Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 2. ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

ЕСТЬ ЧТО ТЕРЯТЬ, КРОМЕ СВОИХ ЦЕПЕЙ

А в это время во Франции шла уже совершенно иная жизнь. Новые политические катаклизмы, включая парижскую коммуну, не смогли оказать негативного воздействия на

316
экономику. Франция получила наконец то, к чему она ц около столетия. Процесс модернизации хозяйственной системы был в основном завершен.
Помимо того что к этому времени Франция получила в элементы самовоспроизводящейся рыночной экономики способной развиваться независимо от опеки государственной бюрократии, страна впервые за много десятилетий обрела еще и политическую стабильность. Больше не было революций, хотя многие, привыкнув к этой своеобразной французской традиции, долго ждали очередных баррикад.
Вопрос о том, почему начиная со времени Третьей республики Франция развивалась исключительно мирным путем, представляет значительный интерес для понимания роли процесса экономической модернизации. Поводы к революции, сопоставимые по своему значению с теми, которые имели место в 1830 или 1848 г., случались неоднократно. Политический кризис, спровоцированный маршалом Мак-Магоном в 1877 г., возможность осуществления переворота генералом Буланже в 1889 г., дело капитана Дрейфуса в 1898 г., даже политические волнения февраля 1934 г. и мая 1968 г.— все это были прекрасные поводы для революции. Но она, тем не менее, не случилась.
Интересное объяснение этого французского перелома дает Е. Вебер. Первое, на что он обращает внимание, это принципиально новое состояние экономики после 1850 г. Железные дороги и единый развитой рынок прервали традицию французских хлебных бунтов. Все реже в стране можно было обнаружить столь откровенную, пронзительную нищету, как та, которая бросалась в глаза при старом экономическом режиме.
«Революции делаются теми, кто ничего не может потерять, но многое может приобрести. К 1890 г. во Франции оста лось очень мало левых, которым было бы нечего терять, и п явилось много тех граждан, которые уже получили умере ную, но все же весьма ощутимую выгоду от совершившихся стране перемен» [534, с. 165].
Таким образом, традиционный конфликт перешел с улицы где ранее строились баррикады, в парламент, где старые рево-

317
люционные партии стали теперь партиями реформ. Единенными революционерами остались синдикалисты, стремившиеся к осуществлению стратегии прямых действий. Но и прямые действия распространялись теперь не на область политической борьбы, а на сферу экономики. Жорж Сорель рекомендовал направлять ярость масс на организацию стачек вплоть до всеобщей стачки. Однако теперь и профсоюзы были официально разрешены, а потому возможность стачечной борьбы тоже стала абсолютно легальной.
Баррикады потеряли свой рациональный смысл, но имелся, правда, еще смысл иррациональный. Революция оставалась символом Свободы, Равенства и Братства, символом жизни, не сводимой к одному лишь хлебу насущному.
«Этому революционному мифу Третья республика сумела дать альтернативу. Не контрмиф, но модификацию и развитие все того же революционного мифа, согласно которому Революция продолжает жить в Республике, реализующей на практике ее веру в возможность усовершенствования общества и индивида» [534, с. 167]. Теперь всяческий радикализм, отрицающий Республику, стал представляться не чем иным, как проявлением махрового консерватизма.
Такого рода модификацию революционного мифа пытались осуществить и Луи Филипп, и Наполеон III. Но им это не удалось. Теперь же все сработало, поскольку принципиальным образом изменились социально-экономические обстоятельства. И это опять-таки свидетельствует, что к последней четверти XIX столетия Франция оказалась страной модернизированной.
Завершенность процесса модернизации, правда, может быть поставлена под сомнение в связи с тем, что в конце столетия процесс либерализации внешнеэкономических связей,о значении которого так много говорилось выше, был повернут вспять. В обществе вновь стали доминировать протекционистские настроения. В 1892 г. был принят так называемый тариф Р. Ф. Мелэна (по имени Жюля Мелэна — одного из ведущих сторонников протекционизма). Старые фритредерские договоры оказались либо отменены, либо принципиальным образом пересмотрены. К идеям свободы торговли Франция вернулась

318
практически уже только после Второй мировой войны к начали вырисовываться контуры европейской интеграции(1).
Однако, думается, существует принципиальная разни между тем, как осуществлялся возврат к протекционизму одной стороны, во Франции, прошедшей к этому времен уже значительный путь в направлении модернизации, а другой стороны — в Германии, выступившей пионером протекционистского ренессанса, и в Австро-Венгрии, включая государства-наследники, образовавшихся после распада этой империи.
Прежде всего следует отметить, что европейские государства, первыми начавшие модернизировать свою экономику (Великобритания, Нидерланды), а также Бельгия, очень быстро развивавшаяся в XIX веке и сильно зависимая в силу своих малых размеров от внешней торговли, вообще не стали поворачивать к протекционизму в конце столетия. В этой же группе оказалась и Дания с ее высокоэффективным сельским хозяйством [76, с. 348-349]. У лидеров модернизации отход от принципов свободной торговли был недолгим. Он произошел лишь в самый трудный для экономического развития межвоенный период XX века, когда протекционистская часть Европы буквально «задавила» часть фритредерскую.
Франция заняла как бы промежуточное положение между этой группой стран и откровенными протекционистами (о них см. подробнее в соответствующих главах). Поначалу в
(1). Этот поворот был совершенно неожиданным для фритредеров. Например, М. Шевалье предсказывал, очевидно экстраполируя наметившуюся в 60-х гг. тенденцию быстрого распространения международных договоров о свободной торговле, что к концу столетия фритредерство победит во всемирном масштабе. Однако блестящий профессор, сумевший раньше других разглядеть многие контуры экономики будущего, с этим предсказанием полностью опростоволосился [243, с. 650], что, кстати, лишний раз показывает, насколько сложен процесс модернизации и насколько часто современная хозяйственная система приходит к нам обходными путями.

319
70-е гг несмотря на экономический кризис, вину за который значитёльная часть общества возлагала на фритредерскую политику, во Франции вообще удалось полностью удержать свободу торговли. Причем важно заметить, что status quo coхранился вопреки давлению, осуществлявшемуся новым правительством, поскольку гражданское общество смогло предложить альтернативное мнение.
«Партия свободной торговли,— отмечал М. Смит,— осталась на политической сцене после ухода Наполеона III и старалась сохранить систему» [512, с. 30]. Эта партия включала в себя большое число экономистов, а также бизнесменов, выигравших от свободной торговли, осознавших свои реальные интересы и желавших отстаивать их в свободной стране всеми дозволенными методами. В начале 70-х гг. эта «партия» развернула активную агитационную кампанию против попыток Тьера и группы его сторонников вернуть Францию к протекционизму.
По оценке М. Смита, в данную «партию» входили: судовладельцы; крупные международные торговцы; банкиры, которые кредитовали внешнеторговые операции; экспортеры, понимавшие, что снижение пошлин на их продукцию в зарубежных странах будет зависеть от того, насколько лояльно Франция обойдется с их собственными бизнесменами; собственники и менеджеры железных дорог, по которым происходила транспортировка экспортных грузов в направлении границ государства и морских портов; промышленники, занимавшиеся строительством такого рода железных дорог; наконец, практически все парижане как жители мегаполиса, в значительной степени живущего импортом продовольствия и разного рода других товаров, а также население иных крупных городов Франции — Лиона, Марселя, Нанта, Гавра, Бордо, чье благосостояние оказывалось в значительной зависимости от импорта или от морской торговли [512, с. 66-69,77-89].Уже в конце 70-х гг., как раз тогда, когда в Германии Отто
Бисмарк с легкостью осуществил поворот в сторону протекционизма, французские фритредеры дали в парламенте бой набиравшим силу сторонникам повышения импортных

320
тарифов. В тот момент протекционисты фактически пот пели поражение, поскольку схватка не закончилась ничем следовательно, сравнительно либеральные внешнеэкономические связи времен Второй империи продолжали сохраняться.
Фритредеры не ограничивались парламентскими баталиями, а развернули массированную агитацию по всей стране имевшую наибольший успех в крупных городах. 20 марта 1879 г. в Париже был проведен митинг, оказавший существенное воздействие на позицию правительства и парламента.
Протекционисты также прибегли к поддержке широких слоев населения. Не добившись успеха в крупных городах и не сумев подчинить своему влиянию ни парижскую прессу, ни академические круги, они сосредоточили свои усилия на развертывании пропаганды в провинции, где собирали многочисленные подписи рабочих, терявших свои места по причине сильной международной конкуренции. С рабочими объединились и фермеры, поскольку в эту эпоху началось проникновение в Европу дешевого продовольствия из Америки и Австралии, что подрывало рыночные позиции не слишком эффективного французского сельского хозяйства [512,с. 161-169].
В начале 80-х гг. чаша весов постепенно стала склоняться на сторону протекционистов, но успехи их были крайне незначительны. Промышленники вообще ничего не смогли получить от изменения законодательства. Фермеры имели некоторый успех, поскольку были повышены пошлины на продукцию животноводства. Однако фритредеры добились значительной компенсации за это небольшое поражение. В 1881-1882 гг. быль вновь легко подписаны торговые договоры с Италией, Нидерландами, Португалией, Швецией, Испанией. С несколько большим трудом удалось подписать договоры со Швейцарией Бельгией, но в целом можно сказать, что круг стран, с которыми Франция вела свободную торговлю, оставался в 80-е гг. достаточно широким [512, с. 180-191].
Однако к 90-м гг. ситуация стала принципиальным образом меняться. По мере того как восточные страны Европы

321
переходили к протекционизму, Франции все труднее было оставаться фритредерским государством. Шла смена поколений, принципиальные сторонники свободной торговли отходили в мир иной, а молодежь задавала вопрос: почему мы должны быть фритредерами, если наши соседи не предоставляют нам режим наибольшего благоприятствования?
В этих условиях даже сторонники свободной торговли постепенно склонялись к мысли о том, что глупо сохранять низкие таможенные пошлины, если тебе не отвечают взаимностью. Таким образом, демократия, которая служила залогом сохранения старой внешнеторговой политики на протяжении 70-х гг., теперь постепенно начинала работать на сторонников протекционизма.
На протяжении всех 80-х гг. протекционисты одерживали одну мелкую победу за другой, но в целом все же не становились еще хозяевами положения. Лишь с принятием тарифа Мелэна ситуация коренным образом изменилась. Но даже после этого, как полагает М. Смит, нельзя было говорить, что протекционизм одержал во Франции столь безоговорочную победу, как в некоторых других странах. Скорее, тариф Мелэна представлял собой определенный компромисс.
Импортные пошлины были повышены на продовольствие, текстиль, машины и оборудование. Однако пошлины на уголь, железо, сталь, шерсть и на некоторые другие товары были оставлены на прежнем уровне. Пошлины на прокат даже оказались несколько снижены. Таким образом, Франция отнюдь не вернулась к той ситуации, которая имела место до ооО г. Откат произошел, но в целом в стране установилась политика, промежуточная по отношению к той, которая была 60-80-x гг., и той, которая осуществлялась в первой половине XIX века [512, с. 200-210].
Итак, с нашей точки зрения, все же можно говорить о том, что процесс модернизации в основном завершился. Революция разбила путы административной системы, ввергнув при этом страну в ужасы финансового беспорядка. Наполеон I установил твердую власть, защитил собственность и дал стабильную валюту , но при этом ударился в крайности протекционизма и милитаризма. Реставрация дала успокоение и обеспечила

322

начало промышленного переворота. Июльская монархия привела к власти капитал, обеспечила завершение промышленнного переворота и начало стабильного роста. Наконец, при Наполеоне III экономика вступила в международную конкуренцию и обрела новые финансовые механизмы, что в совокупности позволило сделать успехи необратимыми. Преобразования завершились. Франция перестала быть страной с переходной экономикой. Но, впрочем, в этой бочке меда есть и ложка дегтя.
Казалось бы, Франция должна была выйти на второе после Англии место по уровню экономического развития, а может быть, с учетом своих весомых трудовых, природных и интеллектуальных ресурсов, даже обогнать ее. Но этого не произошло. Резкий рывок совершили Германия и США, оттеснив Францию назад. Более того, если сопоставить темпы экономического роста ведущих капиталистических стран за период с 1870 по 1950 г. (т.е. за период, когда большая часть Европы уже вступила в полосу бурных преобразований), то по динамизму своего развития Франция окажется на одном из последних мест [136, с. 38]. В чем же были причины этой относительной неудачи?(1)
(1). Надо отметить, что наиболее распространенная в литературе точка зрения, согласно которой Франция развивалась медленно, разделяется не всеми авторами. Например, О'Брайен и Кейдер рассуждают принципиально по-иному, полагая, что превосходство Англии над Францией существовало лишь в торговле, тогда как британская индустриализация просто обеспечивала английским семьям рост доходов, необходимый для того, чтобы компенсировать трудности, связанные с более высокой рождаемостью [145, с. 75]. Действительно, во Франции к концу XIX века рождаемость была одной из самых низких в мире, а потому по выпуску в расчете на душу населения Франция вроде бы даже не отставала от Англии.
Однако вряд ли подобная логика справедлива. Как раз то что Англия развивалась быстрее, определило в значительной степени ускоренный рост численности населения. Во Франции же своеобразная демографическая адаптация значительной части населения к нищете была вынужденной. У крестьянской семьи, которой приходилось кормиться с крохотного клочка земли, неизбежно должны были существовать опасения насчет возможности обеспечить едой большое количество детей. Демографический кризис рассматривался современниками как серьезная проблема для страны (особенно на фоне агрессивной милитаризирующейся Германии), а вовсе не как элемент национальной модели роста, основанной на слабой индустриализации в сочетании с низкой рождаемостью.

323
Во франции, как впоследствии и в России, были исследователи склонные объяснять возникновение всех проблем спецификой национального и даже расового менталитета, обрекающего на отсталость: «...прогрессируя гораздо медленнее своих соперников,— писал Г. Лебон,— латинские народы постепенно будут вытеснены ими. Признаки этой отсталости
наблюдаются у всех латинских народов; это доказывает, что здесь имеет место расовое явление». И дальше этот автор кон
кретизирует свою позицию: «Свободная конкуренция, добровольные товарищества, личная инициатива — понятия, недоступные для нашего национального ума. Постоянный его идеал получение жалованья под защитой начальства» [111,с. 289, 448].
Подобным образом, кстати, судили о своей стране и многие россияне. Но развитие мировой экономики после Второй мировой войны не подтвердило жесткую оценку, сделанную Лебоном. Франция динамично развивалась и даже обогнала по размеру ВВП на душу населения своих исконных соперников — Великобританию и Нидерланды [167, с. 197—198]. Говорить о том, что существуют какие-то специфически латинские черты, обрекающие народы на постоянную отсталость, сегодня невозможно. Правильнее было бы выделить определенные характеристики модернизационного процесса (как ментальные, так и инструментальные), действие которых определяет темпы осуществления перемен и, соответственно, темпы экономического роста.

324
Скорее всего, французский феномен сформировался под воздействием некоторых ментальных факторов, не связанных с конкретным характером преобразований. В частности как показал М. Вебер, дух капитализма особенно активно формировался там, где доминировал протестантизм [25]. Католическая Франция в этом смысле была страной сравнительно пассивной, не динамичной. Бесспорно, сыграли свою роль и этатистские, дирижистские традиции, которые не могли быть полностью изжиты даже за столетие стабильного рыночного развития.
Важно подчеркнуть, что в свете данного подхода черты отсталости являются отнюдь не вечной характеристикой французской экономики, а лишь элементами перехода. Эти черты долго тормозят развитие, но потом все же уступают место тому новому, что формируется в рамках модернизированной экономики.
Пожалуй, наиболее развернутую характеристику специфики французской экономики, сформировавшейся к исходу модернизационного периода, дал Д. Ландес, отметивший три основных ее черты.
Во-первых, типичный французский бизнесмен — это мелкий предприниматель, действующий либо самостоятельно, либо всего лишь с одним партнером. Кредитная сфера, несмотря на те новшества, которые были внесены братьями Перейра, не сильно отличается в этом смысле от производства, осуществляющегося в реальном секторе экономики. Деньги находятся в руках малых банков или даже отдельных частных кредиторов, большинство из которых ограничивает клиентелу узким кругом доверенных лиц и родственников, не стремясь рисковать своими активами в недостаточно хорошо известных им сферах деятельности. Несмотря на все изменения, делает вывод Д. Ландес, обзор французского бизнеса в 1870 г. отчетливо показывает, что концентраци экономической мощи все еще остается исключением из правил и характерна в основном для транспортной сферы [418 с. 398-399].
Во-вторых, французский бизнесмен так и остался по своему характеру весьма консервативным. В нем часто не было

325
склонности к риску. Он не хотел пробовать новое и неизвестное.Несмотря на высокую норму амортизации, во Франции очень медленно шло обновление оборудования. «Средний , французский бизнесмен желал до последнего оставаться с той машиной, с которой он начинал» [418, с. 400]. Даже в тех сферах экономики, где формировались акционерные общества аккумулируемые посредством централизации капитала, крупные денежные суммы не использовались для того, чтобы дать дорогу новым средствам производства. Отсутствие рискового капитала в значительной степени объясняло тот факт, что во Франции часто терпели неудачу изобретатели [418, с. 402].
В-третьих, характерной чертой французских бизнесменов являлось их стремление к независимости. В значительной степени рост с 1815 по 1870 г. финансировался за счет собственных средств предприятий и денег ближайших друзей бизнесмена, а также его родственников [418, с. 400]. Недоверие реального сектора к кредитной сфере органично дополняло недоверие банков к бизнесу.
У мелкого семейного французского предприятия сложилась даже своеобразная «психология», в соответствии с которой фирма являлась не столько организацией для производства товаров, сколько инструментом для поддержания семьи и расширения занимаемых ею позиций. Порой разрабатывались специальные правила для того, чтобы каждый из партнеров фирмы мог пристроить в нее на приличную должность своих детей и родственников вне зависимости от того, насколько они способны выполнять свои профессиональные обязанности [418, с. 403].
Д. Ландес также указывал, что французский бизнесмен долгое время продолжал смотреть на государство, как на отца, который обязан о нем заботиться. «Не существует разницы,- отмечал он,— между требованием мелких производителей из Бельвиля, чтобы государство приобрело 12 сделанных ими инвалидных кресел для различных местных больниц ,и петицией трех крупнейших металлургических фирм, настаивавших в 1848 г. на том, чтобы правительство приостаноаило банкротство парижско-лионской железной дороги и

326
выделило деньги на закупку у них очередной партии рельсов»[418, с. 401].
Сохранялись в известной мере и традиции, сложившиеся при старом режиме, согласно которым талантливые люди с презрением относились к бизнесу и искали себе принципиально иные занятия даже в том случае, когда сами были детьми бизнесменов. Владение землей теперь уже не могло стать целью жизни, но зато интеллектуалы шли в медицину, юриспруденцию, на государственную службу, предпочитая делать «карьеру чести», а не заниматься «торгашеством» [418 с. 406].
Таким образом, во Франции даже после завершения периода модернизации приходилось еще долго преодолевать менталитет, ориентирующий людей на образ жизни, не слишком благоприятствующий экономическому росту. Однако историки выделяют и причины медленного роста, имеющие не ментальный, а инструментальный характер.
Один из распространенных подходов такого рода состоит в следующем. Отмечается, что французские промышленники в отличие от британских не испытывали трудностей с наймом рабочей силы, а потому ориентировались на производство изделий, требующих ручной обработки. Подъем базовых отраслей тяжелой индустрии был, таким образом, на континенте отсрочен в пользу обрабатывающей промышленности, выпускающей готовую к потреблению продукцию. Только с течением времени Франция стала уделять достаточное внимание развитию механизации производственного процесса [70, с. 29].
Утверждение, что во Франции не было проблем с наймом рабочей силы, весьма спорно. Но даже если бы эта схема верно описывала различия во французской и британской экономиках, вряд ли подобным образом можно объяснить, скажем, отставание Франции от Германии и США в ту эпоху, когда необходимость механизации уже не вызывала сомнений. Наличие дешевой рабочей силы, по мнению других авторов, никак не могло быть главным отличительным фактором модернизационного процесса во Франции (см. ниже). Имелись другие более важные особенности.

327
Специфику французской хозяйственной системы очень хорошо выразил Ф. Бродель, который один из томов своего бального, так и оставшегося незаконченным труда «Что такое франция?» назвал «Крестьянская экономика». «Все паны Европы пережили многовековой период "крестьянской экономики"... Франция выходила из этого периода медленнее, чем другие страны» [ 19, с. 8].
Корни экономической драмы восходят к временам Робеспьера, дух которого еще много десятилетий после казни на гильотине беспокоил французскую экономику. Якобинцы совершили благородный шаг, отдав землю народу без выкупа. Тем самым «революционное законодательство изменило формирующуюся у французского крестьянства тенденцию к росту индивидуализма,— пишет Ф. Карон.— Оно стимулировало средний класс искать свои выгоды в земледелии и сохраняло высокую численность безземельного сельскохозяйственного населения с его коллективными началами» [303, с. 37].
В других странах ситуация, как правило, была иной. «Контраст между Англией и Францией просто бьет в глаза,— констатировал Т. Кэмп.— Исчезновение крестьянства должно быть отмечено в качестве важнейшего фактора экономического роста в первой стране, тогда как выживание и консолидация крестьянства в ходе революции 1789 г. может считаться фактором, тормозившим развитие во второй» [398, с. 31].
Ему буквально вторит Э. Хобсбаум: «Капиталистическая часть французской экономики являлась надстройкой, воздвигнутой над неподвижным фундаментом крестьянства и мелкой буржуазии... стандартно дешевые товары, способствовавшие успешному бизнесу прогрессивных промышленников во всех странах, во Франции не имели достаточно широкого и большого рынка. Было накоплено достаточно капитала, но зачем было вкладывать в промышленность своей страны... Франция помогала экономическому росту других стран» [224, с. 247].Камерон подробно раскрыл механизм, посредством которого решения, принятые в ходе французской революции, оказали негативное воздействие на развитие экономики.

328
«Крестьянская проблема,— отмечал он,— имела свои истоки в революции 1789 г. За сто лет, прошедших после революции, число земледельческих хозяйств удвоилось, и это при том, что аграрное население оставалось по численности неизменным, а население в целом увеличилось на 50%. Крестьянская собственность мешала укрупнению хозяйств и препятствовала внедрению новой техники» [299, с. 438](1).
Действительно, разложение крестьянства является важнейшим условием развития рыночной экономики, поскольку, с одной стороны, создает спрос на товары промышленности, а с другой — образует большое число работников, конкурирующих друг с другом за право занять рабочее место и понижающих тем самым уровень заработной платы, в результате издержки производства становятся сравнительно низкими. Но во Франции рынок формировался очень медленно, поскольку, как отмечал Р. Камерон, «...большая доля крестьян, живущих вдали от городских соблазнов, вынашивала мысль лишь о том, как бы прикупить еще земли» [299, с. 433]. У этих крестьян формировалось стремление сберегать, но не потреблять. Похожим образом оценивает состояние дел и Ф. Бродель: «Известная часть Франции почти до наших дней упорно старалась жить только своими собственными ресурсами» [19, с. 260].
Но там, где рынок формируется замедленными темпами, свободный капитал не задерживается. Он предпочитает
(1). Точке зрения, представленной процитированными авторами, противостоит позиция, весьма характерная для нашей отечественной науки недавнего прошлого. Так, например, А. Манфред — один из классиков советской историографии — полагал, что «с революционной смелостью и твердостью они (якобинцы.— Авт.) выкорчевали корни феодализма в сельском хозяйстве и расчистили почву для капиталистического развития» [120, с. 147]. Если с первой половиной фразы можно согласиться, то тезис о расчистке почвы для капитализма, скорее, отражает идеологические установки советских времен, нежели представляет собой результат конкретного анализа хозяйственных процессов, проходивших в постреволюционный период.

329
мигрировать в страны с более подходящими условиями для экономического роста. Это выявилось, в частности, уже тогда когда и братья Перейра, и Ротшильд стали вкладывать собранные во Франции капиталы по всей Европе. Вслед за капиталом двигались за рубеж квалифицированные работники и менеджеры. В то же время значительная часть свободных капиталов, не находящих себе применения в экономике, направлялась на удовлетворение государственного спроса. Примерно четверть всех французских сбережений в период с 1850 по 1914 г. была вложена в бумаги центральных и местных властей [299, с. 434-435].
Специфика французского капитализма находила свое отражение и в состоянии рынка труда. С одной стороны, в промышленности зарплата была выше, чем у соседних стран, но промышленники все равно испытывали нехватку рабочей силы. Итальянцы, бельгийцы, в меньшей степени немцы, швейцарцы, жители стран Восточной Европы приезжали на работу во Францию. С другой же стороны, в перенаселенной аграрной сфере зарплата оказывалась значительно ниже, чем в промышленности, поскольку крестьяне не могли прокормиться со своих крохотных клочков земли и вынуждены были подрабатывать у соседей [299, с. 435].
Современники отмечали, что несмотря на бурное развит тие рыночного хозяйства, характерное для середины XIX в.,-значительная часть Франции оставалась совершенно незатронутой никакими преобразованиями. Настолько незатронутой и настолько не связанной с модернизированной частью общества, что можно было говорить чуть ли не о двух различных народах, проживающих в одной стране. Как отмечал А. Бланки: «На одной и той же земле живут два различных народа - городской и деревенский), живут настолько разной жизнью, что друг для друга они словно чужеземцы, хотя их и связывают как никогда прочные узы политической централизации»(Цит.по: [19, с. 193]).
Яркая картина нищеты, царившей во французской деревне середины XIX века,— картина господства натурального хозяйства и изоляции дана Е. Вебером [533, с. 2-22, 41-49]. Данные реальном удручающем состоянии, в котором находилось

330
огромное число «немодернизированных» французов, служат важным дополнением к тем картинам нищеты, которые со времен известной работы Ф. Энгельса «Положение рабочего класса в Англии» было модно рисовать, дабы показать ужасы жизни модернизированного города. Вряд ли есть основания утверждать, как порой это делают некоторые исследователи, что французская модернизация, основанная на справедливом разделе земли, была более гуманной, нежели модернизация английская.
Фактически можно говорить о том, что, несмотря на общую завершенность экономической модернизации и успехи становления крупных городов, во французской деревне формирования таких важных элементов современного общества, как гражданская культура, социальная и территориальная мобильность, к 70-м гг. XIX века так и не произошло. Этот процесс в полной мере развернулся уже на последующих этапах развития страны.
Существование многочисленного крестьянства, сидящего на маленьких клочках земли, было препятствием и для развития самого сельского хозяйства. «Все большая раздробленность крестьянских наделов в XIX веке продлевала жизнь ручной обработке земли,— отмечал Ф. Бродель.— Малюсенький клочок земли можно было обработать только лопатой и киркой. Следовательно, никого особо не удивит, что ручной труд в XIX веке не только сохранился... но еще и распространился в областях интенсивного земледелия, где ему, казалось бы, не место,— в Эльзасе, в Лимани...» Результатом использования отсталых методов земледелия стала низкая эффективность сельского хозяйства. В частности, во второй половине 80-х гг. XIX в. средняя урожайность во Франции была не выше 11,8 центнера с гектара, тогда как в Германии — 15 центнеров, в Бельгии — 18, а в Дании — 25 центнеров [19, с. 35, 173].
Исследование развития французского сельского хозяйства в эпоху Реставрации показало, что высокоинтенсивные фермы, основанные на прогрессивных формах организации производства, возникали лишь в отдельных регионах страны — там, где был стабильный и емкий рынок аграрной про-

331
дукции. В первую очередь, такого рода рынок формировался вокруг Парижа, а также, как это ни парадоксально, в северных приграничных районах. Города Фландрии, а также юго-восточная Англия могли обеспечить спрос на продукцию не только отечественного, но и французского сельского хозяйства. Напротив, города французской глубинки не способны были создать необходимый для развития аграрного сектора рынок.
На северо-западе страны, а также в Нормандии производительность труда в сфере производства кормов была примерно в четыре раза выше, чем на юго-востоке Франции. Средний вес северных быков и коров примерно на четверть превышал вес их южных собратьев. Объяснялось это общее отсталое состояние сельского хозяйства с редкими, единичными передовыми регионами тем, что «в обществе, состоящем из бедных крестьян, живущих натуральным хозяйством, слишком медленно формировались местные рынки сельскохозяйственной продукции, а кроме того, не было никакой потребности в механизации ферм при наличии изобилия дешевой рабочей силы» [363, с. 321-324].
«Старинная крестьянская Франция не менялась до 1914 г., а может быть, до 1945-го»,— сделал вывод Ф. Бродель [19, с. 421]. Скорее всего, это весьма справедливое замечание, хотя оно и несет в себе некоторое упрощение. Во всяком случае, французская промышленность по объему производства обогнала сельское хозяйство только в 1875 г., а городское население во Франции превысило сельское еще позже (причем значительно) — только в 1931 г. Но практически вплоть до окончания Второй мировой войны страна еще тащила на себе наследие якобинской земельной реформы, сохранившей мощное, жизнеспособное, хотя экономически и не эффективное крестьянство.Во многих соседних государствах сельские жители давно уже составляли явное меньшинство населения, а во Франции поземельный аграрный сектор продолжал занимать важное место в структуре экономики. Лишь в 50-х гг. XX века, т.е. более чем через полтора столетия после первых революционных бурь темпы роста французской экономики резко возросли и

332
сельское хозяйство наконец-то уступило место другим отраслям по всем важнейшим параметрам.
В научной литературе существуют и другие объяснения французского феномена отсталости. Например, Ле-Бре высказывал мнение о том, что в XIX в. правительство было настолько озабочено становящимся все более очевидным хозяйственным и культурным неравенством между северной и южной частями страны, что необходимость ускорения экономического развития отступала перед политической потребностью обеспечения национального единства. Крупные государственные инвестиции, финансируемые, естественно, за счет богатого севера, шли на развитие юга. Создавалась единая для всей страны система обучения, проектировались идущие на юг железнодорожные линии, создание которых не вызывалось экономической необходимостью. «Этим в основном и объясняется отстающее положение Франции в Европе по показателю индустриального роста в 1860-1914 гг.» (цит. по: [19, с. 300]).
Думается, все же не стоит выводить на передний план этот именно фактор при объяснении особенностей экономического развития Франции (хотя, скажем, для Австро-Венгрии противоречия между отдельными частями страны были поистине роковыми). Структурные проблемы во Франции оказались более серьезными, чем региональные. Однако тот факт, что неэффективное государственное регулирование экономики на деле осталось важнейшей французской чертой, несмотря на кратковременное увлечение либерализмом, не стоит недооценивать.
Дорого обошлись стране ее дирижистские традиции. Дорого обошлись и яркие социальные преобразования конца XVIII столетия, до сих пор вызывающие у многих людей беспредельное восхищение. Мучительно долго преодолевала Франция последствия тех действий, с помощью которых она хотела осуществить свой особый рывок к «светлому будушему». Но все же рынок оказался сильнее всех преград, воздвигнутых на его пути.