Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 3. ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

СЕМЬ КОРОВ ТОЩИХ

Логическим завершением картелирования стали те преобразования германской экономики, которые произошли во время Первой мировой войны. Бизнес постарался вообще устранить конкурентные начала и совместно с государственным аппаратом организовать регулирование всего хозяйства страны. В перспективе предполагалось, что в случае военных успехов они организуют и регулирование хозяйства всей Европы.
Представитель крупного бизнеса, а отнюдь не государственного аппарата (что весьма характерно!) Вальтер Ратенау, глава электротехнического концерна АЭГ, обратил внимание прусского военного министерства на напряженную ситуацию в промышленности, и уже 13 августа 1914 г. в этом ведомстве был создан военно-сырьевой отдел, руководство которым принял на себя сам Ратенау.
Этот отдел стал осуществлять контроль над всем сырьевым хозяйством страны. Производились учет, закупка, складирование и продажа сырья в соответствии с военно-хозяйственными приоритетами, составлялись планы закупки военно-стратегических материалов за границей и планы производства искусственных заменителей природного сырья. Специально созданные для осуществления этой деятельности компании не имели

464
права на получение прибыли, хотя в их капитале участвовали крупнейшие германские фирмы. Прибыль становилась результатом функционирования всей государственно-монополистической машины (в частности, результатом оптимального распределения сырья и заказов), а не следствием вращения отдельных ее «колесиков» [213, с. 264-265].
Впоследствии подобные системы сотрудничества государства с бизнесом были созданы и в других, воевавших странах, но особая роль Германии в формировании государственно-монополистического механизма тем не менее не вызывает сомнений. Дело не только в том, что она оказалась первой. Принципиально важно другое: только в Германии столь большая роль была сыграна именно бизнесом, а не государственным аппаратом, и только в Германии данная система была впоследствии (при нацистском режиме) воспроизведена в еще больших масштабах, фактически превратившись тем самым из модели, созданной для работы при экстраординарных условиях, в стандартный хозяйственный механизм страны.
Впрочем, развитие германской экономики в межвоенный период — это особая проблема. У истоков того, что получилось в Германии, лежит не только идущая из XIX века тенденция к усилению авторитарного начала, выразившаяся в картелизации, но и конкретный итог Первой мировой войны, обусловивший невиданную для Германии финансовую нестабильность начального этапа существования Веймарской республики. После периода относительного процветания страна впала в страшную нищету. Как в библейской истории про Иосифа, семь коров тощих сожрали семь коров тучных.
Война оказала крайне деструктивное воздействие на ход германской модернизации. После нее страна вошла в состояние инфляции, вскоре перешедшей в гиперинфляцию. Когда же последняя была остановлена, настал очень короткий период нормального экономического развития, завершившийся длительным и чрезвычайно разрушительным кризисом. Выход из кризиса был связан с перестройкой всей экономики

465
страны в этатистском ключе и с ее ускоренной милитаризацией осуществлявшейся нацистами. Затем последовали Вторая мировая война и несколько лет послевоенной разрухи, вновь
сопровождавшейся финансовой нестабильностью. Фактически можно сказать, что период 1914-1948 гг. в Германии был временем, в течение которого экономика не модернизировалась и даже более того — была существенным образом отброшена назад.
В целом регрессивное движение в Германии напоминает то регрессивное движение, которое было характерно для Франции в период 1789-1815 гг., когда длительные войны, высокая инфляция и жесткое регламентирование хозяйства, а впоследствии — установленная Наполеоном континентальная блокада создали серьезные проблемы для развития экономики. Однако в Германии регрессия была выражена гораздо более ярко. С одной стороны, во Франции трудности пришлось преодолевать фактически в самом начале модернизационного процесса, после чего страна имела длительный период развития, в ходе которого экономика как бы поднималась с одной ступени на другую, постепенно накапливая элементы, позволяющие ей эффективно функционировать. Во Франции, достигшей определенных высот модернизации, уже не было такого страшного деструктивного шока, как в Германии.
С другой стороны, во Франции очень короток был период абсолютного хозяйственного развала, поскольку и в ходе революции, и в ходе наполеоновского правления наряду с деструктивными действиями постоянно предпринимались и созидательные шаги. Что касается Германии, то с определенностью можно сказать, что перед Первой мировой войной страна была в лучшем положении на «шкале модернизации», чем после Второй мировой войны. В связи с этим исследователи Французской экономической истории спорят относительно Результатов периода 1789-1815 гг., тогда как относительно Результатов германской истории 1914-1948 гг. особых дискуссий нет.

466
Сама по себе Первая мировая война не внесла в хозяйственный механизм Германии столь значительных разрушений, как период, последовавший непосредственно за ее завершением. Денежная эмиссия не слишком выходила за разумные пределы. Цены за четыре военных года выросли только в 2,5 раза, что было не так уж плохо, если учесть масштабы затрат, которые пришлось осуществить стране. До гиперинфляции было далеко, и с формальной точки зрения Германия вполне могла бы продолжить движение вперед. Однако это оказалось невозможно в силу трех важных причин: одной экономической и двух социально-политических.
Прежде всего следует отметить, что Германия финансировала ведение войны в значительной степени посредством накопления государственного долга. Только одна восьмая всех военных расходов покрывалась текущими доходами, все остальное финансирование осуществлялось за счет займов на рынке капиталов [292, с. 48].
Подобный недальновидный на первый взгляд подход был связан с расчетом на то, что будет осуществлен блицкриг и благодаря быстрой победе над странами Антанты сумма госу- дарственных обязательств не успеет превысить приемлемую для экономики величину. Однако боевые действия затянулись, и размер долга вышел из-под контроля. За время войны он увеличился в 32 раза и достиг 160 млрд марок. При этом надо отметить, что уровень налоговой нагрузки на экономику в годы войны был в Германии значительно ниже, чем в США и Великобритании [154, с. 55, 75].
В итоге денежная эмиссия, вызывающая инфляцию, оказалась, с одной стороны, единственно возможным способом собирания средств для осуществления выплат кредиторам, а с другой — оптимальным инструментом для того, чтобы накопленный долг обесценить и снять, таким образом, в перспективе нагрузку с государственного бюджета.
Второй важнейшей причиной перехода к гиперинфляции оказалось то, что выход из войны сопровождался революции ей, длительной социальной нестабильностью и переходом

467
политической власти к социал-демократам. Уже 15 ноября 1918 г., т.е. в самый разгар революции, был заключен так называемый договор Стиннеса—Легиена (по именам крупнейшего германского промышленника Гуго Стиннеса и ведущего профсоюзного лидера Карла Легиена). Этот договор предполагал переход к восьмичасовому рабочему дню без сокращения зарплаты, что увеличило относительную стоимость труда в экономике и дало очередной толчок инфляции [234,с. 6-9].
Но еще большее значение для роста цен имели проблемы бюджетные. На проведение социальной политики денег не хватало. Осуществлять жесткие стабилизационные меры в условиях послевоенной нищеты и нестабильности руководители Веймарской республики оказались неспособны. С середины 1920 г. социал-демократы лишились возможности возглавлять быстро меняющиеся германские правительства, но и коалиционные кабинеты поначалу оказались не сильнее кабинетов левых.
Не было ни денег, ни порядка. Несмотря на то что в 1919 г. правительство осуществило фискальную реформу (ее автором был министр финансов Маттиас Эрцбергер), которая по идее должна была построить более прочный финансовый фундамент для центральных властей, чем даже тот, который существовал в довоенные годы, на практике налоги в Германии собирались из рук вон плохо и расходы государства совершенно не соизмерялись с его доходами(1).

(1).Один из крупнейших исследователей германской инфляции Константино Брешиани-Туррони считал, что неудача фискальной реформы 1919 г. была связана с неспособностью революционного правительства к решительным действиям. Богатые слои населения сопротивлялись реформе, и правительство опасалось, что шок от ее проведения будет слишком опасен для неустоявшихся еще политических и экономических структур молодой Веймарской республики [292, с. 52-55].

468
Наконец, третий и, наверное, самый важный фактор инфляции состоял в том, что в связи с военным поражением Германия была обязана выплачивать странам-победительницам крупные репарации. Стремление полностью переложить на побежденных все военные тяготы возобладало у союзников над здравым смыслом и экономическими расчетами, подсказывавшими, что нельзя требовать от побежденных невозможного. В итоге в разоренной войной немецкой экономике управляющейся к тому же слабыми правительствами, эти репарации стали фактически непосильным бременем.
Прекрасный анализ того, как итоги работы Версальской мирной конференции породили серьезный хозяйственно-политический кризис в Германии, был дан в 1919 г. Джоном Мейнардом Кейнсом — будущим классиком экономической науки, а в тот момент представителем Британского казначейства. «Клемансо думал о том, как бы задушить экономическую жизнь врага,— писал Кейнс,— Ллойд Джордж — как бы поудачнее совершить сделку и привезти домой нечто такое, что выдержит критику на неделю, президент — как бы не сделать чего-либо противного справедливости и праву» [83, с. 28].
В этом состояла, так сказать, политическая составляющая давления, на Германию. Но была еще и составляющая экономическая. «Французское министерство финансов,— продолжал свой анализ Кейнс,— не имеет никакого плана для покрытия этого огромного дефицита (дефицита бюджета, возникшего вследствие увеличения вызванных войной расходов и разорения части территории страны.— Авт.); оно ограничивается ожиданием платежей Германии в таких размерах, которые, как это знают сами французские чиновники, не имеют никаких реальных оснований...» [83, с. 39].
Таким образом, Германию унижали за «прошлые провинности», а также потому, что безвольные политики и чиновники хотели найти «крайнего» в ситуации, когда на восстановление разрушенного хозяйства требовалось выкладывать изрядные суммы денег. Иначе говоря, Германия оказалась пленницей собственного прошлого. Ее экономические воз-

469
можности не столько зависели от осуществления текущей макроэкономической политики, сколько определялись, во-первых, тем бременем долга (как ее собственного военного, так и навязанного «послевоенного»), которое она должна была нести, и, во-вторых, тем бременем политической нестабильности, которое стало следствием распада старой государственной системы.
В этом смысле положение Германии в 1918 г. очень походило на положение Франции в 1789 г. И та и другая страна несли бремя непосильных обязательств. Хотя источник этих обязательств был различен (во Франции — накопленный монархией долг, в Германии — в основном все же не собственный долг, а репарации), в макроэкономическом плане ситуация была практически идентичной. Единственно возможным средством вылезти из «долговой ямы» в условиях слабой власти и социально-политической нестабильности становилась денежная эмиссия.
С конца 1918 г. по 1920 г. Германия осуществляла значительные платежи для обслуживания своего военного долга. Бюджетные расходы в два-четыре раза превышали доходы, а разница покрывалась посредством денежной эмиссии [292, с. 52-53, 437-438]. Инфляция, как это и должно происходить в условиях столь несбалансированного государственного бюджета, все время нарастала. Однако вплоть до 1921 г. ее темпы были хотя и крайне высокими по обычным меркам, но все же еще относительно умеренными в сравнении с тем, что произошло в дальнейшем. В 1919 г. денежная масса увеличилась на 800%, в 1920 г.— на 1400%, в 1921 г.— на 3500% 1428, с. 24].
Более того, несмотря на кажущуюся стабильность нарастания инфляции, этот период делится на два принципиально Различных этапа. До февраля 1920 г. марка быстро обесценивалась по отношению к доллару, но затем доверие к германкой валюте несколько возросло. Это было связано, очевидно, тем, что, с одной стороны, сравнительно успешно шли переговоры о сокращении размера репараций, а с другой — в этот период удалось определенным образом снизить бюджетные

470
расходы. К маю 1921 г. немецкая валюта даже сумела несколько окрепнуть (1).[292,с.28-30, 437-438].
Укрепление валюты не могло быть прочным, поскольку непосредственной своей причиной имело, скорее всего, спекулятивный приток капитала из-за границы. Иностранцы стремились скупить как можно больше германского имущества [341, с. 202]. Понятно, что вечно такого рода благоприятная для финансовой стабилизации конъюнктура сохраняться не могла. Требовалось поддержать привлекательность марки посредством проведения дальнейших стабилизационных мероприятий.
(1).Летом 1921 г. положение дел в Германии многим казалось настолько приемлемым, что министр экономики даже предложил провести денежную реформу, которая подвела бы итог периоду нестабильности. Однако президент Рейхсбанка предвидел будущие трудности, связанные с необходимостью выплаты репараций, а потому воспротивился преждевременному осуществлению столь сложных и дорогостоящих преобразований.
Впрочем, пессимизм Рейхсбанка и его нежелание предпринять хоть какие-то меры для осуществления финансовой стабилизации явно переходили разумные границы. При высочайших темпах инфляции ставка рефинансирования вплоть до июля 1922 г. составляла лишь 5%. В дальнейшем она возросла, но только до 18%, что по-прежнему означало фактически бесплатный доступ к деньгам. Глава Центробанка полагал, что рост процентных ставок ведет к усилению инфляции, а потому вместо проведения одинаковой для всех жесткой монетарной политики занялся рационированием кредитов. Появился класс заемщиков, имеющих лучшие, чем другие граждане и хозяйствующие субъекты, возможности получения займов. Все это, с одной стороны, способствовало росту инфляции, а с другой — предоставляло прекрасную возможность узкому кругу деловых людей наживаться на бедствиях страны [292, с. 46, 76—77].

471
Казалось бы, у страны появился шанс изменить в лучшую сторону макроэкономическую ситуацию. Ведь каждый раз очередное увеличение цен в стране начиналось с изменения валютного курса. Падение марки как бы задавало ориентир Для «пересмотра ценников». Теперь же, в условиях относительно стабильной валюты, покупательский ажиотаж несколько спал и настало удачное время для осуществления антиинфляционной политики. Как отмечал Д. Энжелл, «если правительство оказалось способно стабилизировать валюту в 1923 г. в самый разгар оккупации Рура, оно тем более могло сделать это раньше» [260, с. 30]. Однако власть в тот момент оказалось неспособна на проведение решительных действий.
У правительства Константина Ференбаха, находившегося у власти с июня 1920 по май 1921 г., имелась по крайней мере формальная возможность существенным образом сократить бюджетные расходы, особенно посредством сокращения размера государственного аппарата. Имелась у него и возможность для увеличения объема поступлений в бюджет за счет мобилизации налоговых платежей. Йозеф Вирт, центристский министр финансов, продемонстрировал правительству эти возможности. Однако министр внутренних дел сокращение бюрократических структур саботировал.
Другой конфликт имел место между министерством экономики, а также министерством сельского хозяйства и продовольствия (совместно занимавшихся субсидированием производства продуктов питания), с одной стороны, и министерством труда — с другой. Минтруда было предупреждено относительно нежелательности увеличения заработной платы, поскольку связанный с этим рост издержек производства неизбежно должен был торпедировать усилия, предпринимаемые для удержания цен на сравнительно приемлемом для потребителя уровне. Однако Минтруда глубокомысленно заявило, что «внутренняя стоимость труда не соответствует выплачиваемой зарплате» [341, с. 191-194]. В итоге инфляция получила еще один источник подпитки.

472
Министерство экономики, хотя и сопротивлялось действиям министерства труда, имело, в свою очередь, некую зону которой лоббировало увеличение расходов, вызывающее усиление нестабильности. Отдельную проблему для Германии составляла безработица, внушавшая немцам того времени великий ужас. Все опасались, что она захлестнет страну. Безработные постоянно оказывали давление на профсоюзы, а те, в свою очередь, транслировали это давление на правительство. В итоге среди членов кабинета формировалось твердое представление о необходимости предотвращения резкого снижения уровня занятости любой ценой. Министерство экономики заявило в октябре 1920 г., что для борьбы с безработицей необходимо осуществлять политику широкого предоставления кредитов промышленным предприятиям(1) [341, с. 196].
Одним словом, правительство думало о чем угодно, только не о стабилизации. Свою долю ответственности за происходившее в стране нес, при всей его оппозиционности, и Й. Вирт (сначала как министр финансов, а затем и как канцлер), поскольку он, как справедливо заметил Д. Фельдман, «так и не смог разрешить глубокое противоречие между лежащими на правительстве социальными обязательствами и своим личным финансовым консерватизмом» [341, с. 202].
(1). Страх перед безработицей порождал раздутые штаты ведущих государственных структур, в частности железной дороги, что было впоследствии отмечено даже в плане Дауэса [153, с. 60-61]. Соответственно эти структуры постоянно требовали от государства денег. Характерно, что штат железной дороги к голодному 1919 г. вырос по сравнению с сытым 1913 г. на 44,6%, штат почтовых служащих вырос к 1921 г. на 33,2%, а штат муниципалитетов германских городов вырос к 1920 г. на 27%. Впоследствии, когда экономика восстановилась, «занятость» снизилась: на железных дорогах к 1928 г. на 61,5% , в почтовой службе к 1928 г. на 26,5%, в администрации Рейха к 1924 г. на 25% [415, с. 37, 38,44,55].

473
Удачный момент для осуществления стабилизации был упушен и через некоторое время, благодаря победившим в войне союзникам, ход дел коренным образом изменился в худшую сторону. В марте 1921 г. Германии был предъявлен так называемый Лондонский ультиматум. От немцев потребовали наладить нормальную работу финансовой системы, чтобы они могли начать выплачивать репарационные долги. В стране развернулась дискуссия о том, где взять для этого деньги. Социалисты требовали усилить давление на богатых, демократы предлагали продать часть государственного имущества за границу, а правые силы противились «распродаже родины», ничего не предлагая взамен [292, с. 58]. В конечном счете политическим силам, неспособным вести друг с другом нормальный разговор, так ничего и не удалось придумать.
Немецкие правительства долго торговались с победителями. За период с июня 1920 г. по май 1921 г. сумма репараций, предъявленная Германии, снизилась в два раза. Но и оставшаяся сумма — 135 млрд золотых марок, предназначенных к выплате в течение 37 лет (плюс к этому немцы обязывались отдавать 26% стоимости своего экспорта),— была чрезвычайно высокой в сравнении с возможностями разоренного войной и послевоенными экономическими трудностями государства.
Кроме того, один миллиард марок требовалось выплатить сразу. Качественный перелом в макроэкономической ситуации произошел 31 августа 1921 г., когда Германия должна была осуществить свой первый платеж.
Почти половину необходимых для платежа денег удалось занять, но профинансировать оставшуюся часть столь значительной суммы страна смогла лишь посредством резкого ускорения темпов денежной эмиссии, поскольку повысить соответствующим образом налоги власть была неспособна [292,с.95]. Правительство выбросило на мировые биржи 50 млрд бумажных марок разом для того, чтобы получить золото и валюту [35, с. 72-74]. Инфляция же, выросшая на базе этой денежной эмиссии, в свою очередь, обрела собственный механизм дальнейшего воспроизводства.

474
Ускорение темпов эмиссии привело к катастрофическому падению курса немецкой марки. Если до осуществления первых выплат по репарациям доллар стоил примерно 60 марок (для сравнения: до войны — 4,2 марки), то уже в ноябре 1921 г.—310 марок [309, с. 440].
Германию захлестнула волна пессимизма. С этого момента никто уже не верил в будущее национальной валюты. Начавшимся паническим бегством от марки тут же воспользовались многочисленные биржевые спекулянты. Уже в сентябре они открыли массированную атаку на марку, и это сыграло важную роль в дальнейшей деградации германской экономики [292, с. 61, 96].
Следующим критическим моментом в развитии инфляции стало убийство Ратенау, который был министром иностранных дел Веймарской республики. Убийство, происшедшее в июне 1922 г., лишило страну одного из самых сильных политиков. Ратенау имел некоторый шанс уладить разногласия с сильными иностранными державами. Теперь договариваться стало некому, и марка в очередной раз рухнула.
Все происшедшее вызвало дальнейший рост цен в стране и резкое падение жизненного уровня населения. Слабая власть должна была пойти по пути поддержки бедствующих из-за инфляции граждан, и это привело к дальнейшему ухудшению состояния государственного бюджета. Дефицитное финансирование опять дало толчок ускорению инфляции. В 1922 г. рост цен составил 147 500%, а за доллар к январю 1923 г. давали уже почти 18 тыс. марок [428, с. 24; 309, с. 440].
Это была гиперинфляция, причем наиболее масштабная из всех, которые к тому времени пришлось пережить человечеству. Две тысячи станков печатали банкноты без перерыва день и ночь так, что Германия оказалась в конечном счете буквально затоплена бумажными деньгами.
В стране появились анекдоты, отражающие положение дел, столь необычное для сравнительно стабильной ранее Германии. Поговаривали, что в такси пассажиру имеет смысл расплачиваться в самом начале поездки, поскольку к ее концу

475
тариф успеет подрасти, а посетителю в баре стоит заказывать сразу две кружки пива, так как к тому моменту, когда он расправится с первой, вторая будет продаваться уже дороже. У обывателей формировалась своеобразная система мышления, основанная на инфляционных ожиданиях. Типичную для Германии того времени картину нарисовал Эрих Мария Ремарк в «Черном обелиске». Главный герой начинает свой рабочий день с требования о повышении заработка. Требование удовлетворяют, но к полудню поступает информация о новом курсе доллара,— и выясняется, что на дневной заработок уже ничего не купить. Поэтому герой, не дожидаясь вечера, вновь требует повысить оклад. Понятно, что нормальное человеческое существование в такой обстановке стало невозможно.
Очевидно, в этот момент в обществе уже наметилось некоторое изменение отношения к инфляции. Дело в том, что поначалу рост цен был выгоден не только многим промышленникам, но и рабочим (если они добивались соответствующей индексации), поскольку инфляция обеспечивала перераспределение национального богатства от кредиторов, получателей ренты и обладателей фиксированных доходов (в частности, пенсионеров) к производителям. Однако с наступлением гиперинфляции, когда деньги просто потеряли свою ценность, инфляция перестала отвечать интересам и промышленников, и профсоюзов. Развал проинфляционной коалиции стал неизбежен [234, с. 23].
Тем не менее инфляционная лавина уже нарастала как снежный ком. Свою трагическую роль в наступлении катастрофы сыграл внешний фактор. Очередной критический момент возник на рубеже 1922-1923 гг. Германия предложила свой план выплаты репараций, основанный на предоставлении ей кредитов. Лондонская конференция союзников отвергла его и потребовала выложить денежки.
Но выкладывать было уже нечего. В ответ на германские проволочки с осуществлением очередных выплат и националистические заявления некоторых влиятельных в германской политике фигур комиссия по репарациям заявила, что фактически

476
имеет место дефолт [309, с. 448]. Франция, Италия и Бельгия быстро согласились с данной оценкой состояния германских дел и приступили к решительным действиям. 11 января 1923 г французские и бельгийские войска, стремившиеся гарантировать получение репарационных платежей, осуществили оккупацию Рура — крупнейшего промышленного региона, находящегося на западе Германии.
После этого конфликт достиг еще большего обострения Французы поначалу просто хотели получить свои деньги, но теперь уже германские власти «пошли в разнос». Вместо того чтобы минимизировать вызванные оккупацией потери, они призвали население оккупированных территорий не сотрудничать с захватчиками. В ответ на это Франция прибегла к захвату банковских авуаров и вывозу промышленного оборудования.
В итоге оккупация вызвала целый комплекс негативных последствий.
Во-первых, среди немцев поднялась очередная националистическая волна, вызванная этим унижением, а также тем, что иностранцы, пользуясь катастрофическим обесценением марки, активно скупали германскую собственность. В дальнейшем все это нашло свое отражение в нарастании шовинистических и реваншистских настроений.
Во-вторых, население Рура поднялось на забастовку, которую Германия должна была поддержать. Забастовщики лишались средств к существованию, часто попадали в тюрьму, а потому их семьи должны были содержаться за счет германского правительства Подобная поддержка потребовала дополнительного финансирования, которое оказалось непосильным для опустошенного германского бюджета. Тем не менее экономика была поставлена на службу политике, и деньги для Рура стали добываться за счет эмиссии. С февраля по сентябрь 1923 г. от 66 до 100% зарплаты работникам этого региона выплачивалось за счет государства [492, с. 105].
В-третьих, дестабилизация положения в важнейшем сырьевом регионе страны нанесла чувствительнейший удар по работе всей экономики Германии. Достаточно сказать, что

477
85% германского угля ранее поступало для промышленных нужд из этой области. Индекс промышленного производства пал до самой низкой точки и составил в 1923 г. лишь 47 % от уровня 1913 г. 94% заводов и фабрик было закрыто или работало с неполной нагрузкой [35, с. 191]. Всего менее трети германских рабочих было занято на производстве в течение полного рабочего дня [309, с. 454].
Отсутствие производства обусловило и отсутствие налогов. Таким образом, потребность в увеличении бюджетных расходов сочеталась с развалом всей системы налоговых поступлений. Даже таможенные платежи стали взиматься хуже, поскольку оккупированная Рейнская область превратилась в «дыру на границе» и стала использоваться бизнесом для нелегального провоза товаров в страну [ 154, с. 71 ].
Более того, бизнес не только не давал налогов, но и сам требовал денег. Поскольку деловые круги несли потери от оккупации, правительство компенсировало им значительную часть тех сумм, которые уходили французам. Например, за вывезенный из Рура уголь промышленники получили от своих властей 80% его стоимости [35, с. 190]. На государство же легло финансирование затрат по поддержанию неработающих предприятий. 60-80% расходов, связанных с технологическим обеспечением функционирования шахт в период забастовок, осуществлялось из бюджета страны [492, с 105].
В-четвертых, несмотря на объявление дефолта и оккупацию, Германия не отказалась от платежей, которые она должна была осуществлять англичанам и итальянцам [309, с. 449]. ° политическом отношении такой подход был выгоден, поскольку раскалывал фронт союзников и создавал возможность для осуществления маневра. Но в экономическом отно-бнии сохранение обязательств оставалось еще одним грузом, висящим на тощем германском бюджете и вызывающим инфляционные ожидания.
В 1923 г. кредитно-денежная и финансовая системы фактически перестали существовать. Темпы роста цен значительно превзошли даже темпы денежной эмиссии (по причине

478
распространения катастрофических инфляционных ожиданий), и составили 126 000 000 000 000%. Население старалось больше не иметь дела с марками.
В этой ситуации широкое распространение стала получать иностранная валюта. Кроме того, некоторые германские компании (например, железная дорога) начали прибегать к эмиссии своих собственных, частных денег, которые они обеспечивали долларовыми резервами, золотом или же просто зерном. Государство допускало подобную эмиссию, выдавая для этого специальные лицензии, но многие прибегали к выпуску частных денег и без специального разрешения, ведь даже эти ненадежные платежные средства были для населения привлекательнее официальной валюты [428, с. 23-27; 153, с. 213]. Прибегали к денежной эмиссии и отдельные германские земли. В результате общий объем частных и провинциальных денег по имеющимся оценкам даже превысил объем официальных платежных средств [292, с. 343-344].
Столкнувшемуся со столь значительными трудностями правительству нужно было срочно принимать стабилизационные меры, но оно не было способно на решительные действия, оказавшись в зависимости, с одной стороны, от крупного капитала (пример — компенсация потерь, понесенных бизнесом в Руре), а с другой — от широких слоев населения (пример — социальные расходы). В тех же случаях, когда оно все же выступало с инициативой, эта инициатива торпедировалась парламентскими партиями. В частности, и в марте, и в июле они отправляли на доработку налоговый законопроект [309, с. 449].
А в это время положение дел со сбором налогов обстояло чрезвычайно плохо. Фактически фискальная система перестала быть источником доходов бюджета и превратилась в источник расходов. На содержание аппарата тратилось больше денег, чем поступало в бюджет от сбора налогов [259, с. 134] Действие эффекта Оливера-Танзи совершенно обесценивало поступления, но ни парламентарии, ни аппарат правительства не готовы были взять на себя инициативу и ответственность за повышение или пересчет на золотой основе налогов

479
для нейтрализации последствий инфляции. Государственная машина перестала выполнять свои функции [492, с. 174-180].
Власти просто закрывали глаза на происходящее, предпочитая надеяться на то, что Великобритания вмешается в ход дел и надавит на Францию. Некоторое время доминировала идея, согласно которой следовало поддерживать курс марки валютными интервенциями, даже несмотря на огромную эмиссию. Президент Рейхсбанка Рудольф Хавенштайн полагал, что тем самым он будет противодействовать инфляционным ожиданиям. О том, что такого рода меры окажутся экономически бессмысленными, если переговоры не приведут к успеху, никто не хотел задумываться.
Когда в конце января 1923 г. марка упала в два раза, Хавенштайн интервенциями вернул курс на прежнее место. Но в апреле немецкая валюта снова упала. Международные резервы Рейхсбанка лишь тратились впустую, но зато от этих операций выигрывали бизнесмены — в том числе и те, кто наиболее активно выступал с патриотическими заявлениями. В частности, апрельскому падению марки предшествовала крупная покупка валюты, осуществленная Гуго Стиннесом. Резервы Центробанка под аккомпанемент патриотических рассуждений перекочевывали в частные карманы [492, с. 108, 111].
Беспомощность правительства и Рейхсбанка в конце концов вылилась в попытку организации патриотических валютных займов, примерно как во времена французской революции, с той лишь разницей, что теперь они не могли быть подкреплены репрессиями. Бизнесмены подписывались на займы, но «патриотизма» явно не хватало для того, чтобы компенсировать бюджетный дефицит [492, с. 200].
Макроэкономическая ситуация была ужасной, но не менее ужасной была, если можно так выразиться, ситуация политэкономическая. И немцы, и союзники хотели, естественно, нормализации состояния дел в Германии. Однако при том ни та ни другая сторона не были готовы идти навстречу друг другу, полагая, что именно «противник» должен навести порядок в собственном доме. Немцы считали, что их беды

480
происходят исключительно от несправедливых репараций тогда как союзники делали упор на то, что разумное хозяйствование может обеспечить выплаты любых сумм.
Это различие мнений нашло яркое отражение в своеобразной экономической дискуссии о причинах германской инфляции.
Все немцы, включая представителей правительства и Рейхсбанка, экономистов и журналистов, придерживались взгляда, согласно которому причина инфляции — дефицит платежного баланса. Аргументировалось это тем, что падение марки по отношению к доллару осуществлялось темпами более быстрыми, чем эмиссия бумажных денег. В немецкую валюту не верили, от нее всяческими способами избавлялись, приобретая валюту твердую, а продавцы при установлении внутренних цен вынуждены были ориентироваться на динамику валютного курса, поскольку других ориентиров, собственно говоря, и быть не могло. Следовательно, до тех пор пока не будет решена проблема репараций, полагали сторонники данной теории, инфляцию остановить не удастся, так как до этого момента никто не поверит в будущее немецкой марки.
Немецкой точке зрения противостояла, условно говоря, английская, которая была характерна в основном для представителей комиссии по репарациям. Для них главной причиной инфляции был бюджетный дефицит, поскольку денежная эмиссия все же являлась следствием превышения расходов над доходами. Если бы немцы не печатали в таком большом количестве новые деньги, доверие к марке рано или поздно должно было бы восстановиться, считали зарубежные специалисты [292, с. 42-47].
Впоследствии выяснилось, что в краткосрочном плане были правы англичане, хотя в долгосрочном — только приток иностранных кредитов и пересмотр подхода к репарациям помогли закрепить первоначальные успехи стабилизации. Остановить гиперинфляцию удалось только на рубеже 1923-1924 гг., благодаря осуществлению комплекса мероприятий. Все началось

481
с того, что в августе было сформировано новое правительство, возглавлявшееся одним из самых сильных политиков того времени, лидером Народной партии (бывшей национал-либеральной), протестантом по происхождению и масоном по убеждениям Густавом Штреземаном. Это правительство проводило решительную политику в плане стабилизации общего положения дел в стране, жестко подавляя все антиправительственные выступления как крайне левых, так и крайне правых сил.
Позиция, которую занимал в этом смысле Штреземан, была вполне характерной. «Если можно определить, что такое сильная личность,— говорил канцлер,— так это тот, кто способен управлять как парламентскими методами, так и силовыми» (цит. по: [322, с. 218]). На практике Штреземан, несмотря на свое демократическое происхождение, отнюдь не гнушался политикой жесткого подавления всяческого сопротивления.
26 сентября в стране было введено чрезвычайное положение для того, чтобы использовать все силы на подавление возможного путча. 21 октября были ликвидированы рабочие правительства, образовавшиеся в Саксонии и Тюрингии. Через два дня подавили восстание, организованное коммунистом Эрнстом Тельманом в Гамбурге. Наконец, 8 ноября бесславно завершился организованный Гитлером в Мюнхене «пивной путч». Власть доказала, что она все же управляет страной.
Не менее важно было и то, что 26 сентября (в день введения чрезвычайного положения) президент страны Фридрих Эберт заявил, что Германия прекращает осуществлять политику пассивного сопротивления в оккупированной зоне. Штреземан заранее подготовил данное заявление президента, сумев заручиться для этого поддержкой всех политических партий, кроме коммунистов и нацистов. Понятно, что в условиях того националистического угара, который спровоцировали действия Франции, добиться такого результата Штреземану было крайне трудно [208, с. 175].

482
Уже комплекс мероприятий в области политической стабилизации показал странам Запада, что Германия не безнадежна. Но самое главное — правительство наконец-то смогло найти подходы к решению финансовых проблем.
В октябре был отправлен в отставку с поста министра финансов пробывший на нем чуть больше месяца известный теоретик германской социал-демократии (но, как выяснилось, не слишком сильный практик) Рудольф Гильфердинг Ему пришлось поплатиться карьерой за то, что социал-демократы не были готовы отступить от завоеваний революции в плане увеличения продолжительности рабочего дня и ограничения масштабов системы социального страхования [322, с. 238].
Гильфердинга сменил Ганс Лютер, занимавший ранее пост мэра Эссена, а затем министра сельского хозяйства и продовольствия. Лютер был человеком сангвинического темперамента, что представлялось крайне важным в подобной непростой обстановке. Но, что даже более важно, Лютер оказался человеком «лютым» и не реагировал ни на какое давление со стороны промышленных и финансовых кругов (привыкших уже получать неплохие доходы благодаря инфляции), а также на давление со стороны партий.
Сам Лютер впоследствии отмечал, что к тому моменту, когда он занял пост министра финансов страна находилась в самом плохом положении за весь послевоенный период. Спад производства, а также состояние государственного бюджета и валютных резервов не внушали никакого оптимизма. Кроме того, в любой момент можно было ожидать полного разрушения всего существующего социального порядка. Наконец, абсолютно не был решен вопрос о репарациях, а потому любые позитивные меры, предпринимаемые в макроэкономической сфере, полностью перевешивались негативным развитием внешнеэкономической ситуации. Тем не менее министр финансов энергично взялся за осуществление финансовой стабилизации. Он сам признавал впоследствии, что начал строить здание не с фундамента, а с крыши (цит. по: [292, с. 335-336]).

483
Позитивные шаги были предприняты для обеспечения сбалансированности бюджета как со стороны расходов, так и со стороны доходов. Осуществление расходов на поддержание Рейнской области, съедавшее основную массу денег, было отменено, а налоги стали рассчитываться в золотых марках и взиматься по курсу этой марки к бумажной валюте на день уплаты [259, с. 140].
Бремя репараций переложили на промышленность, которая должна была осуществлять в счет германского долга поставки угля за рубеж. Многочисленные государственные служащие подверглись решительному сокращению. Железные дороги стали покрывать свои расходы доходами от перевозки грузов и пассажиров.Наконец, немаловажно было и то, что к этому времени старый военный долг Германии совершенно обесценился из-за инфляции, а потому бремя его обслуживания оказалось практически полностью снято с государственного бюджета [292,с 355-356].
Вскоре после назначения Лютера и в связи со смертью Хавенштайна во главе ведущего монетарного института страны, которым стал теперь созданный по инициативе министра финансов Рентный банк, был поставлен банкир Ялмар Шахт. Банковские круги имели своего собственного кандидата на данный пост — человека значительно более покладистого, нежели Шахт, но банкирам пришлось смириться с назначением [309, с. 467].
Шахт — во многом фигура для Германии символичная. До войны он был не слишком известным банкиром — «рядовым» германской экономической модернизации. После подавления
гиперинфляции банкир стал считаться спасителем отечества,

484
человеком, который обладает поистине уникальными знаниями и способностями в области макроэкономики. Появился даже скромный, но весьма характерный стишок:

Кто рентную марку ввел в оборот?
Ялмар Шахт спас немецкий народ.

С приходом к власти нацистов Гитлер, полагавший, что Шахт — единственный ариец, способный перехитрить евреев в такой сложной области, как финансы [461, с. 130], вверил его попечению заботу о денежном хозяйстве, а затем и об экономике в целом. Гитлер полагал, что будет манипулировать Шахтом, но и Шахт надеялся на то, что сможет манипулировать Гитлером. В итоге все кончилось для Шахта потерей власти, а после войны еще и Нюрнбергским трибуналом. Вся история Германии более чем за полстолетия воплотилась в этой своеобразной карьере.
Столь сложная и противоречивая судьба во многом объясняется уже происхождением и образованием Шахта. Он появился на свет в 1877 г. в Шлезвиге, почти на датской границе, и в полном смысле этого слова был фигурой нордической. Его семья входила в германские либеральные круги, а потому идеи рынка и свободы торговли не были чужды Шахту с самого рождения. Но уже в 19 лет, будучи студентом (кстати, специализировавшимся не на экономике, а на германистике), Шахт вошел в контакт с экономистами немецкой исторической школы, берущей начало от Ф. Листа. Особое влияние на него оказали идеи Г. Шмоллера, у которого Шахт учился в течение года. Он все еще оставался фритредером, но идеи государственного интервенционизма, столь характерные для исторической школы, не могли не оказать на него влияния [461, с. 18-23].
Экономика затянула, и германистика отошла в сторону. В 26 лет Шахт начал работать в Dresdner Bank — одной из крупнейших финансовых структур Германии, дослужился там до ранга помощника управляющего, но в 1914 г. сменил небольшую должность в крупном банке на крупную должность

485
(председателя правления) в банке небольшом. Видимо, захотелось играть, наконец, самостоятельную роль.
Тем не менее вплоть до августа 1923 г. Шахт был в Германии практически никому не известен. Однако скромный банкир уже начинал исподволь готовить себе политическую карьеру- Он вступил в Демократическую партию, где стал членом исполнительного комитета. Хорошие контакты установились у Шахта со Штреземаном. Да и его маленький банк, благодаря связанной с инфляцией финансовой нестабильности, сумел заметно подрасти. Словом, постепенно создавалась некоторая база для решительного рывка.
Все в жизни Шахта изменилось в августе 1923 г., когда он вступил в публичную дискуссию с человеком, считавшимся основным авторитетом в германских государственных финансах,— Карлом Хелферихом, который был главным экономическим советником предшествующего германского правительства, возглавляемого Куно (1). Предметом спора была столь необходимая стране финансовая стабилизация. В этой дискуссии «старый либерал» Шахт отстаивал ортодоксальную идею, согласно которой стабилизация возможна лишь на основе займов, позволяющих вернуться к системе золотого стандарта (чуть забегая вперед, заметим, что именно таким образом были стабилизированы финансы Австрии и Венгрии, а чуть позже — Польши). Хелферих же предлагал «еретический» вариант, основанный на выпуске... рентной
(1). Хелферих был в прошлом главой Центробанка, а во время войны возглавлял министерство финансов. Именно он нес ответственность за программу финансирования войны посредством займов. Кроме того, на нем лежала еще одна ответственность — моральная. В 1915 г., когда немцы могли надеяться на успешное для них завершение боевых действий, Хелферих заявил о необходимости в будущем потребовать с противника возмещения понесенного Германией экономического ущерба [406, с. 308]. Иначе говоря, поставив вопрос о репарациях, он вырыл ту яму, в которую впоследствии сам и угодил.

486
марки, золотом не обеспеченной. Той самой рентной марки благодаря которой вскоре прославился Шахт.
Шахт не выиграл теоретический спор, но благодаря неколебимой уверенности в собственных силах и хорошим контактам со Штреземаном победил в споре бюрократическом. Хелферих имел репутацию националиста, тогда как Шахт — умеренного демократа. Для правительства Штреземана был приемлем только второй вариант, и Шахт возглавил Центробанк. Сотрудникам эмиссионного центра страны, для которых новый начальник совершенно не был фигурой авторитетной, пришлось смириться с этим назначением.
Теперь-то и проявились главные таланты Шахта. Он не был догматиком. Более того, он был человеком, которого трудности только активизируют. Сумев оценить сложность ситуации и понять, что реализовать ортодоксальный план все равно невозможно по причине отсутствия кредитов, главный банкир страны взял на вооружение идеи своего противника Хелфериха, хотя они и казались слишком теоретичными, слишком оторванными от имевшейся практики [461, с. 27-55].
«Нет сомнения в том, что Шахт считал объем денежной массы основной причиной инфляции»,— констатировал его биограф. В этом смысле взгляды автора новой монетарной политики Германии были вполне «монетаристскими». Однако Шахт как-то высказал суждение, которое ортодоксальный монетарист, наверное, с гневом отверг, как мысль слишком уж интервенционистскую: «Монетарная политика — это не наука, а искусство» [461, с. 56]. Действительно, с такого рода искусством очень уж многие чересчур «творческие» деятели заигрывались до инфляции. Но у Шахта не было иной возможности, кроме как пуститься в несколько рискованный эксперимент.
Монетарная реформа Шахта свелась к следующему комплексу мероприятий.
С одной стороны, 16 ноября 1923 г. в Германии была эмитирована новая денежная единица — рентная марка. Поначалу собирались вообще изъять из обращения старую обесце-

487
нившуюся бумажную марку, обменяв ее по твердому курсу на рентную. Но потом от этой идеи отказались, сохранив в обороте две параллельно функционирующие валюты, которые могли обмениваться друг на друга по рыночному курсу. Старая бумажная марка продолжала считаться официальной денежной единицей страны, тогда как для рентной марки было придумано новое глубокомысленное наименование — официальное средство платежа [292, с. 337].
Доверие к рентной марке определялось тем, что новая денежная единица гарантировалась реальными государственными ценностями — землей и недвижимостью. Повышало доверие и то, что правительство предприняло меры по сокращению расходов и повышению доходов бюджета. Поскольку размер эмиссии рентной марки был жестко ограничен (темпы денежной эмиссии примерно соответствовали темпам роста валового социального продукта Германии(1), доверие не было потеряно и новая денежная единица стала стабильной(2). Правда, поначалу она не конвертировалась в золото. Для того чтобы обрести конвертируемость, марке требовалась более серьезная поддержка.
С другой стороны, принципиальным образом изменилась политика иностранных государств по отношению к Германии. Стало вызревать понимание того, что немцы не способны в
(1). Технически контроль над темпами денежной эмиссии был обеспечен тем, что Шахт резко повысил ставку рефинансирования. В ноябре она составляла 30% в день. В декабре Рентный банк приступил к ее понижению, и ставка составляла порядка 3-5% в день. В 1924 г. самый высокий уровень процента пришелся на апрель — 72% годовых. Для сравнения можно отметить, что иностранные кредиты обходились значительно дешевле. Они предоставлялись по 15-16% годовых [292, с. 361].
(2).В Декабре 1923 г. остро нуждающееся в деньгах правительство хотело превысить существующие ограничения на выпуск рентной марки, но Рентный банк жестко воспротивился этому, и финансовая стабильность не была поставлена под удар [292,с. 348].

488
кратчайшие сроки выплатить репарации в таком объеме, который позволил бы в полной мере покрыть все убытки от минувшей войны. В результате появился план Дауэса (по имени американца Чарльза Дауэса), предполагавший осуществление сравнительно реалистичных платежей и реструктуризацию их на чрезвычайно длительный срок.
Благодаря данному плану, а также мерам по осуществлению финансовой стабилизации появилась уверенность в том, что германская экономика все-таки сможет наконец начать нормально функционировать. Для контроля за ходом восстановления экономики в Германию прибыл американский эмиссар Патрик Гилберт. Затем в страну пошли крупные иностранные кредиты (правда, в значительной степени краткосрочные и предоставляемые под очень высокий процент).
Денежное обращение полностью стабилизировалось, и в 1924 г. новая рейхсмарка (обмен старых бумажных марок на новые был произведен по твердому курсу 30 августа) стала размениваться на золото. Вновь начал функционировать Рейхсбанк, который возглавил Шахт, сохранивший принципы своей эмиссионной стратегии и применительно к выпуску новой рейхсмарки.
Основой германской финансовой стабилизации стал, таким образом, переход к жесткой финансовой и монетарной политике, а также изменение психологического климата, вызванное появлением плана Дауэса и притоком иностранного капитала, кардинально улучшившего состояние платежного баланса страны. В данном смысле дискуссия о причинах инфляции завершилась «ничейным» исходом: и немецкая, и английская точки зрения представляли собой лишь часть истины.
В этом нет ничего удивительного. Удивляет другое.
Две другие крупные стабилизационные программы середины 20-х гг.— австрийская и венгерская — основывались на обеспеченном Лигой наций крупном международном займе, позволявшим снять психологическое напряжение у не доверявшего своей обесценивающейся валюте населения.

489
Польша — еще одна страна, страдавшая от гиперинфляции — отказалась от программы Лиги наций, полагаясь на стихийный приток частного капитала, и не смогла удержать стабилизацию (потом она вернулась к идее займов).
Почему же в Германии, не получившей к ноябрю 1923 г. никакого международного стабилизационного кредита (частный капитал пошел в страну позже), быстро восстановилось доверие к марке? Почему буквально сразу ушла в прошлое всякая паника?
Ведь сами по себе жесткие меры, применяемые в области бюджетной политики, не могли мгновенно снять психологическое напряжение, тем более что объем денежной массы (в том числе объем рентных марок) продолжал возрастать. Что же касается государственных гарантий относительно рентной марки, то они были весьма условными. Марки разрешалось обменивать не на имущество как таковое, а на очередные бумажки — государственные облигации, дающие 5% годовых и, в свою очередь, «обеспеченные собственностью германского государства» [292, с. 340].
Иначе говоря, в экономическом смысле не было практически никаких отличий между старой, быстро обесценивавшейся маркой и новой рентной маркой, ставшей вдруг стабильной. Отличие было в словах.
Думается, что объяснение этого парадокса кроется в специфической немецкой экономической и политической культу-Ре, основанной на многолетней авторитарной традиции, на привычке безусловно доверять государству и олицетворяющей его имперской бюрократии. Как писал Лютер, «в тот момент каждый клочок бумаги с надписью "твердая валюта", который еще непонятно было, чем можно гарантировать, принимался населением с большим желанием, чем бумажная марка» Цит. по: [292, с. 347]). Немцы верили: если государство сказало
им, будто данная бумажка принципиально отличается от другои, это действительно так. С поляками, с русскими, да, по сути, и с большинством других народов мира, имеющих принципиально иные отношения со своими чиновниками, такой фокус не прошел бы.

490
«Весь проект с введением рентной марки,— отмечал сразу же после завершения финансовой стабилизации X. Дэниэлс,— основывался на бумагах, которые реально не могли быть покрыты ценностями. Это был прекрасный пример восстановления доверия к валюте с помощью специального подготовленного трюка» [322, с. 243].
«Обесценение старой бумажной марки продолжалось, .
характеризовал ситуацию другой современник событий, К. Брешиани-Туррони.— Но благодаря тому простому факту, что новые бумажные деньги отличались по названию от старых, публика думала, что они действительно чем-то отличаются от них. Публика верила в эффективность гарантирования имуществом. Новые деньги принимались к оплате, несмотря на то что были неконвертируемыми. От них стремились избавиться, но совсем не так быстро, как от старых... Таким образом, стабилизация имела место в условиях роста выпуска денег, поскольку снижалась скорость их обращения» [292, с. 348].
Если же принять во внимание тот факт, что в Германии обращалось большое количество разного рода частных и провинциальных денег, а также иностранная валюта, то можно сказать, что стабилизация состояла в вытеснении из оборота всех этих многочисленных заменителей. На их место возвращалась пользующаяся всеобщим доверием официальная денежная единица страны.
Наконец, не менее интересно и свидетельство еще одного современника, Э. М. Ремарка. Герои его «Черного обелиска», совсем было уже привыкшие к жизни в условиях гиперинфляции и приспособившие под умопомрачительную динамику цен весь свой образ жизни, вдруг узнают из газеты о том, что инфляция закончилась. И они моментально верят этому сообщению, полностью расставаясь со всей системой мышления, основывавшейся на инфляционных ожиданиях.
На практике получилось, что, выпустив рентную марку, германские денежные власти нашли эквивалент тому международному займу, который был доступен другим странам,

491
но не Германии. Рентный банк не кредитовал правительство, однако в экономику рентные марки шли достаточно активно. Это способствовало поддержанию нормального оборота, что было так важно для скорейшего вывода страны из экономического кризиса, но не стало новым фактором, провоцирующим инфляцию. Иначе говоря, германская экономика получила стабильные деньги посредством своеобразного обмана — или, точнее, она получила их за счет своей удивительной наивности, проявляемой в отношении намерений, которые определяют действия бюрократии. Но в конечном счете это все пошло германской экономике только на
пользу.
Несмотря на то что правительство Штреземана, взявшее на себя смелость осуществить жесткие непопулярные меры, не дожило до Нового года и пало 23 ноября под давлением парламентской оппозиции, очередного поворота к нестабильности уже не произошло(1). В 1924 г., сразу после восстановления нормально работающей денежной системы, началось постепенное оживление экономики. В ноябре экономический рост позволил даже несколько снизить налоговое бремя, что, в свою очередь, способствовало дальнейшему улучшению дел, хотя в полной мере страна не смогла оправиться от последствий кризисного положения первой половины десятилетия вплоть до 1927 г.
Как и всякой стране, прошедшей через период искажения рыночных принципов функционирования экономики, Германии пришлось ощутить на себе трансформационный спад, который впоследствии в гораздо больших масштабах ощутили
(1).В первом квартале 1924 г. наметилась было новая инфляционная тенденция, поскольку монетарная политика оказалась недостаточно жесткой. Ведь Центробанк опасался вхождения страны в слишком глубокий кризис. Но общее улучшение ситуации, повышение доверия к Германии способствовали быстрому преодолению этих временных трудностей.

492
страны, отказывавшиеся от экономики советского типа (1). Многие в Германии опасались, что лекарство будет хуже, чем сама болезнь. Газеты стонали, предвещая полную дезорганизацию работы всей промышленности, ведущую к усилению безработицы и, возможно, сопровождающуюся социальным взрывом [322, с. 247].
Все эти стенания германской прессы и германской промышленности были в полной мере воспроизведены в России 90-х гг. XX века, когда начались реформы Гайдара. Однако ни в первом случае, ни во втором объективно возникающий трансформационный спад ни к коллапсу экономики, ни к социальному взрыву не привел.
Немецкой проблемой середины 20-х гг. стало, в частности, то, что за время высокой инфляции бизнесмены осуществляли крупные и неэффективные вложения в покупку оборудования. С одной стороны, это было связано со срочной потребностью в спасении быстро обесценивающихся денег: тут уж не приходилось выбирать, что именно покупать — сметали все. С другой же стороны, ошибки в инвестиционной политике были связаны с невозможностью дать в условиях макроэкономической несбалансированности точную оценку того, какие товары будут завтра реально пользоваться спросом.
Новые заводы были построены с 1919 по 1923 г. только для того, чтобы уберечь деньги от очередной волны инфляции, однако при этом значительная часть их была предназначена для удовлетворения спроса военного времени. Никто
(1). Наверное, это был один из первых по-настоящему значительных трансформационных спадов в истории мировой экономики. Теоретически такого рода спад мог иметь место после инфляции, разразившейся в эпоху Французской революции, но тогда, по всей видимости, бизнес не мог делать крупных неэффективных вложений в структуру экономики вчерашнего дня: ведь ее практически не существовало. Тогда для сбережения денег осуществлялись вложения в золото и земельные владения.

493
ведь не был способен оценить, какие товары нужны новой Германии, существовавшей в совершенно иных, нежели прежде, условиях. Практика показала ненужность большинства этих предприятий, особенно тех, которые относились к определенным отраслям машиностроения и к текстильной промышленности.
«Результатом инвестиционной деятельности времен инфляции,— сделал вывод Д. Энджелл,— стали хроническое перепроизводство, появление излишних мощностей и общая неспособность делать деньги... Впрочем, сами компании это ошибочное инвестирование не довело до убытков. Стоимость предприятий в момент строительства была столь низкой, что сегодня (в конце 20-х гг.— Авт.) она соответствует стоимости металлолома» [260, с. 47-48]. Иначе говоря, проиграли кредиторы, чьи деньги использовались для строительства этих предприятий, и граждане — плательщики инфляционного налога.
Впоследствии в других странах при высокой инфляции капитал, как правило, просто бежал из бедствующей страны. Германские же предприниматели еще не имели соответствующего опыта и наделали немало ошибок, в основном вложив излишние деньги в производство быстро раскупавшихся средств производства. В результате после денежной реформы типичным газетным объявлением стало нечто вроде «Компания Феникс приостанавливает строительство нового завода из-за нехватки средств. Теперь осуществляется только ремонт оборудования» [292, с. 201-203, 369].
В новой Германии структура спроса стала совершенно иной, нежели в кайзеровской империи, искусственным образом поддерживавшей тяжелую промышленность и военное производство. В итоге выход из кризиса оказался связан с расширением спроса на товары потребительского назначения. Количество опротестованных векселей в 1925 г. возросло в отраслях производственного назначения и упало в потребительском секторе, причем состояние дел в финансах вполне отражало состояние дел в реальном секторе экономики. Если занятость в производстве оборудования в 1924 г. оставалась на том же

494
уровне, что и раньше, то занятость в сфере производства потребительских товаров поднялась почти до уровня 1913 г Люди начали лучше питаться, возобновляли строительство домов (особенно для рабочих и для среднего класса). Словом жизнь входила в свое нормальное русло [292, с. 369-381 ].
Экономическое развитие Германии во второй половине 20-х гг. показало, что такие традиционные отрасли, как угледобыча и металлургия, пользовавшиеся ранее покровительством имперских властей, так и не смогли преодолеть стагнацию. Легкая промышленность после быстрого восстановления тоже стала испытывать трудности. Зато такие отрасли, как химия, машиностроение и добыча бурого угля, стали развиваться быстрыми темпами. Структура индустрии в новых условиях полностью менялась [252, с. 144].
Менялась и структура экономики в целом. Роль сельского хозяйства продолжала снижаться. Доля промышленности и ремесел за период 1895-1933 гг. увеличилась лишь на два процентных пункта, зато доля сферы услуг возросла сразу на 8 пунктов и достигла почти трети от размера всей экономики [495, с. 3].
Казалось, что старая Германия осталась в прошлом. Своеобразным печальным символом смены эпох стала быстрая кончина (в 1923-1924 гг.) сразу трех крупных политических деятелей, на плечах которых лежала, пожалуй, наибольшая моральная ответственность за годы инфляции: Хавенштайна, Хелфериха и Стиннеса. Впрочем, невозможность возврата к прошлому была обманчивой.
Однако, прежде чем двигаться дальше, нельзя не остановиться на важной научной дискуссии, возникшей в связи с проблемой соотношения инфляции и экономического роста. В период расцвета кейнсианских идей рядом исследователей стала высказываться мысль о том, что высокая инфляция (германская, в частности) вовсе не препятствовала развитию производства, а, напротив, способствовала экономическому росту, создавая дополнительный спрос на товары.
Так, например, Д. Педерсен и К. Лаурсен, исследовавшие германскую инфляцию в начале 60-х гг., настаивали на том,

495
что «если бы Германия проводила политику поддержания полной занятости в рыночном хозяйстве и была бы способна держать монетарное развитие под контролем, производительность экономики была бы выше, чем это оказалось на практике. Но никто не предлагал альтернативы,— сетуют далее эти экономисты,— ни в стране, ни за рубежом. Все предлагали и даже требовали остановить инфляцию, лишив экономику средств платежа» [460, с. 85].
В доказательство того, что инфляция способствовала развитию экономики, приводится комплекс фактических данных и теоретических утверждений.
Во-первых, отмечается, что очевидный развал производства пришелся лишь на вторую половину 1923 г. До тех пор пока высокая инфляция не переросла в гиперинфляцию, производство развивалось сравнительно нормально. Да и в дальнейшем сбои были вызваны факторами, в основном не связанными с быстрым ростом цен. Спад 1922 г. Педерсен и Лаурсен объясняют в основном ухудшением условий внешней торговли, хотя и признают, что монетарная нестабильность сыграла свою роль. Что же касается катастрофического 1923 г., то в течение большей части первой его половины производство и занятость, по мнению этих исследователей, поддерживались на должном уровне всюду, за исключением Рура (а там, понятно, кризис был связан с политическими факторами). В дальнейшем же, как выясняется, не инфляция разрушила производство, а наоборот, дефляционная политика, проводившаяся в конце года, т.е. сокращение кредита, обусловившее рост безработицы и многочисленные банкротства [460, с. 84-85].
Во-вторых, Педерсен и Лаурсен в своем исследовании прибегают к международным сопоставлениям, которые, на их взгляд, показывают, что в ту эпоху «страны, выбравшие борьбу с инфляцией, дорого заплатили за это. У них был не короткий период адаптации, а очень длинный. Фактически он продолжался годы, т.е. в большей или меньшей степени охватил весь межвоенный период» [460, с. 88].
Наконец, в-третьих, сторонники инфляции, подчеркивающие важность поддержания спроса и проведения политики

496
полной занятости, следующим образом отвечают на традици. онную критику оппонентов, полагающих, что макроэкономическая нестабильность разрушает систему сбережений и инвестиций: «В условиях инфляции сбережения не страдают поскольку люди, получающие зарплату, в любом случае могут потратить ее только на товары потребительского назначения тогда как инвесторы в этой ситуации лишь расширяют свои вложения в оборудование» [460, с. 124].
Спустя почти сорок лет после того, как Педерсен и Лаурсен высказали свою точку зрения, можно сказать, что она не нашла, в целом, поддержки в экономической науке. Большинство как теоретиков, так и практиков полагает, что рост цен приемлем лишь в крайне небольших размерах, а потому и рекомендации МВФ для стран с трансформируемой экономикой, и рекомендации Евросоюза для стран, желающих войти в зону евро, и рекомендации многих других структур предполагают проведение жесткой антиинфляционной политики.
Думается, основная неточность в оценках Педерсена и Лаурсена состоит в том, что они игнорировали природу неконтролируемого развития инфляции. То, что германская инфляция вышла из-под контроля, является не случайностью, а закономерностью. Впоследствии так обычно бывало в большинстве стран, намеревавшихся «играть с инфляцией на грани фола». Поэтому предлагавшееся Педерсеном и Лаурсеном сочетание политики полной занятости с контролем над монетарным развитием для Германии 1918-1923 гг. было предложением фантастическим. Исследователи явно переоценивали возможность «тонкой настройки» грубых макроэкономических процессов, что впоследствии и показала практика.
Думается, именно с этим связан тот «удивительный» факт, что, как указали Педерсен и Лаурсен, никто в ту эпоху не предлагал альтернативы. Вряд ли современники инфляции были столь глупы, чтобы этой альтернативы не заметить. Тем более если положение дел в хозяйстве оставалось сравнительно приемлемым. Скорее всего, именно современникам было видно, что практически справиться с инфляцией и обес-

497
печить тот экономический рост, который действительно нужен стране, невозможно.
Именно современники прекрасно видели, что хозяйственная деятельность периода высокой инфляции — это в значительной степени спекуляции, что производство после трудностей времен мировой войны хотя и восстанавливается, но лишь на 70-80% от довоенного уровня, что нищета не исчезает, как бы много денег бизнес ни вкладывал в суматошную покупку оборудования, а полная занятость — это занятость в непроизводительных сферах народного хозяйства. Взгляды пережившего тяжелые послевоенные времена и ставшего жестким противником инфляции Людвига Эрхарда отчетливо дают понять, как и почему современники не любили инфляцию (подробнее о его деятельности после Второй мировой войны см. ниже).
Педерсен и Лаурсен отказываются спорить с Брешиани-Туррони (который еще в 30-х гг. высказал предположение о том, что процветание времен инфляции было кажущимся) на том основании, что предположение это «современному человеку (т.е. человеку 50-60-х гг.— Авт.)... видится абсолютно мистическим» [460, с. 96]. Современному же человеку (начала XXI века) предположение Брешиани-Туррони совсем не кажется мистическим, поскольку мы прекрасно знаем, что представляло собой процветание, скажем, Советского Союза с его нищетой и высочайшими темпами роста ВВП, полученными за счет чего угодно, но только не увеличения производства потребительских товаров. Германия времен гиперинфляции демонстрировала в миниатюре то искажение структуры экономики, которое в СССР впоследствии проявилось в полной мере.
Тот же опыт СССР, кстати, показывает, что Педерсен и Лаурсен абсолютно не правы, утверждая, будто рядовой потребитель и при инфляции, и при макроэкономической стабильности ведет себя примерно одинаково. Мы помним о том, как люди, спасая свои сбережения на рубеже 80-90-х гг., покупали массу ненужных вещей, искажая тем самым ориентиры для производителя, а нужные-то предметы потребления

498
как раз из-за дефицита купить не могли. Точно такое же положение дел (сочетание инфляции с дефицитом и практически полной занятостью) сложилось в 1922 г. в Германии [292 с. 190].
Не слишком убеждают и международные сопоставления, проведенные Педерсеном и Лаурсеном. Нет в мире страны, которая успешно развивалась бы при столь высоких темпах инфляции, как те, что были у Германии в исследуемый период. Конечно, Педерсен и Лаурсен правы в том, что почти все европейские государства действительно не могли справиться со своими трудностями в течение всего межвоенного периода. Но объяснять эти трудности одной лишь жесткой антиинфляционной политикой — слишком сильное упрощение.
В реальной действительности сошлось воедино множество факторов. Одним из важнейших, по мнению большинства исследователей, было усиление в этот период всеобщего протекционизма. У Германии же были еще и свои специфические проблемы, которые выявились вскоре после того, как ушли в прошлое старые трудности.