширять, губы не закусывать, щеки не раздувать, пальцы не сжимать, в лице не меняться. Подробно говорится о почесывании, зевании, кашле, чихании, сморкании (носовой платок еще не очень привычен), пускании ветров. Естественно, что в центре внимания обеденные манеры. Они пока средневековые по характеру и сводятся к правилам еды руками из общей посуды. Неприлично быть прожорливым, грязным, шумным, публично обнажаться и откровенно отправлять некоторые надобности. Эразм не просто наставляет, он борется с целым культурным укладом, основанном на ритуализированных, но весьма свободных проявлениях естественных потребностей.

Эпохи Возрождения и Просвещения - переходные: заканчивается «биологический старый порядок», в XVI-

XVIII вв. промискуитетное общежитие средневековья преобразуется в новоевропейский гигиенизированный и частный быт.

На столе появляются ложка, вилка, тарелка, салфетка для каждого, в гардеробе (сначала у привилегированных сословий) - носовой платок и нижнее белье; скученность и соприкосновение человеческих тел перестают казаться естественными. Вплоть до XVIII в. даже высшее общество весьма терпимо к запахам экскрементов и телесных выделений; в парфюмерии царят резкие ароматы мускуса, амбры, лука. «Обонятельную революцию» Нового времени связывают с распространением медицинской теории, согласно которой болезни переносятся дурным воздухом. Эта «допастеровская мифология» (Л. Пастер ввел современную, микробную теорию инфекции) возглавила поход против клоак и свалок за общественные туалеты и канализацию, ввела привычку обнюхивать пищу, создавала культ стерильности, насаждала отвращение к дурным запахам, обонятельную сверхчувствительность, порицала коммунальное тесное общежитие и физиологическую разнузданность.

Гигиенизация быта стала заметным, хотя и частным моментом в длинной цепи перехода от «промискуитетных» традиционных культур к индивидуалистической цивилизации современности. Социально-нормативные, аксиологи-ческие, пространственно-временные регуляторы поведения, сконцентрированные вокруг телесных потребностей и проявлений, замещались другой системой порождения психики, хотя и не исчезали совсем. «С тех пор, как древние схемы восприятий и оценки исчезают, - пишет автор исторического исследования запаховой чувствительности, - только физический облик поддерживает ностальгию по свободным органическим проявлениям. Ведь многие события современной истории суть восхождение к нарциссизму и замкнутости частного пространства, разрушение дикарского уюта, нетерпимость к тесноте» [Corbin, 1982, р. 270].

МЕНТАЛЬНАЯ СТРУКТУРА РАЦИОНАЛЬНОСТИ И НЬЮТОНОВСКАЯ КАРТИНА МИРА. Социальные ученые по-разному формулировали обнажившееся в XIX-XX вв. противоречие, на котором построено существо человека: между его органической природой и его искусственной сферой. Социальность в XIX-XX вв. более чем когда бы то ни было опредмечена, отдалена от органической жизни, она предстает перед историком как масса документов, существующих независимо от живых людей. Это значит, что социальность, как и техника, доходит до критической точки в равновесии между искусственным и живым. Психика же посредничает между двумя мирами. Энергия тела через сеть аффектов и влечений, образов и психомоторных движений, замыслов и расчетов «перетекает» в человеческие отношения и рукотворные предметы. В Новое время артефакты теснят органику. Это выражается в машинизации, спрямлении пути между замыслом и результатом. Большие секторы мускульного труда, умственных усилий заменяются механизмами. «Ненужные» эмоции уступают место формулам, схемам, т. е. тем же артефактам. «Склеротизация» ткани жизни в Новое время повсеместна. Поэтому можно выделить общую тенденцию европейской цивилизации, которая охватывает и социальность, и труд, и духовную сферу. Подобная сопряженность культурного (искусственного) и органического легко узнается, где бы она ни распространялась; в итоге она может быть определена как сама новоевропейс-кая ментальность, во всяком случае, ее ведущая тенденция. Новоевропейская ментальность суммирована в картине мира, которая не столько словесно-концептуальна, сколько концептуально-предметна.

Капитализм совершает предметное опосредование жизни, так же как раннее христианство совершило опосредо-вание смысловое. Предметное опосредование можно понимать широко, в том смысле, что цивилизация впервые претендует на контроль жизни, как стихии, заменяет ее

319

порядком везде: в мыслях, эмоциях, отношениях, в хозяйстве. Можно и более узко - как имитацию природных вещей, в том числе такой природной вещи, как тело человека.

Машинное производство скрупулезно членит психофизиологию человека. В конце концов разделенные способности человека воссоединяются в полученном продукте. Артефакты образуют род сообщества, копирующего в своей эфемерной самостоятельности человека и его отношения (Маркс назвал это товарным фетишизмом). Впервые в истории противовес «непосредственному» человеку, живому общению биосоциальных тел обладает такой самодостаточной полнотой, питая и критические обличения буржуазного отчуждения, и кошмароподобные грезы литературы, и оптимистические проекты освобождения труда.

Мир, сотворенный технической цивилизацией Нового времени - ньютоновский. Это значит, что он составлен из макротел. Тысячелетия понадобились для того, чтобы скопировать человеческое тело в его макрофактуре, скомпоновать его органы и функции в артефакте, наделить искусственную вещь подобием социального характера и общественных отношений, отправить в самостоятельную жизнь.

Человеческая психика обзаводится качествами и синдромами, неизвестными до сих пор. Среди новинок - не только массовое распространение саморегуляции и возрастание формально-логического и технического интеллектов. Регистр психических состояний сдвигается к полюсу уподобления человека нечеловеческому устройству. Распространяются компульсивно-навязчивые, сверхпе-дантичные характеры, шизофрения - патологические последствия сверхрационального и машиноподобного существования.

РАЦИОНАЛЬНОСТЬ И СВОБОДА. Рациональность в контексте общей картины мира является разновиднос-

тью ньютоновской причинности, т. е. объяснением, не проникающим за грань макротел, а применительно к человеку - в область его глубокой мотивации. Поэтому в конце концов рациональность оказывается не самоцельной, а технической в том смысле, что она только доставляет человеку навыки адаптации к жизни в сложно устроенной предметной среде. Духовных ценностей она не затрагивает, а если затрагивает, то это воспринимается как патологическое навязывание человеку машинообразного способа жизни.

Крайнему рационализму в Новое время противодействуют патриархально-традиционалистские, художественные и либеральные взгляды на мир.

Либерализм есть идеология и психология личной свободы. Новое время, как и любая другая эпоха, ставит человека перед дилеммой свободы и зависимости. Теперь ключевая для личности проблема выбора перенесена в плоскость политических прав и экономических возможностей. Великие революционные декларации XVIII в. провозглашают равенство людей перед законом, неотъемлемые права на «жизнь, свободу и стремление к счастью» (Декларация независимости США). Вначале плохо различимые, вызревают две главные социально-политические и психо-социальные установки эпохи: демократическая и либеральная. Для первой самоцельно равенство. Крайний эгалитар-но-революционный вариант этой позиции признает и насильственное уравнивание людей. Он рационален и утопичен (утопия проектирует полное преобразование людей на разумных основаниях). Либерализм же утверждает только равные для всех людей права добиваться своих целей. Морально-политическая доктрина демократии известна еще древним грекам, либерализм - новоевропейс-кое явление.

Свобода, по мнению либеральных идеологов, стоит выше комфорта и скрупулезного исчисления благ. «Кто ищет в свободе что-либо, кроме самой свободы, создан для рабства», - пишет А. де Токвиль. Эта идея, не будучи

321

открытием Нового времени, получает тут широкое распространение, равно как и опасения за то, как бы стремления к усовершенствованиям не подменили этой имманентной сущности человека. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел психология