Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 3. ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

Еще в 1869 году в каждом немецком доме читали и верили в то, что превыше всего свобода, а потом уже нация... Но слово «свобода» потеряло смысл для немецких голов; они либо отреклись от нее, либо обратили в нечто ей прямо противоположное. Стали говорить: добровольное рабство и есть свобода. Была создана нелепая система абсолютного милитаризма, немыслимая в какой-либо другой из стран современной Европы... Мы могли бы идти в первых рядах прогрессивного человечества, а получилось так, что мы в течение сорока лет тормозили его развитие и в конечном итоге ввергли мир в хаос. Основой новой империи было подражание, невежество, подавление всего передового: в ней не зародилось ни одной свежей идеи — ни духовной, ни политической, ни даже экономической.
Генрих Манн
Экономическая модернизация в Германии представляется на первый взгляд процессом значительно более быстрым и мягким, нежели модернизация французская. В один прекрасный для немцев момент (в январе 1871 г.) цивилизованные народы вдруг обнаружили, что в центре Европы возникло мощное, единое, имперское германское государство, одержавшее на протяжении короткого промежутка времени победы сразу в трех войнах. Спустя два-три десятка лет после этого выяснилось, что Германия уже обошла своих основных соперников по темпам экономического роста, оставив во всех отношениях позади себя Францию и почти вплотную приблизившись к Англии, являвшейся в тот момент мировым промышленным лидером.

334
Немцам в отличие от французов к этому времени не пришлось проходить через кровопролитную революцию с ее бешеной инфляцией и эгалитарными началами. Промышленный переворот в Германии осуществился буквально лет за тридцать, а не за сто, как в Англии. Ну а уж по сравнению с отсталой Российской империей передовая центральноевропеиская держава представлялась современникам просто неким эталоном рационализма, трудолюбия и соответственно успеха. Недаром мы на протяжении многих лет, говоря о наших экономических неудачах, имевших место на фоне достижений Запада, сравнивали себя прежде всего с немцами.
Запоздалый экономический рывок Германии современники уподобляли русской весне, которая долго не наступает после суровых холодов, а затем вдруг резко прорывается, сметая все остатки зимы и буквально за считанные дни преображая все вокруг. Помимо «климатических» имелись и весьма характерные исторические сопоставления: «Для Великобритании германский вопрос — это вопрос Рима перед возвышением Карфагена» [165, с. 111]. Фактически уже на рубеже XIX и XX веков в мире начали говорить о неком «экономическом чуде» (понятие, которое впоследствии неоднократно применяли для характеристики многочисленных реформ, имевших место как в той же Германии после Второй мировой войны, так и во многих других странах)1.
1 В то время появились многочисленные книжки, расписывающие германские успехи в совершенно восторженных тонах и практически не замечающие серьезных проблем. Так, например, в весьма объемистом исследовании В. Доусона, выдержавшем до начала Первой мировой войны шесть изданий (в том числе три — непосредственно в 1914 г.), отмечалось: «Любую работу, любую функцию, которую следует выполнять систематически, немец может выполнить лучше, чем любой другой человек на земле. Его машины не всегда лучшие, но работает он так, что конечный продукт будет лучшим из всех, какие можно сделать на этом обору довании» [324, с. 15]. Примерно так же в 70-е гг. на Западе стали относиться к японскому «экономическому чуду» и к специфике японцев как работников.

335
Для объяснения немецких успехов стали прибегать к ссылкам на особый немецкий характер, на специфику германской расы, качественно отличающейся от латинской и славянской, не говоря уже о прочих, еще менее развитых. Так, например, В. Зомбарт — один из ведущих исследователей той эпохи, много писавший о капиталистическом духе, присущем тем или иным народам, отмечал, что немцы почти идеально предрасположены для ведения бизнеса. Они не слишком чувственны, обладают сильным сознанием своего долга, имеют склонность к специализации в конкретных видах деятельности и способность быстро приспосабливаться к меняющейся обстановке [53, с. 92-95, 104].
В характеристике, данной Ж. Блонделем, присутствует больше эмоций, нежели трезвого анализа, но в целом он близок к В. Зомбарту: «...немец дома или на чужбине обыкновенно трудолюбив. Он воздержан и живет экономно... немец тяжел на подъем и далеко не отличается духом инициативы, но он послушен, дисциплинирован и подчиняется закону». А вот и вывод данного автора об особом германском коллективизме: «Если взять каждого немца в отдельности, то он, может быть, и не стоит англичанина или француза; но в качестве члена союза он вышлифовывается и делается способным к борьбе» [14, с. 154, 156, 160].
Наконец, А. Лихтенберже делает уже обобщение скорее философского, нежели экономического свойства: «...у немцев религиозное чувство и уважение к преданию и авторитету сохранилось больше, чем где бы то ни было» [114, с. 8].
Во всех этих рассуждениях есть справедливые наблюдения. Однако создается впечатление, что во многом характеристики «уникального» немецкого характера уже задним числом подгонялись под экономические успехи Германии, поскольку некоторые из этих характеристик при необходимости можно было бы применить и для объяснения неудач. На самом деле специфичность немецкого бизнеса не следует преувеличивать. Как уже отмечалось в главе, посвященной Франции, примерно в те же годы французы очень скептически оценивали свою способность к ведению практических

336
дел, но спустя сто лет экономика Франции, тем не менее развивалась ничуть не хуже, чем экономика Германии.
Как показывает история, феномен германской экономической модернизации значительно более сложен, нежели видится на первый взгляд. Промышленные достижения времен Отто фон Бисмарка не возникли в одночасье. Им предшествовала длительная подготовительная реформаторская работа Большую часть проблем, разрешенных в той или иной форме французской революцией, немцам тоже приходилось решать хотя и совершенно иным путем нежели их западным соседям
Тем не менее Германии пришлось пройти и через победившую революцию 1918 г., и через страшную гиперинфляцию 1923 г. Немецкая история сложилась, в общем-то, из тех же «кубиков», что и французская. Только творцы этой истории «укладывали» их в несколько иной последовательности.
Более того, что современникам казалось полным и окончательным успехом германского экономического гения, с высоты сегодняшних знаний предстает лишь решительным рывком, после которого имел место столь же решительный откат к системе хозяйственного администрирования, сложившейся во времена гитлеровского правления. Конечно, национал-социалистическая экономическая модель, просуществовавшая немногим более десятилетия (примерно с середины 30-х до второй половины 40-х гг.), не была простым возвратом в прошлое. Тем не менее ее появление на свет свидетельствовало о незавершенности процесса модернизации в Германии.
После Второй мировой войны Германия вынуждена была пройти через новый этап радикальных экономических преобразований, которые и создали нынешнюю стабильную хозяйственную систему. Таким образом, процесс модернизации в целом оказался в этой стране ничуть не более легким, чем во Франции. В совокупности он занял порядка полутораста лет, в отличие от французских ста (правда, эти расчеты весьма условны). В целом же, несмотря на все возникавшие в ходе преобразований трудности, Германия успешно завершила модернизацию и получила высокоразвитую, эффективно функционирующую экономику.

337

В НАЧАЛЕ БЫЛ НАПОЛЕОН

Исходные условия для осуществления германских реформ были, с одной стороны, как и во всех странах, расстающихся со средневековой системой хозяйствования, похожи на французские, с другой же — имели заметные отличия.
Сближало Германию с Францией к концу XVIII столетия сохранение системы феодальных повинностей в деревне и цеховых ограничений в городе, что серьезно ущемляло свободу производителя и задерживало процесс дифференциации крестьянства. «Крестьянин, как ива,— говорили в Германии,— чем больше ее подрезают, тем гуще она вновь отрастает» (цит. по: [80, с. 20]). В то же время для немецких земель не была в целом характерна столь всеобъемлющая бюрократизация хозяйственной жизни, как та, что имела место у французов (регламентация производства и торговли, высокое налоговое бремя, многочисленный чиновничий аппарат).
Конечно, движение от феодализма к абсолютизму постепенно формировало бюрократию, и эта бюрократия должна была брать на себя некие административные функции. В Саксонии, например, довольно жестко регламентировалась выделка жести, производителям давались точные предписания о числе и величине молотов, о величине, ширине, длине, способе обрезки и рисунке жестяных листов [55, с. 382]. В Бран-Денбурге государство со времен Великого курфюрста Фрид-риха Вильгельма (середина XVII века) стало значительно более энергично взимать налоги, опираясь на резко возросшую о численности армию и специальных налоговых комиссаров.
В 1713—1740 гг. при одном из потомков Великого курфюрста Фридрихе Вильгельме I, бывшем уже королем Пруссии, доходы государственного бюджета возросли в 2,5 раза [379, с. 60,193].
Но все же масштабы германского этатизма отставали от масштабов Франиузского. Многочисленные маленькие (порой карликовые государства в целом не могли создать пронизывающий

338
всю толщу народного хозяйства механизм контроля за производителем и торговцем. Да они, скорее всего, и не стремились к этому в такой степени, как просвещенные французские монархи (1). Можно даже сказать, что в какой-то мере немцам уда-лось раньше французов начать на практике преодолевать издержки бюрократизации.
В некоторых небольших германских государствах просвещенный абсолютизм под влиянием идей французских физиократов сумел добиться определенной хозяйственной либерализации, так и не ставшей вплоть до начала революции элементом реальной жизни в самой Франции. В Саксонии в 1762-1763 гг. были проведены реформы по инициативе Томаса фон Фриша и Петера фон Гогенталя. Значительно уменьшилось влияние цехов и корпораций. Была введена свобода торговли и отменены монополии. В Бадене великий герцог Карл Фридрих провел широкую серию реформ в области сельского хозяйства [69, с. 357-358]. Но это были все же отдельные исключения из правил. В целом эпоха реформ в Германии пришлась не на XVIII век.
Самой яркой фигурой данного столетия был прусский король Фридрих Великий, осуществлявший типичную меркантилистскую политику регулирования производства и внешней торговли, которую ранее во Франции проводил Ж.Б. Кольбер. Фридрих вводил таможенные пошлины, запрещал импорт отдельных товаров в Пруссию и экспорт сырья из своей страны, распространял и опекал мануфактуры. Все это делалось для того, чтобы поддерживать высокие военные расходы, позволяющие содержать, наверное, лучшую по тем временам армию. В 1740-1786 гг. 70-80% государственных расходов в Пруссии шло на военные цели, что значительно превы-
(1). Особый вопрос, оставляемый нами за пределами данного исследования,— влияние духовной, философской культуры на экономику. Возможно, философский рационализм, столь хорошо прижившийся именно на французской почве, во многом и определил развитие французского этатизма по сравнению с этатизмом в Германии, для которой всегда была свойственна некоторая мистическая отрешенность.

339
шало уровень милитаризации экономики даже в такой воинственной стране, как Франция [290, с. 87].
Протомодернизация вре-мен Фридриха, как и всякая политика такого рода, сочетала в себе вполне рациональные и абсолютно комичные элементы. Один из характерных примеров деятельности монарха — введение государственной монополии на кофе, дававшей большой доход казне. Товар продавался по завышенной цене, а для пресечения контрабанды существовали особые чиновники, которые должны были улавливать запах тайно провозимого кофе, а потому назывались «нюхальщиками» [91, с. 452]. Другие мероприятия прусского короля были выдержаны в подобном духе.
А тем временем, несмотря на господствующий дух меркантилизма, в Германии уже формировались индустриальные центры, такие как Крефелд, Моншау, Вупперталь, Золинген, Ремшайд, где без всякой государственной поддержки неплохо развивались промышленные фирмы, которые в скором будущем заметно выросли, окрепли и завоевали международную известность [417, с. 137].
Таким образом, расколотая на множество государств Германия не представляла собой единого централизованного административного хозяйства, хотя в то же время не могла ни в коеи мере считаться и хозяйством рыночным. Отсутствие одних проблем компенсировалось наличием других. Важнейшими среди них были следующие.Во-первых, для определенной части Германии, особенно Ля находящихся за Эльбой территорий Пруссии, оставалась

340
актуальной проблема отмены крепостного права, которая во Франции была к тому времени уже решена.
Во-вторых, в Восточной Германии коммерческий оборот земли был сильно бюрократизирован и фактически сошел на нет. Представители третьего сословия не имели права приобретать дворянские земли, тогда как во Франции торговля землями (за исключением церковных) еще до революции была широко распространена. Помещики же, в свою очередь, не могли свободно прирезывать себе крестьянские наделы, как это делалось, например, в Англии в процессе знаменитого огораживания. Еще Фридрих Великий в 1764 г. запретил сгонять крестьян с земли (1). Это требование не всегда выполнялось, но все же накладывало отпечаток на аграрные отношения.
Более того, Фридрих ввел своеобразную «кастовую» систему, при которой представители каждого сословия должны были заниматься только той профессией, к которой «по рождению» принадлежали. Армия и государственная служба оставались исключительно прерогативой дворянства, а каждый «башмачник, как говорила немецкая пословица, оставался при своей колодке» [91, с. 446].
В-третьих, территориальная раздробленность Германии и сохранение ряда средневековых городских привилегий препятствовали формированию единого национального немецкого рынка, создавая серьезные трудности при перемещении товаров. Таможенные барьеры и разного рода административные ограничения приводили к искусственному удорожанию продукции. В 1790 г. в Германии насчитывалось в общей сложности 1800 таможен. Один француз в то время даже сравнил германскую торговлю с заключенным, находящимся за тюремными стенами [376, с. 21].
«Наиболее важные торговые пути по Одеру, Эльбе, Рейну, Дунаю, пути из центральных областей к морю проходили через
(1). Сохранение крепкого, не слишком дифференцированного по размерам имущества и находящегося в абсолютном подчинении у помещика крестьянства было необходимо Фридриху для построения сильной армии. Для построения сильной рыночной экономики нужны, как известно, совершенно иные подходы.

341
десятки территорий,— отмечал А. Дживелегов,— в каждой из которых приходилось платить пошлины. Торговые привилегии городов, установленные в Средние века, заключались в том, что товары из ближайшего, а иногда довольно обширного округа должны были свозиться в определенный город, обладавший привилегией склада. Так, Магдебург до присоединения к Пруссии (1680) имел привилегию склада для товаров из Богемии, Мейсена, Ангальта, Галле, Мансфелда, епископства и герцогства Магдебург, княжества Гальберштадт. Подобными же привилегиями в XVIII веке обладали многие города, не только имперские, но и княжеские. Когда Фридрих II завоевал Силезию (1742), в руках Пруссии сосредоточилась вся наиболее судоходная часть Одера. И немедленно Фридрих уничтожил складочную привилегию как новоприобретенного Бреславля, так и принадлежавших еще раньше Пруссии Франкфурта-на-Одере и Штеттина. Торговля на Одере сразу оживилась. Но в общем, пока оставалась раздробленность страны на сотни мелких княжеств, которые очень добросовестно придерживались меркантилистской политики и из таможенных доходов извлекали огромные выгоды; пока держались старые привилегии городов, пришедших в упадок, но не желавших расставаться с освященными временем правами,— торговля внутри страны не могла сделаться сколько-нибудь видимым хозяйственным фактором» [46, с. 18-19](1).
(1). В принципе проблема формирования единого национального рынка до известной степени не была решена и во Франции. Однако актуальность ее в Германии была на порядок выше. Во Франции, существовавшей как единое в политическом отношении государство, внутренняя торговля была затруднена в предреволюционный период разделением страны на отдельные тарифные зоны. Насчитывалось три основных зоны: «большая», включавшая так называемые «пять больших земель»; зоны, считавшиеся иностранными (например, Франш-Конте), а также зоны, фактически бывшие иностранными (Эльзас). При пересечении товарами границ этих тарифных зон взимались таможенные пошлины. Система эта была отменена революцией 1789 г. вместе с другими мерами административного регулирования [397, с. 52, 65].

342
Реформы должны были решить весь комплекс имеющихся проблем в каждом из германских государств. Но самым крупным и сильным из них была Пруссия (Австрию мы в этом разделе оставляем за скобками), ставшая в итоге объединителем разрозненных земель. Поэтому именно преобразования, осуществленные в державе Гогенцоллернов уже после смерти Фридриха Великого, представляют наибольший интерес для выяснения хода германской экономической модернизации.
В отличие от Франции, неудачно вступившей на путь реформ, а потому вынужденной в конечном счете осуществлять преобразования революционным путем, Пруссия смогла обеспечить сравнительно мягкий и медленный демонтаж той системы отношений, которая препятствовала становлению рыночных начал. На протяжении примерно четверти века в этой стране был осуществлен комплекс важнейших экономических изменений, включавших четыре основных элемента: аграрную и финансовую реформы, ликвидацию цехового строя, а также формирование единого таможенного пространства, объединившего территорию Пруссии с территорией других немецких государств (т.е. формирование своеобразной зоны свободной торговли).
Можно считать, что уже примерно к середине 30-х гг. XIX века, а вовсе не к 70-м гг. (когда возникла германская империя) в немецких землях сформировались благоприятные условия для проведения индустриализации.
Важнейшим фактором, повлиявшим на сравнительно мягкое осуществление немецких преобразований, стали последствия французской революции и ход наполеоновских войн. С одной стороны, разрушительный характер революции предостерегал элиты европейских государств от недооценки значения эволюционных преобразований. Никому не хотелось наблюдать у себя дома столь же печальные экономические результаты, как те, которые имела Франция за десять революционных лет. С другой же стороны, перед глазами был пример Наполеона, который сумел быстро решить основные проблемы финансовой и политической стабилизации именно реформаторским путем. Причем пример был у

343
немцев перед глазами в самом прямом смысле этого слова, поскольку наполеоновская армия вела успешные боевые действия в Центральной Европе, лишний раз демонстрируя тем самым эффективность той государственной и хозяйственной системы, которая возникла во Франции в эпоху существования Первой империи.
Левый берег Рейна непосредственно вошел в состав наполеоновской империи, и, таким образом, расположенные там земли получили мощный импульс для экономического развития. Уже в начале XIX века там стала складываться экономическая культура, в значительной степени находившаяся под воздействием идущих с Запада модернизаторских тенденций. Зарождающийся немецкий бизнес получил возможность функционировать на французском рынке с использованием французских «правил игры». Это, в частности, способствовало резкому расширению немецкой текстильной промышленности, которая до того находилась практически в зачаточном состоянии [377, с. 65].
В западной части Германии (на правом берегу Рейна) Наполеоном был создан Рейнский союз. Входившие в него государства оказались сателлитами Франции, и там осуществление реформ также шло чрезвычайно интенсивно, тем. более что исходные условия, сложившиеся на Западе, благоприятствовали преобразованиям. В Вестфалии, Бадене, Вюртенберге, Баварии к началу XIX века уже существовали твердые крестьянские права на пользование землей. Денежные повинности, связанные с этим пользованием, были неизменными, что создавало для крестьянина стимулы к совершенствованию производства. Крепостная зависимость носила сравнительно мягкие формы [46, с. 19]. Поэтому крепостное право в землях Рейнского союза отменялось, личные феодальные повинности устранялись, цеха разрушались, а в королевстве Вестфалия был даже введен Кодекс Наполеона [61, с. 19-22].
В известной степени улучшилась под воздействием Наполеона и внутригерманская торговля. Во-первых, произошло Укрупнение государств, что само по себе облегчало передвижение товаров, не разделенных теперь границами. Во-вторых,

344
в 1807-1812 гг. Бавария, Баден и Вюртемберг отказались множества внутренних таможен, облегчив тем самым торговлю внутри своих пределов [376, с. 22].
Надо отметить, что экономические преобразования Вестфалии, как и в других государствах Рейнского союза были просто навязаны французской оккупацией. В немецких государствах имелись собственные силы, настроенные на решительные преобразования, поскольку культурное взаимодействие этих земель с Францией было весьма велико Наполеон поддержал именно эти силы, воспрепятствовав тем самым укреплению возможных контрмодернизаторских тенденций.
Впоследствии похожая ситуация (реформы, осуществляемые при поддержке оккупационной администрации) сложилась в Германии после Второй мировой войны, хотя, бесспорно, в наполеоновскую эпоху роль авторитарного начала была значительно выше, нежели в эпоху Конрада Аденауэра и Людвига Эрхарда.
Впрочем, не все в рейнских землях шло гладко. Все оборотные стороны наполеоновского правления, которые познала сама Франция, сказались и на преобразованиях, осуществлявшихся, например, в Вестфалии — государстве, по ряду причин наиболее сильно интересовавшем Наполеона.
В 1807 г. специальная вестфальская делегация, составленная из представителей самых разных слоев населения (клириков, дворян, бюргерства, чиновников и университетских профессоров), отправилась в Париж к Наполеону просить у императора конституции для своего государства.
Наполеону идея конституционного устройства Вестфалии очень понравилась. Он всячески стремился к тому, чтобы прогрессивные идеи, рожденные во Франции, распространялись по всей Европе, способствуя экономическому и социальному процветанию континента. Вестфалия представлялась императору идеальным «полигоном» для опробования идей «экспорта революции»: это был один из наиболее просвещенных угол ков не только Германии, но и Европы в целом.
Там существовали древние традиции развития хозяиственной и гуманитарной культуры. На территории королев-

345
ства находилось целых пять университетов (включая знаменитый Геттингенский университет — кузницу свободомыслящих
кадров для всей Германии). Таким образом, Вестфалия больше всего подходила для того, чтобы создать там некое образцовое хозяйство, которое должно было продемонстрировать всей Европе преимущества, предоставляемые народам французской революцией (1).
Приняв все это во внимание, Наполеон в ответ на просьбу вестфальцев предложил сформировать специальный комитет, который к 15 ноября выработал конституцию. В соответствии с этой конституцией устанавливалось равенство граждан перед законом, отменялись все феодальные права, а налоговое бремя равномерно распределялось среди всех слоев населения, что уже само по себе имело большое значение для развития экономики. Но еще большее значение имело то, что с 1 января 1808 г. Кодекс Наполеона становился гражданским законодательством для Вестфалии.
Наконец, для того чтобы поставить Вестфалию под особый контроль и заодно продемонстрировать народу императорскую симпатию, Наполеон повелел своему 23-летнему брату Жерому Бонапарту стать в Вестфалии конституционным монархом. Тот с энтузиазмом воспринял повеление своего великого брата и, выступив перед представителями сословий вверенного его попечению народа, заявил о необходимости создания граждан в Вестфалии («формирования гражданского общества», как сказали бы мы сегодня).
Однако развитие гражданского общества как такового шло в Вестфалии значительно труднее, чем внедрение нового законодательства.Перевод Кодекса Наполеона на немецкий язык был закончен с опозданием, и этот важнейший правовой документ, который должен был начать действовать с 1 января, оказался опубликован в печати только к сентябрю. Торговый кодекс

(1).благодаря Наполеону Вестфалия оказалась довольно крупным королевством. В ее состав вошли Ганновер, часть Гессена а также прусские земли, находящиеся к западу от Эльбы.

346
появился еще позднее — только к 1810 г. Правда, чрезвычайно удачно проходила ликвидация всех феодальных прав. Они исчезли уже в первые месяцы 1808 г.
Неплохо обстояло поначалу дело и с работой парламента В 1808 г. он собирался лишь дважды — для того чтобы проголосовать за налоги, предложенные Жеромом, и решить еще кое-какие мелочи. Покладистость депутатов очень понравилась новому королю. Однако уже через пару лет идиллия в отношениях, складывавшихся между королем и представителями «гражданского общества», стала исчезать.
Наполеону требовалось все больше и больше средств для ведения войн. Не только французский государственный бюджет должен был тянуть на себе эту нагрузку, но и бюджеты наполеоновских стран-сателлитов. Жером не был готов взять на себя смелость в отстаивании интересов «собственного народа» перед собственным братом. Он был послушным исполнителем воли императора, а потому между ним и «гражданским обществом» стали нарастать противоречия. После того как в 1810 г. парламент скорректировал некоторые предложения короля относительно налогов, Жером решил, что ему будет проще управлять страной без учета мнения представителей общественности.
В результате налоговое бремя стало непрерывно увеличиваться, ложась тяжким грузом на экономику Вестфалии. Так, например, земельный налог, первоначально составлявший всего лишь 5%, к 1812 г. достиг 20%. Кроме увеличения законных налогов постоянно вводились разного рода разовые поборы.
Помимо необходимости нести бремя военных расходов, экономика Вестфалии страдала и от других проблем, связанных с наполеоновским господством. Самой главной проблемой оказалась континентальная блокада, подрывавшая торговые связи с Англией и колониальным миром, что для маленького государства было весьма существенно. Но кроме препятствий, возникших во внешней торговле, сохранялись и традиционные препятствия в торговле внутренней. Теоретически прогрессивное хозяйственное законодательство должно было бы отменить все сохранявшиеся в стране со времен

347
феодальной раздробленности внутренние таможни. Но это важное реформаторское мероприятие предпочли отложить на будущее (когда закончится война), поскольку таможни были важным источником бюджетных поступлений, а жертвовать текущими доходами в пользу будущего экономического процветания Жером ни в коем случае не хотел.
Однако даже несмотря на сохранение всех возможных источников поборов, спасти государственный бюджет не удалось. Финансы разваливались под бременем военных расходов. Дефицит с каждым годом становился все больше и больше, а в 1813 г. его размер даже превысил размер всех поступлений в бюджет.
К несчастью для себя, западные немцы были чрезвычайно обязательным и исполнительным народом. Никакого саботажа в стране не намечалось, даже несмотря на то, что действия Жерома шли в разрез с мнением народа. Во всей империи (даже в самой Франции) трудно было найти регион, который лучше, чем Вестфалия, исполнял бы возложенные на него обязанности [307, с. 183-209].
Таким образом, время пребывания в Рейнском союзе не стало периодом расцвета для Вестфалии, да и для таких западногерманских государств, как Берг и Франкфурт (возможно, несколько успешнее проходили в наполеоновскую эпоху преобразования в таких государствах, как Баден, Вюртем-берг, Бавария, Нассау). В то же время, конечно, нельзя не отметить тот факт, что именно в этот период в фундамент будущего быстрого экономического развития немецких земель были заложены серьезные культурно-хозяйственные основания. Ориентация на свободу хозяйственной деятельности, на торговые связи с Францией и другими странами прочно вошла в менталитет западных немцев.
Поколение немецких бизнесменов, достигшее зрелости в рейнском регионе к 30-м гг., как правило, в юности проходило через французскую образовательную систему и училось французскому языку. Многие из них были даже рождены на свет французскими гражданами. Именно эти люди сыграли огромную роль в том быстром хозяйственном подъеме который к 30-м гг. начался в Германии. По словам одного

348
германского студента того времени, без иностранного участия, осуществлявшегося не только в форме экспорта капитала, но особенно в виде интеллектуального воздействия и передачи немцам практического опыта, Западная Германия едва ли смогла бы достигнуть значительного экономического развития [297, с. 370-371].
Еще важнее, думается, было укрепившееся в те годы различие в культурно-политической ориентации между рейнскими немцами и пруссаками. Первые были гораздо больше ориентированы на развитие демократических начал, что сыграло определяющую роль в том выборе между капитализмом и социализмом, который пришлось делать Западной Германии во второй половине 40-х гг. XX века.
Именно из южных рейнских земель происходил, в частности, германский либерализм, сыгравший впоследствии значительную роль в осуществлении экономической модернизации. Яркий пример этого — жизнь и деятельность одного из первых немецких либералов Карла фон Роттека, родившегося в 1775 г. во Фрайбурге (герцогство Баден). Будучи сыном немецкого профессора, по линии матери он принадлежал к французскому роду д'Ожеронов, прекрасно знал французские язык и культуру, преклонялся в юности перед Руссо, Лафайетом, Сиейсом. Роттек был продуктом эпохи Просвещения в не меньшей степени, чем многие «натуральные» французы, сыгравшие определяющую роль в истории французской модернизации. Известный историк Г. Трейчке даже назвал Роттека «французским немцем» (подробнее о Роттеке см.:[168]).
Если говорить в целом о преобразованиях в западной и южной частях Германии, то можно отметить, что «долгое время эти реформы находились как бы в тени прусских реформ, рассматривались историками либо как продукт иноземного господства, либо как сугубо рационалистические и просветительские мероприятия. Многие современные исследователи справедливо рассматривают оба типа реформ как равнозначные. Идеи национального воспитания и мобилизации сил народа, развития его инициативы и участия в общественной жизни, бывшие лейтмотивом прусских Ре-

349
форм, не нашли отклика в рейнских странах. Здесь в центре внимания были государство и его консолидация, тогда как национализм не играл особой роли. В проведении либеральных экономических преобразований Пруссия опередила другие германские земли, однако в рейнских государствах реформы оказались мощнее и последовательнее в преодолении сословных барьеров и введении революционного принципа равенства» [70, с. 112].
Тем не менее основное значение для будущего германского экономического развития имели реформы в Пруссии. В плане культурного заимствования там все обстояло сложнее, но все же французское влияние было определяющим. Достаточно сказать, что реформы в этой стране начались спустя всего лишь год после того, как наполеоновские войска торжественным маршем прошли по Берлину (27 октября 1806 г.), и спустя три месяца после унизительного для пруссаков Тильзитского мира (7 июля 1807 г.), в результате которого западные земли были отрезаны от державы Гогенцол-лернов в пользу передового в правовом смысле королевства Вестфалия, а восточные — в пользу Варшавского королевства.
Военные поражения заставляли задуматься о причинах слабости и приводили к выводу о необходимости осуществления преобразований. В своем меморандуме для прусского короля Фридриха Вильгельма III, подготовленном в тяжелейшем для страны 1807 г., князь Карл Август фон Гарденберг писал: «Ваше Величество, мы должны отныне делать именно то, что Франция делала ранее» [463, с. 33].
Прусские реформы — яркий пример модернизации, осуществленной согласно модели А. Тойнби «вызов-и-ответ» 488, с. 137-139]. Страна ощутила внешний удар, который Стал стимулом для внутренних преобразований, как един-ственного способа выжить в столь сложных обстоятельствах. В определенном смысле можно сказать вслед за Т. Ниппердеем: «В начале был Наполеон» (цит. по: [282, с. 112]), хотя, конечно, следует иметь в виду, что важные предпосылки для последующей модернизации складывались в Пруссии и раньше причем вне зависимости от действия внешнего фактора.

350
Во Франции последней четверти XVIII века вызов был отнюдь не столь силен, как в Пруссии, поэтому там реформаторский путь проведения преобразований застопорился. Чисто внешне держава Людовика XVI преуспевала и даже сумела одержать косвенным образом военную победу над своим основным соперником — Англией через поддержку успешно освободившихся от англичан североамериканских колоний. Лишь наиболее продвинутая часть французского общества ощущала серьезность вызова, брошенного ему через Ла-Манш. Но сил реформаторов было недостаточно для того, чтобы предотвратить движение вперед революционными методами.
В Пруссии начала XIX века не почувствовать вызов было невозможно. Разрушать складывавшуюся веками феодальную систему хотелось не столь уж многим, но слишком силен был шок, полученный в результате поражения. На этой почве использование прогрессивных идей передовой части общества представлялось наиболее подходящим инструментом для сохранения державы. Поэтому прусские реформаторы имели гораздо лучшие возможности для осуществления преобразований, чем те, которые были у Тюрго за четверть века ранее.
Еще одним вызовом эпохи для германских государств, как и для Франции, было развитие английской экономики. Немцы стремились изучать опыт англичан и перенимать (а порой и воровать) их технологии.
Готфрид Брегельман — владелец первой бумагопрядильной фабрики на немецкой земле, стремясь усовершенствовать ее техническое оснащение, отправился в начале XIX века в Англию и делал там тайком чертежи новых станков. Затем он вывез эти чертежи на родину вместе с наиболее сложными деталями, которые пришлось просто украсть. Вскоре его фабрика была оснащена не хуже английских.
Или вот еще пара примеров. Фридрих Харкорт в 1819 г. завербовал лучших британских металлургов, которые, приехав в Германию, подготовили целое поколение немецких мастеров. Эберхард Хеш в 1823 г. отправился в Шеффилд изучать технику пудлингования. С трудом сбежав от англичан, после того как те заподозрили его в промышленном шпиона-

351
же, Хеш затем открыл на родине свой завод, ставший вскоре одним из крупнейших металлургических концернов Германии [142, с. 74-75].
И подобные случаи были далеко не единичными. Как писала одна кельнская газета, «англичане первыми начали строить в Германии железные дороги, проводить газ, трамвайные пути. Они привлекли ресурсы британского капитала и были пионерами германского материального развития» [324, с. 76].
Заимствование политической культуры из Франции и хозяйственной культуры из Англии, а также из Бельгии лежало в основе германской модернизации (многочисленные примеры влияния англичан и бельгийцев на развитие немецкого бизнеса (см. также: [377, с. 53]). Впоследствии Германия сама стала тем центром, через который модернизация шла за рубеж — прежде всего, в Австро-Венгрию и Россию.
Способствовала эффективному проведению реформ и специфически прусская система взаимоотношений аристократии и государства. В отличие от Франции, где чиновничий аппарат изрядно потеснил старое дворянство, а оно, со своей стороны, щеголяло оппозиционностью, в Пруссии, как отмечалось выше, и гражданский аппарат, и офицерский корпус преимущественно формировались из аристократов. Прусские помещики — юнкеры оставались в полном смысле этого слова важнейшей опорой монархии. Они выполняли сразу двойную государственную функцию. Юнкеры были одновременно и командирами в воинских формированиях, и местной властью в своих деревнях. Иначе говоря, прусский крестьянин, как одетый в «солдатскую шинель», так и не одетый в нее, находился под постоянной опекой юнкера. «Результатом подобного положения дел,— отмечает X. Шисслер,— стало формирование в стране уникального коллективного юнкерского менталитета, характеризующегося очень тесной связью с властными структурами на всех уровнях социальной, военной и политической жизни страны» [494, с. 28](1).

(1). Несколько забегая вперед, можно отметить, что уникальное положение юнкеров, их чрезвычайная сплоченность и укорененность во властных структурах обеспечивали политическую победу данного сословия не только в начале
XIX столетия, когда они готовы были поддержать реформы, но и впоследствии, когда позиция монарха, высшей бюрократии и самих юнкеров коренным образом изменилась. Юнкеры начали реформы, юнкеры добились того, что эти реформы были проведены преимущественно в их интересах, юнкеры обеспечили либеральную систему внешней торговли, и юнкеры же полностью свернули нестойкий германский либерализм, как только он перестал удовлетворять их интересам.
Во Франции в эпоху модернизации уже не было подобного доминирования одного сословия, поэтому страна быстро раскололась на противоборствующие лагеря. Для обеспечения единства и урегулирования противоречий понадобилось в конечном счете включать демократические процедуры. В Германии с ее авторитарным единством демократическая процедура долгое время была не только не нужна, но и невозможна. По-настоящему общество раскололось только с возникновением сильного рабочего класса и социал-демократической партии. Тогда-то и начались политические кризисы, которые в итоге привели к революции и к установлению тоталитарного гитлеровского режима.

352
Таким образом, в Пруссии сливки общества служили королю (может быть, точнее сказать — короне), а не фрондировали. Причем дисциплина на службе была чрезвычайно высокой. До тех пор пока король поддерживал реформаторов, они вполне могли бросать вызов старым сословным привилегиям [498, с. 41-42].
Возможности прусского короля хорошо демонстрирует несколько курьезный, но в то же время весьма характерный пример из жизни Фридриха Великого. Однажды в гвардейских полках несколько солдат решили вытребовать себе силой определенные льготы. Для этого они отправились прямо в резиденцию короля — Сан-Суси. Фридрих еще издали увидел их и по громкому разговору и жестам тотчас догадался, в чем состояли их намерения. Он быстро поднял шпагу, надвинул шляпу на глаза и пошел к ним навстречу. Несколько

353
солдат отделились от толпы, и один из них, дерзко выступив вперед, хотел начать речь. Но прежде, чем он произнес слово, король закричал: «Стой! Равняйся!» Вся рота выстроилась в полном порядке. Фридрих продолжал командовать: «Смирно! Налево кругом! Марш!» — и солдаты без всяких разговоров исполнили его приказания, а затем спокойно вышли из Сан-Суси, радуясь, что так дешево отделались [91, с. 225].
Примерно в такой же форме через полстолетия осуществлялись и прусские экономические реформы. Вся аристократия брала под козырек и шла исполнять приказ короля: «Смирно! Направо кругом! Реформироваться!»
Более того, как отмечают некоторые исследователи (см., напр.: [282, с. 121]), в XVIII столетии (примерно со времени Фридриха Великого) немецкая бюрократия вообще перестала считать, что находится на службе у индивидуального правителя, и обратила свою лояльность на деперсонализированное, абстрактное государство — институциональный и рационализированный организм, существующий для поддержания закона и порядка. В этом смысле вообще трудно говорить о возможности какого-либо противодействия со стороны аппарата тем преобразованиям, которые осуществляются в Германии сверху. Данный феномен в значительной мере объясняет как успех прусских реформ первой половины XIX века, так и ту легкость, с которой впоследствии были осуществлены преобразования реакционного типа.
Можно по-разному оценивать причины этой феноменальной прусской лояльности к власти. Порой говорят о том, что это свойство немецкого духа порой дают конкретные исторические объяснения. Так, например, один из крупнейших в мире германистов Гордон Крейг полагает, что уважение к государству стало следствием междоусобной Тридцатилетней войны (1618-1648 гг.), в ходе которой Германия понесла столь страшные человеческие потери, что с тех пор «люди, охваченные атавистическим страхом перед вероятным последствием любого распада существующих социальных отношении, ничтоже сумняшеся принимали непомерные требования князей; со временем такое принятие стало как бы нормой и приобрело силу традиции» [104, с. 19].

354
Следует заметить, что при всех обстоятельствах немецкое общество действительно не травило своих государственных деятелей (даже самых нестандартных) так, как это делало, скажем, общество французское (1). И лидеры общественного мнения не провоцировали народ на смуты. Даже отношение германских либералов к режиму было менее враждебным, чем где-либо в Европе. А уж что касается такой специфической оппозиционной группы, как якобинцы, сыгравшей решающую роль при переходе французской революции в деструктивную стадию, то «они были ничтожным меньшинством в среде франкофилов, которые сами по себе составляли явное меньшинство немецкого общества» [282, с. 122, 124](2).

(1). Может быть, единственным исключением из этого общего германского правила является судьба генерала Лео фон Каприви, но эта история уже относится к самому концу XIX века.
(2). В литературе высказывается также мнение, что в Пруссии для всех представителей буржуазии была открыта возможность бюрократической карьеры, что делало ее менее революционно настроенной в сравнении с буржуазией французской, ощущавшей дискриминацию со стороны монархии. В этом смысле связь между государством и буржуазией, исполнявшей важную государственную функцию, была в Пруссии настолько прочной, насколько только это возможно [496, с. 66-68].Действительно, представители прусской буржуазии могли через систему экзаменов изменить свой статус и проникнуть в состав прусской бюрократии. И они пользовались подобной возможностью, особенно в эпоху Фридриха П. когда монархия ощущала значительную потребность в квалифицированных кадрах. Тем не менее стоит все же отметить, что Фридрих, придерживавшийся мнения о том, что каждое сословие имеет свои отличительные особенности, не слишком жаловал бюргеров в качестве чиновников или офицеров, полагая, что им не свойственны дворянские представления о чести, верности, преданности короне и т.д. Король предпочитал видеть бюргеров в качестве промышленников и торговцами.

355
Еще одним важным фактором успеха реформ было состояние прусского сельского хозяйства, которое начало трансформироваться еще до начала осуществления прусских реформ как таковых. Связано это было с началом индустриализации в Англии, сопровождавшейся серьезной структурной перестройкой, повышением роли промышленности и снижением значения сельского хозяйства (особенно производства зерна). Соответственно богатый английский рынок должен был искать поставщиков импортной сельхозпродукции, которые могли бы с лихвой возместить те потери, что были понесены местным земледелием. Наиболее подходящим поставщиком оказались крупные юнкерские хозяйства, сосредоточенные преимущественно в восточной части Пруссии.
Для юнкеров открылись феноменальные возможности, и они не замедлили ими воспользоваться. В 1777-1784 гг. число кораблей с зерном, отправляющихся из кенигсбергской гавани, возросло почти в три раза. К 1805 г. Пруссия закрывала половину всей потребности Англии в импортном зерне. «Крупные производители сельхозпродукции из восточных провинций,— отмечал М. Грей,— расширили свой выпуск в ответ на новые рыночные требования со стороны трансформирующейся английской экономики» [365, с. 26].
Однако развитие экспортного производства объективно столкнулось с двумя трудностями. Юнкерам не хватало земли и капитала.

(1).Вместе с тем, как отмечалось в предыдущей главе, и во Франции для разбогатевшей буржуазии не было непреодолимых преград при желании вступить в разряд бюрократии. Там важные административные должности неплохо покупались. Наверное, преданность прусской буржуазии своему королю была важным фактором укрепления стабильности государства, но переоценивать значение данного фактора и подавать его в качестве отличительного момента в сравнении с французской практикой мы все же не стали бы. В данном смысле особое положение юнкерства и его роль в развитии прусской государственности являются значительно более характерной особенностью.

356
Что касается земли, то ее потенциальные резервы имелись, поскольку крупные юнкерские хозяйства были окружены уделами, находившимися в пользовании крестьян, часто почти разорившихся и наверняка в большинстве случаев неспособных использовать прогрессивные агротехнические методы. Но прирезка этих земель была ограничена эдиктом Фридриха Великого. В результате в Пруссии сложилась система взаимной зависимости. Крестьянин страдал от эксплуатации помещика и не мог развернуться в своем хозяйстве на широкую ногу, но и юнкер страдал из-за того, что чахлые мелкие хозяйства окружали его со всех сторон, не давая воспользоваться землей, которую он считал своей.
Капитал, необходимый для проведения агротехнических усовершенствований в сельском хозяйстве, теоретически можно было привлечь из города. Однако этому препятствовала правовая система, согласно которой городской простолюдин не имел права владеть землей. Таким образом, ипотека как наиболее эффективная форма кредитования сельского хозяйства оказывалась невозможна. Купцу или банкиру не было смысла кредитовать юнкера, поскольку он не мог взять его земли в залог и воспользоваться ими в случае банкротства заемщика.
Отток прусского зерна на экспорт при том, что возможности расширения сельскохозяйственного производства были ограничены, привел к появлению серьезной инфляции. С 1750 по 1800 г. цены на многие потребительские товары в Германии выросли на 50-100% [365, с. 27]. При этом доходы горожан существенно вырасти не могли, поскольку они не принимали участия в экспортной экспансии. В результате несельскохозяйственное население сильно пострадало от того, что старые юридические нормы не вписывались в новые экономические реалии.
Таким образом, в Пруссии и юнкеры, осваивавшие передовые методы хозяйствования, и горожане, стремившиеся к сотрудничеству с ними, были объективно заинтересованы в преобразованиях. В предреволюционной Франции подобной поддержки у либеральных реформаторов не имелось, что существенно ослабляло их позиции.

БУРЯ И НАТИСК

Главным пропагандистом движения, направленного на развитие крупного аграрного производства, стал Альберт Тэр — ученый, заложивший основы научной организации сельского хозяйства. Он окончил кузницу реформаторских кадров — Гет-тингенский университет, серьезно изучил английский аграрный опыт. Тэр доказывал, что по-настоящему эффективны именно крупные аристократические хозяйства («gentlemen farmers») и так будет до тех пор, пока образ жизни небольшой крестьянской семьи определяется в германском обществе неким романтическим идеалом, подрывающим стимулы к капиталистической организации сельскохозяйственного производства.
Воззрения Тэра оказали значительное воздействие на преобразования, осуществлявшиеся в Пруссии. В частности, в 1807 г. он консультировал реформаторское правительство Штейна.
У истоков преобразований, осуществленных в Пруссии, стояли два человека — барон Фридрих Карл фом унд цум Штейн и князь Карл Август фон Гарденберг. Оба они были выходцами из западных немецких земель — Штейн из Нас-сау, Гарденберг из Ганновера, оба окончили Геттингенский университет и оба перешли со временем на прусскую службу. Кстати, определяющее воздействие выходцев из наиболее культурных западных земель в целом было характерно для "Русских реформ первой половины XIX века.
«Штейн — один из немногих политических героев прошлого,— отмечал М. Грей,— которым немцы гордятся без всякого стеснения. Его обычно не затрагивает критика, кото-Рой подвержены такие фигуры, как Фридрих Великий, Бисмарк и Вильгельм II, с именами которых часто связывают "Русскую традицию авторитаризма и милитаризма, являющуюся частью немецкого прошлого. Напротив, эра Штейна для

358
многих символизирует политическую свободу, эгалитаризм, самоуправление и социальный прогресс» [365, с. 3].
На самом деле реформы Штейна и Гарденберга, предоставив некоторые возможности самоуправления на местах, ни политической свободы, ни эгалитаризма Пруссии в целом не дали. Напротив, они проводились в условиях абсолютизма и способствовали росту экономического неравенства, причем учитывая, насколько антикрестьянский характер носила земельная реформа, можно сказать, что, скорее всего, при демократическом правлении преобразования вообще пошли бы по другому пути. Но при этом следует, надо признать, что как хозяйственный, так и социальный прогресс несомненно имели место. И в этом состоит основное значение преобразований.
Штейн и Гарденберг, родившиеся соответственно в 1757 и 1750 г., принадлежали к поколению, которое следовало за поколением Тюрго. Они имели возможность изучить практическую деятельность французского реформатора и его научные труды. Исследователи высказывают мнение, что Штейн мог даже рассматривать Тюрго в качестве своего учителя на раннем этапе административной деятельности [497, с. 114]. Но самое главное — прусские реформаторы читали труд властителя дум той эпохи Адама Смита «Богатство народов». Сохранился даже принадлежавший Штейну изрядно потрепанный экземпляр этой книги, обильно испещренный пометками владельца [365, с. 57].
Будущие немецкие реформаторы вырабатывали свое мировоззрение практически одновременно с французами, испытавшими шок от плодов собственной революции. Так, например, Гарденберг еще в 1794 г. сформировал свою политиче-

359
скую идеологию, которая очень сильно корреспондирует с мышлением Наполеона. Князь желал создать возможность карьеры для талантливых людей, равномерно распределить налоговое бремя, обеспечить безопасность собственности и защиту прав личности, а также достичь сочетания свободы с религиозностью и гражданским порядком [463, с. 33]. Причем все эти изменения должны были быть достигнуты без всяких революций,
т.е. путем постепенных преобразований, идущих исключительно сверху [365, с. 141].
Впрочем, судьба западного соседа не слишком привлекала немцев. К моменту начала прусских реформ уже вполне отчетливо выявились первые успехи промышленной революции в Англии (так, в частности, Штейн имел возможность лично изучить опыт современных английских предприятий и политических структур во время своей поездки в 1789 г.) и многочисленные проблемы революционной Франции. Поэтому реформаторы ориентировались прежде всего на британские идеи и институты, стремясь обеспечить своей стране постепенность перехода к новому обществу, на чем особенно настаивал Гарденберг, и в то же время мобилизовать моральный дух масс для возрождения немецкой нации, что было желательно Штейн [463, с. 37].
Ключевую роль в немецкой англомании того времени играл Геттингенский университет, ориентированный на британскую культуру и дававший знания в области истории Англии на том же уровне, какой поддерживался в самих британских университетах. В частности, Штейн отмечал в своей автобиографии, что в Геттингене по желанию родителей он изучал юриспруденцию, но в то же время знакомился с английской

360
историей, статистикой, политэкономией, политикой [497, с.21].
Штейн и Гарденберг не были столь одиноки в своих воззрениях, как Тюрго, у которого оставались только двое верных соратников — Дюпон де Немур и Кондорсе. В Германии начала XIX века либеральные идеи были широко распространены.
Имелось уже несколько переводов книги Смита. Более того, в ряде университетов (прежде всего в Геттингенском и Кенигсбергском) читались курсы, основанные на теории Смита, и предлагавшие ее интерпретацию применительно к условиям Германии. Из этих университетов вышла целая плеяда будущих сотрудников реформаторских министерств. Штаге-ман, Алтенштейн, Зак, Нибур (будущий известный историк) и другие администраторы, самому младшему из которых в 1807 г. было 31, а самому старшему — 43 года, могут считаться своеобразной прусской группой младореформаторов [365, с. 32, 56]. Особо следует выделить выходца из Кенигсберга Теодора фон Шёна (род. в 1778 г.) — наиболее образованного немецкого экономиста либеральной школы, отец которого дружил с самим Иммануилом Кантом и воспитывал сына по системе, предложенной великим философом.
Особую силу либеральным идеям в Германии придавало то, что немецкая бюрократия эпохи реформ преследовала не только (и даже не столько) узкохозяйственные цели, сколько стремилась обеспечить переустройство всего государства. Мощь, исходившая от революционной Франции, проявившей единство и самоотверженность в борьбе за свои идеалы, вызывала зависть и желание подражать западному соседу. А потому национально-патриотические задачи вдохновляли немцев на великую борьбу, сакрализировали ее. Ведь одно дело — экономические преобразования, осуществленные ради того, чтобы часть общества могла глубже окунуться в атмосферу корысти и стяжательства, но совсем другое — преобразования, ставящие во главу угла величие нации, а уже попутно (лишь ради обеспечения этого величия) осуществляющие некий комплекс хозяйственных реформ.

361
Надо заметить, что немецким реформаторам вообще был чужд традиционно существовавший в рядах бюрократии дух заботы о личных интересах (хотя, наверное, в определенной степени он сохранился у Гарденберга). Великие идеи захватывали их целиком. Если в XVII веке никто в Германии не стремился к тому, чтобы создать некое принципиально новое государство (все стремились лишь к расширению сферы своего личного влияния), то теперь положение дел коренным образом изменилось.
«Старые немецкие бюрократы,— отмечал Ф. Мейни-к6)— управляли страной как бы глядя на нее со стороны. Новые реформаторы, напротив, желали овладеть государством и влить в него свою кровь... Задача усовершенствования государства стала их личной целью, а отнюдь не одной лишь должностной обязанностью. Наиболее страстным стремлением человека того времени было стремление создать базу для формирования немецкого государства и немецкой нации» [442, с. 45-46].
Интересную параллель между прусским реформаторским и французским революционным духом прослеживает X. Шуль-це. Реформаторский порыв во многом исходил из желания не допустить у себя тех эксцессов, которые имели место во Франции. Исходя из этого можно, казалось бы, предположить, что процессы, происходившие в Пруссии, были гораздо более приземленными, нежели те французские движения интеллектуалов и широких народных масс, основной задачей которых стало преображение мира, для чего следовало принести на штыках своих армий идеи Свободы, Равенства и Братства в соседние государства.
Однако на самом деле дух эпохи Просвещения не мог не сказаться на деятельности прусских реформаторов. Они тоже были революционерами, но понимали революцию по-своему. Их задачей стало создание нового образцового государства, Но не посредством революции как таковой, а за счет комплекса правовых действий. Прусская бюрократия рассматривалась, в частности Гарденбергом, как создательница «орудия, предназначенного для формирования мирового правительства с целью обучения человеческой расы». Подобное заявление,

362
сделанное князем в конеце эры реформ, вполне сопоставимо, по оценке X. Шульце, с той уверенностью в мировом значении своих планов, которую демонстрировали Робеспьер и Наполеон [496, с. 72].
Специфический язык, героический пафос, явный утопизм и оптимистическая уверенность в своих возможностях — все это черты своеобразной революционности прусских реформаторов. Они тоже несли миру свободу (а в какой-то степени, если исходить из взглядов Штейна, и своеобразно модифицированные идеи равенства и братства). Но свобода эта не содержала в себе идею свободы политической, как было записано в Американской и Французской конституциях. Речь шла только о так называемой гражданской свободе. Она не предоставляла человеку права на участие в жизни государства, но, скорее, предоставляла ему возможность быть относительно независимым от этого самого государства, находясь внутри него. Это — реализация идей не Жан-Жака Руссо, но Адама Смита, который был настолько популярен в университетах, что мог даже рассматриваться в качестве своеобразного «дедушки реформ» [496, с. 70].
Таким образом, для реализации английских либеральных экономических идей в Германии имелась хорошая почва. И все же, несмотря на их широкое распространение, ситуация в области реформ больше походила на французскую. «Когда Штейн был призван к реальной власти,— отмечал X. Хол-борн,— он оказался в положении, сравнимом с тем, в каком находился Тюрго, и не только потому, что проводил реформы сверху, но также потому, что пытался реформировать государство, которое пребывало в состоянии абсолютизма, неизвестного в Англии» [379, с. 397]. Автоматически пересадить английские институты на прусскую почву было невозможно.
Вот тут-то оказалось, что прусские реформы напоминают собой двуликого Януса, глядящего одновременно и в будущее, и в прошлое. Революционный по своему духу порыв реа-лизовывался методами, вполне традиционными для абсолютистской монархии. «Централизация и рационализация государственной власти, отделение сословий от политики в целях

363
сохранения монархического главенства в государстве, расширение государственной монополии на власть в социальной и культурной сферах, а также в области построения взаимоотношений с регионами, независимая от какого бы то ни было контроля со стороны общества бюрократия, отвечающая лишь перед государством и перед монархом — все это восходило к типичной абсолютистской программе и имело длительную историю в Бранденбурге и Пруссии» [496, с. 72].
Революционный по своей сути миф, лежащий в основе прусских реформ, под давлением реальной действительности удивительным образом трансформировался и принял форму не только не революционную, но скорее традиционалистскую. Предлагаемая обществу модель обустройства самым непосредственным образом корреспондировала с духом сказок братьев Гримм, с народными песнями Арнима и Брентано, в которых люди живут свободно и счастливо в монархии, управляемой умным и справедливым королем.
Трудно сказать, была ли эта идиллическая модель, предлагаемая Берлином, более привлекательной, чем кровавая баня, устроенная с самыми благими намерениями по инициативе Парижа. Но одно можно заметить с уверенностью: в стратегическом плане она была ничуть не более реалистичной. Вне зависимости от того, где находятся истоки сказки —" в выдуманном прошлом или в нафантазированном будущем — сказка все же остается сказкой. «В сухом остатке,— отмечает X. Шульце,— вышло бюрократическое, авторитарное государство-учитель, которое с помощью своих гражданских служащих оторвалось от имевшихся у него либеральных истоков и поставило общество под удар своих собственных интересов» [496, с. 75].
Но это уже, так сказать, характеристика того стратегического просчета, который вытекал не столько из самой программы реформ, сколько из морального духа, реформы порождающего. Что же касается реализации тактических задач, то с ними прусские реформаторы справились, на наш взгляд, гораздо более успешно, нежели французские революционеры. Не сумев сказку сделать былью, они, тем не менее, умели без лишних эксцессов сделать былью конкретный

364
комплекс преобразований, необходимых для обустройства хозяйственной сферы.
Жесткому и решительному Штейну — опытному администратору, дослужившимуся до поста обер-президента провинции Вест-фалия — первому довелось начать реформы, заняв пост неформального главы правительства Пруссии (формально все правительство замыкалось на короля, а Штейн был лишь министром финансов и внутренних дел). Однако пробыл он на данном посту всего чуть больше года. Штейн имел неосторожность написать нелояльное по отношению к Наполеону письмо, которое попало в руки французов и было опубликовано в газете. Первый министр оказался смещен со своего поста и вынужден был под угрозой ареста эмигрировать.
После опалы Штейна его сменил на главном государственном посту (правда, не сразу) мягкий и гибкий Гарденберг, который возглавлял прусскую администрацию целых 12 лет, вплоть до самой своей смерти. За это время начатый Штейном процесс реформ стал необратимым. Кроме того, именно Гарденберг создал эффективно работающую прусскую администрацию. «Если он и уступал часто давлению интересов и традиций,— отмечают историки,— все-таки приходится сказать, что современная Пруссия именно от него ведет свое начало» [61, с. 104].
Оба реформатора оказывали воздействие на нерешительного и ограниченного Фридриха Вильгельма III, склоняя его к постепенным изменениям хозяйственного строя. А это, бесспорно, было нелегко. Король обладал менталитетом, существенно отличающимся от того, который характеризовал большинство реформаторов.

365
Ценности национального государства не вытесняли из его знания старые, традиционные династические ценности. Он на своей голове корону Фридриха Великого и разделял политические взгляды этого самого знаменитого прусского короля, но, как заметил Ф. Мейнике, «Фридрих Вильгельм III не обладал главным из того, что требовалось для государственного руководителя в соответствии с концепцией Фридиха ]] — волей к власти. Он стремился лишь к тому, чтобы сохранять, а не к тому, чтобы завоевывать новое. Государство представляло для него не более чем наследственное владение, которым требовалось управлять с чувством ответственности. В условиях наполеоновских войн ответственность, в понимании короля, предполагала лишь необходимость героически сражаться с врагом. В конечном счете задача политического самовыживания заставила его пойти на осуществление реформ, но он понимал их значительно более узко, нежели реформаторы. Главным для него было выживание династии, тогда как для реформаторов это представляло собой лишь частную задачу.
Эти люди воспаряли над государством. Они не были своими корнями привязаны именно к Пруссии и к данной династии, а, следовательно, их мышление не было столь уж специфически прусским и династическим... И все же между подходом короля и позицией реформаторов имелась важная точка соприкосновения. Король, так же как и реформаторы, признавал недостатки традиционной прусской администрации... Другое дело, что он отклонял дополнительные реформы. Особенно если они еще и не принимались консерваторами... Ьсли, несмотря на некоторую свою ограниченность, Фридрих Вильгельм III внушал своим соратникам не только уважение, 0 еще и любовь, то лишь благодаря своим чисто человеческим качествам» [442, с. 47-49].
Совсем иным человеком была супруга монарха, сыгравшая пожалуй, очень важную роль в реформах. Происходившая из мекленбургского дома, она по своему менталитету оставалась, скорее, германской принцессой, нежели прусской

366
королевой, и думала не только о династии, но о Германии и о немецком народе в целом. Поэтому Штейн мог пользоваться при осуществлении своей деятельности поддержкой умной и энергичной королевы Луизы, которая, к несчастью для страны, скончалась в возрасте всего лишь 34 лет, через полтора года после отставки реформатора, успев, правда, настоять на замене очередного «промежуточного» канцлера и открыть тем самым дорогу Гарденбергу.
Гарденберг оказывал на формирование мышления королевы огромное стимулирующее воздействие,— наверное, большее, чем на мышление ее супруга. Луиза постепенно приходила к выводу о том, что стране нужно не просто сохранение династии, но коренное преобразование всего жизнеустройства. Несмотря на то что Наполеон был ее врагом, королева оказалась способна прийти к следующему, весьма самокритичному выводу: «Необходимо установить новый порядок вещей, поскольку старый уже доказал свою бесполезность... Наполеон был много умнее нас, много дальновиднее... Даже если мы разобьем его в битве, изменения должны происходить непременно» [539, с. 180].
И тем не менее, при всем значении роли королевы, на переднем краю реформ находились Штейн и Гарденберг. Трудно найти двух столь несхожих людей, как они.
Штейн фанатично верил в свое дело, пренебрегал опасностями, доверял людям и стремился видеть в них все самое лучшее. Он ставил себе определенную задачу и не сворачивал в сторону до тех пор, пока не добивался ее решения, используя ради этого все находящиеся в его распоряжении рычаги власти. Впрочем, достоинства Штейна оборачивались порой его недостатками. В своих ошибках он упорствовал и становился тем самым даже опасен для нормального хода реформ.
Деятельность Штейна в значительной мере определялась его лютеранским мировоззрением. Развитие человеческой личности означало для него развитие способности к выполнению долга. Поэтому свою государственную службу Реформатор рассматривал не просто как право сделать успешную карьеру, но как обязанность, возложенную на него

367
свыше. В значительной степени именно этим можно объяснить ту самоотверженность и энергию, с какими он шел к поставленной цели. Этим же можно объяснить и его стремление к тому, чтобы максимально возложить как права, так и ответственность за все сделанное на отдельных министров. Стремление к расширению прав правительства даже способствовало обострению отношений Штейна с монархом и было, очевидно, одним из скрытых факторов его слишком быстрой отставки [379, с. 397-398].
Отвергая прусский бюрократический абсолютизм и опираясь на представления о ценности отдельной личности, Штейн все же не мог превратиться в законченного индивидуалиста, характерного, скажем, для британской традиции. В этом смысле он оставался, пожалуй, более адекватным своей эпохе, чем некоторые глубокие мыслители того времени — такие, например, как Фихте или Гумбольдт. «Говоря о государстве,— отмечал Ф. Мейнике,— Штейн держал в уме коллективизм древних свободных германских воинов. И старое государство он критиковал не за подавление личности, а за выхолащивание духа общинности. Он подчеркивал, что его реформы направлены на возрождение духа отечества, независимости и национальной чести» [442, с. 50].
Со всей своей горячностью, нетерпеливостью и даже нетерпимостью Штейн на удивление органично вписывался в духовную обстановку эпохи. Его бескомпромиссная борьба с бюрократическим абсолютизмом стала частью того великого сражения против обыденности и механистичности жизни, которое было дано немецкими поэтами направления «Бури и натиска». Пожалуй, не слишком преувеличивая можно сказать, что атмосфера реформ Штейна — это атмосфера шиллеровских «Разбойников», сражающихся за справедливость — против предательства, за любовь — против ненависти, за общность и единение — против корысти и зависти. Эмоциональность восприятия окружающей действительности могла быть в те годы свойственна не только поэтам. Штейн реформиро-вал общество так, будто слагал стихи.
Но при всем этом он не был по-настоящему глубокой и разносторонней личностью, как, скажем, Гёте. Штейн оказался

368
полностью сконцентрирован на административной работе связи с чем Шён даже писал об отсутствии широты в знаниях министра. Характерно, что единственным его комментарием по прочтении «Фауста» Гёте было: «Эту книгу неприлично держать у себя в гостиной» [497, с. 25]. Впрочем, важные для него вещи — например, английскую политическую историю — Штейн знал блестяще.
Гарденберг, ставший в отличие от Штейна государственным канцлером — главой правительства, а не просто министром, напротив, был чрезвычайно разносторонним человеком. Любезный и жизнерадостный, типичный кавалер XVIII столетия, он никогда полностью не отдавался какой-нибудь одной идее, легко учился и переучивался. Но при этом канцлер был более тесно связан со специфически прусскими интересами, в частности с интересами династии, чем Штейн.
У Гарденберга любой политический опыт шел в дело. Он творил политику из всех составляющих, которые только имелись у него под рукой. В своих действиях он, казалось бы, сочетал несочетаемое. И административный опыт деспотизма XVIII столетия, и достижения французской революции, и сильные стороны наполеоновской политики Гарденберг адаптировал для нужд прусского государства. И что удивительно, вся эта адская смесь у него работала. «Демократические принципы в монархическом правлении»,— так охарактеризовал политический стиль Гарденберга X. Хол-борн[379, с.413].
И действительно, канцлер обеспечивал демократизацию лишь в той мере, в какой это было возможно без потери контроля за ситуацией. В отличие от ведущих деятелей французской революции, использовавших демократические формы для прикрытия своей диктаторской политики, Гарденберг использовал авторитарные формы для того, чтобы дать обществу больше свободы. Наверное, многие реформаторы XIX и XX веков могут считать князя Гарденберга своим предшественником.
Хотя Гарденберг и имел определенные принципы, но считал, что добиваться их реализации можно лишь в ходе сложного политического процесса, требующего маневрирования

369
временных отступлений. Власть для него имела все же самостоятельную ценность, вне зависимости от того, какова ее природа и для какой цели она используется. Как откровенно заметил в свое время один из прусских реформаторов — Бар-ольд Георг Нибур, близко знавший Гарденберга, «если того выставить через дверь, он на следующий же день пролезет через окно» (цит. по: [442, с. 53]).
ф. Мейнике даже пришел к следующему неутешительному для репутации князя в глазах потомков выводу: «Гарденберг в отличие от Штейна всегда чувствовал себя хорошо: и министром при старом прусском режиме, и государственным деятелем эпохи реформ, и в 1819 г., когда он способствовал возврату реакции в Пруссии» [442, с. 52].
И все же думается, что кажущаяся порой излишней гибкость Гарденберга играла огромную роль, прежде всего для прусских реформ, а лишь во вторую очередь — для него самого. Ведь как бы ни любил он власть со всеми ее атрибутами, надо признать, что использовал князь ее в первую очередь для осуществления комплекса экономических преобразований, столь необходимых стране. Как отмечал X. Холборн, «политика для него была искусством возможного, но в рамках этих ограничений он желал не только для самого себя, но и для других сделать жизнь максимально приятной» [379, с. 413]. Не исключено, что в этой его склонности приносить пользу постольку, поскольку это возможно, сказалось влияние утилитаризма Джереми Бентама, одного из широко известных английских современников Гарденберга.
И еще в одном важном аспекте он принципиальным образом отличался от Штейна. Гарденберг был, наверное, наиболее космополитично настроенным человеком среди прусских реформаторов. Он никогда не понимал фанатизма Штейна, его безграничного патриотизма, его ненависти к Наполеону. Фактически можно сказать, что Гарденберг поддержал отавку первого реформатора. Он считал всякую прямолинейность чрезвычайно вредной для дела преобразований. Под конец своей политической деятельности Гарденберг даже собрался как-то отдать Штейна под следствие [80, с. 67].

370
Для сравнения заметим, что Штейн, напротив, оказал после отставки поддержку своему преемнику, хотя эта поддержка отнюдь не свидетельствовала о его теплых чувствах к князю. Напротив, Гарденберг в личностном плане был глубоко ему чужд. «Это помесь козла и лисы»,— заметил как-то первый великий немецкий реформатор, характеризуя реформатора второго [539, с. 142]. А услышав о смерти Гарденбер-га, переживший на девять лет своего политического преемника Штейн поспешил (правда, в частном письме) поздравить «прусскую монархию с этим счастливым событием» [496 с. 66](1).
Штейн был прям и откровенен, но Гарденберг был гораздо более прагматичен. Весьма характерно, например, что он абсолютно не принимал присущего Штейну антисемитизма, но отнюдь не по принципиальным соображениям, а потому, что антисемитизм был непрактичен и неполитичен: ведь у евреев можно было одолжить деньги, столь необходимые Пруссии для выплаты репараций Наполеону [471, с. 173-174].
Тем более не принимал Гарденберг той жесткости, с которой поначалу Штейн нацелился на проведение аграрной реформы. Юнкерам не слишком нравились намерения Штейна, что, может быть, до некоторой степени сыграло свою роль в слишком быстрой отставке первого реформатора. Гарденберг уже не имел намерений ссориться с юнкерами и скорректировал реформу соответствующим образом [379, с. 407].

(1). Сложность взаимоотношений крупных реформаторов — явление весьма распространенное в истории. В нашей стране к числу таких «друзей-недругов» можно отнести Витте со Столыпиным и Явлинского с Гайдаром. К сожалению, в российской практике конца XX столетия плохие личные отношения реформаторов накладывали существенный отпечаток и на осуществляемые ими политические действия Явлинский не только критически отзывался о Гайдаре, но фактически очень часто уклонялся от поддержки тех преобразований, которые, скорее всего, были бы ему близки стой он сам лично у кормила власти.

371
Штейн и Гарденберг воплощали собой два классических типа реформатора, впоследствии постоянно встречавшихся в истории. Один — решительный борец, прорубающий дорогу новому, делающий это новое необратимым. Другой — тонкий политик, закрепляющий все достигнутое, добивающийся того, что результаты реформ становятся привычными и приемлемыми для широких слоев населения. Они были как «злой» и «добрый» следователи: один пугает «подозреваемого» всякими ужасами, другой же идет на некоторые уступки и в результате убеждает в том, что все предлагаемое не столь уж страшно.