Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 4. АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

«МЫ МОЖЕМ ЖДАТЬ»

Однако эти благие начинания так и не были реализованы. Авторитарные преобразования нуждались в авторитарном реформаторе. Когда Иосиф скончался, исчезла и та сила, которая тянула монархию в сторону модернизации. Обнажились все слабости авторитарной системы. Наследник Иосифа — его брат Леопольд II под давлением недовольных землевладельцев

588
вынужден был отменить налоговые и оброчные начинания своего предшественника [145, с. 238]. Не в полной мере удалось провести в жизнь даже положение о личной свободе крестьянина. Например, в Хорватии патент Иосифа фактически не исполнялся, так как не был принят местным парламентом — са-бором[217, с. 122].
В итоге, как уже отмечалось выше, степень эксплуатации крестьянства оставалась значительно более высокой, нежели
та, какой она была в проектах Иосифа II. Единственное, что осталось от преобразований 1789 г. (помимо ликвидации личной зависимости),— это разрешение крестьянам наследовать вдобавок к купленным еще и не купленные земли. Это, правда, не означало их перехода в крестьянскую собственность, а лишь несколько ограничивало права помещика.
Проблемы, выявившиеся при Леопольде, очень ярко подчеркнули своеобразную противоречивость той политики, которую в Австрии принято называть йозефинизмом. Сам по себе новый монарх мог, наверное, считаться идеальным просвещенным абсолютистом. При жизни своего старшего брата Леопольд — ученик французских физиократов и Монтескье — управлял Великим герцогством Тосканским. «Просвещенный абсолютизм» зашел в Тоскане значительно дальше, чем в самой империи. С 70-х гг. здесь осуществили ряд реформ, направленных на расширении свободы торговли и упразднение всех внутренних сборов. Был введен единый таможенный налог на границах, разрешена свободная продажа недвижимости. Сначала во Флоренции, а затем и в остальных городах упразднили цеха, упростили налоговую систему [69, с. 361].
Однако то, что можно было сравнительно легко осуществить на территории развитой и просвещенной Италии (тем

589
более в такой культурной ее части, как Флоренция), не так-то просто оказалось внедрить в масштабах многонациональной монархии. После смерти крутого императора Иосифа выяснилось, что народ не слишком-то доволен результатами его правления. «Если бы император, как он собирался, "по совести и чести" стал отчитываться перед своими подданными, последние вряд ли одобрили бы его хозяйствование»,— заметил П. Митрофанов [128, с. 140].
Личные качества двух императоров определили различие их подходов к преобразованиям, осуществлявшимся в столь сложной обстановке. «Иосиф II, этот фанатик государственности и общественного блата, в своей idee fixe нашел силы стать выше обычных человеческих страстей и слабостей... Не то брат его Леопольд: он был человек в полном смысле этого слова со всеми достоинствами и недостатками, которые привили ему рождение, воспитание, общественное его положение и переживаемые им события» [129, с. 42]. Ум у нового императора был скорее критический, нежели творческий. Он мог понимать значение нового, анализировать проходящие в монархии процессы, но создавать что-либо самому, преодолевая встающие на пути преграды, для него было слишком трудно.
В итоге Леопольд, с одной стороны, значительно более тонкий и осмотрительный, чем его старший брат, а с другой — мягкий, уступчивый и тактичный, не имевший ни смелости, ни энергии Иосифа, предпочитавший ладить со всеми, вместо того чтобы вступать в разного рода столкновения, не мог игнорировать те факты, которые общество сообщало ему о последствиях недавних преобразований. А жалобы на эти преобразования сыпались со всех сторон.
О многом говорит хотя бы уже одно название жалобы, присланной новому императору жителями Тироля: «О вредном размножении ремесел». Но, пожалуй, отношение сословий монархии к сути реформаторской деятельности Иосифа — отмене крепостного права было даже важнее скепсиса, выражаемого го поводу активности ремесленников в городах. Приведенная ниже характеристика, данная в те годы немецкому

590
крестьянину — работнику, которого у нас в России считают идеальным и уникально хозяйственным чуть ли не по самой своей природе,— прекрасно показывает, какие трудности приходилось преодолевать реформаторам, искренне стремившимся освободить производителя.
«По мнению чинов,— отмечал П. Митрофанов,— мужик был естественнейший лентяй и пьяница, глубоко невежественное и совершенно неразвитое создание, которое не понимало своего блага и которым надо было постоянно руководить. Арест и принудительные работы были такому существу нипочем. Лежать ли на боку в плохой избе или сидеть в кутузке не составляло для него никакой разницы. Такому человеку нечего было терять, и результатом гуманной политики покойного императора было то, что мужик никого не слушал, кроме окружных начальников. Чины умоляли поэтому всемилостивейшего монарха обратить высочайшее внимание на этот вопрос, восстановить более тесную связь между помещиками и их подданными, усилить влияние первых и пресечь в корне порожденное зло» [128, с. 149-150].
Трудно сказать, насколько была справедлива данная характеристика. Скорее всего, она имела под собой реальные основания. Но главное даже не это. Ведь понятно, что самостоятельность, а также сознательное отношение труду и хозяйствованию могли сформироваться лишь на основе свободного предпринимательства, но никак не под покровительством помещика.
Важнее то, что влиятельная часть общества не хотела понимать, насколько необходимо выпустить такого весьма несовершенного работника на свободу. Иосиф был одинок в своем реформаторстве, и не случайно он воспринимал окружение не в качестве сознательных партнеров, а лишь как рядовых исполнителей его монаршей воли.
Нежелание идти на реформы простиралось настолько далеко, что для сохранения старых традиций придумывались совершенно курьезные оправдания. Вот что писал, например, П. Митрофанов по поводу нежелания помещиков расставать-

591
ся с имевшейся у них с незапамятных времен монополией на производство и продажу алкоголя: «Трудно было прикрыть гуманными и философскими соображениями привилегию на спаивание народа, но чины нашлись и тут. Они стремились уверить правительство, что мужик, продавая свое вино по мелочам, на пустяки истратит полученные деньги, которые не принесут ему никакой пользы в хозяйстве; а возможность пить где угодно, хотя бы в доме у соседа, даже в долг, приведет к тому, что он незаметно запутается и сопьется, от чего пострадает и даже совсем пропадет нравственность целых поколений» [128, с. 150]. Таким образом, забота о народной нравственности хорошо служила пополнению кошельков алкогольных монополистов.
Именно с таким отношением общества к реформам пришлось столкнуться Леопольду. Неблагополучие социальных отношений, сложившихся в монархии, он ощущал еще сидя во Флоренции. Всеми силами стремился он остаться в своем маленьком, спокойном герцогстве, устраняясь тем самым от решения проблем, связанных с осуществлением преобразований в столь неоднородном государстве, каким была империя его брата. Когда Иосиф, чувствуя близкую смерть свою, в трогательных выражениях звал Леопольда к себе на помощь, предлагая ему стать своим соправителем, тот тянул время всеми силами, мялся, находил предлоги для того, чтобы держаться подальше от Вены, и в конечном счете так и не появился там вплоть до самой смерти императора. «Он вовсе не желал компрометировать себя, связывая свое имя с деяниями брата» [129, с. 49].
Неудивительно, что оказавшись все-таки на троне, Леопольд пошел на уступки. Возможно, они предполагались как временные, но спустя два года после своего восшествия на престол новый император умер. Таким образом, несмотря на столь серьезные преобразования социального плана, осуществленные Иосифом II, главные экономические проблемы так и не были решены.
Габсбургская монархия лишь привела земельный вопрос к тому состоянию, которое уже давно имело место в некоторых

592
других государствах Европы. Но на дворе стояла эпоха Французской революции, продвинувшая реформы на новый уровень в землях, находящихся к западу от Рейна. Что же касается экономического развития Габсбургской державы, то оно по-прежнему тормозилось нерешенностью вопроса о том, кто же является истинным хозяином земли — помещик или крестьянин.
Землевладелец не имел права согнать земледельца с используемого им надела, а крестьянин не мог без согласия помещика приобрести землю в собственность. Феодальные отношения должны были быть изменены на чисто буржуазные для того, чтобы в стране сформировался нормальный рынок. Однако дальнейшие реформы застопорились более чем на полстолетия.
Даже наполеоновские войны и серьезные поражения, нанесенные австрийской армии на полях сражений, не стали для Габсбургской монархии (в отличие от Пруссии и некоторых других немецких земель) по-настоящему мощным фактором осуществления прогрессивных перемен. Штадион, поддерживавший дружеские отношения с прусскими реформаторами Штейном и Шарнхорстом, попытался было каким-то образом изменить характер развития Австрийской империи, однако в 1809 г. был отправлен в отставку и заменен на Клемента Меттерниха [61, с. 79].
Единственным положительным моментом эпохи наполеоновских войн стало развитие так называемых Иллирийских провинций (Словения, Крайна, большая часть Хорватии и т.д.), отторгнутых завоевателем у Габсбургов после нанесенных им на полях сражения поражений. Эти славянские земли, находящиеся на краю Габсбургской империи и имеющие примитивную экономику, почти не ощутили на себе воздействия реформ Марии Терезии и даже Иосифа II. Теперь же они попали под непосредственное управление французской администрации во главе с маршалом де Мармоном, что обеспечило быстрый ход экономических, социальных и культурных преобразований.

593
Крестьяне по образцу французской аграрной реформы получили в собственность всю ту землю, которую они обрабатывали. Итальянские советники прибыли в Иллирию для того, чтобы помочь местному населению с внедрением передовых методов возделывания почвы. Для улучшения сообщения с отдаленными районами строились дороги. В школах стали применять французский подход к образованию [529, с. 61]. Словом, завоеватели привнесли в славянский регион весь тот опыт (как удачный, так и спорный) осуществления модернизации, который уже имелся у них самих.
После того как в 1813 г. эти южнославянские территории снова попали под власть Габсбургов, многие результаты наполеоновских реформ были отменены. Однако первый толчок к развитию образовавшихся в будущем на этих землях Югославии был, можно сказать, задан уже тогда.
Итак, в Вене, как и в Петербурге, после поражения Наполеона возобладали скорее консервативные тенденции, нежели стремление ответить на брошенный модернизирующейся Францией вызов.
В основе наметившейся стагнации лежали, бесспорно, объективные причины, связанные с общей неготовностью разноплеменной державы к широким преобразованиям. Хотя реформы Иосифа несколько изменили страну, ценности, лежавшие в основе действий старой австрийской аристократии, новой государственной бюрократии и венской буржуазии, были в основном старыми, квазифеодальными [367, с. 251]. Надо было сохранять державу, в которой все больше и больше отдельные этнические группы подданных начинали ощущать себя в качестве наций. Надо было поддерживать стандарты потребления, поскольку это определяло государственный престиж. Надо было воспрепятствовать возможным революциям. Тут уж было не до модернизации. «Мы можем ждать» — таков был лозунг австрийской бюрократии [390, с. 48].
Недаром Наполеон, лично столкнувшийся с недостатками коллективного безответственного управления во времена

594
французской революции, говорил об Австрии, что она представляет собой уже не монархию, а олигархию худшего рода [13, с. 164]. С момента смерти Иосифа это, по всей видимости, было действительно так. Централизованной силы, направляющей преобразования (такой, какая была при Иосифе, или такой, какая имелась в соседней Пруссии с ее энергичной и либерально настроенной бюрократией), в Австрии не было. А общество преобразований вообще не желало.
Австрийская буржуазия была слаба и не способна проталкивать реформы, необходимые для ускорения рыночного развития. Как некогда в дореволюционной Франции, буржуа здесь являлся человеком второго сорта. К началу XIX века во Франции положение дел коренным образом изменилось, но в Австрии образцом жизненного успеха по-прежнему считалось превращение из буржуа в дворянина. Недаром здесь говорили, что настоящий человек начинается с барона [388,с. 153].
Во Франции в свое время ради того, чтобы стать дворяни-', ном, буржуа покупали должности и земли. В Австрии высшие , государственные чиновники к концу своей службы могли ; быть вознаграждены получением титула. Такая система формировала соответствующую мотивацию. Престижным представлялось не столько занятие бизнесом, сколько уход на государственную службу.
Не только в аграрных районах Венгрии или Галиции, но даже в сравнительно промышленно развитых областях, таких как Верхняя и Нижняя Австрия, а также Богемия, буржуазия существовала в некой феодально-придворной атмосфере, лишавшей ее самостоятельности и осознания важности буржуазного образа жизни как такового. У нее не было собственных целей, собственных организаций и даже собственных мыслей. То, что в Австрии было принято впоследствии называть либерализмом, представляло собой некий дух, внесенный скорее отдельными представителями аристократии и интеллектуалами, хорошо знакомыми с господствовавшими за рубежом идеями, нежели тем классом, который, казалось бы, должен был

595
его породить. От либерализма брали в основном внешние атрибуты и риторические формулы, но не его суть. Никаких серьезных контактов с народной средой австрийский либерализм не имел [388, с. 171]. Любимую фразу всех русских мыслителей об отрыве интеллигенции от народа вполне можно было бы применить к интеллектуальной атмосфере Габсбургской державы первой половины XIX века.
Еще одним фактором, существенно ограничивающим распространение либеральных идей, был фактор национальный. Если и можно было говорить о связи какой-то части мелкой и средней буржуазии монархии с либеральной идеологией, то в основном такая связь имелась у буржуазии еврейской, что особенно было характерно для венгерской части страны [388, с. 173]. Впоследствии такое положение дел больше способствовало распространению антисемитизма, нежели проникновению в массы либеральных воззрений. Причем для Австро-Венгрии осуществляемая антисемитами искусственная привязка либерализма как идеологии исключительно к еврейской части населения играла даже большую роль, нежели для Германии, по той простой причине, что доля еврейского населения здесь была больше и почва для перевода идейного конфликта в конфликт межнациональный оказывалась более плодородной.
То, что буржуазия абсолютно не готова была отстаивать либеральные ценности, ярко проявилось при обсуждении проблем, связанных со свободой торговли. Характерной в данном плане является дискуссия начала 40-х гг. о возможном вхождении в расцветавший тогда Германский таможенный союз. В основном только в наиболее экономически развитых чешских землях было много сторонников осуществления реформаторских действий, усиливающих конкурентное начало. Что же касается остальных частей империи, то и аристократия, и буржуазия были решительно против данного начинания [367, с. 252]. П. Джадсон полагал, что государственная бюрократия, поддерживаемая лишь владельцами наиболее крупных концернов, а никак не рядовой буржуазией, выступала за участие

596
в Таможенном союзе. Да и то ее цели были скорее внешнеполитическими, нежели экономическими [391, с. 23].
Анекдотический случай с построением первой австрийской железной дороги (от Линца до Будеевиц) — это еще одна иллюстрация того, что представляли собой Габсбургская держава и национальная буржуазия первой половины XIX века. Попытка проложить магистраль нового типа была предпринята очень рано, одновременно с предпринимаемыми в этом плане действиями наиболее развитых стран Европы. Три частных банка вложили собственные средства и организовали широкую подписку для сбора средств у населения. Идея строительства была воспринята с энтузиазмом, и деньги пошли.
К 1828 г. была сооружена первая часть железной дороги, но тут выяснилось, что реальные расходы существенно превышают смету. Ни дополнительного финансирования, ни государственной поддержки организовать не удалось. И тогда строительство было упрощено настолько, что дорога стала непригодна для применения быстро двигающихся паровозов. Магистраль все же начала функционировать, но... на конной тяге. И в таком виде она просуществовала вплоть до 60-х гг., когда вся Европа уже была покрыта сетью эффективно работающих дорог [367, с. 253]. Подобного примера своеобразной «предприимчивости» нет даже в российской экономической истории.
Ровно через десять лет, в конце 1838 г., была предпринята еще одна попытка строительства железной дороги — на этот раз с использованием иностранного капитала. Никакой единой системы приобретения прав на строительство дорог не было, но для отдельных любимчиков власти могли быть сделаны исключения. Соломон Ротшильд с помощью Меттерниха, который брал у него частные займы и тем самым находился в некоторой зависимости, приобрел концессию на строительство железной дороги имени кайзера Фердинанда. Было создано акционерное общество, но вскоре курс акций упал, и Ротшильд предпочел продать свою долю. Поскольку желающих вкладывать деньги в гибнущее начинание не находилось,

597
правительству пришлось за государственный счет «спасать честь кайзера Фердинанда» [491, с. 93].
Положение в области железнодорожного строительства стало кардинальным образом меняться только после реформ, осуществленных в середине столетия, когда появились возможности для привлечения в страну серьезного иностранного капитала. В 1854 г. одна французская компания купила частично построенную государством железнодорожную сеть. Заодно французы прикупили еще леса, земли, несколько угольных, железных, серебряных и медных шахт, а также металлургические предприятия. Создавались и принципиально новые машиностроительные заводы. Словом, на австрийской земле компания попыталась создать целый промышленно-транспортный комплекс. Всех местных менеджеров и технический персонал заменили на персонал французский. И успех не заставил себя ждать. Вскоре был внедрен первый бессемеровский конвертер на территории империи, а фабрика по производству паровозов стала успешно конкурировать с другими предприятиями даже на мировом рынке. Объем выпуска продукции во всех подразделениях компании резко пошел вверх [297, с. 95].
Характерно, что в этот период Австрия, хотя в целом она и отставала от Запада в плане железнодорожного строительства, сумела захватить лидерство в некоторых отдельных его областях. Так, например, здесь была построена первая в мире железная дорога, проходящая через горы [394, с. 325].

«ТИГР В НОЧНОМ ХАЛАТЕ»

Но все это было позже. А в период после наполеоновских войн страна жила еще иной жизнью. Свою роль в имевшем место усилении консервативных начал сыграла фигура нового императора Франца («убогого Франца», как называл его Наполеон). Старший сын Леопольда Франц был, к несчастью

598
для монархии, наименее одаренным из всех шестнадцати детей императора. Среди его младших братьев были и талантливый полководец Карл, и энергичный хозяйственник, наместник Венгрии Иосиф, и известный ученый-естествоиспытатель Иоганн, отличавшийся среди братьев наиболее либеральными убеждениями [132, с. 261]. Но, увы, они не имели права на престол.
Франц в отличие от своего дяди Иосифа был человеком ограниченным, предпочитавшим заниматься скорее тысячью бюрократических мелочей, нежели серьезными государственными преобразованиями. Хорошее представление о том, какие ценности доминировали в то время, дает изучение его политики в отношении развития промышленности в Вене. Франц сознательно ограничивал промышленность для того, чтобы в столице было меньше пролетариата и, следовательно, меньше революционных опасностей.
«Франц ненавидел промышленность... Охотнее всего он закрыл бы все фабрики, и только тихое сопротивление тесно связанной с фабрикантами и финансистами бюрократии препятствовало ему осуществить этот любимый план» [150, с.81].
Еще более оригинальными были его взгляды на развитие системы коммуникаций. Когда императору представили план развития железнодорожного сообщения, он взял его в руки с откровенным отвращением, заявив: «Нет, нет. Я ничего не

599
буду делать в данном направлении. Как бы по этим дорогам к нам не пришла революция» [388, с. 80].
Боязнь революции, боязнь того, что австрийское общество всерьез заразится этой французской болезнью, в значительной степени определяли характер императора Франца. Выдающихся людей подобные опасения делают реформаторами, пусть порой робкими и неудачливыми. Франц же был человеком абсолютно ординарным. А потому его упорно тянуло в сторону консерватизма.
Всякое произнесенное при нем слово, вызывающее какие-либо ассоциации с изменением общественного строя, бросало императора в дрожь. Однажды он простудился и пригласил к себе придворного врача. Тот, внимательно осмотрев императора и изучив имевшиеся у него симптомы болезни, сказал:
— Не беспокойтесь, ваше величество. Это всего лишь
простуда, и она не внушает мне никаких опасений. Кроме
того, у вас хорошая конституция.
— Что?! — вскипел Франц.— Не говорите мне никогда
этого слова. У меня нет никакой конституции и никогда не бу
дет [441, с. 312].
Даже глубокие проблемы его империи, определившие впоследствии ее распад, император мог считать преимуществами, исходя из своей близорукой позиции. Вот как, например, Франц описывал многонациональный характер монархии в беседе с французским послом. «Мои народы,— отмечал император,— чужды друг другу, и это хорошо. Они не могут подхватить одну и ту же болезнь одновременно. Во Франции, если лихорадка приходит, вы тотчас же ею заболеваете. Я же посылаю венгерских чиновников в Италию, а итальянских — в Венгрию. Каждый народ присматривает за соседним. Никто не понимает соседа, и в итоге все ненавидят друг друга. Из этой ненависти, рождаются порядок и всеобщий мир» [388, с. 82]. На деле этот порядок был временным, а мир — кажущимся. Но проникнуть мыслью за внешнюю оболочку вещей император не мог.

600
Для Франца было чуждо понимание процессов, происходивших в его время. Он совершенно не видел необходимости развития экономики. Не ощущал он и нарождающихся в недрах многонациональной империи патриотических сил, постепенно превращавших его безликих подданных в немцев, венгров, чехов, поляков, хорватов, стремящихся к автономии и даже к обретению независимости. Для Иосифа, жившего во второй половине XVIII столетия, было естественным стремление ко всеобщей германизации, поскольку в ту эпоху о пробуждении каких-либо национальных сил еще нельзя было говорить. Франц же должен был понимать, насколько быстро меняется мир. Однако он оставался полностью в плену у прошедшего века.
Когда императору представили некоего человека в качестве австрийского патриота, Франце пренебрежением отнесся к данной характеристике, заметив собеседнику: «Вопрос состоит в том, являетесь ли вы моим патриотом?» [388, с. 83]. Однако управлять страной, опираясь лишь на феодальную преданность монарху и не используя идейные течения нового времени, было невозможно.
Император был ограничен, но, впрочем, значительная часть имперской бюрократии была не лучше своего патрона.
Не слишком отличался во взглядах от Франца его любимец Меттерних, говоривший, например, что «Венгрии не нужны фабрики, там каждый бедный человек необходим для земледелия. Венгрию надо держать далеко от всякой промышленной деятельности, так как характер венгерского народа открывает широкую простор для жульничества» [150, с. 117]. В определенном смысле взгляды Меттерниха можно было считать свидетельством некоторого имевшего место в обществе прогресса, поскольку, как мы видели, во времена Леопольда элита общества испытывала недоверие к деловым качествам не только венгров, но даже и немецких крестьян. Однако по большому счету с такими руководителями государства монархия не могла рассчитывать на заметное продвижение вперед по пути необходимых ей реформ.

601
Нельзя сказать, что Франц и Меттерних бездельничали. Напротив, они были трудолюбивы. Но их активность, порой даже чрезмерная, не работала на пользу страны. Император «питал мало доверия к своим собственным способностям и в то же время питал полное недоверие к мнениям и добросовестности своих советников. Чтобы не быть обманутым, он считал долгом совести входить во все подробности дел... но различия мнений делали его собственные взгляды еще неувереннее и препятствовали ему принимать какие-либо определенные решения» [13, с. 129].
Франц, в общем-то, был неплохим человеком, достаточно серьезно относившимся к своим государственным обязанностям, поскольку, как он полагал, сие бремя было возложено на него Господом в качестве условия пребывания на троне. Однако он оказался совершенно лишен перспективного видения, что в сочетании с природной робостью и подозрительностью делало его противником любых начинаний, последствия осуществления которых нельзя было с точностью знать заранее.
Императора справедливо прозвали «тигр в ночном халате» [388, с. 84]. Если Иосиф был нетерпим к несовершенству, то Франц охотно с ним мирился, откладывая любые реформы на неопределенное будущее. Австрийский император, как и многие другие вялые государственные деятели разных стран, жившие до него и после, полагал, что преобразования должны начинаться лишь тогда, когда в стране уже все хорошо. «Сейчас не время для реформ,— заявлял он в 1831 г.— Народ страдает от тяжелых ран, и мы не можем бередить эти раны» [435, с. 27, 55].
Естественно, Франц, как и все прочие сторонники подобной точки зрения, так и не дождался прихода идеальных условий. Напротив, своей политикой он уверенно вел страну к революции. Но, скорее всего, император не догадывался об этом, а потому и не особенно переживал о судьбе системы управления, которая сложилась в Австрии, да и в Европе в целом, после победы над Наполеоном. «На мой век и век Меттерниха ее

602
хватит»,— говорил он, практически повторяя мысль Людовика XV «после нас — хоть потоп» [132, с. 264](1). Вряд ли Франц полагал, что потоп последует. Скорее всего, он надеялся, что проблемы сами собой рассосутся. Но это, естественно, не могло произойти.
После смерти Франца в 1835 г. его сменил на престоле сын Фердинанд, в личности которого вырождение рода проявилось наиболее явно. Фердинанд был слабоумным и страдал в дополнение к этому эпилепсией. Правили за него другие. «Абсолютная монархия без монарха», как стали теперь называть Габсбургскую державу, еще в большей степени, чем при Франце, стала напоминать олигархию [388, с. 85]. А вскоре последовала и так ненавидимая Францем революция.

«ВЕРХНЯЯ ПАЛАТА ЕВРОПЫ»

Путь к революции определялся не только политическим распадом системы, но и нарастанием хозяйственных неурядиц. Экономическое положение страны в начале XIX века даже заметно ухудшилось, по сравнению с временами Иосифа и Леопольда, из-за вызванных наполеоновским нашествием военных трудностей, а также из-за сильной инфляции, разразившейся после того, как на вооружение администрации была принята бумажно-денежная эмиссия.
(1). Сам Меттерних в отличие от Франца относился к будущему империи значительно более нервно. Он совсем не был уверен в том, что ее хватит даже на их с императором век. Министр постоянно думал о возможных изменениях к худшему, и жена за это называла его «Кассандрой империи». Некоторые исследователи полагают, что вся его деятельность, вся его непрестанная борьба с либерализмом и демократией проходили под знаком некоего «комплекса распада» [388, с. 10].

603
Первые ассигнации появились в Габсбургской монархии еще в XVIII веке, и уже с 1791 г. их владельцы стали испытывать затруднения при размене купюр на полноценную монету. В полной же мере прелести обесценения были почувствованы в период наполеоновских войн, когда остро нуждавшаяся в деньгах монархия стала активно прибегать для решения бюджетных проблем к помощи печатного станка. С 1799 по 1811 г. ассигнации обесценились в 8,5 раза [81, с. 7].
Дело доходило даже до того, что в 1809 г. подданных монархии принуждали сдавать в казну серебряную утварь и драгоценности, выдавая взамен быстро обесценивавшиеся ассигнации [61, с. 84]. Собственность оказывалась под угрозой, деловые операции уступали место спекуляциям, столь привлекательным в период финансовой нестабильности. Эта нестабильность, установившаяся в самом начале XIX века, будет постоянным спутником слабых и неспособных справиться с многочисленными противоречиями австро-венгерских администраций почти до самого конца столетия. Столь длительного периода дезорганизации финансов, пожалуй, не знала ни одна другая европейская страна.
Первую попытку справиться с финансовыми проблемами предпринял в 1811 г. министр финансов граф Йозеф Валлес1. Им была осуществлена пятикратная девальвация ассигнаций. В результате этой операции бумажки, правда, не стали стоить столько же, сколько стоили монеты (ведь обесценение было более чем пятикратным), но все-таки ассигнации стали котироваться по курсу, составлявшему 42% от номинала.
Однако поскольку войны продолжались и сохранялась острая нужда казны в деньгах, девальвация была использована лишь для того, чтобы получить возможность прибегать ко все новым и новым эмиссиям. На этот раз, правда, выпуск ассигнаций оказался засекреченным. Секретность эта позволила

(1). Валлес был первым министром финансов, поскольку раньше министерства как такового вообще не существовало. Для сравнения заметим, что в России Минфин появился несколько раньше — в 1802 г.

604
финансовой системе продержаться до 1813 г. Курс бумажных денег, несмотря на продолжающуюся эмиссию, даже несколько возрастал. Но в конечном счете рынок все расставил на свои места. К 1815 г. курс ассигнаций упал до 28% номинала [81,с. 11].
После окончания войн монархия попыталась всерьез взяться за финансовую стабилизацию. Контроль за ее осуществлением был возложен на Штадиона, получившего пост, напоминающий пост современного вице-премьера по экономике. В 1816 г. официально было дано торжественное обещание не выпускать больше ассигнаций с принудительным курсом. Что же касается тех ассигнаций, которые уже имелись в обращении, то их должны были у населения выкупить.
Выкуп действительно состоялся, однако поскольку денег у казны по-прежнему не хватало, он растянулся на чрезвычайно длительный срок. Последние ассигнации были выкуплены лишь в 1857 г.
Для выкупа ассигнаций в 1816 г. был создан акционерный негосударственный Привилегированный Австрийский национальный банк (после 1867 г.— Австро-Венгерский банк), фактически ставший Центральным банком страны. Он должен был эмитировать банкноты, на которые и осуществлялся выкуп ассигнаций. Несмотря на то что эти банкноты также являлись всего лишь «бумажками», они должны были быть обеспечены полноценной монетой, имеющейся в резервах банка. Желающий разменять банкноты на монету мог это сделать в любой момент [81, с. 15].
Хотя создание Центрального банка не смогло резко повысить доверие к финансам монархии и стимулировать экономическое развитие страны, отделение казны от кредитно-денежной системы имело большое значение. Правда, как оказалось впоследствии, отделение это было скорее теоретическим, нежели практическим.
Проблемы финансовой стабилизации были решены только наполовину. Бюджетный дефицит сохранялся, а потому инфляционный механизм его покрытия пришлось заменить на долговой. Государственный долг с 1815 по 1840 г. утроился,

605
а расходы на его обслуживание возросли десятикратно [435, с. 78]. Увеличение госдолга происходило в это время также и во Франции, что наносило известный вред государству, но там экономическая и политическая ситуация были значительно лучше, а потому заимствования не имели столь печальных последствий, как в Австрийской империи.
На работе с государственным долгом паразитировали австрийские банки, не слишком спешившие в это время переходить к работе с реальным сектором экономики. Как отмечал Д. Лэндес, государственные займы в Габсбургской империи просто вытесняли капиталы из промышленности и торговли [417, с. 155].
К 1847 г. в стране насчитывалось 92 частных кредитных института (если, конечно, их можно так назвать). Помимо традиционных операций, связанных с обменом денег и дающих кредитной структуре самые простые доходы, не требующие серьезной работы, банкиры занимались также размещением государственных обязательств.
Кредиты частному бизнесу представляли собой чрезвычайно редкое явление. Что же касается непосредственно связанного с изготовлением продукции кредита на покрытие производственных издержек, то он вообще не был в то время известен в монархии. Только венский филиал французского банка Ротшильда работал более или менее современными способами [276, с. 61]. Иначе говоря, австрийский банковский сектор в те далекие времена начинал примерно с того же, с чего в 90-е гг. XX века начинал банковский сектор пореформенной России.
Естественно, люди, руководившие финансами страны, понимали, что необходимо предпринимать меры для ликвидации бюджетного дефицита, но их усилия не приводили к серьезным успехам по причине общей неготовности монархии к модернизации. Политическая борьба сводила на нет финансовые успехи, а силы, способные поддержать реформы, так и не
появлялись.
Первую серьезную попытку улучшить состояние дел в сфере государственных финансов предпринял бывший губернатор

606
Богемии граф Франц Антон Коловрат, поставленный в 1826 г. императором во главе всех внутренних и финансовых дел монархии. К 1830 г. он практически ликвидировал дефицит и намеревался на будущий год составить бюджет с профицитом. Однако вмешался Меттерних, потребовавший увеличения военных расходов по причине очередного обострения международной обстановки, и все усилия Коловрата пошли прахом [435, с. 56].
Внутриполитическая жизнь страны во второй половине 30-х гг. развивалась в русле откровенного противостояния Меттерниха и Коловрата, которые вместе с эрцгерцогом Людвигом фактически составляли правящий триумвират при больном Фердинанде.
Коловрат покровительствовал нарождающимся либеральным группировкам, стремясь подорвать влияние своего главного оппонента. Симпатизировал он в отличие от жесткого централиста Меттерниха и различным славянским народам, населяющим империю (что неудивительно для чеха). Так, в частности, он способствовал некоторому развитию хорватской культурной автономии [529, с. 91]. Однако реальные успехи патрона австрийских либералов были не слишком велики.
Увеличить налоговые поступления практически вообще не удавалось по причине вялого развития экономики. Снизить бюджетные расходы в очередной раз удалось к 1841 г., но теперь государственные финансы подверглись атаке со стороны сторонников поддержки централизованного железнодорожного строительства. Государство, боявшееся при Франце любого развития железнодорожного сообщения, теперь впадало в иную крайность, расходуя бюджетные деньги там, где должен был справляться частный сектор. В итоге вплоть до самой революции 1848 г. бюджетный дефицит не исчезал, становясь то чуть больше, то чуть меньше. Главным достижением в области финансов было некоторое повышение репутации монархии как заемщика, что позволило привлекать займы на сносных условиях [435, с. 77].

607
Особый комплекс проблем формировался в стране в связи с намерением властей окончательно разрушить старую феодальную цеховую систему. Цеха, можно сказать, были практически уже устранены, поскольку они слишком явно препятствовали развитию нормальной промышленности. Но допустить полную свободу предпринимательства австрийская бюрократия никак не решалась. Ей представлялось вполне естественным, что одна система регулирования должна просто быть заменена другой — той, которая будет основана на контроле за промышленностью со стороны чиновничьего аппарата. Примерно так же, как впоследствии неоднократно бывало во времена российских реформ, устранение старых запретов порождало не свободу деятельности, а постепенное формирование новой, модифицированной системы запретов.
В соответствии с этой новой системой уже не существовало принципиальных ограничений на ведение дел. Теоретически в стране можно было успешно развивать промышленность и ремесла. Однако решение вопроса о том, как это делать, оставалось не за самим предпринимателем, а за государством.
«Некоторые отрасли промышленности, как, например, книгопечатание, были прямо объявлены нецеховыми,— отмечал М. Бах,— но для них требовалось специальное разрешение властей. Сюда же относились и фабрики. Чтобы устроить фабрику, требовалось разрешение... Вся эта колоссальная масса уставов, предписаний, имперских и чиновничьих декретов, циркуляров центрального и провинциального начальства преследовала одну цель: так регламентировать хозяйственную жизнь страны, чтобы оставаясь, в общем, на почве цехового строя, при помощи исключительных постановлений дать выход новым, нарождающимся хозяйственным силам. Однако в действительности эта груда бессмысленных противоречивых полицейских параграфов частью превращалась в бессильную печатную бумагу, частью же невыносимым бременем ложилась на хозяйственную жизнь страны» [13, с. 25-26].

608
Особенно серьезные проблемы возникали в связи с существованием все еще довольно жесткой таможенной системы, охраняющей страну от проникновения изделий, произведенных за рубежом. Если и сейчас перекрыть границы от контрабанды довольно трудно, то можно представить себе, насколько «дырявыми» были рубежи монархии в первой половине XIX века.
Не имея нормальных возможностей для того, чтобы контролировать поток товаров непосредственно на границе, австрийская бюрократия не нашла ничего лучшего нежели устроить слежку за промышленниками и даже отдельными работниками на территории всей страны каждый товар, каждый вид сырья и материалов априори оказывались под подозрением. Обладатель этого сырья должен был постоянно доказывать чиновнику, что он пользуется законно провезенными че- -рез границу товарами, а не контрабандой.
Так, например, отмечает исследователь этого вопроса, «хлопчатобумажная пряжа, находящаяся у всех вообще лиц, занимающихся промышленностью, в видах выяснения места, откуда она получена и привезена, должна быть снабжена удо- . стоверением таможни или продажной распиской отечественной бумагопрядильной фабрики... Письменное удостоверение должно иметься налицо, раз пряжа вообще пересылается из данного места куда бы то ни было в количестве, превышающем 8 фунтов. В удостоверении должен быть указан между прочим путь, по которому направляется посылка, и тот промежуток времени, который потребуется ей, чтобы прийти на место назначения» [13, с. 28].
Какое значение имели в практической жизни эти невероятные правила, какое влияние они оказывали на индустрию, .. предпринимательство и рабочих, видно из интерпелляции, . внесенной 30 сентября 1848 г. в Рейхсрат депутатом Флейше-ром. «Ткачи, работающие на скупщика, живут в отдаленных местечках, им приходится тратить от двух до трех часов, чтобы принести к себе материал, и столько же на обратную доставку готовой работы. Обыкновенно это совершается каждые

609
две недели. Бедный ткач уже благодаря этому теряет половину дня, другая половина уходит на представление товара в таможню как своего округа, так и того округа, к которому при
надлежит фабрика. Я не говорю уже о том, что должен вынести ткач благодаря нелюбезности и грубости таможенных чиновников, заставляющих его дожидаться на улице; он терпит
зной и холод, голод и жажду, пока наконец не будет допущен до осмотра; та же процедура на возвратном пути. Если окажется, что таможня уже заперта, ему придется всю ночь про
вести под открытым небом. Если он осмелится возвратиться в свою деревню "запрещенной", но более короткой дорогой, и будет пойман дозорным, с него взыщут два гульдена, состав- ,
ляющие зачастую его двухнедельный заработок. Если он, измученный ночной работой и постоянным недоеданием и потому подверженный частым болезням, захворает или будет за
держан барщиной или еще чем-нибудь и принесет свой товар одним днем позже, чем назначено в ткацкой книге (которую , он под угрозой штрафа в два гульдена должен постоянно
иметь при себе), он опять-таки штрафуется на два гульдена.
Если он не хочет ночевать на фабрике, он должен иметь пропускной билет, чтобы ночью возвратиться домой. А такие билеты выдаются очень скупо; чтобы получить их, требуется
свидетельство о безупречной нравственности и Бог знает что еще...» [13, с. 29].
Стремление австрийской бюрократии поставить всю ; экономику под свой контроль приводило к формированию , ограничений не только на ввоз товара, но и на вывоз. Контролировалось удержание в стране такого важного ресурса,, как квалифицированная рабочая сила. Утечка если не «мозгов», то во всяком случае «рабочих рук» составляла серьезную проблему для неэффективной экономики с низким уровнем оплаты труда.
«Пускались в ход всевозможные средства, чтобы закрепить за индустрией необходимые ей силы. Власти должны были обратить особое внимание на предотвращение эмиграции такого рода сил. За указание и возвращение эмигрирующих

610
стекольщиков и рабочих, изготовляющих косы, были назначены особые платы... Строго преследовались иностранные эмиссары, вербовавшие рабочих для эмиграции» [ 13, с. 33].
Если кому-то и помогала система жесткого таможенного контроля, то, скорее всего, не отечественному производителю, а чиновничеству, имевшему возможность постоянно получать взятки. Несмотря на существовавшие в рядах австрийской бюрократии традиции сравнительно честного служения монархии, система жесткого государственного регулирования развращала не слишком высоко оплачиваемую таможенную службу. «Чиновничество было продажно, и хочется сказать: продажно по праву,— отмечал М. Бах.— В самом деле, 200 флоринов жалования полагалось, например, пограничным стражникам, на обязанности которых лежало бороться с контрабандой, которую широко поощряло само же государство своей нелепой запретительной системой... Естественно, что на австрийской границе контрабанда достигала пышного расцвета — и, конечно, не без благосклонного участия правительственного организованного надзора» [13, с. 134].
Таким образом, экономика Австрийской империи в силу целого комплекса причин после наполеоновских войн имела еще меньше стимулов для нормального развития, чем раньше. Причем нестабильность финансов и отток частных капиталов из промышленности в сферу кредитования бюджета оставались существенными, но, пожалуй, даже не главными причинами застоя. Важнее было то, что «островки свободного предпринимательства оставались окружены морем докапиталистических традиций и отношений» [367, с. 252]. Всеобъемлющее регулирование просто душило развитие бизнеса.
Практически весь данный период существования Габсбургской монархии можно охарактеризовать фразой: «...Сидя у себя в кабинете, Франц I слышал скрип правительственной машины и воображал, что она работает» [62а, с. 91]. А преемник и старший сын Франца, умственно неполноценный Фердинанд, не мог, наверное, в силу своих интеллектуальных особенностей вообразить даже этого.

611
Не только сами императоры были пассивны в отношении преобразований, но и культурный слой населения оказался в максимально возможной степени отрезан от изучения опыта соседей. Поездки за границу были почти повсеместно запрещены, а внутри страны царила настолько жестокая цензура, что даже профессора университетов должны были ежегодно представлять начальству список взятых ими в библиотеке книг. Характер консерватизма Габсбургской монархии хорошо передан в словах Талейрана: «Австрия — верхняя палата Европы; пока она не будет уничтожена, она будет сдерживать нижнюю» [62а, с. 95].
Нельзя сказать, что ведущие государственные деятели того времени совсем не понимали необходимости модернизации. Проблема состояла, скорее, в другом. Монархия была настолько устаревшей и прогнившей, что не находилось сил, готовых взять на себя смелость осуществления переустройства в ситуации, когда можно было легко оказаться засыпанным обломками внезапно рухнувшего здания. Сам Меттерних отмечал в 1828 г.: «Мне суждено жить в отвратительное время. Я трачу свои дни на то, чтобы подпирать гнилые постройки» [62а, с. 96].
Специалисты относят период вялого развития 30—40-х гг. к первому этапу модернизации Габсбургской монархии. Нельзя отрицать тот факт, что экономика в это время все же развивалась на основе активно проникающего в континентальную Европу промышленного переворота. Сказались и двадцать лет мирного развития. В итоге хлопчатобумажная промышленность в Австрии и Богемии, а также некоторые другие отрасли экономики двинулись вперед. Однако темпы перемен были явно неудовлетворительными.
Ярким доказательством этого являются данные о потреблении угля, являвшегося в ту эпоху универсальным топливом для нового сектора экономики (можно сказать, что там, где этого топлива потреблялось много, экономика действительно переходила на новые рельсы). В Австрийской империи в 1850 г. потребление угля на душу населения было в четыре раза

612
меньше, чем в странах германского таможенного союза, и в пять с половиной раз меньше, чем во Франции [367, с. 266].
Сохранялись еще и существенные различия в уровне экономического развития отдельных регионов монархии. Хоть в какой-то степени развитой могла считаться лишь западная, австрийская ее часть. В 1845 г. в Нижней Австрии производилось промышленной продукции на душу населения на сумму в 77 флоринов, в Силезии и Моравии — на 29 флоринов, в Чехии — на 27 флоринов, в Трансильвании — на 8 флоринов, в Венгрии — только на 5 [67, с. 55].