Вирилио П. Информационная бомба. Стратегия обмана

ОГЛАВЛЕНИЕ

XI

Несколько лет назад труппа итальянских мимов показала парижским
зрителям забавный спектакль, где дюжина взрослых людей, одетых в подгузники
и слюнявчики, суетились на сцене, спотыкались, падали, кричали, дрались,
водили хороводы и ласкали друг друга... Бурлескные персонажи не походили ни
на детей, ни на взрослых, это были фальшивые дети или фальшивые взрослые --
или, может быть, карикатуры на детей, не понятно.
Аналогично этому, когда Билл Гейтс, похожий на подростка человек сорока
лет, осмеливается публично заявлять: "Кто знает, может быть, мир существует
только для меня! И если это так, то, я должен признать, мне это нравится!"
-- возникает вопрос: не страдает ли владелец "Микрософта" чем-то вроде
потери пространственной координации, и не является ли мир, о котором он
говорит, не чем иным, как детской комнатой, кукольным миром игр и игрушек
большого избалованного ребенка.1
В первой половине XX века Витольд Гомбрович и некоторые из его
современников отмечали, что признаком современности является не рост
населения или прогресс человечества, а, напротив, отказ от роста и
взросления: "Незрелость и инфантильность -- вот две черты, которые наиболее
точно характеризуют современного человека," -- писал Гомбрович. После
телескопических превраще-
77
ний Алисы мы пришли к Питеру Пэну, ребенку, настойчиво пытавшемуся
избежать своего будущего.
Взросление, необходимое для жизни в древних обществах, кажется, стало
невозможным в культуре, где каждый, независимо от возраста, продолжает во
что-то играть.
За пару десятков лет социальные и политические обязанности, воинская
повинность, условности производственной среды и т. д. были сметены и всякая
личность, любая деятельность, которой не свойственно ребячество, теперь
считается "элитарной" и отвергается.
Общие тенденции развития рынка и массового производства оказались
серьезно этим затронуты и мы, сами того не понимая, перешли от
индустриального общества к постиндустриальному, от реального к виртуальному,
исполняя, таким образом, надежды решительно не взрослеющего общества.
Предпочесть обманчивую виртуальную реальность, положиться на абсолютную
скорость электронных импульсов, якобы, мгновенно представляющих то, что
время дает лишь понемногу, означает не только свести к нулю географические
расстояния реального мира (что уже сделано за одно столетие увеличением
скоростных способностей транспортных средств), но и скрыть приближающиеся
события за ультракороткими передачами прямого эфира -- в общем, сделать так,
что ближайшее будущее будет казаться несуществующим.
No future -- непреходящее детство японских отаку 80-х годов,
отказывающихся возвращаться к действительности, оставив мир цифрового
воображения и страну манга.
В книге воспоминаний, законченной 22 февраля 1942 года, совсем
незадолго до самоубийства в Петрополисе (Бразилия), Стефан Цвейг описывает
Европу перед войной 1914 года и венское общество, в котором он вырос.2
Он говорит о том, что навязчивая идея безопасности развилась в
настоящую социальную систему, где стабильные экономические и общест-
78
венные институции, разного рода правовые гарантии, устойчивая семья,
строгий контроль за нравами и т. д., несмотря на растущее националистское
напряжение, ограждали каждого от жестоких ударов судьбы. "Вольно же нам
людям сегодняшнего дня, уже давно вычеркнувшим из словаря понятие
"безопасность" как химерическое, надсмехаться над оптимистическим бредом
поколения, ослепленного идеализмом и полностью доверяющего техническому
прогрессу", -- писал Цвейг, добавляя: "Мы, ожидающие от каждого нового дня,
что он окажется еще более отвратительным, чем предыдущий".
Здесь нас интересует отношение к молодежи в прогрессистском и
одновременно чрезвычайно озабоченном своей безопасностью обществе, где
ребенок и подросток рассматриваются как потенциальная опасность, в силу чего
с ними обходятся чрезвычайно грубо. С помощью псевдовоенного воспитания и
школьного обучения ("каторги", как говорит Цвейг), брака по расчету,
приданого и наследуемого звания молодое поколение предусмотрительно не
подпускается к делам и пребывает в состоянии постоянной зависимости -- ведь
правовая дееспособность наступала тогда в 23 года, и даже сорокалетний
человек воспринимался с некоторым подозрением.
Для того, чтобы занять ответственный пост, необходимо было
"замаскироваться" под степенного человека, или даже под старика: набрать
приятную полноту и отпустить окладистую бороду.
Цвейг, часто посещавший Фрейда, был склонен думать, что изрядной частью
своих теорий выдающийся врач обязан наблюдением за крайностями австрийского
общества. Такова, например, очень венская идея о детстве, лишенном
"невинности" и потенциально опасном для взрослого: разве извращенцы не
являются "взрослыми детьми" с "инфантильной психикой"?
Сюда же относится и обвинение им молодого поколения в нетерпеливом
желании сорвать куль-
79
турные, языковые, моральные предохранительные клапаны общества,
обезопасившего себя типично отцовской системой подавления. А ведь отмена
табу было лишь устранением чрезмерных привилегий всемогущей старости, из-за
своей осторожности с опаской относившейся к будущему.
Становится также более понятным резкое отношение к психоаналитикам
Карла Крауса, считавшего их "отбросами общества", и слова Кафки о
психоанализе как о "явном заблуждении"]
Наряду с классовой борьбой (потерпевшей поражение и приведшей к
мафиозному неоконсерватизму номенклатуры стариков) негласно, как следствие
внутренней борьбы поколений и результат физиологической войны -- столь же
древней, как этническая война или война полов, произошла иная революция.
Все еще немногочисленный авангард юношеской революции (от романтизма к
дада и сюрреализму) перво-наперво штурмом захватил власть над культурой,
причем, отметим, сделано это было во имя "ошибочных действий" (actes
manques). Между тем, эмансипация молодежи, называемой безграмотной, была
спровоцирована и ускорена крайностями этого опустошительного столетия. Как
писал Жюль Ромен: "Если бы не молодость сражавшихся в Первой мировой войне,
бойня, подобная сражению при Вердене (где погибло около 700 000 человек)
была бы невозможна". И добавляет: "Молодые не думают о будущем, их нелегко
разжалобить, и именно поэтому они умеют быть жестокими и насмешливыми".
Посмотрим на дело с другой стороны, и упомянем стариков, отправивших их
на заклание: австрийского императора Франца-Иосифа, развязавшего
братоубийственный конфликт в возрасте восьмидесяти четырех лет, и Жоржа
Клемансо, учредителя децимации, показательной казни каждого десятого, палача
в возрасте за восемьдесят.
Не будем также забывать о рационализме военной бюрократии, решающейся
на "санитарную80
чистку" мужского населения по возрастному критерию, когда в жертву
автоматически приносятся самые молодые.3
Позднее, в период, когда "каждый новый день мог оказаться более
отвратительным, чем предыдущий", Ханна Арендт проницательно укажет, что
"нигилистское бурление" начинается не с Гитлера, но с Маркса и Ницше, с
ниспровергания старых ценностей, провозглашаемым созданием новых и, таким
образом, перевертывающим исторический процесс.
Ни Ницше, ни Гитлер не были, соответственно, настоящим философом и
политиком -- они представляли собой тип параноидального интерпретатора
апокалиптического ультиматума юности, сражающейся с необратимостью течения
времени: "Для земли и всего сущего не будет больше задержки!" 4
No future, грандиозные бойни революций и индустриальных войн, в конце
концов, исполнили пожелания юности, оказав ей двойную услугу: они разрушили
прошлое (культурное, социальное, моральное) и сорвали покров мрака с
будущего, скрывавший неизбежность ненавистной старости.
Когда на короткое время воцарился мир, уцелевшие продолжили движение
против часовой стрелки, попытку взять время приступом.
На смену проклятым художникам XIX века пришли потерянные поколения так
называемых "бурлящих лет". Затем происходит демократизация этого явления. От
Скотта Фитцджеральда к Джеку Керуаку и beat generation с их самоубийствами и
криминальными привычками, далее к ангельскому Вудстоку и последним сполохам
1968 года, когда, как и предсказывала Арендт, воображение так и не пришло к
власти.5
Наконец, наступила неотъемлемая праздность новоявленных losers и
junkies, изгоев, становящихся все более многочисленными в постиндустриальном
мире.
В действительности, свободолюбивые мечтания молодого поколения, некогда
подавляемого и жаж-
81
давшего перемен, всегда приводили к диктатурам и провоенным режимам.
После Гитлера в Германии и Сталина в Советском Союзе, считавшемся после
Первой мировой войны Меккой культурной революции молодежи, мы пришли к
технологическому питомнику, предложенному миру американской нацией,
погруженной в глобалитарный бред. И все это лишь потому, что реклама
традиционной американской продукции (кока-кола, Микки-Маус, джинсы, Голливуд
и т. д.) создает образ молодой страны. Юной или, вернее, инфантильной.
С гражданами этой великой страны (а в будущем и со всеми нами)
происходит предсказанное Эдгаром Аланом По: "Некогда человек заносился и
полагал себя Богом, и так он впал в ребяческое слабоумие... Техника
почиталась превыше всего и, однажды помещенная на трон, она заключила в цепи
породивший ее разум".1
Если, как замечает Цвейг, старое поколение наивно путало научный
прогресс и прогресс этический, то для последующих поколений, жаждущих
упразднить всякую мораль и культуру (в качестве целеполагающих теорий
человеческих действий), был значим лишь технологический рост, оставляющий
человечество позади, без будущего, не выходящим из препубертатного периода.
Теперь на предприятиях сорок лет считается критическим возрастом,
достаточным не для допущения кандидата на ответственный пост, но для его
снятия, как слишком старого!
Этим, отчасти, объясняется развитие автоматизма, по мере развития
технологий все больше замещающего "ошибочные действия" принципиально
невзрослеющего общества.
Если вспомнить античную демократию и драконовский прямой контроль за
правителями со стороны избравших их граждан, то еще более ясной становится
безответственность, ставшая сейчас для государственных верхов правилом, --
привилегией, делающей правительство недоступным парламентскому или правовому
контролю за
82
действиями, совершенными при исполнении служебных обязанностей (кроме
случаев, особо перечисленных конституцией).
Очевидно, что это бредовое положение не несущего ответственности главы
государства сложилось во время холодной войны, когда автоматизм ответных
ядерных ударов не оставлял места вмешательству лица, принимающего решения.
В начале 1998 года ситуация безответственности окончательно приобрела
гротескный вид, когда президент наиболее мощного в мире государства, рискуя
лишиться полномочий вследствие утаивания деталей своей сексуальной жизни,
решил отдать оставшийся безнаказанным приказ о бомбардировке одной из
арабских стран. Он не мог быть признан ответственным за этот приказ -- то
есть вполне осознающим происходящее и на этом основании виновным -- в
обществе игры, где уже сорок лет не боятся программировать ядерную смерть
планеты, будто бы передвигая фишки в игре.
Чтобы окончательно поставить в тупик политических противников и
масс-медиа, приперших его к стенке, президенту Клинтону было достаточно в
долгожданной речи воздать хвалу превосходству американской военной технике,
вынудив оппонентов аплодировать ему под угрозой лишиться доверия
консервативных избирателей.
Вскоре Соединенные Штаты еще дальше продвинулись по пути президентской
безответственности, выдвинув предложение об автоматизации репрессивных
ударов по противникам американских интересов во всем мире.
Странную картину всеобщей непоследовательности дополнило правительство
Соединенных Штатов, когда, ощутив себя на грани опасного конфликта, 10
февраля 1998 года оно объявило о своем решении не атаковать Ирак до
завершения зимних Олимпийских игр, проходивших в то время в Японии.
В результате, телезрители не были приведены в замешательство потоком
противоречивых обра-
83
зов, вне всякой логики объединяющим эйфорию Олимпийских игр и
малоутешительные виды новой войны в Заливе, вследствие чего они вынуждены
были бы непрерывно переключать с одного канала на другой, что сократило бы
прибыль спонсоров обоих событий.
Умелое вмешательство Кофи Ананна, искушенного африканского дипломата,
способствовало счастливому разрешению ситуации высокотехнологичного
слабоумия.
"Это отец, сын, мать и дочь -- четыре манекена без одежды, изображающие
белую семью, они держатся за руки и их руки сплетены, как в рисунке кружева.
Все имеют одинаковый рост -- 140 см", -- написала Элизабет Лейбовиц в газете
Liberation 25 апреля 1993 года. И прибавила: "Состряпанная калифорнийским
художником Чарльзом Рэем эта сцена, смутно ассоциирующаяся с голливудскими
"Дорогая, я увеличил детей" (что придает им совершенно дебильный вид) и "Я
уменьшил родителей" ii(они всего лишь уменьшенные подобия) вызывает один
ироничный вопрос: не является ли средний американец большим ребенком? Однако
тема Биенналле-1993 в нью-йоркском Музее американского искусства Уитни
слегка надумана: существует ли американское искусство? Речь идет о
переосмыслении канонов, актуальных для американского культурного
универсума".
После распада идеологического блока Советского Союза в 90-х годах,
наступило время вспомнить, что в Соединенных Штатах культурная деятельность
исторически является частью колониальной антропологии, а не совокупностью
самих художественных практик.
Инсталляция из четырех персонажей Чарльза Рэя показывает нам будущее
мировой культуры в понимании американцев: после более или менее удавшейся
ассимиляции полов, народов и рас происходит смешение поколений: их
скрещивают, понижая возрастную планку, -- как пигмеи
84
обрезают ноги своим высоким врагам, чтобы быть одного с ними роста.
Представьте себе, например, взрослого и ребенка, взбирающихся по
лестнице. Ребенок не может справиться с высотой ступенек и оттого быстро
отстает, оказывается позади взрослого.
Напротив, если мужчина и ребенок сядут вместе в лифт, то они будут
подниматься с одинаковой скоростью. Каждый из них окажется, в некотором
смысле, лишен меры. Взрослый что-то потеряет от статуса "зрелого человека",
можно сказать, что он помолодеет или уменьшится, в то время как ребенок
преждевременно вырастет или даже постареет.
Из-за увеличения числа прислуживающих технических устройств (бытовой
техники, инструментов, средств связи, оружия, транспортных средств и т. д.)
взрослый человек индустриальной и тем более постиндустриальной эпохи
перестал быть энергетическим центром, говоря словами Поля Валери. Поскольку
теперь он не несет вес своего тела (2/100 рассеянной на Земле энергии), то,
прежде всего, он не использует его для измерения вещей (шагами, пядями,
футами, мощностью) . Во всех смыслах этого слова человек уже не является
эталоном мира, мерой всех вещей.
Без сомнения, технологический прогресс довел до конца юношескую
революцию девятнадцатого века.
Отныне для нас, как для итальянских мимов, показывающих пародию на
детей, все на свете -- игра. От цивилизации образов, т. е. -- книжки с
картинками еще не умеющего читать ребенка, адаптированной для зрелого
человека, и далее -- к подлаженной под производство горячих и
порнографических комиксов индустрии фотографии, к системе образования и
профессионального обучения... К гаджетизации системы потребления, когда
приобретаются предметы не необходимые, но подходящие под изменчивые нормы
незрелых людей. Мы до несварения, до ожирения пичкаем себя нездоровой и
засахаренной пищей, а игра на бирже дает нам средства к существова-
85
нию. Борцы за отмену запретов называют прием наркотиков
"развлечением"...
Браки сегодня разваливаются один за другим, потому что молодые супруги
и не предполагают состариться вместе, а непосредственность настоящего мешает
задуматься о постоянстве в будущем.
В семьях, скорее разобщающих, чем соединяющих людей, взрослые
капризничают, словно дети, играют теми же игрушками, пользуются теми же
электронными устройствами, в обращении с которыми дети так ловки. Со своими
чадами родители ведут себя как компаньоны, едва ли не как педофилы, потому
что каждый знает, что секс -- это суперигрушкa iii.
Возраст гражданской зрелости -- получения права голоса -- уже снизился
с двадцати до восемнадцати лет, а сейчас парламентарии предлагают опустить
его до шестнадцати и даже четырнадцати лет, что только подчеркивает общую
тенденцию.
В эпоху повсеместного исчезновения возрастных ориентиров все более юные
дети оставляют дневные игры, развлечения и спорт и вступают в уличные ночные
игры, стремятся к встрече с незрелым миром и его игрушками, чтобы потом
стать героями свершившейся для них революции. Они, в свою очередь, смогут
быть жестокими, хохоча угонять машины и мотоциклы, бесчинствовать (игрушки
создаются, чтобы их ломали), по любому поводу использовать оружие...
По причине своей юридической неприкосновенности -- то есть
безответственности -- они, предоставленные своими инфантилизированны-ми и
разобщенными семьями самим себе, миллионами будут попадать в сети
преступного мира. Не надо забывать и о детях-солдатах десяти-две-надцати
лет, участвующих в партизанских и псевдоосвободительных войнах.
В феврале 1998 года эксперты ООН насчитали не менее тридцати восьми
войн и вооруженных конфликтов по всему миру и определили количество
пропавших детей в 250 тысяч. По их инициа-
86
тиве около сорока наций попытались, правда -- без особого успеха,
поднять до шестнадцати лет -- против закрепленных соглашением от 1990 года
четырнадцати -- минимальный возраст для солдат, участвующих в боевых
действиях и набираемых в саперы, ...
Конвенция по правам ребенка не была, понятное дело, подписана
Соединенными Штатами. И все потому, что она в корне противоречит их
грандиозному проекту смешения поколений.6