Фромм Э. Бегство от свободы

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 1 СВОБОДА - ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА?  

     Новую историю Европы  и  Америки  обусловили  усилия,  направленные  на
завоевание свободы от политических, экономических и духовных  оков,  которые
связывали человека.  Угнетенные,  мечтавшие  о  новых  правах,  боролись  за
свободу против тех, кто отстаивал свои  привилегии.  Но  когда  определенный
класс стремился к своему собственному освобождению, он верил, что борется за
свободу вообще, и, таким образом, мог идеализировать свои цели, мог привлечь
на свою  сторону  всех  угнетенных,  в  каждом  из  которых  жила  мечта  об
освобождении. Однако в ходе долгой,  по  существу,  беспрерывной  борьбы  за
свободу те классы, которые поначалу сражались против угнетения, объединялись
с врагами свободы, едва  лишь  победа  была  завоевана  и  появлялись  новые
привилегии, которые нужно было защищать.
     Несмотря на многочисленные поражения, свобода в целом побеждала. Во имя
ее победы погибло много борцов, убежденных  в  том,  что  лучше  умереть  за
свободу, чем жить без нее.  Такая  гибель  была  наивысшим  утверждением  их
личности. Казалось, история уже подтвердила, что человек способен  управлять
собой, сам принимать решения, думать и  чувствовать  так,  как  ему  кажется
верным. Полное развитие способностей человека казалось той целью, к  которой
быстро  приближал  процесс  общественного  развития.  Стремление  к  свободе
выразилось в принципах экономического либерализма, политической  демократии,
отделения  церкви  от  государства  и   индивидуализма   в   личной   жизни.
Осуществление этих принципов, казалось, приближало человечество к реализации
данного стремления. Оковы  спадали  одна  за  другой.  Человек  сбросил  иго
природы  и  сам  стал  ее  властелином;  он  сверг   господство   церкви   и
абсолютистского государства. Ликвидация  внешнего  принуждения  казалась  не
только необходимым, но и достаточным условием для достижения желанной цели -
свободы каждого человека.
     Первую мировую войну многие считали последней битвой, а ее завершение -
окончательной  победой   свободы:   существовавшие   демократии,   казалось,
усилились, а взамен прежних  монархий  появились  новые  демократии.  Но  не
прошло и нескольких лет, как возникли новые системы, перечеркнувшие все, что
было завоевано веками борьбы, казалось, навсегда. Ибо  сущность  этих  новых
систем, практически полностью определяющих и общественную,  и  личную  жизнь
человека,  состоит  в  подчинении  всех  совершенно  бесконтрольной   власти
небольшой кучки людей.
     На первых порах многие успокаивали себя мыслью, что победы авторитарных
систем обусловлены сумасшествием нескольких личностей  и  что  как  раз  это
сумасшествие  и  приведет  со  временем  к  падению   их   режимов.   Другие
самодовольно  полагали,  что  итальянский  и  германский  народы  прожили  в
демократических  условиях  слишком  недолгий  срок  и  поэтому  надо  просто
подождать, пока они достигнут политической зрелости. Еще  одна  общепринятая
иллюзия - быть может, самая опасная из всех - состояла в убеждении, что люди
вроде Гитлера якобы захватили власть над государственным аппаратом лишь  при
помощи вероломства и мошенничества, что они и их подручные правят,  опираясь
на одно лишь грубое насилие,  а  весь  народ  является  беспомощной  жертвой
предательства и террора.
     За годы, прошедшие со времени победы  фашистских  режимов,  ошибочность
этих точек зрения стала очевидной. Нам пришлось  признать,  что  в  Германии
миллионы людей отказались от своей свободы с таким же пылом, с каким их отцы
боролись за нее; что они не стремились к свободе, а  искали  способ  от  нее
избавиться; что другие миллионы были при этом безразличны и не считали,  что
за свободу стоит бороться и умирать. Вместе с  тем  мы  поняли,  что  кризис
демократии не является сугубо итальянской или германской проблемой,  что  он
угрожает   каждому   современному   государству.   При    этом    совершенно
несущественно, под каким знаменем выступают враги человеческой свободы. Если
на свободу нападают во имя антифашизма, то угроза не становится меньше,  чем
при нападении во имя  самого  фашизма  (1)  .  Эта  мысль  настолько  хорошо
выражена Джоном Дьюи, что я приведу здесь его слова:
     "Серьезная опасность  для  нашей  демократии  состоит  не  в  том,  что
существуют другие, тоталитарные государства. Опасность в том,  что  в  наших
собственных личных установках, в наших собственных  общественных  институтах
существуют те же предпосылки, которые в других государствах привели к победе
внешней  власти,  дисциплины,  единообразия   и   зависимости   от   вождей.
Соответственно  поле  боя  находится  и  здесь,  в  нас  самих,  и  в  наших
общественных институтах" (2).
     Если мы хотим бороться с фашизмом, то мы должны его  понимать.  Домыслы
нам не помогут, а повторение оптимистических формул столь же  неадекватно  и
бесполезно, как ритуальный индейский танец для вызывания дождя.
     Кроме проблемы экономических  и  социальных  условий,  способствовавших
возникновению фашизма, существует и проблема человека как  таковая,  которую
также нужно понять. Целью настоящей книги как  раз  и  является  анализ  тех
динамических факторов в психике современного человека, которые побуждают его
добровольно отказываться от свободы в фашистских государствах и которые  так
широко распространены в миллионных массах нашего собственного народа.
     Когда мы рассматриваем человеческий аспект  свободы,  когда  говорим  о
стремлении к подчинению или к власти, прежде всего возникают вопросы:
     Что такое свобода в смысле человеческого  переживания?  Верно  ли,  что
стремление к свободе органически присуще природе человека? Зависит ли оно от
условий, в которых живет человек, от степени развития индивида, достигнутого
в  определенном  обществе   на   основе   определенного   уровня   культуры?
Определяется ли свобода одним лишь отсутствием внешнего принуждения или  она
включает в себя и некое присутствие чего-то, а если так, чего именно?  Какие
социальные  и  экономические  факторы  в  обществе   способствуют   развитию
стремления к свободе? Может  ли  свобода  стать  бременем,  непосильным  для
человека, чем-то таким, от чего он старается избавиться?  Почему  для  одних
свобода - это заветная цель, а для других - угроза?
     Не  существует  ли  -  кроме  врожденного  стремления  к  свободе  -  и
инстинктивной  тяги  к  подчинению?  Если   нет,   то   как   объяснить   ту
притягательность, которую имеет сегодня для многих подчинение вождю?  Всегда
ли подчинение возникает по отношению к явной  внешней  власти  или  возможно
подчинение интериоризованным авторитетам, таким, как долг  и  совесть,  либо
анонимным авторитетам вроде общественного мнения? Не является ли  подчинение
источником некоего скрытого удовлетворения; а если так, то в чем состоит его
сущность?
     Что пробуждает в людях  ненасытную  жажду  власти?  Сила  их  жизненной
энергии или, наоборот, слабость и неспособность жить независимо  от  других?
Какие психологические условия способствуют усилению этих  стремлений?  Какие
социальные условия в свою очередь являются основой  для  возникновения  этих
психологических условий?
     Анализ человеческих аспектов  свободы  и  авторитаризма  вынуждает  нас
рассмотреть ту роль,  которую  играют  психологические  факторы  в  качестве
активных сил процесса общественного развития,  а  это  приводит  к  проблеме
взаимодействия психологических,  экономических  и  идеологических  факторов.
Любая попытка понять ту  притягательность,  какую  имеет  фашизм  для  целых
наций, вынуждает нас признать, роль психологических факторов. Здесь мы имеем
дело с политической системой, которая, по существу, опирается отнюдь  не  на
рациональные силы человеческого личного интереса. Она пробуждает в  человеке
такие дьявольские силы, в существование которых мы  вообще  не  верили  либо
считали их давным-давно исчезнувшими.
     В  течение  последних  веков  общераспространенное  мнение  о  человеке
состояло в том, что  человек  -  разумное  существо,  деятельность  которого
определяется его интересами и способностью поступать в соответствии с  ними.
Даже авторы вроде Гоббса, считавшие жажду власти  и  враждебность  движущими
силами человеческого поведения, объясняли наличие этих  сил  как  логический
результат личных интересов. Поскольку люди равны  и  одинаково  стремятся  к
счастью,  говорили  они,  а  общественного  богатства  недостаточно,   чтобы
удовлетворить в равной степени всех, то неизбежна борьба; люди  стремятся  к
власти, чтобы обеспечить себе и на будущее все то, что они имеют сегодня. Но
схема Гоббса устарела. Средний класс добивался все больших успехов в  борьбе
с властью прежних политических и религиозных владык, человечество все больше
преуспевало в овладении  природой.  Все  прочнее  становилось  экономическое
положение миллионов людей, и вместе с тем  все  больше  укреплялась  вера  в
разумность мира и в разумную сущность человека. Темные и дьявольские силы  в
человеческой  натуре  были  отосланы  к  средневековью  либо  к  еще   более
отдаленным временам и  объяснялись  недостатком  в  те  времена  знаний  или
коварными происками священников и королей.
     На те периоды истории оглядывались, как на потухший вулкан,  давно  уже
неопасный. Все были уверены,  что  те  зловещие  силы  полностью  уничтожены
достижениями современной демократии; мир казался ярким и безопасным,  словно
залитые  светом  улицы  современных  городов.  Войны   казались   последними
реликтами давних времен; не хватало лишь еще одной, самой  последней,  чтобы
покончить с ними навсегда. Экономические  кризисы  считались  случайностями,
хотя эти случайности и повторялись регулярно.
     Когда фашизм пришел к власти, люди в большинстве своем не были к  этому
готовы. Ни теоретически, ни практически. Они были не в  состоянии  поверить,
что человек может проявить такую  предрасположенность  к  злу,  такую  жажду
власти, пренебрежение к правам слабых - и  такое  стремление  к  подчинению.
Лишь немногие слышали  клокотание  вулкана  перед  извержением.  Благодушный
оптимизм XIX века потревожили - с очень разных  позиций  -  Ницше  и  Маркс;
несколько позже прозвучало предостережение Фрейда. По сути дела, Фрейд и его
ученики имели лишь очень наивное представление о процессах,  происходящих  в
обществе;  большинство  его  попыток  приложения  психологии  к   социальным
проблемам  вело  к  ошибочным  построениям;  но,  посвящая   свои   интересы
исследованию индивидуальных психических и умственных расстройств, он вел нас
на вершину вулкана и заставлял смотреть в бурлящий кратер.
     Никто до  Фрейда  не  уделял  такого  внимания  наблюдению  и  изучению
иррациональных,  подсознательных  сил,  в  значительной  мере   определяющих
человеческое поведение. Он и его последователи в современной  психологии  не
только  открыли  подсознательный  пласт  в  человеческой  психике   -   само
существование которого отрицалось рационалистами, - но и показали,  что  эти
иррациональные явления подчиняются определенным законам и  потому  их  можно
вполне  рационально  объяснить.  Он  научил  нас  понимать   язык   снов   и
соматических симптомов, язык несообразностей в  человеческом  поведении.  Он
открыл,  что  эти  несообразности  -  как  и  вся  структура   характера   -
представляют собой реакции на воздействия внешнего  мира,  особенно  на  те,
которые имели место в раннем детстве.
     Но Фрейд был настолько проникнут духом  своей  культуры,  что  не  смог
выйти за определенные, обусловленные ею границы. Эти  границы  не  позволяли
ему понять даже некоторых его больных и мешали ему разобраться в  нормальных
людях, а также в иррациональных явлениях общественной жизни.
     Поскольку эта книга подчеркивает роль психологических факторов в  общем
процессе  общественного  развития  и  поскольку  данный  анализ  основан  на
некоторых  фундаментальных  открытиях  Фрейда  -  в   частности,   на   роли
подсознательных сил в человеческом характере и на зависимости  этих  сил  от
внешних воздействий, - я полагаю, что читателю будет  полезно  прежде  всего
ознакомиться с основными принципами нашего подхода к проблеме и  с  главными
различиями между этим подходом и классическими концепциями Фрейда (3).
     Фрейд принял традиционную  установку,  противопоставляющую  человека  и
общество, а также традиционную доктрину о порочности человеческой натуры. По
Фрейду, человек в своей основе антисоциален. Общество должно приручать  его,
позволять  ему  какое-то  удовлетворение  его  биологических  -  и   поэтому
непреодолимых - потребностей; но главная задача общества состоит в  очищении
и ограничении основных, низменных импульсов человека.  В  результате  такого
подавления  этих   импульсов   происходит   нечто   волшебное:   подавленные
наклонности превращаются в стремления, имеющие культурную ценность, и  таким
образом становятся основой культуры. Этот странный переход  от  подавленного
состояния к цивилизованному поведению Фрейд обозначил  словом  "сублимация".
Если степень  подавления  сильнее  способности  к  сублимации,  то  индивиды
становятся невротиками и подавление нужно  ослабить.  Но  вообще  существует
обратная  зависимость  между  удовлетворением  человеческих   стремлений   и
культурой: чем больше подавление, тем больше достижений культуры  (и  больше
опасность невротических расстройств). В теории Фрейда отношение  индивида  к
обществу является, по существу, статичным: индивид остается, в общем,  одним
и тем же, изменяясь лишь постольку, поскольку общество  усиливает  нажим  на
его естественные наклонности (тем самым принуждая к большей сублимации) либо
допускает их более  полное  удовлетворение  (тем  самым  приносит  в  жертву
культуру).
     Фрейд не избежал ошибки  своих  предшественников,  формулировавших  так
называемые основные инстинкты человека. Его  концепция  человеческой  натуры
является в основном отражением тех важнейших стремлений, которые проявляются
в современном человеке. В концепции Фрейда индивид его культуры представляет
"человека" вообще; а страсти и тревоги, характерные  для  человека  в  нашем
обществе, возводятся в ранг  неизменных  сил,  коренящихся  в  биологической
природе человека.
     Можно привести множество примеров, иллюстрирующих сказанное  (например,
рассмотреть социальную основу враждебности в современном  человеке,  эдипова
комплекса, или так называемого комплекса кастрации у женщин), но я хотел  бы
остановиться только  на  одном,  поскольку  это  важно  для  всей  концепции
человека как существа социального. Фрейд всегда рассматривает человека в его
отношениях с другими, но эти отношения представляются ему  аналогичными  тем
экономическим отношениям, какие характерны для капиталистического  общества.
Каждый работает для себя, сам по себе, на свой риск и - первоначально -  вне
сотрудничества с остальными. Но он не  Робинзон  Крузо;  ему  эти  остальные
необходимы как покупатели, рабочие или работодатели; он  должен  покупать  и
продавать, давать и брать. Эти отношения регулируются рынком, идет ли речь о
товарах или о рабочей силе. Таким образом, индивид, первоначально  одинокий,
входит в экономические отношения с другими людьми для достижения лишь  одной
цели - продать или купить. Фрейдова  концепция  человеческих  отношений,  по
сути, копирует систему  отношений  экономических.  Индивид  является  нам  с
полным набором биологически обусловленных потребностей, которые должны  быть
удовлетворены. Чтобы  их  удовлетворить,  индивид  вступает  в  отношения  с
другими. Таким образом, другие  всегда  являются  "объектами",  служат  лишь
средством для  достижения  цели:  для  удовлетворения  каких-то  стремлений,
которые существуют в индивиде до того, как он вошел  в  контакт  с  другими.
Поле  человеческих  взаимоотношений,  по  Фрейду,  аналогично   рынку;   оно
определяется обменом удовлетворения  биологических  потребностей.  При  этом
связь с другим индивидом всегда является лишь средством достижения  цели,  а
не целью как таковой.
     В противоположность точке зрения Фрейда  анализ,  предложенный  в  этой
книге, основан на предположении, что ключевой проблемой психологии  является
особого рода связанность индивида с внешним миром, а не  удовлетворение  или
фрустрация тех или иных человеческих инстинктивных потребностей. Более того,
мы  предполагаем,  что  связь  между  человеком  и  обществом  не   является
статичной. Нельзя представлять дело так, будто, с одной  стороны,  мы  имеем
индивида с определенным набором естественных  потребностей,  а  с  другой  -
отдельно  и  независимо  от  него  -  общество,  которое   эти   потребности
удовлетворяет или подавляет. Конечно, существуют  определенные  потребности,
общие для всех, обусловленные природой,  -  голод,  жажда,  секс,  -  но  те
стремления, которые приводят к различию человеческих  характеров,  -  любовь
или ненависть, жажда власти или тяга к подчинению, влечение  к  чувственному
наслаждению или страх перед ним - все они  являются  продуктами  социального
процесса. Самые прекрасные, как и самые уродливые, наклонности  человека  не
вытекают из фиксированной, биологически обусловленной человеческой  природы,
а возникают в результате социального процесса формирования  личности.  Иными
словами, общество осуществляет не только  функцию  подавления,  хотя  и  эту
тоже, но  и  функцию  созидания  личности.  Человеческая  натура  -  страсти
человека и тревоги его - это продукт культуры; по сути дела, сам  человек  -
это самое важное достижение тех  беспрерывных  человеческих  усилий,  запись
которых мы называем историей.
     Главная задача социальной психологии  состоит  как  раз  в  том,  чтобы
понять процесс формирования  человека  в  ходе  истории.  Почему  происходят
изменения в человеческом характере при переходе от одной исторической  эпохи
к другой? Почему дух Возрождения отличается от  духа  средневековья?  Почему
человеческий характер  в  условиях  монополистического  капитализма  уже  не
таков, каким был в XIX веке? Социальная психология должна объяснить,  почему
возникают  новые  способности  и  новые  страсти,  хорошие  и  дурные.  Так,
например, мы обнаруживаем, что с эпохи Возрождения  и  до  наших  дней  люди
преисполнены пылким стремлением к славе.  Это  стремление,  которое  кажется
столь естественным, было совсем  нехарактерно  для  человека  средневекового
общества '. За тот же период в людях развилось  осознание  красоты  природы,
которого прежде просто не существовало  (4)  .  В  странах  Северной  Европы
начиная с XVI века в людях развилась неуемная страсть к  труду,  которой  до
того не было у свободного человека.
     Но не только  люди  создаются  историей  -  история  создается  людьми.
Разрешение этого кажущегося  противоречия  и  составляет  задачу  социальной
психологии  (5)  .  Она  должна  показать  не  только,  как  новые  страсти,
стремления и заботы возникают в результате социальных процессов,  но  и  как
человеческая энергия, в этих специфических  формах  ее  проявления,  в  свою
очередь становится активной силой, формирующей эти социальные процессы. Так,
например, стремление к славе и успеху и потребность в труде явились  силами,
без которых не мог бы развиться современный капитализм;  без  этих  стимулов
никто не смог бы вести себя в соответствии с  экономическими  и  социальными
требованиями современной торгово-промышленной системы.
     Фрейд представлял себе историю как результат действия психических  сил,
не подверженных социальному влиянию.  Из  вышеизложенного  ясно,  что  точка
зрения, представленная в данной работе, отличается от точки  зрения  Фрейда,
поскольку мы подчеркиваем свое несогласие с его интерпретацией. Вместе с тем
мы подчеркиваем свое несогласие и с теми  теориями,  которые  отрицают  роль
человеческого фактора в динамике общественного развития.  Это  относится  не
только  к  социологическим  теориям,  которые  прямо  стремятся  убрать   из
социологии любые психологические проблемы, - как у Дюркгейма и его школы,  -
но и к тем, которые так или иначе  связаны  с  бихевиористской  психологией.
Общей ошибкой всех этих теорий является убеждение, что у человеческой натуры
нет своей динамики, что  психические  изменения  можно  объяснить  лишь  как
развитие новых "привычек", возникающих в процессе адаптации  к  изменившимся
условиям.
     Эти теории, якобы признающие  психологический  фактор,  сводят  его  до
уровня  простого  отражения  определенных  стандартов  поведения  в  данном,
определенном обществе. Лишь динамическая  психология,  основы  которой  были
заложены Фрейдом, может помочь нам на деле понять человеческий фактор, а  не
только признать его на словах. Хотя фиксированной "человеческой природы"  не
существует,  мы  не  можем  рассматривать  человеческую  натуру  как   нечто
беспредельно пластичное; как нечто готовое приспособиться к  любым  условиям
без развития своей психической изменчивости. Хотя натура человека и является
продуктом  исторической  эволюции,  она  включает  в  себя  и   определенные
наследственные механизмы, имеет определенные законы; психология  должна  эти
механизмы и законы раскрыть.
     Для полного понимания того, что было сказано до сих пор, и всего  того,
что последует ниже, здесь  было  необходимо  определить  понятие  адаптации.
Одновременно мы покажем, какой  смысл  вкладывается  в  понятие  психических
механизмов и законов.
     Целесообразно  различать  "статическую"  и  "динамическую"   адаптацию.
Статической мы называем  такую  адаптацию,  при  которой  характер  человека
остается неизменным и лишь  появляются  какие-то  новые  привычки,  например
переход от китайского способа еды палочками к европейскому - вилкой и ножом.
Китаец, приехав в Америку, приспосабливается к этому новому для него обычаю,
но такая адаптация сама по себе вряд ли приведет к изменению его личности  -
ни новых черт характера, ни новых стремлений он не приобретет.
     Примером динамической адаптации может послужить  такая,  когда  ребенок
подчиняется строгому, суровому отцу; он слишком боится отца, чтобы поступать
иначе, и становится "послушным". В  то  время  как  он  приспосабливается  к
неизбежной ситуации, в нем что-то происходит.  Может  развиться  интенсивная
враждебность по отношению к отцу, которую он будет подавлять, ибо не  только
проявить, но даже осознать  ее  было  бы  слишком  опасно.  Эта  подавленная
враждебность - хотя она  никак  не  проявляется  -  становится  динамическим
фактором его характера. Она может усилить страх ребенка перед  отцом  и  тем
самым повести к еще большему подчинению; может вызвать беспредметный бунт  -
не против кого-либо конкретно, а против жизни вообще. Здесь, как и в  первом
случае,   индивид   приспосабливается   к   внешним   условиям,   но   такое
приспособление  изменяет  его;  в  нем  возникают  новые  стремления,  новые
тревоги. Любой невроз - это пример подобной динамической адаптации  к  таким
условиям, которые являются для индивида иррациональными - особенно в  раннем
детстве - и, вообще говоря, неблагоприятными для роста и  развития  ребенка.
Аналогично  социально-психологические   явления,   проявляющиеся   у   целых
общественных групп и сопоставимые с невротическими,  например  наличие  явно
выраженных   разрушительных   или   садистских    импульсов,    иллюстрируют
динамическую адаптацию к социальным условиям, иррациональным и  вредным  для
взрослых людей. Почему  такие  явления  нельзя  считать  невротическими,  мы
обсудим позднее.
     Кроме вопроса о том, какого рода адаптация имеет место в том  или  ином
случае, необходимо ответить и на другие вопросы: что именно заставляет людей
приспосабливаться почти к любым, хоть сколь-нибудь приемлемым условиям жизни
и где границы этой приспособляемости? Прежде всего мы обращаем  внимание  на
то, что одни черты человеческой натуры являются более гибкими,  а  другие  -
менее. Те черты характера, те стремления, которые  отличают  людей  друг  от
друга,  проявляют   чрезвычайно   широкую   эластичность.   Дружелюбие   или
враждебность и разрушительность, жажда власти или стремление  к  подчинению,
отчужденность, тенденция к самовозвеличению, скупость,  тяга  к  чувственным
наслаждениям или страх перед ними - все эти и  многие  другие  стремления  и
страхи, которые можно обнаружить в  человеке,  развиваются  как  реакции  на
определенные условия жизни. Они достаточно устойчивы; превратившись в  черты
человеческого  характера,  они  исчезают  или  трансформируются   в   другие
побуждения с большим трудом. Но эти же черты характера  являются  гибкими  в
том смысле,  что  индивиды,  особенно  в  детстве,  развивают  ту  или  иную
склонность в соответствии с обстановкой, в которой им  приходится  жить.  Ни
одна из таких склонностей не является изначально присущей человеку.
     В противовес  этим  приобретенным  потребностям  существуют  и  другие,
обусловленные физиологической организацией человека. Утоление голода, жажды,
сон и т.д. - все эти потребности  действительно  внутренне  присущи  природе
человека и властно требуют удовлетворения.  Для  каждой  из  них  существует
определенный порог, за которым неудовлетворенность становится непереносимой;
при переходе этого порога стремление к удовлетворению потребности становится
всепоглощающим. Физиологически обусловленные потребности можно объединить  и
определить как потребность самосохранения. Она составляет такую часть натуры
человека, которая  требует  удовлетворения  при  любых  условиях  и  поэтому
является первичным мотивом человеческого поведения.  Говоря  проще,  человек
должен иметь возможность спать, есть, пить, защищать себя от врагов  и  т.д.
Чтобы иметь такую возможность, он  должен  трудиться  и  создавать  все  для
этого. Однако "труд" - это не абстрактная категория; труд всегда  конкретен,
это  вполне  определенная  работа  в  определенной  экономической   системе.
Крепостной крестьянин в феодальном хозяйстве, земледелец в индейском пуэбло,
независимый  предприниматель  в   капиталистическом   обществе,   продавщица
универмага, рабочий у конвейера на заводе - эти различные виды  деятельности
требуют совершенно различных характеров и приводят к различным отношениям  с
окружающими. Стоит человеку родиться, и он оказывается на уже готовой сцене.
Он должен есть и пить, поэтому должен работать;  а  условия  и  способы  его
работы детерминированы тем обществом, в котором он родился.  Оба  фактора  -
его потребность жить и социальная система - не могут  быть  изменены  одним,
отдельно взятым индивидом; эти факторы и определяют развитие тех  его  черт,
которые имеют большую пластичность.
     Образ  жизни,  обусловленный   особенностями   экономической   системы,
превращается в основополагающий фактор, определяющий характер человека,  ибо
властная потребность самосохранения вынуждает его принять условия, в которых
ему приходится жить. Это вовсе не значит, что он не может стремиться  вместе
с другими к каким-то экономическим и политическим переменам;
     но первоначально его личность формируется определенным  образом  жизни,
поскольку семья  всегда  имеет  характерные  признаки  своего  общества  или
класса, так что ребенок неизбежно сталкивается с ними (6) .
     Физиологические потребности - это не единственная необходимо  присущая,
императивная часть натуры человека. Есть еще одна, столь  же  непреодолимая;
она не коренится в физиологических процессах, но составляет  самую  сущность
человеческого бытия - это потребность связи с окружающим миром,  потребность
избежать одиночества.  Чувство  полного  одиночества  ведет  к  психическому
разрушению, так же как физический  голод  -  к  смерти.  Эта  связанность  с
другими не идентична физическому  контакту.  Индивид  может  быть  физически
одинок, но при этом связан с какими-то  идеями,  моральными  ценностями  или
хотя бы социальными  стандартами  -  и  это  дает  ему  чувство  общности  и
"принадлежности". Вместе с тем индивид может жить среди людей, но  при  этом
испытывать чувство  полной  изолированности;  если  это  переходит  какую-то
грань,  то  возникает   умственное   расстройство   шизофренического   типа.
Отсутствие связанности с какими-либо ценностями, символами, устоями мы можем
назвать  моральным  одиночеством.  И  можем  утверждать  ,   что   моральное
одиночество так же непереносимо, как и физическое;  более  того,  физическое
одиночество становится невыносимым лишь в том случае,  если  оно  влечет  за
собой и одиночество моральное.
     Духовная связанность с миром может  принимать  самые  различные  формы:
отшельник в своей келье, верящий в бога, или  политзаключенный  в  одиночке,
чувствующий единство с товарищами по борьбе,  -  они  не  одиноки  морально.
Английский  джентльмен,  не  снимающий   смокинга   в   самой   экзотической
обстановке, или мелкий буржуа, оторванный от своей среды,  -  они  чувствуют
себя заодно со своей нацией или какими-то ее символами. Связанность с  миром
может носить  возвышенный  или  тривиальный  характер,  но,  даже  если  она
основана на самых низменных началах, все равно она гораздо  предпочтительнее
одиночества. Религия и национализм, как и любые обычаи, любые предрассудки -
даже самые нелепые и унизительные, - спасают человека, если связывают его  с
другими людьми, от самого страшного - изоляции.
     Насущная  потребность  спастись  от  моральной  изоляции  ярко  описана
Бальзаком в "Страданиях изобретателя" (7).
     "Так запомни же, запечатлей это в своем еще столь восприимчивом  мозгу:
человека страшит одиночество. А из всех  видов  одиночества  страшнее  всего
одиночество душевное. Отшельники древности  жили  в  общении  с  богом,  они
пребывали в самом населенном мире, в  мире  духовном...  Первая  потребность
человека, будь то прокаженный или каторжник,  отверженный  или  недужный,  -
обрести товарища по судьбе. Жаждая утолить это  чувство,  человек  расточает
все свои силы, все свое могущество, весь  пыл  своей  души.  Не  будь  этого
всепожирающего желания, неужто сатана нашел бы себе  сообщников?  Тут  можно
написать  целую  поэму,  как  бы  вступление  к  "Потерянному  раю",   этому
поэтическому оправданию мятежа".
     Попытка ответить на вопрос, почему в человеке  так  силен  страх  перед
изоляцией, увела бы нас далеко от темы, которую мы исследуем в  этой  книге.
Но чтобы читатель не подумал, что в этом стремлении быть  заодно  с  другими
есть что-то мистическое, я хотел бы наметить направление,  в  котором  можно
искать ответ.
     Важная сторона дела состоит в  том,  что  человек  не  может  жить  без
какого-то сотрудничества с другими. В любом мыслимом обществе человек должен
объединяться с другими, если вообще хочет выжить, либо для защиты от  врагов
и опасностей природы, либо для того, чтобы  иметь  возможность  трудиться  и
производить средства к  жизни.  Даже  у  Робинзона  был  свой  Пятница,  без
которого он, наверно, не только в конце концов сошел бы с ума,  но  и  умер.
Необходимость в помощи особенно ощутима в  раннем  детстве.  Младенец  не  в
состоянии самостоятельно  выполнять  важнейшие  жизненные  функции,  поэтому
связь с другими людьми -  для  него  вопрос  жизни  и  смерти.  Оказаться  в
одиночестве - это серьезнейшая угроза самому существованию ребенка.
     Однако есть еще одна причина,  по  которой  принадлежность  к  общности
становится  столь  насущно  необходимой:  это   субъективное   самосознание.
Способность мыслить позволяет человеку - и заставляет его  -  осознать  себя
как индивидуальное существо, отдельное от природы и от остальных людей.  Как
будет показано  в  следующей  главе,  степень  этого  осознания  может  быть
различной, но  оно  существует  всегда.  И  в  результате  возникает  сугубо
человеческая проблема: сознавая свою  отдельность,  сознавая  -  пусть  даже
очень смутно - неизбежность болезней, старости и смерти, человек не может не
чувствовать, как он незначителен, как мало значит в сравнении  с  окружающим
миром, со всем тем, что не входит в  его  "я".  Если  он  не  принадлежит  к
какой-то  общности,  если  его  жизнь  не  приобретает  какого-то  смысла  и
направленности,  то  он  чувствует  себя  пылинкой,   ощущение   собственной
ничтожности его подавляет. Человек должен иметь возможность отнести  себя  к
какой-то системе, которая бы направляла его жизнь и придавала  ей  смысл;  в
противном  случае  его  переполняют  сомнения,  которые  в  конечном   счете
парализуют его способности действовать, а значит, и жить.
     Прежде чем продолжать  исследование,  полезно  резюмировать  наш  общий
подход к проблемам социальной психологии. Человеческая натура - это не сумма
врожденных, биологически  закрепленных  побуждений,  но  и  не  безжизненный
слепок с матрицы социальных условий; это  продукт  исторической  эволюции  в
синтезе с определенными врожденными механизмами и законами. Натуре  человека
присущи   некоторые   неизменные   факторы:   необходимость    удовлетворять
физиологические потребности и необходимость избегать морального одиночества.
Мы видели, что индивид вынужден принять образ жизни, коренящийся  в  системе
производства и  распределения,  свойственной  каждому  данному  обществу.  В
процессе динамической адаптации к этому образу жизни в индивиде  развивается
ряд мощных стимулов, мотивирующих его чувства и действия. Эти стимулы  могут
осознаваться индивидом, а могут и не осознаваться, но в  обоих  случаях  они
являются сильными  факторами  его  психики  и,  однажды  возникнув,  требуют
удовлетворения.  Стремление  к  удовлетворению   этих   новых   потребностей
побуждает людей к определенным поступкам и  таким  образом  в  свою  очередь
становится активной силой, воздействующей на процесс общественного развития.
Как именно взаимодействуют экономические, психологические  и  идеологические
факторы и какие общие выводы можно сделать в отношении этого взаимодействия,
это мы рассмотрим ниже, при анализе Реформации и фашизма (8) .
     В основу нашего исследования будет положена главная  идея  этой  книги:
человек перерастает свое первоначальное единство с природой и  с  остальными
людьми, человек становится "индивидом" - и чем дальше заходит этот  процесс,
тем категоричнее альтернатива, встающая перед человеком.  Он  должен  суметь
воссоединиться с миром в спонтанности любви и творческого  труда  или  найти
себе какую-то опору с помощью таких связей с этим миром, которые  уничтожают
его свободу и индивидуальность.
     (1)  Я  употребляю  термин  "фашизм"  для  определения  диктатуры  типа
итальянской или германской. В случае рассмотрения именно германской  системы
будет употребляться термин "нацизм".
     (2) John Dewey. Freedom and Culture.  G.P.  Putham`s  Sons.  New  York,
1939.
     (3) Психоаналитический подход, хотя  и  основанный  на  фундаментальных
достижениях теории Фрейда, но отличающийся  во  многих  важных  аспектах  от
концепций самого Фрейда, можно найти  в  работах  К.  Хорни  "Новые  пути  в
психоанализе"  и  Г.  Салливена  "Концепции  современной  психиатрии".  Хотя
подходы этих авторов в ряде отношений  различны,  наша  точка  зрения  имеет
много общего с их взглядами.
     (3) Ср.: Буркхард Я. Культура Италии в    эпоху Возрождения. Т.  I.  СПб.,
1905, с. 171 и сл.
     (4) Там же, с. 299 и сл.
     (5) Ср. работы социологов Р. Бенедикт, Дж. Хэлловела,  Р.  Линтона,  М.
Мид, Э.  Сэпира,  а  также  приложение  понятий  психоанализа  к  этнологии,
принадлежащее А. Кардинеру.
     (6) Я хочу предостеречь от одной  ошибки,  которая  часто  возникает  в
связи с этой проблемой. Экономическая структура  общества,  определяя  образ
жизни индивида, действует лишь как совокупность внешних условий, при которых
развивается его личность.  Эти  экономические  условия  нельзя  смешивать  с
субъективными экономическими мотивами. Например, стремление к  материальному
богатству часто считают определяющим  мотивом  поведения  людей;  эта  точка
зрения высказывалась многими, начиная от  авторов  эпохи  Возрождения  и  до
некоторых последователей Маркса, которые не сумели понять основных концепций
своего учителя. НА самом деле всепоглащающая страсть к  богаству  характерна
лишь для определенных культур, а другие  условия  могут  создать  характеры,
питающие отвращение к материальному богаству или безраличные к нему.
     (7) "Страдания изобретателя" - 3-я часть романа "Утраченные иллюзии". -
Прим. перев.
     (8)   Более   подробно    общая    проблема    взаимоотношения    между
психологическими и социально-экономическими факторами  будет  рассмотрена  в
Приложении.

Глава 2 ОБОСОБЛЕНИЕ ИНДИВИДА И ДВОЙСТВЕННОСТЬ СВОБОДЫ  

     Прежде чем перейти к основной  нашей  теме  -  к  вопросу  о  том,  что
означает свобода для  современного  человека,  почему  и  как  он  стремится
избавиться от нее,- мы должны обсудить концепцию, которая  может  показаться
несколько отвлеченной. Однако ее понимание очень важно для анализа свободы в
современном обществе. Я имею в  виду  утверждение,  что  свобода  определяет
человеческое существование как таковое, а кроме того,  что  понятие  свободы
меняется в зависимости  от  степени  осознания  человеком  себя  самого  как
независимого и отдельного существа.
     Социальная история человека началась с того, что он вырос из  состояния
единства с природой, осознав себя как  существо,  отдельное  от  окружающего
мира и от других людей. В течение долгого времени это осознание было  весьма
смутным. Индивид оставался тесно связанным с природным и  социальным  миром;
уже сознавая себя как отдельное существо, он в то же время  чувствовал  себя
частью  окружающего  мира.  Процесс  растущего   обособления   индивида   от
первоначальных    связей    -    мы    можем    назвать     этот     процесс
"индивидуализацией",по-видимому, достиг наивысшей стадии в Новое  время,  то
есть от эпохи Возрождения и до наших дней.
     В истории жизни каждого индивида мы видим тот  же  процесс.  Родившись,
ребенок  уже  не  составляет  единого  целого   с   матерью   и   становится
биологическим существом, отдельным от нее. Однако, хотя такое  биологическое
разделение является началом индивидуального существования человека,  ребенок
в течение долгого времени сохраняет функциональное единство с матерью.
     Пока и поскольку индивид, фигурально  выражаясь,  не  порвал  пуповину,
связывающую его с внешним миром,  он  не  свободен;  но  эти  узы  дают  ему
ощущение принадлежности к  чему-то,  как  бы  гарантируют  ему  безопасность
существования за счет корней в какой-то почве. Я предлагаю назвать эти  узы,
существующие до  того,  как  процесс  индивидуализации  приводит  к  полному
обособлению индивида, "первичными узами". Они органичны - в том смысле,  что
являются  естественным  фактором  нормального  человеческого  развития.  Они
предполагают отсутствие индивидуальности, но  дают  индивиду  уверенность  и
жизненную ориентацию. Эти узы  связывают  ребенка  с  матерью,  первобытного
человека с его племенем и с природой, а средневекового - с церковью и с  его
сословием.  Когда  достигается  полная   индивидуализация,   когда   человек
освобождается  от  этих  первичных  уз,  перед  ним  встает  новая   задача:
сориентироваться и  укорениться  в  мире,  найти  для  себя  какие-то  новые
гарантии, которые просто не были нужны при его  прежнем  существовании.  При
этом  свобода  приобретает  другое,  новое  содержание.  Здесь   мы   должны
остановиться и уточнить эти понятия, рассмотрев их более подробно в связи  с
индивидуальным и общественным развитием.
     Относительно  быстрый  переход  от   внутриутробного   к   собственному
существованию, обрыв пуповины обозначают  начало  независимости  ребенка  от
тела матери. Но эту  независимость  можно  понимать  лишь  в  грубом  смысле
разделения двух тел. В функциональном смысле младенец остается  частью  тела
матери. Она его кормит, ухаживает за ним и оберегает его. Постепенно ребенок
приходит к осознанию того, что  его  мать  и  другие  объекты  -  это  нечто
отдельное от него. Одним из факторов этого процесса является  психическое  и
общее физическое развитие ребенка,  его  способность  схватывать  объекты  -
физически и умственно - и овладевать ими. Ребенок осваивает  окружающий  мир
через  посредство   собственной   деятельности.   Процесс   индивидуализации
ускоряется воспитанием. При этом возникает ряд фрустраций, запретов, и  роль
матери меняется: выясняется, что цели матери не всегда совпадают с желаниями
ребенка, иногда мать превращается во враждебную и опасную силу  (1)  .  Этот
антагонизм,  который  является  неизбежной   частью   процесса   воспитания,
становится важным фактором, обостряющим осознание различия между "я" и "ты".
     Проходит  несколько  месяцев,  прежде  чем  младенец  вообще   начинает
воспринимать других людей как других и становится  способен  реагировать  на
них улыбкой, но лишь через годы он перестанет смешивать себя с миром  (2)  .
До тех пор ребенок проявляет специфический, свойственный детям  эгоцентризм,
который вовсе не исключает интереса и нежности к другим людям,  но  "другие"
еще не вполне осознаются как действительно отдельные  от  него.  По  той  же
причине отношение к власти в ранние  детские  годы  и  в  последующее  время
принципиально отличается своим содержанием. Родители -  или  кто-то  другой,
кто  олицетворяет  власть,-  еще  не  осознаются  как  совершенно  отдельные
существа: они являются частью мира ребенка, а весь  этот  мир  еще  является
частью  его  самого.  Поэтому  подчинение  родителям  -  это  совсем  не  то
подчинение,  какое  имеет  место,  когда  ребенок  становится  по-настоящему
отдельным существом.
     Р. Хьюз в романе "Сильный ветер на Ямайке" (3) замечательно описал, как
десятилетний ребенок внезапно осознает свою индивидуальность.
     "И тут с Эмили что-то случилось, очень важное. Она  вдруг  поняла,  кто
она. Трудно сказать, почему это не произошло за пять лет  до  этого  или  не
могло бы произойти еще через пять; и уж совсем непонятно, почему это  пришло
как раз в тот день. Только что она играла в дом, на самом  носу  корабля,  в
укромном уголке за брашпилем (на нем  висел  чертов  палец  вместо  дверного
молотка). Потом игра эта ей как-то наскучила, и она пошла на  корму,  просто
так. И по дороге что-то думала про пчел и про сказочную принцессу, и вдруг в
мозгу у нее сверкнуло, что она - это она. Эмили остановилась как вкопанная и
стала оглядывать себя всю - все, что можно было увидеть. Видно было  не  так
уж много - платье спереди да руки, когда подняла их, чтобы рассмотреть,-  но
этого оказалось достаточно, чтобы составить представление о маленьком  теле,
про которое она вдруг поняла, что это - ее тело.
     Она рассмеялась, даже с издевкой, пожалуй. Подумала: "Вот это да! Это ж
надо, что тебя - из всех людей как раз тебя - вот так поймали! И теперь ведь
никуда не деться, не вылезть. Во всяком случае, не скоро: это надо  вырасти,
прожить всю жизнь, состариться - тогда только избавишься от этого  дурацкого
наряда!"
     Дело было исключительно важное: она решила уберечься от возможных помех
и полезла по выбленкам на свою любимую смотровую  площадку  у  самого  верха
мачты. Лезть было совсем просто, но каждый раз, как она  двигала  ногой  или
рукой, ее снова и снова изумляло, до чего послушно они двигаются. Память ей,
конечно, подсказывала, что так было  всегда,  но  раньше  она  не  замечала,
насколько это удивительно.  Устроившись  на  своей  площадке,  она  занялась
изучением кожи на руках и делала это чрезвычайно внимательно: ведь эта  была
ее кожа. Потом высвободила плечо из-под платья, заглянула себе за  пазуху  -
убедиться, что под одеждой она тоже есть, и при этом коснулась плечом  щеки.
Когда теплая ямка голого плеча коснулась лица, ощущение было такое, будто ее
приласкал кто-то добрый-добрый. Но откуда пришло это ощущение - от щеки  или
от плеча-и кто кого погладил - щека плечо или плечо щеку,- этого  она  никак
не могла понять.
     Окончательно убедившись в том потрясающем факте, что теперь она - Эмили
Бас-Торнтон (откуда взялось это "теперь", она не знала; уж  конечно,  ей  не
приходила в голову такая чушь, будто раньше она  была  кем-то  другим),  она
стала размышлять, что же теперь
     будет".
     По мере роста ребенка - по мере того, как рвутся  первичные  связи,-  у
него развивается стремление к свободе и независимости. Но что  происходит  с
этим стремлением, это мы можем понять лишь в  том  случае,  если  примем  во
внимание диалектический характер процесса  растущей  индивидуализации.  Этот
процесс имеет два аспекта.
     Прежде всего, ребенок становится сильнее и физически, и эмоционально, и
интеллектуально; активность и энергия развиваются в каждой из этих  сфер.  В
то же время эти сферы все  больше  интегрируются;  развивается  определенная
структура, руководимая  волей  и  разумом  индивида.  Если  мы  назовем  эту
структуру - совокупность черт характера, стремлений, разума и воли  индивида
- личностью, то можно сказать, что первым аспектом растущей индивидуальности
является  развитие  личности.  Границы  роста  индивидуализации  и  развитие
личности в какой-то мере определяются  и  индивидуальными  условиями,  но  в
основном - социальными. Различия между индивидами в каждом обществе  кажутся
значительными,  но  в  любом   обществе   существует   определенный   предел
индивидуализации, за который нормальный индивид выйти не может.
     Другой  аспект  процесса  индивидуализации  -   растущее   одиночество.
Первичные узы обеспечивают фундаментальное единство  с  окружающим  миром  и
ощущение безопасности. По мере того как ребенок обособляется от этого  мира,
он начинает осознавать свое одиночество, свою  отдельность  от  других.  Эта
отделенность  от  мира,  который  в  сравнении  с  индивидуальным  существом
представляется  ошеломляюще  громадным,  мощным  -  а  иногда   и   опасным,
урожающим,- порождает чувство беззащитности  и  тревоги.  Пока  человек  был
неотделимой частью мира, пока не осознавал ни возможностей,  ни  последствий
индивидуальных действий, ему не приходилось и бояться его. Но, превратившись
в индивида, он остается один на один с этим миром, ошеломляющим и грозным.
     Возникает стремление отказаться  от  своей  индивидуальности,  побороть
чувство одиночества и беспомощности, а для  этого  -  слиться  с  окружающим
миром,  раствориться  в  нем.  Однако  новые  узы,  возникающие   из   этого
стремления, не идентичны первичным связям, которые были оборваны в  процессе
роста. Ребенок не может физически вернуться в материнское лоно; точно так же
невозможно повернуть вспять и психический процесс индивидуализации.  Попытки
такого  возврата  неминуемо  принимают  характер  подчинения,  при  котором,
однако,  никогда  не  исчезают  противоречия  между  властью   и   ребенком,
подчиняющимся  этой  власти.  Сознательно   ребенок   может   считать   себя
удовлетворенным, но подсознательно он  чувствует,  что  платит  за  ощущение
безопасности  полноценностью  и  силой  своей  личности.  В  конечном  итоге
подчинение  приводит   к   обратному   результату:   неуверенность   ребенка
возрастает, и в то же время в нем  развивается  враждебность  и  мятежность,
которые тем более  опасны,  что  направлены  против  людей,  от  которых  он
продолжает зависеть (или стал зависим).
     Однако  подчинение  -  это  не  единственный   способ   избавиться   от
одиночества и тревоги. Другой путь - единственно продуктивный, не приводящий
к неразрешимым конфликтам,- это путь спонтанных связей с людьми и  природой,
то есть таких связей, которые соединяют человека с миром, не  уничтожая  его
индивидуальности. Такие  связи,  наивысшими  проявлениями  которых  являются
любовь и творческий труд, коренятся в полноте и силе  целостной  личности  и
поэтому не ограничивают развитие личности, а способствуют этому развитию  до
максимально возможных пределов.
     Итак, растущая индивидуализация приводит  либо  к  подчинению,  либо  к
спонтанной активности. Ниже мы обсудим эту проблему более детально; здесь же
я хочу указать на общий принцип:  процесс,  который  развивается  на  основе
растущей   индивидуализации   и   растущей   свободы   индивида,    является
диалектическим. Ребенок становится более свободным,  он  может  развивать  и
выражать  свою  сущность,  не  стесненную   больше   теми   узами,   которые
ограничивали ее прежде. Но при этом ребенок освобождается от мира, дававшего
ему безопасность и покой. Процесс индивидуализации - это процесс усиления  и
развития его личности, его  собственного  "я";  но  в  ходе  этого  процесса
утрачивается идентичность с остальными людьми, ребенок  отделяется  от  них.
Прогрессирующее отделение может привести к изоляции, которая  перерастает  в
потерянность и порождает интенсивную тревогу и неуверенность; оно  же  может
привести и к принципиально новой близости: к солидарности с другими  людьми,
если  ребенок  окажется  в  состоянии  развить  в  себе  внутреннюю  силу  и
творческую активность, которые  являются  предпосылками  этого  нового  типа
связанности с миром.
     Если  бы  каждый  шаг  в  направлении  отделения   и   индивидуализации
сопровождался соответствующим ростом  личности,  развитие  ребенка  было  бы
гармонично.  Этого,  однако,  не  происходит.  В  то   время   как   процесс
индивидуализации происходит автоматически,  развитие  личности  сдерживается
целым  рядом  психологических  и  социальных  причин.  Разрыв  между   этими
тенденциями приводит к невыносимому чувству изоляции и  бессилия,  а  это  в
свою очередь  приводит  в  действие  психические  механизмы,  которые  будут
описаны ниже как механизмы избавления, бегства.
     Историю   человека   можно   рассматривать   как    процесс    растущей
индивидуализации и растущего освобождения также и в филогенетическом  плане.
Именно первые шаги, направленные к освобождению от принуждающих  инстинктов,
вывели человека из дочеловеческого состояния. Под  инстинктами  мы  понимаем
специфические шаблоны деятельности, обусловленные  наследственными  нервными
структурами, которые в чистом виде можно наблюдать только  в  животном  мире
(4) . Чем ниже  уровень  развития  животного,  тем  в  большей  степени  его
приспособление к природе и вся  его  деятельность  определяются  механизмами
инстинктивных и рефлекторных действий. Знаменитая сложная организация  жизни
некоторых насекомых основана исключительно на  инстинктах.  Но  чем  уровень
развития животного выше, тем более гибким  является  его  поведение.  И  тем
менее всеохватывающей оказывается врожденная адаптация при его появлении  на
свет. Эта тенденция достигает вершины у  человека.  При  рождении  он  самое
беспомощное из всех животных; его приспособление к природе основано  главным
образом на процессе обучения,  а  не  на  инстинктивной  предопределенности.
"Инстинкт... это ослабленная, если не исчезающая  категория  у  высших  форм
животных, в особенности у человека" (5).
     Человеческое   существование   начинается   тогда,   когда    достигает
определенного предела развитие деятельности,  не  обусловленной  врожденными
механизмами:
     приспособление к природе утрачивает принудительный характер, и  способы
действий уже не определяются наследственностью, инстинктами. Иными  словами,
человеческое существование и свобода  с  самого  начала  неразделимы.  Здесь
имеется в виду не позитивная "свобода  чего-то"  а  негативная  "свобода  от
чего-то" - в  данном  случае  свобода  от  инстинктивной  предопределенности
действий.
     Такая свобода  представляет  собой  весьма  сомнительное  преимущество.
Человек рождается без врожденной способности к необходимым действиям,  какая
есть у животных (6) ; он зависит от родителей дольше, чем любое из них;  его
реакции на окружающую обстановку не так быстры  и  не  так  эффективны,  как
инстинктивные  действия,  выполняемые  автоматически.  Он   подвержен   всем
опасностям и страхам, проистекающим из этой недостаточности  его  врожденных
инстинктов. Однако именно эта беспомощность явилась той почвой,  на  которой
развился и вырос человек: биологическое несовершенство  человека  обусловило
появление цивилизации.
     С самого начала своего существования  человек  сталкивается  с  выбором
между различными способами действий. У животных существуют непрерывные  цепи
рефлекторных реакций, которые начинаются  со  стимула,  например  голода,  и
ведут  к  более  или  менее  строго  определенному  поведению,  позволяющему
избавиться  от  напряжения,  вызываемого  стимулом.  У  человека  эти   цепи
разорваны. Стимулы присутствуют, но способы удовлетворения - "открытые",  то
есть человек  должен  выбирать  между  различными  действиями;  он  начинает
думать. Его роль  по  отношению  к  природе  меняется:  вместо  того,  чтобы
действовать на основе инстинктивной предопределенности, человеку  приходится
оценить в уме различные способы действия; от  пассивного  приспособления  он
переходит к активному, то есть  начинает  трудиться.  Он  изобретает  орудия
труда и тем самым, овладевая  природой,  отделяется  от  нее  все  больше  и
больше. Он начинает смутно осознавать, что  он  -  или,  точнее,  группа,  к
которой он принадлежит,- это не то же  самое,  что  природа  вокруг.  В  нем
пробуждается сознание трагичности своей судьбы: быть частью природы,  но  не
вписываться в нее. Он осознает, что в конце концов его ожидает смерть,  хотя
и пытается отрицать это в различных фантазиях.
     Фундаментальная  связь   между   человеком   и   свободой   чрезвычайно
показательно  отображена  в  библейском  мифе  об  изгнании  из   рая.   Миф
отождествляет начало человеческой истории с актом выбора, но при этом  особо
подчеркивает греховность этого первого акта свободы и те страдания,  которые
явились его следствием. Мужчина и женщина  живут  в  садах  Эдема  в  полной
гармонии друг с другом и природой. Там мир и покой, там нет нужды  в  труде;
нет выбора, нет свободы,  даже  размышления  не  нужны.  Человеку  запрещено
вкушать от древа познания добра и зла. Он нарушает этот запрет и лишает себя
гармонии с природой, частью которой он являлся, пока не вышел за ее пределы.
С точки зрения церкви, представляющей собой определенную  структуру  власти,
этот поступок является бесспорно греховным. Однако с точки зрения  человека,
это - начало человеческой свободы. Нарушив установленный богом  порядок,  он
освободился от принуждения, возвысился от бессознательного предчеловеческого
существования  до  человеческого.   Нарушение   запрета,   грехопадение,   в
позитивном человеческом смысле является первым актом выбора, актом  свободы,
то есть первым человеческим актом  вообще.  Согласно  мифу,  формально  грех
состоял в том, что человек вкусил от  древа  познания.  Таким  образом,  акт
неподчинения,  акт  свободы  прямо  связывается  с   началом   человеческого
мышления.
     Миф говорит  и  о  других  последствиях  этого  первого  акта  свободы.
Разрушается  первоначальная  гармония  между  человеком  и   природой.   Бог
объявляет войну между мужчиной  и  женщиной,  между  человеком  и  природой.
Человек отделился от природы; став "индивидом", он сделал первый шаг к тому,
чтобы стать человеком. Он совершил первый акт свободы,  и  миф  подчеркивает
страдания, возникшие в  результате  этого  акта.  Обособившись  от  природы,
отделившись от другого человеческого существа, человек видит  себя  нагим  и
ощущает стыд. Он одинок и свободен, но  беспомощен  и  напуган.  Только  что
обретенная свобода оборачивается проклятием: человек свободен от  сладостных
уз рая, но не свободен сам  собой  руководить,  не  может  реализовать  свою
личность. "Свобода от..." не идентична позитивной свободе. Выход человека из
природы - это длительный процесс; человек остается  в  значительной  степени
привязан к тому миру, из которого вышел; он остается частью природы.  Тут  и
земля, на которой он живет, и солнце, и луна, и звезды; деревья, и цветы,  и
животные, и люди, с которыми он связан кровным родством. Первобытные религии
свидетельствуют о чувстве единства человека с природой. Живая и даже неживая
природа является в них частью человеческого мира; иными словами, человек сам
остается еще частью мира природы.
     Первичные узы блокируют его человеческое развитие. Они  стоят  на  пути
развития его разума и критических способностей; они позволяют ему осознавать
себя и других лишь в качестве членов  племени,  социальной  или  религиозной
общины, а  не  в  качестве  самостоятельных  человеческих  существ.  Другими
словами, первичные узы мешают человеку стать свободным творческим индивидом,
самостоятельно определяющим собственную жизнь.  Но  это  лишь  одна  сторона
дела, а есть еще и другая. Та же идентичность с природой, племенем, религией
дает индивиду ощущение уверенности.  Он  принадлежит  к  какой-то  целостной
структуре, он является частью этой структуры и занимает в ней  определенное,
бесспорное место. Он может страдать от  голода  или  угнетения,  но  ему  не
приходится страдать от наихудшего - от полного одиночества и сомнений.
     Как  видим,  процесс  развития  человеческой  свободы  имеет   тот   же
диалектический характер, какой  мы  обнаружили  в  процессе  индивидуального
роста. С одной стороны, это процесс развития человека,  овладения  природой,
возрастания роли разума, укрепления человеческой солидарности. Но с другой -
усиление индивидуализации означает и  усиление  изоляции,  неуверенности;  а
следовательно, становится все более сомнительным место  человека  в  мире  и
смысл его жизни. Вместе с этим  растет  и  чувство  бессилия  и  ничтожности
отдельного человека.
     Если бы процесс развития  человечества  был  гармоничным,  если  бы  он
следовал определенному плану, то  обе  стороны  этого  развития  -  растущее
могущество и растущая индивидуализация - могли бы уравновеситься.  На  самом
же деле история человечества - это история конфликта и разлада.
     Каждый шаг  по  пути  большей  индивидуализации  угрожал  людям  новыми
опасностями. Первичные узы,  уже  разорванные,  невосстановимы;  человек  не
может вернуться в потерянный рай. Для связи индивидуализированного  человека
с миром существует только один продуктивный путь:  активная  солидарность  с
другими людьми, спонтанная  деятельность  (любовь  и  труд),  которые  снова
соединяют его с миром, но уже  не  первичными  узами,  а  как  свободного  и
независимого индивида.
     Однако  если  экономические,  социальные  и  политические  условия,  от
которых зависит весь  процесс  индивидуализации  человека,  не  могут  стать
основой для такой позитивной реализации личности, но  в  то  же  время  люди
утрачивают первичные связи,  дававшие  им  ощущение  уверенности,  то  такой
разрыв превращает свободу в невыносимое  бремя:  она  становится  источником
сомнений, влечет за собой жизнь, лишенную цели и смысла. И  тогда  возникает
сильная тенденция избавиться от такой свободы: уйти в подчинение  или  найти
какой-то другой способ  связаться  с  людьми  и  миром,  чтобы  спастись  от
неуверенности даже ценой свободы.
     История Европы и Америки с конца средних веков -  это  история  полного
обособления индивида. Этот процесс начался в Италии в эпоху  Возрождения  и,
по-видимому, достиг  своей  наивысшей  точки  только  сейчас.  Потребовалось
больше четырехсот лет, чтобы разрушить средневековый мир и освободить  людей
от самых явных ограничений. Во многих  отношениях  индивид  вырос,  развился
умственно и эмоционально;  степень  его  участия  в  культурных  достижениях
приобрела не слыханные прежде масштабы. Но в то же время диспропорция  между
свободой от каких-либо связей и ограниченными возможностями  для  позитивной
реализации свободы и индивидуальности привела в Европе к паническому бегству
от свободы в новые узы или по меньшей мере к позиции полного безразличия.
     Наше исследование значения свободы для современного человека мы  начнем
с анализа той обстановки, которая существовала в Европе в средние века  и  в
начале Нового времени. В этот период экономический базис западного  общества
претерпел радикальные перемены, которые сопровождались столь же радикальными
изменениями в психике человека. Тогда же возникла и новая концепция свободы,
получившая наиболее  яркое  идеологическое  выражение  в  новых  религиозных
доктринах Реформации. Понимание свободы в  современном  обществе  невозможно
без рассмотрения этого периода,  в  течение  которого  закладывались  основы
современной культуры. Именно тогда  -  в  начале  формирования  современного
человека  -  яснее,  чем  в   любое   последующее   время,   проявилась   та
cвойственность свободы, с которой мы  имеем  дело  в  течение  всего  Нового
времени:  с  одной  стороны,  растущая  независимость  человека  от  внешних
властей, с другой - его растущая изолированность, а в результате и  растущее
чувство ничтожности и бессилия. Мы сможем  лучше  понять  новые  элементы  в
характере современного человека, если  проследим  их  возникновение.  Изучая
основные  особенности  капитализма  и  индивидуализма  у  самых  истоков  их
появления, мы можем сопоставить  их  с  экономической  системой  и  с  типом
характера личности, которые фундаментально отличались от наших. Именно  этот
контраст позволяет лучше осветить характерные черты  современной  социальной
системы и то влияние, которое она оказывает на характеры  людей,  живущих  в
этой системе. А отсюда и особенности нового духа,  возникшего  в  результате
этих изменений в человеческой психике.
     В следующей главе будет показано, что  условия  эпохи  Реформации  были
гораздо ближе к современным, чем это кажется на первый взгляд.  Несмотря  на
все очевидные различия между двумя эпохами, с XVI  века,  пожалуй,  не  было
другого периода, который был бы настолько похож на нынешнее время - с  точки
зрения двойственного смысла свободы,- как период  Реформации.  Реформация  -
это один из источников идеи свободы и автономии человека в том виде, как эта
идея представлена в современных демократиях.  Всегда  подчеркивается  именно
этот аспект Реформации, особенно в некатолических странах. При этом, однако,
забывают  о  другом  аспекте  Реформации:  об  ее  акценте   на   порочность
человеческой  натуры,  на   ничтожность   и   беспомощность   индивида,   на
необходимость подчинения индивида  внешней  силе.  Та  же  идея  ничтожности
отдельной личности, ее принципиальной неспособности полагаться на  себя,  ее
потребности в подчинении  составляет  главный  тезис  идеологии  Гитлера,  в
которой, однако, не нашлось места для понятий свободы и моральных принципов,
характерных для протестантства.
     Это идеологическое подобие не единственное, что делает  изучение  XV  и
XVI веков особенно полезным для понимания современной картины. Налицо  также
фундаментальное сходство социальной обстановки. Я постараюсь  показать,  как
от этого сходства зависит сходство идеологическое и  психологическое.  В  те
времена,  как  и  ныне,  традиционные  жизненные  устои  значительной  части
населения  находились  под  угрозой  вследствие  революционных   перемен   в
экономическом и социальном плане; средний класс,  как  и  теперь,  испытывал
особенно  сильный  страх  перед  подавляющей  мощью  крупного   капитала   и
монополий, и этот страх оказывал существенное влияние на дух и идеологию той
части общества, которая находилась под угрозой, обостряя чувства одиночества
и бессилия, присущие отдельно взятым людям.
     (1) Здесь  надо  отметить,  что  фрустрация  инстинктов  сама  по  себе
враждебности не вызывает.  Что  возбуждает  в  ребенке  чувство  бессилия  и
вытекающую из него враждебность, это - подавление его
     (2) Jean Piaget. The Moral Judgment of the  Child.  Harcourt,  Brace  &
Co., New York, 1932, p. 407, а также Г. Салливен (Указ. соч., с. 10 и сл.).
     (3) R. Hughes. High Wind in Jamaica.
     (4) Эту концепцию инстинкта нельзя смешивать с той, которая  определяет
инстинкты как  физиологически  обусловленные  потребности  (голод,  жажда  и
т.д.), способы удовлетворения которых не  фиксированы  и  не  предопределены
наследственностью.
     (5) L. Bernard. Instinct. Hpol&Co., New York, 1924, р. 509.
     (6) Ср.: Ralph Linton. The Study of Van. D.  Appleton-Century  Company,

New York, 1936, Chapter IV.

Глава 3 СВОБОДА В ЭПОХУ РЕФОРМАЦИИ

1. Средневековая предыстория и Возрождение

     Картина средних веков искажалась двояко  (1).  Современный  рационализм
рассматривал  средние  века  как  мрачный  период  истории.   Подчеркивались
отсутствие  личной  свободы,  эксплуатация  массы  населения  незначительным
меньшинством, узость взглядов,  при  которой  даже  крестьянин  из  соседней
деревни - не говоря уж об иностранце - казался горожанину  подозрительным  и
опасным чужаком, а также всеобщее невежество и власть предрассудков.  Вместе
с тем средние века идеализировались. Как  правило,  это  делали  реакционные
философы, но иногда и прогрессивные критики  современного  капитализма.  Они
указывали на чувство солидарности, на подчиненность  экономики  человеческим
нуждам,   на   прямоту   и   конкретность   человеческих    взаимоотношении,
наднациональный характер католической церкви и чувство уверенности,  которое
было свойственно человеку средних веков. Обе эти картины  верны,  но  каждая
становится неверной, если рисовать лишь ее, закрывая глаза на другую.
     Средневековое общество  в  отличие  от  современного  характеризовалось
отсутствием личной свободы. В раннем средневековье  каждый  был  прикован  к
своей роли в социальном порядке. Человек почти не имел шансов  переместиться
социально - из одного класса  в  другой  -  и  едва  мог  перемещаться  даже
географически, из города в город  или  из  страны  в  страну.  За  немногими
исключениями, он должен был оставаться там, где родился. Часто  он  даже  не
имел  права  одеваться  как  ему  нравилось  или  есть  что  ему   хотелось.
Ремесленник был обязан продавать за определенную  цену,  а  крестьянин  -  в
определенном месте, на городском рынке. Член цеха не имел  права  передавать
технические секреты своего производства кому бы то ни было за пределами цеха
и был обязан допускать своих коллег по цеху  к  участию  в  каждой  выгодной
сделке по приобретению  материалов.  Личная,  экономическая  и  общественная
жизнь регламентировалась правилами и обязанностями, которые распространялись
практически на все сферы деятельности.
     Но хотя человек не был свободен в современном смысле,  он  не  был  при
этом ни одинок, ни изолирован. Занимая определенное, неизменное и бесспорное
место в социальном мире с самого момента рождения, человек был  закреплен  в
какой-то  структурированной  общности;  его  жизнь  была  с  самого   начала
наполнена смыслом, что не оставляло места сомнениям,  они  и  не  возникали.
Личность  отождествлялась  с  ее  ролью  в  обществе;  это  был  крестьянин,
ремесленник или рыцарь, но не индивид, который по своему  выбору  занимается
тем  или  иным  делом.  Социальный  строй  рассматривался  как  естественный
порядок,  и,  будучи  определенной  частью  этого  порядка,  человек  ощущал
уверенность, чувство принадлежности к нему.  Конкуренция  была  сравнительно
невелика.  При  рождении  человек  попадал  в   определенное   экономическое
положение, которое  гарантировало  ему  определенный,  освященный  традицией
жизненный уровень, хотя и влекло за  собой  экономические  обязательства  по
отношению к вышестоящим в  социальной  иерархии.  Однако  в  пределах  своей
социальной сферы индивид  имел  достаточную  свободу  выражения  собственной
личности в труде и в эмоциональной жизни. Хотя в то  время  не  существовало
индивидуализма в современном смысле неограниченного выбора  жизненных  путей
(эта свобода выбора в значительной мере абстрактна),  зато  было  достаточно
много проявлений конкретного индивидуализма в реальной жизни.
     Было много страданий, много боли, но была и церковь, которая в какой-то
степени облегчала эти страдания, объясняя их как расплату за  грех  Адама  и
собственные грехи каждого  страждущего.  Церковь  внушала  индивиду  чувство
вины, но в то же время заверяла его  в  своей  безусловной  любви  и  давала
возможность всем своим детям верить в то, что Господь их любит и простит.  В
отношении к богу было гораздо больше доверия и любви, чем сомнения и страха.
И крестьянин, и горожанин редко выходили за пределы небольшой географической
области, где протекала их жизнь, так что мир был ограничен и понятен.  Земля
и человек были в центре этого мира; в будущей жизни каждого ожидал или  рай,
или ад; и вся жизнь от рождения и до смерти была ясна и понятна в  причинной
взаимосвязи поступков человека.
     Таким  образом,  средневековое  общество,   с   одной   стороны,   было
структурировано и давало человеку ощущение уверенности, а с другой - держало
его в оковах. Однако эти оковы имели совсем не тот  характер,  какой  присущ
авторитаризму и  угнетению  последующих  веков.  Средневековое  общество  не
лишало индивида свободы уже потому,  что  "индивида"  как  такового  еще  не
существовало. Человек еще был связан с миром первичными узами; он видел себя
лишь через призму своей общественной роли (которая была в то же время и  его
естественной ролью), а не в качестве индивидуальной личности. Точно так же и
любой другой человек не воспринимался как "индивид". Крестьянин,  приехавший
в город, был чужаком; даже внутри  города  представители  разных  социальных
групп  рассматривали  друг   друга   как   чужих.   Осознание   человеческой
индивидуальности,  индивидуальной  личности  еще  не  было  развито,  как  и
осознание того, что другие люди - и мир вообще -  представляют  собой  нечто
отдельное.
     Недостаток  самосознания  индивида  в  средневековом   обществе   нашел
классическое выражение в описании средневековой культуры, которое  дал  Якоб
Буркхардт.
     "В средние века обе стороны самосознания по отношению к внешнему миру и
своему внутреннему "я" как бы дремали под одним общим покрывалом.  Покрывало
было   соткано   из   бессознательных   верований,   наивных   воззрений   и
предрассудков; весь мир с его историей представлялся сквозь это покрывало  в
своеобразной окраске, и человек познавал себя только по расовым особенностям
или по признакам, различающим  народ,  партию,  корпорацию,  семью,  другими
словами, понятие личности связывалось всегда с  какой-нибудь  общей  формой"
(2).
     В позднем средневековье структура общества и личности  стала  меняться.
Единство и централизация средневекового общества ослабевали. Росло  значение
капитала, индивидуальной экономической инициативы и конкуренции;  развивался
новый денежный  класс.  Во  всех  классах  общества  было  заметно  развитие
индивидуализма,  который  оказывал  влияние  на   все   сферы   человеческой
деятельности: на вкусы и моды, на искусство и философию, даже на теологию. Я
хочу подчеркнуть, что этот процесс имел совершенно  различное  значение  для
небольшой группы богатых и преуспевающих капиталистов, с  одной  стороны,  и
для массы крестьянства и особенно для городского среднего класса - с другой.
Для этих последних новые тенденции в какой-то мере  означали  и  возможность
проявления  личной  инициативы,  возможность  обогащения,  но,  что  гораздо
существеннее, угрожали им разрушением их традиционного образа жизни. Об этом
различии необходимо помнить прежде всего, так как именно  от  него  зависели
разные психологические и идеологические  реакции  разных  классов  на  новую
обстановку.
     В Италии новое экономическое и культурное  развитие  происходило  более
интенсивно, чем в Центральной и Западной Европе, и оказывало более  заметное
влияние на философию, искусство,  на  весь  образ  жизни.  Именно  в  Италии
человек впервые вырвался из феодального общества и разорвал те узы,  которые
одновременно и  придавали  ему  чувство  уверенности,  и  ограничивали  его.
Италии, по словам Буркхардта, принадлежит "первородство в отношении развития
личности в европейской семье", а итальянец - это первый индивид.
     Тот факт,  что  в  Италии  средневековое  общество  начало  разрушаться
раньше, чем в Центральной и Западной Европе, имеет целый ряд экономических и
политических причин. Среди них и географическое положение Италии, и торговые
преимущества, вытекавшие из него, когда Средиземное море было торговым путем
для Европы; и борьба между  папами  и  императорами,  в  результате  которой
возникло  множество  независимых  политических  образований;  и  близость  к
Востоку, благодаря которой ряд технологических знаний, важных  для  развития
промышленности, например шелковой, попали в Италию гораздо раньше, чем дошли
до остальной Европы.
     В результате этих и других причин  в  Италии  возник  сильный  денежный
класс, члены которого были преисполнены духом инициативы, мощи и честолюбия.
При этом феодальное классовое расслоение утратило свое значение.  Начиная  с
XII века и позже аристократы  и  бюргеры  жили  вместе,  за  общими  стенами
городов; кастовые различия начинали стираться, богатство становилось  важнее
родовитости.
     Одновременно пошатнулось и традиционное социальное расслоение в массах.
Вместо него мы видим в городах массу рабочих, эксплуатируемых и  политически
задавленных. Как указывает Буркхардт, уже  в  1231  году  политические  меры
Фридриха Второго "клонятся... к  полному  уничтожению  ленной  системы  и  к
превращению народа в безоружную массу, платящую подати в наивысшем размере и
лишенную всякой собственной воли" (3).
     Результатом  прогрессирующего   разрушения   средневековой   социальной
структуры было возникновение индивида в  современном  смысле  этого.  слова.
Буркхардт  писал:  "В  Италии  впервые  это  покрывало  (из  бессознательных
верований и т.д.) отбрасывается прочь,  впервые  зарождается  объективизм  в
отношении к  государству  и  человеческим  делам  вообще,  а  рядом  с  этим
возникает и быстро растет также и субъективизм как  противовес,  и  человек,
познав самого себя, приобретает индивидуальность и создает  свой  внутренний
мир. Так некогда греки возвысились над  варварами,  а  арабы,  благодаря  их
более яркой индивидуальности,- над другими азиатскими племенами" (3).
     Это описание Буркхардта, изображающее дух нового индивида, иллюстрирует
освобождение человека от первичных уз, о котором мы  говорили  в  предыдущей
главе. Человек обнаруживает, что и он, и другие -  это  индивиды,  отдельные
существа; он открывает, что природа - нечто отдельное  от  него  и  что  эта
отдельность имеет два аспекта: во-первых, нужно теоретически  и  практически
ею овладеть, а во-вторых, можно наслаждаться ее красотой. Человек  открывает
мир и практически - открывая новые сказать: "Моя страна - весь мир" (4).
     Возрождение было культурой богатого и сильного класса, который оказался
на гребне волны, поднятой штормом новых экономических  сил.  Простой  народ,
которому не досталось ни нового богатства, ни новой  власти,  превратился  в
безликую массу, потерявшую уверенность своего прежнего положения; этой массе
льстили  или  угрожали,  но  власть  имущие  всегда  манипулировали   ею   и
эксплуатировали ее. Бок о бок с новым  индивидуализмом  поднимался  и  новый
деспотизм. Свобода и тирания, индивидуализм  и  анархия  тесно  переплелись.
Возрождение было культурой не мелких торговцев или ремесленников, а  богатых
аристократов и бюргеров. Их экономическая деятельность, их богатство  давали
им чувство свободы и  сознание  индивидуальности.  Но  и  они  тоже  понесли
потерю: они  потеряли  ту  уверенность  и  чувство  принадлежности,  которые
обеспечивала  им  средневековая  социальная  структура.  Они   стали   более
свободны, но и более одиноки. Они пользовались своей властью  и  богатством,
чтобы выжать из жизни все радости,  до  последней  капли;  но  при  этом  им
приходилось  применять  все  средства,  от  психологических  манипуляций  до
физических пыток, чтобы управлять массами и  сдерживать  конкурентов  внутри
собственного  класса.  Все  человеческие  отношения  были   отравлены   этой
смертельной  борьбой  за  сохранение  власти  и  богатства.  Солидарность  с
собратьями, или по крайней мере с членами своего класса, сменилась  циничным
обособлением; другие люди  рассматривались  как  "объекты"  использования  и
манипуляций  либо  безжалостно   уничтожались,   если   это   способствовало
достижению собственных целей. Индивид был охвачен  страстным  эгоцентризмом,
ненасытной  жаждой  богатства  и  власти.  В  результате  было  отравлено  и
отношение преуспевающего индивида к своей собственной личности, его  чувство
уверенности в себе и ощущение безопасности. Он сам превратился  в  такой  же
объект собственных манипуляций, в какой раньше превратились  все  остальные.
Есть основания сомневаться в  том,  что  полновластные  хозяева  капитализма
эпохи Возрождения были так  счастливы  и  уверены  в  себе,  как  это  часто
изображают. По-видимому, новая  свобода  принесла  им  не  только  возросшее
чувство силы, но и возросшую  изоляцию,  сомнения,  скептицизм  (6)  и,  как
результат всего этого, тревогу. Это противоречие мы  находим  в  философских
сочинениях   гуманистов.   Они   подчеркивают   человеческое    достоинство,
индивидуальность и силу,  но  в  их  философии  обнажаются  неуверенность  и
отчаяние (7).
     Эта внутренняя неуверенность, происходящая из положения  изолированного
индивида во враждебном  мире,  по-видимому,  объясняет  возникновение  новой
черты характера, которая, как указывает Буркхардт (8)  ,  стала  свойственна
индивиду эпохи Возрождения, в то время как у члена средневековой  социальной
структуры ее не было или по крайней мере она была выражена  гораздо  слабее.
Речь идет о страстном стремлении к славе. Если смысл жизни стал  сомнителен,
если отношения с другими и с самим  собой  не  дают  уверенности,  то  слава
становится одним из средств, способных избавить человека  от  сомнений.  Она
приобретает примерно ту же функцию, что египетские пирамиды или христианская
вера в бессмертие: она выводит индивидуальную жизнь  из  физических  границ,
возносит  ее  на  уровень  неразрушимости.  Если   имя   человека   известно
современникам и он может надеяться, что так оно будет и  впредь,  его  жизнь
приобретает смысл и значение уже благодаря ее отражению в  сознании  других.
Разумеется, такое решение проблемы  неуверенности  было  доступно  лишь  той
социальной группе, члены которой обладали реальной  возможностью  достижения
славы.  Бесправные  и  бессильные  массы  таких  возможностей  не  имели,  и
городской средний класс, ставший главной опорой Реформации,  нашел,  как  мы
покажем, другое решение.
     Мы начали исследование с эпохи Возрождения  потому,  что  в  это  время
зародился современный индивидуализм, а также потому, что работа, проделанная
историографами этого периода, проливает свет на важные факторы интересующего
нас  процесса.  Этот  процесс  -   выход   человека   из   доиндивидуального
существования и полное осознание себя в  качестве  отдельного  существа.  Но
хотя идеи Возрождения и оказали значительное влияние на дальнейшее  развитие
европейской мысли,  однако  основные  корни  современного  капитализма,  его
экономической структуры и его духа мы  находим  не  в  итальянской  культуре
позднего  средневековья,  а  в   экономической   и   общественной   ситуации
Центральной и Западной Европы  и  в  выросших  из  нее  доктринах  Лютера  и
Кальвина.
     Основное различие этих  двух  культур  состоит  в  следующем.  Культура
Возрождения представляла общество сравнительно высокоразвитого  торгового  и
промышленного капитализма; небольшая группа  богатых  и  обладавших  властью
индивидов управляла этим обществом, составляя социальную базу для  философов
и художников, выражавших  дух  этой  культуры.  Реформация,  напротив,  была
главным образом религией крестьянства и низших слоев городского общества.  В
Германии  тоже  были  богатые  дельцы,  например  Фуггеры,  но  не  им  были
адресованы новые религиозные доктрины и не  они  составляли  ту  основу,  на
которой вырос  современный  капитализм.  Как  показал  Макс  Вебер,  основой
современного  капиталистического  развития  западного  мира  стал  городской
средний класс.
     В соответствии с совершенно различной социальной основой Возрождения  и
Реформации естественно и различие духа этих движений '.  Некоторые  различия
будут видны из дальнейшего  рассмотрения  теологии  Лютера  и  Кальвина.  Мы
сосредоточим внимание на  том,  как  освобождение  индивида  от  прежних  уз
повлияло на склад характера представителей  городского  среднего  класса,  и
покажем, что протестантство и кальвинизм,  давая  выражение  новому  чувству
свободы, в то же время представляли собой бегство от бремени этой свободы.
     Вначале мы рассмотрим экономическую и социальную обстановку  в  Европе,
особенно в Центральной Европе, в начале XVI века,  а  затем  обсудим,  каким
образом эта обстановка влияла на личность людей, живших в  то  время,  каким
образом учения  Лютера  и  Кальвина  были  связаны  с  этим  психологическим
фактором и в какой связи находились эти новые  религиозные  учения  с  духом
капитализма .
     В  средневековом  обществе  экономическая  организация   городов   была
сравнительно статичной. В конце средних веков ремесленники были объединены в
цехи; каждый мастер имел одного или двух подмастерьев, а количество мастеров
определялось необходимостью удовлетворения общих нужд города. Хотя среди них
всегда были и такие, кто с трудом зарабатывал себе на жизнь,  но,  в  общем,
член цеха мог быть уверен, что его  работа  его  прокормит.  Если  он  делал
хорошие стулья, башмаки, седла и  т.д.,  то  этого  было  достаточно,  чтобы
обеспечить ему жизненный уровень, полагавшийся по традиции его сословию.  Он
мог рассчитывать на "плоды трудов своих" (не в богословском,  а  в  простом,
экономическом  смысле   этой   формулы).   Цехи   препятствовали   серьезной
конкуренции между своими членами и обязывали их к  сотрудничеству  в  сферах
приобретения  сырья,  развития  технологии  и  определения  цен  на  готовую
продукцию. В противовес тенденции идеализировать цеховую систему - вместе со
всей средневековой жизнью - некоторые историки  отмечают,  что  цехи  всегда
были проникнуты монополистическим духом, стараясь оградить небольшую  группу
от всех посторонних. Однако большинство  авторов  считает,  что,  даже  если
отбросить  какую-либо  идеализацию,   цехи   были   основаны   на   взаимном
сотрудничестве  и   обеспечивали   своим   членам   относительную   гарантию
существования (9).
     Средневековая торговля, как показал Зомбарт, осуществлялась в  основном
множеством очень мелких предпринимателей. Оптовая и розничная  торговля  еще
не отделились друг от друга, и даже те купцы, которые  торговали  с  другими
странами,  как,  например,  члены  Северогерманской  Ганзы,   занимались   и
розничной продажей. Накопление капитала до конца XV  века  тоже  происходило
очень медленно. В  этих  условиях  мелкий  предприниматель  был  значительно
увереннее в своем положении,  нежели  в  экономической  обстановке  позднего
средневековья, когда стало возрастать значение крупного капитала и  оптовой,
монополистической торговли. Вот что говорит о  жизни  средневекового  города
профессор Тоуни: "Многое из того, что  сейчас  делается  механически,  в  то
время требовало личного и непосредственного  участия  человека.  Поэтому  не
было условий для возникновения  организаций  слишком  большого  масштаба  по
отношению к отдельному человеку, как и для  возникновения  доктрин,  которые
должны были бы избавлять людей от сомнений и настраивать их на стремление  к
экономической эффективности" (10).
     Это подводит нас к  пункту,  весьма  важному  для  понимания  положения
индивида  в  средневековом  обществе,  а  именно  к  этическим  взглядам  на
экономическую деятельность, отразившимся не только в доктринах  католической
церкви, но  и  в  светском  законодательстве.  Тоуни  нельзя  заподозрить  в
попытках идеализации средневекового мира, потому мы снова сошлемся на  него.
Отношение  к  экономической  деятельности  было  основано  на  двух  главных
предпосылках:  "Что  экономические  интересы  второстепенны  и  должны  быть
подчинены  подлинному  делу  человеческой  жизни  -  спасению  души;  и  что
экономическое поведение является одной из сторон личного  поведения  вообще,
так что на него - как и  на  другие  стороны  поведения  -  распространяются
требования морали".
     Дальше  Тоуни   подробно   рассматривает   средневековые   взгляды   на
экономическую деятельность. "Материальное  богатство  необходимо,  поскольку
без него люди не могут существовать и помогать друг другу, но  значение  его
второстепенно...  Экономические   мотивы   поведения   подозрительны.   Люди
опасаются силы этих вожделений и не настолько низки, чтобы их одобрять...  В
средневековой теории нет места такой экономической деятельности, которая  не
связана с моральной целью. Если  бы  средневековый  мыслитель  столкнулся  с
учением  об  обществе,  основанным  на  предположении,  что   стремление   к
материальной выгоде является постоянно  действующей  и  существенной  силой,
которая  вместе  с  другими  естественными  силами  должна   быть   признана
самоочевидной и неизбежной,- это учение показалось бы ему не менее абсурдным
и безнравственным, чем социальная философия, построенная на допущении  ничем
не  ограниченного  действия  таких  постоянно  присутствующих   человеческих
качеств, как драчливость или  сексуальный  инстинкт...  Как  говорит  святой
Антоний, богатство существует для человека, а не человек для богатства...  И
потому на каждом шагу существуют  ограничения,  запреты,  предупреждения  не
позволять экономическим интересам вмешиваться  в  серьезные  дела.  Человеку
дозволено стремиться к такому богатству, которое  необходимо  для  жизни  на
уровне, подобающем его положению. Но стремление к  большему  -  это  уже  не
предприимчивость, а жадность, которая есть смертный грех. Торговля - занятие
законное; различие в природных богатствах  разных  стран  свидетельствует  о
том, что она предусмотрена Провидением. Но это опасное дело; человек  должен
быть уверен в том, что занимается им ради всеобщей  пользы  и  что  прибыли,
которые он извлекает, не превышают справедливой оплаты  его  труда.  Частная
собственность необходима, по крайней мере в этом падшем  мире;  когда  добро
принадлежит отдельным людям, а не всем вместе, люди больше работают и меньше
спорят. Но ее приходится терпеть лишь как уступку человеческой  слабости,  а
сама по себе она отнюдь не желательна; идеал - если бы  только  человеческая
натура могла до него подняться - это коммунизм. Имущество, даже в  наилучшем
случае, представляет собой некоторое бремя. Оно должно быть добыто  законным
путем; оно должно принадлежать как можно большему числу  людей;  оно  должно
давать средства для помощи бедным.  Пользоваться  им  нужно  по  возможности
сообща. Его обладатели должны быть готовы делиться с теми, кто в нужде, даже
если нужда их не достигает нищеты" (11).
     Хотя эти взгляды выражают лишь нормы поведения  и  не  являются  точной
зарисовкой реальной экономической практики, они до какой-то степени отражают
подлинный дух средневекового общества.
     Относительная  стабильность  положения   ремесленников   и   торговцев,
характерная для средневекового города, постепенно  подтачивалась  в  течение
позднего средневековья и наконец рухнула полностью в XVI  веке.  Уже  в  XIV
веке - или даже раньше - начала  усиливаться  дифференциация  внутри  цехов,
развивавшаяся несмотря на все  попытки  ее  предотвратить.  Некоторые  члены
цехов имели больший капитал и нанимали  по  пять-шесть  подмастерьев  вместо
одного или двух. Вскоре в  некоторые  цехи  стали  допускать  людей  лишь  с
определенным  начальным  капиталом.  Другие  цехи  превратились   в   мощные
монополии, которые извлекли все  возможные  выгоды  из  своего  положения  и
эксплуатировали  потребителей  как  только  могли.  Вместе  с   тем   многие
обедневшие члены цехов должны  были  искать  какой-то  заработок  вне  своих
традиционных занятий; часто они подрабатывали мелкой  торговлей.  Многие  из
них утратили экономическую независимость и уверенность  в  своем  положении,
хотя отчаянно цеплялись за идеал этой независимости (12).
     В  связи  с  таким  развитием   цеховой   системы   положение   наемных
подмастерьев еще ухудшилось. На мануфактурах Италии и Фландрии  обездоленные
рабочие - как целый класс населения - существовали уже в XIII веке, если  не
раньше; по сравнению с ними положение подмастерьев в ремесленных цехах  было
тогда достаточно надежным. Хотя  и  не  каждый  из  подмастерьев  мог  стать
мастером и членом  цеха,  многие  все  же  становились.  Однако  чем  больше
возрастало  число  подмастерьев  у  каждого  мастера,  чем  больший  капитал
требовался, чтобы  стать  мастером,  чем  более  монополистический  характер
приобретали  цехи,  тем  меньше  перспектив  оказывалось   у   подмастерьев.
Ухудшение их экономического и социального положения приводило  к  тому,  что
росло и их недовольство, о  чем  свидетельствует  появление  их  собственных
организаций, забастовки и даже бурные мятежи.
     Все сказанное о капиталистическом  развитии  ремесленных  цехов  в  еще
большей  степени  относится  к  торговле.  Средневековая  торговля  была  по
преимуществу мелкой и  внутригородской.  В  XIV  и  XV  веках  быстро  росла
общенациональная и международная торговля.  Историки  расходятся  в  мнениях
относительно  того,  когда  именно  начали  развиваться   крупные   торговые
компании, но все согласны с тем, что в XV веке эти компании уже превратились
в  монополии,  обладавшие  подавляющим  капиталом  и  в  одинаковой  степени
угрожавшие как  мелкому  торговцу,  так  и  покупателю.  Реформа  императора
Сигизмунда  в  XV  веке   имела   целью   обуздать   монополии   посредством
законодательства. Но положение мелкого предпринимателя становилось все более
и более ненадежным; "его влияние  было  достаточным  лишь  для  того,  чтобы
жалобы его были услышаны, но не для того, чтобы  вызвать  действенные  меры"
(13).
     Возмущение  и  злобу  мелкого  торговца  по  отношению   к   монополиям
красноречиво  выразил  Лютер  в  памфлете  "О  торговле  и   лихоимстве"   ,
напечатанном в 1524 году.  "Они  наложили  руку  на  все  товары  и  открыто
используют все уловки, о которых мы говорили; они повышают и  понижают  цены
как им угодно и тем разоряют и губят  всех  мелких  торговцев,  словно  щука
мелкую рыбешку, как будто они владыки над твореньями Божьими и нет  для  них
никаких законов веры и любви". Эти  слова  Лютера  могли  бы  быть  написаны
сегодня. Страх и ненависть, с которыми средний  класс  относился  к  богатым
монополистам в XV-XVI веках, во многом напоминают чувства нынешнего среднего
класса по отношению к монополиям и могущественным капиталистам.
     Роль капитала усиливалась и в промышленности. Характерный  пример  дает
горная промышленность. Первоначально доля каждого члена  горного  цеха  была
пропорциональна той работе, которую он  выполнял  сам.  Но  уже  в  XV  веке
прибыли зачастую делились между капиталистами, которые сами не  работали;  а
работа все в  большем  объеме  выполнялась  наемными  рабочими,  получавшими
плату,  но  не  имевшими  доли  в  прибылях  предприятия.  Тот  же   процесс
капиталистического развития происходил и в других  отраслях  промышленности,
что усиливало  тенденции,  возникшие  в  ремесленных  цехах  и  в  торговле:
усиление роли капитала,  увеличение  дистанции  между  богатыми  и  бедными,
возрастающее недовольство бедных классов.
     В отношении положения крестьянства мнения историков расходятся.  Однако
приведенный  ниже  анализ  Шапиро,  по-видимому,  достаточно  согласуется  с
результатами  большинства  исследователей.  "Несмотря   на   эту   видимость
процветания, условия жизни крестьянства быстро ухудшались. В начале XVI века
лишь меньшинство крестьян были подлинными хозяевами той земли,  которую  они
обрабатывали, и имели представительство в  местных  органах  самоуправления,
что в средние века служило признаком классовой  независимости  и  равенства.
Огромное большинство  составляли  Носите  -  класс  лично  свободных  людей,
обязанных  отрабатывать  барщину  или  по  соглашению   платить   оброк   за
пользование землей... Именно они были  ядром  всех  крестьянских  восстаний.
Средний  крестьянин,  живший  в  полунезависимой  общине  рядом  с   имением
землевладельца,  понимал,  что  увеличение  оброка  и   барщины   фактически
превращает  его  в  крепостного  раба,  а  деревенскую  общину  -  в   часть
господского имения" (14).
     Экономическое   развитие   капитализма   сопровождалось   значительными
изменениями в психологической атмосфере. К концу средних веков  жизнь  стала
насыщаться духом беспокойства. Возникло современное понятие времени,  минуты
приобрели ценность. Симптомом этого нового чувства времени  стал  тот  факт,
что в Нюрнберге куранты начали отбивать четверти часа именно в XVI веке (15)
. Чрезмерное количество праздников стало  казаться  бедствием;  время  стало
настолько ценным, что его уже нельзя  было  тратить  без  пользы.  Труд  все
больше превращался в наивысшую ценность. Развилось новое отношение к  работе
-  настолько  требовательное,  что  в  среднем  классе  возникло  возмущение
экономической   неэффективностью   церковных    учреждений.    Нищенствующие
монашеские ордена вызывали негодование:  раз  они  непроизводительны  -  они
безнравственны. Продуктивность приобрела роль одной из высочайших  моральных
ценностей. В то же время стремление к богатству и материальному успеху стало
всепоглощающей страстью. Проповедник Мартин Бутцер говорил: "Все вокруг ищут
занятий, дающих наибольшую выгоду. Все готовы променять науки и искусства на
самый  низменный  ручной  труд.  Все  умные  головы,   наделенные   Господом
способностями к более благородным наукам, захвачены коммерцией, а она в наши
дни столь проникнута бесчестностью, что стала наипоследнейшим делом, которым
мог бы заниматься достойный человек" (16).
     Описанные нами экономические перемены  имели  одно  чрезвычайно  важное
следствие,  касавшееся  каждого.  Средневековая  социальная   система   была
разрушена, а вместе с нею и та стабильность  и  относительная  безопасность,
которые она давала индивиду.  Теперь,  с  началом  капитализма,  все  классы
общества пришли в движение. Не существовало  больше  определенного  места  в
экономической  структуре,  которое  могло  бы   считаться   естественным   и
бесспорным. Индивид стал одиноким; все теперь зависело не  от  гарантий  его
традиционного статуса, а от его собственных усилий.
     Однако на разные классы это влияло по-разному. Для городской бедноты  -
рабочих и подмастерьев - такое развитие означало усиление эксплуатации и еще
большую  бедность;  для  крестьян  -  усиление  экономического   и   личного
угнетения; для бедного дворянства - тоже разорение, хотя и в  другом  плане.
Для этих классов новый ход событий означал бесспорное ухудшение. В отношении
среднего класса горожан дело обстояло гораздо сложнее.  Мы  уже  говорили  о
росте  дифференциации  внутри  среднего  класса.  Преобладающая  его   часть
оказывалась  все  в  худшем  положении.  Ремесленникам  и  мелким  торговцам
пришлось столкнуться с подавляющей мощью  монополистов  или  просто  богатых
конкурентов; сохранять независимость им  было  все  труднее  и  труднее.  Им
приходилось вступать в борьбу против несравнимо  превосходящих  сил,  и  для
большинства эта борьба была отчаянной и безнадежной. Какая-то часть среднего
класса была более удачлива и принимала участие  в  общем  подъеме  растущего
капитализма, но возрастающая роль  капитала,  рынка  и  конкуренции  держала
теперь в состоянии неуверенности, тревоги и изоляции даже этих  счастливцев,
изменив личную ситуацию.
     Тот факт, что  капитал  приобрел  решающую  роль,  означал  зависимость
экономической, а следовательно, и личной судьбы  каждого  от  каких-то  сил,
стоящих над  личностью.  Капитал  "перестал  быть  слугой  и  превратился  в
хозяина. Обретя отдельное и  независимое  существование,  он  присвоил  себе
право  старшего  партнера  диктовать  законы  экономической  организации   в
соответствии со своими собственными категорическими требованиями" (17).
     Так же действовала и  новая  функция  рынка.  Средневековый  рынок  был
сравнительно  узок,  его  функционирование  было  понятно,   ибо   спрос   и
предложение были связаны прямо и  конкретно.  Производитель  примерно  знал,
сколько он должен производить, и мог быть почти  уверен,  что  продаст  свои
изделия за надлежащую цену. Теперь же приходилось производить для  постоянно
расширяющегося рынка, так что заранее определить возможности сбыта никто  не
мог. Поэтому было уже недостаточно просто выпускать хорошие товары. Качество
превратилось лишь в одно из условий реализации; непредсказуемые законы рынка
определяли теперь, с какой прибылью  будет  продана  продукция  и  будет  ли
продана  вообще.  Механизм  действия  нового  рынка  казался  сродни  учению
Кальвина о предопределении, по которому человек должен прилагать все усилия,
чтобы достичь возможного совершенства, но уже до  его  рождения  предрешено,
будет ли он спасен. Базарный день превратился в судный  день  для  продуктов
человеческого труда.
     Еще  одним  важным  фактором   явилась   растущая   роль   конкуренции.
Несомненно, конкуренция в  какой-то  мере  существовала  и  в  средневековом
обществе, но феодальная экономическая  система  была  основана  на  принципе
сотрудничества и регулировалась  -  или  управлялась  -  правилами,  которые
конкуренцию подавляли. С развитием капитализма  эти  средневековые  принципы
мало-помалу уступили место принципу частной инициативы. Каждый  должен  идти
вперед и испытать свое счастье: выплыть или утонуть. И теперь
     другие уже не были связаны  с  ним  общим  делом,  они  превратились  в
конкурентов, и часто человек стоял перед выбором:  уничтожить  их  или  быть
уничтоженным самому .
     Разумеется, в XVI веке роль капитала, рынка и конкуренции была  еще  не
столь  велика,  как  в  последующее  время.  Но  все  существенные  элементы
современного капитализма к тому времени  уже  возникли  и  начали  оказывать
психологическое воздействие на людей.
     Но мы обрисовали лишь одну  сторону  картины,  а  была  еще  и  другая:
капитализм  освободил  индивида.  Он  устранил  регламентации  корпоративной
системы, позволил человеку  встать  на  собственные  ноги  и  испытать  свое
счастье. Человек стал хозяином своей судьбы; он рисковал, но мог и выиграть.
Собственные  усилия  могли  привести  его  к  успеху   и   к   экономической
независимости. Деньги доказали, что они сильнее происхождения и касты, и тем
самым превратились в великого уравнителя людей.
     В  тот  ранний  период,  о  котором  мы  сейчас  говорим,  эта  сторона
капитализма едва начинала проявляться. Она играла гораздо большую  роль  для
немногочисленной группы богатых капиталистов, чем  для  городского  среднего
класса; однако уже в то время эта  тенденция  оказывала  важное  влияние  на
формирование человеческого характера.
     Если подытожить теперь все сказанное о том влиянии, которое оказали  на
человека социальные и экономические перемены  в  XV-XVI  веках,  то  получим
следующую картину.
     Выявляется, что свобода имеет здесь ту же двойственность, о которой  мы
уже говорили. Индивид освобождается от экономических и политических оков. Он
приобретает и позитивную свободу - вместе с активной  и  независимой  ролью,
какую ему приходится играть в новой системе,- но при этом  освобождается  от
связей,  дававших  ему  чувство  уверенности  и  принадлежности  к  какой-то
общности. Он уже не может прожить всю жизнь в тесном мирке, центром которого
был он сам; мир стал безграничным и угрожающим.  Потеряв  свое  определенное
место в этом мире, человек потерял и ответ на вопрос о смысле его  жизни,  и
на него обрушились сомнения: кто он, что он, зачем он  живет?  Ему  угрожают
мощные силы, стоящие над  личностью,-  капитал  и  рынок.  Его  отношения  с
собратьями, в каждом из которых он видит  возможного  конкурента,  приобрели
характер отчужденности и враждебности; он свободен  -  это  значит,  что  он
одинок, изолирован, ему угрожают со всех сторон. Не имея богатства и власти,
какие были у капиталистов эпохи  Возрождения,  потеряв  чувство  общности  с
людьми  и  миром,   человек   подавлен   ощущением   своей   ничтожности   и
беспомощности. Рай утрачен навсегда; индивид стоит один,  лицом  к  лицу  со
всем миром, безграничным и  угрожающим.  Новая  свобода  неизбежно  вызывает
ощущение неуверенности и бессилия, сомнения, одиночества  и  тревоги.  Чтобы
иметь возможность действовать, человек должен как-то избавиться от этого.
     2. Эпоха Реформации
     Именно на этой стадии развития и возникли лютеранство и кальвинизм. Это
были религии не  богатого  высшего  класса,  а  средних  горожан,  городской
бедноты и крестьянства. Они были обращены именно  к  этим  слоям  населения,
потому что выражали и новое  чувство  свободы  и  независимости,  и  чувства
бессилия, неуверенности и  тревоги,  которыми  были  охвачены  представители
низших классов. Однако новые религиозные учения не только явственно  выявили
новые  чувства,  порожденные  изменениями  экономической  системы.   Они   и
усугубили эти чувства, и в  то  же  время  предложили  решение,  позволявшее
индивиду побороть неуверенность, которая иначе была бы невыносимой.
     Приступая к  анализу  социального  и  психологического  значения  новых
религиозных доктрин, целесообразно  сделать  несколько  замечаний  о  методе
нашего подхода к проблеме. Это облегчит понимание дальнейшего изложения.
     Изучая психологическое значение религиозной или политической  доктрины,
необходимо прежде всего уяснить, что психологический анализ  никоим  образом
не занимается обсуждением истинности этой доктрины.  Анализ  психологических
мотивов, стоящих за определенными доктринами или  идеями,  нельзя  подменять
рассуждениями об обоснованности доктрины, об ее сильных или слабых сторонах,
хотя такие рассуждения и  могут  привести  к  лучшему  пониманию  подлинного
смысла доктрины, а тем самым и повлиять на ее оценку.
     Что может психологический анализ доктрин, так это показать субъективные
мотивы, приводящие человека к осознанию каких-либо проблем и вынуждающие его
искать ответы в определенном направлении. Любая мысль, истинная или ложная,-
если только она не повторяет общепринятых идей - мотивируется  субъективными
потребностями и интересами человека, у которого она  возникла.  Бывает,  что
эти интересы связаны с раскрытием истины, а бывает и наоборот,  но  в  обоих
случаях психологические мотивы являются существенным стимулом, подводящим  к
определенным выводам. Мы можем пойти еще дальше и утверждать, что  идеи,  не
коренящиеся в  настоятельных  потребностях  личности,  окажут  очень  слабое
влияние на поступки человека и на всю его жизнь.
     При анализе  психологического  значения  религиозных  или  политических
доктрин нужно различать две проблемы.  Во-первых,  мы  можем  изучать  склад
характера индивида, создавшего  новое  учение,  и  стараться  понять,  какие
именно черты определяли направление  его  мыслей.  Конкретно  это  означает,
например, что нужно разобраться в существе личности Лютера и Кальвина, чтобы
обнаружить,  какие  черты  характера  побудили  их  прийти  к   определенным
заключениям и сформулировать определенные доктрины. Другая  проблема  -  это
изучение психологических  мотивов,  присущих  не  создателю  учения,  а  той
социальной группе, к которой это учение обращено. Влияние любой доктрины или
идеи зависит от того, насколько она отвечает психологии людей,  которым  эти
идеи адресованы. Идея может стать активной силой истории лишь в том  случае,
если она отвечает настоятельным  психологическим  потребностям  определенных
социальных групп.
     Разумеется, эти проблемы близки  друг  к  другу,  поскольку  психология
лидера и психология его последователей схожи. Раз одни и те же идеи вызывают
в них отклик, то их характеры должны совпадать во  многих  важных  аспектах.
Если отвлечься от таких факторов как особые способности лидера к мышлению  и
действию" то склад его характера оказывается, как правило,  специфическим  и
для тех людей, кому адресовано его учение. Причем  в  характере  лидера  эта
специфичность выражена особенно выпукло и резко; он может более четко и ясно
сформулировать определенные идеи, восприятию которых его  последователи  уже
подготовлены  психологически.  Тот  факт,  что  в  характере  лидера   более
отчетливо проявляются черты характера его  адептов,  может  быть  следствием
одной или более причин.  Во-первых,  его  социальное  положение  может  быть
типичным  для  целой  группы,  условия  жизни  которой  формируют  характеры
определенного склада. Во-вторых, случайные обстоятельства его  воспитания  и
личного опыта могут развить у лидера черты характера,  возникающие  у  целой
социальной группы в результате ее общественного положения даже в том случае,
если сам лидер к этой социальной группе не  принадлежит.  И  наконец,  может
произойти наложение обоих этих факторов.
     Анализируя психологический смысл доктрин протестантства и  кальвинизма,
мы обсуждаем не личности Лютера и Кальвина, а психологическую ситуацию в тех
общественных классах, к которым были обращены их идеи. Прежде чем перейти  к
теологии Лютера, я хочу лишь упомянуть, что сам он  -  как  личность  -  был
типичным представителем  "авторитарного  характера",  который  будет  описан
ниже. Воспитанный чрезвычайно суровым отцом,  не  испытавший  в  детстве  ни
любви, ни чувства уверенности, он всю жизнь проявлял двойственное  отношение
к власти: ненавидел ее, восставал| против нее, но в то же  время  восхищался
ею и стремился ей подчиниться. В течение всей своей  жизни  он  одну  власть
ненавидел, а другой поклонялся;  в  юности  это  были  отец  и  монастырские
наставники, позже - папа и светские князья.  Он  был  преисполнен  чувствами
одиночества, бессилия, озлобленности и в то же время жаждал  повелевать.  Он
терзался  сомнениями,  как  может  терзаться  лишь  человек,  нуждающийся  в
принуждении, и постоянно  искал  чего-то  такого,  что  могло  бы  дать  ему
внутреннюю устойчивость, избавить его от этой пытки.  Он  ненавидел  других,
особенно "чернь", ненавидел себя, ненавидел жизнь, и  из  этой  :  ненависти
выросло страстное и отчаянное стремление быть любимым. Вся его жизнь  прошла
в непрерывных сомнениях, во внутренней изоляции; на этой личной почве  он  и
смог стать глашатаем тех социальных групп, которые  находились  в  таком  же
психологическом состоянии.
     И еще одно замечание о методе  нашего  анализа.  Любой  психологический
анализ чьих-либо индивидуальных мыслей или  целой  идеологии  имеет  задачей
выявление  психологических  корней,  из  которых  вырастают  эти  мысли  или
идеологии.  Первым  условием  такого  анализа  является   полное   понимание
логического контекста идеи, понимание  того,  что  автор  сознательно  хотел
высказать. Но мы знаем, что человек - даже если он  субъективно  искренен  -
зачастую подсознательно руководствуется совсем не теми мотивами, которые сам
он считает основой своего поведения:  он  может  воспользоваться  какой-либо
концепцией,  имеющей  определенный  логический  смысл,   но   для   него   -
подсознательно   -   означающей   нечто   совершенно   отличное   от   этого
"официального" смысла. Более того, мы  знаем,  что  человек  может  пытаться
устранить противоречия в своих чувствах с помощью идеологической конструкции
или  прикрыть  подавляемую  им  мысль  такой  рационализацией,   в   которой
выражается прямо противоположная идея.  Понимание  действия  подсознательных
сил научило нас относиться к словам скептически, а не принимать их за чистую
монету.
     Анализ  идей  должен  ответить  на  два   вопроса:   во-первых,   каков
относительный вес определенной идеи во всей идеологической системе в  целом;
во-вторых, не имеем ли мы дело  с  рационализацией,  которая  отличается  от
подлинного содержания мысли. Рассмотрим  в  качестве  иллюстраций  следующие
примеры.
     Известно негодование Гитлера по  поводу  несправедливости  Версальского
мирного договора. Нет сомнений, что он искренне возмущался  этим  договором,
но, если проанализировать его  идеологию  в  целом,  мы  убедимся,  что  она
основана на жажде власти и завоеваний;  так  что,  хотя  сознательно  Гитлер
придает несправедливости в отношении Германии очень большой  вес,  на  самом
деле эта мысль в общей системе его мышления значит очень мало. Пример  того,
как  сознательно  продуманная  мысль  отличается   от   ее   действительного
психологического смысла, можно взять из анализа учения  Лютера,  которым  мы
займемся в этом разделе

     Мы утверждаем,  что  его  отношение  к  богу  -  отношение  подчинения,
основанное на ощущении бессилия. Сам он говорит об  этом  подчинении  как  о
добр вольном акте, вытекающем из любви, а не из страд Логически здесь  можно
возразить, что в таком случае это уже не подчинение.  Но  психологически  из
все структуры мышления Лютера вытекает, что его любовь  или  вера  на  самом
деле является подчинением; сознательно он рассуждает  о  своей  "покорности"
богу в те минах добровольности и любви, на самом  же  де  переполняющие  его
чувства бессилия и  злобы  превращают  его  отношение  к  богу  в  отношение
подчинения . Точно так же  мазахистская  зависимость  одного  челе  века  от
другого часто маскируется в сознании как "любовь".) Поэтому  то,  что  Лютер
говорит,  никоим  образом  не  опровергает  того,  что  он-с  точки   зрение
психоанализа и по  нашему  убеждению  -  подсознательно  имеет  в  виду.  Мы
полагаем, что определенные противоречия в его системе можно  понять  лишь  с
помощью анализа психологического смысла его концепций.
     В  нижеследующем  анализе  доктрин  протестантств   и   кальвинизма   я
интерпретировал эти доктрины в ее ответствии с  их  смыслом,  вытекающим  из
контекст  религиозной  системы  в  целом.   Я   не   цитирую   высказываний,
противоречащих каким-либо доктринам Лютера или Кальвина,  если  не  убежден,
что эти высказывания на самом деле имеют такой вес и такое  содержание,  что
заключают в себе действительное противоречие. Но моя интерпретация  основана
отнюдь не на специальной подборке  отдельных  цитат,  которые  могла  бы  ее
подтвердить, а на изучении систем Лютера и Кальвина  в  их  целостности,  на
исследовании их психологической основы.
     Если мы хотим понять, что было нового в доктрине Реформации, то сначала
нам необходимо рассмотреть существенные теологические принципы средневековой
церкви. При этом мы сталкиваемся с теми же методе  логическими  трудностями,
какие  обсуждали   в   связи   концепциями   "средневекового   общества"   и
"капиталистического общества". Так же как в сфере  экономики  нет  внезапных
переходов от одной структуры  к  другой,  нет  таких  переходов  и  в  сфере
теологии. Некоторые доктрины Лютера и Кальвина настолько похожи на  доктрины
средневековой церкви, что трудно заметить сколь-нибудь существенную  разницу
между ними. Католическая церковь тоже всегда отрицала  возможность  спасения
человека в силу одних лишь его добродетелей и достоинств,  тоже  утверждала,
что для спасения необходима милость господня. Однако, несмотря на все  общие
элементы старой  и  новой  теологии,  дух  католической  церкви  существенно
отличался от духа Реформации, особенно в отношении взглядов на  человеческое
достоинство и свободу, на значение  поступков  человека  в  определении  его
судьбы.
     В течение долгого периода, предшествовавшего  Реформации,  католическое
богословие придерживалось следующих принципов: человеческая природа - хотя и
испорчена грехом Адама - внутренне  стремится  к  добру;  человеческая  воля
свободна в этом стремлении к добру; собственные усилия человека способствуют
его  спасению;  церковное  причастие,  основанное  на  искупительной  смерти
Христа, может спасти даже грешника.
     Некоторые из наиболее выдающихся теологов - такие, как Августин и  Фома
Аквинский,- придерживаясь этих взглядов, в то же время  выдвигали  доктрины,
проникнутые совсем иным духом. Но хотя Фома Аквинский и  сформулировал  идею
предопределения, он  никогда  не  уставал  подчеркивать,  что  свобода  воли
является одним из основных его тезисов. Чтобы преодолеть противоречие  между
идеями  предопределения  и  свободной  воли,  ему  приходилось  прибегать  к
построению сложнейших  конструкций.  Это  никак  не  помогало,  противоречия
удовлетворительно не разрешались, но он не отступал от  учения  о  свободной
воле и о необходимости  человеческих  усилий  как  обязательной  предпосылке
спасения, даже если добрая воля человека и нуждается в  поддержке  благодати
господней.
     Он говорит об этом следующее: "Итак, обреченный предопределению  должен
стремиться к добрым делам в молитве, ибо  через  ото  и  исполняется  вернее
всего предначертанное ему... И потому  и  свободе  воли  Фома  говорит,  что
предположение, будто человек не свободен решать, противоречит самой сущности
бога  и  природе  человека.  Человек  свободен  даже  отвергнуть  благодать,
предложенную ему господом.
     Другие теологи подчеркивали роль усилий человека для его  спасения  еще
сильнее, чем Фома Аквинский.  Бонавентура  говорил,  что  бог  всегда  готов
ниспослать человеку благодать свою, но получают ее  лишь  те,  кто  заслужил
своими добрыми делами.
     В течение XIII, XIV и XV  веков  тенденция  подчеркивать  свободу  воли
усиливалась в системах Дунса Скотта, Оккама и Биля. Это особенно  важно  для
понимания нового духа Реформации,  так  как  Лютер  яростнее  всего  нападал
именно    на    схоластов     позднего     средневековья,     называя     их
"свиньями-богословами".
     Скотт подчеркивал значение воли. Воля свободна; через реализацию  своей
воли человек реализует свою индивидуальную сущность,  и  эта  самореализация
составляет наивысшую радость индивида. Поскольку богом установлено, что воля
принадлежит индивидуальной личности, даже он сам не имеет прямого влияния на
решения человека.
     Биль и Оккам подчеркивали значение собственных заслуг человека для  его
спасения; хотя они говорят и о  помощи  божьей,  в  их  учениях  эта  помощь
утрачивает доминирующую роль, какая приписывалась  ей  в  прежних  доктринах
(17) . Биль предполагает, что человек свободен и всегда может  обратиться  к
богу, чья благодать придет ему на помощь. Оккам  учит,  что  на  самом  деле
человеческая натура грехом не испорчена; для него грех - это единичный  акт,
который  человеческой  сущности  не  меняет.  Тридентский  собор  с   полной
отчетливостью заявил, что свободной воле содействует благодать господня,  но
что воля человека может и уклониться от этого  содействия  (18)  .  Человек,
каким его изображают Оккам и  другие  поздние  схоласты,  уже  не  похож  на
несчастного грешника: это - свободное создание;  сама  его  сущность  делает
человека способным к добру, а его воля свободна от любых внешних сил.
     Практика покупки индульгенций,  игравшая  все  большую  роль  во  время
позднего средневековья и вызывавшая особенно яростные нападки  Лютера,  была
связана с ростом влияния этих идей о свободной воле человека  и  о  ценности
его усилий. Покупая индульгенцию у папского эмиссара,  человек  освобождался
от временного наказания, которое  должно  было  заменить  вечное,  и  -  как
отмечал Зееберг (19) - у него были все основания надеяться, что ему отпущены
все грехи.
     На  первый  взгляд  может  показаться,  что  практика  покупки  у  папы
избавления от адовых мук противоречила идее эффективности собственных усилий
человека в деле его спасения, поскольку эта практика основана на зависимости
от власти церкви и от ее причастия. Хотя в какой-то  мере  это  справедливо,
такая практика несла в себе дух надежды и уверенности.  Если  человек  может
так  легко  избавиться  от  наказания,  то  бремя   его   вины   существенно
облегчается; он может сравнительно легко освободиться от  груза  прошлого  и
избавиться от одолевавших его тревог. Кроме того, не надо забывать,  что  по
церковной теории - как сформулированной, так и подразумевавшейся -  действие
индульгенции было основано  на  том,  что  их  покупатели  исповедовались  и
каялись во всех грехах (20).
     Эти идеи, столь резко противоречащие духу Реформации, содержатся  также
в сочинениях мистиков, в проповедях и  в  тщательно  разработанных  правилах
проведения  исповеди.  В  них  проявляется  дух  утверждения   человеческого
достоинства, признание законности проявления всех качеств человека. Вместе с
этим уже в XII веке широко распространяется идея подражания Христу,  вера  в
то,  что  человек  может  стремиться  уподобиться  богу.  В   правилах   для
исповедников  проявлялось   прекрасное   понимание   конкретного   положения
отдельных людей и  признавалось  субъективное  различие  индивидов.  В  этих
правилах грех рассматривался не как бремя, которое должно давить и принижать
человека, а как человеческая слабость,  требующая  понимания  и  уважения  к
грешнику (21).
     В  общем,  средневековая  церковь  подчеркивала  достоинство  человека,
свободу его воли, ценность его усилий; она подчеркивала богоподобие человека
и его право быть уверенным в любви бога.  Люди  ощущались  как  равные,  как
братья - уже в силу одного их подобия богу. В позднем средневековье, в связи
с развитием капитализма, поднималась волна неуверенности  и  замешательства,
но в то  же  время  все  сильнее  становились  тенденции  к  признанию  роли
человеческой воли и  человеческих  усилий.  Мы  можем  предположить,  что  и
философия  Возрождения,  и  католические  доктрины  позднего   средневековья
отражали  дух,  преобладавший  в  тех  социальных   группах,   экономическое
положение которых давало им ощущение силы  и  независимости.  Вместе  с  тем
теология Лютера выражала чувства среднего класса ,  который,  борясь  против
власти церкви и возмущаясь новым денежным классом, ощущал  угрозу  растущего
капитализма и был охвачен чувством беспомощности и ничтожности.
     Лютеранское учение, насколько оно отличалось от католической  традиции,
имело две стороны; причем  в  общей  картине  его  системы,  общепринятой  в
протестантских странах, одна из этих  сторон  всегда  подчеркивалась  больше
другой. В этом аспекте указывается, что Лютер дал человеку  независимость  в
вопросах религии; что  он  лишил  церковь  ее  власти  и  отдал  эту  власть
индивиду; что его концепции веры и  спасения  -  это  концепции  собственных
заслуг индивида, где вся ответственность лежит на самом человеке,  а  не  на
власти, которая могла бы дать ему то, чего он не добился  сам.  Эта  сторона
учений Лютера и Кальвина заслуживает самой  высокой  оценки,  поскольку  они
явились одним из источников  развития  политической  и  духовной  свободы  в
современном обществе, того развития,  особенно  в  англосаксонских  странах,
которое неразрывно связано с идеями пуританства.
     Другой аспект современной свободы - это изоляция  и  бессилие,  которые
она принесла индивиду; и этот аспект тоже уходит корнями  в  протестантство,
как и аспект независимости. Поскольку эта книга  посвящена  главным  образом
восприятию свободы как бремени и опасности, дальнейший анализ, преднамеренно
односторонний, будет подчеркивать ту сторону учений  Лютера  и  Кальвина,  в
которой лежат истоки этого негативного аспекта свободы: их учение о том, что
человек по природе своей порочен и бессилен.
     Лютер полагал, что зло внутренне присуще природе человека и  направляет
его волю, так что ни один человек не  способен  совершить  что-либо  доброе,
исходя из собственной природы. Природа  человека  зла  и  порочна.  Одна  из
основных концепций всего мышления Лютера -  это  представление  о  природной
греховности человека, его полной неспособности по собственной  воле  выбрать
добро. В этом духе он начинает свой  комментарий  к  "Посланию  к  римлянам"
апостола Павла: "Цель этого послания - разрушить,  искоренить  и  уничтожить
всякую  плотскую  мудрость  и  праведность,  сколь  бы   ни   казались   они
замечательны и чистосердечны в наших или в чужих  глазах...  Главное,  чтобы
наша мудрость и праведность, раскрытые перед глазами нашими, были вырваны  с
корнем из сердца нашего и из нашей суетной души" (22).
     Это  убеждение  в  низменности  и   беспомощности   человека,   в   его
неспособности  совершить  что-либо  доброе  по  собственной  воле,  согласно
Лютеру, является одним из главных условий ниспослания божьей благодати. Лишь
если человек унизит себя, откажется от своей воли, от своей гордыни,  только
тогда снизойдет на него милость господня. "Потому что бог хочет  спасти  нас
не нашей собственной, но внешней  праведностью  и  мудростью;  праведностью,
идущей не от нас и не рождающейся в нас, но  приходящей  к  нам  из  другого
места... Итак, должна быть усвоена  праведность,  приходящая  к  нам  только
извне и вполне чуждая нам самим" (23).
     Еще более радикально  Лютер  выразил  бессилие  человека  семью  годами
позже,  в  своем  памфлете  "Рабство  воли",  направленном  против   Эразма,
защищавшего свободу воли. "...Так  что  человеческая  воля  подобна  скотине
между двумя всадниками. Сядет на нее бог, она хочет и идет, как  хочет  бог;
как сказано в псалмах: "Как скот был я пред Тобою. Но я всегда с Тобою" (пс.
72.22, 23). Сядет на нее сатана, она хочет и идет, как хочет сатана. Не в ее
силах выбрать, к какому всаднику бежать  или  какого  искать,  но  они  сами
состязаются, кто возьмет ее и удержит". Лютер заявляет, что если  кто-нибудь
не хочет "оставить эту тему (о свободе  воли)  вообще  (что  было  бы  всего
безопаснее и всего религиознее), то можно со спокойной совестью сказать ему:
понимай это в том смысле, что человеку дана "свободная воля" не по отношению
к высшим, но лишь  по  отношению  к  существам  ниже  его...  Богобоязненный
человек не имеет "свободной воли": он пленник, раб и слуга воли Господа  или
воли сатаны" (24) . Учение о том, что человек - бессильное  орудие  в  руках
божьих, что он в  основе  своей  порочен,  что  его  единственная  задача  -
подчиниться воле господней, что бог  может  спасти  его  непостижимым  актом
правосудия -  все  эти  учения  не  могли  быть  окончательным  ответом  для
человека, столь преследуемого отчаянием, беспокойством и сомнением и в то же
время столь страстно жаждавшего уверенности, как Лютер. В  конце  концов  он
нашел ответ на свои сомнения. В 1518 году его осенило откровение: человек не
может спастись собственными добродетелями; он  не  должен  даже  размышлять,
угодны ли господу его труды, но он может быть уверен в своем спасении,  если
у него есть вера. Веру дает человеку бог, и, если  человек  испытал  однажды
несомненное субъективное переживание веры, он  может  быть  уверен  в  своем
спасении.  Человек  в  своем  отношении  к  богу  является,   по   существу,
воспринимающей стороной. Как только он  воспринимает  благодать  господню  в
переживании веры, тотчас природа его меняется,  поскольку  в  акте  веры  он
воссоединяется с Христом, и праведность Христова  заменяет  его  собственную
праведность, утраченную в грехопадении Адама. Но никогда в жизни человек  не
может стать вполне праведным, потому что его природная порочность никогда не
исчезает окончательно .
     Доктрина Лютера о вере как о несомненной субъективной гарантии спасения
на первый взгляд кажется  разительно  противоречащей  тому  острому  чувству
неуверенности, которое было характерно для самого Лютера и для его учения до
1518 года. Но психологически этот переход от сомнения к  уверенности  отнюдь
не противоречив,  а  причинно  обусловлен.  Вспомним,  что  было  сказано  о
характере его сомнений. Это не  были  сомнения  рациональные,  возникшие  из
свободы мысли и дерзнувшие поставить под вопрос  общепринятые  взгляды;  это
были  иррациональные  сомнения,  вытекающие  из  изоляции  и   беспомощности
индивида,  который  относится  к  миру  с  ненавистью  и   тревогой.   Такие
иррациональные сомнения не могут быть устранены рациональными ответами;  они
могут лишь исчезнуть, в том  случае  если  индивид  становится  неотъемлемой
частью осмысленного мира. Если же этого не произошло,  как  не  произошло  с
Лютером и с тем классом, который он представлял, то сомнения могут быть лишь
подавлены, так сказать, загнаны внутрь; а это можно сделать лишь при  помощи
некоей формулы, обещающей полную уверенность.
     Страстное стремление к уверенности, какое мы находим у Лютера, отражает
не искреннюю веру, а необходимость подавить  невыносимое  сомнение.  Решение
Лютера - это сегодняшнее решение очень многих людей, хотя они  мыслят  не  в
богословских   терминах:   уверенность   достигается   отказом   от    своей
изолированной личности, превращением себя в  орудие  могущественной  внешней
силы.  Для  Лютера  такой  силой  был  бог,  и  Лютер  искал  уверенность  в
безоговорочной покорности богу. Таким  образом  ему  удалось  подавить  свои
сомнения, но не до конца;  по-настоящему  они  так  никогда  и  не  исчезли,
одолевали его до последнего дня его жизни, и ему приходилось бороться с ними
путем все новых и новых проявлений  покорности.  Психологически  вера  может
иметь два совершенно разных содержания. Она может быть  утверждением  жизни,
выражением внутренней связи с  человечеством;  но  может  быть  и  продуктом
реакции на сомнения, возникшие из чувства  изолированности  индивида  и  его
неприятия жизни. Вера Лютера была как раз такого компенсирующего свойства.
     Чрезвычайно важно понять эту проблему сомнений и попыток их подавления,
потому что она не только относится к теологии Лютера, а также и Кальвина, но
и остается одной из основных  проблем  современного  человека  до  сих  пор.
Сомнение - это исходная точка современной философии; потребность  избавиться
от него оказала сильнейшее  влияние  на  развитие  современной  философии  и
науки.  Множество  рациональных  сомнений   было   разрешено   рациональными
ответами;
     но иррациональные сомнения не исчезли и не могут исчезнуть до тех  пор,
пока человек  не  перейдет  от  негативной  свободы  к  свободе  позитивной.
Нынешние попытки заглушить сомнения - состоят ли они в ненасытном стремлении
к  успеху,  или  в  убежденности,  что  безграничное  знание  фактов   может
удовлетворить потребность в уверенности, или  в  подчинении  вождю,  который
принимает  на  себя  ответственность  за  "уверенность"  остальных,-   могут
заглушить лишь осознание сомнений. Сами же сомнения не исчезнут до тех  пор,
пока человек не преодолеет свою изоляцию,  пока  его  положение  в  мире  не
приобретет какого-то смысла и значения,  удовлетворяющего  его  человеческие
потребности.
     Как же  были  связаны  доктрины  Лютера  с  психологическим  состоянием
широких масс в конце средних  веков?  Как  мы  уже  видели,  старый  порядок
рушился.  Индивид  потерял  гарантию   уверенности,   ему   угрожали   новые
экономические силы - капиталисты и монополии, корпоративный принцип сменился
конкуренцией, низшие классы  ощущали  гнет  усиливавшейся  эксплуатации.  Но
лютеранство вызывало в низших классах совсем не тот отклик,  что  в  среднем
классе. Городская беднота и в еще большей степени крестьянство находились  в
отчаянном положении: их безжалостно эксплуатировали, их традиционные права и
привилегии  отбирались.  Они  были  охвачены  революционными   настроениями,
находившими выход в крестьянских восстаниях и в  революционных  движениях  в
городах. Евангелие выражало их надежды и чаяния -  как  выражало  надежды  и
чаяния рабов и бедноты в эпоху раннего христианства - и вело  их  на  поиски
свободы и справедливости. Поскольку Лютер нападал на власть и в своем учении
опирался на Евангелие, его учение привлекало эти беспокойные массы, как  это
было и с другими религиозными движениями евангелического толка до него.
     Но  Лютер  мог  поддерживать  их  и  принимать  их  поддержку  лишь  до
определенного момента. Ему пришлось отречься от этого союза, когда крестьяне
пошли дальше нападок на власть церкви и просьб о незначительном улучшении их
участи.  Крестьянство  превращалось  в  революционную  массу,  оно   грозило
опрокинуть всякую власть и разрушить основы социального строя, в  сохранении
которого средний класс был  кровно  заинтересован.  Ведь,  несмотря  на  все
трудности, которые переживал средний класс и о  которых  мы  говорили  выше,
этот класс - даже самые его низы  -  имел  привилегии,  которые  приходилось
защищать от требований бедноты; это  вызывало  его  резкую  враждебность  по
отношению к революционным движениям, направленным на  ликвидацию  не  только
привилегий аристократии, церкви и монополий, но и всех привилегий вообще.
     Средний класс находился между  самыми  богатыми  и  самыми  бедными,  и
поэтому его реакция  была  сложной  и  во  многом  противоречивой.  Хотелось
сохранить закон и порядок, но растущий  капитализм  представлял  смертельную
угрозу. Даже наиболее преуспевшие представители среднего класса были  далеко
не так богаты и сильны, как небольшая группа крупных капиталистов. Чтобы  не
только улучшить свое положение, но и просто уцелеть,  им  приходилось  вести
тяжелую  борьбу.  Роскошь  финансовых  магнатов  усиливала  в  них   чувство
собственной ничтожности, переполняла их завистью  и  негодованием.  В  целом
разрушение  феодального  порядка  и  развитие  капитализма  больше  угрожали
среднему классу, чем помогали ему.
     Представление Лютера о человеке отражает именно  эту  дилемму.  Человек
свободен от всех уз, которыми связывала его духовная власть, но  именно  эта
свобода  делает  его  одиноким  и  растерянным,   подавляет   его   чувством
собственной ничтожности и бессилия. Свободный, изолированный индивид сломлен
ощущением своей убогости, и теология Лютера выражает это чувство бессилия  и
сомнения. Облик человека, изображенный им в религиозных  терминах,  отражает
положение     индивида,     возникшее     в     результате      происходящих
социально-экономических перемен. Представитель среднего класса  был  так  же
беспомощен перед лицом новых экономических  сил,  как  обрисованный  Лютером
человек перед лицом бога.
     Лютер не только  выразил  чувство  ничтожности,  охватившее  социальные
группы, к которым он обращался, но  и  предложил  им  выход.  Индивид  может
надеяться стать  угодным  богу,  если  он  не  только  признает  собственную
ничтожность, но и унизит себя до последней степени,  откажется  от  малейших
проявлений своей воли, отречется от своей силы и осудит ее. Отношение Лютера
к богу было отношением абсолютной покорности. В психологических терминах его
концепция веры означает  следующее:  если  ты  полностью  подчинишься,  если
признаешь  собственную  ничтожность,  то  всемогущий  господь,  может  быть,
полюбит тебя и спасет. Освободившись полным самоотречением от своей личности
со всеми ее недостатками  и  сомнениями,  ты  избавишься  от  чувства  своей
ничтожности и причастишься славе господней. Таким образом, освобождая  людей
от власти церкви, Лютер заставил их подчиниться гораздо  более  тиранической
власти: власти бога, требующего полного подчинения  человека  и  уничтожения
его личности как главного условия его спасения.  "Вера"  Лютера  состояла  в
убеждении, что любовь дается ценой отказа от собственной воли;  это  решение
имеет много общего с принципом полного подчинения индивида  государству  или
вождю.
     Благоговение Лютера перед властью, его любовь к ней проявляются и в его
политических убеждениях. Он боролся против власти  церкви,  был  преисполнен
негодования против новой  финансовой  олигархии,  часть  которой  составляла
верхушка церковной иерархии, он даже  поддерживал,  до  некоторого  момента,
революционные тенденции крестьянства, но при этом самым решительным  образом
требовал подчинения светской власти, то  есть  князьям.  "Даже  если  власть
имущие злы и безбожны, все же власть и сила ее есть благо, и они от  бога...
Так что везде, где есть власть и где  она  процветает,  она  потому  есть  и
остается, что установлена от бога". Или  в  другом  месте:  "Бог  предпочтет
стерпеть любое правление, как бы ни было оно дурно,  нежели  позволит  черни
бунтовать, сколько бы ни было у  нее  справедливых  причин...  Князь  должен
оставаться князем, каким бы он ни был тираном. Как бы то ни было,  он  может
обезглавить  лишь  немногих,  ибо  должен  иметь   подданных,   чтобы   быть
правителем".
     Другой аспект его привязанности  к  власти  и  благоговения  перед  ней
проявляется в его ненависти и презрении  к  угнетенным  массам,  к  "черни",
особенно когда она выходит за определенные  границы  в  своих  революционных
устремлениях. В одной из  его  диатриб  есть  знаменитые  слова:  "И  потому
каждый, кто может, пусть рубит, колет  и  режет  [их],  тайно  или  открыто,
помня, что  нет  ничего  столь  ядовитого,  пагубного  и  дьявольского,  как
мятежник. Это все равно что убить бешеную собаку: если ты не убьешь  ее,  то
она убьет тебя, а вместе с тобою и всю страну" .
     Двойственное отношение к власти проявляется не только в учении, но и  в
личности Лютера. С одной стороны, он  преклоняется  перед  властью  светских
князей и тиранического бога, с другой - восстает против власти церкви. Ту же
двойственность он проявляет в своем отношении к массам. Пока они  бунтуют  в
установленных им самим пределах, он с ними; когда  же  они  нападают  на  ту
власть, которую он одобряет, на передний план выходят его ненависть к массам
и  презрение  к  ним.  В  главе,  посвященной  психологическим   "механизмам
бегства", мы покажем, что такое преклонение перед  властью  и  ненависть  по
отношению к подвластным составляют типичные черты "авторитарного характера".
     Здесь важно понять, что отношение Лютера к светской власти  было  тесно
связано  с  его  религиозным  учением.   Заставляя   индивида   признать   и
прочувствовать его ничтожность, никчемность всех его  достоинств,  заставляя
его чувствовать себя безвольным орудием в руках бога, Лютер  лишал  человека
уверенности в себе, отнимал у него чувство собственного достоинства,  а  без
этого  невозможно  никакое  сопротивление   светским   властям,   угнетающим
человека. В ходе исторического развития проповедь Лютера привела к еще более
серьезным последствиям. Потеряв чувство гордости и достоинства, индивид  был
психологически подготовлен и к тому, чтобы утратить и столь характерную  для
средневекового мышления уверенность, что смыслом и целью жизни является  сам
человек, его духовные устремления, спасение  его  души.  Тем  самым  он  был
подготовлен к другой роли - стать средством для внешних целей: экономической
производительности  и  накопления  капитала.  Взгляды   самого   Лютера   на
экономические  вопросы  еще  в  большей  степени,  чем   взгляды   Кальвина,
оставались типично средневековыми. Идея  превращения  человеческой  жизни  в
средство для достижения экономических целей вызвала бы у него отвращение. Но
хотя его экономические  воззрения  оставались  традиционными,  его  доктрина
человеческой ничтожности прокладывала путь такому ходу развития, при котором
человек должен был не только повиноваться светским властям, но  и  подчинить
свою жизнь целям экономического успеха. В наши  дни  эта  тенденция  приняла
крайнюю форму в фашистской доктрине, объявляющей, что целью  жизни  является
ее принесение в жертву "высшей" силе: вождю или расовому обществу.
     Теология Кальвина, сыгравшая в англосаксонских странах ту же роль,  что
лютеранство  в  Германии,  и  в  богословском,  и  в  психологическом  плане
аналогична теологии Лютера. Хотя Кальвин и выступает против  власти  церкви,
против слепого принятия католических доктрин, его учение также  основано  на
бессилии человека; лейтмотив его  мышления  -  самоуничижение  и  разрушение
человеческой гордыни. Лишь тот, кто презирает этот мир, может посвятить себя
миру грядущему .
     Кальвин  учит,  что  мы  должны  унизиться,   что   посредством   этого
самоуничижения мы  и  полагаемся  на  всесилие  божие.  "Ибо  ничто  так  не
побуждает нас возложить на Господа все наше доверие и упование, как  неверие
в себя и тревога, вытекающая из осознания нашего ничтожества" .
     Он поучает, что человек не должен считать себя хозяином  своей  судьбы.
"Мы не себе принадлежим: потому  ни  разум  наш,  ни  воля  наша  не  должны
преобладать в наших рассуждениях и поступках. Мы не себе принадлежим; потому
цель наша не в том, чтобы искать пригодное  для  нашей  плоти.  Мы  не  себе
принадлежим; потому забудем, насколько возможно,  о  себе  и  о  всех  делах
своих. Но мы принадлежим Господу, а потому должны жить  и  умереть  по  воле
Господней. Ибо страшнее чумы судьба людей, повинующихся собственной воле,  и
единая пристань  спасения  -  ничего  не  знать  собственным  разумом  и  не
повиноваться собственному желанию, но положиться  на  водительство  Господа,
шествующего впереди нас" .
     Человек не должен стремиться к добродетели ради нее самой: это приведет
лишь к суете. "Ибо давно уже и  верно  замечено,  что  в  душе  человеческой
сокрыты сонмы пороков. И нет от них иного избавления, как отречься от самого
себя и отбросить все заботы о себе, направив все помыслы к достижению  того,
чего требует от тебя Господь и к чему должно стремиться единственно  по  той
причине, что Ему так угодно" .
     Кальвин отрицает также, что добрые дела могут привести к  спасению.  Мы
вообще  к  ним  не  способны:  "Никакое  дело,   совершенное   благочестивым
человеком, не избегло бы осуждения Господня перед строгим судом Его" .
     В учении Кальвина мы обнаруживаем, по сути дела, тот же психологический
смысл, что и в учении Лютера, рассмотренном выше.  Проповедь  Кальвина  тоже
была  адресована  консервативному   среднему   классу,   людям,   охваченным
беспредельным чувством одиночества и страха; он выразил эти чувства в  своей
доктрине ничтожности, бессилия  индивида  и  тщетности  его  усилий.  Можно,
однако, заметить и некоторое различие. Германия во времена Лютера находилась
в состоянии всеобщего брожения, поскольку рост капитализма угрожал здесь  не
только среднему классу, но и крестьянству, и городской  бедноте.  Между  тем
Женева при  Кальвине  была  сравнительно  преуспевающей  общиной.  В  первой
половине XV века она. стала одним из важнейших торговых центров  Европы;  и,
хотя ко времени Кальвина над  ней  уже  нависла  тень  Лиона  3  ,  она  еще
сохраняла достаточную экономическую стабильность.
     В общем, можно  утверждать,  что  кальвинизм  привлекал  последователей
главным образом из консервативного  среднего  класса.  И  во  Франции,  и  в
Англии,  и  в  Голландии  его  приверженцами  становились  не   процветающие
капиталисты, а ремесленники и мелкие предприниматели; и, хотя  некоторые  из
них преуспели больше остальных, в целом,  как  социальная  группа,  все  они
испытывали страх перед ростом капитализма .
     В этом социальном слое кальвинизм имел такую же психологическую  опору,
что и лютеранство. Новая религия выражала чувство свободы, но в то же  время
и ощущение ничтожности и бессилия индивида.  Она  предлагала  выход,  внушая
индивиду, что можно обрести новую уверенность при условии полной  покорности
и самоуничижения.
     Между  учениями  Кальвина  и  Лютера  есть  целый  ряд   незначительных
расхождений,  которые  несущественны  в  плане  общей  темы   нашей   книги.
Необходимо отметить только два пункта этих расхождений. Первый - это  учение
Кальвина о предопределении. В отличие от Августина, Фомы Аквинского и Лютера
у Кальвина эта доктрина становится одной из основных, если не самой  главной
во  всей  его  системе.  Кальвин  выдвинул  новую  версию   предопределения,
утверждая, что бог не только предрешает, кому будет дарована благодать, но и
заранее обрекает остальных на вечное проклятие .
     Спасение  или  осуждение  не  зависит  ни  от  какого  добра  или  зла,
совершенного человеком при его жизни, но предрекается богом до его появления
на свет. Почему  бог  избирает  одних  и  проклинает  других  -  это  тайна,
непостижимая для человека, и не следует пытаться проникнуть в  нее.  Он  это
делает, потому что ему угодно таким вот образом проявлять свою  безграничную
власть. Бог Кальвина, несмотря на все попытки как-то сохранить идею присущей
ему любви и справедливости, обладает всеми  качествами  тирана,  который  не
только лишен любви  к  кому  бы  то  ни  было,  но  не  имеет  и  понятия  о
справедливости. Совершенно вопреки Новому  завету  Кальвин  отрицает  высшее
значение любви и  утверждает:  "Что  же  касается  мнений  схоластов,  будто
милосердие важнее, нежели вера и  надежда,-  это  лишь  мечты  расстроенного
воображения" .
     Доктрина предопределения имеет двоякий психологический смысл.  С  одной
стороны, она  выражает  и  усиливает  чувство  беспомощности  и  ничтожности
индивида. Ни одна  доктрина  не  могла  бы  более  отчетливо  сформулировать
бессмысленность  человеческой  воли,  человеческих  усилий.  Решение  судьбы
человека полностью изъято из его рук; человек не может сделать ничего, чтобы
изменить это решение, он лишь безвольное орудие в руках бога.  Другой  смысл
этой доктрины состоит - как и у Лютера - в том,  что  она  должна  заглушить
иррациональные сомнения, которые у последователей Кальвина и у  него  самого
имели тот же характер, что у лютеран  и  самого  Лютера.  На  первый  взгляд
кажется, что  доктрина  предопределения  должна,  скорее,  усиливать,  а  не
заглушать  эти  сомнения.  Не  должен  ли  человек  еще   больше   терзаться
сомнениями, если он узнает, что еще до  рождения  ему  предназначено  то  ли
спасение, то ли вечное проклятие? Как может он быть уверен в  своей  участи?
Хотя Кальвин не утверждал, что такую уверенность  можно  как-то  обосновать,
фактически и он сам, и его последователи были убеждены, что они  принадлежат
к избранным;
     эта убежденность происходила из того  же  механизма  самоуничижения,  о
котором мы говорили, рассматривая доктрину Лютера.  При  такой  убежденности
доктрина предопределения дает  неколебимую  уверенность:  человек  не  может
совершить ничего  такого,  что  угрожало  бы  его  спасению,  поскольку  это
спасение предопределено еще до его  рождения  и  никак  не  зависит  от  его
поступков. Снова, как и в случае с Лютером, сомнение порождает потребность в
абсолютной уверенности. Но хотя доктрина предопределения, казалось бы,  дает
такую уверенность,  сомнение  все  же  остается  где-то  в  глубине,  и  его
необходимо снова и снова подавлять все растущей фанатической верой в то, что
религиозная община, к  которой  принадлежит  человек,  как  раз  и  является
избранной богом частью человечества.
     В кальвинистской доктрине предопределения есть  одна  сторона,  которую
необходимо отметить  особо,  поскольку  эта  идея  была  поднята  на  щит  в
идеологии нацизма.  Это  -  принцип  прирожденного  неравенства  людей.  Для
Кальвина существовали две категории людей: те,  что  будут  спасены,  и  те,
которым предназначено вечное проклятие. Поскольку эта судьба  назначена  еще
до рождения, никто не в состоянии ее изменить, что бы он ни делал в  течение
своей жизни. Таким образом человеческое  равенство  отрицается  в  принципе:
люди  созданы  неравными.  Из  этого  принципа  вытекает   и   невозможность
солидарности между людьми, поскольку отрицается сильнейший фактор, лежащий в
основе этой солидарности,- общность человеческой судьбы. Кальвинисты  наивно
полагали, что они - избранники, а все остальные  прокляты  богом.  Очевидно,
что в этом убеждении  проявляется  психологическая  подоплека:  презрение  и
ненависть к людям, та самая ненависть, которую они приписали  богу.  И  хотя
современное  мышление  вело  к  возрастающему  признанию  равенства   людей,
кальвинистский  принцип   никогда   не   исчезал   окончательно.   Доктрина,
утверждающая, что люди не равны в силу их расовой  принадлежности,  является
выражением  все  того  же  принципа.   Рационализация   здесь   другая,   но
психологическое содержание то же самое.
     Второе отличие  кальвинизма  от  учения  Лютера  -  очень  существенное
отличие - состоит в утверждении важности моральных усилий  и  добродетельной
жизни. Никакими усилиями человек не может изменить свою судьбу, но сам  факт
его усилий является знаком  его  принадлежности  к  спасенным.  Добродетели,
которыми  должен  обладать  человек,-  это  скромность   и   умеренность   ,
справедливость, в том смысле, что каждый должен получить  причитающуюся  ему
долю,  и  благочестие,  соединяющее   человека   с   богом.   В   дальнейшем
добродетельной жизни и непрерывным усилиям кальвинизм придавал  все  большее
значение, особенно утверждая, что успехи в земной жизни, вытекающие из  этих
усилий, являются знаком спасения (25).
     В  том,  что  кальвинизм  так  настойчиво   подчеркивал   необходимость
добродетельной жизни, заключался особый  психологический  смысл.  Кальвинизм
требует, чтобы человек постоянно  старался  жить  по-божески  и  никогда  не
ослаблял  этого  стремления;  оно  должно  быть  непрерывным.  Эта  доктрина
находится в видимом противоречии с доктриной бесполезности  усилий  человека
для его спасения; гораздо более подходящим ответом  кажется  фаталистический
отказ  от  любого  усилия,  однако  некоторые  психологические   соображения
показывают, что  это  не  так.  Тревога,  чувство  бессилия  и  ничтожности,
особенно сомнения относительно своей участи после смерти,- все  эти  факторы
создают гнетущее душевное состояние, которого  практически  никто  не  может
выдержать. Трудно представить себе  человека,  который  испытывал  бы  такой
страх и при этом был бы  способен  отдыхать,  радоваться  жизни  и  спокойно
смотреть в будущее. Избавиться от невыносимого состояния  неуверенности,  от
парализующего чувства собственного  убожества  можно  только  тем  способом,
который  так   отчетливо   предлагает   кальвинизм:   развить   лихорадочную
деятельность,  делать  что-нибудь  .   При   этом   активность   приобретает
принудительный характер: индивид должен быть деятелен, чтобы  побороть  свое
чувство сомнения и бессилия. Усилия и активность такого рода  происходят  не
из внутренней силы и уверенности в себе; это отчаянная попытка избавиться от
тревоги.
     Этот механизм легко наблюдать во время  приступов  панического  страха.
Человек, который в течение ближайших часов должен  узнать  у  врача  диагноз
своей болезни - а диагноз  может  оказаться  роковым,-  вполне  естественно,
находится в состоянии тревоги и страха. Как правило, он не  станет  спокойно
сидеть и ждать; гораздо чаще тревога -  если  только  не  парализует  его  -
погонит его что-либо делать. Он станет  вышагивать  взад  и  вперед,  начнет
задавать вопросы, разговаривать с  каждым,  кто  попадется,  прибирать  свой
стол, писать письма и т.д. Он может и продолжать свою обычную  деятельность,
но более активно, лихорадочно. Какую бы форму ни принимала  его  активность,
эти усилия стимулируются беспокойством и направлены  на  подавление  чувства
бессилия.
     Усилие в кальвинистской доктрине имеет  еще  и  другой  психологический
смысл. Сам факт неутомимости человека в его усилиях, какие-то  достижения  в
моральном совершенствовании или в мирских делах служат более или менее явным
признаком того, что человек принадлежит к числу избранных.  Иррациональность
такого вынужденного  усилия  состоит  в  том,  что  деятельность  служит  не
достижению какого-то результата,  а  выяснеет  линию  будущего;  причем  это
будущее предопределено  заранее  и  не  зависит  от  деятельности  человека,
находится вне его контроля. Этот  механизм  хорошо  известен  у  невротиков.
Когда такие люди боятся результатов какого-либо начинания, важного для  них,
то в ожидании ответа они могут считать окна зданий  или  деревья  на  улице:
если получится четное число, человек чувствует, что  все  будет  в  порядке;
если нечетное - это знак, что дело худо. Часто такое сомнение относится не к
какому-то определенному моменту, а ко всей жизни  человека;  в  этом  случае
стремление увидеть "знак" будет  непреходящим.  Нередко  связь  между  таким
подсчетом - деревьев, камней, игрой в карты и т.п. - и сомнениями,  тревогой
является неосознанной. Человек может пристраститься к картам из-за  смутного
чувства беспокойства, и только анализ  обнажает  скрытую  функцию  этой  его
деятельности - отгадать будущее.
     В кальвинизме такой  смысл  усилия  стал  частью  религиозного  учения.
Сначала это относилось главным образом к моральному усилию.  Но  с  течением
времени  акцент  все  больше  смещался  в  сторону  мирской  деятельности  и
результатов  этой   деятельности.   Таким   образом,   экономический   успех
превратился в знак милости божьей, а неуспех - в знак проклятия.
     Из этого рассуждения  видно,  что  стремление  к  непрерывному  усилию,
неустанной  работе  отнюдь  не  противоречит  принципиальному  убеждению   в
бессилии человека, а, напротив, является психологическим  результатом  этого
убеждения.   Таким   образом,   усилия   и   работа   приобрели   совершенно
иррациональный характер.  Они  не  могут  изменить  судьбу,  предначертанную
богом, не зависящую ни от каких усилий человека,  а  служат  лишь  средством
заранее узнать эту  предначертанную  судьбу.  В  то  же  время  лихорадочная
деятельность помогает справиться с невыносимым ощущением беспомощности.
     Можно  считать,  что  новое  отношение  к  усилию  и  труду,   ставшему
самоцелью,это важнейший психологический сдвиг, какой произошел в человеке  с
конца средних веков. В каждом обществе человек должен трудиться, чтобы жить.
Многие общества решали эту проблему,  возлагая  труд  на  рабов  и  позволяя
свободным гражданам посвящать себя "более  благородным"  занятиям.  В  таких
обществах  работа  была  недостойна  свободного  человека.  В  средневековом
обществе  бремя  труда  тоже  было  распределено  между   разными   классами
социальной иерархии отнюдь не равномерно,  существовала  достаточно  тяжелая
эксплуатация.  Но  отношение  к  труду  было  не  таким,   какое   развилось
впоследствии, в Новое время. Труд не имел абстрактного характера, он состоял
не в производстве каких угодно товаров, которые, может быть, удастся выгодно
продать на рынке. Человек работал на  конкретный  спрос  и  имел  конкретную
цель: заработать себе на жизнь. В то  время,  как  специально  показал  Макс
Вебер,  не  было  никакого  стимула  работать  больше,  чем  необходимо  для
поддержания традиционного жизненного уровня. Вероятно, в  некоторых  группах
средневекового общества работа доставляла труженикам  удовлетворение  -  как
реализация их творческих возможностей,- но большинство работало потому,  что
им приходилось работать, и  эта  необходимость  была  обусловлена  давлением
извне. В современном обществе появилась новая черта: людей стало побуждать к
работе  не  столько  внешнее  давление,  сколько   внутренняя   потребность,
заставляющая их трудиться с такой интенсивностью, какая  в  другом  обществе
была бы возможна лишь у самого строгого хозяина.
     Внутренняя потребность гораздо эффективнее любого внешнего давления для
мобилизации  всех  сил  человека.  Внешнее   принуждение   всегда   вызывает
психологическое противодействие, которое  снижает  производительность  труда
или делает людей неспособными к решению задач, требующих ума,  инициативы  и
ответственности. Побуждение к труду,  при  котором  человек  сам  становится
своим надсмотрщиком, этих качеств не блокирует. Нет сомнения, что капитализм
не смог бы развиваться, если бы преобладающая часть человеческой энергии  не
была направлена на работу. В истории нет другого  периода,  когда  свободные
люди  столь  полно  отдавали  свою  энергию  единственной  цели  -   работе.
Стремление к неустанному труду стало одной из главных производительных  сил,
не  менее  важной  для  развития  нашей  промышленной  системы,  чем  пар  и
электричество. До сих пор мы говорили главным образом о  тревоге  и  чувстве
бессилия, которые владели типичным представителем среднего класса. Теперь мы
должны рассмотреть другие черты  его  характера,  лишь  вскользь  упомянутые
прежде: враждебность и завистливость. Неудивительно, что  в  среднем  классе
эти  черты  развивались  очень  интенсивно.  Когда  эмоции   и   чувственные
потребности  человека  подавляются,  когда,   сверх   того,   угрожают   его
существованию, нормальной реакцией человека становится враждебность. Как  мы
видели, средний класс в целом испытывал и подавленность, и серьезную угрозу;
особенно  это  относится  к  тем  его  представителям,  которые   не   могли
воспользоваться преимуществами  нарождавшегося  капитализма.  Усилению  этой
враждебности  способствовали  роскошь  и  могущество,  которыми  обладали  и
кичились капиталисты -  небольшая  группа,  включавшая  в  себя  и  верхушку
церковной иерархии. Естественным результатом была зависть к этой группе.  Но
представители среднего класса не могли найти для этой зависти и враждебности
прямого выражения, которое было возможно для низших классов.  Те  ненавидели
своих эксплуататоров, мечтали свергнуть их власть и потому  могли  позволить
себе не только испытывать, но и открыто проявлять свою враждебность.
     Высший класс тоже  мог  открыто  проявлять  свою  роскошь,  силу,  свою
агрессивность в стремлении к  власти.  Представители  среднего  класса  были
консервативны; они хотели стабилизировать  общество,  а  не  подрывать  его;
каждый из них надеялся преуспеть и принять участие в общем развитии. Поэтому
их  враждебность  не  могла  проявляться  открыто,  даже  осознать  ее  было
невозможно: ее  надо  было  подавлять.  Однако  подавление  враждебности  не
уничтожает ее, а только уводит  из  сознательного  восприятия.  Более  того,
враждебность подавления, не находящая  прямого  выражения,  разрастается  до
такой степени, что овладевает человеком целиком, определяя его отношение  ко
всем окружающим и к себе самому, но в  замаскированной,  рационализированной
форме.
     Лютер и Кальвин воплотили  эту  всепоглощающую  враждебность.  Дело  не
только  в  том,  что  они  сами  -  лично  -   принадлежали   к   величайшим
человеконенавистникам среди ведущих исторических деятелей, во всяком случае,
среди религиозных лидеров. Гораздо важнее, что их  учения  проникнуты  духом
враждебности и могли быть привлекательны только для людей,  объятых  той  же
напряженной  подавленной  враждебностью.   Ярче   всего   эта   враждебность
проявляется в их представлении о боге, особенно в учении Кальвина.  Хотя  мы
все знакомы с этой концепцией, но часто не вполне отдаем себе отчет  в  том,
что значит представлять себе бога столь деспотичным  и  безжалостным,  каков
бог Кальвина, приговоривший часть человечества к вечным  мукам  без  всякого
оправдания или объяснения, кроме того,  что  это  является  проявлением  его
власти  и  могущества.  Сам  Кальвин,  конечно,  был   озабочен   очевидными
возражениями, которые могли быть выдвинуты против этой концепции;  но  более
или менее искусные  конструкции,  изобретенные  им,  чтобы  сохранить  образ
справедливого и любящего  бога,  выглядят  совершенно  неубедительно.  Образ
бога-деспота, которому нужна безграничная власть над людьми, их  покорность,
их  уничижение,-  это  проекция  собственной  завистливости  и  враждебности
среднего класса.
     Враждебность и завистливость проявляются и в  отношении  к  людям.  Как
правило, это  принимает  форму  негодования,  возмущения,  которое  остается
характерной чертой среднего класса со  времен  Лютера  и  до  Гитлера.  Этот
класс, в действительности завидуя богатым и сильным, способным  наслаждаться
жизнью, рационализировал свою неприязнь  и  зависть  в  терминах  морального
негодования,  в  убеждении,  что  эти  высшие  слои  будут  наказаны  вечным
проклятием '. Но напряженная враждебность  по  отношению  к  людям  нашла  и
другое воплощение. Режим правления, установленный Кальвином  в  Женеве,  был
проникнут духом враждебности и подозрительности каждого к  каждому;  в  этом
деспотическом режиме, конечно, трудно  было  найти  дух  любви  и  братства.
Кальвин с подозрением относился к богатству, но был безжалостен к  бедности.
И впоследствии мы нередко встречаем  в  кальвинизме  предостережения  против
дружелюбия  к  чужестранцу,  жестокость  к   бедняку   и   общую   атмосферу
подозрительности к людям 2.
     Кроме проекции  враждебности  и  завистливости  на  бога  и  косвенного
проявления этих чувств в форме морального негодования, был  еще  один  выход
этой враждебности: она обращалась на себя. Мы  уже  видели,  как  настойчиво
подчеркивали Лютер и Кальвин порочность человеческой натуры, утверждая,  что
самоуничижение лежит в основе всякой добродетели.  Сознательно  они  считали
себя в высшей степени смиренными людьми, в этом можно не сомневаться. Но  ни
один человек,  знакомый  с  психологическими  механизмами  самоуничижения  и
самообвинения, не усомнится в том, что такого рода "смиренность" коренится в
неистовой ненависти,  которая  по  тем  или  иным  причинам  не  может  быть
направлена наружу и обращается против самого ненавистника.  Чтобы  до  конца
разобраться в этом явлении, необходимо понять,  что  отношение  к  другим  и
отношение  к  себе  самому  не  бывают  противоположны;   они   в   принципе
параллельны. Но враждебность по отношению к другим часто бывает  осознана  и
может выражаться открыто;  враждебность  по  отношению  к  себе  обычно  (за
исключением патологических случаев) бывает неосознанной и находит  выражение
в косвенных и рационализованных формах. Одна из  таких  форм  -  настойчивое
выпячивание собственной порочности и ничтожности, о котором  мы  только  что
говорили; другая форма маскируется под совесть или чувство долга. Существует
подлинная скромность, не имеющая ничего общего с ненавистью  к  себе,  точно
так же как существует и подлинная совесть, и истинное чувство долга,  отнюдь
не  основанные  на  враждебности.  Эта  истинная  совесть  составляет  часть
полноценно развитой личности;  следуя  требованиям  своего  сознания,  такая
личность утверждает себя. Однако то "чувство долга", какое мы видим в  жизни
современного человека от эпохи Реформации и до наших дней - ив религиозной и
в мирской рационализации,- ярко окрашено враждебностью по отношению к  себе.
"Совесть"  -  это  надсмотрщик,  приставленный  к  человеку  им  самим.  Она
заставляет его действовать в соответствии с желаниями и целями,  которые  он
сам  считает  своими,  в  то  время  как  на   самом   деле   они   являются
интериоризацией внешних социальных требований.  Она  погоняет  его  грубо  и
жестоко, запрещая ему радость и счастье, превращая его  жизнь  в  искупление
некоего таинственного  греха  (26)  .  Эта  же  "совесть"  является  основой
"внутреннего   мирского   аскетизма",   столь   характерного   для   раннего
кальвинизма, а затем и для пуританства. Враждебность,  в  которой  коренятся
скромность и чувство долга  нынешнего  образца,  объясняет  и  противоречие,
которое было бы трудно понять без нее: эта скромность идет рука  об  руку  с
презрением ко всем остальным, а любовь  и  милосердие  подменяются  чувством
собственного превосходства. Подлинная скромность, подлинное чувство долга по
отношению  к  людям  несовместимы  с  презрением  и  ненавистью  к  ним;  но
самоуничижение  и  самоотрицающая  "совесть"  -  это  лишь  одна  из  сторон
враждебности, другая сторона - те самые ненависть и презрение.
     Завершая  наш  краткий  анализ  смысла  свободы  в  эпоху   Реформации,
подытожим вышесказанное, относящееся как к специфической  проблеме  свободы,
так и к  общей  проблеме  взаимодействия  экономических,  психологических  и
идеологических факторов в процессе общественного развития.
     Крушение средневековой феодальной системы в одном  определенном  смысле
подействовало  на  все  классы  общества  одинаково:  индивид   оказался   в
одиночестве и изоляции. Он стал свободен, и результат этой свободы  оказался
двояким.  Человек  лишился  своего  былого  чувства   уверенности,   чувства
бесспорной   принадлежности   к   общности;   он   был   вырван   из   мира,
удовлетворявшего его потребность в уверенности - экономической  и  духовной;
он ощущал одиночество и тревогу. Но в то же время он был свободен мыслить  и
действовать независимо, мог стать хозяином своей жизни и распоряжаться ею по
собственной воле - как может, а не как ему предписано.
     Однако в реальной жизни представителей различных  общественных  классов
эти два аспекта свободы имели весьма различный вес. Но он не делал  различия
между   спонтанными    идеалами,    составляющими    часть    личности,    и
интериоризованными  требованиями,  управляющими  личностью.   Представленная
здесь точка зрения более детально разработана в моем исследовании психологии
власти. Карен Хорнн отметила принудительный характер требований  суперэго  в
своей книге "Новые пути в психоанализе",  что  часть  общества  получала  от
развития капитализма такие преимущества, которые давали настоящее  богатство
и подлинную  власть.  Эти  люди  могли  процветать,  побеждать,  повелевать,
приумножать свои богатства - и  все  это  было  результатом  их  собственных
усилий, их деловых расчетов. Новая аристократия, аристократия денег,  вместе
со  старой  родовой  знатью  находилась  в  таком   положении,   что   могла
пользоваться плодами новой свободы и приобрести новое чувство  могущества  и
инициативы. Вместе с тем им приходилось подавлять массы и  бороться  друг  с
другом, так что они тоже не были  свободны  от  внутренней  неуверенности  и
тревоги. Однако в целом для нового капиталиста преобладающим был  позитивный
аспект свободы, и это нашло выражение в той культуре,  которая  расцвела  на
почве новой аристократии  -  в  культуре  Возрождения.  В  его  искусстве  и
философии отражен новый дух  человеческого  достоинства,  воли,  могущества,
хотя достаточно часто и дух отчаяния и скептицизма. В богословских доктринах
католической церкви в позднем средневековье мы находим то же  акцентирование
индивидуальной воли, индивидуальной деятельности. Схоласты этого периода  не
восставали  против  власти,  признавали  ее  руководство,  но   подчеркивали
положительное значение свободы, участие человека в определении своей судьбы,
его силу, достоинство, свободу его воли.
     В низших классах - особенно у крестьянства, но и  у  городской  бедноты
тоже - поиск новой свободы возбуждал страстную надежду покончить с  растущим
экономическим и личным угнетением. Терять им было нечего  -  приобрести  они
могли много. Их интересовали  не  столько  догматические  тонкости,  сколько
фундаментальные принципы  Библии:  братство  и  справедливость.  Их  надежды
активно проявились в ряде политических восстаний и в религиозных  движениях,
отличавшихся бескомпромиссным духом самого раннего христианства.
     Однако нас больше всего интересует реакция  среднего  класса.  Растущий
капитализм, хотя и способствовал  развитию  его  независимости,  в  основном
представлял  для  этого  класса  угрозу.  В   начале   XVI   века   индивид,
принадлежавший к среднему классу, не  много  выиграл  от  новой  свободы,  в
которой ему трудно было обрести силу или уверенность. Свобода  принесла  ему
больше изоляции и бессилия.  Кроме  того,  он  был  преисполнен  негодования
против роскоши и власти богачей, в том числе и высших представителей римской
церкви. В  протестантстве  нашли  свое  выражение  эти  чувства  собственной
ничтожности и  негодования;  протестантство  разрушило  веру  в  безусловную
любовь бога; оно учило человека презрению и недоверию к себе и  другим;  оно
превратило человека из цели в средство; оно  капитулировало  перед  светской
властью,  отказавшись  от  идеи,   что   существующая   власть   не   должна
противоречить принципам морали, и оправдывая любую власть  самим  фактом  ее
существования. Таким образом, протестантство отказалось от  основополагающих
элементов иудеохристианской традиции. Его доктрины изображали человека, бога
и мир так, что новые чувства бессилия и ничтожности казались  естественными,
создавалось впечатление, будто эти чувства происходят из неизменных  качеств
человека, будто он должен испытывать эти чувства.
     При этом новые религиозные учения не только выражали  чувства  рядового
представителя среднего  класса,  но  и  развивали,  усиливали  эти  чувства,
рационализируя их и приводя в логическую  систему.  И  в  то  же  время  они
указывали индивиду путь к преодолению тревоги.  Они  учили,  что,  полностью
признав свое бессилие и низменность своей природы, признав делом всей  жизни
искупление  своих  грехов  -  через  полное  самоуничижение  в  сочетании  с
непрерывным и богоугодным усилием,-  человек  может  преодолеть  сомнение  и
тревогу; что полной покорностью он  может  заслужить  любовь  бога  и  таким
образом может хотя бы надеяться оказаться  среди  тех,  кого  господь  решил
спасти. Протестантство явилось  ответом  на  духовные  запросы  испуганного,
оторванного от своих корней, изолированного  индивида,  которому  необходимо
было сориентироваться в новом мире и найти в нем свое место.
     Новый склад характера, возникший из экономических и социальных  перемен
и усиленный новыми религиозными доктринами, в  свою  очередь  превратился  в
важный  фактор,  определявший  дальнейшее   общественное   и   экономическое
развитие.  Новые  человеческие  качества:  стремление  к  труду,  страсть  к
бережливости, готовность превратить свою жизнь в орудие для достижения целей
какой-то внешней силы, аскетизм и всеподчиняющее чувство  долга  -  все  эти
качества являли содистическом обществе производительными силами, без которых
современное  экономическое   и   социальное   развитие   просто   немыслимы.
Человеческая энергия, отлившись в специфические формы этих  черт  характера,
превратилась в одну из производительных  сил.  Поступать  в  соответствии  с
новыми  чертами  характера  было  выгодно  с  точки   зрения   экономической
необходимости;
     в то же время это приносило и психологическое удовлетворение, поскольку
эти  поступки  отвечали  и  запросам  личности  этого  нового   типа.   Если
рассматривать проблему более широко, то мы можем утверждать следующее.
     Социальный процесс, определяющий образ  жизни  индивида,  то  есть  его
отношение к другим людям и труду, формирует и изменяет его  характер;  новые
идеологии -религиозные, философские или политические -- возникают  из  этого
нового склада характера и апеллируют к нему же, тем  самым  усиливая  его  и
стабилизируя; вновь сформированный склад характера в свою очередь становится
важным фактором дальнейшего экономического  развития  и  влияет  на  процесс
общественного развития; возникая и  развиваясь  как  реакция  на  угрозу  со
стороны новых экономических сил, этот новый склад характера  постепенно  сам
становится   производительной   силой,   способствующей   развитию    нового
экономического строя .
     (1) Говоря о  "средневековом  обществе"  и  о  "духе  средневековья"  в
отличие от "капиталистического общества", мы имеем в виду идеальные типы. На
самом деле, разумеется, не было  такого  момента,  когда  вдруг  закончилось
средневековье,  чтобы  со  следующего  момента  началось  Новое  время.  Все
экономические и социальные  силы,  характерные  для  современного  общества,
зародились в недрах средневекового уже в XII, XIII и XIV  веках.  В  позднем
средневековье непрерывно росла роль капитала и усиливался  антагонизм  между
социальными группами в городах. Как и всегда в истории, все  элементы  новой
общественной системы развились уже внутри старой. Конечно же,  важно  знать,
насколько были  распространены  элементы  современного  общества  в  позднем
средневековье и сколько элементов, типичных для средневековья, сохраняется в
современном обществе. Однако, пытаясь приуменьшить фундаментальные  различия
между  средневековым  и  современным  обществом,  выдвигая  на  первый  план
непрерывность   исторического    процесса,    отказываясь    от    концепций
"средневековое общество" и "капиталистическое общество" как от ненаучных, мы
лишаем  себя  какой  бы  то  ни  было  возможности  теоретически   осмыслить
исторический процесс.
     Такие попытки - при их кажущейся научной объективности и  достоверности
-  практически  сводят  социальное  исследование  к  собиранию  бесчисленных
подробностей и не позволяют понять ни структуру общества,  ни  динамику  его
развития.
     (2) Буркхардт Я. Культура Италии в эпоху Возрождения. Т.    I СПб.,  1905,
с. 157.
     (2) Буркхардт Я. Культура Италии в эпоху Возрождения. Т.    I СПб.,  1905,
с. 5 .
     (4) Там же. с. 129.
     (5) Одни авторы поддерживали  и  развивали  главный  тезис  Буркхардта,
другие оспаривали его. Примерно в том же направлении, что и  Буркхардт,  шли
В. Дильтей и Э. Кассирер , зато другие  резко  нападали  на  него.  Так,  И.
Хейзинга утверждал, что  Буркхардт  недооценил  сходство  жизненных  условий
широких  масс  в  Италии  и  в  других  странах  Европы  во  время  позднего
средневековья; что Буркхардт считает началом Возрождения примерно 1400  год,
но основная масса его иллюстративного материала относится к XV  и  даже  XVI
веку;  что  Буркхардт  недооценил  христианский   характер   Возрождения   и
переоценил значение  языческих  элементов;  что  индивидуализм  является  не
главной тенденцией культуры Возрождения, а лишь одной из  многих  тенденций;
что средние века не настолько были лишены индивидуализма, как это изображает
Буркхардт, и поэтому его  противопоставление  средних  веков  и  Возрождения
является неверным; что Возрождение оставалось приверженным власти в  той  же
степени, что и средние века; что средневековый мир был не так  враждебен  по
отношению к мирским радостям, а Возрождение не так оптимистично, как считает
Буркхардт; что установки современного  человека  -  в  смысле  стремлений  к
личным достижениям и к  развитию  индивидуальности  -  в  эпоху  Возрождения
существовали лишь в зачаточном состоянии; что  уже  в  XIII  веке  трубадуры
развивали  идею  о  благородстве  сердца  и   душевном   аристократизме,   а
Возрождение не порвало со средневековой концепцией личной верности и  службы
вышестоящему в социальной иерархии.
     Я полагаю, однако, что даже  если  все  эти  аргументы  верны  во  всех
деталях, они не опровергают главного тезиса Буркхардта. Фактически аргументы
Хейзинги сводятся к следующему: Буркхардт не прав, потому что часть явлений,
относимых им к Возрождению, существовала в Западной и Центральной Европе уже
в конце средних  веков,  а  некоторые  другие  появились  лишь  после  эпохи
Возрождения. Это аргументы того же рода, как и те, что использовались против
всех  концепций,  противопоставляющих  средневековое   феодальное   общество
современному капиталистическому.  Все  сказанное  выше  о  таких  аргументах
вообще - справедливо,  в  частности,  и  по  отношению  к  критике  в  адрес
Буркхардта. Буркхардт  принимал  существенные  количественные  изменения  за
качественные, но он был настолько проницателен, что сумел распознать  именно
те особенности развития, именно  те  тенденции,  которые  в  истории  Европы
привели через количественные изменения  к  качественным.  По  этой  проблеме
существует прекрасное исследование Чарлза Тринкхауза,  в  котором  в  основу
конструктивной критики Буркхардта положены взгляды итальянских гуманистов на
счастье. Его  замечания  (с.  18)  по  поводу  неуверенности,  покорности  и
отчаяния, возникающих в результате усиления конкурентной борьбы за выживание
и  успех,  представляются  особенно  интересными  с  точки  зрения  проблем,
рассматриваемых в нашей книге.
     (6) Ср.: Хейзинга. Указ. соч., с. 159.
     (7) Ср. анализ творчества Петрарки в упомянутой книге Дильтея (с. 19  и
ел.), а также книгу Тринкхауза.
     (8) Буркхардт. Указ. соч., с. 139.
     (9) См. литературу по этому вопросу, приведенную      Кулишером (Указ. соч.,
с. 192 и сл.)
     (10) Тоуни. Указ. соч., с. 28.
     (11) Тоуни. Указ. соч., с. 31 и сл.
     (12) Ср.: Лампрехт. Указ. соч., с. 207; Андреас. Указ. соч., с. 303.
     (13) Шапиро. Указ. соч., с. 59.
     (14) Шапиро. Указ. соч., с. 54, 55.
     (15) Лампрехт. Указ. соч., с. 200.
     (16) Цит. по: Шапиро. Указ. соч., с. 21, 22.
     (17) Р. Зееберг. Указ. соч., с. 766.
     (18) Ср.: Бартман. Указ. соч., с. 468.
     (19) Зееберг. Указ. соч., с. 624.
     (20) Практика и теория индульгенций служат особенно яркой  иллюстрацией
влияния растущего капитализма. Сама идея, что избавление от наказания  можно
купить, выражает новое ощущение особой роли денег; но дело не только в этом.
Теория  индульгенций,   сформулированная   Клементом   VI   в   1343   году,
демонстрирует дух нового капиталистического мышления. Папа, говорил  Клемент
VI, имеет в своем распоряжении неисчислимые заслуги Христа и святых и  может
распределить часть этого сокровища между верующими (ср. Р. Зееберг, с. 621).
В этой концепции папа выступает в  роли  монополиста,  обладающего  огромным
моральным капиталом и использующего этот капитал  для  получения  финансовой
выгоды в обмен на моральную выгоду его "клиентов".
     (21) "Естественно и неизбежно злая и порочная природа"  {лат.}.-  Прим.
перев.
     (22) М. Лютер. О "Послании к римлянам", гл. 1,1. (Перевод мой, так  как
английского перевода не существует.)
     (23) Там же.
     (24) Там  же,  с  79.  Эта  дихотомия  -  подчинение  высшей  власти  и
господство над низшими - представляет  собой,  как  мы  увидим,  характерную
установку авторитарной личности.

     (25) Ср.: Вебер. Указ.  соч.,  с.  102;  Тоуни.  Указ.  соч.,  с.  190;
Ранульф. Указ. соч., с. 66 и далее.
     (26) Фрейд увидел враждебность человека, направленную на себя самого  и

Обратно в раздел психология