Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 2. ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

МЫ ХОТИМ ТАКОГО РЕЖИМА ПРИ КОТОРОМ ЕДЯТ

Несмотря на все усилия, предпринимавшиеся Директорией для стабилизации финансового положения республики, результаты ее деятельности были крайне ограничены. Даже возникшее наконец правильное понимание того направления, в котором должны осуществляться экономические реформы, при отсутствии сильной власти не могло принести богатых плодов.
С одной стороны, после развала, вызванного бюрократизацией и инфляцией времен революционного напора, некоторая хозяйственная жизнь в стране все же теплилась. С другой — законодательство, унаследованное частью от старого режима, частью от революционных лет, было полно противоречий и неразберихи. К тому же финансы оставались в весьма плачевном состоянии.

229
В 1799 г. усиление левых настроений привело даже к введению нового принудительного займа, который так распугал французские деловые круги, что поступления в бюджет после применения данной «стабилизационной» меры только сократились. Очередной министр финансов Директории Роберт Линде отмечал, что «деньги ему доводилось видеть только во сне» [23, с. 201-205].
Хотя самые страшные эксцессы революции остались позади, «мы повсюду находим,— писал А. Вандаль,— то же неистовство партий, упадок авторитета власти, язву продажности, возмутительный произвол, подрыв кредита и деловые крахи, отсутствие личной безопасности, необеспеченность иму-ществ» [23, с. 11].
Возможно, самым главным минусом Директории было то, что она стала символом практически неприкрытой циничной коррупции. И это никого не удивляло, поскольку взяточничество было не страстью отдельных администраторов, а элементом системы, без которого существование полуразрушенного разорившегося государства вообще было бы невозможно. Народ знал, что «каждый чиновник, не получая в срок жалованья, считает себя вправе живиться, чем только может» [23, с. 35]. «Казнокрадов было так много,— иронично замечал Е. Тарле — что у историка иногда является искушение выделить их в особую "прослойку" буржуазии» [186, с. 97].
Один из высокопоставленных администраторов времен Директории отмечал, что правительство на всех осуществлявшихся для государственных нужд поставках переплачивало около 50% от реальной стоимости товара, поскольку поставщики вписывали в финансовые документы фиктивные Расходы, а чиновники, обязанные контролировать затраты, становились сами соучастниками махинаций. В результате государство еще и оставалось в долгу за то, чего реально не получало [23, с. 81].
Злоупотребления начинались на самом «верху». Один из наиболее видных членов Директории, виконт Поль де Баррас, мог позволить себе приобретать дома и даже замки. Скорее всего средства в его карман шли от занимавшихся военными

230
поставками компаний, которые давали огромные взятки [199 с. 47].
Коррупция порождала в народе антибуржуазные настроения, что выливалось в открытую ненависть по отношению ко всем богатым гражданам в целом. Имущие классы, видя это и опасаясь, что якобинцы могут вновь вернуться к власти, еще более беззастенчиво грабили государство, старясь успеть нажиться, пока для этого есть какая-то возможность. Их действия, в свою очередь, усиливали общественное неприятие режима. Формировался порочный круг, из которого не было выхода путем совершенствования сложившейся в период революции системы власти.
Впрочем, опасения по поводу возвращения времен революционного энтузиазма вряд ли были обоснованны. За прошедшее со дня взятия Бастилии время общественные настроения принципиальным образом изменились. Люди устали от революции и не слишком верили в красивые лозунги. Меньше было пламенных споров и напряженных дискуссий, больше — проявлений жадности, страсти к развлечениям. Эгалитарные установки сменились желанием разбогатеть, что не мешало при этом многочисленным неудачникам ненавидеть тех, кто успел поживиться за время нестабильности. Но это уже была ненависть всего лишь к отдельным богачам, а не к буржуазной системе в целом. Те ценности, за признание которых ратовал в свое время еще Тюрго, постепенно начинали приживаться. Правда, внешняя оболочка, которой был покрыт новоявленный либерализм, была крайне непривлекательной.
Смена общественных настроений, происшедшая во Франции во времена Директории, лучше всего видна по тем изменениям, которые произошли в одном из самых красивых парижских дворцов — Пале-Рояле.
Построенный кардиналом де Ришелье и ставший тем самым как бы символом французского абсолютизма, Пале-Рояль после смерти кардинала отошел к короне. Затем Людовик XIV подарил его своему брату Филиппу Орлеанскому. И эта младшая, фрондирующая ветвь Бурбонов внесла свежие веяния в жизнь дворца. Там стало появляться все больше свободомыслия, все больше прямой оппозиционности.

231
Во времена революции Пале-Рояль стал центром шумных народных сборищ и политических брожений. Наконец во времена термидора и Директории он превратился в нечто прямо противоположное — «в притон ажиотажа (т.е. финансовых спекуляций.— Авт.) и разврата, золотой молодежи и роялистов» [48, с. 181]. «Я совершил прогулку по Саду равенства (т.е. по территории Пале-Рояля. — Авт.), — писал один современник этих событий.— Там я наблюдал все мерзости, которыми там оскверняются, и я видел только всеобщую спекуляцию всеми видами предметов: спекуляцию стенными и карманными часами, спекуляцию бриллиантами, спекуляцию экю, спекуляцию луидорами,спекуляцию материями,спекуляцию мукой и хлебом, спекуляцию красотой, спекуляцию общественным мнением...» (цит. по: [48, с. 182]).
Но несмотря на всеобщую спекуляцию, а точнее, в известной мере благодаря ей, экономика развивалась медленно и уровень жизни народных масс по-прежнему был низок. «Мы хотим такого режима, при котором едят»,— все чаще говорили в народе [186, с. 72]. Решить накопившиеся проблемы было суждено генералу Наполеону Бонапарту, впервые за Долгие годы существовавшего в стране беспорядка установившему твердую, авторитарную власть.
Наполеон возглавил страну в результате переворота, осуществленного 18 брюмера (9 ноября 1799 г.). Этот артиллерииский офицер, быстро ставший генералом, победителем ряда сражений и народным кумиром, достиг к моменту прихода во власть своего 30-летия. При этом он склонен был с самого начала обратить серьезное внимание на такую скучную для

232

молодого человека материю, как экономика,— то ли благодаря своему природному здравому смыслу, то ли благодаря принадлежности к молодому поколению, насмотревшемуся на все нелепости хозяйствования времен революции и с самого начала отвергшему их.
За десятилетие неурядиц страна объективно созрела для принятия такого режима, который был не сильно идеологизирован и в то же время эффективен с административной точки зрения. Впервые сформулированная М. Вебером и ныне весьма распространенная в экономической и социологической литературе точка зрения, согласно которой для легитимизации перехода от традиционного общества к современному (т.е. для модернизации) нужна харизматическая власть, получает яркое подтверждение при изучении наполеоновской Франции.
Атмосферу, в которой произошел переворот, лучше всего передал Е. Тарле: «В имущих классах подавляющее большинство считало Директорию со своей точки зрения бесполезной и недееспособной, а многие — определенно вредной; для неимущей массы как в городе, так и в деревне, Директория была представительницей режима богатых воров и спекулянтов, режима роскоши и довольства для казнокрадов и режима безысходного голода и угнетения для рабочих, батраков, для бедняка-потребителя; наконец, с точки зрения солдатского состава армии Директория была кучкой подозрительных людей, которые оставляют армию без сапог и без хлеба и которые в несколько месяцев отдали неприятелю то, что десятком победоносных битв завоевывал в свое время Бонапарт. Почва для диктатуры была готова» [186, с. 73-74]. Когда же государственный переворот наконец произошел, то «с Наполеоном никто не спорил о размерах власти, которую он захватил; от него ждали одного — успокоения, порядка, возможности перевести дух после пережитого» [183, с. 132].
Сам Наполеон прекрасно осознавал, что происходит в стране и какова его реальная функция в этой сложной политической и экономической ситуации: «Слабость высшей власти — самое ужасное бедствие для народа... Когда в деятель-

233
ности властных структур то и дело проявляются достойные сожаления слабости и непостоянство, когда власть, уступая давлению то одной, то другой из противостоящих друг другу партий, принимая решения-однодневки, действует без намеченного плана, колеблется, она тем самым демонстрирует меру своей несостоятельности, и граждане вынуждены констатировать, что государством не управляют; когда, наконец, правительство, доказавшее свое ничтожество в делах внутренних, добавляет к этому самую тяжелую ошибку, какую оно только может совершить в глазах гордого народа, а именно допускает, чтобы его унизили (другие державы), тогда в обществе распространяется смутная тревога, им овладевает потребность в самосохранении, и, обращая взор на самого себя, оно, видимо, ищет человека, который бы мог принести спасение» (цит. по: [27, с. 21, 26]).
Под спасителем генерал Бонапарт, естественно, подразумевал себя. Таким образом, Наполеон четко представлял то место, которое ему следовало занять в жизни страны. Только он один имел возможность образовать сильное правительство, и генерал действительно намеревался сделать это. По сути дела, не было никакой узурпации власти. «Я взял себе меньше власти, чем мне предлагали»,— отмечал сам император [27, с. 28].
Несмотря на такое упоение Наполеоном, никто в момент переворота не знал, как он будет управлять Францией. Все лишь гадали, революционер ли он, роялист ли, а может, кто-то еще... Как тонко заметил А. Вандаль: «Каждый сочинял о нем свой собственный роман. Эта общая неуверенность относительно его намерений шла ему на пользу, позволяя возлагать на него самые противоположные надежды» [23, с. 461]. Точно так же в нашей стране в конце XX века люди самых разных взглядов возлагали свои надежды сначала на Бориса Ельцина, а затем на Владимира Путина, создавая тем самым почву Для утверждения авторитарного режима.
Рынок государственных бумаг сразу же позитивно отре-агировал на 18 брюмера, что было лучшим свидетельством Доверия, которое буржуазия испытывала по отношению к новой власти. Об этом прекрасно свидетельствует следующий

234
диалог, состоявшийся как-то между Наполеоном и князем Ш.М. Талейраном (тем самым бывшим епископом, по предложению которого на заре революционного движения национализировали церковные земли). «Господин Талейран, что вы сделали, чтобы так разбогатеть?» — неблагосклонно спросил Наполеон.— «Государь, средство было очень простое: я купил бумаги государственной ренты накануне 18 брюмера и продал их на другой день»,— ответил тонкий льстец» [185, с. 85]. И действительно, с 17 брюмера по 24-е государственная рента выросла почти в два раза [60, с. 7].
Впрочем, полностью восстановиться, как бы по мановению волшебной палочки, после столь длительной финансовой разрухи было невозможно. Доверие инвесторов к французской экономике все равно было меньше, чем доверие к экономике английской. Даже после Амьенского мира (1802 г.) пятипроцентные французские бумаги котировались на рынке по курсу от 48 до 53 франков, тогда как трехпроцентные английские консоли — от 66 до 79 франков [424, с. 132]. От новой власти требовались реформы.
В нашем представлении Наполеон — это прежде всего полководец. Однако его роль реформатора и государственного мужа, скорее всего, более важна, нежели роль завоевателя. Созданная военным гением Наполеона империя рухнула задолго до его смерти, но заложенный им фундамент французской экономики прочно стоит и по сей день.
Если Тюрго может считаться первым либеральным интеллектуалом-реформатором в мировой истории (пусть не слишком удачливым), то Наполеон — первым авторитарным государственным деятелем, действительно сумевшим качественным образом преобразить страну. После него подобными же авторитарными методами в разной мере и с разной степенью успеха пользовались Наполеон III, Миклош Хорти, Юзеф Пилсудский, Франсиско Франко, Антонио Салазар, Кемаль Ататюрк, Августо Пиночет, Карлос Менем, Дэн Сяопин, Ро Дэу, Борис Ельцин и многие другие известные (а также не слишком известные) политики двух минувших веков.
Первый консул — а впоследствии император — был весьма своеобразным человеком и администратором, отразившим

235
все прозрения и заблуждения своего времени. Скорее всего, война вообще не была для него, как для многих других завоевателей, самоцелью. «Моя истинная слава,— говорил Наполе-0Н|— не в том, что я выиграл сорок сражений: Ватерлоо изгладит воспоминания о всех этих победах. Но что не может быть забыто, что будет жить вечно,— это мое гражданское уложение» [60, с. 218-219]. Да и в частных беседах он проводил перед своими собеседниками мысль о необходимости иметь «просвещенную и предусмотрительную администрацию, дабы сделать прибыльными сельское хозяйство, промышленность, торговлю и искусства, используя те денежные средства, которые разом и без пользы поглощает война...» [15, с. 59].
По словам Бурьена, секретаря Наполеона, тот сразу же после прихода к власти больше всего времени уделял планированию путей и средств для возрождения денежного обращения в стране [518, с. 221]. Однако его увлечение хозяйственными вопросами было даже чрезмерным и наносило немалый ущерб именно тем, кого Наполеон брал под свое покровительство.
Как отмечает Е. Тарле, «его... твердое убеждение в отсутствии таких основ жизни, таких элементов, которые нельзя было бы не только поколебать, но даже радикально изменить усилием воли правящего монарха... ярко проявилось в торгово-промышленном законодательстве, и в особенности в мероприятиях текущей политики» [183, с. 101-102]. Наполеон был антилибералом в самом глубоком смысле этого слова. Он не только закрывал газеты и подавлял оппозицию, но даже вообще не признавал того, что жизнь (хозяйственная, в частности) может устраиваться сама собой, т.е. благодаря действию управляющих ею естественных законов. Этим он, кстати, очень хорошо вписывался в устоявшуюся во Франции дири-жистскую традицию. Хотя по происхождению Наполеон был корсиканцем, его взгляды на жизнь были очень французскими Возможно, народ это чувствовал и любил его не только за блеск военных побед и успехи в экономике, но также за некое Духовное родство.
Поначалу среди высших наполеоновских администраторов были распространены идеи если не либеральные, то, во

236
всяком случае, идеи относительно умеренного протекционизма. В частности, на подобных позициях стоял Жан-Антуан Шапталь — министр внутренних дел и президент «Общества поощрения национальной промышленности». Лицензирование внешней торговли, которое в конечном счете было введено в 1810-1811 гг., он считал полным абсурдом.
Сам Наполеон не отвергал с ходу возможность восстановления договора о свободной торговле с Англией, заключенного еще монархией в 1786 г. Для урегулирования вопроса в Лондон даже посылались специальные агенты. Однако с самого начала предполагалось, что Франция сможет в течение некоторого периода времени сохранять защитные меры, дабы ее экономика не страдала от конкуренции [424, с. 167—169]. Естественно, на подобных условиях договориться было невозможно, а потому постепенно Франция начала сдвигаться ко все более жесткой системе регулирования.
«Гений и удача Наполеона,— отметил Р. Камерон,— состояли в его способности синтезировать высоко рационалистические достижения революции с глубоко укоренившимися обычаями и традициями, существовавшими на протяжении тысяч лет французской истории» [297, с. 28]. Трудно сказать насчет «тысяч лет», но то, что традиции администрирования были глубоко укоренившимися, соответствует действительности. Наполеон брал в свой экономический арсенал все то, что могло сработать в данных конкретных условиях, и поддерживалось французским менталитетом. Даже если экономически применение того или иного метода было не слишком рационально, Наполеон использовал его в той степени, в какой тот отвечал запросам эпохи.
Идеи, идущие во французской экономической политике от Тюрго и Дюпона де Немура, были отвергнуты Наполеоном полностью, хотя на практике он смог «разгрести» многие оставшиеся от революционеров «завалы», действуя именно по тому сценарию, который предлагался либералами. При этом сами по себе либералы во Франции всегда оставались на обочине политического процесса.
Император был прагматиком, сумевшим продвинуться вперед настолько, насколько позволял его врожденный здра-

237
вый смысл, так ярко проявившийся в военной стратегии. Тот здравый смысл, который, кстати, был характерен для боль-щей части состоятельных и образованных французов, представленных, например, в годы революции жирондистами. Однако выше той планки, которая была установлена ему эпохой, Наполеон подняться так и не сумел — да, скорее всего, и не захотел.
Он лично вручил орден Почетного легиона изобретателю сахара из свеклы Делессерту, возвел в баронское достоинство Парментье, внедрившего во Франции разведение картофеля [27, с. 67]. Но порой действия Наполеона в поддержку отечественной экономики были скорее курьезны, нежели масштабны. Вот как, например, он решал проблему застоя в производстве дорогих тканей, связанную с переменой моды и стремлением аристократок одеваться в античном стиле.
Однажды на приеме в Люксембургском дворце Наполеон заставлял лакея усиленно топить камин, подкладывая в него неограниченные порции угля. В ответ на прямо высказанные опасения гостей, что так можно устроить пожар, первый консул заметил, что присутствующие в зале дамы, включая Жозефину, совершенно голые. На следующий день патриотки бросились в магазины скупать платья, юбки, шали и прочие предметы одежды, производимые отечественной промышленностью [23, с. 433-434].
Однако подобными милыми сценками дело не ограничивалось. «Его крутые действия, внезапные решения, неожиданные перемены в мероприятиях,— писал Е. Тарле,— все это наносило не только торговле, которую он разорял (и знал, что Разоряет), но даже и промышленности непосредственно самый реальный ущерб. Не было чувства обеспеченности, капиталы упорно прятались, изменения в тарифной системе, часто Непредвиденные даже для министров, обескураживали заграничных контрагентов французских мануфактур и торговых Домов» [183, с. 102]. Вот лишь некоторые примеры поистине сумасшедшей активности императора, приводимые в обстоятельном труде Е.Тарле «Континентальная блокада». «Готовится новая огромная и отчаянная борьба с Австрией — но Наполеон среди

238
приготовлений находит время гневливо указать министру внутренних дел, что нужно выписывать баранов-мериносов, а не овец, ибо этого требуют нужды акклиматизации, нужды шерстяной промышленности... Очень часто он лично возбуждает дела и требует докладов. Не нужно ли запретить ввоз шелка-сырца из Италии в Германию, чтобы лионские мануфактуры не нуждались в сырье? Почему так медленно происходит засев полей свекловицей, хватит ли сырья для сахарных заводов? Чем именно пернамбукский хлопок выше того, что приходит из Джорджии?» [183, с. 97]. До чего же вся эта суета похожа на деятельность крупных советских хозяйственников, мечущихся по полям и заводам с раннего утра до позднего вечера, а потом констатирующих массу «объективных» причин, по которым хлеб не родится, а телевизоры воспламеняются непосредственно при включении!
Хозяйственное регулирование, применяемое Наполеоном, в значительной степени определялось, помимо всего прочего, еще и его политическим чутьем, пониманием задач конкретного момента. Он хорошо помнил, из-за чего началась революция 1789 г., каким было в тот момент положение дел с хлебом. Поэтому, несмотря на то что свобода хлебной торговли утвердилась теперь во Франции достаточно прочно, деятельность мясников и булочников подвергалась государственному контролю, дабы не возникало никаких революционных ситуаций [297, с. 29].Трудно сказать сегодня достаточно точно, насколько велики были хозяйственные успехи Франции в наполеоновскую эпоху. Точные сведения о динамике производства столь давних времен отсутствуют. По имеющимся отрывочным официальным данным, успехи были велики. Например, производство хлопчатобумажных тканей в натуральном выражении выросло с 1789 по 1810 г. в четыре раза [183, с. 660].
Однако некоторые историки отмечают, что результат хозяйственного развития Франции на протяжении всей революционной эры, не исключая и наполеоновского периода, оказался скорее негативным, чем позитивным, поскольку темпы экономического роста объективно могли быть более высокими [540, с. 197].

239
И все же трудно усомниться в том, что вклад Наполеона в развитие страны был огромен. Несмотря на всю ограниченность своих взглядов, именно он создал ту базу, на которой впоследствии стало возможным динамичное развитие страны. «Его авторитарные взгляды были устремлены в сторону государственного администрирования, а не к теориям свободной торговли Адама Смита и французских экономистов восемнадцатого столетия,— отмечал Д. Рюде.— Но его концепция государственного интервенционизма была гораздо ближе к кольберовскому меркантилизму семнадцатого века, чем к контролю над всей экономикой, практиковавшейся Комитетом общественного спасения в 1794 г.» [490, с. 137]. Более того, Наполеон во многом продвинулся гораздо дальше Кольбера, отойдя от традиций простой бюрократизации хозяйства и создав условия для самовоспроизводящегося экономического роста.
Деятельность Наполеона в плане налаживания работы французской экономики можно подразделить на три основных направления: во-первых, стабилизация финансов; во-вторых, успокоение страны и защита собственника; в-третьих, выработка стройного хозяйственного законодательства.
Что касается состояния государственной казны, то, по словам наполеоновского министра финансов Мартина Мишеля Шарля Годена, «20 брюмера VIII года финансов фактически не существовало во Франции» [199, с. 128]. Когда 26 брюмера (т.е. через неделю после переворота) консулы вскрыли государственные сейфы, они обнаружили в них всего 60 000 ливров (167 тыс. франков) — сумму, которой оказалось недостаточно даже для покрытия почтовых расходов на оповещение населения Франции о смене правительства. По состоянию на ноябрь 1799 г. государственный долг составлял 474 млн франков [15, с. 66-67]. Фактически финансовую систему государства надо было создавать с нуля.Велик был соблазн выпустить для пополнения бюджета какую-нибудь очередную разновидность бумажных денег. Делать это, наверное, было не столь уж трудно, поскольку Наполеон обладал авторитетом и реальной властью в значительно большей степени, нежели все его предшественники,

240
начиная с последних монархов и кончая Директорией. Однако первый консул, имевший возможность наблюдать, к чему приводит неумеренная денежная эмиссия, принципиально не стал идти по такому скользкому пути. «Пока я жив,— отмечал он,— я не выпущу ни одной обесцененной денежной ассигнации, ибо политический кредит основан на доверии к деньгам» (цит. по: [15, с. 67]).
Конечно, не следует воспринимать эти слова Наполеона слишком буквально. Созданный им в 1800 г. и получивший эксклюзивные эмиссионные права Банк Франции выпускал по требованию императора не обеспеченные золотыми резервами банкноты [176, с. 63-64]. Однако в целом Наполеон сумел удержаться от ошибок предшествующей эпохи и создал здоровые французские финансы.
Чтобы решить финансовые проблемы, Наполеон не погнушался «распродажей Родины» — точнее той ее части, которая была стране практически не нужна. За 80 млн франков он уступил американцам Луизиану и заткнул некоторые зияющие бюджетные дыры [4, с. 385]. Но это, конечно, была временная мера. Вырученных денег хватило ненадолго.
Наполеон пошел по пути строительства эффективно работающей фискальной системы. Францию после длительного перерыва надо было снова научить платить налоги. Принципиальным моментом в деятельности новой французской , администрации был отказ от сделанного революцией упора на прямые налоги. Как и в последние десятилетия существования монархии, на первый план вышли налоги косвенные, собирать которые было гораздо легче [186, с. 96]. В 1805 г. Наполеон ввел налог на продажу вина, игральных карт и дорожных экипажей; в 1806-м — налог на соль (вспомним ненавидимую народом габель); в 1811-м — на табак [15, с. 69].
Однако и сбор прямых налогов постепенно становился все более важным делом. Налоговые привилегии, устраненные революцией, не были, естественно, восстановлены наполеоновским режимом. Поэтому при наличии финансовой стабильности и работоспособной фискальной службы прямые налоги могли со временем дать государству тот высокий до-

241
ход, который так и не был получен революцией, ввергнувшей экономику в состояние анархии.
Наполеон учредил налоговую инспекцию в составе 840 чиновников, имевшую подразделения в каждом департаменте страны. Особое внимание он уделял механизмам (порой курьезным) стимулирования работы этой новой государственной службы. В частности, он пообещал назвать одну из самых красивых площадей Парижа именем того департамента, который быстрее других выплатит всю сумму налогов. Так в столице Франции появилось название «Площадь Вогезов» [15, с. 68].
Налоговая реформа и усиление налогового администрирования в совокупности дали хорошие результаты. В 1800/01 финансовом году профессионально построенного бюджета в стране еще по сути, не существовало, но уже тогда по факту удалось свести бюджетный дефицит к минимуму. К следующему же году доходы и расходы оказались полностью сбалансированными [518, с. 237].
В период консульства Наполеону удавалось ежегодно собирать 660 млн франков налогов, что на 185 млн превышало поступления в казну французского королевства в последний предреволюционный год. Подобный рост доходов позволил в конечном счете сократить государственный долг до суммы, не превышавшей 80 млн франков [15, с. 69]. Причем добиться подобного порядка в финансовой сфере Наполеону удалось даже несмотря на то, что он постоянно вел широкомасштабные и дорогостоящие войны, которые в итоге все же закончились сокрушительным поражением1.
1 Справедливости ради следует заметить, что войны давали и доход. Например, контрибуция, полученная по итогам заключения Тильзитского мира, составила 600 млн франков [4, с 387]. Впрочем, деньги приходили лишь после побед. Поражения приносили одни только убытки. Но даже в самые трудные для Наполеона дни экономика Франции не доходила до такого развала, которым было отмечено ведение революционных войн в 1792-1795 гг.

242
Конечно, финансы не могли быть благополучными в атмосфере общего неблагополучия, связанного с ведением войн. Финансовая ситуация во Франции заметно ухудшалась по мере того, как Наполеон втягивался в противостояние со всей монархической Европой. Расходы французского бюджета увеличились с 700 млн франков в 1806 г. до более чем 1 млрд в 1812-1813 гг., причем рост этот имел место именно благодаря раздуванию военного бюджета. В 1807 г. на военные нужды шло примерно 60% государственных средств, а в 1813 г.— уже 80% [337, с. 9]. С 1811 г. государственный бюджет опять стал дефицитным [4, с. 390].
И тем не менее, хотя своей внешней политикой Наполеон подверг экономику столь суровому испытанию, финансы страны находились по европейским меркам того времени в относительно приличном состоянии. Для сравнения можно отметить, что вышедшая из этих войн победителем Англия имела к 1815 г. долг в расчете на душу населения в 20 раз более тяжелый, нежели Франция [540, с. 123].
Еще одним важным шагом в финансовой политике Наполеона стало установление своеобразной системы разделения финансовых властей, столь важной для осуществления эффективного контроля над расходами. Наполеон сформировал наряду с министерством финансов генеральное казначейство, отвечающее непосредственно за поступление доходов. «Мой бюджет,— отмечал он,— будет спасен лишь при условии, если министр финансов будет постоянно враждовать с генеральным казначеем... Один говорит: "Я обещал выплатить столько-то денег и должен это сделать", а другой возражает, говоря: "Мы собрали всего такую-то сумму". Только оценив и сопоставив эти требования, я смогу обеспечить безопасность финансов от разорения» (цит. по: [ 15, с. 69]).
Кроме того, в 1807 г. была учреждена еще и Счетная палата, в обязанности которой входил надзор за расходованием государственных средств и за тем, чтобы не допускать обесценения денежных знаков.
Значительную роль в деле укрепления французских финансов сыграл Годен, сумевший решительно порвать с проинфляционной политикой последних десяти лет. По словам На-

243
полеона, «все, что можно было сделать в короткое время, чтобы уничтожить злоупотребления порочного режима и вернуть уважение к кредиту и обращению, министр Годен сделал.»[199,с. 130].
Не меньше внимания, нежели финансам, уделял Наполеон защите частной собственности. «Настоящие гражданские свободы,— отмечал он,— существуют там, где, уважается собственность» [15, с. 68].
Правда, Наполеон не воспринимал собственные красивые заявления как догму и мог в некоторых случаях весьма решительно расправиться с отдельными олигархами, не вписавшимися в созданный им авторитарный режим. «Равноудаление» олигархов от власти, чрезвычайно близкой им во времена Директории, было повторено через двести лет в России Владимиром Путиным.
Иногда Наполеон даже нарушал принцип неприкосновенности частной собственности. Так, например, он наложил секвестр на имущество Уврара — одного из финансовых столпов периода Директории за то, что тот отказал ему в крупном кредите [199, с. 132].
Подобный волюнтаризм, конечно, не укреплял авторитет власти, но все же он представлял собой явное исключение из общего правила. В целом же Бонапарт создал в стране принципиально иное отношение к частной собственности, нежели то, которое установилось в предыдущие десять лет, когда реквизиции и принудительные займы были нормой, а не разовым мероприятием.
Первым же финансовым мероприятием, осуществленным сразу после переворота 18 брюмера, стала отмена введенного Директорией принудительного займа. Ценность этого шага была тем более велика, что в тот момент, естественно, никаких мер по укреплению финансов новая власть еще не успела провести, и, следовательно, никакой подходящей замены обесцененным денежным знакам у казны еще не имелось.
Важно было не только прекратить новые поборы, но и защитить имущество, приобретенное гражданами в годы революции путем приватизации, иначе говоря, важно было

244
легитимизировать новых собственников. Уже в конституции VIII года, утвердившей власть Бонапарта в качестве первого консула, провозглашалось, «что каково бы ни было происхождение национальных имуществ, законно заключенная покупка их не может быть расторгнута и законный приобретатель не может быть лишен своего владения» [173, с. 283]. Подобный подход к данному вопросу был крайне важен, поскольку бизнес получал уверенность в том, что плоды его работы не окажутся в чужих руках. Впоследствии даже режим реставрации не смог пересмотреть наполеоновские принципы отношения к собственности, хотя среди роялистов было много людей, пострадавших от перераспределения имущества, происходившего в годы революции.
Разумность подхода, продемонстрированного Наполеоном, особенно впечатляет на фоне заявлений многих известных российских политиков конца XX века о необходимости пересмотра последствий приватизации, так как она, мол, была несправедливой. Приватизация французская, как мы видели, тоже была несправедливой, однако Наполеон понял, что стабильность собственности и экономическое развитие важнее для страны, чем поиски справедливости задним числом.
Впрочем, помимо общих деклараций для Наполеона важен был конкретный договор с формальными претендентами на спорное имущество. Эта задача в основном была решена уже в июле 1801 г. посредством подписания конкордата с папой. Церковь, оговорив себе определенные права, отказывалась от претензий на конфискованные и распроданные владения [72, с. 122]. Кроме того, Наполеон принимал еще и специальные меры, чтобы облегчить возвращение эмигрантов, которые вкладывали капиталы и способствовали тем самым развитию французской экономики [183, с. 134].
Кроме формальной защиты собственности требовалась еще и неформальная. В годы революции никто не мог чувствовать себя защищенным от разбоя, реквизиций, народных таксации, принудительных займов и прочих мероприятий, делающих предпринимательство бессмысленным. Наполеон сделал ставку на обеспечение гражданского мира в стране, предо-

245
ставляя тем самым каждому возможность заниматься своим делом. Политические склоки и авантюры, основанные на фантазиях о грядущем наступлении эры свободы и равенства, уступили место прагматизму. Буквально через несколько месяцев после 18 брюмера первый консул писал в циркуляре, разосланном для префектов, что «правительство не желает больше терпеть партийные междоусобицы и различает во франции лишь французов» [15, с. 62].
Наполеон укрепил те позитивные начала, которые установились уже после разгрома якобинской диктатуры (свободное ценообразование, защита частного имущества от посягательств государства), и сделал в дополнение то, чего Директория по причине своей слабости добиться не могла. Он обеспечил правопорядок, прибегая для этого и к нестандартным средствам. Так, в частности, он выдвинул на роль руководителя уголовной полиции рецидивиста Видока. За один только год Видок всего с двенадцатью подобранными им сотрудниками смог арестовать 812 бандитов, а также ликвидировать в Париже все притоны. Организованная им знаменитая служба безопасности «Сюрте» существует и по сей день [15, с. 79].
Однако практические меры по защите собственности значили бы не так уж много, если бы Наполеон не предпринял меры для выработки всеобъемлющего и непротиворечивого в своей основе хозяйственного законодательства. Уже в 1803 г. принимается важный закон, в соответствии с которым для рабочих вводятся специальные трудовые книжки, где работодатель делает свои отметки и, таким образом, оказывается поставлен в привилегированное положение при разрешении любых трудовых споров. Благодаря принятию данного нормативного акта капиталист превращался наконец в реального хозяина на своем предприятии [490, с. 137]. В том же году появился на свет закон, в соответствии с которым создавалась едстема охраны прав конкретных торговых марок, а также дичина соответствующего товара [424, с. 168].
Но главные изменения последовали на будущий год. Принятый в марте 1804 г. Гражданский кодекс (составивший основу знаменитого кодекса Наполеона) стал образцом для многих

246
хозяйственных законодательств в разных странах мира, поскольку то, что было сделано во Франции, не имело аналогов в истории. «Гражданский кодекс стал библией нового общества»,— заметил французский историк Жорж Лефевр [424 с. 168].
Если можно в двух словах выразить сущность Кодекса, то она сводится к защите собственника. «Право собственности,— отмечал Жозеф Порталис, один из авторов этого документа,— основное право, на котором покоятся все общественные учреждения, столь же драгоценное для человека, как и его жизнь» [72, с. 124]. А другой ведущий кодификатор — Луве прямо заявлял, что «главной задачей Кодекса является регламентация принципов и прав собственности» [15, с. 129].
Основная проблема французского хозяйственного законодательства, существовавшего к тому моменту, когда Наполеон взял в свои руки власть, состояла в том, что оно фактически представляло собой некий конгломерат норм, принятых в разное время и зачастую противоречивших друг другу. Многие законы принимались революционерами «на эмоциях», без серьезной работы над текстами. Кроме того, законы часто противоречили традиционным нормам, глубоко укоренившимся в обществе и не желающим уступать свое место. Словом, собственность и бизнес не могли быть надежно защищены до принятия Кодекса. Кстати, в России до появления в 1994 г. нового Гражданского кодекса имела место похожая ситуация: конгломерат из противоречивых норм, оставшихся от времен административной экономики, и норм, принятых в острой борьбе друг с другом союзным и республиканским Верховными советами за период реформ.
Составители Кодекса Наполеона основали свой документ на нормах римского права. Они «завершили упразднение феодального строя и реальных повинностей, тяготевших над земельным собственником, решив..., что земельная рента... не может быть восстановлена и должна отныне носить характер лишь долгового обязательства под движимое имущество» [15, с. 132]. Кроме того, «специальный торговый кодекс... дополнял общий свод гражданских законов целым рядом постановлений, регулирующих и юридически обеспечивающих торго-

247
вые сделки, жизнь биржи и банков, вексельное и нотариальное право, поскольку они касаются торговых операций» [186, с. 135].
Ряд норм этого Кодекса (например, относительно создания акционерных — или, как говорилось во Франции, анонимных компаний, которым позволялось учреждаться только по соответствующему разрешению государственных органов) был явно несовершенен. Но важно было уже то, что определенные нормы появились на свет.
Уже в первые годы консульства во французскую экономику стали вкладываться средства, припрятывавшиеся капиталистами на протяжении всего периода революционных смут. И все же, несмотря на всю важность этой созидательной работы, надо сказать, что воздействие Наполеона на французскую экономику было весьма противоречивым. Наполеон, по мнению Е. Тарле, «считал аксиоматичными два положения: 1) государство не может быть сильным без сильной промышленности (это положение абсолютно верно.— Авт.); 2) не может существовать сильная промышленность без протекционизма (это положение крайне сомнительно.— Авт.)» [183, с. 85].
Стремление защитить французскую экономику от конкуренции иностранных, прежде всего английских, товаров появилось отнюдь не при Наполеоне. Можно сказать, что идеи протекционизма владели массами. Первый декрет на эту тему был издан еще при якобинцах в 1793 г., и это стало реакцией на неподготовленную либерализацию внешней торговли, осуществленную еще Людовиком XVI и приведшую, как мы видели, к резкому обострению безработицы в самый сложный для страны период. Директория в 1796 г. внесла свой вклад в то, чтобы отгородить Францию надежным экономическим барьером от других стран мира.
Наполеон в данном вопросе остался на уровне людей своего времени, хотя изменения, осуществленные им в экономике страны, создавали возможность для участия Франции в системе международного разделения труда. В 1806 г. император установил континентальную блокаду Англии (т.е. ввел полный запрет на торговлю с этой страной для всех зависимых от

248
него государств континентальной Европы) с целью подорвать ее экономическую мощь. Но, как отмечал Е. Тарле, «континентальная блокада оттого и сделалась любимой его идеею, основной пружиной его политики, что она, как ему представлялось, в одно время и губила английскую мощь, и способствовала развитию французской промышленности» [183, с. 106].
Позднейшим дополнением к континентальной блокаде стало принятое в 1810 г. Наполеоном решение о резком повышении таможенных тарифов на колониальные товары, чтобы окончательно добить ненавистных англичан. С формальной точки зрения положение последних было безнадежно. Однако на практике в гораздо более тяжелой ситуации оказалась Франция. Законы рынка, основанные на стремлении людей к свободе, доказали, что они сильнее воли императора.
Уже в октябре 1809 г. в министерстве иностранных дел констатировали самые безотрадные для Франции результаты применения политики континентальной блокады и настойчиво указывали на сильное вздорожание товаров. Дело в том, что национальная промышленность не смогла полностью заменить изгнанный императором импорт. Конкуренция сократилась, и цены выросли.
После того как Наполеон нанес удар по колониальным товарам, положение французов еще более ухудшилось. Как докладывал императору министр внутренних дел Монталиве в середине 1810 г., «Франция теперь потребляет, несомненно, несравненно меньше колониальных товаров, чем прежде, но платит за них она настолько больше, что даже в абсолютном выражении сумма, истрачиваемая на покупку колониальных товаров, почти та же, что тратилась прежде» [183, с. 268, 289].
Несли ли потери наряду с французами и англичане? Наверное, да. Однако у них нашлось множество лазеек для того, чтобы обойти континентальную блокаду.
Во-первых, хотя формально весь континент дрожал перед Наполеоном и клялся ему в верности, практически нигде в Европе не соблюдали блокаду столь строго, как в самой Франции. Об этом, например, свидетельствуют цены на сахар-

249
Если в Париже фунт сахара стоил в 1812 г. 5 франков, то в Лейпциге и Франкфурте — лишь 2,5 франка [183, с. 272]. Иначе говоря, предложение в этих городах было значительно более широким, скорее всего, за счет обхода таможни.
Во-вторых, негласный бойкот континентальной блокаде объявили не только подчиненные Наполеоном народы, но и сами практичные французы, всегда стремившиеся купить товар подешевле. Поэтому контрабандистам часто даже не приходилось подделывать штемпели, используемые чиновниками для обозначения национальной продукции, разрешенной для продажи. Население втайне от контролеров с радостью приобретало товары без штемпеля.
В-третьих, постепенно сам Наполеон вынужден был отступать от им же сформулированных жестких правил. Уже с 1810 г. он стал все чаще допускать выдачу так называемых лицензий, позволяющих определенному лицу привезти из Англии определенное количество товаров с обязательством вывезти из империи на том же корабле эквивалентный объем продукции согласно специально согласованному с чиновниками списку. Подобные вольности давали дополнительный доход французской казне (за счет взимания таможенных пошлин), что в период ведения напряженных войн было для Наполеона чрезвычайно важно, а потому высокие принципы протекционизма были нарушены.
Однако любое исключение из правил сразу порождает массу возможностей для многочисленных злоупотреблений. Коммерсанты привозили дорогие английские товары и вывозили из Франции всякий дешевый хлам, давая чиновникам взятки за признание «истинной ценности» этого груза. Затем хлам сбрасывался в море, поскольку англичане Наполеона «в упор не видели», и французские товары к себе не пускали. Для обеспечения большей стабильности торговых связей в Лондоне Даже возникла целая сеть контор, подделывающих наполеоновские лицензии [183, с. 298, 307-308].
Рост цен, вызванный континентальной блокадой и ограничением иностранной конкуренции, стал одной из важнейших причин широкомасштабного экономического кризиса, поразившего французскую экономику в 1810-1811 гг. Издержки

250
производства выросли, спрос (в связи с военными бедствиями и обнищанием) сократился. Товары стало трудно реализовывать. Трудности сбыта подвигли Наполеона на еще большее усиление государственного вмешательства в экономику. Он стал давать субсидии и льготные кредиты предприятиям, страдающим от отсутствия спроса. Однако, как всегда бывает в подобных случаях, реальный результат государственной поддержки был далек от ожидаемого.
Очень характерен в этой связи случай, относящийся еще к 1807 г. 27 марта Наполеон издал декрет, согласно которому ассигновывались крупные суммы на поддержку французских мануфактур. Заключения о том, кто был достоин получения кредита, давали префекты, а окончательное решение принимал министр внутренних дел. В итоге 25 промышленников получили от государства в общей сложности порядка 1,2 млн франков. Залогом служили непроданные товары, которые по стоимости должны были на треть превосходить сумму кредита.
Казалось бы, государство все предусмотрело: и конкурсность, и залог, и контроль со стороны высших властей. Но результат этой акции оказался плачевен. Государство не только не смогло помочь промышленности, но и потеряло значительную часть своих денег. Лишь пять человек смогли полностью вернуть долг (на сумму порядка 150 тыс. франков). Одиннадцать заемщиков вернули деньги частично (всего лишь порядка 100 тыс.). Девять промышленников не вернули ничего. Чиновники стали реализовывать залог, но оказалось, что они далеко не всегда могли таким образом выручить государственные деньги [183, с. 618—619]. И это неудивительно: ведь залог лишь формально покрывал сумму займа. Реально же в условиях кризиса многие вчера еще пользовавшиеся спросом товары оказываются неликвидны.
Трудности, связанные с континентальной блокадой порой подвигали императора на совершенно фантастические проекты. Так, например, в связи с тем, что хлопчатобумажная промышленность находилась в сильной зависимости от импорта, а следовательно, от контролирующих его англичан, Наполеон задался целью полностью перевести европейскую текстиль-

251
ную промышленность на лен и, таким образом, вообще обойтись без хлопка. Он учредил премию в 1 млн франков тому, кто изобретет льнопрядильную машину. Премия, однако, так и осталась невостребованной [ 183, с. 669].
Немалый вред нанесла французской экономике континентальная блокада. Но все же самый главный удар по зарождающемуся национальному хозяйству был связан с беспрерывными войнами, черпавшими огромные ресурсы из производственной сферы. Наиболее прозорливые представители французской элиты типа Ш.М. Талейрана уже примерно в 1806-1807 гг. поняли, что империя заворачивает не в ту сторону, превращаясь из системы, нацеленной на созидание, в систему, нацеленную на разрушение. Однако император не желал прислушиваться к трезвым советам. Впоследствии, находясь уже в ссылке и отвечая на вопрос о причинах своего поражения, Наполеон сказал: «Их было множество, но главное состояло в том, что я отвык выслушивать мнения, противоположные моему собственному» [15, с. 78].
Говоря о негативном воздействии наполеоновских войн на процесс модернизации, следует все же отметить и тот факт, что эти два процесса были теснейшим образом связаны друг с другом, а не просто случайно соседствовали во времени. Трудности модернизации не могли не вызвать в народе некий моральный шок. Людям, испытывавшим нищету и унижения переходного времени, требовалась какая-то компенсация. Ощущая себя во многом отставшими от передовых наций, они должны были для обретения национальной идентичности, для укрепления своих жизненных сил сформировать некий миф. Тот миф, опираясь на который можно было двигаться дальше.
Подобным мифом для французов стал экспорт идей свободы, равенства и братства в другие страны континентальной Европы. Революционная Франция взяла на себя важнейшую историческую функцию, и это, бесспорно, способствовало сплочению народа. В конечном счете формирование мифа Ло одним из важнейших ментальных факторов осуществил модернизации, несмотря на то что войны сами по себе стабилизировали хозяйство. Многое в ходе модернизации


252
разделяло народ, но нашлось и то, что его сплотило. Поэтому, думается, не случайно революционная «Марсельеза» остается и по сей день гимном Франции.
Не столь важно, насколько французский миф соответствовал действительности. Понятно, что даже самые лучшие идеи нельзя принести на штыках, хотя в тех регионах, которые объективно созрели для модернизации (прежде всего в Германии и в Италии, в меньшей степени — в Польше и в Иллирии), наполеоновское нашествие стало катализатором осуществления преобразований. Для Франции было важно само наличие сплачивающего народ мифа. И она его действительно получила.
Даже тогда, когда еще Наполеон был простым генералом, а страной правили коррумпированные члены Директории, общество с душевным трепетом следило за тем, как французская армия ведет боевые действия вне пределов родной страны. Одна газета того времени писала: «Народе удивительным терпением переносит затруднения данного времени. Он знает, что этот холод, причиняющий нам тут столько бедствий, облегчает победы наших храбрых братьев - солдат и открывает им ворота Амстердама» (цит. по: [48, с. 233]). С точки зрения жителя модернизированного общества трудно понять, зачем несчастным французам нужен был тогда этот Амстердам. Но

253
с точки зрения жителя общества модернизирующегося, военное продвижение было, пожалуй, даже важнее, чем решение тех или иных вопросов внутренней политики.
В конечном счете Наполеон проиграл Ватерлоо. Вопрос в том, выиграл ли он Францию? В исторической литературе можно встретить различные оценки четвертьвековой постреволюционной эпохи развития французской экономики, завершившейся в 1815 г. падением наполеоновской империи.
Одни авторы восторгаются успехами, считая чуть ли не все происходившее прорывом из мрачного средневекового прошлого в светлое будущее. Если откинуть пафос насчет светлого будущего, и оставаться на почве анализа экономических достижений, следует признать факт значительного прогресса национального хозяйства. Так, скажем, если в 80-е гг. XVIII века количество механических веретен в промышленности исчислялось сотнями, то на рубеже веков счет шел уже на тысячи, в последние же годы империи их число приблизилось к одному миллиону. Одновременно возникло механическое бумаготкачество и ситцепечатание [70, с. 97-98].
Однако в целом подобная точка зрения представляется все же слишком упрощенной, слишком основанной на абстрактном теоретизировании. Она не учитывает тот факт, что революция наряду с новаторским несла в себе и сильный консервативный элемент, что в конечном счете пробуждало мощные деструктивные силы, сводившие на нет значение важнейших позитивных преобразований, скорее декларировавшихся, чем реально осуществлявшихся на практике.
Экономика в значительной степени развивалась не благодаря революционным усилиям общества, а вопреки им. Иначе говоря, и во времена монархии, и во времена революции, очень сильно зависевшей от того прошлого, из которого она вышла, в стране были как силы созидательные, так и силы, противодействующие этому созиданию. Успех преобразовании определялся их конкретным соотношением. Есть группа авторов, считающих последствия революции воины катастрофическими, поскольку, как отмечал Леви-
Лебойер, в стране целых «два поколения бизнесменов было

254
уничтожено: одно в 1793 г., другое — в последние годы империи» (цит. по: [303, с. 36]). В итоге, как показывает сравнительный анализ, в 1815 г. превосходство Британии над Францией в коммерческой и промышленной областях, в сфере технических инноваций, а также в плане распространения банковских и финансовых услуг по всему миру было даже большим, чем перед началом войн [337, с. 11 ].
Этот подход, на наш взгляд, больше соответствует реальным фактам. Однако все же следует учитывать, что наряду с формально разрушительными последствиями имелись и более сложные результаты ментального плана, благодаря которым наследие наполеоновского режима не было полностью уничтожено военной катастрофой.
Первая империя в принципе продемонстрировала элитам, как нужно вести хозяйство, опираясь на твердую политическую власть, частную собственность, некоторую (пусть еще очень ограниченную) экономическую свободу и стабильные финансы. Результат демонстрации был достаточно убедителен. Поэтому наполеоновское наследие в гражданско-правовой и хозяйственной сферах, как и предполагал сам император, оказалось гораздо важнее его военных успехов и неудач.