Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Ваш комментарий о книге

Ломброзо Ч. Анархисты

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава XI. МЕРЫ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ

    Говорят, что с анархизмом можно бороться только огнем и мечом. И вполне согласен с тем, что против анархизма должны быть предприняты энергичные меры; но я настаиваю, что меры эти не должны быть похожи на те крайности, в которые впали в последнее время Франция и Италия, ибо там они почти так же импульсивны и так же рассчитаны на действие лишь в данный момент, как и причины, породившие их. Наконец, такие меры должны, несомненно, вызывать новые насилия.
    Я вовсе не противник смертной казни в тех случаях, когда дело идет о прирожденных преступниках, жизнь которых может быть во вред многим честным людям; поэтому я не колеблясь произнес бы смертный приговор Пини и Равашолю. Если же существуют вообще тяжелые преступления, против которых не следует применять тяжелых и в особенности унизительных наказаний, то это преступления анархистов. Во-первых, потому, что многие из них душевнобольные люди, а для душевнобольных существуют лечебницы, а не эшафоты и не галеры; а во-вторых, хоть они и бывают преступны, их альтруизм заслуживает особого внимания. Будучи направлены в другую сторону, они могли бы быть чрезвычайно полезны тому самому обществу, которому принесли вред (истерическая природа Вальяна, Генри несомненно была способна на это). Луиза Мишель сумела приобрести такую любовь больными несчастных, что ее повсюду называли «красным ангелом». В тех же случаях, когда преступник сам ищет для себя смерти, совершая преступление, смертный приговор лишь помогает врагу общества достичь своей цели.

     ______________
    * Ливорно (см.: Маgri N.. Santelli A. Lо stato antico е moderno di Livorno) был населен либурнийцами, народом иллирийского происхождения, которые создали либурнийские галеры и знаменитых пиратов; прибыв для грабежей в Тосканское море, они основали там свою стоянку.


     Когда же преступление совершено без политической подкладки неуравновешенною натурою, получившей скудное образование, под влиянием случайности или из чувства возмущения против собственной нищеты и нищеты других, то в подобных случаях смертная казнь является совершенно излишней, так как такие преступники не опасны. Заметьте, что все они молоды: Лангсу 20 лет, Швабе - 23, Казерио - 21, и т. д.: это как раз самый спелый возраст и самый склонный к крайнему фанатизму; позже чувства становятся менее страстными; говорят же ведь, что в России ке - революционеры в 20 лет и умеренные в 40.
     Сверх того, ведь смерть приверженца какой-нибудь идеи не убивает самой идеи; часто даже наоборот, она выигрывает от окружающего ее ореола мученичества, тогда как бесплодная идя все равно погибла бы сама собой. Дай невозможно в течение жизни одного поколения с уверенностью судить о ложности или првдивости какой-нибудь мысли; точно так же как нельзя дать правильный отзыв о жизни какого-нибудь отдельного лица до его слерти. Тем более нелепо носителей этой идеи приговаривать к смерти только за то, что они ее носители.
     Смерть приверженцев учения может вызвать только реакцию, в смысле повторения того же преступления, потому что фанатиков не успокаивает, а раздражает смерть их единомышленников еще не успел умереть Равашоль, как уже был создан его культ и вместо Марсельезы стали петь гимн Равашоля. Дюбуа указывает, что анархистское движение достигало наибольших размеров там, где были процессы и преследования анархистов, служившие прекрасной пропагандой учения. Например, в Руане, Вене, Грене, Сент-Этьене, Ниме, Бурге. В Фурмис анархизм появился после кровавой расправы со стачечниками. Барселона и Париж могут служить для нас примером, как приговоры анархистам, бросавшим бомбы в театрах, вызывали тотчас же подобные или еще худшие преступления. Все еще помнят печальную судьбу Карно, одного из самых честных и популярных государственных людей. Но если до того факта мы не могли упрекнуть Францию в снисходительном отношении к анархистам, то с этого момента вместе с возрастающими репрессиями увеличивается и количество преступлений. В это самое время Швейцария и Англия ничем не выделяют анархистов из среды преступников, и мы видим, что в этих государствах анархистское движение совершенно парализовано. Прекрасное доказательство всей бесполезности исключительных законов мы имеем в России, где страшнейшие репрессии (медленная смерть в рудниках и россыпях Сибири) вызывают лишь новые, более отчаянные попытки.
     «Для разжигания революционных стремлений нет лучшего средства, как эти легенды о мучениях, - пишет один из лучших наших мыслителей, Ферреро. - Они возбуждают фантазию мечтателей и фанатиков, которыми богато современное общество и которые всегда составляют существенный элемент в революционных движениях. Во всяком обществе существует элемент, который испытывает потребность в преклонении перед жертвой, в восхищении ею и даже иногда в принесении себя в жертву. Им доставляет удовольствие чувствовать, что их преследуют, думать, что они - жертвы насилия и человеческой злобы; и они выбирают ту партию, в которой опасность наиболее велика, совсем как те альпинисты, которые выбирают для восхождений места с самыми глубокими пропастями и с самыми неприступными скалами. Для таких людей преследования, которые ведутся против анархизма, гораздо существеннее, чем сама идея. Нет ничего опаснее возбуждения фантазии этих людей смертью преступника. Осужденный Вальян становится мучеником; его могила становится целью бесконечных паломничеств; пролитая кровь, всегда дающая почву для создания легенд, питает начавшуюся легенду, и она растет и приносит плоды.
     ...Надеялись, что убив семь голов, убьют и гидру - анархизм. Однако на деле получалось как раз обратное: анархия не только не кончила своего существования под ударами закона и позора, но почерпнула в них еще новую силу и значительно улучшила тип своих героев. Это как бы очищение анархии есть один из наиболее неожиданных, но и наиболее опасных фактов последнего времени. Первым героем анархистов в последние годы был Равашоль, тип жестокого прирожденного преступника, кровожадный убийца ради грабежа, человек-зверь, скрывавший под видом политики свои свирепые наклонности. Рядом с ним стоит Вальян, хотя и не беспорочный, но сначала значительно лучше Равашоля, занимавшийся воровством и мошенничеством, но не убийством. За ним следует Генри, странный и неуравновешенный юноша, безупречного поведения, успевший расположить в свою пользу самых злых своих врагов своей искренностью и глубокой убежденностью. Последним был Казерио, без всякого сомнения честный (фанатик, не совершивший ни разу ни одного обыкновенного преступления и неспособный на преступление, который, конечно, не сделал бы того, что он сделал, если бы не ослепление политической страстью. После года и месяца энергичных репрессий Франция, так же как и другие государства, очутилась перед удивительным и действительно утешительным результатом: в то время как раньше в ряды анархистов шли кандидаты на галеры, теперь эта партия рекрутирует в свои кадры честных людей; фанатизм и крайний дух жертвы делает их способными идти даже на смерть, придает им решимость, которой характеризуются все мученики религиозных движений.
     Но это еще не все: анархизм не только очистился, он стал еще отважнее. Законодатели хотели запугать анархистов последним средством, которое стало, кажется, талисманом общества, - топором палача. Но им приходится с ужасом констатировать, что анархисты все смелее и более открыто наступают на общество уже с тыла, не прячась больше и не обращая внимания на разность сил. От Равашоля, который кладет свои две бомбы тайком и тотчас же обращается в бегство, стараясь скрыться, мы переходим к Вальяну и Генри, бросающим бомбы в кафе или парламент среди толпы, где их наверно увидят и арестуют. Наконец, мы видим Казерио, который наносит свой удар кинжалом публично, в условиях, которые исключают всякую возможность бегства. Таким образом, от анонимного убийцы мы доходим до человека, хладнокровно отдающего свою жизнь за смерть ненавистного ему лица, и который, идя на преступление, заранее знает, что его голова погибла.
     Эти печальные явления, пугающие поверхностных и опирающиеся только на личный опыт государственных людей, совсем не волнуют тех, кто знаком с историей и с человеческой психологией. Это очищение анархизма есть прямое следствие преследований. Вполне понятно, почему первые покушения были совершены настоящим преступником, каким был Равашоль, а не честным человеком, который выступает теперь как активный член этой партии. Хотя мораль политическая и мораль индивидуальная, как я уже говорил в другом месте, часто находятся во взаимном противоречии и хотя часто честные люди совершают в конце концов преступные деяния с политическими целями, однако очень трудно допустить, чтобы добрые по существу люди могли без очень сильной провокации решиться на такие опасные и жестокие убийства, как те, которые совершались последнее время во Франции. В первый раз мысль о подобном преступлении должна была родиться в воображении какого-нибудь прирожденного преступника, который совершенно хладнокровно, маскируя свои преступные наклонности желанием вступиться за преследуемых товарищей, намерен позабавить себя взрывом дома кого-нибудь из властей; далее, войдя во вкус этой игры, он продолжает ее до тех пор, пока его не схватят. Но затем следуют серьезные преследования, законы, издаваемые специально против анархистов, повторяющиеся смертные приговоры; и вот создается легенда о мучениках анархистах, а этого достаточно, чтобы толкнуть на путь убийств честных фанатиков партии, до чего они наверно не дошли бы, не будь налицо все вышеуказанные факторы. Как только они видят, что их товарищей тысячами запирают в тюрьмы, что их газеты конфискуются, что голова одного из друзей упала в корзину гильотины, - их альтруистические чувства и чувство политической солидарности тотчас же приходят в возбуждение. Эти чувства всегда достаточно живы среди крайних партий и честных фанатиков. Надо полагать, что как у Вальяна, так и у Генри, да и у всех содержащихся по тюрьмам анархистов в партии были верные друзья; общность идей, опасности жизни, фанатизм доводят дружбу до степени интенсивности, которую мы едва можем себе представить. Нужно думать, что преследования друзей вызывают у них тот же гнев и то же возмущение, какие среди европейских ученых вызвало бы известие о ссылке какого-нибудь великого мыслителя за его открытие в Сибирь. Они полагают - не надо забывать этого, - что их друзей преследуют за исповедание тех идей, которые для них дороже всего на свете и общность которых связывает их дружбу крепче всего прочего. Отсюда вполне ясно, что вместе с тем, как начинается преследование, тип «убийцы» становится лучше, и из преступника он превращается с этого момента в честного фанатика. Теперь покушения совершаются честными людьми, у которых чузство солидарности более сильно, чем у обыкновенных людей, и которые часто, вследствие нравственной неуравновешенности, испытывают патологически интенсивную потребность жертвы.
     С этим явлением непосредственно связано и другое - большее мужество позднейших анархистов. Чем более честен и фанатичен убийца, тем безразличнее для: него последствия его поступка. Он одержим жаждой жертвы и с овершит свое покушение, чего бы это ему ни стоило, даже в тех условиях, когда он будет вполне уверен, что его схватят, осудят и убь ют. Такой бомбист, как Равашоль, который совершает свое преступление по прирожденной преступности, постарается обеспечите себе отступление и попадется в руки полиции только по легкомыслию. Такие же убийцы, как Генри или Казерио, которые действуют только под влиянием фанатизма, знают наперед, что заплатят за свое преступление жизнью, и уже не принимают никаких мер к собственной безопасности.
     То, что насилие вызывает насилие же, - фатальный исторический закон; новейшие факты только подтверждают эту печальную истину. Загляните только в итальянскую историю последних лет, и вы увидите в миниатюре повторение того, что происходит во Франции и в Испании. Особенно усердно нападали в Италии на Криспи: на протяжении немногих лет он подвергся двум нападениям. Другие государственные деятели тоже не вполне избегли его судьбы; однако никто не думал покушаться на жизнь Депретта. Почему такая разница? Потому что Криспи из всех итальянских государственных мужей проявил наибольшую склонность разрешать вопросы при помощи силы. Та-ким образом он, так сказать, сам наталкивает своих врагов на мысль о применении силы, он бессознательным внушением заставляет их следовать своему примеру. Депретт, предпочитавший употреблять хитрость и ловкость, никогда не вызывал против себя насилия, точно так же как Кавур, Гладстон и вообще все английские государственные деятели, которые в политике всюду, где можно», старались применять нравственную силу. Совершенно то же явление наблюдалось во Франции, когда государство стало отвечать на покушения силой во всех ее проявлениях: с этого момента насильственные действия партии анархистов стали вдвое интенсивнее, потому что все скрытые планы и желания восстания были непосредственно возбуждены. Правда, что те репрессивные меры, которые Франция и Испания применяют к анархистам, вызваны зверствами самих анархистов; но не будем же забывать, что в этой борьбе государство является вышестоящим, более богатым, более могущественным и образованным, поэтому оно должно было бы подавать пример рассудительности, спокойствия и хладнокровия, вместо того чтобы при виде опасности слепо прибегать к террору и гильотине; этим оно только создает жертвы и раздражает дух вражды и противодействия в партии, которую оно хотело бы уничтожить».
     Жестокие репрессии имеют еще тот недостаток, что возбуждают гордость анархистов, внушают им мысль, что они владеют судьбами народов; они располагают в их пользу высшие классы, которые при других условиях могли бы быть прекрасным оплотом против них.
     Главный характерный признак случайных политических преступников и преступников по страсти - это, скажем, их специфическая неприспособленность к той форме правления, среди которой они живут и против которой борются. Обыкновенные же преступники оказываются неприспособленными не только к социальной среде своей страны, но и к социальной среде всякой другой нации, стоящей на одной степени культуры с их родиной.
     Поэтому в то время, как обыкновенных преступников необходимо исключать из цивилизованного общества, политических преступников достаточно удалить из той государственной и социальной среды, к которой они оказались неприспособленными.
     Итак, изгнание и в важных случаях ссылка - наиболее подходящие наказания для преступников этого рода. Для этих чисто политических преступников (исключая сумасшедших и прирожденных преступников) я предложил сделать наказание временным и параллельно парламентским выборам, происходящим каждое пятилетие, отзывать их обратно. Ведь может случиться, как это и случилось с богохульством и атеизмом, что еще до истечения срока их наказания общественное мнение о важности их преступлений изменится и даже совсем оправдает их. На этом основании современная школа криминалистов, отрицающая присяжных заседателей, когда дело идет об обыкновенных преступниках, настаивает на суде присяжных в политических процессах. Ведь это единственный способ определить, являются ли еще известные поступки преступлениями в общественном сознании. Наоборот, во Франции, где насмешка над человеком равна смертному приговору, гораздо полезнее было бы помещать эпилептиков и истеричных в дома умалишенных. Перед жертвами преклоняются; над дураками смеются. Смешной же человек никогда не может быть опасным.
     С другой стороны, всякие интернациональные меры совершенно бесполезны, потому что у анархистов нет никакого общего центра, из которого они делали бы свои вылазки. Остроумная полиция каждую минуту думает, что она напала на такой центр, но лишь только она приближается к нему, ее надежды рушатся. И это понятно! Принцип анархизма - крайний индивидуализм и отрицание всякой зависимости.
     Существуют страны, которые благодаря мягкости их законов менее других страдают от анархизма. В других анархизм не пустил корней, потому что они довольно хорошо управляются. Эти страны никогда не введут у себя драконовых законов, потому что эти законы только унизили бы их и, быть может, вызвали бы ту опасность, которой они избежали до тех пор. Однако все государства могли бы сойтись лучше на нескольких, общих всем, полицейских мерах, как, например, фотографирование всех приверженцев боевой анархии, интернациональное обязательство извещать о всякой перемене местонахождения опасных лиц, помещение в больницы всех манома-нов, эпилептиков и анархистов -маттоидов (эта мера действеннее, чем кажется с первого взгляда), систематическая высылка всех более опасных индивидов, как только они совершат тяжелое преступление, на возможно отдаленные острова Океании; брошюры, указывающие в наиболее популярной и анекдотичной форме на нелепости их поступков; предоставление народу полной свободы протестовать против анархистов даже при помощи насилия. Таким образом можно создать настроение против анархистов как раз в той среде, на которую они больше всего стараются влиять.

Печать

    «Что сказать о последних законах печати?» - спрошу я вместе с Ферреро. Среди других ошибок, анархистов совершенно неосновательно смешивают с социалистами. У первых нет прессы, а если бы и была, они не пользовались бы ею. Таким образом, вместо того, чтобы поразить анархистов, поражают их самых серьезных врагов.
     «Всякий, наблюдавший вблизи анархистское движение, отлично знает, что главные центры производства литературы находятся за границей. Из-за границы получаются почти все газеты и брошюры, распространяемые анархистами. Так что закон этот, по крайней мере в данный момент, не может особенно беспокоить анархистов.
     Впрочем, этот закон точно так же был бы бесполезен, если бы даже итальянские анархисты обладали процветающей прессой. Пресса до известной степени отвлекает внимание, является громоотводом; поэтому чем больше анархисты могли бы писать и печатать, тем меньше они стали бы действовать и тем меньше искали бы исхода своей политической страсти в сенсационных убийствах. Простейшее доказательство этому я нашел в письме Казерио из Франции к одному другу: "Что касается пропаганды, то по этой части здесь делается много, однако исключительно путем действий, потому что здешнее республиканское либеральное правительство запрещает печатать анархистские газеты". Впрочем, пресса действовала весьма умиротворяющим образом на нашу политику, она поддерживала гневные статьи за счет тех ударов, которые враждующие партии могли бы наносить друг другу. Очень возможно, что и теперь многие приверженцы даже консервативных партий обратились бы к насилию, если бы их ненависть к противникам не находила выхода в литературе. Почему не случится того же самого с анархистами? Это истинное несчастье, что анархисты до сих пор еще не приобрели привычки выступать в литературе и в прессе, как прочие партии. Весьма возможно, что если бы анархисты Ливорно обладали постоянной газетой и привычкой писать в ней, они удовлетворились бы литературной полемикой, вместо того чтобы убивать журналиста противной им партии.
     Мне скажут, что с прессой анархистов нужно бороться самыми энергичными мерами уже потому, что она распространяет заразу своих идей и теорий. Однако было бы чрезвычайно наивно думать, что это возможно или очень легко провести: в настоящее время печать стала настоящим оракулом современной жизни; она стала таким тонким, таким ловким и могучим орудием, что для всякого правительства управлять печатью настолько же невозможно, как заковать в цепи ветер. И потому если даже у анархистов отнять всю прессу, то этим не остановить пропаганды, потому что она всегда велась гораздо более изустно, чем письменно, как всякая пропаганда, обращенная к необразованной публике.
     Насилие всегда безнравственно, даже тогда, когда оно направлено против насилия. То общество и та цивилизация кажутся высшими, которые умеют подавить насилие, не прибегая сами к нему. Смутный намек на такую будущую цивилизацию мы имеем в Англии. Английское правительство часто дает народу пример веры в моральную силу; оно не считает себя вправе раздражать зверские инстинкты, дремлющие в глубине каждого человека. В то же время Англия применяет насилие в случайных массовых беспорядках.
     Каким счастьем было бы для Европы, если бы эта мягкая система, применяемая в Англии к спорадическим восстаниям, применялась бы к хроническим социальным болезням и между прочим к анархизму».

Религия

    Много было говорено о чувстве религиозности и религиозном воспитании как о средствах против анархии. Что бы ни говорили по этому поводу свободомыслящие, я думаю, что государство должно было бы обратиться к этим средствам, если бы они были действительны. Между тем история доказала, что средства эти - тупое оружие. Все деспотические государства прибегали к помощи полиции и священников, и никогда ни те, ни другие не спасали их. Дело в том, что религиозное чувство нельзя ввести как закон, форму или подать. В тех случаях, когда религиозное чувство опирается на истину и на общие убеждения, его нельзя вытравить из сердца людей - «гони природу в дверь, она влетит в окно». Но если религия не основана на истине и всякий научный прогресс подрывает ее основы, она не только не может быть полезна, но сама нуждается в защите. Кроме того, религиозное чувство, по признанию самих правящих классов, исчезло из их среды; а всякое чувство, отсутствующее в правящих сферах, не может иметь распространения. Правда, они сами говорят: хоть мы и не верим, мы все же желаем поддерживать религиозность в низших классах. Но в наше время, когда расстояние между классами значительно уменьшилось, немыслимо успешно проповедовать какое-нибудь чувство, если проповедующий класс сам не проникнут им. И никому нет охоты верить в то, во что не верят высшие классы.
     Америка, Италия и Голландия обязаны своей свободой подъему священного фанатизма; им проникнуты были не только народные массы, но и представители высших сфер, конечно, не в такой степени. Попробуйте в наше время вызвать крестовый поход, употребите даже все средства, имеющиеся в распоряжении у государства, за вами не пойдут даже священники. Ужасы Парижской коммуны действительно происходили под знаменем неверия и атеизма, но эти факты ничего не доказывают. Приводить их в пример так же убедительно, как надеяться дискредитировать религию указанием на избиение альбигойцев и гугенотов. В последнем случае религией прикрывались только политические цели и зверские инстинкты.
     В самом деле, эти ужасные кровавые сцены, как будто вызванные атеизмом, имели место среди тех самых народов, которые немного спустя устраивали благочестивые паломничества, у которых в совете народного просвещения заседали епископы. Подобные же случаи бывали, с другой стороны, в истории народов, уделявших много времени борьбе за короля-помазанника Божия или за Папу. Ничего подобного не встречается в жизни наций, давших нам Дарвина и Канта, Спинозу и Бентама, у которых утилитаризм и позитивизм уже давно перестали быть отдаленным смутным эхом, а восприняты вполне сознательно, не как мода и не в пику господствующему классу, а как солидное убеждение проникли в массу и дали такие осязательные результаты, как потребительные общества, фребелевские сады, народные банки, убежища для душевнобольных преступников, полную секуляризацию образования и сверх всего полную терпимость ко всем мнениям, которая никогда не встречается среди людей односторонних и малосознательных.
     Что же касается религиозного чувства, его можно пропагандировать и укреплять сколько угодно; не нужно только создавать себе иллюзий, что оно может заменить свет современного знания. Религиозное чувство оказалось бессильным после ужасных битв Совета Тридцати, после священного «Союза Трона и Алтаря». Религиозное чувство играло особенно ничтожную роль среди народов латинской расы. Как можно ждать, чтобы оно оказало какое-либо действие теперь, когда внуки Вольтера стали современниками Дарвина?
     Можно ли поверить, чтобы теперь сочинения св. Франциска могли бороться с возрастающими экономическими нуждами и недовольством, поддерживаемым истинным фанатизмом?
     Что скажут противники анархизма, борющиеся с ним во имя Христа, если им возразят словами самого Спасителя, отрицавшего справедливость на земле и презревшего семейные узы? Им можно еще привести слова другого великого мыслителя церкви, св. Фомы, по мнению которого единственное право - это религия; он указывает на три случая, когда законы могут быть несправедливыми: во-первых, если они противоречат общему благу; во-вторых, если законодатель переходит границы своей власти, и в-третьих, если они неправильно разделяют блага. Он идет дальше, допуская восстание против власти, не действующей в смысле общего блага, и признает за бедными право на излишек богатых. Другой отец церкви в своей «Этике» отрицает право собственности на землю и говорит о праве грабежа в случае нужды, что весьма напоминает экспроприации анархистов.
     Сами иезуиты, всегда бывшие видными представителями мизонеизма, объявляющие гипнотизм порождением дьявола, а Гарибальди исчадием ада, иезуиты, которые поддерживают божественное право королей, в которое не верят сами короли, становятся цареубийцами, когда князья отказываются поддерживать их в их мизонеистических стремлениях*.
     В 1581 году в Англии судили троих иезуитов за заговор против жизни Елизаветы. В 1605 году судили других двух за заговор с порохом. Во Франции Гиньяр был обезглавлен за оскорбление величества - Генриха VI в 1595 г . То же самое произошло в Голландии в 1598 году по поводу заговора против Морица Нассаусского, затем в Португалии после покушения на короля Иосифа в 1757 г ., причем трое были повешены, и в Испании в 1766 году за заговор против Фердинанда IV.

     ________________
     * Миссионеры Парагвая и религиозные секты анабаптистов были против частной собственности. Первым коммунистом был Мюнцер. В своей печати иезуиты объявляли цареубийство заслугой.


     В то же самое время в Париже два иезуита были повешены за заговор против жизни Людовика XV.
     Там, где они не принимали активного участия в политических преступлениях, они действовали в том же духе в своей литературе, возбуждая к цареубийству или к убийству тиранов, как они говорили в своих книгах. В своей книге «De Rege еt Rege Constitutione» Мариана хвалит Климента и восхваляет цареубийство*, потому что констанцский совет отверг его принцип законности убийства тиранов. Сочинения Мариана нашли защитника в лице Сала («Тractatus de Legibus»), Гретцера («Ореrа оmnia»), Бекано («Орuscola theologica», «Summa teologia scholasticae»).
     Отец Эммануил Сал («Арhorismi confessariorum»), Грегорио ди Валенца («Соmment. Тhео1оg..»), Келлер («Туrаnnicidium»), Суарес («Defensio fidei Cath.»), Лорэн («Соmm. in librum psalmorum»), Комитоло («Rеsроnsa mогаlia») и др. признают за каждым право убить даже правителя ради своей зашиты.
     Все это я говорю без всякого отношения к современной огромной силе, которую может иметь католическая партия в том виде, как она организована сейчас. Среди всех распадающихся партий она держится твердо и действительно может в данный момент иметь влияние на нашу политику. Однако значение католической партии может быть только временным, ибо течение вещей не может быть остановлено ни священником, ни полицейским, ни солдатом. Повторим здесь кстати еще раз, что эта могучая организация католической церкви, которая может временно дать жизнь нашей современной политике, в свою очередь является самым большим препятствием к религиозному фанатизму, потому что дисциплина душит фанатизм.

     ________________
     * Мариана очень странно говорит о наилучшем способе убить короля. «Спорят о том, что лучше: яд или кинжал. Прибавление яда в пищу особенно рекомендуется, потому что при этом жизнь остается в безопасности. Однако ведь отравление равно самоубийству в таком случае, а быть участником самоубийства воспрещается. К счастью можно иначе пользоваться ядом, отравляя платье, мебель, постель; есть еще другое средство, заимствованное у мавританских владык: под видом особых почестей посылать своему врагу в подарок платья, пропитанные невидимыми ядовитыми веществами, от одного прикосновения к которым человек умирает». (См.: «Il diritto dеlla Rеvоluzione», di G. Сimbali, nе1l' Antologia giuridica, аnni 1886,87,88.)

Меры предупреждения

    Нужно принять другие, более деействительные меры. Избавиться от анархистов случайных, ставших таковыми по бедности или из подражания, от анархистов по страсти можно только при помощи одного средства - обратиться к хроническим бедствиям страны, которые питают анархию. Нужно, как сказал бы врач, лечить корень общего несчастья, которое вызывает местную болезнь. Необходимо тотчас же обратить внимание на корень зла. Необходимо изменить основы нашего практического воспитания, которое направлено на преклонение пред красотой и еще больше на преклонение пред насилием. Это последнее, не имея никаких практических целей, разрушает дисциплину, ведет к восстаниям и создает огромное число выбитых из колеи, возводит насилие на степень идеала.
     Я подробно указывал на это в «Delitto politico e l'Rеvоluzione», пользуясь примерами героев 1789 года, этими бледными копиями героев Плутарха (см. главу I)
     Если мы хотим предохранить себя от анархии, мы должны претенциозное и пустое классическое воспитание заменить изучением положительных наук и ремесел. Эти меры еыше всех законов, направленных против анархистов, Защищать репрессии может только полный профан в человеческой истории. Другую меру против анархии нужно искать в экономике. Мы уже видели, что существует экономический фанатизм, как раньше существовал фанатизм политический и религиозный.
     Поступают вполне правильно, защищая себя от этого фанатизма экономическими реформами, как раньше заглушали политический фанатизм конституцией, парламентаризмом и т. д., а религиозный фанатизм свободой культа и т. д.
     Уменьшение чрезмерного скопления собственности, богатств, власти было бы более радикальным средством, точно так же, как обеспечение существования интеллигентным и способным к работе. Французская революция 1789 года только лишь заменила крупных феодалов крупными собственниками, и в то время как прежде земледельцы владели 1/4 всей земли, теперь они владеют только 1/8. В Соединенных Штатах 91% всех жителей владеют 20% общих богатств страны, а 9% всех жителей держат в своих руках 80% всех богатств страны. Таким образом получается, что 4047 семейств владеют в 36 раз большим имуществом, чем остальные 11 587 887 семейств вместе. И именно в этом отношении социализм многими близорукими политиками (а таковых немало) считается вернейшим союзником анархизма, в то время как на самом деле он величайший враг его и лучшее предохранительное средство против анархии.
     Один из наших наиболее симпатичных социалистов пишет: «Никто, даже самые закоренелые консерваторы, не восстает так решительно, как социалисты, против нелепой и дикой теории убийства с целью экономической мести. Иезуиты прославили Юдифь, дали оружие в руки Равальяка и создали зверства инквизиции. Представители третьего сословия восхваляют в своих школах Тимолеона и Брута и назначают пенсии семействам Аджезилао Милано и Феличе Орсини. Социалисты, последователи морали, основанной на положительном изучении истории и общества, неустанно повторяют рабочим, что не богатые виноваты в их несчастье, а весь современный экономический строй; что единственное средство, могущее им помочь, это полное изменение всей системы, которую в данный момент они прямо или косвенно поддерживают. Изменить эту систему не могут ни бомбы, ни кинжалы - они только бесполезно лишают жизни отдельных индивидуумов, оставляя неизменным социальной строй. Изменить старую систему могут только сами рабочие, их неустанная работа, с каждым днем возрастающие организации, сознательно выступающие, как это сделало третье сословие, на борьбу за свое право и за новое общество, не идущее вразрез с их интересами»*.
     Насколько велико расстояние между этими двумя лагерями, можно видеть из того, что с широким распространением социализма в Германии, Австрии и Англии анархизм исчез из этих стран, что анархисты заочно повесили Андреа Коста и пытались убить Прамполини, распространявшего в Италии социалистическое учение, и, наконец, из того, что анархистская пресса делает постоянные нападки на социалистов.

     _______________
     * L а Giustizia. 1894. 1 lugio.


     Социалисты пропагандируют свое учение в той среде, которая сама по себе наиболее склонна воспринять его; они убеждают выводами, основанными на данных опыта, Социализм указывает, что всякая политическая или экономическая реформа может быть проведена в жизнь лишь путем чрезвычайно медленной подготовки; что только медленное и планомерное движение может изменить в нашем капиталистическом обществе условия жизни рабочего класса, препятствуя чрезмерной концентрации богатств. Старая экономическая школа, созданная богатыми, поддерживала этот строй с эгоистической любовью, совершенно забывая о существовании неимущих.
     Но прежде всего необходимо ввести практический социализм, а не нечто вроде буддистского социализма, как у нас в Италии. Социалисты не должны забывать, что» очень большая забота о чистоте партии может свести всю их деятельность к нулю; что ради своего дела они должны для достижения успеха, который в политике составляет все, соединяться с другими партиями хотя бы для достижения некоторых целей: например, уничтожения войн, введения восьмичасового рабочего дня, изменения аграрного законодательства.
     Мы сделали уже шаг вперед в распределении земли, уничтожив майоратную систему (а каким невозможным казалось это в то время!); я думаю, что подобным же образом без больших трудностей можно было бы ввести дальнейшее распределение собственности при помощи прогрессивного налога и закона, передающего все наследственные земли, превышающие стоимость миллиона, и все побочные и вакантные наследственные имения в руки бедных классов. Латифундии вроде тех, которые имеются у нас в Романье и Сикуле, концентрирующие богатства в руках немногих и обусловливающие нужду огромного числа людей, необходимо насильственно экспроприировать в пользу государства или общины; я не вижу, какое может встретиться при этом затруднение. Если бы, например, пришлось уничтожить бесполезную и даже вредную крепость и тем гарантировать себя от самой худшей из всех войн - междоусобной, ведь никто не нашел бы в этом случае насилие странным. Почему бы не изменить, по крайней мере, аграрное законодательство на более широкое, например сделать крестьян заинтересованными в земледельческих прибылях? Ведь они же сами участвуют в их создании. Эта реформа уже приходила в голову многим выдающимся итальянским политикам, совсем не революционерам, а даже ультраконсервативным, как Ячини, видевшим в ней радикальное лекарство против пеллагры. Почему не сделать того же в серном производстве в Сицилии, в мраморных карьерах в Луниджиане? Ведь дороговизна угля - одно из препятствий для процветания в стране известных отраслей промышленности. Почему бы государству не уделить часть своих доходов на применение гидравлических сил в деле передвижения, сил, которых у нас такое обилие. Эту трату можно было бы сделать из сумм, которые теперь бессмысленно тратятся на поддержание милитаризма или колоний.
     Проект реформы сицилийских латифундий, предложенный Криспи, был бы попыткой в этом смысле, показавшей, по крайней мере, что в государстве существует тенденция изменить как-нибудь законы о собственности, слишком несправедливые и претендующие на незыблемость. Но увы! Та самая палата, все партии которой сошлись на одобрении грубых репрессий, не нашла времени, чтобы одобрить проект Криспи; больше того, не нашла даже времени, чтобы рассмотреть его. Он был бы только попыткой, потому что опыт показал, как быстро маленькие имения поглощаются большими, и мелкие владельцы в короткое время превратились бы в пролетариев, как это случилось с неотчуждаемыми эклизиастическими имуществами, перешедшими во владение банков. Далее, на основании физического закона большие массы поглощают маленькие; так и большие имения, в руках которых находятся агрикультурные машины, вода, удобрения, при первой же надобности разоряют, а затем и уничтожают маленькие соседние земли. Нужно быть такими безумцами, как анархисты, чтобы думать, что этим бедам можно помочь поворотом к совершенно старым формам собственности. Единственное средство против этой неминуемой гибели маленьких собственников - это устройство коопераций между мелкими земельными собственниками, а не уничтожение мечом и огнем людей, которые одни органически могут образовать такую большую массу, которая будет способна бороться с массой больших собственников. Конечно, на обязанности государства лежит следить за тем, чтоб эти попытки не выходили за пределы сельского хозяйства. Если же правительство хочет внести эти изменения постепенно, оно должно принудить также и владельцев изменить аграрные договоры, запретить им злоупотребления и требования от крестьян, чтобы они жили в отдалении от городов и только там строить свои жилища.
     Там, где существуют общинные владения, как в Кальтаватуро, они помогут сохранить и даже восстановить вновь мелких собственников: как ни ничтожна их помощь, все-таки это лучше, чем ничего. Нужно обычай ломбардских собственников платить крестьянам отравленным маисом преследовать по меньшей мере так же сурово, как анархизм. В этом случае виновные не могут оправдаться ни нервной болезнью, ни служением великой идее, и они гораздо большие преступники, чем анархисты, как я уже это показал.
     Англия отнимает решение всех этих вопросов у социалистов. Это единственная страна, которая предупредила всякое столкновение между противоположными классами, во-первых, своим решением ирландского вопроса, затем рабочего (уладив вопрос о рабочих в шахтах и беспорядки в каменноугольных копях, дав полную свободу коопераций), добровольным во всех государственных предприятиях 8 часовым рабочим днем, промышленными судами, в которых хозяева и рабочие пользуются одинаковым правом голоса. И теперь, по предсказанию лорда Розбери, она приближается к мирному разрешению социального вопроса. И в Англии анархизм совершенно бессилен и не пользуется никаким влиянием; он бесполезен, его презирают как раз те, кому он должен помочь, ибо они понимают, что он будет им только во вред.

Политика

            Конечно, не существует немедленной возможности помочь тому злу, которое вызвано в Италии климатическими и историческими условиями, но не будем же забывать о тех средствах, которые ясно видны самому посредственному уму.
     В политическом отношении ограничение могущества и иммунитета депутатов было бы гораздо более действенным средством против ударов анархизма, чем стража и решетки, к которым мы начинаем прибегать. Когда короли были деспотами, естественно, что анархисты были цареубийцами; когда же теперь депутаты стали такими же безответственными, как деспоты, и еще более виновными, чем они, понятно, что анархисты обратили свои удары против них.
     Мы веками боролись против привилегий духовенства, воинов, королей, а теперь под предлогом мнимой свободы поддерживаем самые необыкновенные привилегии, привилегии совершать низкие преступления в гораздо большей мере, чем это делали сотни королей!
     Помочь этому злу может только предложенное мной в «Delitto politico e l'Rеvоluzione» введение трибуната, на обязанности которого лежало бы говорить правду всем, не прибегая к диффамации. Я предложил это потому, что думаю, что римская республика была обязана своей стойкостью и равновесием только трибунату; и если многие деспотические свойства государства были смягчены или уничтожены вовсе, то этим государство обязано адвокатуре бедных. Точно также и у нас, если бы не было честнейшего трибуна Калойани, все партии, все серьезные люди постарались бы замять дело о злоупотреблениях, скрыть рану, так что она разрослась бы затем в гангрену. Я полагаю поэтому, что хорошее правительство не только не должно запрещать, как это практикуется, выбор трибунов, а, наоборот, всеми способами покровительствовать им как залогу собственной честности, как гарантии обществу в том, что трибунат вопреки всем всегда откроет ему истину. Широкая децентрализация - лучшая гарантия против испорченности и ее следствия, анархии. В таком централизованном государстве, как Италия или Франция, где в руки администраторов передано заведование огромными суммами, дана власть распоряжаться колоссальными предприятиями, каковы, например, наши общественные работы, - зло быстро распространяется вокруг них, ибо общественный контроль более слаб и менее непосредствен, а уверенность в безнаказанности очень велика. Передайте же контроль над администраторами в руки граждан, и он будет гораздо осязательнее; слабые же, которых деньги могут ввести в искушение, станут больше сдерживать себя. Все могут констатировать, что панамские истории случаются там, где имеется большая централизация власти, и в гораздо меньших размерах, а то и никогда, в коммунальных правлениях.
     Нужно быть совершенно слепым, чтобы, сравнивая Италию с Норвегией, Швейцарией, Бельгией, не видеть, что, несмотря на наше смешное желание первенствовать, мы предпоследний, если не последний из всех народов Европы. Мы последние по нравственности, по богатству, по образованию, последние в промышленности и сельском хозяйстве, в законодательстве, и прежде всего мы последние по сравнительному достатку наших низших классов, от которых зависит истинное благополучие, каковым веет от бедных жителей Швейцарии и Норвегии. Зато мы занимаем первое место по количеству необработанных и нездоровых земель, первые по количеству эпидемических заболеваний, по преступности, по тяжести налогов. Я не требую, чтобы было найдено лекарство, способное моментально излечить все эти бедствия; но не будем же, ради Бога, увеличивать нашей слепотой неизбежное зло, не будем увеличивать естественных раздоров между классами новыми насилиями; ведь нищета и так делает эту рознь очевидной и болезненно чувствительной. Не будем же препятствовать тому, чтобы образование групп постепенно внесло во все это естественное облегчение.
     И прежде всего, будучи бедны и малы, перестанем надуваться, как лягушка из басни, обманывать себя непрочными союзами и преувеличивать силу нашего оружия. Заменим лучше насилие и интриги скромностью.

     Сознание собственной слабости и планирование наших действий сообразно с силами будет уже в принципе излечением. Мы перестали бы переходить предел в погоне за колониями, не набрасывались бы на земли, от которых только терпим убытки и из которых бегут более богатые национальности. Мы перестали бы безумствовать из-за политического первенства, которое не соответствует нашим действительным силам, содержа войско, которое в самом начале войны погибло бы от недостатка финансирования; мы не стали бы ради этого увеличивать наше несчастье, и, что всего хуже, не по принуждению, а по собственному желанию.
     Как холера поражает наиболее бедные и грязные кварталы города, указывая таким образом, куда должны быть направлены наши предохранительные меры, так и анархия поражает страны с наихудшим управлением и должна была бы будить апатию государственных деятелей, указывая им на плохое управление. Таким образом, анархия - жизненный и улучшающий управление стимул. Поэтому тотчас, как она появляется, мы должны принимать меры против тех беспорядков и зол, которые вызвали и поддерживают ее.
     Мы же поступаем как раз наоборот.
     Наша полиция отбирает лучшие умы, чтобы держать их вдали от населения, и без того малопросвещенного и тем легче становящегося добычей самых печальных страстей. После того как мы громко провозгласили свободу коопераций, мы своими законами не только делаем бесплодными самые ничтожные попытки воспользоваться ею, но дошли до того, что запрещаем самые мирные средства борьбы со спекуляцией, например прекращение работы, бойкот.
     Таким путем мы не подавляем, а возбуждаем анархию, поступая с низшими классами совершенно так же, как анархисты с высшими.
     Не подлежит сомнению, что до последнего восстания никто не думал помочь нуждам Сицилии, о которых много раз говорили Виллари, Соннино, Дамиани, Колайани, Алонджи, - во всяком случае, никто не думал, что ей принесут пользу бесконечные проекты законов, так часто остающиеся мертвой буквой. Не помогло Сицилии и вступление в ряды администраторов тех лиц, которые сами первые заговорили о ее нуждах. Несомненно, что злополучное восстание последнего времени заставило провести аграрную реформу на этом острове, о котором не думали в течение 30 лет 10 000 депутатов; оно вызвало серьезные проекты экономических реформ; так точно анархистские беспорядки в Ирландии повлекли за собой заботы Гладстона. С другой стороны, применение все более и более жестоких наказаний без перемены в управлении приводит в России, Испании и Франции ко все более серьезным покушениям.
     Из человеколюбия не станем подражать им! Итальянцы посреди стольких бедствий, стольких пороков никогда не были невоздержаны в политике. Останемся же верны нашим хорошим традициям и не будем с детским легкомыслием ожесточаться против анархизма - рискуя этим увеличить его и сделать более свирепым, вместо того чтобы постараться устранить породившие его причины.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел психология
Список тегов:
социальный анархизм 











 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.