Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЕГОР ГАЙДАР. ВОССТАНОВИТЬ ЕДИНСТВО С ЕВРОПОЙ

Большинство стран с рыночной, капиталистической экономикой (точнее, с элементами такой экономики) пребывает в жалком состоянии застойной бедности. Они куда беднее, чем Россия, которая не столь уж давно вступила на рыночный путь. Более того, те страны развитого капитализма, которые сегодня намного богаче нас, тоже прошли нелегкий путь от бедности к процветанию. Не столь уж давно по историческим меркам такие государства, как, скажем, Франция, Германия или Австрия, ощущали на себе многие проблемы из числа тех, что в полный рост стоят перед сегодняшней Россией. Наша страна не отделена "китайской стеной" от остального мира.
Опыт множества зарубежных государств показывает, что сам по себе отказ от социализма, от излишнего администрирования в хозяйственной системе не гарантирует еще ни экономического процветания, ни достойных условий жизни, как наивно надеялись у нас в 1990 году, веря, что достаточно поменять фетиши - и мы в обмен на отказ от "коммунистического первородства" как-то почти задаром получим капиталистическую похлебку, обменяем "Капитал" на капитал. Но в странах "третьего мира" людей живет куда больше, чем в странах "первого мира", а из нашего бывшего "второго мира" ворота были открыты и туда, и туда.
Как же правильно пройти путь экономических реформ - и, скажем более широко, путь модернизации общества,- чтобы добиться позитивных результатов? Для этого важно внимательно изучить опыт тех стран, которые уже смогли продвинуться от бедности к богатству. Один из самых интересных регионов для нас в этом смысле - Европа, особенно те государства,

562
что имеют много общего с Россией. А потому книга "Европейская модернизация" оказывается сегодня чрезвычайно актуальна. Она позволяет узнать о том, каким образом в прошлом в Европе решались различные проблемы, похожие на те, что стоят перед нами.
Важнейшая для нас сегодня историческая дилемма может рассматриваться как традиционная: Восток-Запад. Это одна из главных дихотомий мировой истории, по крайней мере до пробуждения Азии в конце XIX века. С тех пор многие страны Востока (в том числе и самого дальнего) стали умело использовать принципы западной социальной системы. И именно эти страны, как известно, добились наибольшего процветания.
В определенном смысле россиянам даже ближе европейский опыт, чем азиатским народам. Мы страна европейская, хотя во многом и специфичная. В "Европейской модернизации" можно найти массу интересных примеров, показывающих, что во Франции, в Германии, в Австрии или же в восточноевропейских государствах реформаторам приходилось сталкиваться с тем, с чем приходилось сталкиваться и реформаторам российским. Эти примеры показывают, насколько реально для России успешно осуществить модернизацию, коли наши западные соседи сумели сделать это раньше.
Не менее важно трезво осознать и причины российской специфики. Один из принципиальных моментов, на который в этой связи стоит обратить внимание, состоит в том, что в Европе при всех многочисленных политических потрясениях всегда оставались легитимными отношения частной собственности. Даже в Средние века государство не перераспределяет земли между феодалами. Претензии короны на роль верховного собственника земли вне королевского частного домена со временем обесцениваются. Привычно разделены земли манора на те, которыми распоряжаются крестьяне, и собственно сеньоральные. И там и там постепенно формируются традиции денежной аренды, удлиняются ее сроки. Общинная земельная собственность шаг за шагом отступает перед частной.
Именно невсесильное европейское феодальное государство - источник формирующейся рядом с ним сложной дифференцированной структуры гражданского общества европейского Средневековья. Торговые города возникают под покрови-

563
тельством монарха или синьора, под защитой укрепленных пунктов, но быстро обретают собственную жизнь, иерархию, развитое самоуправление. Они во многом не похожи на находящиеся под жестким присмотром государства современные им города Востока.
Власть и собственность дифференцируются, расходятся, теряют свою неразрывность. Освященная традицией собственность уже не конфискуется по произволу, просто потому, что хозяин не занимает видного места в системе власти. Да и бурное развитие частнопредпринимательской деятельности, в первую очередь торговли, дает иные, чем близость к власти, источники обогащения. Развитые рынки дают дополнительные гарантии против злоупотребления властью, конфискаций.
Лучший стимул к инновациям, повышению эффективности производства - твердые гарантии частной собственности. Опираясь на них, Европа с XV века все увереннее становится на путь интенсивного экономического роста, обгоняющего увеличение населения.
Экономическая политика европейских государств всегда была достаточно активной и в редких случаях сводилась к чисто фискальным функциям. В каком-то смысле "государственный капитализм" характерен на Западе не столько для XX, сколько для XVII-XVHI веков, когда господствовала политика государственного меркантилизма, способствовавшая первоначальному накоплению. Об этом, в частности, подробно рассказывается в "Европейской модернизации".
Но все эти государственные усилия развертывались на заранее четко очерченном поле легитимной частной собственности, свободного рынка (хотя и ограниченного в ряде случаев протекционистскими тарифами), разделения власти и собственности. Не входя "внутрь" частных владений, в пределах этих рамок государство работало на усиление капитализма. Гибко приспосабливаясь к характеру рыночных отношений, европейские государства уменьшили степень своего влияния на экономику в XIX веке, когда частный капитал накопил уже достаточно сил для саморазвития. Европейским западным обществам удалось найти самое эффективное в известной нам истории человечества решение главной задачи: оптимальное соединение традиций и развития.

564
На этом европейском фоне Россия оказалась в положении "догоняющей цивилизации", об этом говорят и авторы "Европейской модернизации". Они не останавливаются на характеристике положения России подробно. Потому о развитии нашей страны следует сказать несколько слов дополнительно.
Европейский "остров" омывался восточным "океаном" с трех сторон: Русь граничила со Степью, Ордой, Австрия - с Османской империей, Испания - с маврами. И во всех трех государствах опасное соседство привело к сходным результатам: усилению государства -"щита", бюрократии, замедлению развития (о параллелях Австрии и России идет речь и в "Европейской модернизации"). Но в силу экстремальной ситуации особенно дорогую цену пришлось заплатить России.
Там, где встретились восточное и западное общества, были мощно представлены обе социальные структуры, но если в культурном и идеологическом отношении превалировало влияние Запада, то экономическая и политическая структуры в значительной степени могли быть отнесены к разряду восточных обществ. Причем влияние это не было прямым, не было и речи о механическом копировании, скажем, татаро-монгольских институтов власти и собственности. Здесь сработала более сложная, в чем-то парадоксальная логика истории.
В самый разгар татаро-монгольского ига, в XIII-XIV веках, Россия в важнейшей сфере - в области земельных отношений, хотя и с отставанием, но повторяет общий путь европейского феодализма. Продолжение этой традиции прослеживается в истории западнорусских княжеств Волыни и Галиции, интегрированных с XIV века в литовско-польский мир с его слабым государством и самовластной шляхтой.
Парадокс истории состоял в том, что Россия заплатила дорогую цену не столько за татаро-монгольское иго, сколько за его ликвидацию. Именно сверхусилия, связанные с ликвидацией ига, надолго перевели стрелку русской истории на "восточный путь".
В Московском царстве времен Ивана IV четко прослеживаются черты классической восточной деспотии. То же доминирование поместной системы, тот же государственный контроль за перераспределением земли, торговлей, городами, то же полное бесправие подданных, включая приближенных. И главное - отсутствует полноценная частная собственность на землю.

565
Тогда же началось быстрое расширение государства - Сибирь, Урал и т.д. Но эта территориальная экспансия лишь загоняла Россию в "имперскую ловушку": с каждым новым расширением территории увеличивалось то, что надо охранять, удерживать, осваивать. Это высасывало все соки нечерноземной метрополии. Россия попала в плен, в "колонию", в заложники к военно-имперской системе, которая выступала перед коленопреклоненной страной как ее вечный благодетель и спаситель от внешней угрозы, как гарант существования нации. Монгольское иго сменилось игом бюрократическим. А чтобы протест населения, вечно платящего непосильную дань государству, не принимал слишком острые формы, постоянно культивировалось "оборонное сознание" - ксенофобия, великодержавный комплекс. Все, что касалось государства, объявлялось священным.
Не только и не столько для отражения угроз постоянно наращивало силы, постоянно сжимало и подавляло общество сверхмогучее Государство. Оно давно уже жило своими собственными интересами. Саморазвитие государства подавляло саморазвитие страны, уродовало отношения собственности.
Мощное государство, осуществляя территориальную, социальную и психологическую экспансию, тяжелогруженой подводой проехалось по структурам общества, остановило их развитие, нередко просто уничтожило. Благодатная почва сложно структурированного общества с частной собственностью, гарантией от произвола не сумела сформироваться. Культ государства изуродовал сознание общества, породил в нем ряд тяжелых комплексов, которые мешают нам рационально, с открытыми глазами видеть себя и мир даже сегодня.
Быстро выяснилось, что, подавив противников на Востоке, Россия катастрофически отстала от Запада. Отставание грозно обозначилось в самой болезненной сфере - военной. После успешного подавления Орды - поражение в Ливонской войне, угроза со стороны Польши. Так с XVI века обозначился главный конфликт: Россия оказалась в положении перманентно догоняющей Запад цивилизации.
Есть два возможных ответа на европейский вызов. Первый: попытаться перенимать не структуры, воспроизводящие экономический рост, а только его результаты, идя при этом "своим путем"; опереться на силу Московского государства, хорошо

566
пришпорить покорное общество, выжать из него как можно больше ресурсов, используя государственные структуры для экономического скачка, для преодоления отставания.
Другая стратегия: изменить само устройство социально-экономической системы, попытаться снять многовековые наслоения, восстановить прерванное социальное и культурное единство с Европой, перейти с "восточного" на "западный" путь; пусть не сразу, постепенно, но взрастить подобные институты на российской почве, опираясь на них, создать мощные стимулы к саморазвитию, инновациям, интенсивному экономическому росту. Но это неизбежно означает "укоротить" государство.
Борьба вокруг этих альтернатив - стержень российской истории с XVII века.
В петровской политике обе альтернативные линии причудливо переплетаются, и все же опора на государственную силу, машину принуждения явно преобладает. Самое яркое наглядное свидетельство характера петровских модернизационных усилий - усиление государственного финансового гнета. Расходы на содержание армии и флота к концу его царствования возрастают в 4 раза, их доля в бюджете увеличивается с 50 до 65%. Параллельно, отражая государственный активизм, начинают быстро усиливаться расходы на государственное хозяйство. В 1680 г. они составляли лишь 4,5% бюджета, в 1725-м - уже 10%.
Отсюда и налоговые преобразования. Вводится подушная подать, ее объем к 1724 году почти в 5 раз превышает доходы от существовавшего до нее подворного обложения. Резко увеличены объемы косвенного налогообложения. Основным инструментом мобилизации ресурсов государством остаются податная община и принцип круговой поруки - сильный тормоз экономического развития российской деревни. При мощном налоговом гнете, постоянно перераспределяемом на самых работящих зажиточных общинников, нет никакого смысла в попытках вырваться из заведенного порядка, нет стимулов и инициативы.
Копируя во многих, особенно внешних, культурных формах европейский путь, мы не имели главного - развитого, свободного от государственно-бюрократического диктата рынка, свободных отношений частной собственности. Отсутствие традиции легитимной собственности - вот что трагически отличало

567
Россию от Европы. Отсутствовал, по сути, главный культурный стержень, на котором крепилось все здание европейского капитализма. Поэтому, естественно, и учения, уже во всем блеске новейшей "европейской рациональности" отрицавшие легитимность частной собственности, наспех переведенные с немецкого, принимались в России как родные.
После Крымской войны большей части российской политической элиты было ясно, что пришло время новых интересов, новых планов, что России жизненно необходим цикл реформ, обеспечивающих предпосылки капиталистического развития. Именно в последующее шестидесятилетие эволюция российских общественных институтов - отмена крепостного права, судебные, военные реформы, становление земского самоуправления, укрепление гарантий собственности - максимально сближает их с европейскими, прокладывая дорогу быстрой индустриализации, успехам в экономическом развитии.
В начале XX века предельно обостряется борьба вокруг аграрной политики правительства. Получают четкое воплощение две линии: Плеве и Витте-Столыпина.
Предельно просто кредо В.К. Плеве выражено в подготовленной под его руководством записке: "Надельные земли, имеющие государственное значение, не могут составлять предмет свободного оборота и поэтому не подлежат действию общегражданских законов". Отсюда линия на всемерный контроль земельной собственности, патриархальная опека над крестьянином, установление жестких предельных размеров земельной собственности отдельного двора, предотвращение формирования кулачества как класса.
Суть позиции С.Ю. Витте прямо противоположна. Он считал, что попытки сохранить государственный контроль над крестьянством - главный фактор экономической отсталости, основа социально-политической угрозы. Витте хорошо видел связь слабости укоренения частной собственности с угрозой революции. Отсюда ключевые элементы его программы: уравнение крестьян с другими сословиями в гражданских правах, отмена особой системы наказания для крестьян, подчинение частноправовых отношений крестьянской общины гражданским законам, возврат крестьянам права выхода из общины, закрепление прав на личный надел, превращение размытой собственности дворов

568
в частную собственность хозяев, отмена ограничений свободы передвижений и местожительства.
Кредо П. Столыпина: "Пока к земле не будет приложен труд самого высокого качества, т.е. труд свободный, а не принудительный, земля наша не будет в состоянии выдерживать соревнование с землей наших соседей... Особое положение, опека, исключительное правило для крестьянина могут только сделать его хронически бедным и слабым". В своей аграрной политике Столыпин показывает нам редкий в русской истории пример крупного, государственно мыслящего деятеля, старавшегося ужать роль государства в экономике. Подготовленные им указы от 5 октября и 9 ноября 1906 года устраняют сословное отделение крестьянства, гарантируют крестьянам право делить имущество между членами семьи, отчуждать наделы, уйти из общины и требовать свою долю общей собственности в частную собственность, объединять участки, заменять подворную собственность частной. Важнейшее препятствие на пути аграрного развития наконец снято.
Никогда российское сельское хозяйство не развивалось так успешно, как в коротком интервале между общиной и колхозом. Так история дала экспериментальный ответ на спекуляции относительно "прирожденного коллективизма" русского крестьянина, его опять же "непреодолимого" неприятия частной собственности. По крайней мере, для наиболее активной части дореволюционного крестьянства это было совсем не так.
Но ленинский "социализм" глубоко лежал в русле русской истории, был органичен для царства "Малют, Иванов, Годуновых" и империи "Павлов, Аракчеевых, Петров". Он был развитием одной из линий державной истории. Конечно, в российский организм Лениным был занесен вирус, но и сам организм готов был его воспринять. Это не был вирус анархии и разрушения государства, чего боялись наиболее крепколобые государственники старого режима. Наоборот, это был вирус патологического, злокачественного усиления, разрастания государства. Вечный российский выбор - к саморазвивающемуся гражданскому обществу или самодержавно-восточной деспотии? - был сделан.
Соединение восточной деспотии в политике, государственного монополизма в экономике и коммунистической идеологии, отрицающей частную собственность,- только в этом органичес-

569
ком синтезе, скрепленном кровью и подогретом на огне Гражданской войны, возникает поистине тоталитарный монолит.
Именно жесткой, жесточайшей ликвидации и делегитимизации самого понятия частной собственности добивались Ленин, большевики. Он это делал, несомненно, из доктринерских, начетнических побуждений. Однако объективно это оказалось как раз "недостающим звеном", как любил выражаться Ленин, чтобы замкнуть уникальную цепь поистине универсальной, невиданной ранее диктатуры, чтобы достроить до логического совершенства восточную деспотию. Именно здесь корень, ядро нового строя в истории, тоталитарного строя в его коммунистической редакции.
Не притеснение частной собственности, а ее радикальное искоренение, юридическая ликвидация и делегитимизация в сознании общества - вот основа тотальной, монолитной государственной политико-экономической диктатуры. Тут проходит четкий водораздел между "империализмом", который столь тщательно изучал Ленин накануне революции, и "социализмом".
Однако в самом социализме, в неодолимости "рефлекса приватизации" у бюрократической олигархии уже крылся залог его гибели. "Рыба с головы гниет": чем сильнее власть социалистического государства (чем более "развит" социализм), чем больше у правящего класса, высшего чиновничества, номенклатуры привилегий, тем вернее и быстрее этот класс перерождается, обуржуазивается социально-психологически и стремится стать буржуазией также и в экономическом отношении. Номенклатура разрывает рамки социалистического государства, как птенец разбивает яйцо. Понятно, что это связано не с какими-то "недостатками" или "сталинскими извращениями", а с самим существом системы, несущей в себе свою неизбежную и скорую гибель.
Нэп создал первую предпосылку для "перерождения" тогда революционной номенклатуры: при сохранении политической диктатуры, монополии на власть заключить ту или иную форму союза с другими экономически сильными группами населения - нэпманами и кулаками прежде всего - и начать частичное разгосударствление собственности. Но все же в конце 20-х гг. ударным трудом ОГПУ и всей "остальной страны" здание тоталитаризма было наконец возведено. Было бы наивно приписывать все личности И. Сталина. Нет, тогда еще и большинство номенклатуры не

570
было готово к "термидору", к перевороту, аналогичному тому, который произошел во Франции после господства якобинцев (см. соответствующую главу "Европейской модернизации").
Почти сорок лет шло накопление сил и средств для столь необходимого стране и такого запоздалого "термидора". Как только каток репрессий перестал тотально перемалывать все живое, в стране внутри оболочки прежней системы в 50-70-е годы начало вызревать формироваться гражданское общество. Относительно стабильная социальная ситуация, медленно растущий жизненный уровень - все это привело к быстрой кристаллизации отдельных социальных групп.
Началось личное накопление. Оно было слишком скромным, чтобы называться первоначальным, но это было пред-первоначальное накопление. У определенных категорий граждан накапливались уже не предметы потребления, а капиталы, пока не имеющие "выхода", приложения. Номенклатура, торговые работники, ВПК, отдельные преуспевающие работники искусств - вот хозяева первичных предкапиталов. Но решающее значение имело даже не само по себе накопление материальных средств. Куда важнее, что менялись отношения собственности, менялась система управления госсобственностью.
Высшие номенклатурные бонзы чувствовали себя достаточно уверенно и сделали крупный шаг по переходу от роли управляющих к положению реальных хозяев. Как писал В. Найшуль, "в стране действовала не командная система, а экономика согласований - сложный бюрократический рынок, построенный на обмене-торговле, осуществляемом как органами власти, так и отдельными лицами. В отличие от обычного денежного рынка товаров и услуг на бюрократическом рынке происходит обмен не только и даже не столько материальными ценностями... но и властью и подчинением, правилами и исключениями из них, положением в обществе и вообще всем тем, что имеет ценность. Согласие директора предприятия на увеличение плана может быть обменено, например, на улучшение его служебного реноме, дополнительную партию труб и незаконное разрешение нарушить одно из положений инструкции".
Чем интенсивнее развивался бюрократический рынок, тем в большей степени его субъекты осознавали себя самостоятельной социальной силой с особыми интересами. Система

571
была "беременна термидором" хотя бы в форме перехода к госкапитализму.
После 1985 г. каждый шаг приносил новые выгоды номенклатуре. Вехами были и Закон о кооперации, и выборы директоров, и понижение их ответственности перед министерствами, и изменение правила, после которого предприятия получили возможность "накручивать" зарплату и исподтишка взвинчивать цены на свою продукцию, при том что формально цены отпущены не были. Период "позднего Н. Рыжкова" и В. Павлова, с 1988 по 1991 год, с моей точки зрения,- самый "золотой" период для элитных политико-экономических групп. Не случайно основы большинства крупных состояний и фирм, которые доминируют у нас и сегодня, были заложены именно в те годы.
Основные социальные группы, резко разбогатевшие тогда, хорошо известны: часть чиновников и директорского корпуса, руководители "избранных" кооперативов, по тем или иным причинам получившие изначально крупные государственные деньги, "комсомольский бизнес". Именно эти группы аккумулировали первые капиталы, с которыми они спешно создавали "независимые банки", компании по торговле недвижимостью.
Таким образом, к концу 1991 года мы имели гибрид бюрократического и экономического рынка (преобладал первый), имели почти законченное (именно за счет принципиальной юридической неопределенности в отношении формальных прав собственности) здание номенклатурного капитализма. Господствовала идеальная для бюрократического капитализма форма - лжегосударственная форма деятельности частного капитала. В политической сфере - гибрид советской и президентской форм правления, республика посткоммунистическая и преддемокра-тическая.
Похожим образом развивался, кстати, и переход к рынку в некоторых странах Центральной и Восточной Европы. Об этом сказано в "Европейской модернизации". Только в этих странах период постепенного перехода от старой экономики к новой растягивался, как правило, на более длинный срок, чем в России. Но и там в ходе данного процесса осуществлялась своеобразная трансформация номенклатуры, хотя само присвоение имущества директорами называлось там не номенклатурной приватизацией, а спонтанной. Были, конечно, огромные различия

572
между отдельными странами (и в "Европейской модернизации" это показано), заметные отличия от того, как все шло у нас. Но в целом все это был единый процесс.
В России до конца 1991 года обмен власти на собственность шел по нужному номенклатуре пути. С началом настоящих реформ (1992 год) этот обмен повернул на другой, рыночный путь, по которому мы идем и сегодня. Интересно сравнить наши российские преобразования с теми, которые шли в Польше, Венгрии, Чехии, Словакии, республиках бывшей Югославии. Такого рода сравнения постоянно проводятся в "Европейской модернизации". Думаю, в большинстве случаев они уместны. Книга показывает, что наши реформы не были вырваны из мирового контекста, их ход определялся как общими для нашей страны и Европы чертами, так и специфическими отличиями, связанными с неукорененностью в России института частной собственности.

Модернизация в России еще не подошла к своему завершению. Предстоит продолжать осуществление целого ряда реформ, восстановить наше единство с Европой. И логика этого восстановительного процесса становится понятнее при изучении таких книг, как та, что находится сейчас перед читателем.
Е. Т. Гайдар,
доктор экономических наук, директор Института экономических проблем
переходного периода