Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 4. АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

«Письменно она именовалась Австрийско-Венгерской монархией, а в устной речи позволяла именовать себя Австрией... Она была по своей конституции либеральна, но управлялась клерикально. Она управлялась клерикально, но жила в свободомыслии. Перед законом все граждане были равны, но гражданами-то были не все. Имелся парламент, который так широко пользовался своей свободой, что его обычно держали закрытым; но имелась и статья о чрезвычайном положении, с помощью которой обходились без парламента, и каждый раз, когда все уже радовались абсолютизму, следовало высочайшее указание вернуться к парламентарному правлению. Таких случаев было много в этом государстве, и к ним относились также национальные распри... Они были настолько ожесточенны, что из-за них по многу раз в году стопорилась и останавливалась государственная машина, но в промежутках и паузах государственности царило полное взаимопонимание и делался вид, будто ничего не произошло.»
Роберт Музиль

Процесс модернизации в Австро-Венгерской монархии был, наверное, одним из наиболее сложных в мировой (и уж, по крайней мере, в европейской) истории. Начинался он еще в XVIII в., когда под властью династии Габсбургов были объединены огромные территории, населенные немцами, венграми,
(1). Первоначальный вариант данной главы был опубликован в журнале «Звезда» [197].

565
итальянцами, румынами, евреями, фламандцами, валлонами, а также многочисленными ветвями западных и южных славян. Завершается этот процесс уже в наше время, когда габсбургской короны давно не существует, а многочисленные наследники распавшейся монархии — Австрия, Венгрия, Чехия, Словакия, Хорватия, Словения, Румыния — решают мо-дернизационные проблемы каждый сам за себя.
Собственно говоря, модернизация Австро-Венгрии и развод, на который пошли в конечном счете создавшие некогда эту «дружную семью» народы,— две стороны одной медали. В той мере, в какой в империи осуществлялись реальные преобразования, она двигалась к своему распаду. Торможение же распада было одновременно и торможением экономических реформ. Неурегулированность этнических проблем оборачивалась постоянно неурегулированностью проблем хозяйственных.
Данный пример интересен нам прежде всего потому, что очень близок российскому варианту модернизации.
Во-первых, многонациональной (лоскутной) Габсбургской монархии приходилось, как и России (Советскому Союзу), решать проблемы экономического переустройства в ситуации, когда различные части государства в различной степени были готовы к восприятию необходимости модернизации. Возможно, этнокультурные различия в Австро-Венгрии, где доминирующая нация — немцы — составляла в начале XX века лишь 23%, тогда как славян насчитывалось 45%, венгров — 19%, румын — 6% [522, с. 265], были даже более существенными, чем те, которые имелись у нас в стране, явно отличавшейся доминированием коренной народности — русских.
О том, насколько были важны культурные различия, косвенным образом свидетельствует такой показатель, как уровень грамотности в различных европейских странах. В 1875 г. доля неграмотных в Австро-Венгрии составляла 42% и в России — 79% в сравнении с 23% во Франции и 2% в Германии [225, с. 62]. Понятно, что необходимость осуществления модернизации в двух восточных империях постоянно натыкалась

566
на абсолютное непонимание широких народных слоев. В конце концов и в одной империи, и в другой не удалось избежать распада.
Во-вторых, и габсбургской Австро-Венгрии, и романовской России пришлось начинать свои экономические преобразования с отмены крепостного права. В отличие от некоторых других европейских стран здесь данная проблема на предыдущих этапах развития общества сама собой не рассосалась, потребовав в конечном счете хирургического вмешательства. Соответственно период прохождения пути от рабства к свободе был очень сжат во времени, что, бесспорно, наложило свой отпечаток на менталитет народов обеих империй, а также на способность общества обеспечить устойчивость перемен.
В-третьих, завершение процесса модернизации в отдельных государствах — наследниках Австро-Венгрии происходило параллельно с завершением процесса модернизации в государствах — наследниках Российской империи (Советского Союза). Таким образом, проблемы целого ряда трансформируемых экономик не только имели единые исторические корни, но и разрешались в одну и ту же историческую эпоху, подвергались одним и тем же влияниям внешней среды.
В-четвертых, в экономических системах обоих государств было чрезвычайно сильно административное начало. Хотя Австро-Венгрия не являлась исторически столь же сильно забюрократизированной страной, как, скажем, Франция, венская бюрократия постепенно превратилась в весьма значительный фактор влияния,— причем характер австрийского чиновничества, пожалуй, даже в большей степени напоминал характер чиновничества российского, нежели французская бюрократия.
Если во Франции со времен Кольбера администратор ощущал свою творческую, созидательную роль, стремясь преобразить страну посредством продуманных действий, осуществляемых из единого центра, то и в Австрии, и в России чиновник был, как правило, пассивным волокитчиком, не стре-

567
мящимся ни к какому к созиданию (1). Французская бюрократия в значительной мере служила примером для подражания, заражая страну своей уверенностью в силе дирижизма. Австрийская — «внушала скорее страх, нежели восхищение» [390, с. 45].
К началу XX века это ощущали многие жители империи, что нашло свое отражение даже в искусстве. Наверное, ни одна литература мира, включая русскую с прекрасными зарисовками М. Салтыкова-Щедрина, не создала такого впечатляющего образа национальной бюрократии, как литература народов Австро-Венгрии. Столичная бюрократия Роберта Му-зиля, провинциальная и судейская бюрократия Франца Кафки, армейская бюрократия Ярослава Гашека... Все это элементы единой картины, представляющей империю на пороге ее гибели. В данной картине смешаны разные чувства: и холодный анализ Музиля, и ужас Кафки, и насмешка Гашека.
(1). При этом российский чиновник во многих случаях выполнял свои обязанности за соответствующую мзду, тогда как австрийский бюрократ имел, как правило, представление о
корпоративной чести, о необходимости поддержания государственного порядка, о гуманистических ценностях и, по свидетельству ряда авторов (см., напр.: [388, с. 166; 432,с. 6~7]), был сравнительно не коррумпирован. Данное различие, впрочем, не следует абсолютизировать, поскольку любая система государственного регулирования порождает в конечном счете взяточничество, и австрийская бюрократия не могла быть от него полностью свободна, примеры чего будут приведены в дальнейшем. Таким образом, можно сказать, что схожие системы порождали и сходство стандартов поведения. Все это накладывало
существенный отпечаток на характер того и другого общества, а потому в плане содействия модернизации и российское чиновничество, думающее прежде всего о своем кармане, и австрийская бюрократия, стремившаяся поддержать падающую империю, представляли собой фактор торможения.

568
Многое зависело от личного восприятия автора. Но чего не чувствуется ни в одной из книг, так это уважения к чиновничеству как к сословию. Никто не ждал от него никакой пользы для страны.
И французский, и австро-российский вариант в конечном счете служили скорее препятствием для модернизации, нежели ее инструментом, однако их воздействие на конкретные формы, в которых шли преобразования, было различным. Во Франции бюрократия тянула общество вперед (правда, со временем часто выяснялось, что предлагаемый ею путь — тупиковый). В Австрии и в России бюрократия в лучшем случае не препятствовала происходящим естественным образом изменениям(1).
Но больше всего сближает административные проблемы Австро-Венгрии и России то, что после Второй мировой войны у ряда наследников Габсбургской монархии хозяйственные механизмы были построены прямо по советскому образцу. Этот факт определил значительное сходство многочисленных проблем экономических реформ 90-х гг. в различных государствах Восточной Европы.
В-пятых, и Австро-Венгрия, и Россия представляли собой окраинные европейские государства, что создавало близкую геополитическую и геоэкономическую ситуацию. Как говаривал в свое время Клемент Меттерних, «Азия начинается там, где Восточное шоссе выходит из Вены», и многие образован-

(1). Конечно, бюрократию в целом следует отличать от отдельных прогрессивно мыслящих ее групп, настроенных на осуществление реформ. Такие группы были и в Австрии, и в России, причем порой даже их представители занимали весьма ответственные посты. Собственно говоря, процесс медленных преобразований, осуществлявшихся в Габсбургской империи на протяжении примерно полутораста лет, был плодом деятельности именно таких узких реформаторских групп, находившихся на верхушке властной пирамиды, или даже результатом усилий отдельных реформаторов.

569
ные австрийцы были с ним в этом согласны [226, с. 27-28]. Соответственно обычно сильно преувеличиваемую, но все же реально существующую проблему «Запад есть Запад, Восток есть Восток» приходилось решать реформаторам и там и здесь.
Наконец, в-шестых, мы можем обнаружить немало общего в протекании политических процессов. Слабость государственной власти, монархия, сменяющаяся не только демократиями, но и авторитарными режимами, повышенная революционная активность масс (особенно в Венгрии) — все это представляет собой тот фон, на котором осуществлялась экономическая модернизация. Пожалуй, все же революционная активность в Австро-Венгрии и ее наследниках была послабее, чем во Франции и России, а жесткость режимов — послабее, чем в Германии и СССР. Однако различия эти скорее количественные, нежели качественные.

РОЯЛИСТ ПО ПРОФЕССИИ

Если попытаться суммировать отдельные элементы, препятствовавшие распространению рыночных методов хозяйствования в Австро-Венгрии до начала модернизации, то получится приблизительно следующая картина.
Во-первых, на большей части территории державы сохранялось крепостное право. Оно не было распространено лишь в отдельных западных регионах, населенных преимущественно немцами: в Верхней и Нижней Австрии, а также в Тироле. Но отдельные «анклавы свободного труда» не могли качественно изменить общей неблагоприятной для экономического развития ситуации. Естественно, крепостное право сочеталось с феодальной системой землевладения, что в совокупности представляло собой серьезнейшее препятствие для формирования рынков земли, рабочей силы и капиталов, а в конечном счете — и товарного рынка.

570
Во-вторых, городская экономика была опутана цеховыми ограничениями, что препятствовало притоку в город капиталов и рабочей силы. Бюргеры обладали и определенными «коллективными» преимуществами перед крестьянами. Так, например, последним было запрещено торговать продуктами своего труда. Монополия на торговлю была отдана горожанам.
В-третьих, крестьянин, обремененный феодальными и государственными поборами, оказывался не слишком заинтересован в росте производительности труда. По оценке М. Полтавского даже в начале XIX в. у производителя после выполнения всех положенных повинностей оставалось лишь порядка 30% созданного им продукта [156, с. 324], что по любым меркам находится гораздо ниже границы приемлемых с точки зрения экономической эффективности изъятий.
В-четвертых, Габсбургская монархия придерживалась линии жесткого протекционизма. Эта черта в общем-то была характерна для всей Европы эпохи меркантилизма, когда правители стремились ограничивать импорт и не выпускать золото из страны. Но некоторыми исследователями высказывается мнение, что именно в Австрийской империи меркантилизм принимал особые черты, способствовавшие даже формированию автаркической хозяйственной системы [367, с. 242].
С одной стороны, страна находилась в не очень-то удобном месте Европы, если подходить к этому с точки зрения транспортного сообщения Австрии с другими регионами. Конечно, нельзя не отметить, что в те годы, когда еще не было даже железных дорог и крупномасштабные грузовые перевозки могли осуществляться лишь по воде, Габсбургская держава имела выход в Адриатическое море, а через все земли короны проходил такой важный речной тракт, как Дунай. Однако по сравнению с непосредственно обращенными к океану Англией, Францией, Испанией, Португалией и по сравнению с североморскими державами — Германией, Голландией, Данией — Австрийская империя явно проигрывала. Ее торговые ворота были направлены туда, куда в Новое

571
время плавать было не слишком-то интересно и прибыльно: к Турции, России, Неаполитанскому королевству. Словом, торговля была делом весьма проблематичным. Кроме того, Дунай отделен от Адриатики крупным горным массивом, и эта черта местности делала Австрийскую монархию государством, не слишком удобным для использования в качестве транзитного пункта при перевозке грузов с Запада на Восток.
С другой стороны, огромная территория Габсбургской державы позволяла производить все необходимое, не прибегая к помощи внешней торговли. Венгрия и Галиция обладали плодородными землями, пригодными для производства различных сельскохозяйственных продуктов. В Австрии, Чехии и Моравии сосредоточена была промышленность. В Альпийских горах добывались полезные ископаемые.
Конечно, конкурентоспособность национальной экономики была невысокой. Большинство историков соглашается с тем, что протекционизм являлся важнейшим фактором, препятствовавшим быстрому росту промышленности и осуществлению прогрессивных инноваций (см., напр.: [367, с. 252]). Но ведь опасности автаркии познаются лишь при сравнении с конкурентоспособностью зарубежных производителей. До тех пор пока импортные товары не проникали в Габсбургскую державу (или проникали в незначительной степени), система автаркического хозяйствования могла казаться местной элите сравнительно приемлемой.
В-пятых, протекционизм породил политику стимулирования отечественных производителей, которые получали от государства субсидии и прочие виды помощи. Помимо того что такая политика ложилась дополнительным бременем на бюджет (а это вызывало повышение налогового бремени), она была еще и крайне неэффективной. Бюрократия (возможно, даже не из-за коррупции, а из-за установившейся традиции доминирования аристократии во всех важных делах) поддерживала те предприятия, которые принадлежали представителям знати, имеющим доступ ко двору [367, с. 243]. Таким образом, знатные и богатые получали уже благодаря самому своему происхождению дополнительные

572
экономические преимущества, которые, в свою очередь, оборачивались новыми доходами. Конкурентоспособной промышленности довольно трудно было зародиться в подобной своеобразной среде.
Таким образом, экономическая модернизация становилась для Габсбургской державы важнейшей необходимостью. Но на пути осуществления преобразований страну ждали немалые трудности.
Первые попытки приступить к модернизации в Габсбургской монархии можно отнести к XVII веку, когда австрийцы стали присматриваться к тем преобразованиям, которые осуществлял во Франции Кольбер. Как отмечал В. Зомбарт, «австрийская политика XVII и XVIII веков идет целиком по стопам Кольбера. Выражения: регламентирование, государственная опека, полицейский надзор — характеризуют систему, с помощью которой правительство по примеру Кольбера хотело воздействовать в воспитательном духе на промышленность» [55, с. 382].
Для отдельных интеллектуалов того времени, бесспорно, имели свое значение успехи Англии и Голландии. Однако применительно к этому периоду вряд ли еще можно говорить о каких-то серьезных преобразованиях. Страна в целом не была готова к осуществлению перемен.
Опыт Запада был где-то далеко, а непосредственно Австро-Венгрия была обращена лицом на юго-восток. Там находился основной военный противник Габсбургов — Турецкая держава. С турками приходилось вести серьезнейшие сражения, но поскольку успех все больше оказывался на стороне европейцев, и поскольку «блистательная Порта» сама превращалась в сравнительно отсталое государство, такого непосредственного стимула к модернизации, какой, скажем, имела Франция благодаря своим контактам с Англией и Голландией, а также того стимула, который позднее получила Пруссия в ходе наполеоновских войн, внешний вызов в XVII—XVIII веках дать не мог.
Даже о протомодернизации (как мы ее назвали в главе о Франции), т.е. о формировании бюрократической системы, ко-

573
которая впоследствии оказывала воздействие на ход экономических преобразований, можно, пожалуй, говорить лишь применительно к периоду реформ императрицы Марии Терезии, т.е. применительно к середине XVIII столетия. Как отмечал крупнейший исследователь истории Габсбургской державы О. Jaszi, «Мария Терезия осуществляла ту работу по усилению централизованного бюрократического аппарата, которую во Франции осуществили при Людовике XIII и Людовике XIV, а в Пруссии — при Фридрихе Великом» [388, с. 62].
Именно в эпоху Марии Терезии центральной власти удалось ограничить права сословий в области налогообложения и сформировать независимый от них административный аппарат. Более того, своеобразное разделение финансовых властей, при котором отдельно существовали камер-коллегия (по-нашему — министерство финансов), генеральная касса (по-нашему — казначейство), а также контролирующая их работу счетная палата, в Габсбургской монархии было осуществлено значительно раньше, чем во Франции, дозревшей до всего этого лишь при Наполеоне.
Серьезно изменился сам стиль правления. Раньше в Вене преобладали нравы, заимствованные с Пиренейского полуострова, поскольку отец императрицы воспитывался при испанском дворе, где также правили Габсбурги. Большое внимание уделялось католицизму, внешней форме управления и этикету. Эффективность администрирования при этом отходила

574
на второй план. Теперь же подход к управлению становился все более немецким — деловым, конкретным, направленным на решение реальных проблем, стоящих перед страной [132, с. 258].
Цели преобразований, осуществляемых Марией Терези-ей, были, по всей вероятности, исключительно конъюнктурные: чувствовалась необходимость усилить власть короны и повысить собираемость налогов, что в конечном счете почти удалось сделать. Говорят, что введение винного акциза погубило репутацию этой в общем-то довольно милой женщины, однако косвенные налоги, превысившие по своему объему налоги прямые, помогли зато заткнуть бюджетные дыры. Мария Терезия при восшествии на престол в 1740 г. получила в наследство 100 млн долга, но к 1775 г. сумела сбалансировать бюджет, который, правда, впоследствии опять подвергся деструктивному воздействию — в основном из-за неумеренных военных расходов [435, с. 6].
Заимствование идей французского дирижизма так же было характерно для данной эпохи, как и укрепление фискальной системы. Именно в это время государство стало регулировать ведение лесного хозяйства, способствовать выведению наиболее продуктивных пород овец и лошадей, стимулировать выращивание картофеля и улучшать систему коммуникаций. Но все эти действия основывались не на использовании рыночных механизмов, а на администрировании и на просвещении крестьян [388, с. 63]. О том же, чтобы качественно изменить общее состояние хозяйственной системы, речи в середине XVIII столетия вообще не шла.
Мария Терезия (в отличие, скажем, от своего врага Фридриха II Прусского) была не таким уж ярким представителем просвещенного абсолютизма. Императрица оставалась сравнительно консервативной дамой, не слишком образованной,но зато и не слишком циничной. Весь ее незамысловатый характер укладывается в следующую яркую характеристику:
«На раздел Польши она решилась со слезами. "Плакала, но брала",— зло заметил по этому поводу Фридрих II» [128,с. 108]

575
Просветителей императрица не переваривала, но обладала глубоким чувством ответственности перед страной и династией, а потому вводила новшества, хотя и делала это лишь в меру осознания их практической необходимости. Теории, разрабатывавшиеся высокими умами эпохи, она заимствовать вообще не собиралась. Никакой планомерности и последовательности в реформаторских усилиях, прилагаемых к преобразованию экономики, при Марии Терезии отмечено не было.
По этой причине императрица осуществляла даже действия, напрямую оказывавшие негативное воздействие на экономику.
Например, в период ее правления усилились гонения на протестантов, что привело к оттоку из страны этих в наибольшей степени обладавших капиталистическим духом предпринимателей. Экономическое влияние католического нобилитета, который основывал свои действия на близости ко двору и постоянно выпрашивал всевозможные субсидии, от проведения подобной религиозной политики только возрастало.
Другой пример деструктивного, хотя и отвечающего духу времени воздействия реформ Марии Терезии — введение таможенного тарифа 1754—1755 гг., который не только ставил отечественных производителей в привилегированные условия по сравнению с иностранцами, но и внутри самой монархии подрывал принцип равных условий в конкурентной борьбе. «Согласно таможенному тарифу венгерский торговец в том случае, если он ввозит в Венгрию иностранные товары непосредственно из-за границы, обязан был платить 30 процентов ввозной пошлины; если же он покупал эти же иностранные товары в наследственных землях, то должен был платить 5%; а в случае покупки австрийских промышленных товаров взыскивалось вообще 3 процента, а во многих случаях всего лишь 2 процента ввозной пошлины» [150, с. 57].
Средневековые таможенные барьеры, существовавшие ради прибыли феодалов, вместо того чтобы исчезнуть, теперь «модернизировались» и попадали в ведение новых господ —

576
чиновников. Бюрократия, таким образом, получала возможность создавать то лучшие, то худшие условия для ведения коммерческой деятельности, в зависимости от того, как она понимала интересы страны.
«Во время Семилетней войны был разрешен свободный ввоз зерна в наследственные земли, но после окончания войны это было вновь запрещено; в 1767 году был разрешен экспорт через море, но в 1770 году в связи с неурожаем в наследственных землях это разрешение было вновь отменено» [150, с. 63]. Но хуже всего была неустойчивость таможенных ставок. «Регламенты, противоречащие один другому,— жаловалась торговая палата Рента (этот фламандский город в то время входил в состав Габсбургской державы.— Авт.),— изданы в таком множестве, что чиновники, приставленные для взимания сборов, сами сплошь и рядом оказываются в неведении» [127, с. 450]. Экономика монархии из-за всей этой неразберихи попадала во все большую зависимость от воздействия субъективного фактора.
Словом, несколько упрощая ситуацию, можно заметить, что в Габсбургской монархии в середине XVIII столетия осуществляли, в общем-то, те же самые шаги, которые примерно за семьдесят—восемьдесят лет до этого делались во Франции Людовика XIV и Кольбера. Экономика и бюрократия шли вперед рука об руку, но все это оказывало, скорее, внешнее воздействие на хозяйственную систему, нежели способствовало ее коренной модернизации.
Однако в Европе была уже иная эпоха, и идеи Просвещения доходили даже до самых глухих ее уголков. Поэтому про-томодернизация и первые реформаторские действия, которые можно отнести непосредственно к модернизации как таковой, оказались не столь сильно разорваны во времени, как это было, к примеру, во Франции. Еще Мария Терезия начала ограничивать сферу распространения чисто средневековой организации производства, запретив создание новых цехов и разрешив работникам многих важнейших профессий трудиться вообще вне рамок этой системы. В период же совместного правления Марии Терезии и ее сына Иосифа II, а особенно

577
после ее смерти реформаторские действия были заметно активизированы.
Иосиф был сыном Марии Терезии, последней в роду Габсбургов, и герцога Франца Лотарингского. Возможно, именно «свежая кровь», внесенная Лотарингским домом в вырождающийся род австрийских монархов, некоторым образом определила энергичный характер деятельности этого выдающегося императора-реформатора.
Как отмечал К. Макартни, «монархия Марии Терезии была для Иосифа как недостаточно абсолютной, так и недостаточно просвещенной» [435, с. 2]. Император был типичным

578
просвещенным абсолютистом и всеми своими силами стремился укрепить свою державу, не желая допускать никаких преобразований снизу. Говорят, что в ответ на вопрос о том, как он относится к американской революции, Иосиф заметил: «По профессии я — роялист» [127, с. 210].
Иосиф был, бесспорно, одним из самых ярких людей своей эпохи и обладал чудовищной энергией и работоспособностью. Новый император стремился к осуществлению активных преобразований во всех возможных направлениях. Это был человек, в характере которого удивительным образом сочетались основательность и энтузиазм. Он успевал порождать тысячи различных реформаторских декретов. Но та поспешность, с которой эта деятельность осуществлялась, обычно препятствовала успешной реализации замыслов [390, с. 16]. Как отмечал Фридрих II, досконально изучивший своего вероятного военного противника: «Император Иосиф — человек с головой; он мог бы многое произвести, но жаль, что всегда делает второй шаг прежде первого» [91, с. 478].
Работая порой по 18 часов в сутки, Иосиф доводил окружающих до слез. Мария Терезия даже грозилась уйти в монастырь, будучи не в силах совладать с энергией сына, требовавшего от нее все новых и новых преобразований. Родственникам, которых он считал «бесполезным бременем земли» (за исключением брата и наследника своего — Леопольда, с которым он порой советовался, поскольку ценил его ум), Иосиф создал такие условия жизни при дворе, что все они просто разбежались из Вены. Что же касается рано скончавшегося отца, то будущий император в детстве его просто презирал, ибо Франц был простым герцогом Лотарингским, тогда как Иосиф (по линии матери) — природным Габсбургом [127, с. 86, 89].
Иосиф был уже по-настоящему просвещенным монархом, чуждым всякого средневекового консерватизма, вызывающего «излишнюю слезливость». Однако самостоятельность и склонность к прагматизму, а не к слепому следованию абстрактным теориям отличали этого человека так же, как и его

579
мать. Он выстраивал здание реформ по той схеме, по какой считал нужным, а не по книгам просветителей. К самим же французским просветителям как к людям и теоретикам он относился весьма скептически, делая, пожалуй, исключение только для экономистов-физиократов. Впрочем, их советы он тоже применял лишь в той мере, в какой они представлялись ему практически реализуемыми.
Иосиф не переставал размышлять и учиться. На протяжении всей своей жизни император стремился модифицировать имевшиеся у него представления об экономике сообразно реальности, с которой приходилось сталкиваться. Он отказывался от подходов, казавшихся ему устарелыми, и легко становился на иную точку зрения.
Вот как сам он описывал эволюцию своих взглядов, происшедшую с того момента, когда он в возрасте 21 года был впервые допущен в Государственный совет: «Я подумал спроста, что увидевши в своем воображении денежные сундуки, размещенные в шести разных местах под сводами, что узревши одного президента, на котором лежало исключительное управление всеми отраслями государственной администрации, и другого президента, который должен был все контролировать,— да, я подумал тогда, что я почти так же умен, как сам Кольбер... Но после целого года учения... я убедился, что система эта могла бы осуществляться, если бы люди были сотворены согласно ее принципам; но она не принимала в расчет слабостей человеческих» [127, с. 386].
Иосиф, как и его мать, должен был в первую очередь думать о повышении доходов страны и о сбалансированности бюджета. Успехи его в этом деле были весьма противоречивы. В основном ему удавалось за счет строжайшей экономии, представлявшейся окружающим обыкновенной скупостью (в Вене ходил даже анекдот о том, что во дворце сдавались внаем апартаменты, освободившиеся после отъезда всех императорских родственников), держать бюджет бездефицитным. Но разразившаяся к концу его царствования турецкая война опять обременила государство колоссальным долгом.

580

Император понимал: одними лишь фискальными мерами ему не справиться со всеми своими проблемами, а следовательно, государство должно не только собирать налоги с подданных, но и создавать для них выгодные условия ведения дел, позволяющие разбогатеть. «Слабости человеческие», такие как, скажем, склонность к богатству и комфорту, в конечном счете могли обернуться силой государства, населенного зажиточными подданными.
«Общее благо,— отмечал П. Митрофанов, наиболее глубокий исследователь реформ эпохи Иосифа,— было, правда, единственной целью его жизни, ради него он работал не покладая рук, так что даже подорвал железное свое здоровье, но благо это понимал он по-своему, независимо от чьих-либо указаний, принимая советы лишь в том случае, если они ему нравились... Догматизма он был чужд и в экономической области: быть ли физиократом или меркантилистом, ему было все равно, лишь бы казна оставалась полна, а этого можно было достичь, помимо беспощадной экономии и строгого контроля за служащими, усилением платежных сил населения, улучшением его благосостояния, размножением народонаселения по любой теории или системе: недаром Иосиф называл себя "атеистом" в области экономических вопросов» [128, с. 126, 132].
Культурное заимствование, использование опыта соседей для такого монарха, как Иосиф, играли огромную роль. В частности, большое значение для развития представлений Иосифа о том, какие преобразования требуется осуществлять в монархии, оказала его поездка во Францию, предпринятая в 1777 г.
Как раз в середине 70-х гг. там был осуществлен либе-. ральный эксперимент Тюрго, завершившийся, правда, сворачиванием реформ и опалой реформатора. Однако страна широко обсуждала проблему преобразований, и Иосиф имел хорошую возможность познакомиться с экономическим учением физиократов. Он не просто проводил время при дворе, но старался действительно узнать Францию. Император много ездил по стране, изучал как народный быт, так и использовав-

581
шиеся французской бюрократией механизмы управления. Однажды ему довелось даже в каком-то местечке крестить ребенка.
— Как Вас зовут? — поинтересовался священник.
— Иосиф,— ответил будущий крестный отец.
— А фамилия?
— Второй.
— А род занятий?
— Император [441, с. 257].
Но это все были частности. Главным, наверное, являлось изучение реформ и их последствий. Однажды в салоне император встретился с самим реформатором, и, как замечали наблюдатели, «с Тюрго он болтал очень много» [ 127, с. 82].
Не чурался Иосиф и контактов с Неккером, несмотря на то что этот государственный деятель принадлежал к совершенно иному лагерю, нежели Тюрго. Император ценил опытные кадры, и как только Неккер получил отставку, он попытался привлечь его в свою администрацию. Однако бывший руководитель французского финансового ведомства не решился принять это приглашение [530, с. 8].
В результате всех этих контактов и под воздействием тщательного изучения зарубежного опыта реформирования Иосиф постепенно стал склоняться к необходимости снятия административных ограничений, препятствующих свободному развитию торговли и промышленности [156, с. 211]. «Император со времени возвращения из Франции только и бредит торговлей»,— говорили в Вене.
Тем не менее реформы Иосифа были чрезвычайно противоречивыми. Таможенные преграды одновременно и снимались, и укреплялись. Власть цехов заменялась властью бюрократии. Стремление ко всеобщему равенству оборачивалась игнорированием острых национальных проблем.
Сам процесс преобразований начался еще до поездки во Францию. В 1768 г. крестьянам было разрешено торговать изделиями своего труда. В 1775 г. в монархии были все же отменены внутренние таможни (за исключением территорий Венгрии, Тироля и Форарльберга), что, бесспорно, способствовало

582
развитию торговли. В Венгрии внутренние таможни были в итоге тоже отменены, но уже десятилетие спустя.
Однако сама таможенная граница между Австрией и Венгрией продолжала существовать. Более того, сохранялась жесткая протекционистская защита территории монархии от зарубежной конкуренции. Существовал большой список товаров, при импорте которых взималась 60-процентная пошлина, являвшаяся чуть ли не запретительной.
Ни до ни после времени правления Иосифа, если не считать периода наполеоновской континентальной блокады, система запретительных пошлин не была доведена до такой крайности. Некоторое смягчение протекционизма последовало лишь в 1809 г., когда министр граф Филипп Штадион — выходец из Майнца, находящегося в германских рейнских землях, наиболее продвинутых и экономически развитых,— провел декрет о свободе торговли с немецкими государствами.
Противоречивость действий Иосифа объяснялась противоречивостью самой его натуры, тем, что он отнюдь не был либералом, хотя и стремился к прогрессу. Настоящий либерализм в ту эпоху был еще немыслим, что чуть позже показал во Франции пример Наполеона, вышедшего из совершенно иных, нежели Иосиф, слоев общества, но столь же твердо придерживавшегося идей государственного регулирования и протекционизма. То, чего хотел добиться Иосиф, лучше всего передано в словах одного из современных ему публицистов. Тот сформулировал административный идеал императора: «Он хочет в буквальном смысле превратить свое государство в машину, душу которой составляет единоличная его воля...» (цит.по:[128,с. 129]).
Даже министры Иосифа не имели никакой самостоятельности. Весь круг их деятельности определялся словами «доложить» и «исполнить». Когда аппарат осмеливался предлагать какие-то коррективы, чтобы ввести бурный поток императорских преобразований в более спокойное русло, Иосиф пресекал инициативу в зародыше. «Канцелярия хорошо бы сделала,— заметил он в ответ на предложение

583
продлить срок изучения немецкого языка для чиновников в Венгрии, где этот язык вводился как государственный,— если бы оставила при себе свои советы... Мое распоряжение остается в силе... Кто же не хочет слушаться, тот может убираться подобру-поздорову, будь то канцлер или последний писец» [126, с. 12].
Император не терпел бездельников, что в принципе для экономического развития страны было довольно хорошо. Буквально через месяц после смерти Марии Терезии Иосиф приказал ликвидировать частный фонд императрицы, из средств которого выплачивались многочисленные пенсии, с одной стороны, поддерживавшие бедных, но с другой — являвшиеся кормушкой для близких ко двору многочисленных прихлебателей. Ликвидация фонда сопровождалась прекращением перечисления в него денег из государственного бюджета. Иосиф стремился экономить даже на мелочах и вызывал этим ненависть той публики, которая жила пенсиями и субсидиями [530, с. 6].
Однако представление Иосифа о том, что такое «бездельник», было слишком уж своеобразным. С одной стороны, он закрывал монастыри, с другой же — резко отрицательно относился к городам, считая их рассадниками паразитизма и дурных нравов. Закрыть города он, конечно, не мог, но изыскивал меры для того, чтобы воспрепятствовать их развитию. Иосиф тратил средства из не слишком обильного государственного бюджета на субсидирование новых фабрик, однако получить поддержку мог только тот предприниматель, который открывал ее в деревне [128, с. 135].
Субсидирование бизнеса и осуществление контроля за ним вообще было одним из любимых занятий императора, обильно поглощавшим те средства, которые с таким трудом удавалось сэкономить на ликвидации других статей расходов.
В годы его правления практически все ремесла уже были объявлены свободными профессиями, независимыми от цеховых ограничений. Устранялись всяческие монополии, была обеспечена полная свобода хлебной торговли внутри отдельных имперских земель. Но для открытия своего дела

584

требовалрсь разрешение чиновников. Более того, Иосиф полагал, что его аппарат сможет контролировать качество продукции, выпускаемой частными производителями. Почти на всех мануфактурах вводилось то, что у нас сейчас назвали бы госприемкой [127, с. 403].
Подданных монархии нагружали и индивидуальными повинностями ради процветания национальной экономики. Так, в частности, «врачующимся парам было вменено в обязанность перед свадьбой посадить несколько фруктовых деревьев: без этого не дозволялось венчаться» [127, с. 389].
Наконец, когда нельзя было ничего приказать, донимали советами. Народу разъясняли, как ухаживать за жеребятами, как кормить отелившихся коров, скрещивать шпанских овец с волошскими, как сажать тутовые деревья и устраивать живые изгороди, как избавиться от сорных трав [ 127, с. 389]. Сам император обожал вникать во всевозможные мелочи, вплоть до опеки «зоопарка». Например, в самый разгар войны с турками Иосиф занялся привезенной в Вену зеброй. Всю эту дотошность впоследствии полностью повторил Наполеон.
Обратной стороной командной системы была финансовая поддержка. Немало денег расходовалось на то, чтобы поддержать бизнес. Кроме экспортных премий, стимулирующих вывоз товара за границу, с 1785 г. начали предоставляться ссуды и субсидии предпринимателям, открывающим новые предприятия [127, с. 395], причем Иосиф организовал дело на единых принципах — в отличие от своей матери, которую нетрудно было разжалобить и вымолить посредством этого финансовую поддержку. Сын давал деньги скупее, но делал это более систематично. Тем не менее какой бы то ни было связи между финансовой поддержкой казны и эффективностью работы дотируемых предприятий обнаружить не удавалось.
Кроме поддержки экспорта товаров существовала еще и поддержка импорта специалистов. По всей Германии рыскали эмиссары императора, с тем чтобы привлечь немецких колонистов в Венгрию. Предполагалось, что они должны научить венгров жить и пахать землю. Колонисты в качестве поощре-

585
ния на десять лет освобождались от налогов и рекрутчины [127, с. 393]. В итоге в страну толпой подвидом квалифицированных землепашцев устремились бродяги, цыгане, нищие евреи. Пришлось потом тратить еще много денег и сил на выдворение из страны «специалистов», не способных принести ей какую бы то ни было пользу.
Еще одно важное противоречие в натуре императора касалось того, как он воспринимал становившееся все более модным в эпоху Просвещения равенство. По оценке П. Митрофанова, Иосиф в определенном смысле был «демократом до конца ногтей и во всех жителях своих земель видел лишь равно послушных и платящих подданных. Лично он сближался больше со знатью, так как с детства вырос в этом кругу... но самые сословные притязания считал вредными для государства». Однако стремление к равенству, способствовавшее преодолению феодальных ограничений, в то же время порождало и совершенно фантастические устремления императора, скорее тормозившие развитие страны, нежели хоть сколько-нибудь способствовавшие ему. «Иосиф хотел из различных народностей, покорных его скипетру, создать единую нацию, одушевленную любовью к общему отечеству, как то было, например, во Франции, королю которой он искренне завидовал. По выражению ядовитого Гармайера, австрийского беженца и ненавистника Габсбургов, "Иосиф в порыве капральского своего либерализма хотел остричь под одну гребенку венгерцев, чехов, немцев и ломбардцев"» (цит.по:[128,с. 127,133]).
То, чего можно и нужно было добиваться в области социальной, немыслимо было осуществить в сфере национальной, предполагавшей значительно более тонкие и разнообразные подходы. Многие проблемы многонациональной монархии, проявившиеся впоследствии при попытках ускорить социально-экономическое развитие страны, восходили ко временам Иосифа.
Император значительно разумнее своей матери смотрел на роль различных религиозных конфессий в жизни страны. В 1781 г. лютеранам, кальвинистам и православным

586
была дарована веротерпимость. Однако евреев Иосиф не любил, поскольку считал паразитами, склонными лишь к потреблению, а не к созиданию. Поэтому они были лишены важнейших прав, дарованных остальным подданным, что впоследствии (спустя более полувека) привело к возникновению серьезных финансовых проблем у монархии.
Непосредственным итогом хозяйственной деятельности Иосифа стало образование новых значительных долгов короны, неудачное субсидирование фабрикантов, свертывание международной торговли, обострение национальных проблем (особенно в ходе брабантской революции на территории нынешней Бельгии). Как это уже было во времена Тюрго во Франции, народ вину за все бедствия возлагал на либералов: «Люди, понаслышке знавшие о физиократах, сваливали на последних всю вину и упрекали их в том, что они довели страну до нищеты и разорения» [127, с. 434].
Тем не менее вклад Иосифа в дело австрийской модернизации трудно переоценить. Он добился главного.
Еще на протяжении 70-х гг. в Австрийской монархии были предприняты существенные шаги по сокращению использования барщины и ограничению прав помещиков в отношении крестьян. Последние получили право выкупать те наделы, которыми они пользовались, что создавало некоторые важные условия для организации капиталистического сельского хозяйства.
Со времен Марии Тёрезии крестьянские земли оказались разделены на купленные и не купленные. Первые могли уже передаваться по завещанию наследникам, тогда как вторые после смерти их пользователя отходили обратно к помещику, который имел право передать их любому другому пользователю [145, с. 235]. Понятно, что эффективное хозяйствование крестьян возможно было только в первом случае.
Кроме того, еще во времена Марии Терезии на значительной части территории монархии был положен конец регулярно осуществлявшемуся ранее общинному переделу пашенных земель. Крестьянин оказался в известной степени защищен не только от волюнтаризма помещика, но и от неразумного

587
вмешательства в хозяйственную деятельность со стороны своих же соседей [ 150, с. 77-78].
Но по-настоящему качественные изменения произошли уже в 80-х гг., после смерти Марии Терезии. 1 ноября 1781 г. появился так называемый патент о подданных, которым ликвидировалось крепостное право в Чехии, Силезии и Галиции. Крестьяне из зависимых от помещика людей превращались в подданных монарха. Впоследствии патент о подданных был распространен на Штирию, Каринтию, Венгрию, Крайну и Трансильванию.
Однако отмена крепостного права не была еще решением земельного вопроса как такового. Поэтому важнейшим дополнением к патенту о подданных стал урбариальныи патент 1789 г., в соответствии с которым барщина заменялась оброком — денежной компенсацией помещику, не превышающей 17% дохода крестьянина, а также выплачиваемым государству налогом, ограниченным 12% [156, с. 218].
Более того, поземельный налог становился единым и распространялся не только на крестьянские, но и на дворянские земли, отчего аристократия в финансовом отношении сильно пострадала. Таким образом, Иосиф своей авторитарной властью вроде бы сделал то, что так и не удалось Людовику XVI, увязшему в бесконечных пререканиях с аристократией и получившему в конечном счете вместо налогов революцию.