Переслегин С. Самоучитель игры на мировой шахматной доске

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть I. Доска и фигуры

Глава 3. Спектроскопия цивилизаций

Идентичности

Известно, что муравей, изолированный от своего муравейника, умирает, даже если все его витальные потребности удовлетворяются. Для человека воздействие «эффекта толпы», демонстрации или «осажденной крепости» не столь наглядно, но также вполне измеримо. Этот эффект может быть описан в терминах «социоглюонного поля», создаваемого большими человеческими коллективами и оказывающего интегрирующее воздействие на поведение людей. Подобными эффектами объясняется сравнительная простота массового гипноза по сравнению с индивидуальным. Способность человека улавливать связующее поле, несомненно, носит паранормальный характер.
Сформулируем гипотезу, согласно которой свойства поля связи, описывающего бесконтактное и дальнодействующее воздействие человеческой массы на личность, могут быть изменены за счет механизма преобразования идентичностей. Исходной точкой гипотезы является известный Стэнфордский тюремный эксперимент 1971 г. В ходе этого опыта в группе, разделенной случайным образом на «правых» и «виноватых», начался интенсивный «разогрев» с катастрофическими социальными эффектами.
Влияние изменения идентичности на характер динамики социальных связей позволяет рассматривать идентичность как источник и причину любых общественных процессов, скрытую форму пассионарности. Рождение/уничтожение идентичностей, переход идентичности из одной формы в другую маркирует состояние геополитической системы и равным образом развитие геополитической позиции.
Тем самым идентичность является ключевым понятием в современном прочтении геополитического дискурса.
Идентичность возникает только в процессе взаимодействия с некой инаковостью, причем разные взаимодействия проявляют разные идентичности. Идентичность проявляется тем сильнее, чем конфликтнее взаимодействие, то есть чем более аксиологически значимы различия между своими и чужими убеждениями и чем меньше таких отличий.

Идентичность как источник социального движения

Подведем некоторые итоги:
• Идентичности существуют на уровне убеждений. Идентичность всегда отвечает на вопрос «кто ты?».
• Идентичность всегда отвечает на этот вопрос: «я –тот-то» .
• Идентичности проявляют себя превращением аксиологии в деятельную форму (идеологию).
Проявление идентичности есть процесс спонтанного нарушения симметрии. Если в двух– или многостороннем взаимодействии один из участников проявит свою идентичность (переведет свои ценности в деятельную форму), то с неизбежностью идентичность – не обязательно та же самая – будет проявлена и у остальных участников.
Примером такого спонтанного проявления идентичнос-тей, безусловно, является Стэнфордский эксперимент.
Усредняя идентичности по разным социальным группам (с учетом ценностных «знаков»), получаем три возможных результата:
• социосистема не обладает идентичностью ни на каком уровне рассмотрения;
• малые группы в социосистеме обладают идентичностью, общество в целом ее лишено. Такую социальную идентичность будем называть микроскопической;
• общество как целое обладает макроскопической идентичностью.
Общество с проявленной макроскопической идентичностью не может быть стабильным (это следует из законов диалектики) , оно обречено на развитие.
В обществе с преобладающей микроскопической идентичностью развиваются вихревые процессы, сопровождающиеся социальным нагревом. Речь идет, по сути, просто о борьбе малых групп с предъявлением и разрушением взаимных идентичностей.
Иными словами, проявление идентичности вызывает социальное движение, и мы вправе рассматривать идентичности как социальное «топливо».
В процессе деятельности (макро– или микроскопической), вызванной некоторой проявленной идентичностью, эта идентичность затрачивается и в конечном счете исчерпывается, то есть – перестает проявляться. В применении к национальной динамике этот механизм был частично исследован В. Бранским в модели имперских ритмов [Бранский, 2000].

ПРИМЕРНЫЕ ПАРТИИ (5)

Политический ислам в Поволжье

Данный геополитический конфликт, развертывающийся на наших глазах на российской территории, интересен тем, что одна из сторон использует в качестве основного тактического приема работу с идентичностями, в том числе – с идентичностями противника.
Политический ислам
В последние десятилетия в исламском мире набирает силу идеология исторического реванша. Мусульмане все чаще говорят о том, что и капитализм, и коммунизм оказались тупиковыми ветвями развития человеческого общества. И только ислам дает единственно верное направление движения. Наиболее радикальными выразителями этой идеологии являются так называемые исламисты, чьи позиции в современном мусульманском обществе как никогда сильны.
Традиционные мусульманские общества реагировали двумя разными путями на столкновение с технологически и экономически превосходящей их западной культурой.
Первый тип реакции носил модернизаторами характер, направленный на приспособление к западной культуре в целях преодоления разрыва в развитии. В конечном счете это подразумевало трансформацию ислама.
Второй тип реакции – фундаменталистский, который проявляется и наиболее заметен в исламистской форме. Его задачи – стать равным Западу не путем усвоения западной культуры, но путем укрепления и развития собственных мировоззренческих и культурных оснований, основанных на Исламе.
Исламизм противостоит всем иным идеологиям, политическим системам и общественно-политическим проектам как секулярным, светским. Тем самым главный источник глобальной дестабилизирующей активности, связанной с исламом, заключается в непримиримом конфликте по линии исламизм-секуляризм.
Исламизм – идеология и практическая деятельность, ориентированные на создание условий, в которых социальные, экономические, этнические и иные проблемы общества, где наличествуют мусульмане, а также между государствами, будут решаться исключительно с использованием исламских норм, прописанных в шариате. Иными словами, речь идет о реализации проекта по созданию политических условий для применения исламских (шариатских) норм во всех сферах человеческой жизнедеятельности. Поэтому исламизм называют политическим или политизированным исламом. «Тем самым исламизм представляет собой одну из политических идеологий и в этом отношении функционально сравним с другими политико-идеологическими системами» .
Под именем исламизм понимаются различные политические движения, возникающие в разных частях мира, объединяемые фактами глобальной дестабилизирующей активности При этом учитываются идеологические и организационные, стихийные и сознательно регулируемые, внутренние и международные, мирные и насильственные аспекты. Устанавливается также сложная и напряженная связь исламизма с исламом: всякий исламист – мусульманин, но не всякий мусульманин – исламист.
Все экстремистские и террористические организации, относимые наблюдателями к исламизму, эксплуатируют ислам и призывы к исламской солидарности для мотивации и оправдания своих насильственных действий – международного джихада.
Для них ислам – не просто религия, с помощью которой человека можно сделать чище и добродетельнее. Это оружие запугивания и принуждения, предназначенное для покорения «неверных», равно как и немусульманских стран.
Основные идеологические принципы радикальных исламистов:
• международный исламизм поощряет внетерриториальную лояльность, утверждая, что требования лояльности по отношению к транснациональной «Умме» и исламская солидарность стоят выше лояльности национальному государству, гражданином которого является мусульманин, за исключением случая, если это мусульманское государство;
• международный исламизм не признает национальных границ и отстаивает право мусульман отправляться и разворачивать джихад повсюду для защиты и помощи собратьям-мусульманам;
• международный исламизм подчеркивает религиозный долг исламских сил в мусульманском (светском) государстве, даже если они в меньшинстве, захватывать власть путем организованного насилия в целях последующего установления диктатуры шариата;
• исламизм считает многопартийную демократию, как принцип государственной организации, несовместимой с пропагандой и очищением ислама;
• исламизм оправдывает идеологический и физический террор как оружие для навязывания своей воли, а также право исламистов на помощь мусульманам в немусульманских странах даже
• путем насилия для достижения их целей.

Россия как среда проникновения исламской идентичности

Современная Россия в ее нестабильном состоянии, обусловленном множеством причин, в том числе исторического порядка, напрямую столкнулась с внутренними и внешними проблемами, создаваемыми разворачивающимся в последние двадцать лет с особой силой «исламским ренессансом» – явлением, которое носит сегодня глобальный характер и которое успело породить радикальные и экстремистские течения исламизма.
С точки зрения безопасности страны проблема состоит прежде всего в следующем:
• мусульманское население страны в советский период оказалось лишенным высоких богословских традиций, что во многом предопределяет возврат к религии в более упрощенных, обрядово-бытовых формах, часто носящие архаичный и ригидный характер;
• на этом фоне – в период трансформации и неустойчивого состояния страны – извне провоцируется влияние именно радикальных течений ислама, зачастую наиболее агрессивных и приверженных его транснациональной трактовке.
Стремление к коллективной идентичности (или самосознанию) – религиозному, этническому, социально-групповому, возрастному – это нежелание быть поглощенным, ассимилированным. Для множества людей и человеческих сообществ, принадлежащих разным культурным и религиозным традициям, недостаточно быть гражданином страны. Гражданство соотносится с государством – так сложилось в западном обществознании. Но, как известно, западноевропейское государство – национальное. Т. е. гражданская идентичность по европейским меркам соответствует национальности, в нашем понимании этнической идентичности.
Мировые религии, ислам и христианство, преодолевают этничность. Однако в сознании самих носителей конфессиональной идентичности последняя часто отождествляется с этнокультурными особенностями (языком, поведением и т. д.) того или иного общества. Очень часто происходит этнизация религии, когда религиозные обычаи становятся частью этнического (национального) самосознания.
Кроме того, по отношению к России следовало бы рассматривать и цивилизационную идентичность, которая обладает большей значимостью, чем принадлежность к государству, а часто к нации и конфессии. Особенно это существенно для обществ, переживающих «эпоху перемен». На сегодня эта проблематика не имеет достаточной проработки – существует только ряд исторических и геополитических обобщений.
В нынешнем положении России, с ее слабостью общественных и государственных институтов, особое значение имеют важнейшие социально-психологические факторы новейшего времени:
• повышенное стремление отдельной личности найти опорный момент самоидентификации в крайне напряженных условиях современной жизни;
• надежда найти ответы на сугубо современные вопросы путем обращения к традиционным формам существования.
Новая гражданская идентичность – россияне – не была принята всем населением страны. Сказалась недостаточность одномерной – гражданской – идентичности. Кроме того, и само государство по многим характеристикам стало уподобляться одной из корпораций. Была сделана попытка задать, используя феномен этнической (и религиозной) мобилизации, вторую идентичность – часто более значимую. Это было реализовано усилиями ряда региональных национальных элит (Татарстан, Башкирия, Чечня).

Тактика политического ислама в России

В Ульяновской области ПФО используются, в частности, следующие мотивы борьбы за идентичность.
Деградация/исламизация русского населения. Естественная на почве алкоголизации/криминализации потеря идентичности. В качестве головного этноса в русском секторе выступают местные чуваши, имеющие сильные традиции локальной внегосударственной идентичности (язычество). Ситуация усугубляется тем, что по отношению к чувашам из Чувашии их ульяновские соплеменники выступают в качестве лидеров (более экономически успешны, лучше сохранили чувашство). Выход из устоявшегося алкогольно-преступного быта, потребность в котором ощущается с самых ранних этапов экономического преуспевания, пока состоит только в принятии ислама в той или иной его форме. Показательный пример: семья русских, выходцев из Средней Азии (беженцы), имея пользующуюся повышенным спросом профессию (автослесарь высшего класса), смогла адаптироваться в г. Ульяновске (обеспечить материально и морально неунизительное положение) только после принятия ислама. Стойкая культура молодежно-криминальных группировок является еще одним резервом для исламизации, так как по опыту известно, что выйти из группировки не платя отступного возможно только в случае «ухода в мечеть».
Потеря российской идентичности местным исламским духовенством. Реально гражданином России, рассчитывающим на административный ресурс и частично использующим его, является лишь недееспособный (старость и тяжелое заболевание) муфтий РДУМ УО в составе ЦДУМ Аюб-хазрат Дебердеев. Все остальные муллы ведут самостоятельную политику в треугольнике: незримо присутствующие арабы-спонсоры–обл. администрация–инертная исламская общественность. Инертность исламской общественности временна, она вызвана процессом взаимоадаптации разных по культурному коду групп в рамках исламского надэтнического единства: татары–русские–чуваши–выходцы из Средней Азии (узбеки, таджики)–вайнахи.
В конце 80-х годов в области было лишь 9 мечетей. Теперь их количество – 84 и приблизилось к количеству православных храмов (105). Однако заслуги бывшего все эти годы муфтием А. Дебердеева практически нет. В большинстве прихожане строили мечети самостоятельно (многие мечети становятся очень прибыльными коммерческими предприятиями, что является одной из главных причин такого быстрого роста количества мечетей), без поддержки РДУМ. Сам муфтий в районы выезжал редко, очень мало занимался вопросами религиозного образования имамов и подготовки квалифицированного руководства РДУМ, способного поддержать муфтия в сложных вопросах внутриконфессиональных разногласий. Аюба-хазрата, очевидно, полностью устраивала роль единоличного представителя интересов мусульман Ульяновской области, которая приносила ему немалые дивиденды.
Тесные отношения с Саудовской Аравией удалось установить братьям Тахиру и Мансуру Шангареевым, которые получили значительные суммы на строительство здания татарско-арабского колледжа и его деятельность. Братья несколько раз подолгу жили и обучались в Саудовской Аравии. Сочетание высокого уровня технического развития с исламским фундаментализмом произвело сильное впечатление на Шангареевых (о чем неоднократно с восхищением рассказывал Мансур), и они стали первыми проповедниками идей «чистого ислама» в Ульяновской области.
Главной целью Шангареевых сразу же стал А. Дебердеев, который мешал им распространять свое влияние. Шангареевы создали религиозную мусульманскую организацию «Байт-Аллах», от имени которой стали вести борьбу с Дебердеевым. На первом этапе борьба велась на уровне очень умело развернутой пропаганды. Основным средством стало распространение порочащих А. Дебердеева слухов: о присвоении им средств прихожан («вор не может быть муфтием»), о плохом знании им Корана («муфтием должен быть самый знающий»), о нарушении требований Корана (пьянство вместе с Т. Таджуддином, в том числе во время поста) и др.
Такая пропаганда стала давать свои результаты (особенно в Ульяновске), тем более что в отличие от А. Дебердеева сторонники Шангареевых не боялись работать с «массами». Вторым этапом стали захваты мечетей в г. Ульяновске (своих мечетей «ульяновские фундаменталисты» практически не строили). Опираясь на подготовленную группу сторонников в мечети (чаще всего это пожилые бабаи, привлеченные пропагандой и различными материальными поощрениями), Шангареевы проводили в мечети собрание прихожан и избирали нужного им имама. Таким образом они взяли под контроль пять мечетей в г. Ульяновске, ранее входивших в РДУМ.

Культуры и цивилизации

Хотя «спектроскопия» по государствам и этносам позволяет ввести в геополитику субъектность (поименно назвать «игроков» за «мировой шахматной доской»), она является вторичной по отношению к классификации, задаваемой параметром цивилизация.
Представление о различных цивилизациях (культурно-исторических общностях), сосуществующих на земном шаре, было введено в науку Н. Данилевским. Он же связал формирование цивилизации с особенностями господствующих ландшафтов и показал, что цивилизации не смешиваются между собой и изменяются только в исторических масштабах времен.
Для А. Тойнби цивилизации всегда являлись «ответом на вызов» [Тойнби, 1995]. Тем самым и классифицировались они по типам вызовов (вызов моря, вызов пустыни, вызов тропического леса…). К сожалению, великий английский историк не опубликовал свои представления об иерархии вызовов, поэтому построить эвристическую картину цивилизаций в рамках модели А. Тойнби затруднительно.
Но не эвристичен и популярный ныне С. Хантингтон, который подошел к понятию цивилизации скорее с позиции Н. Данилевского или О. Шпенглера, нежели А. Тойнби. Американский исследователь не определяет само понятие, вернее, определяет – и очень подробно, но чисто описательно, что по сути одно и то же.
С. Хантингтон понимает под признаками цивилизации «культурную общность»: язык, историю, религию, обычаи [Хантингтон, 2003]. В рамках такого подхода решительно невозможно объяснить, почему между Испанией и Ирландией есть «культурная общность», а между Россией и Польшей ее нет. Чтобы защититься от подобных возражений, автор выкладывает на стол следующую карту: каждый сам знает, к какой цивилизации он принадлежит . Иными словами, спектроскопия цивилизаций вытекает из рассмотренной выше рамки идентичности.
Выдвигая этот тезис, С. Хантингтон оказывается перед необходимостью, во-первых, ответить на вопрос, какие идентичности образуют, а какие не образуют цивилизаций (ибо последних в рамках модели С. Хантингтона насчитывается только восемь), и, во-вторых, доказать, что никакие идентичности никогда не смешиваются. Ни того ни другого автор не делает.
С. Хантингтон считает первичным признаком, порождающим расслоение Человечества на цивилизации, этноконфессиональную идентичность. Во всяком случае, он говорит:

«Можно быть наполовину арабом и наполовину французом, сложнее быть наполовину католиком и мусульманином».

Но почему? В эпохи Халифата или Реконкисты такая самоидентификация была устоявшейся и довольно распространенной практикой. Да и позднее конфессиональные различия отступали перед опасностью или выгодой. Отец Мушкетона из бессмертного романа А. Дюма «избрал для себя смешанную протестантско-ка-толическую веру». В это же время на островах Карибского моря произошло столкновение идентичностей и ответом на фразу: «мы повесили их не как французов, а как еретиков» было: «вас повесят не как испанцев и католиков, а как бандитов и убийц». В сущности, автор делает очень далеко идущие выводы из такого случайного и преходящего явления, как развернувшийся на рубеже тысячелетий «парад конфессиональных идентичностей». И даже одной, а именно мусульманской, конфессиональной идентичности. Можно согласиться с автором, когда он настаивает на судьбоносности «мусульманского возрождения» для Запада (во всяком случае, с необходимостью учитывать современный политический ислам как стратегический фактор спорить не приходится), но вот имеет ли это социальное явление теоретическое значение? В конце концов, никто не доказал, что распространение политического ислама представляет собой естественный, а не сконструированный социальный процесс.
Вероятно, построения С. Хантингтона можно исправить и конкретизировать (в результате «Конфликт цивилизаций» превратится, скорее всего, в осовремененную форму «России и Европы» Н. Данилевского), однако и модернизированная версия будет содержать все «родовые признаки» индуктивного подхода, малопригодного для геополитического анализа.
Попытаемся мыслить в аналитической парадигме.
Назовем технологией любой проектор информационного пространства на онтологическое. Определим цивилизацию как образ жизни, заданный в виде совокупности общественно используемых технологий и рамочных ограничений, наложенных на эти технологии. Иными словами, цивилизация есть способ взаимодействия носителей разума с окружающей средой.
Рамочные принципы, маркирующие цивилизации, можно выбирать различными способами. Таким образом, можно по строить несколько цивилизационных разложений, которые – при одинаковом числе параметров отбора – должны быть эквивалентными. Собственно, те инварианты, которые будут оставаться неизменными при любых «вращениях» в пространстве параметров, и должны рассматриваться нами как наиболее фундаментальные социальные общности, формы существования Человечества.
В рамках восьмиаспектной структуры информационного пространства [Седых, 1996], модель рамочных принципов цивилизации может быть построена дихотомическими разложениями:
• время – пространство,
• личность – масса,
• рациональное – трансцендентное,
• духовное – материальное.
Такой подход выделяет 16 возможных цивилизаций, не все из которых, однако, существуют в реальности. Эквивалентное распределение по цивилизациям предлагает анализ по мирам-экономикам А. Кондратьева [Кожаринов, 2001); А. Неклесса [Неклесса, 1996] использует спектроскопию, основанную на мировом разделении труда.
Стороны каждого бинарного разложения связаны некоторым аналогом принципа неопределенности В. Гейзенберга и не могут быть совмещены в рамках одной психики. Человек, во всяком случае человек с сегодняшней структурой высшей нервной деятельности, не в состоянии интегрировать своим мышлением картины мира, отвечающие принципу развития (время-ориентированная цивилизация) и принципу соответствия, известному как «дао» (пространственно-ориентированная цивилизация). Просто потому, что семантический спектр понятия «дао» на любом время-ориентированном языке пуст: «Дао, которое можно выразить словами, не есть подлинное дао».
Предложенная дихотомическая классификация удовлетворительно описывает «хантинггоновское разложение», в парадигме которого осуществляется современное американское геополитическое планирование. Тем самым она прагматически удобна.
Инфопсихологическая модель позволяет выделить три вполне сформировавшиеся, осознающие себя самостоятельные цивилизации (см. карту 2).

Карта 2. Карта цивилизаций
I – Евроатлантическая цивилизация
II – Русская цивилизация
III – Исламская цивилизация
IV – Восточная цивилизация

Западная, или Евроатлантическая, цивилизация относится к времяориентированным, личностным, рациональным, материальным. Иными словами, ее парадигмальные ценности: развитие – человек (свобода) – разум (познание) – богатство. Эта цивилизация составляет основу Ойкумены, она сосредоточила в своих руках более половины накопленных человечеством ресурсов и играет ведущую роль в большинстве международных организаций.
Евразийская цивилизация включает Китай, Корею, Японию, Индию, некоторые страны Юго-Восточной Азии. Эта цивилизация пространственно– и коллективориентирована, духовна. Рациональность ее не определена, поскольку современная Евразийская цивилизация представляет собой суперпозицию двух очень близких культур: рационального конфуцианского Китая и трансцендентной буддистской Индии.
Евроатлантическая и Евразийская цивилизации взаимодополнительны, что указывает на отсутствие почвы для серьезных конфликтов между ними. (Мир поделен, причем каждый из партнеров владеет именно той его «половиной», которая представляет для него ценность).
Напротив, Афразийская (Исламская) цивилизация подобна Западу почти во всем: она времяориентирована, рациональна, материальна. Единственное разграничение происходит на уровне коллективности: мир Ислама – общинноориентирован. В данном случае никакой дополнительности нет: цивилизации ведут остро конфликтное существование и делят конечные материальные ресурсы.
Современное мировое право, Евроатлантическое по своему происхождению, не позволяет принадлежащей к другой цивилизации стране, ее лидерам или бизнесменам войти в мировую элиту без утраты внешней (проявляемой) идентичности. Это не критично для евразийской цивилизации, где идентичность носит внутренний характер, однако исламскими народами воспринимается как вызов.
Понятно, что евразийская цивилизация «привязана к месту»: диаспоральные китайцы, корейцы, индусы и т. п. не принадлежат к ней (обычно они включены в жизнь цивилизации страны пребывания). Напротив, Евроатлантическая и Афразийская цивилизации носят фрактальный характер: каждый эмигрант служит в данном случае каналом экспансии, «квантом-переносчиком» атрибутивных признаков своей цивилизации.
Цивилизации структурируются в виде культур, отличающихся друг от друга граничными условиями. Например, интерпретацией исходных цивилизационных принципов (свобода для всех или свобода для элит? свобода материальная или свобода духовная?).
Цивилизации разделяются структурообразующими принципами, связанными соотношением неопределенности. Вследствие этого взаимопонимание цивилизаций или их представителей – чрезвычайно сложный и длительный процесс, обычно сопровождающийся построением специфической культуры-транслятора. Культуры, сосуществующие в рамках одной цивилизации, различаются только убеждениями, поэтому возможен любой, сколь угодно сложный их синтез.
Обратим внимание на относительную бедность цивилизационной структуры мира: из шестнадцати возможных структур реализовано всего три, причем одна из них занимает пять геополитических единиц (Америка, Австралия, европейский и русский субконтиненты, Еврамерика), вторая – две единицы (АТР и индийский субконтинент) и третья – одну (Афразия) .
Заметим здесь, что положение России на «карте цивилизаций» уникально: страна находится на пересечении векторов всех трех великих цивилизаций. Что, собственно, и делает нашу страну одним из пяти или шести игроков на «мировой шахматной доске».

ПРИМЕРНЫЕ ПАРТИИ (6)

Мировой кризис 1914 года как «война цивилизаций»

Многое навсегда ушло из истории с залпами «салюта наций», прозвучавшими 11 ноября 1918 года – слишком многое, чтобы мысли историка не обращались снова и снова к событиям Мирового Кризиса.
Дело не только и не столько в человеческих жертвах Великой войны, дело не в огромных материальных и финансовых потерях. Хотя эти потери многократно превысили осторожные подсчеты довоенных теоретиков, называть их «неисчислимыми» или «превосходящими человеческое воображение» неоправданно. В абсолютных цифрах людские потери были меньше, нежели от эпидемии гриппа 1918–1919 гг., а материальные – уступали последствиям кризиса 1929 г. Что же касается относительных цифр, то Первая Мировая война не выдерживает никакого сравнения со средневековыми чумными эпидемиями. Тем не менее именно вооруженный конфликт 1914 г. воспринимается нами (и воспринимался современниками) как страшная, непоправимая катастрофа, приведшая к психологическому надлому всю европейскую цивилизацию. В сознании миллионов людей, даже не задетых войной непосредственно, течение истории разделилось на два независимых потока – «до» и «после» войны. До войны – свободное общеевропейское юридическое и экономическое пространство (лишь политически отсталые страны – вроде царской России – унижали свое достоинство паспортным и визовым режимом), непрерывное развитие по восходящей – в науке, технике, экономике; постепенное, но неуклонное возрастание личных свобод. После войны – развал Европы, превращение большей ее части в конгломерат мелких полицейских государств с примитивной националистической идеологией; перманентный экономический кризис, метко прозванный марксистами «общим кризисом капитализма», поворот к системе тотального контроля над личностью (государственного, группового или корпоративного).
Обычно рассказ о политической истории Первой Мировой войны начинают с аннексии Германией Лотарингии и Эльзаса. Находясь в безнадежном военном положении, Франция была принуждена подписать мирный договор, который даже немцы не считали сколько-нибудь справедливым. Аннексии, против которой возражал Бисмарк, персонифицирующий политическое руководство новоявленной Империи, требовали – и добились – победители из Прусского Генерального штаба. Свои резоны имелись у обеих сторон.
Франция – в лице правительства, парламента и народа – отказалась признать захват Эльзаса и Лотарингии.
Это означало, что отныне при любых правительствах и при любых обстоятельствах Париж будет вести последовательную антигерманскую политику, причем тяга к возвращению утраченных территорий станет во Франции национальной сверхидеей, если не национальной паранойей. Само по себе это, конечно, делало неизбежной (в более или менее отдаленном будущем) новую франко-германскую войну, но никак не предрешало ее общеевропейского характера.
Надо заметить, что, поставив своей непременной целью возвращение восточных департаментов (и ориентировав соответствующим образом пропаганду), Франция не проявила должной государственной мудрости. Ее политика стала предсказуемой. Это означало, что вне всякой зависимости от авторитета своей армии и степени экономического процветания Франция перестала быть субъектом международной политики и сделалась ее объектом. Грамотно используя ограничения, которые «великая цель» возвращения Эльзаса накладывала на внешнеполитические акции Третьей Республики, Францией стало возможно манипулировать. Но в таком случае французская политика должна быть признана несамостоятельной и говорить о германо-французских противоречиях как о причине или даже одной из причин Первой Мировой войны нельзя.
Внимательно посмотрев на довоенную политическую карту Европы, мы увидим, что объяснить характер и происхождение Мирового Кризиса 1914 г., отталкиваясь от традиционно понимаемых геополитических интересов стран-участниц конфликта, невозможно. Германия играет в Мировой войне роль нападающей стороны, не имея вообще никаких осмысленных территориальных притязаний. Идеологи пангерманизма говорили, разумеется, об аннексии Бельгии, русской Польши и Прибалтики, но как серьезная политическая цель эти завоевания никогда не рассматривались, поскольку теории «жизненного пространства» еще не существовало, а с геополитической точки зрения пространство Империи и без того было избыточным. Что же касается требования о переделе колоний, то сомнительно, чтобы оно вообще когда-либо выдвигалось . Франция, выступающая под знаменем реванша и возврата потерянных территорий, напротив, обороняется. Россия, которой исторической судьбой уготовано южное направление экспансии (Зона проливов и Ближний Восток), планирует операции против Берлина и Вены. Пожалуй, только Турция пытается (правда, безуспешно) действовать в некотором соответствии со своими геополитическими целями.
Сравним эту ситуацию с Русско-японской войной 1904–1905 гг. (примерная партия (1)). В том конфликте экономические интересы стран сталкивались в Корее и Маньчжурии. Японские острова перекрывали русскому флоту выход в Тихий океан. С другой стороны, географическое «нависание» Российской Империи над Японией сдерживало японскую экспансию в любом стратегическом направлении. При сильном русском Тихоокеанском флоте Япония не могла продвигаться ни на континент, ни к южным морям, ни к архипелагам островов центральной части Тихого океана. Перед нами типичный геополитический конфликт, когда ни одна из сторон не может достигнуть своих внешнеполитических целей без подавления другой.
Заметим, что, несмотря на всю ожесточенность боевых действий на море и на суше, война рассматривалась обеими сторонами как ограниченная. Ни для Японии, ни тем более для России преобладание в Корее и на Тихом океане не было вопросом выживания. Потому Россия и заключила благоприятный для Японии мир, далеко не исчерпав своих возможностей продолжать военные действия. Война закончилась, как только ее стоимость превысила в глазах России значимость конфликта.
Итак, в случае Русско-японской войны стороны действовали в соответствии со своими геополитическими интересами. Возникший конфликт они решили в форме ограниченной войны.
В Первой Мировой войне стороны действуют если не прямо против собственных интересов (Германия, Австро-Венгрия), то во всяком случае «перпендикулярно» им (Россия). Возникающий конфликт разрешается в форме всеобщей войны и крушения мира.
Ортодоксальный марксизм, объясняющий происхождение Великой войны экономическими причинами – прежде всего острейшей конкурентной борьбой между Германией и Великобританией, вероятно, ближе к истине, нежели традиционная геополитическая концепция. Во всяком случае, Британо-германское экономическое соперничество действительно имело место. Резкий рост промышленного производства в Германии (при сравнительно низкой стоимости рабочей силы) серьезно подорвал позиции «мастерской мира» на рынках и вынудил правительство Великобритании перейти к протекционистской торговой политике. Поскольку преференционные тарифы для стран Британской Империи (идея Джозефа Чемберлена) провести через парламент не удалось, протекционизм привел к заметному увеличению «транспортного сопротивления» Империи. Это не могло не повлиять на состояние финансово-кредитной мировой системы с центром в Лондоне и опосредованно – на мировую систему торговли. Между тем именно положение «мирового перевозчика» обеспечивало Великобритании экономическое процветание и политическую стабильность.
На рубеже веков Германия переходит к строительству огромного военного и гражданского флота. Пользуясь ясной поддержкой со стороны государства, крупнейшие немецкие судоходные компании (ГАПАГ и Норддейчланд Лайн) выходят на первое место в мире по суммарному тоннажу судов водоизмещением более 5000 тонн. Суда этих компаний последовательно завоевывают самый престижный в торговом судоходстве приз – Голубую ленту Атлантики. Речь идет, следовательно, о самой основе экономического и политического могущества Великобритании – о владении морем.
Экономическое содержание структурного конфликта, приведшего к Первой Мировой войне, очевидно. Увы, именно в данном случае динамика экономических показателей выступает лишь отражением более глубоких социальных процессов. В конечном счете Великобритания заплатила за участие в войне цену, неизмеримо превышающую все реальные или надуманные потери от немецкой конкуренции. За четыре военных года мировые финансово-кредитные потоки, ранее замыкавшиеся на Лондонский сити, переориентировались на Уолл-стрит. Следствием стало быстрое перетекание английских капиталов за океан. Великобритания начала войну мировым кредитором. К концу ее она была должна Соединенным Штатам более восьми миллиардов фунтов стерлингов. (Для сравнения – совокупные затраты Великобритании в ходе «дредноутной гонки» 1907–1914 гг. не превышали 50 миллионов фунтов.)
Разумеется, финансовые круги в Великобритании прекрасно оценили ситуацию и выступили в 1914 г. против вступления страны в войну. (Равным образом категорическими противниками войны были германские промышленники.) Иными словами, легенда о «заговоре банкиров против мира» не выдерживает критики. Вообще, обосновывать неограниченную войну торговыми, финансовыми или иными деловыми причинами – не слишком серьезно…
«Вещи, которые поважнее мира и пострашнее войны», редко лежат в меркантильной плоскости и обычно определяются психологией масс, то есть – в рамках воззрений К. Юнга – носят архе-типический характер. Ожесточенность, с которой сражались народы, указывает на то, что речь шла не о деньгах, не о сравнительно ничтожных территориальных приобретениях, не о политическом престиже. Так защищают свой очаг, свой образ жизни, свою культуру.
Колоссальные успехи цивилизации в XIX столетии были прежде всего успехами Великобритании, «мастерской мира». Через всю английскую литературу викторианской эпохи проходит невозмутимая гордость англичанина своим отечеством.
Но «владеющий преимуществом обязан атаковать под угрозой потери этого преимущества». И нелегко осознать эту обязанность – снова и снова рисковать кораблями, людьми, честью, судьбой народа – для того, чтобы только сохранить достоинство, гордость, цивилизационный приоритет.
Германия за вторую половину XIX века превратилась из конгломерата третьестепенных государств в сверхдержаву. Скорость ее экономического развития значительно превысила английские темпы. На рубеже веков немцы впервые почувствовали себя великой нацией с великим будущим.
Таким образом, в качестве основного вопроса войны выступает вопрос о цивилизационном приоритете – о праве на лидерство, по сути о владении миром. (Разумеется, здесь «владение» следует понимать не как оккупацию, а скорее в духовном смысле. Некогда Сатана показал Христу «все царства земные» и сказал: «Поклонись мне, и ты будешь владеть ими». Разговаривая с Сыном Божьим, Князь Тьмы тоже не имел в виду «чечевичную похлебку» завоевания.)
Конфликт дополнительно усугублялся тем, что Британская и Германская Империи принадлежали к разным цивилизациям.
Это утверждение выглядит достаточно неожиданным, однако его подтверждает весь ход войны. В конце концов, как было показано А. Тойнби, именно межцивилизационные конфликты отличаются максимальной ожесточенностью [Тойнби, 1995].
…Когда речь идет о судьбе того уникального транслятора между информационным пространством и Реальностью, который мы называем своей Цивилизацией, никакая цена не кажется чрезмерной.
Исследуя семиотическую культуру Третьего Рейха, Бержье и Понель пришли к выводу о ее магическом характере. Под маской машинной, рационалистической, западной цивилизации таилась совершенно иная – чуждая нам – структура. Интуитивно ощущая это, многие авторы связывали германский фашизм со Средневековьем. Однако это не более чем упрощение, попытка найти подходящее слово для обозначения объекта, у которого нет и не может быть имени. Таким же упрощением является и формула Бержье: нацизм есть магия плюс танковые дивизии.
Установление структуры магической цивилизации гитлеровской Германии выходит за рамки данной работы. Разумно, однако, поставить вопрос: неужели развитая чужая цивилизация могла быть создана за неполные полтора десятилетия нацистского господства? Не будет ли более естественным предположить, что ее формирование началось задолго до Гитлера? В конце концов, «Общество Туле» было создано еще при кайзере…
Сложность в том, что немецкая цивилизация по очень многим параметрам близка к классической западной. (Поэтому всегда есть соблазн объяснить отклонения как ошибки или преступления.) Можно даже сказать, что в статике эти цивилизации совпадают. Различие в динамике – германская цивилизация изначально содержала значительно большую долю Хаоса , нежели европейская. Потому она быстрее развивалась. Потому она была менее устойчивой, с явно прослеживающимися тенденциями к социальному суициду.
Представить немцев, олицетворение порядка, параграфа, закона, как обитателей Хаоса, трудно. Однако поставим вопрос, почему это именно немцы и именно на границе веков, то есть на вершине своего развития, стали карикатурным воплощением дисциплины? («Будет ли в Германии революция?» – «Нет, потому что революции в Германии запрещены распоряжением кайзера». «Разве вы умеете водить самолет?» – «Согласно пункту первому, параграфа третьего, раздела седьмого Инструкции немецкий офицер обязан уметь все».)
Видимо, именно такие, смешные с точки зрения внешнего наблюдателя, попытки «упорядочить Хаос» поддерживали связь государства и нации с упорядоченной Реальностью.
Заметим здесь, что умный и наблюдательный А. Блок называет германский гений «сумрачным», то есть неясным, неопределимым, и противопоставляет его «острому галльскому смыслу».
Итак, две цивилизации, одна из которых стала великой, а другая хотела ей стать, столкнулись в схватке не на жизнь, а на смерть. Схватке, ставкой в которой была будущая картина мира.

Культуры и цивилизации: Мета-онтологическая модель

Современный подход к понятию цивилизации отказывается от обязательной аналитической дихотомии, используя взамен сложную мыслеконструкцию, известную как мета-онтологическая система координат. Эта система, представляющая собой единство трех ортогональных миров: плана идей, плана вещей и плана людей (носителей разума). В каждом из этих миров задается своя системная иерархия. Например, для плана людей такая иерархия может иметь вид: человек–семья–этнос–государство–Человечество.
Категория времени в этой модели не задана явно и рассматривается как мера взаимодействия мета-онтологических миров. Такое взаимодействие по построению имеет тройственную природу и разбивается на мыследействие (план вещей + план идей), социодействие (план людей + + план идей), онтодействие (план вещей + план людей).
В рамках построенной модели технология есть любая маршрутизация, сшивающая мысле-, социо– и онтодействие. Соответственно цивилизация определяется начальной (и она же конечная) точкой обхода, направлением обхода, уровнем иерархии, по которому производится обход.
Теоретически таких уровней может быть сколько угодно. Практически ни одна цивилизация не оперирует отдельными людьми или, напротив, всем человечеством, и реально выделяются три структурных уровня, соответствующих различным административным организованностям.
Наиболее простой из этих организованностей является ПОЛИС, самоуправляющаяся и самообеспечивающаяся община, жизнь которой регулируется гражданским правом, освященном религией, но не сводящимся к ней. ПОЛИСная структура тяготеет к демократичности, отделению науки и искусства от религии и права. Как правило, ПОЛИС поддерживает принцип развития и включает в семантический оборот понятие личность.
Обычно число граждан ПОЛИСа ограничено количеством людей (семь! – по Аристотелю), которые умещаются на центральной площади. ПОЛИСы тяготеют к открытости, смешиванию различных деятельностей, охотно развивают торговлю.
Альтернативой ПОЛИСу служит НОМОС, для которого характерно единство физических законов (законов природы), социальных законов (права) и трансцендентных законов (воли Богов). Соответственно различие между природой, обществом и Божеством не проводится. Высший общественный иерарх не замещает Бога на земле, он сам есть такой Бог. Он повелевает миром данного НОМОСа, дарует жизнь, обрекает на смерть, поддерживает мировое равновесие.
Жизнь в социосистемах-НОМОСах регулируется одним структурообразующим процессом, являющим собой единство природного явления и производственной деятельности. НОМОС замкнут и ограничен как в пространстве, так и во времени.
Наконец, наиболее сложным иерархичным уровнем является КОСМОС, организованность, объединяющая в единую структуру неоднородные государства, разные области которых управляются разными смысловыми, правовыми, религиозными системами.
Характерным признаком КОСМического государства является наличие некоего зародыша «мета-права»: рамочных принципов, порождающих любое частное («областное») право. Часто космическое мета-право принимает форму идеологической или трансцендентной системы, иногда оно сводится к единой сакральной фигуре «символа империи».
КОСМические государства с неуклонностью порождают развитую бюрократию, переводящую мета-закон в управленческие решения. Соответственно КОСМОС тяготеет к аристократическим системам управления, которые в каких-то случаях маскируются под демократические представительные структуры, а в каких-то – под абсолютную монархию, но во всех случаях сохраняют основополагающий принцип – существование номенклатуры и ведомств.
Понятно, что КОСМические государства не имеют и не могут иметь единого структурообразующего процесса, кроме процесса управления. Динамические противоречия системы складываются из зон напряженности на областных границах – административных, экономических, смысловых – и постоянной борьбы областей с имперским мета-правом. Соответственно КОСМические структуры динамически неустойчивы: они либо пульсируют с характерными периодами порядка поколения, либо порождают внешнюю экспансию в форме агрессии или эмиграции.
Предложенная модель позволяет выделить девять возможных цивилизаций (с точностью до направления обхода), что меньше, нежели в классической дихотомической схеме (шестнадцать), но явно больше, чем наблюдается в действительности.
Схема «мета-онлогических вращений» показывает, что природа цивилизаций может меняться, хотя и очень медленно, поскольку изменение подразумевает многократный обход «координатной системы», накопление изменений и затем трансформацию господствующей технологии. Наиболее вероятен переход на другой иерархический уровень: например, развитие от ПОЛИСа к КОСМОСу либо, напротив, деградация КОСМОСа до НОМОСа. Цивилизация может выстроить некий промежуточный структурный уровень. Чаще всего это свидетельствует о системной катастрофе и редукции «государственной административной картинки». Так, НОМОС может истончиться до ЛЕГОСа, цивилизационной структуры, в которой единый закон, пронизывающий все стороны жизни и порождающий внятные поведенческие стандарты, редуцируется до юридического, установленного людьми и для людей закона. Человек, существующий внутри ЛЕГОСа, считает, что правовое общество охватывает не только носителей разума, но также животных и даже мертвую природу. Мир НОМОСа довольно неуютен (с точки зрения КОСМического мышления), но он самосогласован и способен к развитию. Мир ЛЕГОСа можно понять как пародию, карнавал, шутку, но эта шутка повторяется из года в год, из десятилетия в десятилетие – с совершенно серьезным видом. Конечно, рано или поздно «больная» цивилизация либо выздоровеет: восстановит у себя НОМОС, создаст КОСМОС, или найдет новую жизнеспособную цивилизационную структуру, – либо умрет.
Современные западные культуры больны. ЛЕГОСом, что характерно для США и большой части Западной Европы. ТЕУСом (изолированная, но вместе с тем едва ли не самая западная из всех культура Ватикана). ТЕХНОСом (исчезнувшая советская цивилизационная структура).
КОСМОС и ПОЛИС также имеют свои «больные» подуровни. Так, первый может вырождаться в ЛИНГВОС (культура, построенная на сугубо языковом формате) или в ЭТНОС (это рождает совершенно фантастический, но короткоживущий оксюморон – моноэтническую империю). Второй обычно сводится к потерявшей трансцендентную составляющую МУНИЦИПИИ – самоуправляющейся общине, не имеющей своего информационного гения-покровителя, утратившей миссию развития и смысл существования.
В процессе естественного развития цивилизации (например, от НОМОСа к КОСМОСу) могут возникнуть весьма необычные ситуации, когда маршрутизация, задающая господствующую технологию и вместе с ней цивилизацию, проходит «план» людей на уровне КОСМОСа, в то время как мир идей еще сохраняет характерные для НОМОСа структуры. Такое противоречие есть повод и причина развития.
В этой связи нет необходимости тревожиться (в долгосрочной перспективе) поведением современного политического ислама. Он – всего лишь структура, временно пытающаяся на КОСМическом уровне оперировать НОМОСными смыслами.

ПРИМЕРНЫЕ ПАРТИИ (7)

Война цивилизаций по С. Хантингтону, или Юг против Запада

Что может противопоставить сегодняшний Юг милитаристской машине Запада? Абсолютному превосходству западных вооружений и приемов ведения войны? Разве не доказала уже «Буря в пустыне» (не говоря уже об Афганистане и позднейшей кампании в Ираке, триумфально завершившейся пленением Саддама Хуссейна), что варварство ни при каких условиях не способно противостоять цивилизации?
Заметим прежде всего, что ставка на превосходство в вооружении часто оказывалась битой. Лучшее оружие не помогло ни Римской Империи, ни империи Чжурдженей, ни Киевской Руси. Связано это стремя факторами.
Во-первых, оружие имеет тенденцию к распространению. В силу факта взаимодействия с Империей варварская периферия – пусть с некоторым опозданием, но получает имперские военные технологии. Различие в вооружениях нивелируется – тем быстрее, чем медленнее развивается наука и техника Империи.
Во-вторых, новейшие оборонные технологии требуют развитой инфраструктуры. Тем самым они более уязвимы, нежели традиционные. Наконец, в-третьих, исход сражения не всегда может быть решен техническим превосходством.
Во всяком случае, исходить в оценке перспектив межцивилизационного конфликта только из факта технико-экономического превосходства Запада представляется опасным.
Германия после Версаля была неизмеримо слабее своих будущих противников во Второй Мировой войне. С разрушенной транспортной системой, голодающая, лишенная армии и флота, с полностью подорванными финансами, какую опасность могла она представлять для англо-французской коалиции?
Уже Кувейтский кризис 1991 г. четко показал, в чем сила Запада и в чем его слабость. Иными словами, в ходе «Бури в пустыне» была похоронена старая стратегия Юга и, возможно, родилась новая.
При непредвзятом анализе противник должен был прийти к следующим выводам:
• Техническое превосходство европейцев является подавляющим и не может быть нейтрализовано военными средствами.
• Запад эффективно действует в военной области, если ему удается добиться единой политической реакции на события.
• Запад крайне медлителен. Время его реакции на события составляет несколько месяцев.
• Запад безразлично относится к материальным потерям.
• Запад крайне чувствителен к людским потерям.
• Потери среди мирного населения оказывают на Запад еще более сильное воздействие, нежели потери солдат.
На основании этих выводов может быть построена новая стратегическая концепция.
Как всегда, при взаимодействии более слабой в военном отношении системы с более сильной, речь идет о партизанских действиях. Точнее – о наступательной партизанской войне. То есть о партизанских действиях на территории противника, слабые и разрозненные попытки которых называют сейчас «терроризмом».
Действия террористических групп (палестинские, алжирские боевики, ИРА и т. п.), как правило, направлены на достижение чисто тактических целей. Цели эти тривиальны. Обычно их можно свести к деньгам либо – к освобождению из тюрем других террористов. Лишь совокупность актов террора способна привести к эффекту в оперативном масштабе.
Исключение составляют действия группы Басаева в Буденновске, где террористы с самого начала ставили перед собой военно-политические цели оперативного масштаба и почти добились стратегического результата. И разумеется, исключение составляет грандиозный террористический акт, осуществленный 11 сентября 2001 года на территории Соединенных Штатов Америки и приписываемый Усаме бен Ладану и организации «Аль-Кайеда».
Чеченская война должна занять особое место в истории конфликта «Юг–Запад». Впервые в единоборстве с исламскими боевиками европейская армия потерпела поражение.
(По Лиддел-Гарту: выигрыш в войне есть достижение мира, который, хотя бы с вашей точки зрения, был бы лучше довоенного. Чем бы ни кончились боевые действия в Чечне, Россия, потерявшая честь, союзников, людей, деньги и престиж, войну уже проиграла.)
Тем самым изучение особенностей данного конфликта приобретает приоритетное значение для обеих противоборствующих цивилизаций.
Не подлежит сомнению то, что российская армия в Чечне действовала (и поныне действует) не лучшим образом.
Однако разве не действия противника заставили ее так действовать?
Любая армия имеет свои достоинства и недостатки. Суть военного искусства в том и заключена, что победитель создает обстановку, в которой недостатки его войск не видны, а достоинства проявляются максимально. И каковы бы ни были слабости господина Грачева как военного министра, сделали эти слабости заметными воины и полевые командиры «республики Ичкерия».
Суть стратегии политического ислама в Чечне может быть охарактеризована следующим образом:
а) в области психологии – постоянно провоцировать противника на совершение действий, позорных для европейской армии (бомбардировка городов, убийство мирных жителей, мародерство и пр.). За счет этого способствовать международной изоляции противника и создавать у своих людей чувство превосходства над захватчиками;
б) в обороне – партизанская война, опирающаяся на тесное взаимодействие труднообнаруживаемых лагерей боевиков в горах и своих сторонников в населенных пунктах. В связи с этим федеральная армия постоянно втягивалась в дорогостоящие бои за эти населенные пункты. Операции либо на деле приводили к геноциду, либо могли быть истолкованы как геноцид дудаевской пропагандой;
в) в наступлении – действия террористических групп против мирного населения противника на его территории. Последнее создавало многочисленные внутриполитические проблемы и приводило к ужесточению войны, то есть к игре по правилам Юга.
Эффективность данной стратегии видна уже по истерической реакции на нее. Потери от буденновского теракта, которые трудно назвать чрезмерными, привели к множественным скандалам, политическому кризису и требованиям мира едва ли не «любой ценой». Еще более серьезным мог оказаться эффект «Норд-Оста», если бы не высокопрофессиональные действия российского спецназа и не сильнейшее давление, своевременно и умело оказанное на российские СМИ.
Следует отметить, что война со стороны чеченских фундаменталистов носит оборонительный характер, каких-либо активных целей они перед собой не ставят.
Представляет интерес активный, «бен-ладеновский», вариант террористической стратегии.
Итак, пусть некоторая условная Южная страна стремится военными методами добиться решения своих внешнеполитических задач и готова идти на риск столкновения с Европой. Рассмотрим стратегические приемы, которые при этом могут быть использованы.
Прежде всего адекватная стратегия должна быть не оборонительной (как в случае Кувейтского кризиса), а наступательной, то есть военные действия должны быть перенесены на территорию европейского противника. Далее, следует стремиться к максимальным людским потерям с обеих сторон, причем по возможности к потерям среди мирного населения. Наконец, по мере развития операции связность противника должна неуклонно понижаться. Все это должно привести к резкому падению морально-психологического состояния противника, к развитию паники, общественному и политическому кризису, выход из которого Запад будет искать на пути «мира на любых условиях». При благоприятном стечении обстоятельств должно предусматриваться развитие операции вплоть до крушения западной цивилизации.
Этим требованиям удовлетворяет концепция «насыщающего террористического нападения».
Суть операции состоит в организации на территории европейского противника ряда террористических актов, направленных исключительно на уничтожение мирного населения. При желании можно «прикрыть» силовым «зонтиком» важнейшие военные и промышленные объекты, можно обеспечить охраной политическое и военное руководство, но ни армия, ни спецназ, ни госбезопасность не в состоянии защитить все детские сады, школы, больницы и родильные дома (приводится наиболее вероятный список объектов-целей).
Подготовка террористических групп, действующих против неохраняемых целей, может быть минимальной. С точки зрения «южного» менталитета, эти состоящие из женщин и детей и убивающие женщин и детей группы чрезвычайно дешевы и высокоэффективны. Причем они эффективны не только, когда убивают, но и когда погибают.
Массовые скоординированные действия таких групп приведут к панике. Нельзя заранее предсказать, какой будет реакция подвергнувшейся нападению европейской страны, но можно с уверенностью заключить, что она окажется неадекватной и приведет к дальнейшему усложнению обстановки.
Так, возможно резкое ужесточение пограничного контроля. Поскольку группы, естественно, будут переброшены на территорию противника до и, скорее всего, задолго до возникновения кризиса, ни к какому результату, кроме понижения общей связности транспортной сети, это не приведет. Далее, рано или поздно паника дойдет до стадии «охоты на ведьм» – со всеми вытекающими последствиями.
Попытки армии и полиции справиться с самими терактами и особенно с их последствиями, обсуждения нарастающих как снежный ком проблем в правительствах, парламентах, на уровне ООН «забьют» транспортные и информационные сети. Попытки «все прикрыть и ничего не отдать» быстро исчерпают возможности силовых структур реагировать на быстро усложняющуюся обстановку.
К дополнительным проблемам может привести оперативная схема «Вальс Отражений» – засылка на территорию противника безоружных людей, имитирующих действия террористических отрядов. Уничтожение таких групп недопустимо с позиций европейской этики и означает победу «Юга». Игнорировать же эти группы не представляется возможным, поскольку они усложняют и без того тяжелую для сил правопорядка обстановку.
Когда террор и «Вальс Отражений» достигнут локального максимума, наступит время для «включения» второго этапа «насыщающего террористического нападения»: применения биологического оружия.
Высокая связность европейской транспортной сети делает цивилизацию чрезвычайно уязвимой для нападения с использованием бактериологического оружия. Практически невозможно предотвратить появление в ряде крупнейших международных аэропортов смертников, зараженных инфекцией с длительным инкубационным периодом. Распространение болезни будет начато еще в мирный период, а случаи массовых заболеваний должны быть приурочены к пику террора.
При применении серьезных и трудноизлечимых (особенно при массовой заболеваемости) инфекционных болезней количество жертв к концу второй недели «биологической» стадии превысит десятки тысяч. Насколько можно судить, этого достаточно для того, чтобы в сегодняшней Европе пало любое правительство. Тогда наступит момент для перехода к третьей стадии – внезапному удару резервными, специально подготовленными, «дорогими» боевыми группами по военным объектам – прежде всего по аэродромам, диспетчерским центрам, транспортным узлам, атомным электростанциям, культурным и историческим центрам.
Поскольку к этому моменту возможности вооруженных сил Европы будут сведены к минимуму, этот удар имеет реальные шансы на успех. Потеря господства в воздухе означает для современной европейской армии полное и безоговорочное поражение.
Таким образом, возникает последовательное «насыщение» возможностей охранных, медицинских и чисто военных структур. За счет «эффекта насыщения» оборона полностью разваливается – с очевидным и страшным стратегическим результатом.
Итак, мы должны заключить, что, несмотря на колоссальное военное превосходство Запада, существует стратегия, позволяющая, скажем так, как минимум заставить Запад перейти к стратегической обороне. (Что, собственно, и продемонстрировала атака «башен-близнецов»: при всей внешней активности стратегия США в конфликте носит оборонительный характер, действия в Центральной Азии и на Ближнем Востоке будут, по всей видимости, прекращены после смены Президента, войска будут выведены).
Но для основанной на экспансии Империи оборона означает поражение.

Домен, социальная форма северной цивилизации

Итак, «невооруженным глазом» в современном глобализованном мире можно разглядеть три основные цивилизации, причем если различие между Западом и Востоком прослеживается на протяжении всей мыслимой истории, то цивилизация Юга существенно более молода.
В рамках мета-онтологического подхода вырисовывается следующая картина. Запад весь лежит на КОСМическом уровне, но его культуры имеют «родимые» пятна своего различного происхождения. Если Североамериканские Соединенные Штаты изначально строили у себя КОСМОС, то средневековая Европа представляла собой царство ПОЛИСов, а Ватикан и Франция, «старшая дочь католической церкви», все время воссоздавали классические НОМОСные системы отношений. Так что сегодняшнее единство вполне может вылиться в серьезный раскол по линии господствующей архетипической иерархии.
Для Запада начальной и конечной точкой маршрутизации является человек (ориентация на личность), направление мета-онтологического вращения рационально – онтодеятельность предшествует мыследеятельности, а последняя социодеятельности.
Для Востока маршрутизация начинается в мире идей, направление обхода рационально – от мира идей в мир людей и лишь затем в мир вещей: социодействие предшествует онто-действию, оргпроект – проекту. Характерный иерархический уровень – НОМОС.
Наконец, Юг начинает технологические маршруты в мире вещей, находится на иерархии НОМОСа и обходит координатную систему в том же направлении, что и все остальные – рационально. Можно себе представить Юг, овладевший космическим уровнем иерархии, но это будет уже совсем другая цивилизация и «совсем другая история».
Итак, восемь цивилизаций С. Хантингтона свернулись в три, причем Запад остался Западом, и в этом смысле название одной из глав труда американского исследователя идеально отражает содержание: «Запад против всех остальных». Различие между замкнутыми, живущими в остановленном (с точки зрения европейца) времени буддистской и конфуцианской культурами мы определили как цивилизационно несущественное. Может быть, зря. Исторически Китай всегда придерживался «рационального» направления обхода, в то время как в культуре Индии прослеживаются трансцендентные устремления. В перспективе это может оказаться важным, но, впрочем, не в рамках стратегического подхода С. Хантингтона.
Что действительно вызывает недоумение, так это выделение в самостоятельную сущность Японской цивилизации. Даже сами японцы не скрывают, что их утонченная культура представляет собой крайнюю, «островную» форму культуры Китая, из которого Страна восходящего солнца заимствовала все – от иероглифов до единоборств. Если считать особенности японской культуры настолько существенными, то и Запад придется разделить на несколько фракций: различие между США и Германией заведомо сильнее, нежели между Китаем и Японией.
Относительно латиноамериканской «цивилизации» все уже сказано. Нельзя же в самом деле использовать страницы геополитического трактата для обоснования империалистических устремлений, к тому же давно удовлетворенных… Проблема Африки остается открытой. Можно согласиться с С. Хантингтоном, что там что-то формируется, но это что-то станет кризисом завтрашнего дня.
И еще остается Россия, которую С. Хантингтон, вероятно по договоренности с РПЦ, именует «православной цивилизацией», хотя едва ли 10% ее населения серьезно относится к религии и вряд ли более 1 % из числа «относящихся» способны внятно объяснить, чем православные отличаются от католиков.
Россия, в особенности – Россия Петра, как правило, претендовала на роль самостоятельной культуры в рамках Западной цивилизации. Это стремление стать частью Запада подогревали тесные контакты петербургской элиты с европейскими столицами. Как следствие, Петербург, столица и воплощение Империи, быстро приобрел имидж города более западного, нежели сам Запад. В советское время этот образ несколько потускнел, но до конца не стерся.
Постперестроечные события похоронили надежды российской интеллигенции на действительную унию с западным миром. Во-первых, выяснилось, что никто не ждет Россию в этом мире. Во-вторых, оказалось, что именно теперь Евроатлантическая цивилизация вступила в период глубокого кризиса, да к тому же оказалась на грани войны. Наконец, в-третьих, определилось, что, следуя путем «конкордата», Россия не только найдет, но и потеряет. Может быть, не столько найдет, сколько потеряет.
Исторически сложилось так, что Россия выполняет роль «цивилизации-переводчика», транслируя смыслы между Востоком и Западом (а в последние десятилетия – между Югом и Западом). Таково ее место в общемировом разделении труда. Положение «глобального переводчика» в мире, структурированном Западом, привело к своеобразному характеру российских паттернов поведения: они всегда неосознанно маскировались под чисто западные.
В результате русский поведенческий паттерн оказывается скрытым от взгляда социолога: он воспринимается – в зависимости от системы убеждений исследователя – либо как «недозападный» , либо же – как «перезападный».
В действительности этот паттерн просто другой, что, как мы увидим, дает нам возможность отнести Россию к совершенно самостоятельной и уникальной культуре, имеющей предпосылки к формированию на своей основе четвертой основной цивилизации современности – Севера.
Первой из таких предпосылок является наличие в сугубо российской иерархии мира людей отдельного структурного уровня. Если Восток (а в известной мере и Юг) есть цивилизации этносов/НОМОСов, если Запад представляет собой цивилизацию нуклеарной семьи, развившуюся до КОСМических размеров, то характерным российским явлением считается домен.
Домен представляет собой группу людей численностью обычно 10–20 человек, идущих по жизни как единое целое. Домен всегда имеет лидера, разумеется неформального, и вся структура домена выстраивается через взаимодействие с лидером. Интересно, что связи внутри домена не носят национальной, религиозной, родовой, групповой, семейной окраски. Вернее, каждый человек связан с лидером (и с другими членами домена) по-разному: для каждой конкретной пары можно указать природу связующей силы, но придумать единое правило для всего домена невозможно. В отличие от кланов домены динамически неустойчивы: они живут ровно одно поколение.
Структура домена выглядит довольно рыхлой, что не мешает домену реагировать на любые внешние события как единое целое. Это проявилось, в частности, после дефолта 1998 года, когда социальные паттерны восстановились удивительно быстро – примерно на порядок быстрее, чем это должно было произойти по расчетам западных социологов, ориентирующихся на иерархический уровень семьи.
Идентичность домена является скрытой, поэтому его существование можно установить только тонкими косвенными исследованиями. Очень похоже, однако, что именно доменной структуре русский этнос обязан своей эластичностью («ванька-встанька», как известно, один из общепризнанных символов русского народа), а также высочайшим потенциалом социокультурной переработки.

Россия как трансцендентная цивилизация

Второй важнейшей особенностью России является трансцендентный характер русской культуры. В рамках трехмерной мета-онтологической модели для России, как и для Запада, отправной/конечной точкой является мир людей. Однако обход осуществляется в противоположных направлениях: Евроатлантическая цивилизация сначала связывает мир людей с миром вещей (рациональная, предметная деятельность), а затем мир вещей с миром идей. Для русской культуры характерно первичное связывание мира людей с миром идей (иррациональная, информационная деятельность).
Таким образом, наши различия с Западом очень существенны. Но:
• уровень домена лежит между ПОЛИСом и НОМОСом и, как правило, трудно обнаружим (особенно в те периоды истории, когда Россия занимает привычную для себя нишу Империй и существует на иерархическом уровне КОСМОСа );
• еще сложнее определить направление обхода мета-онтологической доски –различается не столько сама деятельность, сколько трансцендентное обоснование этой деятельности, которое, как правило, не рефлектируется.
То есть при минимальном желании Россию можно воспринять как «неправильный Запад» и приступить к исправлению ошибок. Проблема, однако, в том, что исправить ошибки, вытекающие из цивилизационной парадигмы, практически невозможно: за каждым исправлением будет вырастать новая задача.
Так, при всем желании невозможно инициализировать в России западное отношение к авторскому праву. И равным образом – восточное отношение к государству. Внутри некоторых пределов устойчивости (как показал опыт монголо-татарского нашествия, эти пределы очень широки) при любых операциях с русским социумом будет восстанавливаться доменная структура общества и трансцендентный характер его существования.
Это обстоятельство наряду с выраженным кризисом евроатлантической общности ставит на повестку дня вопрос о самостоятельной русской (северной) цивилизации: ее провозглашении, ее парадигмальных принципах, ее жизненных форматов и производственных стандартов.

Санкт-Петербург – «окно в Европу» или «город-миф»

Такое провозглашение может, на мой взгляд, состояться только в Санкт-Петебурге, городе инноватики, городе имперских смыслов, трансграничном городе. Петербург можно и должно рассматривать в качестве примера города, который правильно размещен на мета-онтологической «доске». Как и всякий живой город, он социален и материален. Как очень немногие города, он образует собственную «астральную проекцию» на мир идей, «небесный Санкт-Петербург». Более того, Санкт-Петербург нарочито трансцендентен, нарочито литературен. Даже для наших гостей с запада – Санкт-Петербург – это город-текст.
В действительности, возможно, дело обстоит даже сложнее.
Применение системного оператора к миру идей позволяет выделить три уровня высокоструктурированной информации.
Простейшим из них является уровень текста. Тексты создаются при помощи символов, обретают литературную, живописную, музыкальную или иную семиотическую форму. На уровне текстов существуют такие информационные конструкты, как голем, эгрегор, душа города. На этом уровне естественное превращается в искусственное и наоборот.
Глубже расположен уровень мифа, заархивированного в текстах нарративами, а в коллективном бессознательном – архетипами. Известно всего два структурообразующих мифа: о бродяге, умирающем на Голгофе, и о страннике, потерявшем свой дом и скитающемся в Средиземном море.
Мифы порождают столь сложные информационные объекты, как динамические сюжеты. И здесь более чем уместно вспомнить, что Петербург – в ряду таких городов, как Александрия и Константинополь, – сам по себе образует динамический сюжет.
Мифы смешивают возможное и невозможное, модифицируя вероятности. Создаются мифы при помощи языка образов (паттернов).
Санкт-Петербург представляет собой город-миф «по построению». Он остается таковым и сегодня, и, очень может быть, скоро мы будем говорить не о реальном Петербурге вещей и зданий и не об объективном Петербурге обывателей и гениев, но о мифологическом Петербурге. Городе сюжетов и текстов.