Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Ваш комментарий о книге

Фукуяма Ф. Великий разрыв

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть третья. Великая Реконструкция

Глава 15. Истощает ли капитализм социальный капитал?

Многие люди интуитивно полагают, что капитализм плохо влияет на мораль. Рынки превращают все в товар и заменяют человеческие взаимоотношения голым интересом. С этой точки зрения современное капиталистическое общество потребляет больше социального капитала, чем производит. Такие феномены, как уменьшение доверия к общественным институтам, уменьшение радиуса доверия, более высокая преступность и разрыв родственных связей в Северной Америке и Европе, демонстрируют тревожную тенденцию: эти развитые общества тратят свой социальный капитал, не имея возможности его воссоздания. Обречено ли капиталистическое общество становиться материально богаче, но морально беднее с течением времени? Разрушает ли крайняя безжалостность и безличность рынка социальные связи и учит ли, что только деньги, а не общественные ценности что-то значат? Идет ли современный капитализм к разрушению собственного морального основания и, таким образом, к коллапсу?

На самом деле современные технологические общества продолжают нуждаться в социальном капитале, расходовать его, а затем восполнять, как и раньше. Виды потребностей и источники их обеспечения изменились, но нет оснований утверждать, что необходимость неформальных этических норм отпадет или что люди перестанут устанавливать моральные стандарты для самих себя и пытаться следовать им. Как мы обнаружили при обсуждении естественного и спонтанного порядка во второй части книги, люди будут создавать моральные правила для самих себя частично из-за того, что они таковы от природы, а частично в результате преследования ими собственной выгоды. В прошлом социальный капитал мог происходить из таких источников, как иерархическая религия или вековая традиция, которые в современном мире кажутся относительно слабыми, однако существуют и другие источники.

Процесс регенерации обществом социального капитала является комплексным и зачастую трудным. Во многих случаях он касается представителей разных поколений и оставляет за собой многочисленные жертвы, поскольку старые нормы сотрудничества были разрушены, а новые на смену им не пришли. Великий Разрыв не сможет исправить сам себя автоматически. Люди должны осознать, что их общественная жизнь ухудшилась, что они ведут себя саморазрушающим образом и что им нужно активно работать над воссозданием норм своего общества посредством дискуссий, доказательств, культурных аргументов и даже культурных войн. Есть свидетельства, что это уже происходит на протяжении последнего времени, а предшествующие периоды человеческой истории дают нам определенную уверенность, что восстановление норм и морали возможно.

Культурные противоречия капитализма?

Вопрос о том, как современный экономический порядок относится к моральному порядку, является старым и рассматривался многими авторами. Может быть полезным привести обзор некоторых уже высказывавшихся соображений по этому поводу, прежде чем рассматривать, как запас социального капитала может быть создан даже в наиболее технологически изощрённых областях глобальной экономики. Как указывал экономист Альберт Хиршман, существует несколько противоположных взглядов на то, способствует ли распространение современного, основанного на развитии технологии капитализма моральной жизни или препятствует ей'.

Один взгляд предложен Эдмундом Бёрком, который видел корни разрушения социального капитала в Просвещении. Реагируя на крайности Французской революции, Бёрк критиковал попытку установления нового и справедливого политического и социального порядка на основе абстрактных принципов, принудительно навязанных централизованным государством. Работоспособность подобного порядка основывается не только на мудрости социальных инженеров, которые проектируют общество, но на предположении, что люди могут быть адекватно мотивированы личными рациональными интересами. Бёрк доказывает, что наиболее действенные социальные правила не могут быть распознаны путем априорного рассуждения, а возникают скорее путем проб и ошибок в процессе эволюции общества. Такой процесс не обязательно рационален; в формировании правил играли важную роль религия и древние социальные обычаи. В консерватизме Бёрка присутствует также элемент релятивизма. Каждое общество будет создавать свой набор правил в зависимости от своих условий жизни и истории, особенности которых нельзя полностью объяснить. Для Бёрка Французская революция и более широко Просвещение представляют собой человеческое бедствие, потому что они стремились заменить традиционные правила рациональными, подчиняться которым индивиды должны были, не опасаясь божественного наказания. Однако разума недостаточно для того, чтобы создать моральные ограничения, необходимые для удерживания сообщества в целостности, и, таким образом, предложенный Просвещением порядок развалится на части благодаря своим внутренним противоречиям. Существуют и более новые версии критики Просвещения. Современный английский автор Джон Грей, например, утверждает, что с падением Берлинской стены внутренние противоречия Просвещения становятся очевидными для всех и выражаются в повышении уровня преступности и социальных беспорядках в развитых странах — таких, как США 2 . Капитализм усиливает этот процесс; ставя личные интересы над моральными обязательствами и за счет бесконечного новаторства благодаря замещению одной технологии другой, он разрушает строившиеся в течение веков связи в человеческих сообществах и оставляет людей наедине с их голым личным интересом как основой для социального единства.

Согласно этой линии рассуждений, современные общества не развалились буквально на куски только потому, что основываются на определенном виде исторически сложившегося социального капитала, который лишь растрачивается в них, никогда не накапливаясь. Определяющим процесс упадка фактором является секуляризация мира, так как если религия является важным источником морального поведения, то упадок религии на фоне модернизации означает конец социального порядка. Это было ясно сформулировано в книге Фреда Хирша «Социальные пределы роста»: «Социальные добродетели — такие, как правдивость, доверие, признание, сдержанность, долг, необходимые для функционирования индивидуалистической, договорной экономики, основаны в значительной степени на религиозной вере, но индивидуалистский, рационалистский характер рынка разрушает религиозную основу» 3 .

Подобные рассуждения характерны и для обширной литературы о «культурных противоречиях капитализма», в которой доказывается, что капиталистическое развитие в конце концов подрывает само себя, создавая нормы, противоречащие тем, которые необходимы для функционирования рынка. Пожалуй, наиболее известным сторонником такой точки

прения был Йозеф Шумпетер, который утверждает в своей книге «Капитализм, социализм и демократия», что капитализм имеет тенденцию создавать класс элиты, враждебный тем самым силам, которые сделали возможным его существование, и что он в конце концов будет пытаться заменить рыночную экономику социалистической 4 . Даниел Белл утверждает, что изобилие делает трудовую этику вроде бы необязательной, а также создает культурную элиту, которая находится в состоянии перманентной революции против status quo*. Самая сущность художественного модернизма, замечает он, состоит в желании уничтожить установленные нормы, подвергнуть сомнению власть и отвергнуть общественные стандарты 5 . Каждое следующее поколение находит задачу попрания норм все более и более сложной, потому что остается все меньше норм, которые можно разрушить, и все меньше людей, которые могут быть шокированы в своем благодушном конформизме. Это объясняет постоянное усугубление вызывающего поведения — от бессмысленного дадаизма 1920-х годов до непристойного, кощунственного и агрессивного искусства перформансов конца XX века, В результате, согласно Беллу, культурная элита, находящаяся в постоянной оппозиции ко всем ценностям среднего класса, разрушает сама себя, уничтожая производственную основу рыночного общества, которое делает возможным ее собственное существование.

Потенциальный конфликт между рыночным обществом и социальным порядком был отмечен не только Беллом, но и многими другими авторами — такими, как Михаель Зэндел, Алан Вольф и Уильям Дж, Беннетт 6 . Неформальные общественные нормы легче всего создаются и поддерживаются в маленьких стабильных группах, в то время как капитализм настолько динамичен, что постоянно разрывает сообщества на части посредством сокращений рабочих мест, модернизации, создания производств за границей. Огромная эффектив-

* существующее положение дел (лат.). — Примеч. ред.

ная система супермаркетов заменяет семейные магазины, разрушая личные связи, благодаря которым те возникли, во имя более низких цен. Рыночная экономика создает индустрию развлечений, которая будет показывать людям то, что они хотят видеть, вне зависимости от того, полезны или нет для них или их детей сцены насилия или секса. Рыночное общество имеет тенденцию провозглашать героями тех, кто или искусен в делании денег, или скандально знаменит (часто и то, и другое), — в ущерб тем, кто имеет гораздо более значимые, но не переводимые в наличность заслуги 7 .

В прошлом многие секторы американской экономики были защищены от конкуренции регулированием, профессиональными стандартами или сегментированными рынками. С отменой регулирования и открытием экономики США для большей внутренней и глобальной конкуренции в 80-х и 90-х годах многие из этих ранее защищенных секторов подверглись более сильному воздействию конкуренции, что, как можно утверждать, негативно влияет на социальный капитал. Банкиры, которые могли играть в гольф в три часа дня в 50-е и 60-е годы и имели и время, и средства на общественные дела, с прекращением банковского регулирования распоряжаются своим временем и свободными ресурсами гораздо скромнее. Тот вид аргументов, который использовал Джонни Кочран для оправдания О.Дж. Симпсона — отклонение состава присяжных по причине возможности расовой солидарности, — более ранним поколением американских юристов был бы подвергнут серьезному осуждению. Способность профессионального объединения проводить в жизнь подобные неформальные нормы, впрочем, была сильно размыта в условиях усиливающейся конкуренции, с которой юристы сталкиваются сегодня. Кочран не только помог своему клиенту избежать ответственности за убийство, но также сам получил работу на телевидении в качестве ведущего юридической программы.

Проблема литературы о «противоречиях капитализма», помимо того факта, что капитализм еще не развалился и не уничтожил сам себя, заключается в том, что вопрос рассматривается очень односторонне. Мы можем согласиться с тем, что капитализм часто является деструктивной, разрушительной силой, которая подрывает традиционную верность и традиционные обязательства, но он также создает порядок и выстраивает новые нормы для замены тех, которые уничтожаются. Действительно, капитализм, вероятно, является создателем общих норм и таким образом способствует поддержанию морали в современных обществах. Содержание литературы о спонтанном порядке, цитировавшейся во второй части книги, иллюстрирует те способы, которыми децентрализованные группы людей будут стремиться создать порядок, если их предоставить самим себе.

Несомненно, таков был взгляд некоторых мыслителей века Просвещения, которые утверждали, что капитализм не разрушает мораль, а, наоборот, фактически укрепляет. Эта идея впервые была сформулирована Монтескье, который доказывал, что «коммерция... отесывает и смягчает варварские манеры, как мы наблюдаем это каждый день» 8 . Пожалуй, наиболее ясное изложение этой точки зрения принадлежит Самуэлю Рикару (1704 г.), — оно широко цитировалось в XVIII веке:

Коммерция привязывает [людей] друг к другу взаимной полезностью... При помощи коммерции человек учится мыслить, быть честным, приобретает манеры, становится благоразумным и сдержанным в разговорах и действиях. Ощущая необходимость быть мудрым и честным для того, чтобы добиться успеха, он избегает порока или по крайней мере его поведение выказывает приличие или благопристойность, чтобы не будить каких-либо враждебных суждений со стороны сегодняшних и будущих знакомых 9 .

Хотя Рикар ничего не знал о теории игр, он описывал итерацию при игре, в которой репутация честного человека становится ценностью. Адам Смит также верил в моральный эффект коммерции, утверждая, что она способствует пунктуальности, благоразумию и честности, а также улучшает жизнь рабочей бедноты, делая ее менее зависимой от стоящих выше на социальной лестнице 10 . Если понимать его более широко, он защищал капитализм, основываясь не столько на экономике, сколько на морали". Аристократические общества были основаны на стремлении к почестям, которое могло быть удовлетворено лишь через военные действия и завоевания. Буржуазные общества заменили аристократический принцип другим, основанным на более узкой форме личного интереса — используя выражение Альберта Хиршмана, они заменили страсти на интересы, смягчив при этом жестокие и насильственные методы аристократического правления 12 . Члены буржуазного общества проявляют постоянную заинтересованность в трудолюбии, честности, самодисциплине и множестве других мелких добродетелей — благодаря которым, возможно, не достигается аристократическое величие, но по крайней мере смягчаются пороки. Утверждение Фреда Хирша, что добродетель, как и честность, необходима для коммерции и для своего сохранения должна зависеть от религии, в конечном счете абсурдно. Личного интереса предпринимателя достаточно для того, чтобы гарантировать: честность (или по крайней мере ее видимость) будет продолжать существовать.

Правильнее всего будет придерживаться промежуточной точки зрения и считать, что прогресс капитализма одновременно способствует и препятствует моральному поведению. Переход от страстей к интересам не дает чистой выгоды. Аристократическая любовь к почестям лежит в основе всех великих политических стремлений, делая политическую жизнь во многих отношениях зависящей от нее. Великие и благородные дела не начинаются людьми, которые лишь честны, благоразумны, пунктуальны и надежны. Адам Смит в особенности осознавал ограниченность мелких добродетелей, которые стремится поддерживать коммерция — по его мнению, благоразумие внушает лишь «холодное уважение», а буржуазное. стремление к «улучшению своего положения» основано на иллюзии, будто богатство может купить счастье".

Даже если мы должны ограничить наше уважение по отношению к буржуазным добродетелям, можно допустить, что рыночные общества одновременно вредят и помогают моральным взаимоотношениям. Продажная любовь или увольнение служащего с многолетним стажем ради увеличения производительности в самом деле может сделать людей циничными. Но и обратное также случается: люди приобретают социальные связи на рабочем месте и учатся честности и благоразумию, будучи вынужденными работать с другими людьми длительное время. Кроме того, социальный капитал и внутренние неформальные нормы становятся даже более значимыми при переходе от индустриальной к постиндустриальной, или информационной экономике, а ее сложность и технологический уровень растут. Комплексная деятельность должна быть самоорганизующейся и самоуправляющейся. Возможности для этого, если они не создаются основной культурой, будут обеспечиваться частными фирмами, так как от этого зависит их производительность. Мы можем видеть это в новых формах, организации, которые охватывают американские фабрики и учреждения в течение последних двадцати лет, и в особенности в концепции сети. Современные постиндустриальные капиталистические экономики будут создавать постоянный спрос на социальный капитал. В долгосрочной перспективе они также скорее всего; окажутся способны обеспечивать достаточное количество социального капитала, чтобы удовлетворить спрос. Мы можем быть более или менее уверены в этом, поскольку известно, что частные лица ради достижения собственных эгоистических целей будут стремиться создавать социальный капитал № добродетели, связанные с ним, — такие, как честность, надежность и взаимность. Бог, религия и вековые традиции по лезны для этого процесса, но не являются необходимыми. Монтескье и Адам Смит были правы, доказывая, что коммерция стремится улучшить мораль; Бёрк, Даниел Белл и Джон Грей ошибались, заявляя, что капитализм неизбежно разрушает свое собственное моральное основание или, в более широком смысле, Просвещение разрушает само себя.

В этом пункте много путаницы. Джеймс Коулман, социолог, благодаря работам которого в последние годы возродился термин «социальный капитал», утверждает, что последний является общественным достоянием и поэтому имеет тенденцию к недостаточному производству в условиях свободного рынка 14 . Другими словами, социальный капитал является благом для общества в целом; группа индивидов, которая создает социальный капитал, не может зарезервировать блага для себя и поэтому вообще не будет иметь достаточной мотивации его создавать. Это означает, что он должен создаваться нерыночными силами — либо правительством (как в том случае, когда оно обеспечивает общественное образование, имеющее социализирующий эффект), либо негосударственными объединениями, такими, как семьи, церкви, благотворительные учреждения или другие добровольные некоммерческие организации. Многие участники дискуссии о социальном капитале, придерживающиеся этой точки зрения, полагают, что существует четкое различие между нацеленными на получение прибыли корпорациями — такими, как «Интел» или «Жиллетт» — и неправительственными организациями, например, клубом «Сьерра» или Американской ассоциацией пенсионеров. Лишь последние создают социальный капитал и являются частью гражданского общества.

Взгляд, согласно которому социальный капитал является общественным благом, ошибочен. Социальный капитал фактически будет производиться частными рынками, потому что его производство находится в долгосрочных эгоистических интересах индивидов. Корпорация, которая требует высокого уровня честности и вежливости при обслуживании клиентов, или компания, которая немедленно изымает из продажи бракованный юнар, или исполнительный директор, который снижает себе жалованье, чтобы показать солидарность со своими работниками во время кризиса, действуют не из альтруизма — все они имеют долгосрочную заинтересованность в своей репутации честного, надежного, ценящего качество и справедливого делового партнера или просто великого благодетеля. Эти добродетели становятся экономическим активом и в этом качестве делаются желанными для индивидов и компаний, заинтересованных лишь в конечном результате. Подобным образом китобои, владельцы ранчо или рыбаки, которые вырабатывают правила справедливого длительного использования общих ресурсов, делают это не ради охраны окружающей среды; у них есть личная заинтересованность в том, чтобы ресурсы не были истощены, чтобы они могли получать свою долю в течение длительного периода.

Тем не менее социальный капитал имеет иной характер, чем физический или человеческий капитал. Используя выражение экономиста Дасгупты, социальный капитал не является общественным благом, однако он тесно связан с внешними проявлениями экономической деятельности 15 . Другими словами, частные лица могут создавать социальный капитал в своих эгоистических целях, но, однажды возникнув, он во многом оказывает благотворное воздействие на более широкое общество. Корпорации, стремящиеся сделать свою репутацию качества и надежности безупречной, будут повышать общий уровень качества и надежности в обществе. Индивиды, которые считают, что честность — лучшая политика (то есть что честность приносит им выгоду), в конечном счете действуют, не слишком отличаясь от тех, которые верят, что честность должна цениться ради нее самой. Не только социальный капитал вызывает внешние проявления экономической деятельности, он сам зачастую возникает как побочный продукт или внешнее воздействие какой-либо другой деятельности. Знаменитые пуритане Макса Вебера не стремились к богатству путем накопления капитала — они стреми лезны для этого процесса, но не являются необходимыми. Монтескье и Адам Смит были правы, доказывая, что коммерция стремится улучшить мораль; Бёрк, Даниел Белл и Джон Грей ошибались, заявляя, что капитализм неизбежно разрушает свое собственное моральное основание или, в более широком смысле, Просвещение разрушает само себя.

В этом пункте много путаницы. Джеймс Коулман, социолог, благодаря работам которого в последние годы возродился термин «социальный капитал», утверждает, что последний является общественным достоянием и поэтому имеет тенденцию к недостаточному производству в условиях свободного рынка 14 . Другими словами, социальный капитал является благом для общества в целом; группа индивидов, которая создает социальный капитал, не может зарезервировать блага для себя и поэтому вообще не будет иметь достаточной мотивации его создавать. Это означает, что он должен создаваться нерыночными силами — либо правительством (как в том случае, когда оно обеспечивает общественное образование, имеющее социализирующий эффект), либо негосударственными объединениями, такими, как семьи, церкви, благотворительные учреждения или другие добровольные некоммерческие организации. Многие участники дискуссии о социальном капитале, придерживающиеся этой точки зрения, полагают, что существует четкое различие между нацеленными на получение прибыли корпорациями — такими, как «Интел» или «Жиллетт» — и неправительственными организациями, например, клубом «Сьерра» или Американской ассоциацией пенсионеров. Лишь последние создают социальный капитал и являются частью гражданского общества.

Взгляд, согласно которому социальный капитал является общественным благом, ошибочен. Социальный капитал фактически будет производиться частными рынками, потому что его производство находится в долгосрочных эгоистических интересах индивидов. Корпорация, которая требует высокого уровня честности и вежливости при обслуживании клиентов, или ком

пания, которая немедленно изымает из продажи бракованный юнар, или исполнительный директор, который снижает себе жалованье, чтобы показать солидарность со своими работниками во время кризиса, действуют не из альтруизма — все они имеют долгосрочную заинтересованность в своей репутации честного, надежного, ценящего качество и справедливого делового партнера или просто великого благодетеля. Эти добродетели становятся экономическим активом и в этом качестве делаются желанными для индивидов и компаний, заинтересованных лишь в конечном результате. Подобным образом китобои, владельцы ранчо или рыбаки, которые вырабатывают правила справедливого длительного использования общих ресурсов, делают это не ради охраны окружающей среды; у них есть личная заинтересованность в том, чтобы ресурсы не были истощены, чтобы они могли получать свою долю в течение длительного периода.

Тем не менее социальный капитал имеет иной характер, чем физический или человеческий капитал. Используя выражение экономиста Дасгупты, социальный капитал не является общественным благом, однако он тесно связан с внешними проявлениями экономической деятельности 15 . Другими словами, частные лица могут создавать социальный капитал в своих эгоистических целях, но, однажды возникнув, он во многом оказывает благотворное воздействие на более широкое общество. Корпорации, стремящиеся сделать свою репутацию качества и надежности безупречной, будут повышать общий уровень качества и надежности в обществе. Индивиды, которые считают, что честность — лучшая политика (то есть что честность приносит им выгоду), в конечном счете действуют, не слишком отличаясь от тех, которые верят, что честность должна цениться ради нее самой. Не только социальный капитал вызывает внешние проявления экономической деятельности, он сам зачастую возникает как побочный продукт или внешнее воздействие какой-либо другой деятельности. Знаменитые пуритане Макса Вебера не стремились к богатству путем накопления капитала — они стреми-

лись доказать Богу, что являются избранными. Однако в качестве случайного следствия своей бережливости, самодисциплины и стремления доказать избранность они создавали предприятия, которые стали в конечном счете источником огромного богатства.

Таким образом, если мы принимаем тот факт, что социальный капитал является не общественным благом, а скорее частным благом, связанным с внешними проявлениями экономической деятельности, то можно увидеть, что современная рыночная экономика будет все время создавать социальный капитал. В случае отдельных компаний социальный капитал может возникать благодаря (так и происходит) прямым инвестициям в образование и обучение корпоративным навыкам. Существует, конечно, огромная деловая литература о создании корпоративной культуры, которая является не чем иным, как попыткой социализации работников компании при помощи ряда норм, которые будут повышать их готовность к сотрудничеству друг с другом и вызывать чувство групповой идентичности 16 . Японцы — непревзойденные мастера в этом искусстве, они посылают своих подчиненных на жестокие коллективные обучающие тренировки, которые испытывают стойкость и создают узы взаимной зависимости 17 . Как мы заметили в главе 12, многие компании переходят к горизонтальным формам организации, командам, а подобные управленческие структуры обнаруживают, что должны осуществлять значительные инвестиции в обучение своих синих воротничков тому, что, в сущности, является управленческими навыками белых воротничков.

Государство как друг и враг социального капитала

Тот факт, что социальный капитал может создаваться частными компаниями, не означает, конечно, того, что он также не вырабатывается общественными организациями. Всякому, кто думает, что государство не может внедрять ценности, достаточно обратить внимание на Корпус морской пехоты США,

который в течение многих лет преуспевает в превращении мальчиков, многие из которых происходят из низших классов, из бедных и часто неполных семей, живущих в неблагополучных районах, в пехотинцев с необычайно хорошо разработанным набором внутренних организационных правил и норм. Морская пехота добивается этого чрезвычайно иерархическими и авторитарными способами в течение одиннадцатинедельного основного обучения, когда у рекрутов преднамеренно отбивают индивидуализм — им запрещено даже использовать личное местоимение «я».

Один из наиболее важных источников социального капитала в современных обществах — образовательная система, которая в большинстве стран обеспечивается государством как общественное благо. Школы традиционно не просто дают учащимся знания и умения; они также стараются способствовать их социализации в определенных культурных традициях, которые направлены в конечном счете на то, чтобы сделать их лучшими гражданами. В первые десятилетия XX века многие педагоги государственных школ в США считали одной из своих задач приобщение большого числа детей иммигрантов, хлынувших в США в начале века, к общей американской культуре. Доверие, как мы видели, весьма связано с уровнем образования.

На более высоких уровнях образования учебные заведения продолжают успешно создавать социальный капитал. Как я отмечал при обсуждении высокотехнологичных научно-исследовательских работ, приведенном выше, профессиональное образование часто служит важным источником норм и социальных связей. Профессиональная деятельность, создание профессиональных стандартов и сам опыт высшего образования приводят к возникновению сообществ, члены которых имеют общие знания и опыт и где в результате создаются и поддерживаются общие нормы. Уровень высшего образования повысился фактически во всех развитых странах за два последних поколения и, вероятно, будет продолжать расти, так как отдача от образования увеличивается. Поэтому неудивительно, что верхняя часть распределения образования и дохода членов общества соотносится с относительным обилием социального капитала. Как следует из обсуждения гражданского общества в главе 4, изменились не запасы социального капитала в обществе, а его распределение и характер.

Хотя правительства способны создавать социальный капитал, они часто повинны и в его разрушении. Выше было показано, как государства, которые не обеспечивают общественной безопасности или стабильных прав собственности, способствуют тому, что их граждане не доверяют не только правительству, но и друг другу, и в результате возникновение объединений оказывается затруднено. Развитие современных государственных систем социальных пособий, централизация их функций и их вторжение фактически во все области жизни ведут к разрушению спонтанной социальности. В европейских странах, таких, как Швеция или Франция, существует то, что выглядит как активная деятельность ассоциаций частных лиц, но почти все они так или иначе зависят от государственных субсидий или регулирования: без государства многие формально добровольные организации перестанут существовать. В США округа и штаты передали власть федеральному правительству в период Великого Разрыва, а вмешательство правительства часто оказывалось неблагоприятно для частных ассоциаций. Борьба с преступностью и устранение социального беспорядка, описанные выше, — это лишь один пример того, как современное либеральное государство во имя индивидуальных прав может лишать местные сообщества их способности устанавливать правила и нормы для самих себя.

Возьмем другой случай: Джон Миллер указывает, что один из серьезнейших недостатков современной американской общественной системы образования заключается в том, что она больше не ставит себе цели ассимилировать иммигрантов 18 .

Основы гражданственности и американская история и ценности преподаются реже, во многих школах возникают проблемы с поддержанием порядка и предотвращением насилия в классах, и им не до формирования характера учащихся согласно общим культурным паттернам. От школы во многих случаях требуется социализация тех детей, чьи родители не смогли дать своим отпрыскам адекватный социальный капитал и не смогли помочь его удержать. В других случаях государственная школьная система фактически уменьшила запас социального капитала, поощряя такие нововведения, как двуязычие и мультикультурализм, официальная цель которых — развитие чувства собственного достоинства у представителей меньшинств — имела следствием возникновение ненужных культурных барьеров между группами.

Вопрос, на который предстоит ответить в будущем: существует ли для современных либеральных государств абсолютная необходимость увеличивать свою власть и использовать ее для поддержки и признания постоянно расширяющейся сферы индивидуальных прав в ущерб сообществам? Хотя история США на протяжении жизни последних поколений в этом отношении не ободряет, я не знаю таких определяющих исторических сил, которые делали бы подобный исход неизбежным, если он явно нарушает интересы большинства граждан. Возможно, отмена билингвизма в Калифорнии в результате принятия поправки 227 показывает, что современные демократии все еще способны влиять на свое будущее в этом отношении.

Экономический обмен и моральный обмен

Многие люди не согласятся с тем, что что-либо, делаемое корпорацией в ее личных интересах, может иметь какое-то моральное содержание. Это происходит, с моей точки зрения, из-за совершенно разумного различия, которое большинство людей проводят между альтруистическими или мораль ными стремлениями и рациональным личным интересом. Это тем более справедливо для экономистов, которые хотят сохранить свою науку свободной от какой бы то ни было зависимости от моральной мотивации 19 . Моральное рассуждение с точки зрения здравого смысла говорит нам: если я честен и доброжелателен к другому лишь потому, что хочу вести дела с ним и в будущем, то, значит, я не честен и не доброжелателен на самом деле, а действую только по расчету. Добродетель — не добродетель, если она осуществляется не ради себя самой.

Этот кантианский взгляд на моральное поведение, делающий акцент скорее на намерениях, а не результате, особенно важно иметь в виду, оценивая характер человека. Однако на практике не так легко провести границу между моральным и эгоистичным поведением. Мы часто начинаем подчиняться норме из личных интересов, но продолжаем делать это, проникнувшись соответствующей моралью. Вы поступаете на работу в компанию X, потому что нуждаетесь в заработке и хотите платить по закладной, но после того как вы проработали там несколько лет, вы обнаруживаете, что у вас возникло чувство лояльности если не к компании как к объекту абстрактному, то к вашим сослуживцам как к людям. Вы начинаете жертвовать своими личными интересами — остаетесь допоздна в офисе, используете ваши личные связи, чтобы помочь компании — не только потому, что хотите получить премию, но и потому, что таков ваш долг перед сослуживцами. Если компания Х в конечном счете предает вас, сокращая вашу должность, вы чувствуете, что это не просто безличное экономическое решение, но моральная измена: «Я отдал десять лет моей жизни этой компании, и вот что я получил взамен!»

Хотя важно видеть разницу между моральным поведением, имеющим самостоятельную ценность, и рациональным личным интересом, трудно и зачастую неразумно полностью отрывать одно от другого. Рассмотрим различия между рыночным обменом и взаимным альтруизмом, имеющим биологическую основу (как показано в главе 9). При рыночном взаимодействии покупатель и продавец обмениваются товарами и деньгами с взаимной выгодой. В ситуации взаимного альтруизма два человека также обмениваются благами друг с другом с обоюдной выгодой в долгосрочной перспективе. Мы считаем рыночный обмен независимым от морали взаимодействием, тогда как взаимный альтруизм наделяем моральным значением. Почему?

Теоретически единственным различием между этими двумя ситуациями является наличие или отсутствие временного интервала при осуществлении обмена. При рыночном взаимодействии обмен происходит одновременно, тогда как в ситуации взаимного альтруизма один человек может даровать благо и не предполагать никакой немедленной отдачи. Это и составляет суть различия. Если моя подруга попросит меня помочь ей съехать с квартиры, а я скажу: «Хорошо, но только если ты завтра поможешь мне покрасить дом», — можно предположить, что наша дружба не сохранится надолго. Представим себе человека — ограбленного, избитого и оставленного умирать на обочине дороги. Если к нему подойдет незнакомец и предложит помощь, но только если тот немедленно заплатит, то большинство людей будут разгневаны предложением того, что фактически является честным экономическим обменом. Если же незнакомец окажется добрым самаритянином и отвезет человека в госпиталь, то в большинстве случаев пострадавший будет чувствовать себя обязанным найти незнакомца позже, чтобы попытаться отплатить ему добром или хотя бы чтобы поблагодарить его. Последнее представляет собой обмен, но с совершенно другим моральным значением.

Существует очень немного моральных взаимоотношений между людьми, не состоящими в родстве, которые включают в себя акты подлинного одностороннего альтруизма, а не взаимного обмена. Если мы оказываем услуги другу, который грубо отталкивает нас и отвечает оскорблениями и вредом, мы быстро подходим к той точке, когда преданность начинает казаться не столько добродетелью, сколько глупостью. Богатые меценаты, которые жертвуют большие суммы денег благотворительным учреждениям в конце жизни, часто объясняют это тем, что они хотят «вернуть обществу» ту помощь, которую получили, когда были молодыми. В ключевой сцене классического фильма Фрэнка Капры «Жизнь прекрасна» жители Бедфорд-Фоллс приходят на помощь Джорджу Бейли в исполнении Джимми Стюарта в момент, когда он находится на грани банкротства, потому, что он всю жизнь помогал им. Сентиментальная сила этой сцены не в том, что Джордж Бейли вел себя как альтруист, а скорее утверждение, что в настоящем человеческом сообществе альтруизм в конце концов вознаграждается — в данном случае большим количеством звонкой монеты. Мы не считаем — если мы, конечно, не кантианцы крайнего толка, — что моральный характер поведения Джорджа Бейли был умален тем, что оно вело к экономической выгоде. С другой стороны, мы никогда не уравняли бы сдвинутый во времени обмен благами с рыночным. Это сфера компетенции старика Поттера, жестокосердного банкира, главного злодея в этом фильме.

Таким образом, рыночный обмен — это не то же самое, что взаимный альтруизм, который имеет место в моральных сообществах, но также нельзя сказать, что они совершенно не связаны друг с другом. Рыночный обмен способствует обычаям взаимности, простирающимся от экономической к моральной жизни. Моральный обмен способствует личному интересу людей, которые в нем участвуют. Жесткое разделение, которое часто проводят между личными интересами и моральным поведением, во многих случаях трудно осуществить.

Проблема, которую современные капиталистические общества ставят перед моралью, таким образом, не заключается в самой природе экономического обмена. Дело скорее заключается в технологии и технологических изменениях. Капитализм настолько динамичен, является таким источником творческого разрушения, что он постоянно меняет условия обмена, который происходит в человеческих сообществах. Это одинаково справедливо как для экономического обмена, так и для морального обмена, и именно это было источником Великого Разрыва.

Глава 16. Реконструкция: прошлое, настоящее и будущее

Сейчас время вернуться к Великому Разрыву и поднять вопрос о том, что будет дальше. Обречены ли мы катиться ко все более возрастающим степеням социального и морального беспорядка или существуют основания предполагать, что Разрыв является только временным состоянием и что США и другие общества, испытавшие его, успешно создадут новые нормы? И если такой процесс будет иметь место, то какую форму он примет? Произойдет ли это спонтанно или для этого понадобится вмешательство государства посредством общественной политики? Должны ли мы ждать какого-либо непрогнозируемого и скорее всего неконтролируемого религиозного возрождения, которое восстановило бы социальные ценности? Во второй части книги мы рассмотрели матрицу из четырех ячеек, в которой порядок был описан как естественный, самоорганизующийся, религиозный или политический по своей природе. На какой из этих источников порядка мы можем рассчитывать в будущем?

Легче всего ответить на первый вопрос: Великий Разрыв не символизирует окончание долгосрочного морального упадка, который стал неизбежным с приходом Просвещения, светского гуманизма или какого-либо другого глубокого исторического процесса. Хотя культурный акцент на индивидуализме глубоко укоренен в этой традиции, Великий Разрыв имеет

более близкие причины — такие, как переход от индустриальной к постиндустриальной экономике и вытекающие из него изменения на рынке рабочей силы.

Возможно, простейшим путем к получению ответа на вопрос о будущем Великого Разрыва будет изучение Великих Разрывов прошлого. Показатели социального порядка увеличиваются и уменьшаются с течением времени, что говорит о том, что, хотя социальный капитал может часто казаться постоянно убывающим, его запас также увеличивается в определенные исторические периоды. Тед Роберт Гарр приводит оценку, согласно которой число убийств в XIII веке было в три раза выше, чем в XVII; в XVII веке — в три раза выше, чем в XIX, а в Лондоне начала XIX века — в два раза выше, чем в 1970 годах. И консерваторы, порицающие падение морали, и либералы, прославляющие возрастающий индивидуальный выбор, зачастую рассуждают так, как будто бы имел место равномерный переход от пуританских ценностей начала XVII века к современным. Но несмотря на то что светская тенденция к возрастающему индивидуализму была очевидной на протяжении этого длительного промежутка времени, имело место множество колебаний в поведении, которые показывают, что общества были вполне способны увеличивать ограничения индивидуального выбора при помощи моральных правил.

Я начал эту книгу с ссылки на то, что писали классики социологии о сдвиге в нормах, который имел место в то время, когда общества в Северной Америке и Европе переходили от сельскохозяйственного уклада к индустриальному, — сдвиге, заключавшемся в дихотомии между общиной (Gemeinschaft) и обществом (Gesellschaft). Этот переход имел место сначала в Британии, а затем в США — двух первых странах, ставших индустриальными, и несколько позднее — в различных частях континентальной Европы. Существуют веские данные относи тельно того, что конец XVIII и начало XIX веков были периодами возрастания социального беспорядка и морального смятения, при котором различные показатели социального капитала понизились и в Великобритании, и в США.

В США колониальный период не был периодом высокой морали или активного участия в общественной жизни, несмотря на высокий уровень политической активности населения. В 1790-х годах, согласно историку Ричарду Хофштад-теру, до 90 % американцев не принадлежали к организованной церкви или другой религиозной организации 2 . Хотя протестантская религиозность сыграла решающую роль в американском стремлении образовывать объединения, описанном Токвилем, этот пример показывает, что многие американцы оставались относительно изолированными на своих фермах и в деревнях без тех гражданских структур, которые расцвели позже, в XIX веке.

Степень отхода от социальных норм была выше, чем в XVII веке и в более поздние периоды. В начале 1800-х годов потребление алкогольных напитков на душу населения составляло 6 галлонов чистого спирта для каждого жителя Америки старше 15 лет, в то время как в конце XX века этот уровень составил менее чем 3 галлона 3 . Один исследователь считает, что к 1829 году уровень потребления алкоголя на душу населения повысился до невероятных 10 галлонов 4 . Таверны в качестве центров общественной жизни были значительно более популярны, чем церкви, игравшие роль оплотов социального взаимодействия, и пьяные фермеры, возвращающиеся на свои фермы, или рабочие, опрокидывающие пинту виски на пути на работу, были нередким зрелищем. Согласно историку Уильяму Роребо, в начале XIX столетия «культ выпивки у мужчин охватывал все социальные и профессиональные группы. На Западе женатый мужчина просиживал в таверне до тех пор, пока не напивался;

на Востоке сельскохозяйственный рабочий ежедневно получал полпинты или пинту рома; плантатор на Юге считался достаточно умеренным, чтобы принадлежать к методистской церкви, если ограничивал свой ежедневный прием алкоголя квартой персикового бренди» 5 .

Естественно, очень сложно получить количественные данные относительно сексуального поведения в этот период. Статистика внебрачной рождаемости не велась регулярно до XX века. Некоторые социальные историки предполагают тем не менее, что сексуальные нормы стали менее строгими в этот период, чем они были в пуританском XVII веке. Родительский контроль за выбором брачных партнеров ослабел, и, согласно одному исследованию, частота внебрачных беременностей повысилась с 10 % в 1600-е годы до, возможно, 30 % во второй половине XVII века 6 .

То же самое можно сказать и о преступности. Хотя, как кажется, в колониальное время уровень преступности не был высок, большинство социальных историков сходятся на том, что он начал стремительно расти в первые десятилетия XIX века: Бостон, Филадельфия и Нью-Йорк — везде наблюдался этот процесс. В Америке начала XIX века у молодых людей становилось все больше возможностей находиться вне надзора старших. До того времени большая часть наемного труда использовалась в домашнем хозяйстве. Прислуга, подмастерья или поденщики жили и работали под той же крышей, что и их работодатели, которые контролировали их поведение так же, как и поведение членов собственных семей. Однако с развитием фабричной системы работающие мужчины и женщины впервые оказались заняты вне домашнего хозяйства и начали селиться обособленно. Американский Запад был колонизирован преимущественно молодыми мужчинами, а женщины и дети появились там позднее. Все эти условия приводили к высокому уровню преступности. Данный феномен не был ограничен Америкой — Гарр показал, что уровень преступности увеличился в этот период также в Лондоне и Стокгольме 7 . В Лондоне, как и на американском фронтире, наблюдалось увеличение относительного числа молодых мужчин в период с 1821-го по 1841 год 8 .

В дополнение к возрастающим отклонениям от нормы переезд из деревни в город означал, что сельские жители приносили с собой свои привычки в новые, многолюдные и скученные городские районы. Грубость жизни в этот период часто забывается. Вот как, например, описывает Америку начала XIX века Джеймс Линкольн Колльер:

Немногие люди имели собственные кровати, кровати делились иногда между двумя или большим числом людей, особенно в больших семьях, которые были типичными для того времени. Люди редко мылись и носили одну и ту же одежду день за днем. Они жили, окруженные навозом... Ночные горшки они опорожняли на улицы, не слишком обращая внимание на прохожих... Разбитые стекла, покосившиеся двери, гнилые ступеньки оставались неотремонтированными в течение месяцев, если не лет, и дома красились редко. Ненужный хлам — сломанные инструменты, мебель, повозки — годами валялся во дворах ферм... Мужчины и многие женщины жевали табак, и коричневые плевки были везде — не только на полах таверн, но и на полу церкви. Многие люди ели одним ножом, а многие полагались в основном на свои пальцы 9 .

То, что относится к семьям фермеров в США, характеризует также крестьян и городскую бедноту в Великобритании и других европейских странах того времени.

Викторианский период в Великобритании и Америке для многих кажется воплощением традиционных ценностей, но в середине XIX века, когда эта эра началась, ценности были совсем не традиционные. Фактически викторианство было радикальным движением, возникшим как реакция на различные виды социального беспорядка, которые распространились повсюду в начале XIX века, — движением, которое умышленно стреми

лось создать новые социальные правила и привить добродетели населению, которое погрязло в пороке. Переход к викторианским ценностям начался в Великобритании, но был быстро импортирован в США начиная с 1830—1840 годов. Многие институты, ответственные за распространение викторианства, были откровенно религиозными по своей природе, и изменения, которые они принесли, происходили с удивительной быстротой. По словам Э. Джонсона,

В 1825 году предприниматель на Севере господствовал над своими женой и детьми, работал беспорядочно, потреблял огромное количество алкоголя и редко голосовал или ходил в церковь. Десять лет спустя тот же самый человек ходил в церковь два раза в неделю, обращался со своей семьей с добротой и любовью, пил только воду, работал в определенное время и заставлял своих подчиненных делать то же самое, активно поддерживал партию вигов и проводил свободное время, убеждая других, что если они организуют свою жизнь подобным же образом, то мир будет прекрасен 10 .

Диссидентские церкви в Англии и протестантские конфессии в США, в особенности методистское уэсманское движение, в первые десятилетия века возглавили Второе Великое Пробуждение, которое было непосредственной реакцией на рост беспорядка и создавало новые нормы для удержания порядка под контролем. Движение воскресных школ росло по экспоненте и в Англии, и в Америке с 1821-го по 1851 год, как и движение Христианского союза молодых людей (YMCA), которое было перенесено из Англии в Америку в 1850-х годах. Согласно Ричарду Хофштадтеру, число прихожан американских церквей удвоилось за период с 1800-го по 1850 год, причем происходил и постепенный рост респектабельности самой принадлежности к церкви, по мере того как экстатические евангелические конфессии становились более сдержанными в своих религиозных обрядах". В то же время движение за введение «сухого закона» к середине столетия привело к снижению потребления алкоголя на душу населения в Америке до уровня, немного превышающего два галлона 12 .

Религия, в особенности сектантский протестантизм, также была тесно связана с распространением добровольных организаций и развитием гражданского общества в тот период. В 1830 году Токвиль посетил США и отметил распространенность там гражданских объединений. Хотя он и отдает религии должное, он скорее преуменьшает ее роль в распространении организаций и стремлении объединяться. К I860 году приблизительно пятая часть взрослых протестантов Нью-Йорка входила в многочисленные светские организации или гражданские объединения 13 . Историк Грегори Синглтон отмечает, как были важны религиозные институты для роста цивилизации на Западе:

В Куинси, штат Иллинойс, например, Американское общество миссионеров, Общество американского пути и Американский союз воскресных школ оказали большое влияние на быстрое образование социальной базы добровольных союзов... К 1843 году в Куинси было 17 различных миссионерских, исправительных и благотворительных организаций, 15 из которых являлись филиалами национальных объединений. К 1860 году существовало 51 добровольное объединение, в которых состояло примерно 90 % взрослого населения' 4 .

Эти попытки установить новые нормы для британского и американского общества, начавшиеся в 1830-х годах и охватившие время, которое мы называем викторианской эпохой, имели необычайный успех. Воздействие на социальный капитал в обоих обществах было потрясающим, так как массы грубых, необразованных сельскохозяйственных рабочих и городской бедноты были превращены в то, что мы сегодня называем рабочим классом. Под дисциплинирующим воздействием часов-табеля они поняли, что должны работать регулярно, быть трезвыми на работе и соблюдать минимальные приличия.

Возрастание социального капитала также видно по простым показателям — таким, как уровень преступности. Фактически все оценки уровня преступности в XIX веке сходятся на том, что от середины века к его концу происходило постепенное снижение числа случаев нарушения закона. Диаграмма 16.1 показывает уровень серьезных преступлений в Англии и Уэльсе с 1805 года до конца века. Уровень преступности непрерывно рос со времен наполеоновских войн, но затем почти так же непрерывно падал после своего апогея в 1840-х годах 15 . В отдельных американских городах такой апогей мог наступить несколько позднее; Гарр предполагает, что пик в Бостоне и других американских городах пришелся на 1870-е годы 16 . Снижение уровня преступности во второй половине XIX века было тем более удивительным, что случилось в период, когда можно было бы ожидать обратного. После гражданской войны в Америке люди из деревень и ферм наполняли новые городские центры, прибывали новые иммигранты с различными культурами и привычками, и новые ритмы индустриальной жизни нарушали старые социальные взаимоотношения 17 .

Динамика внебрачной рождаемости в Великобритании имеет ту же тенденцию, что и уровень преступности. Пропорция внебрачных детей среди всех новорожденных возросла от немногим более 5 % в начале XIX века до пика в 7 % в 1845 году, затем снизилась до 4 % к концу века 18 .

Было бы ошибкой утверждать, что больший социальный порядок, установившийся в Великобритании и Америке в викторианский период, был просто результатом изменения неформальных моральных норм. Оба общества в тот период создали современную полицию, которая заменила местные агентства и плохо подготовленных шерифов начала XIX века. После

фажданской войны в США полиция стала бороться с незначительными преступлениями против общественного порядка — публичным распитием спиртных напитков, бродяжничеством и тунеядством, что привело к максимальному увеличению арестов за подобные правонарушения около 1870 года 19 . К концу века многие американские штаты начали создавать системы всеобщего образования, целью которых было обеспечить для каждого ребенка возможность учиться в бесплатной государственной школе; подобный процесс в Великобритании начался несколько позднее.

Однако те существенные изменения, которые произошли, были все-таки скорее связаны с ценностями, а не с институтами. Ядром викторианской морали было внушение молодым людям необходимости контролировать свои побуждения, формирование того, что сегодняшние экономисты назвали бы их предпочтениями: отказ от случайных сексуальных контактов, от употребления алкоголя или азартных игр, поскольку все это было бы вредно для них в долгосрочной перспективе. Викторианцы стремились воспитать респектабельные личные привычки в обществе, где подавляющее большинство населения может быть описано лишь как незрелое. Сегодня стремление к респектабельности обычно высмеивается как выражение нетерпимого конформизма среднего класса, но оно имело важное значение в первой половине XIX века, когда вежливость не могла рассматриваться как нечто само собой разумеющееся. Было очень важно научить людей привычкам чистоплотности, пунктуальности и вежливости в ту эпоху, когда все эти три буржуазные добродетели не были распространены.

Существуют примеры морального обновления и других культур. Время сёгунов Токугава в Японии— период феодализма, когда власть принадлежала даймё и воинственным князьям. Жизнь населения находилась в постоянных тисках насилия и была небезопасной. Реставрация Мэйдзи в 1868 году создала единое централизованное государство и быстро по- < давила все виды бандитизма, которые процветали в феодальной Японии. В стране также была создана новая моральная система. Мы считаем такие обычаи, как пожизненный наем, практикуемый большими японскими фирмами, глубокой и древней культурной традицией, но фактически ее появление относится лишь к концу XIX века. В этот период имела место большая текучесть рабочей силы; в особенности были дефицитны квалифицированные работники, постоянно переходившие из компании в компанию. Крупные японские фирмы — такие, как «Мицуи» и «Мицубиси» — обнаружили, что не могут удерживать нужную им квалифицированную рабочую силу, и поэтому с помощью правительства начали кампанию пропаганды добродетели верности. В отличие от примитивных кампаний, проводившихся в бывшем СССР и других коммунистических странах для того, чтобы привлечь людей к бесплатному труду на благо мирового социализма, японская элита использовала тонкие методы для убеждения людей сохранять верность фирме, нации и императору. Верность, конечно, была главной добродетелью самураев, аристократического военного класса, но никогда не была широко распространена среди торговцев или крестьян. Правительство Мэйдзи преуспело в убеждении и этих классов в том, что верность фирме равносильна верности даймё. И все же верность фирме почиталась как обычай, который можно не соблюдать; только после Второй мировой войны пожизненный наем стал распространенным во многих компаниях.

Восстановление социального порядка

Вопрос, поставленный Великим Разрывом, звучит так: может ли опыт Великобритании и Америки или Японии второй половины XIX века повториться в следующем поколении или двух?

Практика показывает, что Великий Разрыв изживает себя и что процесс обновления норм уже начался. Рост преступности, разводов, внебрачной рождаемости и недоверия в начале 90-х годов значительно замедлился, и даже обнаруживают тенденцию к снижению во многих странах, в которых раньше наблюдались вспышки беспорядков. Это особенно касается США, где уровень преступности упал более чем на 15 % по сравнению с максимальным уровнем в начале 90-х годов. Пик числа разводов пришелся на начало 80-х годов, а число рождений детей у матерей-одиночек перестало увеличиваться. Списки лиц, получающих социальные пособия, сократились почти так же значительно, как и уровень преступности, в результате реформы системы государственного социального обеспечения, прошедшей в 1996 году, а также в результате благоприятных условий, обеспечивающихся экономикой 90-х годов с ее почти стопроцентной занятостью. Уровень доверия и в организациях, и на личном уровне также значительно повысился в период с начала по конец 90-х годов.

В прошлом поколении произошло резкое изменение в том, что Маркс назвал бы идеологической надстройкой общества. Когда доклад Мойнихена появился на свет тридцать лет назад, в начале Великого Разрыва, он был осужден почти всеми выразителями респектабельных мнений за «обвинение жертвы» и этноцентризм. Сегодня мнение исследователей прямо противоположно: общепризнанно, что структура и ценности семьи играют важную роль в определении социальных последствий. Академические трактаты, конечно, не влияют напрямую на индивидуальное поведение, но, как писал Кейнс, абстрактные идеи определенным способом просачиваются на уровень массового сознания в течение одного-двух поколений.

Большое количество других признаков наводит на мысль о том, что культурный период постоянно усиливающегося индивидуализма подходит к концу и что по крайней мере некоторые из норм, уничтоженных во время Великого Разрыва, восстанавливаются. В 90-х годах одним из самых значительных событий на радио в США стали передачи, которые вела доктор Лаура Шлезингер — она наставляла своих слушателей в бесцеремонном и часто осуждающем тоне, требуя от них отказа от потакания своим слабостям и принятия на себя ответственности по отношению к супругам и детям. Нет ничего более противоположного ее призывам, чем установки поколения либеральных психиатров, которые в 60-х и 70-х годах советовали людям «прислушаться к своим чувствам» и отказаться от социального принуждения, которое стояло на пути «развития личности».

Две самые большие демонстрации в Вашингтоне в 90-е годы — это Марш миллиона мужчин афроамериканцев, организованный лидером «Черных мусульман» Луисом Фарракха-ном, и марш «Хранителей Обетования», консервативной христианской группы. В обоих этих мероприятиях интересны их направленность против упадка ответственности мужчин по отношению к своим семьям и требование, чтобы мужчины выполняли свои обязанности в качестве отцов, добытчиков и ролевых моделей. Тот факт, что такое большое число мужчин могло выйти на улицу в поддержку мужской ответственности, говорит о понимании широкой общественностью того, что сексуальная и феминистская революции показали: что-то было неверно в тех ожиданиях, которые общество возлагало на мужчин, а мужчины возлагали на самих себя.

И «Черные мусульмане», и «Хранители Обетования» — довольно подозрительные группы в глазах большинства американцев: во-первых, из-за открыто антисемитских взглядов, которые многие годы высказывают Фарракхан и другие лидеры «Черных мусульман», а во-вторых, из-за подозрения многих женщин, что «Хранители Обетования» хотят вновь подчинить женщин мужчинам. Поэтому эти попытки восстановления норм поведения мужчин оказались весьма ограниченными: преследование «Черными мусульманами» чужаков в качестве способа создания коллективной солидарности противоречит американским либеральным принципам; организация «Хранителей Обетования» развалилась из-за своей неспособности обеспечить финансирование собственной бюрократии.

Однако следует ожидать, что консервативная тенденция движения к более строгим нормам сохранится. Первая причина следует из теоретического обсуждения источника порядка, имевшего место во второй части книги: люди — социальные животные по природе и, кроме того, рациональные творцы культурных правил. И природа, и рациональность в конце концов обеспечивают развитие обычных добродетелей — таких, как честность, надежность и взаимность, которые закладывают основу для социального капитала.

Рассмотрим проблему семейных норм. После 60-х годов нормы, управляющие поведением и мужчин, и женщин, в том, что касается семьи, претерпели огромные перемены, ставшие причиной ущемления интересов ребенка, — мужчины бросают семьи, женщины рожают детей вне брака, и пары разводятся из-за зачастую незначительных причин, потакая собственным желаниям. Интересы родителей и их детей очень часто противоречат друг другу: время, которое родители проводят с сыном или дочерью, играя с ними или обучая их, — это время, потерянное для их работы, личной жизни или досуга; жизнь с не слишком замечательным супругом ради детей лишает возможностей новых знакомств и секса. Однако родители, естественно, глубоко заинтересованы в благополучии своих детей. Если показать им, что их поведение серьезно вредит жизненным шансам их отпрысков, они скорее всего поведут себя рационально и захотят изменить свое поведение таким образом, чтобы оно шло на пользу их детям.

Процесс создания рационального набора норм не является автоматическим. За время Великого Разрыва возникло множество культурных когнитивных конструкций, маскирующих для людей последствия их личного поведения для окружающих. Социологи говорили им, что расти в семье с одним родителем не хуже, чем в целой семье. Семейные психологи уверяли, что детям лучше, если их родители разведены, чем если они растут в раздираемой конфликтами семье. Те же психологи говорили им, что их дети будут счастливы, только если они сами будут счастливы, и поэтому правильно прежде всего удовлетворять собственные потребности. Родители оказывались под воздействием массовой культуры, которая рекламирует секс и описывает традиционную семейную жизнь как рассадник лицемерия, угнетения и зла. Изменение такого восприятия требует споров, аргументации — даже в виде конфликта, названного Джеймсом Дэвисоном Хантером «культурными войнами» 20 . Когда вице-президент Дэн Куэйл поднял вопрос о «семейных ценностях» во время президентских выборов 1992 года и критиковал превознесение семей с одним родителем в телесериале «Мерфи Браун», его начали обличать за нетерпимость и невежество. Однако он начал общественную дискуссию, которая имела важные последствия. Президент Клинтон вскоре сделал семейные ценности основой своей избирательной кампании (несмотря на проблемы в собственной семье) и помог легитимизировать идею личной ответственности в качестве отдельной темы дискуссии об общественной политике. Тем временем эмпирические данные говорили о вредоносном влиянии неполных семей настолько убедительно, что их уже нельзя было игнорировать. В конце 90-х годов гораздо больше людей были готовы принять суждение Барбары Дэфо Уайтхед «Дэн Куэйл был прав» относительно важности семейного благополучия, чем даже пять лет назад 21 .

Социальный порядок не будет просто создан заново в результате децентрализованных взаимодействий индивидов и сообществ; его воссоздание должно также осуществляться благодаря общественной политике. Это подразумевает и действия, и бездействие со стороны правительства. Существует очевидная сфера, в которой правительства могут действовать в целях создания социального порядка при помощи полиции и поддержки образования. Уровень преступности уменьшался во многом из-за того, что строились тюрьмы и преступники изолировались от общества. Мы видели, как осознание воздействия социального капитала на рост преступности привело к появлению таких новшеств, как общественный надзор, что определенно оказало воздействие на понижение уровня преступности в американских городах в 90-е годы. Помимо влияния на преступность, однако, общественный надзор имеет очевидное влияние на социальный капитал, создавая большее ощущение социального порядка в городских районах и благоприятствуя возвращению в города людей, готовых участвовать в общественной жизни и устанавливать в общине более строгие стандарты. США также начали серьезные реформы своей государственной системы социальных пособий и пособий на детей, которая внесла свой вклад в проблемы американской семьи во время Великого Разрыва. Готовность таких политиков, как мэр Нью-Йорка Рудольф Джулиани, превращать городские районы в пригодные для людей среднего класса, а не отступать, идя навстречу наиболее маргинальным членам общества, происходит из стремления к восстановлению социального капитала. Другие мэры, такие, как Ставен Голдсмит из Индианаполиса, находят разнообразные способы поддержки гражданских организаций и поощрения граждан, берущих на себя контроль за своей жизнью и соседями 22 .

С другой стороны, часть программы общественной политики заключается не в концепции активного правительственного вмешательства в экономику, а в том, чтобы убрать государство с дороги индивидов и сообществ, которые хотят построить социальный порядок для самих себя. В некоторых случаях это означает, что нужно остановить контрпродуктивные действия государства, как, например, субсидирование матерей-одиночек или поощрение многоязычия и мультикультурализма в школьной системе. В других случаях суды должны находить наилучший баланс между индивидуальными правами и интересами сообщества. Как далеко зайдет это обновление общественных норм? Мы, вероятнее всего, будем наблюдать заметные перемены в уровнях преступности и доверия, а не в нормах, касающихся секса, репродукции и семейной жизни. Процесс обновления норм в первых двух сферах уже обозначился довольно хорошо. Относительно секса и репродукции сильно отличающиеся от прежних технологические и экономические условия нашего века делают крайне маловероятным предположение, что произойдет что-то вроде возвращения к викторианским ценностям. Крайне строгие правила сексуального поведения имеют смысл в обществе, в котором беспорядочный секс с высокой вероятностью приводит к беременности и где появление внебрачного ребенка означает лишения, если не раннюю смерть и для ребенка, и для матери. Первое из этих условий в значительной степени исчезло вместе с появлением контроля за рождаемостью, а второе сильно ослаблено, если не уничтожено сочетанием женских заработков и социальных субсидий. И хотя США могут сократить и резко сокращают пособия, никто не намеревается сделать незаконным контроль за рождаемостью или прекратить предоставление женщинам работы. Индивидуальное стремление к осуществлению рациональных личных интересов также не решит проблем, поставленных падением уровня рождаемости. Именно стремление родителей в долгосрочной перспективе улучшить жизненные шансы своих детей побуждает их иметь меньше детей. Важность родства как источника социальных связей будет, видимо, продолжать падать, и стабильность нуклеарной семьи скорее всего никогда полностью не восстановится. Такие общества, как Япония и Корея, которые до сих пор обнаруживали противоположную тенденцию, скорее всего перейдут к западной практике, а не наоборот.

Однако мы можем надеяться в будущем на разнообразные культурные сдвиги, которые сделают информационный век более дружественным по отношению к детям. Желание жен

щин работать, а не воспитывать детей, очевидно, имеет сильный культурный компонент. Во многих современных обществах — и, в частности, в таких регионах, как Скандинавия, на матерей, остающихся дома с детьми, смотрят свысока их работающие современницы, потому что такова сегодняшняя мода. Если будет доказано, однако, что отказ матерей оставаться дома со своими детьми, когда они маленькие, имеет очевидно вредное воздействие на дальнейшие жизненные шансы их детей, то культурные нормы могут измениться. Возможность не работать несколько лет, чтобы оставаться с маленькими детьми, может стать признаком высокого статуса, состоятельности семьи; возможно, лишь матери из рабочего класса и те, кто живет на пособие, будут вынуждены отдавать своих детей в ясли или на попечение нянь в младенческом возрасте 23 .

Долгожительство также может иметь непредвиденные последствия для выравнивания различий в доходах мужчин и женщин. Увеличение продолжительности рабочей жизни, соединенное с повышенными образовательными требованиями и большей конкуренцией на рынке, означает, что старая модель, по которой молодой человек получал образование, которого хватало на всю его рабочую жизнь, становится менее жизнеспособной. Пожизненный наем стал анахронизмом для многих в США. Европейские страны — такие, как Франция, — которые пытаются держаться принципа пожизненного найма или даже стремятся понизить пенсионный возраст, будут обременены большой постоянной безработицей и огромными расходами на социальные нужды. Многие уволенные в результате сокращения корпорациями в США 80-х и 90-х годов были менеджерами среднего звена, мужчинами в возрасте 40—60 лет. Они были вынуждены начать новую карьеру или, если у них не хватало гибкости, просто выпасть из состава работающих, рано выйдя на пенсию. В будущем, когда люди будут обычно достаточно здоровы, чтобы работать до 70—80 лет, постоянное переобучение станет необходимым и обычным делом. Однако люди, начинающие новую карьеру с новыми навыками на более поздних этапах своей жизни, не могут рассчитывать, что сразу окажутся среди наиболее высокооплачиваемых сотрудников; падение с карьерной лестницы и перемещение на более низкую должность, вероятно, станут повседневным опытом для мужчин. Большая часть разницы в доходах мужчин и женщин обусловлена тем фактом, что женщина вынуждена уходить с работы для того, чтобы воспитывать детей, в результате чего вступает на низкооплачиваемый «материнский путь». В мире, где карьера перестает быть непрерывной и мужчины начинают заново в более солидном возрасте, последствия «материнского пути» могут оказаться менее тягостными. Со временем то, что останется от разрыва в доходах мужчин и женщин, в сочетании с правильным пониманием важности роли матерей в воспитании детей станет казаться не такой уж несправедливостью, требующей немедленного исправления.

Технологии могут помочь замедлить упадок родственных связей и семейной жизни другими способами. Современные сети и технологии коммуникации все больше позволяют людям работать дома. Та идея, что работа и дом должны располагаться в разных местах, целиком является созданием индустриальной эры. До нее подавляющее большинство людей были фермерами или крестьянами, живущими на той земле, на которой работали; хотя существовало разделение труда внутри семьи, домашние дела и производство физически соседствовали друг с другом. Мануфактурное производство часто также имело место внутри домашнего хозяйства, где работники рассматривались как часть большой семьи. Только с приходом фабрик и учреждений индустриальной эры мужья и жены начали проводить свои дни отдельно друг от друга. Когда женщины стали массово вливаться в ряды работающих во второй половине XX века, возможности для секса вне дома значительно увеличились, создав новую проблему сексуальных домогательств и добавившись к испытаниям, которые уже преследовали нуклеарную семью.

Сегодня бесчисленное множество мужчин и женщин в результате сокращений на тэйлоровских фабриках работают дома, связанные с внешним миром с помощью телефона, факса, электронной почты и Интернета. Возможно, сначала они испытывают неудобство от такого изменения, потому что привыкли считать, что дом и работа должны находиться в разных местах. Но это просто предрассудок: нет ничего более естественного и находящегося в согласии с человеческим опытом на протяжении всей истории, чем совмещение дома и работы. Возможно, технология, которая имеет бесконечные возможности для отчуждения нас от естественных желаний и наклонностей, может оказаться в данном случае способной восстановить что-то из полноты и единства жизни, которые индустриализация отняла у нас.

Религиозное возрождение, тогда и сейчас

Как показывает оценка восстановления морали в XIX веке, приведенная выше, религия играла чрезвычайно важную роль в викторианском обновлении норм в британском и американском обществе. Викторианство было ближайшим союзником протестантизма и протестантской элиты, которые доминировали в обоих обществах. В борьбе против алкоголизма, азартных игр, рабства, правонарушений и проституции методисты, конгрегационисты, баптисты и другие священнослужители и рядовые верующие не были простыми солдатами. Они использовали не только церкви, но и свой контроль над государственной школьной системой позднее, в XIX веке, для достижения своих культурных целей. Религиозный символизм также активно использовался японскими правителями после эпохи Мэйдзи для создания новых правил поведения для Японии индустриальной эры. Роль религии в прошлых культурных возрождениях поднимает вопрос о том, будет ли она играть аналогичную роль в преодолении Великого Разрыва. Если она не будет играть такой роли, то мы имеем законное основание спросить, произойдет ли вообще Великая Реконструкция.

Некоторые религиозные консерваторы надеются, а многие либералы боятся, что 'проблема морального упадка будет решена масштабным возвращением к религиозной ортодоксии, западной версии возвращения аятоллы Хомейни в Иран на реактивном самолете. Множество причин делает это маловероятным. Современные общества настолько культурно разнообразны, что не ясно, какая версия ортодоксии могла бы преобладать. Любая форма ортодоксии, вероятно, будет рассматриваться как угроза для больших и важных групп в обществе и поэтому не зайдет слишком далеко, не будет служить основой для расширяющегося круга доверия. Вместо объединения общества консервативное религиозное возрождение может на самом деле ускорить движение к фрагментации и моральной миниатюризации, которые уже имеют место: различные разновидности протестантского фундаментализма будут спорить друг с другом об учении, ортодоксальные евреи станут еще более ортодоксальными, а группы более недавних иммигрантов — такие, как мусульмане и индуисты, могут начать организовываться в политико-религиозные сообщества.

Гораздо более вероятно, что возвращение к религиозности примет более мягкую, децентрализованную форму, в которой религиозная вера окажется не столько приверженностью к догматам, сколько движением существующих в обществе норм и стремлением к порядку. В некоторых отношениях это уже начало происходить во многих частях США. Вместо сообщества, возникающего как побочный продукт строгой веры, люди будут верить из-за стремления стать частью сообщества. Другими словами, люди вернутся к религиозной традиции не обязательно потому, что они согласны с истиной откровения, но именно из-за того, что отсутствие сообщества и мимолетность социальных связей в светском мире заставляют их желать обрести религиозную и культурную традицию. Они будут помогать бедным или своим ближним не потому, что религия от них этого требует, но потому, что они хотят служить своим сообществам и находят, что формы организации, основанные на вере, наиболее подходят для этого. Они будут повторять древние молитвы и участвовать в вековых ритуалах не потому, что верят, будто таково требование Бога, но скорее потому, что они хотят, чтобы их дети разделяли правильные ценности, хотят насладиться утешением, которое содержится в ритуале, и ощутить чувство приобщения, заложенное в нем. В этом смысле они не будут воспринимать религию как таковую серьезно. Религия становится источником ритуала в обществе, которое лишено церемоний, и, таким образом, разумным развитием естественного стремления к социальной общности, с которым рождаются все люди. Это то, что современные, рациональные, скептично настроенные люди могут воспринимать серьезно, точно так же как они воспринимают свою национальную независимость, одеваются в свою традиционную этническую одежду или читают классику своей культурной традиции. Понятая в этом смысле религия теряет свой иерархический характер, и линия, разделяющая спонтанную рациональную и иррациональную власть, становится размытой.

Возрождение ценностей, начавшееся в 90-х годах, и любое обновление норм в обществе, которое может случиться в будущем, исходят из всех четырех ячеек систематики норм, определенной в главе 8: политического, религиозного, самоорганизационного и естественного. Государство не является* ни источником всех проблем, ни инструментом, посредством которого мы можем решить их, но его действия могут уничтожить или восстановить социальный капитал и в большом, и в малом. Мы не стали настолько современными и светскими, что можем обойтись без религии. Мы также не настолько лишены природных моральных ресурсов, чтобы ждать мессию, который спас бы нас. И природа, которую мы постоянно пытаемся выгнать в дверь, всегда возвращается через окно.

Социальный капитал и история

Ранее я говорил, что существует два основных источника расширяющегося круга доверия — религия и политика. На Западе христианство впервые установило принцип универсальности человеческого достоинства, который был спущен с небес на землю и превращен в светскую доктрину универсального человеческого равенства в период Просвещения. Сегодня мы требуем от политики, чтобы она несла почти всю тяжесть этой инициативы, и она удивительно хорошо с этим справляется. Человеческие сообщества были основаны на разнообразных принципах, результатом которых оказывался узкий круг доверия, включающий в себя семью, родственников, династию, секту, религию, расу, этничность и национальную идентичность. Просвещение осознало, что все эти традиционные источники общности были в конечном итоге иррациональными. Во внутренней политике они приводили к социальному конфликту, так как фактически ни одно общество никогда не было гомогенным по любому из этих признаков. Во внешней политике они вели к войне, потому что общества, основанные на различных принципах, постоянно находились в конфликте друг с другом на мировой арене. Только политический порядок, основанный на универсальном признании человеческого достоинства — сущностного равенства всех людей, вытекающего из их способности к моральному выбору, — может устранить эти иррациональности и привести к мирному внутреннему и международному порядку. Республиканская форма правления Канта, американская Декларация независимости и Билль о правах, гегелевское универсальное и гомогенное государство. Всеобщая декларация

прав человека и права, перечисленные в основных законах фактически всех современных либеральных демократий, — все они следуют сегодня принципу универсального признания.

Нации, построенные на этих универсальных либеральных принципах, оказались необычайно устойчивыми на протяжении последних двух веков, несмотря на частые спады и неудачи. Политический порядок, основанный на сербской этнической идентичности или шиизме, никогда не перерастет границ какого-нибудь жалкого угла Балкан или Ближнего Востока и, конечно, никогда не сможет стать основополагающим принципом больших, разнообразных, динамичных и сложных современных обществ — как, например, составляющих Большую Семерку. Они не только столкнулись бы с неразрешимыми политическими противоречиями, связанными с религиозными или этническими меньшинствами, но их враждебность к нововведениям закрыла бы для них возможность свободного экономического обмена и, следовательно, участия в современной экономической жизни. Логика либерального и демократического политического порядка становится более настоятельной, по мере того как общества экономически развиваются, так как согласование всех разнообразных интересов, которые существуют в нем, требует одновременно и участия, и равенства. Развитие современной естественной науки дви-жет экономическое развитие, а экономическое развитие ведет за собой — с отставаниями, спадами и ошибками — процесс политического развития в направлении либеральной демократии. Поэтому мы можем ожидать долгосрочной прогрессивной эволюции человеческих политических институтов в направлении либеральной демократии 24 .

Главная проблема, связанная с этим в основном оптимистическим взглядом на исторический прогресс, заключается в том, что социальный и моральный порядок не обязательно следуют за политическим порядком и экономическим развитием. Существует две причины, в силу которых культурные предпосылки политического порядка не могут приниматься как данность. Первая заключается в том, что либеральные общества приобретают политический порядок ценой морального консенсуса. Единственная моральная директива, которую обеспечивает либеральное общество, — это универсальные обязательства терпимости и взаимного уважения. Сначала это не было проблемой, потому что многие либеральные общества — такие, как США, Британия и Франция — начинали развиваться как относительно гомогенные в культурном отношении: в них доминировала одна культурная группа и одна религия. Однако со временем они становились больше и гораздо более культурно разнообразными. Уменьшение населения, поощрение иммиграции и национальные границы, сделавшиеся проницаемыми благодаря дешевому транспорту и развитым коммуникациям, — все указывает, что движение к большему разнообразию повсеместно сохранится. Даже такие страны, как Япония, которым до сих пор успешно удавалось поддерживать достаточный уровень культурной и этнической гомогенности, в будущем столкнутся с такими же проблемами.

В США и других англоязычных демократиях, так же как и во Франции, эти культурные центробежные силы традиционно компенсируются за счет создания новой гражданской идентичности, не связанной ни с этнической принадлежностью, ни с религией. «Американизация», возникшая в равной степени из политических идеалов демократии и англосаксонских культурных традиций, доступна всем детям иммигрантов в США. Французское гражданство, основанное на классическом республиканизме и французской литературной культуре, одинаково доступно — по крайней мере в теории — чернокожему из Сенегала или арабу из Туниса, хотя иммиграция вызывает во Франции гораздо более серьезную негативную реакцию в форме Национального фронта Жана-Мари Ле Пена.

Главный вопрос на будущее заключается в том, выживут ли эти универсалистские формы культурной идентичности под атаками со стороны принципиальной веры в мультикультурализм,

которая переходит границы культурного разнообразия и требует поощрения культурных различий. Моральная миниатюризация, которая была описана выше при обсуждении американского гражданского общества, лишь частично произошла потому, что общество стало более разнородным. Более важной причиной этого процесса является распространение принципиальной веры в моральный релятивизм — идея, согласно которой никакой отдельный набор ценностей или норм не может или не должен быть преобладающим. Когда такой релятивизм распространяется на политические ценности, на которых основан сам режим, либерализм начинает разрушать сам себя.

Второй проблемой, с которой сталкиваются либеральные общества, защищая свои собственные культурные основания, является угроза, вызванная технологическими изменениями. Социальный капитал — это не какой-то редкий и драгоценный предмет, который был создан однажды в век веры и передавался по наследству в силу древней традиции. Он не имеет и постоянного источника, который сегодня безжалостно уничтожается нами, современными светскими людьми. Однако хотя запас социального капитала постоянно пополняется, этот процесс не идет автоматически, легко и без затрат. То же самое изобретение, которое увеличивает производительность или создает новую отрасль промышленности, подрывает существующее сообщество или делает весь уклад жизни устаревшим. Общества, вставшие на эскалатор технологического прогресса, постоянно вынуждены играть в догонялки, поскольку социальные правила развиваются, чтобы соответствовать изменившимся экономическим условиям. Машинное производство перемещает людей из деревни в город и отделяет мужей от семей, в то время как информационные технологии возвращают их в сельскую местность и толкают женщин на работу. Нуклеарные семьи исчезают с появлением сельского хозяйства, появляются вновь с индустриализацией и начинают приходить в упадок с переходом к постиндустриальной эре. Люди могут со временем приспособиться ко всем этим изменившимся условиям, но скорость технологических изменений зачастую может превышать скорость социального приспособления. Когда производство социального капитала не способно удовлетворить потребность, обществам приходится платить за это дорогую цену.

В обществе происходят два процесса, развивающихся параллельно. В политической и экономической сфере история является прогрессивной и линейной, и в конце XX века кульминацией этого стала либеральная демократия как единственный жизнеспособный выбор для технологически развитых обществ. В социальной и моральной сфере, однако, история, кажется, является цикличной, и социальный капитал убывает и возрастает на протяжении жизни многочисленных поколений. Нет ничего, что гарантировало бы рост социального капитала в цикле. Единственное основание для надежды — это очень мощные внутренние человеческие способности к воссозданию социального порядка. От успеха этого процесса воссоздания зависит, будет ли стрела Истории направлена вверх.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология












 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.