Аллахвердян А. Г., Г. Ю. Мошкова, А. В. Юревич, М. Г. Ярошевский. Психология науки

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть IV. Скрытое лицо науки

Глава 2. В "башне из слоновой кости"

Метафорический образ науки как "башни из слоновой кости" предполагает ученого, строго соблюдающего правила научной деятельности и имеющего только один интерес - открытие истины. Действительно ли ученые таковы?

§ 1. Несоблюдаемые нормы

Наиболее общей и универсальной системой социально заданных правил научной деятельности являются ее нормы, описанные Р. Мертоном - объективность, универсализм, организованный скептицизм, незаинтересованность и коммунизм (Merton, 1973)'. И хотя последний термин, равно как и остальные, употребляется Мертоном не в политическом смысле слова, оценивая эти нормы, трудно удержаться от идеологических ассоциаций и, в частности, от впечатления, что "такая наука - это, скорее, коммунистическое (а не капиталистическое) поведение" (Mahoney, 1976, р. 71-72).
Возможны два невзаимоисключающих варианта соблюдения этих норм: во-первых, их внутреннее принятие, интериоризация учеными, во-вторых, соблюдение под внешним давлением, - такое же отношение к ним, какое Остап Бендер имел к уголовному кодексу, который он чтил, не разделяя соответствующей морали. Интериоризация норм науки означает выработку соответствующих личностных качеств ученых. Образ, складывающийся из этих качеств, М. Махони называет "сказочным", а также "карикатурным" (там же, р. 129), подчеркивая, что существо, соответствующее данному образу, выглядело бы как представитель нового биологического вида - Homo Scientus. Основные атрибуты фантастического Homo Scientus таковы:
1) высокий интеллект, часто отождествляемый с высоким уровнем творческой одаренности;
2) полная уверенность во всесилии логического мышления и умение его осуществлять;
3) совершенные навыки экспериментирования, обеспечивающие оптимальный отбор надежных данных;
' Эти нормы конституируют мораль науки, которая в целом выражает мораль современного общества, но имеет и свои особенности. Б. Барбер пишет о том, что мораль науки отличается от общей морали либерального общества, во-первых, тем, что здесь не действует понятие частной собственности - научное знание принадлежит всем, во-вторых, требованием незаинтересованности ученого и его ориентацией на других, а не на себя самого (Barber, 1952).
270

4) объективность и эмоциональная нейтральность, лояльность только по отношению к истине;
5) гибкость, заключающаяся в постоянной готовности изменить свое мнение (под влиянием фактов. - А. 70.);
6) скромность и личная незаинтересованность в славе и признании;
7) коллективизм, проявляющийся в готовности делиться знанием и вступать в кооперативные отношения с коллегами;
8) отсутствие категоричных суждений в тех случаях, когда факты недостаточны или неоднозначны (там же, р. 4).
Ученый, обладающий всеми этими качествами, по мнению М. Махони, больше напоминает святого, чем земное существо, и является мифическим персонажем'. С ним солидарна А. Роу, по мнению которой, субъект, скрупулезно соблюдающий основные нормы науки, выглядел бы как "рациональный автомат" (Roe, 1953, р. 230). А Б. Эйдюсон пишет, что если бы "сказочный" образ соответствовал действительности, "ученые были бы крайне мазохистичными, самоотрицающими людьми, напоминающими мучеников" (Eiduson, 1962, р. 108).
Но вернемся к Р. Мертону. Не желая видеть в ученых мучеников, он был склонен акцентировать в науке "силовой вариант" соблюдения ее норм - соблюдения их не в результате ин-териоризации, а под давлением научного сообщества, применяющего соответствующие санкции. Описывая основные нормы науки, он отдал должное и разнообразным "эффектам", которые едва ли были бы возможны, если бы эти нормы были инте-риоризованы большинством ученых, - таким, как "эффект Матфея" (чем больше имеешь, тем больше и приобретаешь), "эффект Ратчета" (достигув определенной позиции, практически невозможно ее потерять) и др. (Merton, 1968, р. 76-77). Тем не менее рассуждения Р. Мертона оставляют впечатление, что соблюдение норм науки является правилом, а их нарушение - исключением. Его логика убедительна: ученые часто не прочь, скажем, исказить истину ради личного блага, но научное сообщество требует объективности, располагает различными средствами, позволяющими принудить к соблюдению норм науки, и поэтому они, как правило, соблюдаются.
' По признанию этого исследователя, посягательство на "сказочный" образ ученого стоило ему дорого: восемнадцати отказов напечатать его книгу, трех доносов в Американскую психологическую ассоциацию и двух попыток его оттуда исключить (Mahoney, p. XIV). Но пальма первенства в ниспровержении этого образа принадлежит не ему, а, скорее всего, Д. Уотсону, опубликовавшему книгу под красноречивым названием "Ученые - тоже люди" (Watson, 1938).

271

Так ли это в действительности? История науки показывает, что научное сообщество располагает не только средствами принуждения к объективности, но и способами сокрытия ее нарушений. Яркий пример - реакция на действия английского психолога С. Барта, который первым среди психологов был посвящен в дворянство и удостоен престижной премии Торндайка, добившись этих почестей с помощью разветвленной системы подлогов, которая включала описание непроводившихся исследований, искажение действительных размеров выборок, публикацию подтверждающих данных под вымышленными именами и другие подобные приемы.
Все эти хитрости были раскрыты лишь после смерти С. Барта, причем не профессиональными психологами, а журналистом. В результате началась длительная и многоступенчатая процедура отлучения С. Барта от научного сообщества, названная исследователями этого скандального случая "деградацией статуса". Вначале коллеги не признавали вины С. Барта, затем - пытались представить его действия неумышленными, впоследствии - подвергали сомнению его психическую уравновешенность и т. д. Процедура растянулась на семь этапов, каждый из которых знаменовался новой попыткой научного сообщества спасти свое реноме, и завершилась отлучением С. Барта от этого сообщества. Окончательный вердикт вынесла Британская психологическая ассоциация: "Ни по своему темпераменту, ни по своей подготовке Барт не был ученым... его работы имели лишь форму научных, но далеко не всегда были таковыми по существу" (цит. по: Gieryn, Figert, 1986, р. 80). Научное сообщество продемонстрировало безотказный способ, позволяющий представить действия своих членов строго подчиненными нормам науки: если исследователь их соблюдает, он - действительно ученый, если нарушает, он - не ученый, и, стало быть, эти нормы учеными всегда соблюдаются.
Однако подобный прием не всегда применим - например, в тех случаях, когда исследователи, нарушающие нормы науки, слишком многое для нее сделали, чтобы быть от нее отлученными. Известно, скажем, что такие естествоиспытатели, как Кеплер, Галилей, Ньютон' и другие, систематически "улучшали", а то и просто придумывали эмпирические данные, подтверждающие их идеи. Отлучить их от науки - признать не-учеными -
' Б. Барбер (Barber, 1952), У. Хагстром (Hagstrom, 1965) и другие исследователи науки приводят десятки случаев подделки данных. Список провинившихся, обычно возглавляемый Ньютоном и Галилеем, включает многие известные имена, в том числе и наших соотечественников.

272

весьма затруднительно, однако столь же сложно перед лицом очевидных доказательств не признать и нарушения ими ее норм.
В принципе, у научного сообщества есть способ разрешения таких щекотливых ситуаций, использовавшийся на различных этапах "деградации статуса" С. Барта. Он состоит в признании действий исследователей, нарушающих нормы науки, непреднамеренными. Этим способом научное сообщество защищало, например, авторитет Г. Менделя после того, как математик Р. Фишер доказал, что количественные данные, приводившиеся "великим монахом" в подтверждение законов генетики, невозможны в принципе. Ответственность за подлог возлагалась на ассистента, списывалась на физическую неспособность Менделя различить наблюдавшиеся им признаки и т. д. Однако в конце концов стало ясно, что Мендель сознательно и умышленно использовал фиктивные данные, чтобы подтвердить свои идеи, в правоте которых он был уверен. И этот подлог позволил ему открыть законы генетики ...
Подобные случаи делают нарушения норм науки неоднозначными как в этическом, так и в прагматическом отношении. Нередко ученые идут на подлоги не ради того, чтобы скрыть или исказить истину, а, напротив, для того, чтобы ускорить ее распространение. Открывая ее неэмпирическим путем, используя собственные, интуитивные критерии истины, они порой вынуждены фабриковать ее конвенционально необходимые эмпирические подтверждения. Поэтому в подобных ситуациях непросто определить, нарушается ли именно норма объективности или что-то другое, например конвенциональная необходимость эмпирического подтверждения научных утверждений. Как пишет А. Маслоу, "мы часто называем ученого "талантливым" только потому, что он бывает прав, несмотря на недостаток данных" (Maslow, 1966, р. 133). Как ни парадоксально, в подобных случаях подлоги иногда ускоряют развитие науки. А их распространенность свидетельствует не о массовой нечестности ученых, а о том, что нормативные правила порой мешают научному познанию, которое осуществляется не так, как предписано
мифами о нем.
Возможно, именно поэтому научное сообщество весьма толе-рантно относится к нарушению норм науки, стремится изобразить научную деятельность как подчиненную им, но не требует от ученых их беспрекословного соблюдения. Исследование, проведенное журналом New Scientist, показало, что только 10 % ученых, уличенных в различных видах обмана, было уволено со своих должностей, причем выяснилось, что 194 из 201 опрошенных журналом респондентов сталкивались с подобными случая-

273

ми. Около половины подлогов было впоследствии обнаружено: примерно пятая часть нарушителей были "схвачены за руку" и такая же часть самостоятельно призналась в их совершении. В обеих ситуациях обнаружение обмана не означало крушения карьеры нарушителей и вообще не оказало сколько-либо существенного влияния на их судьбу (Kohn, 1986). Естественно, подобная толерантность не вписывается в правила поведения научного сообщества, постулированные Р. Мертоном.
Близкую картину описывает С. Волинз. Он разослал 37 авторам научных статей письмо с просьбой прислать "сырые" данные, на которых были основаны сделанные выводы. Ответили 32 ученых, у 21 из которых первичные результаты куда-то "случайно" затерялись или оказались уничтоженными. Однако и в присланных данных обнаружились подозрительные неточности и ошибки (там же). А среди опрошенных М. Махони ученых 42 % ответили, что хотя бы однажды сталкивались в своей исследовательской практике с подделкой данных, причем биологи (57 %) чаще, чем представители гуманитарных наук - психологи (41 %) и социологи (38 %) ( Mahoney, 1976).
А. Кон, обобщивший многочисленные случаи того, что он называет "мошенничеством" в науке, пришел к выводу, что оно носит массовый характер, является правилом, а не исключением. Он выделил три разновидности такого "мошенничества": "подлог" - прямая фальсификация результатов исследования, придумывание несуществующих фактов; "приукрашивание" - искажение результатов исследований в желаемом направлении; "стряпня" - отбор данных, подтверждающих гипотезы исследователя (Kohn, 1986).
Демонстрации повсеместного нарушения норм науки выглядят убедительно, особенно если учесть, что зафиксированные случаи - это, скорее всего, лишь "верхушка айсберга", поскольку ученые по понятным причинам не афишируют подобное поведение. Таким образом, основные нормы науки, в том числе и самая непререкаемая из них - норма объективности - систематически нарушаются и, как правило, это нарушение не вызывает строгих санкций.
Необходимо подчеркнуть, что некоторые из этих норм не только регулярно нарушаются, но и вообще не могут быть соблюдены. В таких случаях сама норма служит абстрактным, декларативным принципом, а правилом научной деятельности является поведение, противоположное норме. Подобное поведение тоже может приобретать нормативный характер. А. Митрофф продемонстрировал, что научное сообщество вырабатывает своеобразные антинормы, противоположные официальным нормати-

274

вам научной деятельности (Mitroff, 1974). В каком-то смысле эти антинормы напоминают мораль преступного мира, являющуюся антиморалью по отношению к общепризнанным нравственным принципам.
Например, норма незаинтересованности требует полной беспристрастности познания, его независимости от эмоций и субъективных интересов ученых, которым, в сооответствии с одним из самых старых мифов о науке, надлежит жить в "башне из слоновой кости". В результате "эмоциональная безучастность, изоляция и одиночество часто фигурируют как основные черты стереотипа личности ученого" (Eiduson, 1962, р. 94). Соблюдение нормы незаинтересованности предполагает познающего субъекта, не испытывающего эмоций, не имеющего личных интересов, не вступающего в межличностные Отношения с окружающими и т. д., словом, индивида, лишенного всего человеческого. Поскольку существование такого индивида трудно вообразить (пока субъектами познания не стали роботы), ясно, что соблюдение нормы незаинтересованности невозможно в принципе. По образному выражению Ф. Бэкона, "наука часто смотрит на мир глазами, затуманенными всеми человеческими страстями" (цит. по: Меркулов, 1971, с. 236).
Прежде всего, люди науки отнюдь не бесстрастно относятся к объекту своей профессиональной деятельности, и это - "хорошая" пристрастность. Например, они переживают такие сильные эмоции, как "экстаз открытия истины" (Mahoney, 1976, р. 114). Воспоминания выдающихся людей науки о своей работе пестрят словами "потрясающая", "захватывающая", "интимная" и т. д., а Дж. Уотсон описал, как учащался его пульс по мере приближения к открытию структуры ДНК (Watson, 1969).
Опросы современных исследователей также показывают, что они испытывают сильные эмоции в процессе своей работы, особенно если она увенчивается желаемым результатом. Так, один из опрошенных Б. Эйдюсон ученых сделал такое признание: "Самое большое удовольствие в своей жизни я получил от открытий, которые я сделал ... Если бы я завтра заработал миллион долларов, это было бы приятно, но не выдержало бы никакого сравнения с удовольствием от сделанного открытия ... это удовольствие, с которым ничто не сравнится" (Eiduson, 1962, р. 90). Впрочем, подобные "хорошие" эмоции не всегда имеют столь же "хорошие" проявления. "Ученый обнаруживает сильное эмоциональное участие в любой идее, которая к нему приходит, и поэтому отстаивает и хорошие, и плохие идеи с одинаковой настойчивостью", - пишет Б. Эйдюсон, обобщая свой опыт общения с людьми науки (там же, р. 135).

275

Но, конечно, ученые испытывают не только "хорошие" эмоции - в отношении изучаемых проблем, но и то, что с позиций традиционных мифов о науке выглядит "плохими" эмоциями - в отношении своих коллег. В результате "наука в такой же мере развивается через противостояние людей с разным личностным складом, в какой и через противостояние различных идей" (Gruber, 1989, р. 250).
Примеров великое множество. Один из наиболее авторитетных представителей российской науки И. М. Сеченов всегда выступал оппонентом Н. Е. Введенского из-за того, что испытывал к нему личную антипатию. По той же причине Гете отвергал идеи Ньютона. Ньютон, в свою очередь, перессорился практически со всеми выдающимися учеными своего времени - с Гуком, Лейбницем, Флэмистедом - и из-за личной неприязни к ним отвергал их научные идеи. Он действительно "стоял на плечах гигантов", однако сделал все для того, чтобы среди этих "гигантов" не было его современников. Став президентом Королевского научного общества, он утвердил там "стиль величественной монархии" (Christianson, 1984, р. 482), естественно, с собою в роли монарха, и к тому времени позитивно оценивал только свои собственные идеи.
Список имен ученых, чьи теории встречали гневный отпор из-за плохого отношения к их авторам, очень длинен, включая самого Ньютона, Гельмгольца, Листера, Гарвея, Планка, Юнга, Гальтона, Резерфорда, Менделя, Пастера, Дарвина, Эйнштейна и др. Практически все они, характеризуя сопротивление своим идеям, отмечали, что в его основе лежали межличностные конфликты. .А Дж. Уотсон в своей известной книге "Двойная спираль" настойчиво подчеркивает, что, если бы не всевозможные интриги и сопротивление коллег, подчас доходившее до настоящего остракизма, он открыл бы структуру ДНК значительно раньше (Watson, 1969, р. 109).
Отношения между учеными накладывают печать не только на восприятие научных идей, но и на их рождение. Например, научные выводы химиков Бертло и Сен-Жиля проистекали не столько из полученных ими данных, сколько из сильного желания опровергнуть нелюбимого ими Бертоле. И таких случаев немало. Но чаще связь отношения к научным идеям и отношения к их авторам бывает двусторонней. В эмпирических исследованиях показано, что предметный конфликт - конфликт между идеями - и межличностный конфликт - конфликт между людьми - тесно взаимосвязаны и переходят друг в друга. Отношение к ученому влияет на отношение к его идеям, а отношение к идеям сказывается на отношении к их автору. Воспользовавшись термино-

276

логией К. Поппера, разделившего наш мир на три части: "мир вещей", "мир людей" и "мир идей" (Поппер, 1983), можно сказать, что связь между "миром людей" и "миром идей" циклична и обладает свойством самоиндуцирования, в результате чего эти "миры" разделимы друг с другом только в абстракции.
История науки в основном зафиксировала негативные примеры этой взаимосвязи - неадекватное отношение к идеям из-за конфликтов между людьми. Однако она может играть и позитивную роль. Во-первых, теплые человеческие отношения между учеными сплачивают их умы и облегчают творческое сотрудничество. В качестве свидетельств обычно приводятся примеры П. Кюри и М. Кюри, а также классиков марксизма. Во-вторых, как это ни парадоксально, негативные отношения между учеными могут служить сильным стимулом научного поиска и приводить к значимым для науки результатам. Стремление опровергнуть оппонента, вытекающее из личной антипатии, часто порождает яркие (и строго научные) идеи, и поэтому неудивительно, что конфликт гораздо более характерен для науки, чем согласие.
Любопытно, что, хотя научная деятельность полна конфликтов - и предметных, и межличностных, в быту ученые обычно характеризуются как спокойные и бесконфликтные люди, доставляющие мало хлопот своим женам, детям и знакомым. Исследователи науки объясняют это тем, что ученые настолько сконцентрированы на своей профессиональной деятельности, что все остальное для них малозначимо, они "выводят свою эмоциональную энергию профессиональными каналами" (Eiduson, 1962, р. 97), концентрируют свой конфликтный потенциал в науке, и в результате "головные боли значительно чаще возникают у них после научных мероприятий, чем после ссор с женами" (там же, р. 95). Есть данные и о том, что для ученых характерно отсутствие интереса к одной из самых конфликтных областей человеческой деятельности - к политике'. И не исключено, что именно
' Отечественные ученые, по-видимому, составляют исключение: например, в середине 1995 г. они составляли примерно половину членов российского правительства. Впрочем, высказывалось и такое мнение: "Действительно, некоторые политики нового поколения работали в научно-исследовательских институтах. Но это не означает, что они и в самом деле были учеными: они лишь пришли из "научных кругов", и их многочисленность вполне понятна. Советская общественная наука была резервуаром беспринципных интеллектов и неудовлетворенных амбиций" (Mirskaya, 1995, р. 722-723). Это подтверждают и количественные данные: ученые, уходящие в политику, имеют в среднем примерно в пять раз меньше публикаций, чем их коллеги, остающиеся в науке (Юревич, 1995), т. е. "в политику хлынули профессора и доценты, научные работники и инженеры, не сумевшие по тем или иным причинам получить признание и выйти на первые места в своей области" (Дилигенский, 1994, с. 205).

277

"тихое" поведение ученых за пределами науки во многом породило их образ как людей, живущих в "башне из слоновой кости".
"Сказочный" образ ученого предписывает ему иметь только один интерес - к открытию истины. Однако изучение реальных людей науки демонстрирует, что их интересы этим далеко не ограничиваются. Достаточно отчетливо обозначаются, в частности, групповые интересы, на основе которых, несмотря на индифферентное отношение большинства ученых к политике, в научном сообществе формируются различные кланы и группировки, весьма напоминающие политические партии (Кун, 1975).
Что стоит за приверженностью ученых наиболее общим моделям понимания и изучения реальности, таким, как научные парадигмы? Безусловно, их убежденность в адекватности своего подхода к ее изучению, определенные объяснительные традиции, своеобразие исследовательского опыта и т. д. Но не только это. Часто к названным причинам добавляются еще и субъективные интересы: ученые примыкают к определенной парадигме, потому что им выгодно к ней примкнуть*. Поэтому за противостоянием парадигм нередко стоит противоборство субъективных интересов. Борьба интересов облачается, в соответствии с нормами науки, в состязание логических аргументов, относящихся к изучаемой реальности. За борьбой научных идей стоит борьба людей, защищающих свои личные интересы, а научные идеи часто используются для того, чтобы выразить интересы на приемлемом для науки языке. В результате даже внутридисцип-линарные критерии адекватности научного знания часто не задаются объективными принципами, а являются "профессиональными конвенциями", заключаемыми исследователями ради реализации своих интересов (Rorty, 1982).
Большая зависимость научного познания от субъективных интересов ученых обобщена (и абсолютизирована) "концепцией интересов", весьма популярной в современной социологии науки. Согласно этой концепции2, развиваемой Д. Блуром, Б. Барн-сом, Д. Маккензи и др., действия ученых всегда предопределены их субъективными интересами, а логические аргументы являют-
' Немало примеров можно найти в истории отечественной науки, в особенности гуманитарной. Так, место работы советских психологов удивительным образом совпадало с их теоретическими воззрениями, по крайней мере декларируемыми. Практически все сотрудники Института психологии АН выступали сторонниками теории общения, разработанной директором этого института - Б. Ф. Ломовым. Равно как почти все сотрудники факультета психологии МГУ были приверженцами теории деятельности, развивавшейся деканом этого факультета - А. Н. Леонтьевым.
2 Подробно см.: Огурцов, 1988.

278

ся лишь способом их выражения. То есть законом научной деятельности является не норма незаинтересованности, а, скорее, нечто прямо противоположное - "норма заинтересованности".
Подобная позиция, конечно, утрирована, но небезосновательна. Личные интересы ученого представлены в любой исследовательской ситуации, поскольку любой продукт научных изысканий потенциально может что-то дать не только для науки, но и лично для него: диссертацию, публикацию, повышение статуса или зарплаты и т. д. Ученый, как и всякий человек, не может полностью абстрагироваться от этих интересов и, вольно или невольно, сознательно или неосознанно, воспринимает любой научный результат в соответствии с ними. Поведение, не выражающее никаких личных интересов, выглядит естественным для мифического Homo Scientus, но патологичным для реального Homo Sapiens. A. Poy, имеющая богатый опыт психотерапевтической деятельности, сказала: "Я очень сомневаюсь в том, что индивид, способный "отбросить" все личные интересы ради "служения человечеству" психических здоров" (Roe, 1953, р. 233). Норма незаинтересованности, в результате, не только не соблюдается, но и не может соблюдаться, что характерно и для других официальных норм науки.
И научное сообщество весьма терпимо относится к этому, вырабатывая две амбивалентных, но одновременно взаимодополняющих формы самосознания. Одно самосознание ориентировано на формальные нормы, приемлет лишь отвечающие им виды поведения и строго порицает все, что с ними несовместимо. Второе самосознание ориентировано на реальность, основано на понимании того, что реальные ученые не могут скрупулезно соблюдать нормы науки, и поэтому весьма толерантно относится к их нарушению.

§ 2. Двуличие науки

Амбивалентность самосознания науки особенно рельефно проявляется в том, что в ней существует немало правил, достаточно универсальных и принудительных для того, чтобы тоже считаться нормами, но плохо совместимых с ее официальными нормами, которые суммировал Р. Мертон. Например, описанный им же императив "публикуйся или гибни" (Merton, 1973), принуждающий ученого публиковать как можно больше и быстрее.
Статистика говорит о том, что с тех пор как в середине XVII века появились первые научные журналы, было опубликовано более шести миллионов научных статей. Рекорд же в этом плане принадлежит энтомологу Т. Коккерелу, за свою жизнь опублико-

279

вавшему 3904 работы. Наука породила океан научной литературы, меньше одного процента которой находит сколько-либо значительный круг читателей. И неудивительно, поскольку, во-первых, все не прочитаешь, во-вторых, как продемонстрировал английский физик Дж. Гастон, мотивация публиковать у ученых существенно сильнее, чем мотивация читать опубликованное (Gaston, 1973). В результате, в духе анекдота о представителе одного из народов Севера, "ученый должен решить, читать ему или писать" (Hagstrom, 1965, р. 45), а по мнению Д. де Солла Прайса, "научные журналы существуют для того, чтобы публиковаться в них, а не для того, чтобы их читать" (de Solla Price, 1978, p. 8).
Предпринимались, правда не слишком успешные, попытки примирить императив "публикуйся или гибни" с официальными нормами науки, выдав характерную для нее гонку публикаций за проявление нормы коммунизма, предписывающей ученому как можно быстрее "делиться" новым знанием. Однако исследования показывают, что за этой гонкой стоят совсем другие мотивы - такие, как стремление ученых добиться признания и повысить свой престиж, застолбить за собой определенную "территорию", повысить свои шансы на дальнейшее финансирование, зафиксировать свой приоритет и т. д.
Стремление к приоритету само по себе является одной из наиболее известных неофициальных норм науки. Обратимся вновь к Р. Мертону. Проанализировав поведение выдающихся ученых, он пришел к выводу: "Не оставляет сомнений тот факт, что все, кто занял твердое место в пантеоне науки - Ньютон, Декарт, Лейбниц, Паскаль или Гюйгенс, Листер, Фарадей, Лаплас, Дейви и др., - были замечены в страстных попытках добиться приоретета и его публичного признания" (Meiton, 1969, р. 119). Особенно отличился опять-таки Ньютон - своими бесконечными спорами о приоритете с Лейбницем и Гуком. Но и другие известные люди науки, включая, помимо вышеназванных, также Гоббса, Кавендиша, Уатта, Лавуазье, Бернулли, Нобеля и других, весьма шумно боролись за приоритет (были, правда, и исключения - например, Ч. Дарвин, который, по свидетельству современников, совершенно безразлично относился к этому вопросу).
Распространенность подобных образцов поведения побудила У. Хагстрома выдвинуть идею о том, что основным движущим принципом поведения ученых является обмен1 произведенного
' Эта идея органично вписывается в общую логику социально-психологических теорий обмена (Adams, 1979, и др.), согласно которой любые человеческие взаимоотношения - от отношений между супругами до отношений между народами - являются формами обмена.
280

ими знания на признание (Hagstrom, 1965). А Дж. Зиман противопоставил образу бескорыстного обитателя "башни из слоновой кости" другой метафорический образ - ученого как "купца истины", который не бескорыстно отдает людям знание, а торгует им так же, как любой купец торгует своим товаром (Ziman, 1968), - благо в нормальном обществе новое знание охотно покупают.
"Купец истины", естественно, очень негативно относится к любым попыткам присвоить или украсть его товар. В результате боязнь воровства идей характеризуется как одна из главных особенностей ученых. Любопытно, что хотя история науки знает всего несколько явных случаев подобного воровства, У. Хагстром установил, что не менее половины ученых боится этого (Hagstrom, 1965), около 20 % ученых, опрошенных И. Митроффом, утверждали, что у них крали идеи (Mitroff, 1974), а 14 % респондентов М. Махони отметили широкую распространенность плагиата, причем наиболее часто о нем говорили психологи (23 %), а наиболее редко - биологи (3 %) (Mahoney, 1976).
Боязнь воровства идей - свойство не только современных ученых. Галилей неспроста использовал для зашифровки своих мыслей разработанные им анаграммы, а Леонардо да Винчи - специальный код: очевидно, уже в то время идею запросто могли украсть. Возможно, плагиат - это не всегда осознанная и умышленная форма поведения. Так, Р. Мертон обнаружил, что среди ученых весьма распространена своеобразная "криптомнезия", являющаяся неосознанным плагиатом: они хорошо запоминают интересные идеи, но не всегда помнят, кто их автор, и в результате впоследствии вспоминают эти идеи как свои собственные (Merton, 1973, р. 160). Так или иначе, хотя официально в науке признана норма коммунизма (делись идеями и не помышляй о собственности на них), ученым гораздо ближе неофициальная норма секретности, настраивающая на совсем другие формы поведения и, в частности, на конкуренцию, а не на кооперацию с коллегами. Подобная ситуация характерна и для других официальных норм науки, нейтрализуемых неофициальными антинормами. Наука - это двуликий Янус, показывающий одно лицо в официальных ситуациях, другое - в неофициальных.
Само собой разумеется, интериоризации, отображению во внутреннем мире ученого подвергаются не только формальные нормы науки, но и ее неформальные императивы, а следовательно, и расхождение между этими двумя системами правил. В результате внутренняя противоречивость этоса науки воспроизводится в психологической амбивалентности ее представителей,

281

порождая у них типичные ситуации когнитивного диссонанса. Люди науки подчас остро переживают расхождение между ее идеалами и своим реальным поведением, порождающее у них чувства раздвоенности и дискомфорта. И делают признания типа: "Иногда я беспокоюсь о том, веду ли я себя как настоящий ученый или как я сам" (Eiduson, 1962, р. 150).
Однако ученые - народ изобретательный. Они успешно справляются не только с теми проблемами, которые ставит перед ними диалектика природы, но и с проблемами, порожденными их собственной "диалектичностью". Как часто бывает, наиболее эффективным способом разрешения сложного противоречия является самый простой. Нарушая нормы науки, ученые описывают свои действия, преподносят их научному сообществу так, будто эти нормы соблюдены. В процессе подобной "обработки" действий в соответствии с нормами науки весь их социально-психологический контекст - отношения между учеными, их личные мотивы, интересы и т. д. - как бы отсекается, выносится за скобки, и действия предстают как всецело обусловленные объективной логикой исследовательского процесса.
Образцом подобного камуфляжа может служить речь астронома Э. Хьюиша, произнесенная им при получении Нобелевской премии. Историю сделанного им открытия этот лауреат описал так, будто все его действия были предопределены изучаемым объектом и логикой его анализа, а субъективным факторам не было места. Социологи Б. Латур и С. Уолгар, проанализировавшие речь Хьюиша, продемонстрировали, что на самом деле все было иначе, а в его рассказе представлена парадная история открытия, действительность искусственно "обработана" в соответствии с нормами науки (Latour, Wolgar, 1979).
Подобный способ описания происходящего в науке используется достаточно широко. Ученые прибегают к нему в формальных ситуациях - в своих официальных выступлениях, печатных работах, отчетах перед спонсорами и начальством, а также в тех ситуациях, когда не хотят, чтобы кто-либо проникал в истинные причины событий. Дж. Гилберт, например, характеризуя свой опыт интервьюирования исследователей, отмечал: "Ученые обнаружили тенденцию отвечать на мои вопросы, апеллируя исключительно к последовательности научных проблем, которые они изучали. Создавалось впечатление, что жизнь ученого полностью привязана к изучаемым проблемам и предопределена ими" (Gilbert, 1976, р. 232). В то же время, как показывают многочисленные исследования реальной науки - так называемой "лабораторной жизни", в неформальных ситуациях они дают совсем другие объяснения происходящему в науке, делая

282

акцент на субъективных и в первую очередь на социально-психологических факторах - интересах отдельных лиц, их индивидуальных особенностях, взаимоотношениях и др.
В результате в научном сообществе сосуществуют два различных способа описания и, соответственно, восприятия одних и тех же ситуаций, которые Дж. Гилберт и М. Малкей назвали "эмпиристским и условным репертуарами". "Эмпиристский репертуар" состоит в том, что "профессиональные действия и профессиональные представления ученых последовательно описываются как жестко обусловленные реальными свойствами изучаемых природных явлений" (Гилберт, Малкей, 1987, с. 81). В рамках "условного репертуара" "действия ученых предстают не как однозначные реакции на свойства природного мира, а как суждения конкретных лиц, действующих под влиянием своих индивидуальных склонностей и своего специфического места в системе социальных связей" (там же, с. 82).
Дж. Гилберт и М. Малкей весьма остроумно иллюстрируют эти "репертуары" на примере научных текстов, которые пишутся в рамках "эмпиристского репертуара", выражающего официальные нормы науки, а читаются - расшифровываются - в рамках "условного репертуара", характерного для неформальных ситуаций*.
Что имеется в виду
Что пишется
Давно известно, что ...
Хотя не оказалось возможным найти точные ответы на поставленные вопросы...
Три образца были отобраны для детального изучения...
Я не удосужился запастись точными ссылками...
Эксперимент провалился, но я считаю, что по крайней мере смогу выжать из него публикацию...
Результаты, полученные на других образцах, не давали никакой почвы для выводов и прогнозирования...
' То, что "даже в сугубо академической статье нетрудно обнаружить психологический подтекст" (Быков, 1971, с. 247), который при желании можно эксплицировать, подмечено достаточно давно. В результате, как писал Больцман, "математик узнает Каучи, Гаусса, Якоби или Гельмгольца, прочитав несколько страниц, как музыкант узнает Моцарта, Бетховена или Шуберта после первых же аккордов" (цит. по: Koestler, 1964, р. 418).

283

Имеет большое теоретическое и практическое значение...
Утверждается... представляется... считается, что...
Общепринято, что...
Наиболее надежными следует считать результаты, полученные Джонсом

Интересно для меня.
Я считаю...
Еще двое отличных ребят думают точно так же...
Он был моим аспирантом......
(Гилберт, Малкей, 1987).
Шутливый характер этих примеров не лишает их серьезного значения. Большинство действий ученых порождается в контексте неформального научного общения, где они наполнены уникальными личностными смыслами, выражают психологические особенности исследователей и взаимоотношения между ними. Лишь затем, в процессе переориентации на формальные ситуации, эти действия "обрабатываются" в соответствии с нормами науки: очищаются от всего субъективного, наполняются объективированными когнитивными смыслами, отделяются от своих социально-психологических корней и лишь в таком виде описываются в научных текстах и в публичных выступлениях ученых. С. Ярли, анализирующий процесс подобной "обработки", показывает, что ее основным способом является переинтерпретация действий, пересмотр причин, их породивших. Она включает, во-первых, пересмотр содержания причин - вытеснение характеристик субъекта характеристиками объекта, во-вторых, изменение их формы - замена каузальной формы на телеологическую (сделал нечто не "потому что", а "для того, чтобы") (Yearley, 1988).
Таким образом, те действия ученых, из которых в конечном счете и складывается научная деятельность, не совершаются, а описываются в соответствии с ее нормами, что и создает иллюзию их соблюдения. Сами же действия этим нормам, как правило, не подчинены, а контролируются контрнормами, в которых находят выражение субъективность, пристрастность исследователей, их стремление к славе, приоритету и т. д., а также различные социально-психологические факторы. Устранить влияние всего этого и депсихологизировать науку с помощью норм научной деятельности так же невозможно, как и с помощью правил научного познания. Но если бы это и удалось, наука потеряла бы больше, чем обрела, поскольку конфликты между ее пред-

284

ставителями, их пристрастность, стремление к приоритету, к опровержению коллег и т. д. - сильнейший стимул научного поиска, без которого его трудно себе представить. А образ ученого как живущего в "башне из слоновой кости" столь же далек от истины, сколь и образ научного познания как "чтения книги
природы".

§ 3. Рациональность иррационального

И все же у читателя может возникнуть вопрос: если ученые корыстны и субъективны, склонны к подтасовке данных и их засекречиванию, больше думают о публикациях и приоритете, чем об открытии истины, как же им удается ее открывать? А открывать истину им, безусловно, удается, иначе космические корабли не бороздили бы просторы Вселенной, а компьютеры и прочие достижения современной техники не превратились бы в привычные предметы домашнего обихода.
Возможны два ответа на этот вопрос и, соответственно, два варианта примирения субъективности ученых с объективностью создаваемого ими знания.
Первый вариант весьма традиционен и состоит в утверждении о том, что субъективные факторы, хотя во многом и препятствуют объективному научному познанию, но не делают его невозможным, субъективность ученых искажает истину, но не делает ее полностью недоступной для них (Mahoney, 1976, и др.). Ни один ученый не может достичь полной объективности, но это не означает, что он не должен стремиться к ней. Всю свою жизнь он борется со своей субъективностью и, преодолевая ее, приближается к истине. Соответственно, признание самого факта субъективности ученых необходимо, прежде всего, для ее преодоления, а вред традиционных мифов о науке состоит в снижении ее возможности к самосовершенствованию (там же).
Причины субъективности ученых очевидны: они - люди, и ничто человеческое им не чуждо. Война с нею ведется на двух фронтах. Во-первых, исследователи сами понимают, что излишняя субъективность мешает их работе, и поэтому стремятся, по мере возможности, ее преодолеть, хотя и никогда не достигают этого в полной мере. Во-вторых, ученые принуждаются к объективности научным сообществом. Подобно тому, как, согласно Т. Гоббсу, Дж. Локку и их современным последователям, индивиды корыстны, эгоистичны и стремятся к максимизации своей прибыли за счет окружающих, но общество сдерживает их, заставляя соблюдать социально полезные правила поведения, уче-

285

ные тоже часто не прочь исказить истину ради личного блага, но научное сообщество заставляет их следовать ей. В результате поведение людей науки предстает как постоянное, добровольное или вынужденное, преодоление ими своей субъективности, препятствующей открытию истины. А достоверное знание, согласно этому взгляду на науку, производится вопреки пристрастности и субъективности ученых.
Не отвергая данную позицию, следует подчеркнуть, что она все же преподносит роль субъективных факторов научного познания односторонне. Субъективность и пристрастность исследователей, нарушение ими норм науки не только не препятствуют объективному познанию, но и являются его основой.
Во-первых, наука напоминает банк. Чтобы получить дивиденды в виде приращения знания, ученый должен вложить свое - личностное и групповое знание, интуитивные критерии истины, уникальные способы ее открытия и т. д. Вся эта "субъективность" необходима, являясь основой построения объективированного знания. Дивиденды - тоже как в банке - относительно невысоки и пропорциональны сумме вклада. Как отмечалось, для того чтобы получить 10% объективированного знания, надо "вложить" 90% неформализованного знания, и соответственно чем больше субъективного вкладывается, тем больше приращение знания.
Во-вторых, без "хорошей" пристрастности ученых - их увлеченности изучаемыми объектами, отношения к своим теориям как "к любимым девушкам" и т. д. - они не смогли бы годами напряженно обдумывать изучаемые проблемы, без чего успех в их разрешении сделался бы невозможен, а научная деятельность лишилась бы сильного источника мотивации. Как сказал один из проинтервьюированных Б. Эйдюсон исследователей, "невозможно быть ученым без сильной эго-вовлеченности в научную работу" (Eiduson, 1962, р. 176). Эта вовлеченность неизбежно перерастает в предвзятость, которая в результате тоже превращается в мотивационную основу научного труда. Поэтому некоторая степень предвзятости, обусловленной, скажем, приверженностью определенной теории, необходима для научного исследования' (Mitroff, 1974, и др.). Более того, "многие ученые обладают острой наблюдательностью именно из-за своей предвзятости ... элиминировать сильные эмоции и предвзятость означало бы подорвать одну из главных основ науки" (там же, р. 248).
' Причем установлено, что теоретики характеризуются большей предвзятостью, чем экспериментаторы (Mitroff, 1974).

286

В-третьих, не только "хорошие", но и "плохие" проявления субъективности исследователей, такие, как чувство зависти (Жюль Берн однажды заметил: "Нет более завистливой расы людей, как ученые"), неприязнь к коллегам, стремление опередить их, подтвердить свою правоту любой ценой и т. д., тоже необходимы для науки. Подобные эмоции создают сильнейший "энергетический потенциал" научной деятельности. Ради того, чтобы прославиться, получить какую-либо премию, "утереть нос" коллегам, понравиться начальникам и т. д., они совершают научные открытия, генерируют ценнейшие идеи, строят красивые теории. Без этой субъективности наука потеряла бы очень многое, если не все, а "беспристрастные автоматы", стремящиеся только к открытию истины, сделали бы ничтожную часть того, что удалось в науке корыстным и пристрастным людям - Ньютону, Кеплеру, Галилею и другим.
Пристрастность и амбициозность людей науки, таким образом, не только не всегда препятствуют, но и часто содействуют открытию объективной истины, обостряя их мышление и создавая для него сильный мотивационный потенциал. Перефразируя известное высказывание Р. Бэкона - "наука смотрит на мир глазами, затуманенными всеми человеческими страстями", можно сказать, что наука смотрит на мир взглядом, не затуманенным, а обостренным всеми человеческими страстями. Ярким примером может служить Г. Мендель, который, в силу своей пристрастности, "разглядел" то, что скрыл от него эксперимент. Более современный пример рациональности того, что кажется иррациональным, "объективности" субъективного - признания многих ученых о том, что, когда научные конференции проводятся "субъективно" (организаторы приглашают на них в основном своих друзей), они проходят на более высоком уровне, чем в случае "объективного" проведения (определения состава участников на основе квот или других подобных критериев). Субъективность дает лучшие результаты, чем объективность, в виду неоднозначной, многослойной связи между ними. На конференции приглашают друзей, но дружить предпочитают с теми, кто известен своими научными заслугами.
То есть за тем, что, казалось бы, должно делаться на объективной основе, стоит субъективность, но за этой субъективностью - объективность более высокого порядка, в результате чего субъективность подчас оказывается объективнее самой объективности. То, что принято считать "иррациональным" в науке, нередко выступает основой ее рациональности. Наука, как и большинство других социальных структур, выработала механизм утилитаризации иррационального - использования пристрастно-

287

сти, субъективности и т. д. во благо открытию истины, и в этом заключается одна из главных причин ее жизнеспособности'.
Неизбежная субъективность ученых может быть рассмотрена по аналогии с квантовой физикой, где наблюдатель неотделим от наблюдаемого объекта (Eiduson, 1962, р. 179). Подобно этому, субъективность познающего неотделима от его способности фиксировать объективное, - устранить эту субъективность означало бы устранить его самого, а стало быть и познание. Субъективная, социально-психологическая сторона научного познания является, таким образом, его необходимой основой- Признание этою - новый тип "рациональности", постепенно утверждающийся в самосознании науки. Оно означает не дискредитацию, а гуманизацию ее образа. Субъективный и пристрастный ученый не утрачивает способности открывать истину, но открывает ее не теми путями, которые предписаны мифами о науке. Новый образ научного познания "не подрывает ценности или сущности науки, а лишь требует нового понимания того, как осуществляется научное исследование" (Mahoney, 1976, р. 129).
Почему же тогда так упорно сохраняются мифы о науке, отрицающие за субъективным право на существование?
Прежде всего потому, что любая система профессиональной деятельности имеет свои правила, и наука - не исключение. Эти правила, в отличие от, скажем, государственных законов, обладают не строго прескриптивным, а ограничительным смыслом - нацелены на то, чтобы не полностью исключить, а умерить нежелательное поведение, ввести его в некоторые рамки. Примером может служить соблюдение (точнее, несоблюдение) правил дорожного движения в нашей стране. Большинство дорожных знаков воспринимаются водителями как имеющие ограничительный смысл: например, при виде знака, лимитирующего скорость движения шестьюдесятью километрами в час, дисциплинированные водители снижают скорость, но не до шестидесяти, а, скажем, до семидесяти километров, и т. д. То есть нормы - это не законы, а более мягкие ориентиры, задающие образцы желательного поведения и запрещающие лишь наиболее экстремальные отклонения от них. Так, едва ли клятва Гиппократа скрупулезно соблюдается большинством врачей, но задает образцы профессионального поведения.
' Можно выдвинуть гипотезу о том, что вообще жизнеспособность любой социальной структуры определяется тем, насколько она способна утилитаризи-ровать то иррациональное, что в ней существует, придавая ему не разрушительный, а созидательный потенциал.

288

Нечто подобное происходит и в науке. Существование, к примеру, нормы объективности не предполагает, что ученый должен быть строго объективным всегда и во всем, но предписывает ему стремление к объективности, ограничение чрезмерной субъективности, но не ее полное исключение. Норма незаинтересованности предполагает, что он не должен искажать истину ради личных интересов, но не лишает их права на существование. Именно в этом качестве и существуют в науке ее официальные нормы - как система достаточно мягких ограничителей, полезных ориентиров, а не категорических императивов.
Если бы в сознании ученых были вживлены не только сами эти ориентиры, но и их недосягаемость, они утратили бы свой регулирующий смысл - как дорожные знаки, если бы они означали не необходимость, а лишь желательность снижения скорости. Поэтому довольно мягкие по сути нормы науки формулируются в достаточно жесткой форме - в виде строгих императивов. Принятие строгой формы этих норм за их внутреннюю бескомпромиссность является одной из главных причин иллюзии их соблюдения и основой соответствующих мифов о науке.
Этому же способствует и известный феномен, который можно обозначить как "сдвиг идеала на реальность". Действительность очень часто видится в соответствии с ее идеализированным образом, поскольку люди предпочитают видеть то, что хотят. Так реальность подменяется мифами, которые устойчивы даже перед напором очевидных опровержений.
"Сдвиг идеала на реальность" обусловлен целым рядом известных психологических закономерностей. Так в силу тенденции любых когнитивных структур к внутренней согласованности, нам трудно признать, что хорошие люди могут совершать дурные поступки, равно как и обратное. Признание того, что выдающиеся ученые, такие, как Ньютон, Кеплер, Галилей, подделывали данные или участвовали в постоянных склоках, породило бы внутренне рассогласованную - "диссонантную" в терминах Л. Фестингера - структуру. В результате в памяти науки запечатлевается сильно приукрашенный образ ее наиболее ярких представителей. Кроме того, память науки, как и память отдельного человека, обладает избирательностью - хранит "хорошее", отвечающее идеалам, и вычеркивает то, что им противоречит.
Живучесть мифов о науке связана не только со "сдвигом идеала на реальность", но и с обратным феноменом - "сдвигом реальности на идеалы". Если нарушения правил признаются повсеместными, люди привыкают к этим нарушениям, которые постепенно легитимизируются и сами становятся правилами. Если публично признать неизбежную субъективность ученых и

289

придать ей легитимный характер, узаконить их пристрастность, заинтересованность и т. д., нормы и антинормы науки поменяются местами, и ее захлестнет вакханалия субъективности. Поэтому мифы о науке - это полезные иллюзии, без которых ее мораль не могла бы существовать.
Так, может быть, вообще отказаться видеть истинное лицо науки ради сохранения этих "полезных иллюзий"?
То, что произошло бы в этом случае, может быть проиллюстрировано с помощью аналогии между социальным миром науки и психологическим миром человека. Официальные нормы науки - это ее "сознание", а закулисная жизнь, отмеченная субъективностью и пристрастностью ученых, - ее "бессознательное". Как и бессознательное отдельного человека, "бессознательное" науки является вместилищем запретных инстинктов, желаний и намерений и поэтому подавляется сознанием. Но одновременно оно - источник жизненной энергии, незаменимая форма мышления и основа творчества. Отрицать, как это было до открытия 3. Фрейда, бессознательное, сводить всю психическую жизнь человека к ее сознательным проявлениям означало бы лишиться возможности понять человеческую психику, проникнуть в ее глубины, научиться лечить наиболее тяжелые психические заболевания. Подобно этому отказаться признать "бессознательное" науки означало бы лишиться возможности увидеть ее реальное лицо, скрытое под маской мифов о ней, познать тайны научного творчества, научиться управлять им. "Бессознательное" науки, проявляющееся в субъективности и пристрастности ученых, их эмоциональном отношении к изучаемому миру и друг к другу, - это источник научного творчества, основа жизненной силы и продуктивности науки.
Таким образом, все, с чем сталкивается исследователь, пытающийся понять, как организована наука, имеет глубокий функциональный смысл. Рациональны и субъективность ученых, и отрицающие ее мифы, и живучесть этих мифов в самосознании науки, и их разрушение ее критической рефлексией. Но это - рациональность особого рода, к которой мышлению, воспитанному на мифах о науке, предстоит долго привыкать. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел психология