Фукуяма Ф. Великий разрыв

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть вторая. О генеалогии морали

Глава 8 Откуда появляются нормы?

«Грузики»

Несколькими милями южнее моего дома в пригороде Вашингтона, округ Колумбия, каждый будний день происходит любопытный ритуал 1 . В Спрингфилде, штат Виргиния, на улице около ресторана «У Боба» на углу Блэнд-стрит и Олд-Кин-Милл-роуд во время утреннего часа пик образуется очередь людей. Останавливается машина, и два-три пассажира — никто из них водителю не знаком — садятся, чтобы поехать на север в центр Вашингтона. Вечером тот же ритуал протекает в обратном порядке: машины, полные незнакомцами, возвращаются из городского центра и высаживают своих пассажиров так, чтобы они могли сесть на свои собственные средства передвижения и добраться домой.

Люди, которые таким образом совершают совместные поездки, называют себя «грузиками», а такая практика началась в 1973 году, когда правительство из-за нефтяного кризиса ввело на дорогах, выходящих на трассу номер 95, ведущую из южных пригородов в округ Колумбия, правило «большой загрузки автомобилей», которое означает, что во время часа пик каждая машина, использующая такую дорогу, должна иметь как минимум трех пассажиров. Трасса номер 95 известна как наиболее переполненная магистраль в районе Вашингтона. Пользуясь преимуществами, которые дали введенные правила, как водители, так и пассажиры могут сэкономить сорок минут по дороге на работу в город.

«Грузики» выработали за эти годы сложный набор правил. Ни автомобили, ни пассажиры не могут нарушить очередность; пассажиры вправе отказаться сесть в конкретную машину; курение и предложение денег запрещены; этикет «грузиков» требует, чтобы разговоры не касались спорных вопросов — таких, как секс, религия и политика. Процесс замечательным образом упорядочен. За прошедшие годы было только два криминальных инцидента, причем оба они произошли зимой в темное утреннее время суток, когда машину ожидало немного пассажиров. В результате никто не оставит женщину в очереди «грузиков» одну.

«Грузики», по сути, создают социальный капитал. Они выработали правила кооперации, которые позволяют им добраться до работы немного быстрее. Особый интерес в культуре «грузиков» представляет то, что она не была специально кем-то создана. Ни правительственная бюрократия, ни историческая традиция, ни харизматический лидер не установили правил, где встречаться и как себя вести; все это появилось просто из желания людей добираться до работы быстрее. Правительство, конечно, некоторым образом ответственно за причину появления «грузиков». Если бы оно не утвердило правило «большой загрузки автомобилей», эта практика никогда бы не развилась; оно может и прекратить существование «грузиков», изменив, как некоторые предлагали, правила: заменив минимум — трех пассажиров — на двоих. «Грузики» как общественное явление спонтанно заняли «экологическую нишу», созданную постановлением правительства; это пример социального порядка, направленного снизу вверх и созданного людьми, преследующими свои собственные частные интересы.

О практике «грузиков» нужно сказать еще кое-что. Хотя она не была кем-либо преднамеренно создана, она не могла появиться где угодно. В окрестностях Вашингтона есть много районов, в которых возникновение порядка такого типа весьма маловероятно. Некоторые районы слишком опасны для того, чтобы люди ждали на улице; в других население слишком текуче и жители слишком культурно разнородны, чтобы прийти к соглашению относительно правил. «Грузики» проявляют готовность сесть в машину совершенно незнакомого человека, готовность доверять ему, потому что, по словам одного из участников: «Это государственные служащие... Они безопасны» 2 .

Вселенная норм

Может показаться, что движение «грузиков» имеет весьма отдаленное отношение к вопросам преступности, распада семьи и доверия, которые рассматривались в первой части этой книги, но на самом деле оно очень важно, поскольку на его примере мы можем увидеть, как создается социальный капитал. Социальный капитал не является, как то иногда изображают, редкостным культурным сокровищем, которое передается из поколения в поколение, — чем-то, что, однажды потеряв, уже невозможно восстановить. Скорее он все время создается людьми в их повседневной жизни. Социальный капитал создавался в традиционных обществах, и он создается день ото дня индивидами и организациями в современном капиталистическом обществе. Более того, значение социального капитала растет по мере развития технологии, сокращения структур управления корпораций, а сети заменяют иерархию в качестве способа структурирования деловых отношений.

Пример «грузиков» показателен, потому что он демонстрирует, как проявление социального порядка — ограниченное, но эффективное — может вырасти из повседневной жизни. Этот пример противоречит тому, что большинство людей думают о социальном порядке. Если их об этом спросить, то они, вероятнее всего, скажут, что порядок возникает потому, что кто-то навязывает его обществу. Томас Гоббс, основоположник современной политической науки, утверждал, что естественным состоянием человека является война всех против всех и что для того, чтобы избежать анархии и чтобы навести порядок, необходим могущественный Левиафан государства. Именно по этой причине многим людям не нравятся конно-тации, связанные с выражением «социальный порядок»: это звучит авторитарно и угрожающе, особенно для американского уха. С другой стороны, люди обычно присоединяются к мнению Гоббса, когда сталкиваются с перспективой беспорядка. Если это прогрессивные личности, которые относятся с подозрением к ничем не ограниченным рыночным отношениям, они хотят, чтобы порядок был навязан государством в лице регулирующего ведомства; если это консерваторы-традиционалисты, то они чаще всего желают, чтобы люди подчинялись предписаниям религии.

Систематическое изучение того, как порядок, а следовательно, и социальный капитал могут возникнуть спонтанно, независимо от действий власти, является одним из важнейших интеллектуальных достижений конца XX века. Ведущую роль в этом играют экономисты, что неудивительно, поскольку экономика как наука основное внимание уделяет рынку, который сам по себе является лучшим примером спонтанного возникновения порядка. Фридрих фон Хайек первым предложил программу изучения того, что он назвал «развернутым . порядком человеческой кооперации», то есть общей суммы всех правил, норм, ценностей и принятых образцов поведения, которые позволяют индивидам сотрудничать в капиталистическом обществе 3 . Хотя Хайек известен своими антигосударственными взглядами и позицией сторонника свободного рынка, он серьезно верит в необходимость порядка, и большая часть намеченного им плана исследований касается того, как порядок возникает в отсутствие централизованных иерархических структур — таких, как государство.

Однако понятие о спонтанном порядке не является прерогативой экономики. Ученые, начиная с Дарвина, сделали вывод, что высокая степень порядка, характерная для биологического мира, не была создана Богом или каким-то другим творцом, а возникла из взаимодействия простейших образований. Как отмечает Кевин Келли, редактор журнала «Уай-ед», пчелиный рой демонстрирует сложное поведение, но не управляется маткой или какой-нибудь другой пчелой; оно результат деятельности отдельных пчел, следующих относительно простым правилам поведения (например, лететь к нектару, избегать столкновения с препятствиями, держаться рядом с другими пчелами) 4 . Искусно построенные термитники, высота которых больше человеческого роста, снабженные собственной системой подогрева и кондиционирования воздуха, не были никем спроектированы; тем более не способны составлять сложные планы те достаточно примитивно организованные создания, которые их построили. Именно так во всем мире природы порядок создается слепыми, не управляемыми разумом процессами эволюции и естественного отбора 5 . Компьютеры могут симулировать сложное поведение, не выполняя детально разработанные программы, которые определяют все аспекты их действий, а лишь моделируя простые факторы, подчиняющиеся простым правилам, и следя за тем, что появится в результате. Институт Санта-Фе был создан в 80-е годы для изучения как раз этого типа феноменов — так называемых комплексных адаптивных систем 6 .

Никто не станет отрицать, что социальный порядок часто создается иерархией. Однако полезно убедиться, что порядок может возникнуть из самых разных источников — от иерархических и централизованных типов власти до совершенно независимых и спонтанных взаимодействий индивидов. Схема 8.1 является иллюстрацией этого континуума. Иерархия может принимать множество форм — от трансцендентной (к примеру, Моисей, спускающийся с горы Синай с десятью заповедями) до светской (как тогда, когда глава исполнительной власти вводит новые правила деятельности корпораций в их отношениях с клиентами). Спонтанно возникающий порядок также имеет разнообразные источники — от слепых взаимодействий биологических сил (как в случае табу на инцест, описанном ниже) до высоко структурированных переговоров между юристами по поводу прав на подземные водные ресурсы. В целом спонтанно возникшие нормы обычно бывают неформальными — они не фиксируются в письменной форме и не публикуются, в то время как нормы и правила, созданные иерархическими источниками власти, обычно принимают форму писаных законов, конституций, сводов правил, священных текстов или схем бюрократических организаций. В некоторых случаях граница между спонтанным и иерархическим порядком бывает неотчетлива. В англоязычных странах — таких, как Британия и США — гражданское законодательство развивается спонтанно посредством взаимодействия многих судей и адвокатов, но оно также признается обязательным формальной юридической системой.

Помимо распределения социальных норм в континууме от производимых иерархически до происходящих спонтанно, возможно наложение на него другого континуума — норм, которые являются продуктом рационального выбора, и норм, которые унаследованы обществом и не являются заранее обдуманными. Сочетание двух осей дает матрицу, содержащую четыре возможных типа норм, как показано на схеме 8.2. Термин «рациональный выбор» употребляется здесь только для обозначения того факта, что различные варианты норм осознанно дискутируются и заранее сравниваются. Очевидно, рациональное обсуждение может привести к неудачному выбору, который не служит истинным интересам людей, которые делают этот выбор, в то время как нерациональные нормы могут быть вполне функциональными — как в том случае, когда религиозная вера способствует поддержанию социального порядка или экономическому росту.

Во многих отношениях это разделение между рациональным и нерациональным соответствует разграничению между социологией и экономикой. В конечном счете, социология — это дисциплина, посвященная изучению социальных норм. Социологи полагают, что люди по мере взросления и достижения зрелости благодаря социализации и идентификации следуют многочисленным ролевым моделям — католик, рабочий, преступник, мать, бюрократ, — которые определяются комплексными нормами и правилами. Эти нормы связывают людей в общину, которая жестко требует их соблюдения, резко ограничивая варианты жизненных выборов индивида. Предполагается, что матери должны любить своих детей; если они топят их в автомобиле, как сделала Сьюзан Смит в Южной Каролине в 1994 году, общество сурово наказывает их с помощью законодательных мер и морального осуждения.

Эмиль Дюркгейм утверждал, что социология превосходит экономику в раскрытии наиболее фундаментального слоя человеческой мотивации. Экономисты исходят из того, что человеческие существа при встрече вступают в рыночный обмен товарами. Дюркгейм утверждал, что рыночный обмен предполагает существование неэкономических социальных норм, которые предписывают, к примеру, чтобы покупатели и продавцы заключали сделки мирно, а не выхватывали оружие и не пытались ограбить и убить друг друга 7 . Предположение экономистов о том, что рост стоимости денежной единицы увеличит производительность труда рабочих, согласно Максу Веберу, было неверно, поскольку стремление к максимальной производительности само является исторически обусловленной социальной нормой. В некоторых традиционных обществах высокая стоимость денежной единицы может означать, что крестьяне раньше будут прекращать работу, поскольку стремятся заработать минимум, дающий пропитание на ближайшее время 8 .

Акцент, который социологи делают на общественных нормах, может привести к мысли, что социологию от экономики отличает то, что социология говорит об ограничениях, тогда как экономика говорит о свободе выбора. В своей часто цитируемой статье Дэннис Ронг жаловался на то, что его коллеги-социологи «пересоциализировали» взгляд на человека: если бы человеческие существа полностью состояли из норм и ограничений, то как было бы возможно понять способы, которыми индивиды что-то изобретают и становятся предпринимателями, новаторами или преступниками 9 ? Современная неоклассическая экономика, наоборот, основывается на модели рационального, дающего максимальную выгоду поведения, в котором выбор человека играет центральную роль. Другими словами, люди принимают решение делать что-то, потому что они имеют в этом собственный рациональный интерес. Некоторые версии неоклассической экономики утверждают, что человеческое действие состоит из серии последовательных рациональных актов выбора в ответ на изменение окружающих условий, в которых интернализованные социальные правила играют очень незначительную роль.

Однако на протяжении последнего поколения экономисты все больше внимания уделяли важности норм и правил в экономической жизни 10 . Рональд Хейнер обратил внимание на то, что мыслящие человеческие существа просто не могут делать рациональный выбор в каждый момент своей повседневной жизни. Если бы нам пришлось это делать, наше поведение было бы, с одной стороны, непредсказуемо, а с другой — парализовано, поскольку мы вечно вычисляли бы: стоит ли давать чаевые официанту, торговаться ли с водителем такси по поводу стоимости проезда или какую сумму перечислять на пенсионный счет". В действительности рациональным поведением является принятие упрощающих правил поведения, даже если эти правила не всегда и не при всех обстоятельствах приводят к успеху, так как принятие решения само по себе является дорогостоящим и часто основывается на информации, которая недоступна или неточна. Добровольно принятые правила — такие, как «Не покупай ничего необдуманно» или «Не позволяй ему вольностей на первом же свидании» — могут привести к неверному решению, когда речь идет о свитере или молодом человеке, которые, возможно, являются находкой всей жизни, но в среднем и в долгосрочной перспективе люди чувствуют, что их интересы лучше удовлетворяются при ограничении выбора четко очерченными правилами. Как мы увидим, для этого имеются веские биологические основания: люди стремятся подчиняться правилам и желают, чтобы и другие им подчинялись. Они испытывают чувство вины, когда нарушают правила, и гнев, когда так поступают другие.

Целая область экономики «нового институционализма» основывается на том наблюдении, что правила и нормы являются решающими факторами для рационального экономического поведения 12 . То, что историк экономики Дуглас Норт назвал «институтом», — норма или правило, формальное или неформальное, управляющее человеческим социальным взаимодействием". Он обратил внимание на то, что нормы являются решающим фактором для снижения стоимости сделки. Если бы у нас не было норм (требующих, к примеру, взаимного уважения прав собственности), то нам пришлось бы договариваться о правилах владения собственностью для каждого отдельного случая — ситуация, которая не способствовала бы ни рыночному обмену, ни инвестициям, ни экономическому росту.

Таким образом, экономисты, как и социологи, подчеркивают важность норм. В чем они действительно отличаются, так это в том, как они сами воспринимают свою способность дать истолкование происхождению норм и правил. Социологи (так же как и антропологи) более успешно описывают нормы, нежели объясняют, почему они стали именно такими. Многие социологические описания рисуют в высшей степени статичную картину человеческого общества — к примеру, что социализация подростков из низшего класса в итальянских кварталах Нью-Йорка происходит под «давлением групп сверстников» и приводит к вхождению в банды 14 . Утверждения такого рода просто обходят тот вопрос, откуда вообще возникли такие групповые нормы. Мы можем проследить их генезис на протяжении поколения или двух в прошлом, но в конце концов столкнемся с отсутствием данных о более глубинных истоках. Одно время существовала школа «функциональной» социологии и антропологии, которая пыталась найти рациональные прагматические причины для самых причудливых социальных правил. К примеру, возникновение у ин-дуистов запрета на употребление в пищу говядины приписывалось тому обстоятельству, что коров нужно было сохранить для другого использования — в качестве тягловых или дойных животных. При этом нельзя объяснить, почему мусульмане в Индии, живущие в тех же экологических и экономических условиях, с удовольствием едят говядину или почему этот запрет распространяется на «Макдоналдс» в Нью-Дели, который может импортировать всю необходимую говядину из Австралии или Аргентины 15 .

Эту брешь попытались закрыть экономисты, готовые применять свою методологию к самым широким аспектам социального поведения. Большая и хорошо развитая ветвь экономики, известная как теория игр, стремится объяснить, как возникают социальные нормы и правила 16 . Экономисты не отрицают, что человеческие поступки регулируются правилами и нормами, однако то, как человеческие существа приходят к этим нормам, является для них рациональным и потому объяснимым процессом.

Если говорить немного упрощенно, то экономическая теория игр начинает с предпосылки, что мы все появляемся на свет не как сверхсоциализированные члены общества, по Ден-нису Ронгу, со множеством социальных связей и обязательств друг перед другом, а скорее как изолированные индивиды с багажом эгоистичных желаний и предпочтений. Однако во многих случаях мы можем удовлетворить эти предпочтения более эффективно, если будем сотрудничать с другими людьми, и в результате приходим к созданию норм сотрудничества, управляющих взаимодействием членов общества. Согласно этой точке зрения, люди могут вести себя альтруистически, но только в силу осознания, что альтруизм выгоден им самим (предположительно потому, что другие люди в таком случае тоже будут вести себя альтруистически). Математический аппарат теории игр направлен на выработку формальных стратегий, с помощью которых люди могут переходить от удовлетворения эгоистических интересов к совместным действиям.

Интерпретация экономистами источников социальных норм с помощью теории игр — это, по сути, углубление и расширение взглядов на истоки общества, предложенных классиками-либералами — Гоббсом, Локком и Руссо. Каждый из этих мыслителей понимал под естественным состоянием общества наличие множества изолированных эгоистичных индивидов 17 . Для Гоббса гражданское общество возникло тогда, когда эти индивиды заключили общественный договор, создав Левиафана — государство, которое поддерживало бы порядок и гарантировало права, которыми они владели, но не могли полностью реализовать в естественном состоянии. Хотя взгляды Локка на естественное состояние были более умеренными, чем война всех против всех по Гоббсу, он, как и последний, не постулирует никаких социальных инстинктов у человеческих существ вне семьи. Для Руссо изоляция примитивных человеческих существ носит еще более выраженный характер:

секс для них естествен, а образование семьи — нет. Общество было создано позже, в исторические времена, в результате взаимодействия людей. Этот «методологический индивидуализм» продолжает доминировать в мышлении современных продолжателей этой традиции 18 , включая приверженцев теории игр и экономистов — таких, как Гэри Беккери Джеймс Бьюкенен, которые попытались привлечь свою дисциплину к исследованию неэкономических аспектов социальной жизни — таких, как политика, расовые отношения и семья.

Если мы попытаемся обнаружить различные типы норм внутри приведенной выше матрицы из четырех ячеек, мы получим что-то вроде схемы 8.3. Правила, касающиеся практики «грузиков», с обсуждения которых началась эта глава, попадут в ячейку «рациональные, спонтанно созданные». Эти правила возникли независимо, но, вероятно, после некоторых обсуждений, а также проб и ошибок участников. Формальный закон, установлен ли он диктатурой или демократией 19 , попадет в ячейку «рациональные, иерархические», так же как создание конституции, социальная инженерия и все другие попытки управлять обществом сверху. С другой стороны, неписаные законы возникают точно так же, как и правила «грузиков», — спонтанно и рационально. Организованная религия, основанная на божественном откровении, обычно происходит из иерархического источника — по сути, от самого главного иерархического авторитета — Бога, а правила, которые она предписывает, не являются принятыми в результате рационального обсуждения. Некоторые народные религии (к примеру, даосизм или синтоизм в Восточной Азии) и квазирелигиозные культурные практики, возможно, образовались децентрализованным, нерациональным путем. В наше время народная религия оказалась заменена добровольными сектами, которые зависят меньше от иерархического авторитета, чем от коллективных верований маленьких общин. Эти формы религиозных норм принадлежат, соответственно, таким образом, к нижней левой и нижней правой ячейкам. Наконец, определенные нормы основаны на биологии и попадают в ячейку «иррациональные, спонтанно созданные». К этой категории относится табу на инцест. Самые последние исследования говорят о том, что табу на инцест у человека, хотя и является конвенциональным, оказывается следствием естественного отвращения человеческих существ к половым отношениям с близкими родственниками. Какие-нибудь версии табу на инцест скорее всего существовали бы, даже если бы не было никаких явных культурных механизмов, его поддерживающих.

Наконец, можно разместить различные социальные науки в аналогичной матрице (см. схему 8.4). Экономика как изучение рынков в первую очередь имеет отношение к правилам рационального и спонтанного обмена. Политология, изучающая государство, фокусирует свое внимание на законодательстве и формальных институтах правления. Социология тесно связана с изучением религии и других иерархических и нерациональных норм, тогда как антропология и все в большей степени биология имеют дело с нормами, которые нерациональны и возникают неиерархическим образом. Понятно, что каждая из этих дисциплин стремится выйти за пределы собственной ячейки. Существуют социология права и социология экономики, политологи уделяют внимание политической культуре и другим нерациональным и неиерархическим политическим нормам, а экономисты в последнее время стремятся применить свой внушительный методологический аппарат рационального выбора к практически всем аспектам человеческого поведения.

Теперь, когда мы определили четыре широкие категории норм, мы можем обратиться к вопросу, как они возникают.

Глава 9 Человеческая природа и социальный порядок

Любопытно, что экономисты, которые, как правило, по политическим убеждениям принадлежат к правым, разделяют с социологами (по большей части левыми) веру в то, что нормы являются социально сконструированными. Однако они интерпретируют это конструирование по-разному. Для экономистов оно обычно представляет собой следствие процесса рационального торгового обмена среди более или менее равных индивидов, в то время как для социологов оно чаще всего осуществляется сильнейшими (будь то по социальному классу, полу, расе или любой другой категории статуса), создающими правила, с помощью которых они могут господствовать над слабыми. Но на протяжении большей части XX века в социальных науках преобладало мнение, что социальные нормы конструируются обществом и что, если кто-то хочет объяснить какой-нибудь частный социальный факт, ему следует, по словам Дюркгейма, обратиться скорее к «более ранним социальным фактам», нежели к биологии или генетике'. Социологи не отрицают, что человеческое тело создано природой, а не воспитанием, но так называемая стандартная модель науки об обществе утверждает, что биология управляет только телом; разум, который является источником культуры, ценностей и норм, — это совершенно другая область 2 . Эта область определяется набором предположений о природе человеческого познания. Согласно традиции, заложенной английским мыслителем XVII века Джоном Локком и продолженной бихевиоризмом Джона Уотсона и Б.Ф. Скин-нера, психика — это tabula rasa; согласно этим взглядам, человек способен к вычислениям, ассоциациям, запоминанию — и ничего более. Какие бы знания, привычки, ассоциации и т.п. ни заполняли разум взрослого человека, они возникли только на протяжении жизни и целиком основаны на опыте. Правила, которыми мы ограничиваем наши акты выбора, были заложены либо в результате рационального решения (по мнению экономистов), либо в результате социализации в раннем детстве (по мнению социологов и антропологов).

Однако появляется все больше данных, поставляемых науками о жизни, которые свидетельствуют о том, что стандартная модель науки о обществе неадекватна — человек рождается с уже существующими когнитивными структурами и соответствующими возрасту способностями к обучению, которые естественным образом вводят их в общество. Другими словами, существует такая вещь, как человеческая природа. Для социологов и антропологов существование человеческой природы означает, что культурный релятивизм должен быть пересмотрен и что возможно распознать культурные и моральные универсалии, которые, если применять их беспристрастно, можно использовать для оценки конкретных культурных практик. Более того, человеческое поведение не настолько пластично и, следовательно, не настолько поддается манипуляции, как большую часть XX столетия считали представители этих дисциплин. Для экономистов существование человеческой природы означает, что взгляд социологов на человека как на существо в силу своей природы социальное более точен, чем их собственная индивидуалистическая модель. А для тех, кто не является ни антропологом, ни социологом, ни эконоистом, понимание изначальной сущности человека подтверждает общепринятые представления о том, как люди думают и действуют, которые решительно отрицались прошлыми поколениями представителей социальных наук, — к примеру, представление о том, что мужчины и женщины отличаются друг от друга и что мы являемся политическими и социальными созданиями, обладающими моральными инстинктами. Это прозрение крайне важно для обсуждения проблемы социального капитала, поскольку оно означает, что последний в результате инстинктивных побуждений будет закономерно генерироваться человеческими существами.

Исторические корни релятивизма

Для того чтобы понять важность возвращения понятия о человеческой природе, нужно вернуться к истории социальной мысли первой половины XX века.

Культурный релятивизм — это мнение, что нормы культуры являются произвольными, социально сконструированными артефактами различных обществ (или групп в рамках общества) и что не существует никаких универсальных стандартов морали, а также никаких способов, с помощью которых мы могли бы оценивать нормы и правила других культур. Убежденность в относительности ценностей, которую сегодня усвоил каждый школьник, глубоко укоренена в американском обществе. Истоки культурного релятивизма можно найти в трудах таких современных философов, как Ницше и Хайдеггер с их критикой западного рационализма. Как пишет в своей книге «Закрытие американского сознания» Аллан Блум, либеральная ценность терпимости медленно, но верно мутировала в убежденность, что в принципе не существует рациональных оснований для моральных или этических суждений. Сегодня нас уже не просят быть терпимыми к разнообразию, сегодня от нас требуют радоваться празднику разнообразия, и это изменение имеет широкий спектр последствий для возможности объединения граждан в демократическом обществе.

Релятивизм в США стал словом повседневного обихода не только в результате влияния высоколобых мыслителей, цитируемых Блумом, но и из-за популяризации определенных ключевых антропологических концепций. В этом ключевую роль сыграли антрополог из Колумбийского университета Франц Боас и его ученицы Маргарет Мид и Рут Бенедикт.

Боас утверждал, что видимые различия между человеческими группами — к примеру, уровень технологии, художественные и интеллектуальные достижения, даже их интеллект — не были генетически детерминированы, но являются продуктом воспитания и культуры. Боас критиковал, и вполне справедливо, традицию раннего социал-дарвинизма конца XIX — начала XX веков, сторонники которой, например, Герберт Спенсер, утверждали, что существующая социальная стратификация отражает природную иерархию способностей, а писатели, подобные Мэдсену Гранту, доказывали, что белые жители Северной Европы стоят на высшей ступени лестницы расовой эволюции. Самая известная работа Боаса — это исследование размера голов детей эмигрантов, которое показало, что эмигранты из «неправильных» частей Европы и Азии, если питаются так же, как американцы, обладают не меньшими интеллектом и способностями, чем северные европейцы, и что, следовательно, попытки сохранить чистоту белой расы посредством антииммиграционных и евгенических мер совершенно ошибочны. Боас поддержал положение стандартной модели науки об обществе, согласно которому не имеется никаких значительных когнитивных или психологических различий между человеческими группами, и убедительно доказал, что попытки американцев и европейцев судить о культурных практиках так называемых примитивных народов были безнадежно этноцентричными. Рут Бенедикт и Маргарет Мид много сделали для популяризации этих идей и для того, чтобы непосредственно применить их к западным культурным практикам, касающимся секса, семьи и гендерных ролей.

Хотя эти выводы академической и популярной антропологии подготовили почву в интеллектуальном отношении, идея о том, что биология может сказать нам что-нибудь важное о поведении человека, была полностью дискредитирована нацистским геноцидом. Вера нацистов в иерархию рас и их жестокое злоупотребление биологическими аргументами для ее законодательного утверждения вызвали реакцию отторжения любой теории, которая видела бы основу поведения в генетике, нежели в культуре, — реакция, существование которой все еще очень заметно в современной Европе. Дискредитация биологических теорий была непосредственно связана с ростом культурного релятивизма: ведь если не существует такой вещи, как неизменная человеческая природа, определяющая социальное поведение, то не может существовать и никаких универсальных стандартов, по которым любая культурная практика может быть оценена. С тех пор человеческое поведение рассматривалось как «социально сконструированное» — то есть задаваемое культурными нормами, которые формируют поведение после рождения. Отсутствие общей модели культурного поведения привело антропологов, таких, как Клиффорд Герц, к утверждению, что культурная антропология неизбежно должна базироваться на том, что он назвал «плотной дескрипцией», то есть на детальном этнографическом описании отдельных культурных систем, предполагающих понимание их сложности, но без подгонки их под теоретическую схему 3 .

Новая биология

Источники биологической революции, которая происходила во второй половине XX века, многочисленны. Самые потрясающие достижения имели место в молекулярной биологии и биохимии: открытие структуры ДНК привело к возникновению целой индустрии, которая занимается генетическими модификациями. В нейрофизиологии большие успехи были достигнуты в понимании химической и физиологической основы психических феноменов, включая представление о том, что мозг — это не вычислительная машина общего назначения, а орган, состоящий из модулей, каждый из которых имеет определенные возможности и функции. И наконец, применительно к макроповедению, за последнее время получено огромное количество данных в области этологии животных, генетики поведения, приматологии, эволюционной психологии и антропологии, показавших, что определенные модели поведения являются гораздо более общими, чем считалось ранее. Общее заключение, приведенное в главе 5, согласно которому женщины обычно более избирательны, чем мужчины, в выборе партнера, оказывается верным не только для всех известных человеческих культур, но практически для всех известных видов, которые размножаются половым путем. Соединение микро- и макроуровней исследования кажется лишь вопросом времени. С появлением описания гено-ма крыс, фруктовых мушек, нематод и, в конце концов, человека появится возможность включать и выключать отдельные последовательности генов и непосредственно наблюдать воздействие этого на поведение.

В отличие от совершенно релятивистских положений культурной антропологии новая биология по большей части исходит из того, что изменчивость человеческой культуры не настолько велика, как это может показаться на первый взгляд. Точно так же, как человеческие языки могут быть бесконечно разнообразными, но отражают общие глубинные лингвистические структуры, определяемые лингвистическими зонами новой коры головного мозга, так и человеческие культуры, вероятно, отражают общие социальные потребности, определяемые не культурой, а биологией. Никакой уважающий себя биолог не станет отрицать, что культура является важным фактором и часто оказывает влияние, которое может подавлять естественные

инстинкты и побуждения. Культура сама по себе — то есть способность передавать через поколения нормы поведения негенетическим способом — запечатлена в физиологическом устройстве мозга и представляет собой главный источник преимуществ человеческого вида в процессе эволюции. Однако культурное содержание налагается на естественную подструктуру, которая офаничивает и направляет культурную креативность для многих популяций индивидов. Не биологический детерминизм предлагает внимательным исследователям новая биология, а скорее более сбалансированный взгляд на взаимодействие природы и воспитания в формировании человеческого поведения.

В целом генетически контролируемые виды поведения, оказывающие влияние на социальные феномены — такие, как поддержание родственных связей или склонность к образованию групп в гражданском обществе, — опосредствованы культурой, поэтому, скажем, между нуклеарной семьей и генетической предрасположенностью к продолжению рода не могут быть обнаружены прямые причинно-следственные зависимости. У человеческих существ многие виды поведения, которые кажутся находящимися под биологическим воздействием, не являются детерминированными побуждениями или инстинктами, а определяются скорее предрасположенностью к обучению на определенных стадиях развития индивида. Пример языка, уже рассмотренный выше, удобен для понимания взаимодействия генетических и культурных факторов. Способность к усвоению языка, по-видимому, находится под жестким генетическим контролем и начинает проявляться в возрасте примерно двенадцати месяцев, выражаясь в удивительной способности маленьких детей выучивать множество новых слов за один день. Эта способность сохраняется только несколько лет; дети, которые выросли, не имея возможности научиться говорить, или взрослые, которые пытаются овладеть новыми для них языками, никогда не достигнут той же степени беглости, что и дети, развивающиеся в нормальных условиях. Структура языка также, вероятно, заложена генетически: дети ожидают определенных закономерностей в правилах, касающихся времен глагола, чисел имен существительных и т.п., хотя специально этому их не учат. С другой стороны, сами слова и многие синтаксические структуры данного языка культурно детерминированы, так же как и тонкие смысловые нюансы определенных фраз в контексте конкретной культуры. То, что дети выучат определенные вещи, соответствующим образом структурированные, в должное время определяется биологией; содержание же усвоенного находится в введении культуры.

Табу на инцест

Наверное, табу на инцест является лучшей иллюстрацией того, как естественные инстинкты могут напрямую формировать социальные нормы. Табу на инцест практически универсально для человеческих сообществ. Несмотря на этот универсальный характер, ученые многие годы считали, что это табу является социально конструированным и предназначено для того, чтобы сдерживать глубинное естественное желание. Фрейд в своей работе «Тотем и табу» утверждал, что желание совершить инцест было одним из самых глубоких и темных побуждений человека, и поэтому его необходимо было держать в узде особенно мощными социальными ограничениями. Мнение о том, что среди животных царит неразборчивый промискуитет, а инцест является обычным делом, было общепринятым. Согласно этой интерпретации, избегание инцеста было актом первобытной культуры, который начал отделять вид homo sapiens, передающий особенности поведения культурным путем, от видов животных, поведение которых управлялось исключительно инстинктом. Согласно Фрейду, табу на инцест было чисто человеческим, искусственным изобретением.

Как указал в своем глубоком исследовании табу на инцест Робин Фоке, в то время фрейдовская теория инцеста была не единственной 4 . Молодой финский ученый Эдвард Вестермарк высказывал взгляды, во многих отношениях диаметрально противоположные теории Фрейда. Вестермарк утверждал, что животные, включая человеческие существа, испытывают естественное отвращение к совершению инцеста и что культурное табу на инцест не столько сдерживает, сколько поддерживает естественные склонности. Нет нужды подробно излагать полемику Фрейда и Вестермарка, поскольку этому посвящены работы ряда авторов 5 . Фоке ссылается на огромное количество полученных к настоящему времени данных, которые говорят в пользу Вестермарка, включая несколько значительных исследований в Израиле и на Тайване, показывающих, что у маленьких детей, с раннего возраста воспитывавшихся как брат и сестра, развивается устойчивое отвращение к сексуальным отношениям друг с другом 6 . Теории, согласно которым первобытные племена практиковали промискуитет и инцест так же, как и животные, оказались ложными; среди человекообразных приматов, к примеру, инцест, по-видимому, является относительно редким явлением. Фоке говорит, что нормы, касающиеся инцеста, являются универсальными для всех обществ и имеют в первую очередь целью контроль доступа молодых мужчин к особям женского пола 7 .

Существует много разнообразных способов, с помощью которых нормы, касающиеся инцеста, формулируются и реализуются. Индейцы апачи рассматривали его как ужасное преступление и тех, кто нарушил табу, подвергали суровым наказаниям. Жители островов Тробриан, которых изучал Бронислав Малиновский, напротив, относились к инцесту гораздо более терпимо, а некоторые королевские семьи даже поощряли эту практику. Все общества, однако, должны были иметь механизм принуждения к экзогамным отношениям, чтобы люди оставляли круг семьи, в которой они выросли, и приво дили в действие систему социального обмена, как это называл Клод Леви-Стросс 8 .

Таким образом, табу на инцест — хороший пример нормы, попадающей в ячейку «нерациональное и спонтанное» на схеме 8.2. Эта норма, по-видимому, развилась независимо практически во всех человеческих обществах вследствие естественного отвращения, которое люди испытывают по отношению к кровосмешению, и потребности человеческих групп регулировать сексуальный доступ и социальный обмен. Такой запрет, вероятно, не был наложен каким-либо иерархическим источником власти; с другой стороны, религия и культура оказали ему сильную поддержку и создали конкретные формы, в которых этот запрет существует в различных обществах 9 .

Судьба homo economicus*

За последние три десятилетия произошло огромное количество перекрестных опылений между биологией и экономикой 10 . Однако тот факт, что у биологии много общего с экономикой в методологическом плане, затемняет то обстоятельство, что основополагающие выводы новой эволюционной биологии в большей степени поддерживают homo sociologus**, нежели homo economicus. Другими словами, биология скорее находит, что люди от природы являются политическими и общественными созданиями, а не изолированными эгоистичными индивидами. Однако общительность человека не означает недифференцированного альтруизма по отношению к другим. Хотя люди и обладают особыми способностями к сотрудничеству и созданию социального капитала, они осуществляют это сотрудничество таким образом, чтобы защитить свои интересы как индивидов.

* человек экономический (лит.). — Примеч. ред.

** человек общественный (лат.). — Примеч. ред.

Как биологи-эволюционисты, так и экономисты принимают то, что называется методологическим индивидуализмом, т.е. стремятся объяснять групповое поведение скорее с точки фения интересов индивидов, нежели наоборот". В прошлом многие мыслители и ученые предполагали, что первичная человеческая единица — это группа и что природа подготавливает индивидов к тому, чтобы они жертвовали своими личными интересами в пользу сообщества. В работах самого Дарвина подчас содержатся указания на то, что естественный отбор оказывал воздействие скорее на расы и виды, нежели на индивидов, и многие первые социальные дарвинисты применяли идею естественного отбора к конкуренции наций или рас 12 . Последняя значительная биологическая теория группового отбора была выдвинута британским биологом В.К. Уинн-Эдвардсом, который утверждал, что животные иногда жертвуют собственными репродуктивными шансами ради выживания своего вида 13 .

Революция в эволюционной биологии, начавшаяся в 60-х годах XX века, произошла, когда Джордж Уильяме и Уильям Гамильтон подвергли резкой критике теорию группового отбора Уинн-Эдвардса; они утверждали, что все случаи альтруистического поведения в мире животных нужно объяснять с точки зрения преследования индивидами своих собственных интересов. Уильяме указывает, что группы не могут передавать гены, только индивиды могут это делать. Если бы ген альтруизма, нацеленный на выживание вида, существовал, но подвергал опасности репродуктивные шансы индивида, который являлся бы носителем этого гена, то вид скоро бы вымер 14 . Групповые интересы должны соответствовать индивидуальным интересам в течение периода времени, достаточно короткого для того, чтобы альтруистические индивиды имели больше шансов передать свои гены потомству.

Теория игр, которую экономисты применяли для объяснения поведения рынков, а в особенности эволюционная теория игр оказалась чрезвычайно полезной для биологов в качестве средства математического моделирования того, как происходили отбор и распространение в популяции соперничающих индивидов определенных альтруистических характеристик поведения.

Несмотря на методологические заимствования между биологией и экономикой, основополагающие открытия в биологии во многом подрывают некоторые предположения экономистов, касающиеся поведения. Хотя собственные интересы индивида могут быть основной причиной развития любой альтруистической тенденции, определенные формы альтруизма и социальной кооперации обеспечивают существенные преимущества для индивидов. В самом деле, способность создавать социальный капитал посредством разнообразных норм социальной кооперации, возможно, является главнейшим преимуществом, которым обладает человеческий вид, и объясняет, почему человеческая популяция — более пяти миллиардов индивидов на данный момент — полностью господствует в природной среде Земли. Более того, этот фактор действует на протяжении всего процесса эволюции, и его результаты становятся генетически закодированными в последующих поколениях индивидов. Другими словами, люди, которые являются реальным продуктом эволюции, имеют склонность к кооперации, встроенную, так сказать, в их мозг, и, таким образом, не должны в каждом поколении заново изобретать колесо 15 .

Экономисты часто выражают удивление тем фактом, что в мире имеется так много примеров сотрудничества, поскольку теория игр говорит о том, что решения посредством сотрудничества чаще всего труднодостижимы. Они сталкиваются с трудностями, когда пытаются объяснить, почему так много людей участвуют в голосовании на выборах, делают взносы в благотворительные фонды, сохраняют верность работодателям, если модель поведения, обеспечивающего их собственные интересы, говорит о том, что такие действия иррацио

нальны. Многие неэкономисты ответили бы на это, что сотрудничество возникает без особых проблем, потому что люди по своей природе являются существами общественными и не нуждаются в разработке специальной стратегии для того, чтобы найти пути сотрудничества друг с другом. Эволюционная биология последнее утверждение поддерживает и дает нам гораздо более точное понимание того, как это качество возникает и как проявляется. Биология показывает, что конструирование правил и следование им, а также наказание за нарушение (в том числе и самого себя) имеют естественную основу, а человеческое сознание благодаря особым познавательным способностям может отличить людей, нацеленных на сотрудничество, от обманщиков.

От человекообразных обезьян к человеку

Тот факт, что поведение сотрудничества у человеческих существ имеет генетическую основу, а не просто сконструировано посредством культуры, легче всего обнаружить, наблюдая не за людьми, а за их генетически ближайшими родственниками — шимпанзе. Шимпанзе демонстрируют социальное поведение, зачастую невероятно похожее на человеческое. Голландский специалист по приматам Франс де Вааль долгое время наблюдал за поведением этих обезьян в самой большой в мире колонии шимпанзе, содержащихся в неволе, в зоопарке Бургера в Арнеме, Нидерланды. В 70-е годы там развернулась совершенно макиавеллиевская борьба. Стареющий самец-альфа колонии, Ероэн, был постепенно вытеснен из своего доминирующего положения молодым самцом, Луитом. Луит не смог бы этого добиться только лишь с помощью собственной физической силы, поэтому он вступил в коалицию с другим молодым самцом, Никки. Однако как только Луит оказался на вершине иерархии, Никки тут же изменил свое отношение к нему и образовал коалицию со свергнутым лидером, чтобы самому добиться доминирующего положения. Другие шимпанзе не отнеслись к Никки как к хорошему вожаку; самец-альфа, помимо всего прочего, должен поддерживать порядок внутри колонии. Луит все еще оставался угрозой его правлению, поэтому однажды он был расчетливо и жестоко убит Никки и Ероэном 16 .

Де Вааль и другие специалисты по приматам обращают внимание на то, что шимпанзе не достигают статуса самца-альфа путем физического доминирования. В колониях, насчитывающих от 20 до 30 индивидов, никакая отдельная особь не является достаточно сильной для того, чтобы навязать другим свою волю; ей приходится находить союзников и вести что-то вроде политической деятельности, упрашивать, обхаживать, подкупать и угрожать другим, чтобы увлечь их за собой. Создание коалиции включает в себя стандартный репертуар жестов и выражений лица. Когда шимпанзе ищет помощи, он умоляюще протягивает руки, а также рычит и указывает на тех, против кого он ищет помощи у партнеров по коалиции. Шимпанзе демонстрируют доброжелательность или мирные намерения, вылизывая и выкусывая блох друг у друга. Демонстрируя подчинение, они поворачиваются к соперникам задом. От самца-альфа даже требуется что-то вроде грубого правосудия: он вмешивается в качестве третьей стороны в драки, которые угрожают стабильности группы как целого.

Как и человеческие существа, шимпанзе вовсю соперничают за положение в социальной иерархии. Действительно, социальный порядок достигается в колонии шимпанзе в первую очередь посредством установления иерархии доминирования. Биоантрополог Ричард Рэнгхэм пишет:

Мы совсем немного преувеличиваем, когда говорим, что самец шимпанзе в расцвете сил посвящает всю свою жизнь достижению высокого ранга. В своих попытках достичь статуса самца-альфа, а затем поддерживать его он проявляет коварство, настойчивость, энергию и готовность уделить этому много времени. Этим стремлением определяется, с кем он кочует, у кого выкусывает блох, в какую сторону посматривает, как часто чешется, куда ходит и в какое время просыпается утром. (Беспокойные самцы-аль-фа встают рано и часто будят других весьма энергичной имитацией нападения.) Все эти виды поведения порождаются не жаждой насилия как такового, а эмоциями, которые проявляют люди, когда мы их называем гордостью или, с меньшей симпатией, высокомерием 17 .

Шимпанзе откровенно злятся, когда им не оказывают почтения, которого, по их мнению, они достойны по своему рангу в иерархии.

Шимпанзе очень похожи на людей своей способностью организовываться в группы, если это дает преимущество в конкуренции или для группового насилия, а также существованием объединений самцов. Рэнгхэм описывает ситуацию, когда шимпанзе в национальном парке Гомбе в Танзании разделились на то, что можно назвать только двумя соперничающими бандами в северной и южной частях ареала 18 . Группы из четырех-пяти самцов из северной группировки совершали вылазки не ради защиты своей территории — они часто проникали глубоко на территорию соперничающей группы и систематически нападали на особей, которых застигали в одиночестве или неподготовленными к отражению атаки. Убийства часто бывали жестокими, и агрессоры отмечали победу криками и лихорадочным возбуждением. В конце концов все самцы и несколько самок южной группы были убиты, а оставшихся самок вынудили присоединиться к северной группе. Поколением ранее антрополог Лайонел Тайгер утверждал, что мужчины обладают особой психологической предрасположенностью к тому, чтобы объединяться для совместной охоты 19 . Исследование Рэнгхэма говорит о том, что объединения самцов имеют гораздо более древние биологические корни и появились раньше, чем человеческий вид. свергнутым лидером, чтобы самому добиться доминирующего положения. Другие шимпанзе не отнеслись к Никки как к хорошему вожаку; самец-альфа, помимо всего прочего, должен поддерживать порядок внутри колонии. Луит все еще оставался угрозой его правлению, поэтому однажды он был расчетливо и жестоко убит Никки и Ероэном 16 .

Де Вааль и другие специалисты по приматам обращают внимание на то, что шимпанзе не достигают статуса самца-альфа путем физического доминирования. В колониях, насчитывающих от 20 до 30 индивидов, никакая отдельная особь не является достаточно сильной для того, чтобы навязать другим свою волю; ей приходится находить союзников и вести что-то вроде политической деятельности, упрашивать, обхаживать, подкупать и угрожать другим, чтобы увлечь их за собой. Создание коалиции включает в себя стандартный репертуар жестов и выражений лица. Когда шимпанзе ищет помощи, он умоляюще протягивает руки, а также рычит и указывает на тех, против кого он ищет помощи у партнеров по коалиции. Шимпанзе демонстрируют доброжелательность или мирные намерения, вылизывая и выкусывая блох друг у друга. Демонстрируя подчинение, они поворачиваются к соперникам задом. От самца-альфа даже требуется что-то вроде грубого правосудия: он вмешивается в качестве третьей стороны в драки, которые угрожают стабильности группы как целого.

Как и человеческие существа, шимпанзе вовсю соперничают за положение в социальной иерархии. Действительно, социальный порядок достигается в колонии шимпанзе в первую очередь посредством установления иерархии доминирования. Биоантрополог Ричард Рэнгхэм пишет:

Мы совсем немного преувеличиваем, когда говорим, что самец шимпанзе в расцвете сил посвящает всю свою жизнь достижению высокого ранга. В своих попытках достичь статуса самца-альфа, а затем поддерживать его он проявляет коварство, настойчивость, энергию и готовность

уделить этому много времени. Этим стремлением определяется, с кем он кочует, у кого выкусывает блох, в какую сторону посматривает, как часто чешется, куда ходит и в какое время просыпается утром. (Беспокойные самцы-альфа встают рано и часто будят других весьма энергичной имитацией нападения.) Все эти виды поведения порождаются не жаждой насилия как такового, а эмоциями, которые проявляют люди, когда мы их называем гордостью или, с меньшей симпатией, высокомерием' 7 .

Шимпанзе откровенно злятся, когда им не оказывают почтения, которого, по их мнению, они достойны по своему рангу в иерархии.

Шимпанзе очень похожи на людей своей способностью организовываться в группы, если это дает преимущество в конкуренции или для группового насилия, а также существованием объединений самцов. Рэнгхэм описывает ситуацию, когда шимпанзе в национальном парке Гомбе в Танзании разделились на то, что можно назвать только двумя соперничающими бандами в северной и южной частях ареала 18 . Группы из четырех-пяти самцов из северной группировки совершали вылазки не ради защиты своей территории — они часто проникали глубоко на территорию соперничающей группы и систематически нападали на особей, которых застигали в одиночестве или неподготовленными к отражению атаки. Убийства часто бывали жестокими, и агрессоры отмечали победу криками и лихорадочным возбуждением. В конце концов все самцы и несколько самок южной группы были убиты, а оставшихся самок вынудили присоединиться к северной группе. Поколением ранее антрополог Лайонел Тайгер утверждал, что мужчины обладают особой психологической предрасположенностью к тому, чтобы объединяться для совместной охоты 19 . Исследование Рэнгхэма говорит о том, что объединения самцов имеют гораздо более древние биологические корни и появились раньше, чем человеческий вид. Эти примеры социального поведения у шимпанзе очень показательны, поскольку люди и шимпанзе являются весьма близкими родственниками. Сегодня ученые полагают, что шимпанзе и люди происходят от общего шимпанзеобразного предка, который жил менее пяти миллионов лет назад. Не только поведенческие паттерны шимпанзе ближе к человеческим, чем модели поведения тысяч видов всех ныне существующих млекопитающих, — геномы шимпанзе и человека очень сходны на молекулярном уровне. Более того, хотя имеются свидетельства того, что обезьяны могут создавать что-то вроде культуры — т.е. виды поведения, возникающие в результате научения и передающиеся от поколения к поколению, — никто не станет утверждать, что многое в общественной жизни шимпанзе является социально сконструированным. У шимпанзе нет языка — самого важного инструмента для создания и передачи культуры 20 .

Конечно, легко и в то же время опасно проводить поверхностные сравнения между поведением животных и людей, Человеческие существа тем и отличаются от шимпанзе, что у них есть культура и разум, что они могут управлять своими биологически заданными побуждениями самыми разнообразными сложными способами. С другой стороны, изучение приматов дает нам некоторую возможность проникнуть в суть споров по поводу сущности человеческой природы и оснований современных политической теории и представлений о морали и справедливости. Как уже было отмечено, философы, чьи труды стали истоками современного либерализма, — Гоббс, Локк и Руссо — основывали свои политические теории на представлении о человеке «в естественном состоянии», то есть до изменений, которые произошли в результате возникновения гражданского общества и последующего развития цивилизации. Хотя мы не обладаем непосредственным эмпирическим знанием того, что собой представлял человек в «естественном состоянии», мы не можем утверждать, что

поведение, характерное для предшественников человека и шимпанзе, было артефактом человеческой цивилизации. Если только не считать, что первые человеческие существа сильно отличались от тех приматов, от которых произошли, и от цивилизованных людей последующих эпох, то можно предположить, что преемственность в поведении шимпанзе и человека распространялась и на людей в «естественном состоянии». Отсюда следует, что ряд постулатов, выдвинутых этими философами, неверен.

Возьмем, к примеру, самое известное утверждение Гоббса — что для естественного состояния характерна «война всех против всех» и что, следовательно, жизнь «опасна, несчастна, груба и коротка». По-видимому, более точным было бы сказать, что для естественного состояния была характерна война «некоторых против некоторых», то есть что первобытные люди имели рудиментарную социальную организацию, которая давала возможность действовать совместно и обеспечивала мир между членами одного клана. Конечно, этот мир перемежался внутренними конфликтами, поскольку люди соперничали друг с другом за доминирование внутри маленькой группы или племени, а также внешними войнами с другими группами и племенами. Судя по тому, что нам известно об обществах охотников и собирателей, и исходя из археологических данных о доисторических обществах, можно заключить, что уровень насилия был по меньшей мере таким же, как и в современных обществах, несмотря на огромные различия в социальной организации и технологии 21 . Однако никакого резкого перехода от «естественного состояния» и насилия к гражданскому обществу и миру не было: гражданское общество служило в качестве средства организации человеческих групп таким образом, чтобы они могли осуществлять насилие, направленное вовне, более организованным способом.

Руссо в своем «Втором размышлении» утверждал, что человек в «естественном состоянии» был настолько изолирован и одинок, что даже семья не является естественным образованием. Несмотря на то что существование «amour de soi» («собственного интереса») было естественным, то, что Руссо назвал «amour ргорге» («эгоизм»), и тщеславие — сравнение себя с другими — появились только с развитием цивилизации и с изобретением частной собственности. Человеческие существа совсем не питали каких-либо других естественных чувств друг к другу, кроме чувства сострадания.

Из этого опять-таки немногое, по-видимому, соответствует действительности. Человеческие существа в силу своей природы являются существами общительными — у большинства людей скорее изоляция, нежели общение с другими вызывает патологические симптомы стресса. Хотя отдельные формы семьи могут и не быть естественными, родственные связи все же таковым являются и имеют определенные структуры, общие как для человека, так и для других видов. Не только люди, но и другие приматы сравнивают себя с другими особями. По имеющимся данным можно заключить, что шимпанзе испытывают интенсивное чувство гордости, когда их социальный статус признается, и гнева и раздражения в противном случае.

Несомненно, Гоббс, Локк и Руссо совсем не имели в виду, что «естественное состояние» обязательно следует понимать буквально как описание определенного периода человеческой эволюции. Это была скорее метафора для изображения человеческой природы, очищенной от всех культурных наслоений. Но даже на этом уровне изучение приматов многое дает, так как показывает, что общественное поведение в значительной мере возникает не в результате научения, а как часть генетического наследства как человека, так и его человекообразных предков.

Проблемой, общей для всех видов классической либеральной интерпретации «естественного состояния», является предпосылка об изначальном индивидуализме. Другими словами, все упомянутые выше мыслители начинают с допущения, что

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология