Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 2. ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

ВСЯ ФРАНЦИЯ ДОЛЖНА БЫТЬ ПОСТАВЛЕНА ПОД РЕКВИЗИЦИЮ

Французская революция осуществила все основные преобразования, в которых нуждалась рыночная экономика.
Уже через месяц после взятия Бастилии установлена была свобода хлебной торговли (за исключением экспортных продаж), через два с половиной — Учредительное собрание издало декрет, который сделал вполне законной ссуду под проценты. В 1791 г. навсегда ушел в историю цеховой строй. В том же году были устранены всякие формы регламентации сельскохозяйственного производства и торговли аграрной продукцией; крестьянин получил право сажать все, что считает нужным, вести работы так, как ему представляется удобным. В 1792 г. Законодательное собрание отменило круговую поруку в платежах. Наконец, в 1793 г. якобинцы радикально решили самый сложный вопрос — земельный — в пользу крестьянства, отменив полностью и без выкупа все феодальные повинности (правда, прогрессивность именно такого способа решения данной проблемы вызывает, как мы покажем далее, значительные сомнения).
Однако либерализация хозяйственной жизни не была единственной магистральной линией преобразований. «Два главных течения,— отмечал князь П. Кропоткин,— подготовили и совершили революцию. Одно из них — наплыв новых понятий относительно политического (и, добавим от себя, экономического.— Авт.) переустройства государства — исходило от буржуазии. Другое действие для осуществления новых стремлений исходило из народных масс: крестьянства и городского пролетариата, стремившихся к непосредственному и осязательному улучшению своего положения» [105, с. 7].

177
Стремление народа к быстрому улучшению своей жизни по большей части вступало в острое противоречие с потребностями либерализации. Поэтому революция, опирающаяся на энергию низов, не могла осуществить преобразования столь же мягко, как реформа, исходящая сверху. Страсти, настроения и заблуждения широких слоев населения, получивших возможность самым непосредственным образом влиять на решения властей, создали весьма неблагоприятный фон для развития экономики. Революция принесла ей больше минусов, нежели плюсов. Формально декларированная свобода на практике уступала место жестким ограничениям.
Значительным упрощением проблем, встающих в ходе модернизации, является весьма распространенное представление о том, что связанные с революцией террор и неконструктивные действия являются просто следствием ошибок, которых можно было бы избежать по зрелом размышлении. Преобразования попали в плен господствовавших в обществе ментальных ограничителей. К ним нельзя было приспособиться, но их нельзя было и обойти: через них можно было лишь пройти, с боем преодолевая каждое препятствие и вырабатывая такую политическую систему, которая в конечном счете сумела закрепить новый хозяйственный строй.
А. Фуллье с известной иронией отмечал: «Мы думали, что достаточно провозгласить принцип, чтобы осуществить все его последствия, изменить ударом волшебной палочки конституцию, чтобы преобразовать законы и нравы, импровизировать декреты, чтобы ускорить ход истории. "Статья I: все Французы будут добродетельны; статья II: все французы будут счастливы"» [218, с. 137]. На самом же деле законы, и особенно нравы, по мановению волшебной палочки не исчезают, а постоянно создают проблемы, разрешение которых направля-ет Движение общества совсем не по той прямой линии, по которой хотелось бы двигаться реформаторам.
Основные проблемы революционного времени вытекали 3 народного стремления к таксации, проявившегося еще во время «мучной войны». Административная система организации сельского хозяйства и хлебной торговли приучила людей

178
к мысли о том, что существует некая справедливая цена, которая не может колебаться в зависимости от конъюнктурных условий. Любое повышение цены, вызванное сокращением объема предложения товара, вызывало резкое отторжение.
Так, уже в начале голодного 1789 г., задолго до взятия Бастилии, народ во многих регионах Франции силовыми методами вынуждал снижать цены на хлеб и другие продукты питания [105, с. 36-37]. Нетрудно догадаться, что нормальной реакцией продавцов на подобные беспорядки было стремление придержать хлеб до тех пор, пока власти не обеспечат нормальные условия торговли. Соответственно голод в результате такой народной таксации должен был лишь усилиться.
Любопытно, что ненавидимая всеми королевская власть в этой ситуации попытались поддержать не буржуазию, а народ (!), но только усугубила положение своими административными методами. По решению Королевского совета от 23 апреля судьи и полицейские чиновники получали право производить осмотр хлебных складов, принадлежащих частным лицам, делать опись находившегося на них зерна и в случае надобности посылать его на рынок. Это было совершенно бесцеремонное обращение с правами собственника, спровоцировавшее многие последующие катаклизмы, но недаром А. Токвиль отмечал, что «во времена царствования всех преемников Людовика XIV администрация ежедневно прививала народу в доступной для него форме презрение, какое должно питать к частной собственности» [189, с. 150].
Кроме «кнута» использовался и «пряник». За ввоз хлеба во Францию выдавалась специальная премия. В итоге хлеб в Париж действительно повезли. Однако хитрые «предприниматели» , получив ввозную премию, вывозили его потом тайными путями из города ради повторного ввоза и получения еще одного вознаграждения. В провинции спекулянты специально закупали зерно только для осуществления подобного маневра [105, с. 52]. Таким образом, хлеб, вместо того чтобы поступать на стол беднякам, стал совершать путешествия между городскими воротами. Понятно, что это лишь обострило проблему голода. 14 июля голодные парижане устремились на штурм Бастилии.

179
Причина голода виделась не в экономических, а в политических причинах. Казалось, что достаточно уничтожить старую власть, как все сразу само собой наладится. Однако не наладилось. «Для парижского обывателя,— отмечал Томас Карлейль,— остается совершенно непостижимым одно: почему теперь, когда Бастилия пала, а свобода Франции восстановлена, хлеб должен оставаться таким же дорогим?.. Что же, это аристократы скупают хлеб?» [79, с. 156]. Естественный вывод, к которому приходили не слишком образованные и не слишком тонко мыслящие сторонники всеобщего господства разума, состоял в том, что надо пресечь спекуляции.
Таксации, сопровождавшиеся теперь еще и разгромом господских усадеб, по всей стране продолжались беспрерывно. А с усилением системы народного регулирования усиливался и голод. Не помог даже сбор нового урожая. «Еще только октябрь, а голодающий народ в предместье Сент-Антуан в припадке ярости уже захватывает одного булочника по имени Франсуа и вешает его, безвинного, по константинопольскому образцу; однако, как это ни странно,— заключает Т. Карлейль со свойственной хорошо знающему рыночные законы англичанину иронией,— хлеб от этого не дешевеет» [79, с. 195].
Экономика страны еще не успела даже осмыслить, какие выгоды она получила благодаря отмене административных ограничений, но уже пришла в состояние, при котором производство становится невыгодным. Формально в Париже была власть, очень гордившаяся тем, что она представляет интересы народа. Однако на самом деле властью она не являлась. Собственники чувствовали себя абсолютно незащищенными и в юридическом, и в экономическом смысле. Их имущество в любой момент могло быть уничтожено восставшей толпой, а и* стремление заключать выгодные сделки подрывалось таксацией. Возник парадокс: принятая Учредительным собранием Декларация прав человека и гражданина провозгласила собственность неприкосновенной и священной, но на деле собственнику стало даже хуже, чем при старом режиме.
D 1790 г. урожай был неплохим, и власть как-то еще сохраняла порядок, но уже в 1791 г. продовольственные волне-Ия и народная таксация возобновились [164, с. 131, 162].

180
К хлебному кризису добавился еще и кризис сахарный, связанный с волнениями и погромами на Сан-Доминго, откуда этот продукт ввозился во Францию. Реакция народа на нехватку сахара была все той же — таксация. Не изменилась и реакция рынка — сворачивание продаж.
Чем тяжелее становилась жизнь и чем большее влияние на власть мог оказывать народ, тем активнее становилось стремление к легитимизации стихийной таксации, к пресечению попыток организовать свободную торговлю. Формально против частной собственности не выступали, но на практике делали частную инициативу бессмысленной. «Мы ждем от вас,— говорилось в петиции сент-антуанского предместья Законодательному собранию в январе 1792 г.,— что вы... издадите репрессивный закон, но такой справедливый, что он обеспечит имущество честных купцов и обуздает скупость тех купцов, которые готовы были бы, пожалуй, скупить все, вплоть до костей патриотов, чтобы продать их аристократам» [122, с. 35].
Законодательное собрание, где доминировали в тот момент представлявшие сравнительно либеральную буржуазию жирондисты, сопротивлялось давлению как могло. В феврале оно даже предприняло репрессивные меры против таксаторов в Нуайоне. Однако во многих других случаях солдаты не желали выполнять «антинародные» приказы [164, с. 165]. Власть опять не справлялась с делом защиты собственности.
Вождь жирондистов Жан-Пьер Бриссо, понимавший всю глубину опасности, обрушивался с жесткой критикой на своих оппонентов слева. «Дезорганизаторы,— говорил он,— это те, кто хочет все уравнять: собственность, достаток, установить цены на пищевые продукты, определить ценность различных услуг, оказанных обществу и т.д.; кто хочет... уравнять даже таланты, знания, добродетели, потому что у них самих ничего этого нет» (цит. по: [105, с. 276]). Однако Бриссо и его единомышленники, такие как министр внутренних дел Жан-Мари Ролан, были бессильны. Народная стихия захлестывала умеренных депутатов, и они постепенно вынуждены были отступать.
Уже в сентябре 1792 г. муниципалитетам на некоторое время предоставлено было право реквизировать зерно [256,

181
с 117]. Свобода торговли, продержавшаяся три года, опять начала уступать место администрированию . Между тем давление низов нарастало. Они требовали установления в законодательном порядке максимума цен, выше которого их нельзя было бы поднимать. Некоторые энтузиасты ставили вопрос о переделе собственности [164, с. 210]. После того как с сентября 1792 г.
власть перешла к Конвенту, избранному без имущественных цензов и отражавшему, таким образом, интересы низов, дорога к сворачиванию рыночных начал в экономике в полной мере открылась.
Сначала Конвент еще сопротивлялся установлению максимума. Для того чтобы как-то смягчить давление парижан, организовывалась продажа хлеба в городе по дотируемым ценам. Но денег, естественно, не хватало на то, чтобы обеспечить распределение по потребностям. В итоге, несмотря на то что урожаи 1792 г. был хорошим, в Париже появились бешеные очереди за хлебом. Люди голодали, бунтовали — и тем самым еще больше подрывали стабильность хлебной торговли.
«Фермеры, земледельцы,— отмечал Ж.-М. Ролан,— не осмеливаются больше показаться на рынке, вывезти или продать мешок муки: каждый боится быть зарезанным под предложением обвинения в скупке» (цит. по: [164, с. 238]). Правительство

182
сделало разнарядку по департаментам страны, обязывая их доставлять продовольствие в Париж. Но дороги находились в ужасном состоянии, лошади оказывались конфискованными для военных нужд [105, с. 339]. Администрирование, осуществляемое в условиях развала центральной власти, не давало никаких позитивных результатов.
Нехватка денег на общественные нужды вызывала естественное стремление к переделу богатств. Совет Парижской Коммуны принял в мае 1793 г. решение о принудительном займе у богатых 12 млн ливров. В Лионе позаимствовали 6 млн. В других регионах пошли по тому же пути. Наконец сказал свое слово и Конвент, утвердивший заем в размере 1 млрд. Революционеры с удовлетворением заявляли, что «слезы богача-эгоиста станут радостью для добродетельного санкюлота, приносящего пользу отечеству»[30, с. 133-146]. По сути дела подобные займы представляли собой конфискацию. Революция, декларировавшая неприкосновенность собственности, зашла в тупик. Государство приступило к грабежу своих граждан. Как говорил один из влиятельных членов Конвента Бертран Барер, «вся Франция, сколько бы она ни заключала в себе людей и денег, должна быть поставлена под реквизицию» (цит. по: [79, с. 473]). Это был печальный конец того процесса, который начался с попыток реализации высоких идей Просвещения.
Однако даже грабить надо умеючи. Конвент не обладал той административной властью, которая позволила бы четко определить, кто сколько денег имеет, и, соответственно, четко «занять» (точнее: изъять) предписанное. Потенциальные кредиторы скрывали имеющиеся у них деньги, а продавать их имущество ради получения наличных было совершенно невозможно. Республика не могла толком распродать даже то, что конфисковали еще в 1789 г. (см. об этом ниже). Реально удалось получить по миллиардному займу не больше 200 млн [105, с. 319].
Тем не менее парижская практика дотирования хлеба по предложению Жоржа Дантона еще с апреля начинает распространяться по всей стране. Государственное казначейство должно было предоставлять местным органам власти необхо-

183
димые средства, взыскиваемые с крупных собственников, для того чтобы привести цены в соответствие с заработной платой. Это был абсолютно нереалистичный план, поскольку цены колебались, да к тому же никто не знал, как определить реальную величину зарплаты. Практического осуществления инициатива Дантона не нашла [164, с. 271].
Лишь в отдельных регионах страны добились того, чтобы все булочники выпекали только один сорт хлеба — хлеб Равенства, который продавался за 3 су при рыночной цене в 10 су. Булочники получали компенсацию за счет богачей, а тех, кто отказывался подчиняться новым порядкам, выставляли на площадях с повешенной на груди надписью: «Губитель народа, предатель Отечества!» [123, с. 442—443].
В той ситуации массированного давления народа на власть, которая сложилась в Париже, дотирование хлеба было еще сравнительно меньшим злом — единственным способом избежать таксации. В Конвент шла одна делегация за другой с требованием установить, наконец, законодательный максимум цен.
И вот настал момент, когда сопротивляться этому давлению стало уже невозможно. Депутаты в основной своей массе, по всей видимости, понимали, насколько максимум ударит по производству и торговле, но политика уже в полной мере подчинила себе экономику. 2 мая 1793 г. (за два дня до принятия исторического решения) один из полицейских агентов, работавших в Париже, доносил министру внутренних дел: «Я, конечно, согласен с тем, что введение максимума приведет нас прямо к неизбежной гибели, но для данного момента оно необходимо... Якобинцы слишком хорошо знают, что нельзя сопротивляться народу, когда нуждаешься в нем» [48, с. 26-27].
Поскольку маневр с дотированием не удался, Конвент оказался припертым к стенке жесткими обстоятельствами и 4 мая принял декрет о максимуме цен на зерно. Механизм данной операции был следующим. Каждый французский департамент Должен был установить максимально допустимый уровень Цен, взяв за основу их средний уровень, сложившийся в этом Регионе за несколько последних месяцев. 29 сентября максимум был распространен на все предметы первой необходимости. В этом случае механизм ценообразования оказывался

184
несколько иным. Власти должны были накинуть треть к ценам 1790 г. Кроме того, каждому муниципалитету предписывалось ограничивать заработную плату надбавкой в 50% от уровня прошлого года [519, с. 151, 178].
Другими важнейшими элементами новой хозяйственной системы стали монополия внешней торговли, введенная в мае 1794 г., и административное управление предприятиями, работающими для нужд армии. Свобода торговли, таким образом, была полностью уничтожена. Даже при старом режиме не было такой степени администрирования, какую оказалась вынуждена ввести революция. Наказанием за нарушение декрета могла быть даже смертная казнь.
Трагизм ситуации состоял в том, что по-настоящему убежденных сторонников максимума было не столь уж много даже среди левых революционеров — монтаньяров. Нелепость администрирования осознавалась большинством образованных людей. «Продовольственные законы,— отмечал А. Матьез,— были... своего рода импровизированным законодательством, навязанным Конвенту стечением обстоятельств и бунтом. Подавляющее большинство Конвента оставалось убежденным противником если не всякой регламентации, то, по крайней мере, всяческих такс» [122, с. 279]. Но поскольку реальной власти, способной обеспечить проведение именно тех решений, которые она считала необходимыми, не существовало, экономической политикой заправляла толпа, подверженная страстям и не осознававшая, что она творит. Революция оказалась в плену стихии, которую она сама же и породила.
Подобный печальный исход тех действий революционеров, которые они начинают осуществлять обычно в условиях кажущейся абсолютной свободы, является закономерным этапом в развитии всех революций. «Поэтому нет ничего более далекого от истины,— отмечают И. Стародубровская и В. May,— чем широко распространенное представление о радикалах как о твердолобых догматиках, огнем и мечом насаждавших собственные, оторванные от реальности идеи... Радикалы приходят к власти в кризисных условиях, когда настоятельно требуется обеспечить единство общества, противоречивость интересов в котором уже в полной мере дала о себе знать. Для достижения этого единства они используют все доступные

185
им средства: насилие, навязывание общих идеологических установок, активное финансовое и социальное маневрирование. Причем выбор этих средств и определение конкретных мер практической политики детерминированы не столько идеологией, сколько задачами текущего момента» [180, с. 134, 143— 144]. Французские революционные радикалы были полностью «детерминированы» той толпой, которая заполняла улицы Парижа и постоянно требовала проведения мер, вызывающих у квалифицированного экономиста один лишь ужас.
Как только ни пытались власти задобрить бедноту! Незадолго до принятия закона о всеобщем максимуме (5 сентября) появился декрет о том, чтобы платить по 40 су каждому бедному гражданину только за то, что он ходит на митинги [256, с. 169]. Но и это не могло по-настоящему помочь усмирению толпы.
Одной из частных причин, приведших к установлению максимума, стало политическое интриганство. Якобинцы стремились возобладать над жирондистами и ради этого пошли на союз со сторонниками крайних мер. Насилие над экономикой стало расплатой за уничтожение жирондистов [123, с. 368]1.
1 Некоторые историки (особенно советских времен) полагали, что установление максимума было прогрессивной мерой, необходимой для доведения революции до своего логического конца. Однако в подобных оценках неизбежно содержится внутреннее противоречие. Например, А. Манф-ред отмечал, что «якобинское правительство, расчистив путь развитию буржуазных отношений, в то же время установило систему максимума и реквизиции, властно вмешивалось в сферу экономических интересов буржуазии и ограничивало стремление ее хищнических элементов к капиталистической наживе» [120, с. 167]. Трудно понять, каким образом могут сочетаться расчистка пути к развитию буржуазных отношений с максимумом и реквизициями, Делающими невозможной любую хозяйственную активность. Думается все же, если исходить из посылки о том, что революция прокладывала дорогу капитализму, то действия якобинцев, отдавшихся популизму и пассивно следовавших воле влекущей их толпы, следует считать скорее контрреволюционными, несмотря на всю сопровождавшую их действия яркую риторику.

186
Максимум привел к вполне определенным результатам, которые нетрудно было предсказать. «Как только были обнародованы твердые цены, прилавки магазинов опустели… Самые необходимые для жизни продукты теперь можно было приобрести лишь на черном рынке, где все стоило втридорога» [164, с. 342]. Но эти цены не слишком пугали богачей, резонно опасавшихся того, что дальше дело будет обстоять еще хуже, и скупавших все, что только позволял приобрести их кошелек [48, с. 36]. Получалось, что мера, введенная по требованию городской бедноты, именно ее-то и оставила без хлеба. Экономические законы оказались гораздо сложнее, чем виделось в теории сторонникам администрирования.
Осложняло положение еще и то, что максимум поначалу устанавливали департаменты (это было естественно, поскольку издержки производства хлеба по стране были неодинаковы), а потому из регионов с низкими ценами хлеб вообще уходил туда, где максимум был высоким [256, с. 135]. Такое искажение естественных рыночных процессов распределения хлеба часто обрекало народ в регионах с низким максимумом на голодную ' смерть. Местные власти пытались реагировать на это, вообще запрещая вывоз хлеба за границы региона (примерно так же ' поступали власти российских субъектов федерации в начале 90-х гг.), но все это практически не помогало накормить народ.
В некоторых регионах страны — там, где голод свирепствовал с особой силой — уже в начале лета 1793 г. возвращались к свободе хлебной торговли. Лишь немногие департаменты требовали строго соблюдения максимума. Казалось, что таксация умрет, толком и не родившись, но очередное давление парижан на Конвент привело к возвращению системы жесткого администрирования [122, с. 146-226]. Не интеллектуалы вели страну к светлым идеалам, а страна силком тащила за собой свою революционную элиту в тот мир, который представлялся справедливым ее искаженному административными традициями сознанию.
Фиксировать цены административным путем так, чтобы продажа покрывала хотя бы себестоимость, очень трудно, а в условиях высочайшей инфляции, которая тогда бушевала во Франции (см. об этом ниже),— просто невозможно. Введение

187
максимума грозило полным параличом всей экономики и страшным голодом, какого в условиях свободной торговли страна все же не знала даже в неурожайные годы. Революционеры это понимали, а потому вынуждены были пытаться определить методику изменения максимума в связи с объективным ростом издержек продавцов. По этой причине в ноябре 1793 г. было начато громадное расследование, имевшее целью определить реальную стоимость производства, но оно так и не было закончено до термидорианского переворота [105, с. 342]. Объективной статистики не было. Реальные издержки власть узнать не могла, а приходившая к ней информация была столь искаженной, что основываясь на ней, можно было скорее усугубить положение, нежели исправить.
Впрочем, провал этой затеи неудивителен. Советской экономике впоследствии не хватило многих десятилетий для того, чтобы административным путем разобраться с ценами и устранить товарный дефицит. Подменить работу рыночных сил математическими расчетами из «центра» вообще нереально.
Ситуация с хлебом в подобных условиях становилась все более напряженной. Очереди превращались в драки. Голодный народ набрасывался на крестьян и заставлял их продавать хлеб даже не по ценам максимума, а по тем, которые толпа считала справедливыми. И это происходило в стране, где по общему мнению того времени продовольствие имелось в достаточном количестве [122, с. 346].
Наступил период отчаяния. «Экономисты» революции соревновались друг с другом в том, кто придумает более безумный способ нормализации продовольственного положения. В основном предложения сводились к тому, что надо найти новые земли под распашку. Одни предлагали с этой целью осушать пруды, другие — сводить старинные парки, третьи
вырубать виноградники и засеивать освободившееся место хлебом [122, с. 329-338]. А народ тем временем переходил от теории к практике. В Люксембургском саду и в саду Тюильри в 1793 г. выращивали картошку [256, с. 151](1).
(1). Кроме того, территории этих уникальных садов, а также эспланада Дома инвалидов и Пале-Рояля использовались для размещения оружейного производства [423, с. 103].

188
Революционеры создавали структуры по контролю друг за другом в надежде найти то узкое место, через которое утекает продовольствие. Дело дошло даже до того, что были назначены комиссары-дегустаторы, в обязанности которых входило пробовать вина и водки, спасая народ от угрозы разбавления их водой. Наконец, администрирование дошло до реквизиций продовольствия в деревне и до установления карточек на хлеб и мясо [164, с. 344, 347]. Реквизиции, в свою очередь, требовали ужесточения контроля. «Торговой тайны больше не существовало. Погреба, амбары, житницы посещались комиссарами по делам скупщиков, которые имели право просматривать фактуры» [123, с. 402]. Из этой практики вырос впоследствии советский военный коммунизм с его знаменитой продразверсткой.
Карточки на хлеб сняли проблему голода к декабрю 1793 г., но особой радости ни властям, ни народу этот «успех революционной экономики» не доставил. Со всеми остальными продуктами, нормировать которые даже чисто технически было невероятно сложно, ситуация не улучшалась. В очередях за мясом, маслом, молоком, углем происходили постоянные побоища, никак не укреплявшие идеологию «свободы, равенства и братства». «Идеологи» наряду с «экономистами» предлагали свой вариант выхода из создавшегося положения. Они поставили вопрос о введении гражданского поста, дабы не верующие в Бога граждане имели объективные обоснования для длительного отказа от потребления скоромной пищи [48, с. 46-68].
Интересно, что именно в этот момент (июнь 1793 г.), когда право собственности благодаря максимуму, принудительным займам, народным погромам и реквизициям практически перестало существовать, Конвент принял новую конституцию страны, в которой гарантировалась неприкосновенность частной собственности. Заодно эта конституция, принятая в то время, когда капитал бежал из страны, а государственный бюджет был пуст, гарантировала работу для неимущих и помощь нетрудоспособным [164, с. 300]. Замечательным по своей революционной логике обоснованием весьма своеобразного отношения к собственности стала фраза юного «героя революции» Луи Антуана Сен-Жюста: «Собственность патриотов

189
священна, но имущество заговорщиков может быть роздано всем несчастным» (цит. по: [120, с. 179]).
Конституционная гарантия неприкосновенности собственности в условиях, когда любой «патриот» мог за пару минут превратиться в «заговорщика», была весьма условной. Так что сталинская Конституция 1936 г. не была первой насмешкой над здравым смыслом в истории. У нее была достойная предшественница.
Тем временем, поскольку жизнь от всеобщего администрирования не становилась легче, стали все громче раздаваться голоса крайних революционеров, прозванных Бешеными. «Они старались дать дальнейшее развитие зачаткам муниципального коммунизма, признанным в законе о максимуме; они пытались ввести национализацию торговли главными жизненными припасами» [105, с. 373-374]. Власть, которая не могла даже собрать налоги и взыскать принудительный заем, по их мнению, должна была сама еще и организовать торговлю продуктами питания. Право же, лучшего способа уморить всю страну было не придумать. Всем хоть сколько-нибудь трезво мыслящим людям становилось ясно, что революция зашла в тупик и нужно остановить нарастающее безумие, ставшее следствием борьбы за установление царства разума.
С Бешеными расправился Максимилиан Робеспьер — наиболее влиятельный и в то же время сравнительно вменяемый якобинец, отправив их на гильотину. Для таких лидеров революции, как Робеспьер, идеалом экономического и социального устройства республики были не коммуны и не всеобщая централизация, а скорее сообщество мелких производителей — крестьян и ремесленников[423,с. 111].
Администрирование весной 1794 г. стало несколько смягчаться. Повысили максимум, дали послабление в законодательстве против скупки, ввели систему стимулирования для предпринимателей, подчиняющихся законам Республики, конечном счете даже стали закрывать глаза на нарушения аксимума применительно ко всем товарам, кроме хлеба [164, ? 417-419]. Возможно, если бы власть Робеспьера была досрочно крепкой, якобинцы в конце концов сами отказались

190
бы от революционного администрирования. Ведь их деятельность определялась не столько отвлеченными теориями, сколько стремлением удержаться у власти в этой сложной ситуации.
Однако власть была слаба, и новый курс не стал последовательным. Конфискационные настроения оставались популярными даже среди ближайших сторонников Робеспьера. Так, например, Л.А. Сен-Жюст предлагал программу столь глобального передела собственности, которой не имели в своем теоретическом арсенале даже Бешеные [123, с. 511]. К тому же тяготы войны, которую вела Республика, стимулировали передел. В результате в июне 1794 г. Конвент принял декрет о реквизиции всего урожая текущего года [256, с. 155]. Тут уж настал черед Робеспьера отправиться на гильотину.
Вождь метался, уверял, что максимум вообще стал следствием происков иностранных агентов. Но термидорианский переворот (июль 1794 г.) покончил с якобинской диктатурой.
Сразу же отменять максимум новые власти не стали. Они принялись выжидать, закрывая глаза на то, что реально с этого момента на значительной части территории страны максимум уже не соблюдался.
В октябре полиция стала доносить о кардинальной перемене в настроениях народа. Все больше и больше настрадавшихся от администрирования людей говорило теперь о необходимости восстановления свободы торговли. И это неудивительно. «Торговля Франции представляет собой развалины и обломки» — было отмечено в докладе, представленном Конвенту 20 сентября 1794 г. (цит. по: [8, с. 97-101].
В конце года максимум был наконец отменен и свобода торговли восстановлена в полном объеме. Рационирование продуктов некоторое время сохранялось (например, рационирование выдачи хлеба в Париже), но лишь как дополнение к тому, что можно было купить на рынке, где, правда, царили высочайшие цены. Реальная зарплата парижских рабочих упала после отмены максимума до уровня первых месяцев 1789 г., когда из-за неурожая жизнь была очень тяжелой [490, с. 116]. Сложилась ситуация, которая впоследствии неоднократно повторялась в странах с административной экономи-

191
кой после того, как реформаторы проводили либерализацию цен. Все последствия развала, царившего перед либерализацией, сразу находили свое отражение в их скачке.
Идея максимума не умерла в момент его отмены. Примерно через восемь месяцев, в августе 1795 г., появились предложения о восстановлении старой практики всеобщего администрирования, поскольку в Париже царил голод среди малоимущих слоев населения. Однако на этот раз социально-политическая ситуация была уже совсем иной, нежели в 1793 г., и к постановке вопроса о восстановлении максимума никто из влиятельных лиц всерьез не отнесся.
С одной стороны, конечно, общество научилось на своих ошибках, и депутаты прекрасно понимали, каковы окажутся последствия, если второй раз наступить на одни и те же грабли. Но с другой стороны, еще более важным фактором сохранения рыночных отношений, несмотря на всеобщие бедствия, стала апатия недавно еще столь активного народа. Парижане больше не верили в возможности давления на власть.
Вот весьма характерное свидетельство современника. Бонапартист Лаваллет писал в своих мемуарах, что, прибыв в Париж в середине августа 1794 г. (т.е. еще даже до отмены максимума), он застал следующую картину: «Голод был ужасный, нужда крайняя, и обессиленный суверен едва осмеливался жаловаться. Это была уже лишь низкая чернь, лишенная энергии, ревущая еще под карающей ее рукой, но не имеющая даже мысли о восстании» (цит. по: [48, с. 234]).
Термидорианцам уже не надо было в такой степени, как якобинцам, учитывать настроения толпы. Они получили большую степень свободы в своих действиях, а потому откровенно губительные для экономики меры, такие как максимум, уже не имели шансов на то, чтобы быть реализованными. Но совсем устранить рационирование власть все же не решалась, а потому рынок сочетался с карточным распределением.
Для того чтобы снабжать столицу дешевым хлебом, выдаваемым по карточкам, была в известной степени сохранена практика реквизиций продуктов у деревенских жителей. Но поскольку применять репрессии в такой степени, как это делалось раньше, власть уже не желала, да и просто не могла,

192
эти реквизиции становились все менее и менее успешными Парижан, отправленных на «продразверстку», крестьяне порой просто убивали [48, с. 238]. Внутренне противоречивая система не срабатывала.
В дополнение к этому возникали и сугубо экономические противоречия внутри новой системы. Карточное снабжение Парижа в сочетании со свободным рынком создавало новые проблемы. Если при всеобщем рационировании и жесточайшем терроре времен максимума производителю и торговцу, желающим спасти свой товар, особо некуда было податься, то теперь каждый, кто мог, стремился избежать отправки своего хлеба в централизованную систему распределения. Более того, спекулянты просто вывозили хлеб из Парижа для того, чтобы продавать его в других регионах по свободным рыночным ценам. В результате, несмотря на прилагавшиеся властями усилия, для распределения по карточкам ресурсов оставалось все меньше и меньше [48, с. 216].
Примерно такой же механизм использовали и простые жители провинции для того, чтобы получить дешевый хлеб. Они всеми правдами и неправдами проникали в Париж, где можно было отовариться, а потом увозили оттуда хлеб к себе домой. Таким образом, знаменитые «колбасные электрички» советских времен, на которых жители глубинки ездили в Москву и Ленинград на один день для того, чтобы купить там продукты, имели уже прецедент в истории революционной Франции.
Не имея достаточных ресурсов хлеба для распределения по карточкам, власти стали прибегать к выдаче других продуктов, оказывавшихся в их распоряжении. Ведущее место в рационе парижан должен был теперь занять рис. Однако сложность потребления риса в отличие от хлеба состоит в том, что его еще надо сварить. При этом нормирование дров и угля (равно как мяса и масла) было поставлено значительно хуже, и готовить пищу даже тем, кто имел рисовый паек, было просто не на чем.
Бедолаги пытались вырубать деревья в Булонском и Венсеннском лесах. Даже во властных структурах звучали предложения свести эти леса под корень, поскольку народ все рав-

193
но их уничтожит. Однако даже такого рода порубки не слишком помогали прокормить семью. Питание все больше начинало зависеть от свободного рынка, а не от карточек, но на рынке все было чрезвычайно дорого.
Таким образом, продовольственная проблема не была решена. Страна находилась в плену бешеной инфляции. Как она возникла — это особая история.

ГИЛЬОТИНА КАК СРЕДСТВО БОРЬБЫ С ГОЛОВНОЙ БОЛЬЮ

Людовик XVI был слабым монархом. Его слабость состояла не только в неспособности решать те проблемы, которые были оставлены Франции отживающим свое общественным строем. Он, к сожалению, порождал еще и новые. Важнейшей проблемой этого рода стала деградация государственных финансов.
«Было принято за правило,— отмечал А. Матьез,— что христианнейший король не расходы сообразует со своими доходами, а наоборот — доходы со своими расходами» [123, с 41]. Каждый год Государственный совет сначала решал в соответствии с нуждами текущего момента, какую общую сумму он хочет получить посредством сбора тальи, а затем уже эта сумма распределялась среди интендантов королевства, и каждый из них стремился выбить всеми возможными средствами необходимое количество денег из крестьян [256, с- 12]. Какое-то время подобный механизм срабатывал, но, по мере того как аппетит короны все более усиливался, фискальные возможности государства стали отставать от его запросов. В итоге Людовик сготовил для французской революции кое кушанье, которое она долго не могла переварить.
Последний предреволюционный французский монарх взошел на престол в 1774 г. Практически все его царствование с
самого начала было отмечено ростом бюджетного дефицита.
Если в 1775 г. он составлял 14% по отношению к общим правительственным расходам, то в 1776-м — уже 15%, в 1781-м —

194
16%, в 1783-м —25% в 1787-м — 34%, в 1788-м — 43% [207, с. 2]. Причем эти данные характеризуют дефицит, запланированный в принимаемом на очередной год бюджете. Фактический дефицит, судя по некоторым имеющимся сведениям, был, как правило, существенно больше. Казна не укладывалась в рамки намеченных расходов и не могла собрать намеченный объем налогов.

Людовик XVI

Беда Людовика состояла в том, что он,
как и все правители, залезшие в долговую яму, стал рабом своего собственного долга. Для того чтобы платить по старым обязательствам, да к тому же еще и с немалыми процентами, надо было влезать во все новые и новые долги, которые, в свою очередь, порождали все более тяжелые обязательства. Таким образом, непосредственно в предреволюционный период катастрофическое состояние бюджета Франции определялось не столько сознательным мотовством двора или милитаристской политикой короля (хотя участие в прогрессивной войне за американскую независимость обошлось Франции в изрядную копеечку), сколько бременем несения обязательств по старым долгам.
Немало написано о том, какой непосильный для французских финансов образ жизни отличал королеву Марию Антуанетту. Действительно, как ее страсть к роскоши, так и ее безответственность были чудовищными. Однако в целом расходы на содержание двора составляли в 1787 г. лишь 6% от общей величины правительственных расходов, причем эта доля сокращалась на протяжении более чем десяти предшествую-

195
щих лет. Издержки на содержание армии и флота были существенно больше. Но даже они укладывались лишь в четверть всех трат бюджета, причем за несколько лет до революции военные траты тоже начали подвергаться урезанию. А вот доля, приходящаяся на обслуживание государственного долга, составляла 49% расходов, причем она каждый год неуклонно увеличивалась [207, с. 6]!
Было ясно, что без коренного реформирования финансовой сферы бремя долга неизбежно будет нарастать до тех пор, пока окончательно не задавит финансы французского королевства. Причем само реформирование уже не могло сводиться к экономии на «шляпках» Марии Антуанетты и на «шпагах» для королевских мушкетеров. Решить проблему долга, доросшего до столь значительной величины, можно было только за счет какой-то части французского общества, либо отказавшись платить тем, кто кредитовал корону, либо найдя того «крайнего», который вынужден будет раскошелиться в интересах требовательных кредиторов.
Монархия вплоть до самой революции так и не предложила реалистичного способа решения финансовой проблемы. В основном поиски выхода из положения шли в направлении увеличения налоговых поступлений, о чем шла речь выше, но они были безуспешны. Можно представить себе, что если бы не события 1789 г., дело рано или поздно кончилось бы дефолтом, поскольку у короны не имелось ресурсов, которые она способна была пустить на погашение долга. Однако революция в корне изменила ситуацию.
Национальное собрание, возникшее на основе собранных Людовиком Генеральных штатов, понимало, что дефолт — это далеко не лучшее начало для развития французской экономики в эпоху свободы и равенства, а потому твердо заявило об уважении к обязательствам короны перед народом.
Стремление не допустить отказа от платежей было тем более сильным, что деловая буржуазия, игравшая важную Роль в Национальном собрании, и особенно в сменившем его позднее Законодательном собрании, «значительную долю всего свободного капитала, не находившего применения в предприятиях, вкладывала,— по оценке Г. Кунова,— в бумаги

196
государственных займов» [109, с. 42]. Любопытно, что для обеспечения стабильности обслуживания государственного долга была предпринята даже попытка «в конституционном порядке установить, что известные налоги выделяются из государственного бюджета и поступления от них раз и навсегда предназначаются на обеспечение королевского цивильного листа, на уплату процентов по государственным займам и на их погашение» [109, с. 130].
Эта законодательная инициатива не прошла; кроме того, в условиях развала налоговой системы, характерного для периода революционной смуты, она бы и не решила проблемы. Впрочем, Национальное собрание быстро нашло «крайнего», т.е. то сословие (точнее, институт), за счет которого теоретически можно было погасить задолженность перед широким кругом кредиторов. Этим «крайним» стала церковь, обладавшая во Франции огромным имуществом, включавшим порядка трети земельных угодий королевства. 2 ноября 1789 г. это имущество было национализировано, причем любопытно, что сделали это по предложению епископа Шарля Мориса Талей-рана — будущего знаменитого дипломата.
План погашения долга включал продажу церковных земель, а также земель королевских, которые, впрочем, не составляли такой уж значительной величины (в 1792 г. к этим источникам добавилось еще имущество эмигрантов, контрреволюционеров и иностранцев). По сути дела французская революция составила план первой в мировой истории широкомасштабной приватизации (правда, национализацию и разгосударствление разделял в этой ситуации крайне короткий промежуток времени). Любопытно, что идеи, которые были примерно через две сотни лет после описываемых событий заложены в основу нашей отечественной программы реформ «500 дней», оказались чрезвычайно схожи с идеями французской революции. Григорий Явлинский с коллегами тоже намеревались решить финансовые проблемы, созданные в эпоху Горбачева-Рыжкова, именно за счет приватизации.
Однако в 1789 г., как и во всякой позднейшей приватизации, осуществляемой с фискальными целями, сразу встал вопрос о том, что быстро продать столь большое имущество,

197
как церковные земли, просто технически невозможно. Но при этом по накопившимся королевским долгам требовалось рассчитываться регулярно. Следовательно, нужно было найти некий механизм, позволяющий обеспечить существование государства в тот период, пока идет приватизация.
Выход из положения был подсказал генеральным контролером финансов Жаком Неккером. 14 ноября он предложил план организации продаж конфискованной собственности, суть которого сводилась к выпуску специальных билетов по покупке земельных имуществ,— как мы бы сегодня сказали: к выпуску ваучеров1.
Женевский банкир Неккер был одним из интереснейших людей своей эпохи. Автор ряда эссе, получивших премию Французской академии, практик, хорошо понимавший финансовые проблемы и видевший дальше многих своих современников, человек дела, отличающийся от многих демагогов, порожденных этой бурной эпохой, он имел шанс спасти Францию от катастрофы, но оказался слабее неблагоприятных обстоятельств, надвигавшихся на него со всех сторон.
В отличие от прямого и решительного Тюрго Неккер был тонким политиком — или, вернее сказать, политиканом. Он отнюдь не помешался на общественном благе и брался лишь за те реформы, шанс на успех которых был достаточно велик. Неккер не мог не понимать важность либерализации, но своей брошюрой, направленной против политики Тюрго, он в
Справедливости ради следует отметить, что Неккер не был энтузиастом данного способа решения проблем королевских финансов. Еще в сентябре он предложил осуществить принудительный заем, который должны были выплатить богатые подданные [256, с. 57]. Подобный подход вряд ли был реалистичен, поскольку страна физически не могла одолжить короне столь большой суммы. Но это оказалось не так уж и важно, поскольку депутаты, не желавшие Ущемления богатых, все равно в итоге пошли по пути продажи государственных имуществ. Только после того, как подобное решение было принято, Неккер в качестве специалиста предложил механизм решения проблем.

198
1775 г. нанес сильнейший удар по реформатору. В данной брошюре Неккер объявлял себя защитником угнетенных. Но, как заметили по этому поводу современники, он не мог яснее выразить своего желания занять место Тюрго. Банкир предлагал тогда сохранять свободу хлебных цен лишь до тех пор, пока они не перевалят за известную черту, после чего должно было вступать в силу регулирование[215, с. 259-260]. Это был более либеральный подход, чем у
Террэ, но все же в его основе лежало дирижистское представление о том, что опытный администратор сможет все учесть и все просчитать. Неккер смотрел на макроэкономику с колокольни управляющего банком. Но страна — это значительно более сложная система, нежели отдельная финансовая компания.
В 1776 г. Неккер фактически занял место Тюрго, хотя формально из-за своего иностранного происхождения и протестантского вероисповедания банкир именовался генеральным директором, а не генеральным контролером финансов [374, с. 59]. Именно он осуществлял столь разорительное для короны финансирование участия в войне за американскую независимость, прибегая для этого к займам и расплачиваясь с набегавшими процентами при помощи все новых и новых займов [519, с. 26].
Все это делалось вполне в духе уже неоднократно упоминавшегося знаменитого выражения «После нас — хоть потоп», однако просвещенной публике, плохо представлявшей, как работают финансы, методы Неккера нравились. «Он вел войну без налогов. Это Бог!» — воскликнул по поводу финан-

199
совой политики Неккера граф Мирабо, вряд ли догадывавшийся тогда о том, что бесплатный сыр, как и бесплатное ведение войны, бывают только в мышеловке(1).
Как любой временщик, для которого перспективы развития страны являются абстрактной проблемой, Неккер не стремился реформировать всю хозяйственную систему в духе Тюрго или хотя бы — королевские финансы в духе де Калон-на. Он решал лишь задачи текущего момента.
Через пять лет осуществления такой политики Неккера, естественно, отправили в отставку, но его уход был обставлен значительно удачнее, нежели уход Тюрго. Ловкий финансист скрыл в официально опубликованном отчете о состоянии французских финансов наличие большого дефицита, за который потом изрядно досталось его преемнику — простоватому де Калонну.
Бюджет, представленный публике, показывал профицит в 10 млн, тогда как на самом деле был сведен с дефицитом в 70 млн (по другим оценкам — даже в 90 млн). Тогда эту хитрую финансовую манипуляцию никто не разглядел, но зато все были в восторге от политики открытости и гласности, которой до Неккера не проводил ни один глава королевских финансов [256, с. 24-25; 4, с. 351].
Общественность, неспособная разобраться в сути бюджета, трепетала от ярости, читая поименный список получателей королевских пенсионов и денежных наград. Финансовый документ Неккера был, наверное, самым популярным финансовым документом в мировой истории. Текст отчета об исполнении бюджета выдержал 17 изданий, на него было опубликовано 29 рецензий и критических отзывов в периодических изданиях того времени. Общий тираж представленного Неккером отчета составлял как минимум 40 тыс. экземпляров [236, с. 195].
Неккер был героем. В глазах «просвещенной» публики он оказался не ловким финансистом, строящим бюджет по
(1).У нас в России первая чеченская война тоже велась без повышения налогов (даже при сокращающейся доле налогов в ВВП), но в конечном счете государственный долг, образовавшийся в середине 90-х гг., обернулся дефолтом.

200
принципу «чего изволите?», а смелым разоблачителем, символом противостояния старому режиму. Уходя из правительства, Неккер сохранял репутацию опытного и квалифицированного финансиста, который вновь может быть призван к управлению страной в более благоприятной обстановке.
Неккеру посчастливилось в отличие от Тюрго дожить до той эпохи, которая, казалось бы, должна была позволить ему развернуться в полную силу. Но эпоха перемолола и его, и многих других, более сильных людей. В итоге Неккер прославился скорее не столько своими успехами на финансовом поприще, сколько успехами своей дочери — знаменитой мадам де Сталь — на поприще литературном.
С августа 1788 г. Неккер, уже второй раз за свою жизнь, управлял французскими финансами. Некоторый успех в деле сокращения бюджетных расходов его работе сопутствовал, однако спасти финансы страны ему не дали как объективные обстоятельства, так и собственный конформизм. Вместо конкретного материального результата он получил популярность, хотя на деле скорее оттягивал решение рроблем (способствуя, кстати, удорожанию долга), нежели «лечил» финансы.
Неккер постоянно лавировал, и вынужденные компромиссы уничтожили этого квазиреформатора. Именно хватающийся за соломинку Неккер был автором нелепой административной затеи с ввозными премиями за хлеб. Серьезных же преобразований он даже не пытался предлагать. К сессии Генеральных штатов Неккер подготовил невероятно длинный доклад о состоянии государственных финансов, чтение которого занимало три часа, но в нем не было ни слова о том, какие реформы нужны, чтобы способствовать развитию экономики [519, с.41].
И тем не менее, несмотря на стремление Неккера больше думать о карьере, нежели о реформах, к началу революции в народе было широко распространено представление о том, что именно он — экономист, способный спасти страну, и лишь гнилой монархический режим не дает ему это сделать.
Собственно говоря, в похожем положении оказались многие советские экономисты (Абел Аганбегян, Леонид Абалкин, Николай Шмелев, Павел Бунич, Станислав Шаталин, Нико-

201
лай Петраков и др.) во второй половине 80-х г. XX века. Их за-вороженно слушали в концертных залах, их избирали в депутаты, от них ждали чудес — и в них же жестоко разочаровались, когда чудес не произошло.
Точно так же разочаровались в свое время и в Неккере, который в 1791 г. вынужден был эмигрировать. Но в 1789 г. он находился еще в зените славы. 12 июля, за два дня до взятия Бастилии, среди парижан пронесся слух (кстати, соответствовавший действительности) о том, что Неккер отправлен в отставку и уехал из Парижа. Отставка оказалась одним из факторов, усиливших возмущение толпы.
В знак протеста против отставки была закрыта парижская биржа. Национальное собрание постановило, что министр уносит с собой сожаление и уважение нации [123, с. 70]. Восковой бюст Неккера вместе с бюстом герцога Орлеанского пронесли по улицам Парижа. Финансист-реформатор стал одним из символов самых знаменательных дней французской истории. Он вернулся в Париж триумфатором с эскортом, состоящим из пятидесяти национальных гвардейцев. Над его дверью народ повесил железную табличку со словами «обожаемый министр», причем слава Неккера особо была заметна на фоне презрения и ненависти народа к таким непопулярным финансистам — символам режима, как подвергнутый обструкции нотаблями де Калонн или повешенный толпой военный интендант Жозеф Фулон, прославившийся тем, что предлагал беднякам есть траву [79, с. 56, 115-116, 133-134, 148, 191]. Естественно, программа экономических преобразований, предложенная таким человеком, как Неккер, должна была быть достаточно популярна в массах, хотя на деле это был, скорее, новый компромисс, позволяющий потянуть время до дефолта, нежели реальный план спасения.
Итак, Неккер намеревался выпустить специальные ценные бумаги. Разница между тем, что предлагал Неккер, и тем, что Двести лет спустя предложил в России Анатолий Чубайс, состояла прежде всего в механизме распределения новых бумаг, нас ваучеры получали все, во Франции — лишь те, с кем государство должно было рассчитываться по своим обязательствам (т.е. там речь шла о принудительной реструктуризации

202
старых займов, которая была своеобразной подготовкой к приватизации). У нас ваучер был только инструментом для раздела собственности, во Франции — еще и инструментом для расчета с кредиторами.
Эти сущностные различия определяли и некоторые различия в форме, которую имели наши приватизационные чеки и французские билеты. Последние должны были быть эмитированы в сравнительно небольшом объеме, давать пятипроцентный доход и, наконец, погашаться к некоему фиксированному сроку (непонятно, правда, за счет каких доходов), если их владелец предпочитал живые деньги приобретению земельной собственности из государственного фонда [207, с. 28-30].
Если быть точным, французский билет сочетал в себе черты ваучера с чертами государственных облигаций. Считалось, что обесцениваться эти бумажки не могут в принципе, поскольку они обеспечены продаваемым государственным имуществом и должны уничтожаться сразу же после возвращения в казну. Однако постепенно билеты стали приобретать весьма неожиданную — скорее всего, даже для Неккера — форму быстро обесценивающихся бумажных денег, называемых теперь просто ассигнатами.
Если план Неккера и мог быть реализован (что, впрочем, сомнительно, поскольку выкупить ассигнаты правительство было абсолютно не в состоянии), то для этого требовалась твердая власть, способная поставить стратегические цели выше тактических. Однако на практике, как только Национальное собрание увидело, что ассигнатами можно расплачиваться с народом, не думая о том, где достать полноценные деньги, сдержанный подход Неккера стал превращаться в широкомасштабную авантюру. Ассигнаты постепенно переставали быть только лишь инструментом конвертации государственного долга в земельные имущества и становились средством для осуществления самых разнообразных бюджетных выплат.
21 декабря 1789 г. были выпущены первые ассигнаты (причем сразу же важнейшее условие Неккера — эмиссия проводится не правительством, а независимым Национальным эмиссионным банком — было нарушено). А уже в

203
1790 г. последовали декреты, узаконивающие фактически происходящее превращение этих полуваучеров-полуоблигаций в бумажные деньги. «Так что теперь,— иронично заключил Карлейль,— пока есть старые тряпки, не будет недостатка в средствах обращения, а будут ли они обеспечены товарами—это уже другой вопрос» [79, с. 189].
Неккер не был сторонником превращения ассигнат в бумажные деньги. Он по-прежнему предлагал решать текущие бюджетные проблемы посредством экономии и принудительных займов [256, с. 69]. Но ситуацией уже управляли не отдельные интеллектуалы, а потребности текущего момента/ Депутаты шли по пути наименьшего сопротивления для того, чтобы система в целом могла выжить. В этом смысле они продолжили то, что уже много лет делал король, только применили для оттягивания финансового краха новые методы, соответствующие новым обстоятельствам.
9 апреля 1790 г. появились первые предложения о превращении ассигнат в бумажные деньги и уже спустя неделю они были фактически приняты.
16-17 апреля срок погашения бумаг был отложен на неопределенное время (фактически отменен), и для использования ассигнат в торговом обороте был установлен принудительный курс. Власть как бы говорила народу: не ждите с моей стороны обмена бумаг на полноценные деньги, а лучше совершайте обмен на рынке, либо покупайте на ассигнаты нужные вам товары. Поскольку народ не очень понял хитрый маневр властей и не очень поверил в покупательную способность ассигнат, 12 сентября появился еще один декрет, требующий считать их такими же полноценными деньгами, как и золотые монеты. Окончательно все точки над «i» были расставлены 29 сентября, когда власть отменила процентный доход по своим бумагам [207, с. 37-40].
Понятно, что после того, как ассигнаты стали использоваться преимущественно для товарного обращения и лишь в меньшей степени — для выкупа государственных земель, их «неспособность обесцениваться» стала мифом. Объем денежной массы (полноценные монеты плюс ассигнаты) резко вырос по отношению к объему массы товарной, причем после

204
осуществления каждой сделки (например, покупки хлеба у булочника) ассигнаты не изымались из обращения государством, а шли в дальнейший оборот (булочнику ведь тоже надо товары покупать), да еще и со все увеличивающейся по мере нарастания недоверия к ним скоростью.
Неккер теперь был в ужасе от того, насколько модифицировались его первоначальные идеи. Как квалифицированный специалист он пытался указывать депутатам на опасности роста количества бумажных денег, но все было бесполезно. Джинн оказался выпущенным из бутылки, и Неккер был вынужден вместе со всей страной пожинать плоды своих хитроумных начинаний [4, с. 361].
Однако имелся во Франции человек, который сразу же выступил против авантюристической финансовой политики. Это был друг и ученик покойного Тюрго, Пьер Дюпон де Немур. Он происходил из старой протестантской семьи и по природе своей не был склонен к разного рода авантюрам. Решать финансовые проблемы государства Дюпон предлагал посредством создания наряду с бюджетом своеобразного внебюджетного фонда, формирующегося за счет церковной десятины, полагая, что расходы на скромное содержание католической церкви будут значительно меньше поступлений от этого налога [256, с. 58]. Когда же депутаты пошли по другому пути, Дюпон встал в оппозицию.
В 1790 г. он выпустил подписанную именем «Друг народа» брошюру, в которой доказывал, что результатом игр с ассигнатами станет лишь рост цен, пропорциональный масшта-

205
бам эмиссии [207, с. 68]. Сегодня Дюпона заклеймили бы как монетариста, но тогда никакого монетаризма еще не существовало. Ученый просто высказывал трезвое суждение, основанное на опыте, который во Франции уже имелся благодаря экспериментам Джона Ло, исследованным еще самим Тюрго Но, естественно, к мнению Дюпона не прислушались, французская революция была в плену у финансового наследия, оставленного монархами, и у собственной слабости, неизбежно ведущей к популизму. В итоге то, что казалось кому-то выходом из финансового кризиса, привело страну к более масштабному кризису — макроэкономическому.
Сегодня нам кажется порой, что наступление кризиса нетрудно было предвидеть. Но во Франции того времени существовали разные точки зрения на этот счет. Фактически между сторонниками и противниками бумажно-денежной эмиссии развернулась дискуссия, сильно напоминающая современные споры кейнсианцев с монетаристами.
Идеологическое обоснование наращиванию объема выпуска ассигнат дал один из лучших ораторов первого этапа революции, граф Оноре де Мирабо. Интересно, что его отец был близок к физиократам, сам писал экономические труды и в свое время даже пригласил Дюпона для того, чтобы познакомить сына с основами экономической науки. Однако молодой Мирабо встал на принципиально иные позиции, нежели те, которые разделялись окружением Тюрго. В августе 1790 г. он говорил, что французская экономика может нормально функционировать только тогда, когда в обращении имеется достаточное количество денег, поэтому необходимо увеличивать выпуск ассигнат. Бумажно-денежная эмиссия не только решит долговые и бюджетные проблемы Франции, но также создаст благоприятные условия для развития бизнеса.
Трудно возразить что-либо против сугубо теоретической правильности данного суждения. Мирабо как блестящий интеллектуал правильно уловил общую связь между созданием при помощи денежной эмиссии дополнительного платежеспособного спроса и развитием экономики. Недаром впоследствии многие ученые-экономисты и практики государственного регулирования основывались в своих заключениях примерно

206
на тех же выводах, которые сделал граф. Проблема лишь состояла в том, будет ли жизнь действительно развиваться в соответствии с данной теорией. Не возникнет ли под воздействием иных факторов, существование которых не учтено в представленной Мирабо сугубо теоретической схеме, совершенно иной результат, нежели тот, который хотелось бы получить революционным властям? Есть ли у этих властей достаточно власти, чтобы аккуратно и профессионально работать с таким опасным инструментом макроэкономической политики, как денежная эмиссия?
«Иллюзии безграничного кредита доверия в сочетании с уверенностью в наличии широкой коалиции революционных сил, готовых поддержать масштабные преобразования, а также существование еще достаточно работоспособного и, как правило, лояльного государственного аппарата — все это создает у новой власти ощущение собственной всесильности,— отмечают И. Стародубровская и В. May.— Что бы ни происходило в реальности, умеренные на протяжении всего отпущенного им срока не могут избавиться от подобного рода иллюзий» [180, с. 124].
Однако на самом деле (мы это уже видели на примере введения максимума), после того как захлопывается окно политических возможностей, власть не только перестает быть всесильной,— напротив, она становится абсолютной пленницей обстоятельств. О том, какие это могут быть обстоятельства, говорили оппоненты Мирабо.
Так, например, Дюпон де Немур на прениях в Законодательном собрании высказал мнение, что ассигнаты будут использованы не столько для развития бизнеса, сколько для спекуляций. Но лучше всех противоположную точку зрения выразил Мари Жан Кондорсе, второй из числа ближайших сподвижников Тюрго, больше известный в истории науки как философ, а не как экономист. В сентябре 1790 г. Кондорсе отметил, что для ускорения экономического развития нужно время. Бизнес должен адаптироваться к новой ситуации, но этого времени у него нет, поскольку ассигнаты станут быстро обесцениваться и тем самым сформируется ситуация, в которой минусов для бизнеса будет больше, нежели плюсов [256,

207
с 78-79, 83]. Фактически Кондорсе одним из первых в истории экономической мысли сформулировал важнейшее положение о том, что высокая инфляция не может быть контролируемой и что она будет жить по своим законам, а не по тем, которые хотели бы ей предписать власти.
Инфляция действительно разразилась, причем рост цен и дезорганизация всей хозяйственной деятельности приобрели невиданные
до той поры масштабы. На протяжении всех 90-х гг. Франции пришлось жить в условиях, фактически непригодных для нормальной хозяйственной деятельности.
Если вначале власти пытались хоть как-то контролировать масштабы денежной эмиссии, то под давлением все ухудшающихся обстоятельств здравый смысл окончательно отказывал революционерам. Сначала закон четко определял размер каждого очередного выпуска ассигнат, и это позволяло если не поддерживать уровень цен на неизменном уровне, то хотя бы контролировать темпы инфляции. Но масштабы эмиссии с каждым разом становились все больше.
29 сентября 1791 г. было принято решение напечатать ассигнат на сумму, не превышающую 1200 млн ливров. Уже 1 ноября появилось новое решение о выпуске 1400 млн ливров. 17 декабря потребовалось уже 1600, а 14 апреля 1792 г.— '«50 млн. Не успел наступить май, как напечатали еще 700 млн, а к 31 июля дошли до 2 млрд. Последний раз зафиксировали величину эмиссии 1 февраля 1793 г.— 3100, а дальше уже печатали деньги по мере надобности, не утруждая себя подсчетами [175, с. 10-13].

208
Нарастание темпов эмиссии было связано, естественно, не только с безответственностью властей, но и, в первую очередь, с объективными обстоятельствами. Революция попала в плен своих же собственных решений, причем каждое из них во многом было предопределено наследием, доставшимся от старого режима, а также идеями, с которыми страна из этого режима выходила.
Во-первых, революция осуществила налоговую реформу. Система прямых налогов оказалась изменена таким образом, чтобы распределить бремя содержания государства более равномерно между всеми слоями населения, а не только возложить его на крестьянство. В основу ее был положен земельный налог, о необходимости которого так много говорили в предреволюционные годы. Самое же главное изменение состояло в отмене всех косвенных налогов, т.е. налогов, взимаемых при продаже того или иного товара и увеличивающих их цену (типа наших современных акцизов на алкоголь и табак). В частности, 21 марта 1790 г. была отменена наиболее ненавистная в народе габель (соляной налог).
Однако хитрость налоговой системы состоит в том, что при слабом учете плательщиков и слабом, коррумпированном фискальном аппарате основные поступления в казну могут дать именно косвенные налоги. К сожалению, они являются самыми несправедливыми и одновременно самыми простыми для взыскания. Любая покупка (кроме покупки нелегального товара) является одновременно и уплатой налога, тогда как при обложении дохода или имущества требуется еще разбираться с тем, сколько именно можно взыскивать с конкретного лица.
Власть при старом режиме в основном опиралась на взимание косвенных налогов. Например, в предреволюционном 1788 г. прямые налоги дали казне 179,3 млн ливров, тогда как косвенные — 243,5 млн [164, с. 18]. Понятно, что при таком соотношении отмена косвенных налогов нанесла непоправимый удар бюджету. Его не мог бы компенсировать никакой рост прямых налогов.
Во-вторых, с прямыми налогами дело обстояло тоже далеко не блестяще. Дезорганизация всей административной

209
системы монархии, связанная с революционными изменениями, привела к тому, что крестьяне не стремились платить налоги, а чиновники не имели сил для того, чтобы их исправно взыскивать, да и просто для того, чтобы сделать правильный расклад фискальных повинностей. «Прибегать во время революции к тем жестким мерам, которыми выколачивали подати при старом строе, когда у крестьянина продавали его последнее имущество за недоимки, теперь уже не решались, боясь бунтов; а с другой стороны, крестьяне в ожидании более справедливого распределения налогов перестали платить» [105, с. 118].
Кроме того, в налоговой сфере разразилась «война» типа той, которая имела место между союзными и республиканскими властями двести лет спустя в нашей стране. Каждый перетягивал на себя «одеяло» власти и ради успеха готов был подрывать экономику. «До тех пор пока двор сохранял угрожающую позицию,— отмечал А. Матьез,— тактика Национального собрания состояла в отказе вводить какой-либо новый налог» [123, с. 125]. Когда же власть двора была полностью уничтожена, во Франции уже бушевала настоящая гражданская война, парализовавшая возможность взимать налоги на значительной части территории страны.
В-третьих, инфляция обладает способностью обесценивать даже те налоговые поступления, которые все же рано или поздно оказываются в государственном бюджете. Ведь пока налог рассчитают, пока взыщут, пока собранные суммы переправят в казну, пока распишут по получателям, деньги успеют сильно обесцениться (у экономистов конца XX века этот эффект получил название эффекта Оливера-Танзи — по имени двух ученых, досконально исследовавших его). Причем чем выше темпы инфляции, тем быстрее это обесценение. Поскольку французские власти печатали все больше и больше ассигнат, они все больше и больше сами лишали себя возможности собирать налоги (подробнее об эффекте Оливера-Танзи см., напр.: [172, с. 387-388]).
В-четвертых, высокая инфляция и связанное с ней обесценение ассигнат обусловили не столько увеличение выпуска товаров, сколько подрыв производства и торговли. Разве имеет

210
смысл продавать товары, если вырученные за них деньги быстро обесцениваются? Любой производитель в условиях подобной финансовой нестабильности стремится не к развитию своего бизнеса, а к элементарному выживанию. Соответственно если вообще не производятся товары и не образуются доходы, с которых хоть что-то можно взыскивать, то налоговые поступления сокращаются еще больше.
Люди не приобретали работу благодаря инфляции, а, наоборот, теряли ее из-за исчезновения их рабочих мест. Для того чтобы выжить, все ударялись в спекуляции, причем поведение бывших представителей высших сословий мало отличалось от поведения бедноты. Вот характерная зарисовка, взятая, правда, из несколько более позднего времени — эпохи термидорианского переворота, когда инфляция окончательно вышла из берегов. Как отмечал депутат Легарди, парикмахер продавал на улицах селедки, бывший прокурор торговал шелком, слесарь — кошенилью, стекольщик — полотном, почтальон — сахаром. Даже рабочие покидали свои мастерские для того, чтобы спекулировать (цит. по: [48, с. 185-186]). Формально все были вроде при деле, но на практике от занятости такого рода общество никак не выигрывало.
Законодательное собрание не хотело считаться с реалиями дезорганизации хозяйственной жизни. Депутаты обвиняли во всех трудностях, связанных со сбором налогов, контрреволюционеров, но это не слишком помогало [256, с. 103].
Одним словом, финансовая система страны вскоре дошла до такого уровня деградации, что единственным видом производства, имеющим значение для существования государства, стало производство самих денег. Роль налоговых поступлений в сравнении с ролью печатного станка стала совершенно ничтожной. Так, например, налоговые поступления составляли по отношению к расходам государства в 1789 г.— 5,0%, в 1790-м — 2,4%, в 1791-м — 1,2%, в 1792-м — 2,1 %, в 1793-м — 0,8%, в 1794-м — 1,3% [44, с. 56]. Из-за этого разрыва образовался бюджетный дефицит, который, естественно, должен был закрываться с помощью печатного станка.
Экспедиция, занимающаяся выпуском ассигнат, работала по 14 часов в день. Рабочие доходили просто до физического

211
изнеможения и падали от усталости, что ставило государство на грань гибели. Если бы производство во всей стране надолго остановилось — революционные власти этого почти не почувствовали бы. Но если бы хоть на день остановился станок, печатающий деньги,— бюджет страны просто перестал бы выполнять все свои обязательства.
Для того чтобы предотвратить эту трагедию, рабочим экспедиции установили в голодное время специальный паек — фунт хлеба в день, позволяющий им продолжать делать деньги. Однако вскоре возникла и другая проблема: нехватка бумаги. К 1796 г. дело доходило до того, что в Законодательном собрании подбирали остатки от записок, чтобы печатать на них все новые и новые ассигнаты [175, с. 18-19]. Проблема тряпок, сформулированная Т. Карлейлем, действительно встала в полный рост.
Кроме проблем, непосредственно вызванных неограниченным выпуском ассигнат революционным государством, возникли другие, косвенно связанные с эмиссионной деятельностью и усугубившие ситуацию.
Во-первых, в стране появилось невероятное количеств фальшивых ассигнат, изготовлявшихся как обыкновенными мошенниками с целью наживы, так и политическими эмигрантами с целью подрыва экономического положения Франции (неудачливый бывший генеральный контролер финансов де Калонн заведовал специальной фабрикой фальшивок при армии эмигрантов). Понятно, что при том качестве бумаги и печати, которое было характерно для конца XVIII столетия, и при том уровне распространения информации о признаках подлинности купюр, который был присущ стране с малообразованным населением, живущим в почти оторванных друг от друга из-за несовершенства путей сообщения регионах, подделка денег не представляла особой сложности.
Во-вторых, с 1791 г. частные банки стали эмитировать свои кредитные билеты под обеспечение ассигнатами. Это была привлекательная для многих клиентов операция, поскольку на обесценивающиеся государственные бумаги было все труднее что-нибудь приобрести. Однако при этом ассигнаты,

212
скапливающиеся у банкиров в качестве залога, в свою очередь, пускались в дело, что еще больше увеличивало объем находящейся в обращении денежной массы.
В-третьих, быстро разоряющееся государство допустило при продаже имущества своеобразный взаимозачет, при котором его невыполненные по отношению к некоему лицу обязательства обменивались непосредственно на земли без использования ассигнат. Соответственно власти лишались возможности изъять из обращения хотя бы некоторую часть находившихся в обороте бумажных денег, которые могли бы вернуться к ним, если бы земли продавались строго на ассигнаты [122, с. 44-45].
Любопытно, что похожий взаимозачет активно практиковало российское правительство в середине 90-х гг., предоставляя предприятиям налоговые освобождения в обмен на аннулирование его различных невыполненных обязательств. Подобная практика стала одним из важнейших факторов, определивших возникновение острого кризиса налоговых поступлений в России.
Наконец, говоря о факторах, ускорявших ход инфляции, нельзя не отметить войну, которую Франция повела с иностранными интервентами, стремившимися восстановить неограниченную власть короля. Естественно, мобилизация еще больше подорвала производственные возможности страны и одновременно потребовала дополнительных расходов на содержание огромной армии. Так, например, в декабре 1792 г. доход казны составлял 39 млн, тогда как одни лишь военные расходы — 228 млн [123, с. 316].
С одной стороны, можно сказать, что война была объективным внешним фактором, от действия которого революционная Франция не могла уклониться. Европейские монархи хотели ликвидировать источник революционной заразы. Но с другой стороны, есть основания полагать, что влиятельные силы в самой революционной элите были настроены на скорейшее включение французской армии в боевые действия. Многие революционеры, в том числе и, казалось бы, столь прагматичные жирондисты, были захвачены идеей принесения свободы и равенства на армейских штыках соседним народам.

213
«Надо спешить,— говорилось в адресе, составленном якобинцами 17 января 1792 г.,— насадить свободу во всех сосед-лих с нами странах, надо образовать барьер свободных народов между нами и тиранами; заставим их дрожать на их колеблющихся тронах и вернемся затем к нашим домашним очагам, спокойствие которых не будет больше нарушаться ложными тревогами, которые хуже самой опасности. Тогда в империи воскреснет доверие, кредит будет восстановлен, курс опять придет в равновесие, наши ассигнаты наводнят Европу и заинтересуют таким образом наших соседей в успехе революции, у которой с этого времени не будет опасных врагов» [122, с. 38].
Налицо еще один пример своеобразного развития экономической теории. Если сама Франция не может обеспечить товарной массой огромный объем выпущенных ассигнат, то можно под французские бумажные деньги подвести товарное обеспечение всей Европы. Но теория опять разбилась о рифы реальной жизни. Хотя впоследствии Наполеон успешно содержал армию за счет покоряемых народов, снимая тем самым бремя военных расходов с французского бюджета, в годы высокой инфляции война лишь обострила финансовые проблемы государства.
Робкие попытки трезвых голов заявить о том, что война стране не по карману, сталкивались с весьма своеобразными экономическими взглядами революционеров. Пьер Жозеф Камбон, известный в основном по своей пережившей века фразе «Мир хижинам, война дворцам», изрек еще одну мудрость: «У нас денег больше чем достаточно» (цит. по: [123, с- 183]). И это было неудивительно. Именно Камбон заведовал денежной эмиссией в период ее пика.
Оценить непосредственно масштабы роста цен нам довольно трудно, поскольку никакой систематической статистики в те годы, естественно, не существовало, да к тому же в стРане, где связь между регионами была весьма несовершенен, темпы инфляции могли существенно различаться по отдельным департаментам. Имеются лишь отрывочные данные по некоторым товарным группам. Так, скажем, если за двадцать предреволюционных лет цена на яйца в Париже выросла

214
на 14%, то за два первых года революции — сразу на 33% [207, с. 70]. Но оценить темпы инфляции по степени обесценения полноценных денег (как, скажем, современную инфляцию оценивают по степени обесценения доллара) мы вполне способны.
Уже в январе 1790 г., т.е. сразу же после появления ассигнат на свет, они стоили в металлических деньгах лишь 96% своего номинала. Иначе говоря, рынок выразил к ним свое недоверие еще в тот момент, когда особых оснований для паники не имелось. Впоследствии же, по мере того как появлялись на свет очередные партии свеженапечатанных бумажных денег, курс ассигнат падал со все увеличивающейся скоростью. В январе 1791 г. они стоили лишь 91 % от номинала, в январе 1792-го — 72 %, в январе 1793-го — 51 %, в январе 1794-го — 40%, в январе 1795-го— 18%, 2 июля 1795 г.—2,97%, 3 ноября 1795 г.— 0,87% и 22 февраля 1796 г.— 0,29% [175 с.21].
Государство, естественно, старалось предпринимать доступные ему антиинфляционные меры. Брались за проведение разного рода мероприятий, носивших исключительно административный характер, но только не за основной источник финансовой болезни — неудержимую денежную эмиссию.
Пока власти внедряли ассигнаты в систему денежного обращения, они должны были обеспечивать возможность их нормального размена на полноценные деньги. Рынок в лице менял взял на себя эту задачу, но, естественно, обесценивающиеся бумажки никто не был готов принимать у населения по номинальному курсу. Однако народ, которому власть сказала, что ассигнаты — это деньги, не мог согласиться с потерями, происходящими в ходе обмена. В представлении простых людей падающий курс бумажных денег был следствием не столько волюнтаристской политики властей, сколько корысти менял, стремящихся нажиться на бедствиях народа. Тот факт, что ассигнаты объективно не стоят столько, сколько составляет их номинал, и даже столько, сколько они стоили еще вчера, был не столь уж прост для понимания. Для того чтобы рынок денег мог нормально существовать, 17 мая 1791 г. был издан Декрет об охране торговли деньгами.

215
Однако через два года настроения властей качественным образом изменились. Положение в сфере финансов было столь катастрофическим, а давление народа, требующего стабильности ассигнат, столь сильным, что пришлось просто махнуть рукой на нормальное функционирование рынка денег.
13 января 1793 г. настроенная популистски Парижская коммуна, фактически являющаяся параллельной властью в городе, потребовала установления принудительного приема ассигнат по фиксированному курсу. Государственная власть некоторое время сопротивлялась, но 11 апреля 1793 г. все же появился новый декрет, запрещающий использование в обороте металлических денег и устанавливающий принудительный прием всеми продавцами только ассигнат [207, с. 47].
Затем власти попытались уменьшить количество бумажных денег, находящихся в обращении. Но поскольку отказаться от бумажно-денежной эмиссии им было невозможно, они использовали для этого не нормальные меры стабилизации, а своеобразное государственное мошенничество. 31 июля с рынка были отозваны все ассигнаты с портретом короля (благо монарх был казнен, и его лик больше не отражал государственных реалий). Эти ассигнаты разрешалось теперь использовать лишь для покупки национальных имуществ, для налоговых платежей и предоставления займов государству, но не для приобретения обычных товаров, необходимых каждому [256, с. 143].
24 августа 1793 г. были закрыты все акционерные общества для того, чтобы выпускаемые ими кредитные деньги не конкурировали с ассигнатами. Наконец, для обеспечения выполнения декрета об обязательном приеме ассигнат начали использовать различные репрессивные меры, вплоть до смертной казни [175, с. 49-51].
Трудно сказать, замедлилось ли после принятия столь жестких мер обесценение ассигнат. С одной стороны, приведенные выше данные о соотношении ценности бумажных и металлических денег в 1793 г. вроде бы говорят о некотором (хотя и очень незначительном) сокращении темпов обесценения.

216
С другой же стороны, данные о темпах эмиссии показывают, что в период работы Конвента (с последних месяцев 1792 г.) ежемесячные масштабы выпуска денег резко возросли. Так, если при Законодательном собрании печаталось в среднем порядка 66 млн ливров в месяц, то при Конвенте — порядка 444 млн ливров, а в последний год работы этого органа власти (1795 г., т.е. уже после термидорианского переворота) — даже 940 млн [175, с. 16]. При таком ускорении эмиссии ас-сигнаты просто не могли не обесцениваться все более быстрыми темпами.
Думается, положение дел практически непрерывно ухудшалось, поскольку активизация военных действий и усиление внутренней контрреволюции требовали беспрерывной работы печатного станка. Темпы эмиссии должны были увеличиться. Что же касается данных об обесценении, то в период, когда обмен мог быть только нелегальным, они, скорее всего, оказались заметно искажены.
О том, что антиинфляционные меры подобного рода были неэффективны, свидетельствует еще один факт. Государство, разваливая денежную систему, одновременно переходило к использованию методов натурального (безденежного) снабжения. О карточной системе времен максимума уже говорилось выше. Но и тогда, когда всеобщее нормирование не действовало, чиновникам и пенсионерам приходилось выдавать продовольственный паек, поскольку никакая индексация не могла угнаться за ростом цен и обеспечить этим категориям граждан нормальное существование [175, с. 35]. По донесениям агентов полиции, сделанным осенью 1795 г. (правда, это было уже не при якобинцах, а после термидорианского переворота), в условиях высокой инфляции больше всего страдали рантье, имеющие фиксированный доход с капитала, мелкие земельные собственники, сдававшие свои наделы в аренду и не имеющие возможности постоянно пересматривать размер арендной платы, а также чиновники, целиком зависящие от государственного жалованья [48, с. 165].
Впрочем, главное во всей этой истории даже не то, что административные антиинфляционные меры были не слишком

217
эффективны. Борьба с инфляцией при помощи административных мер сродни борьбе с головной болью при помощи изобретенной французской революцией гильотины. Если параллельное использование в обороте ассигнат и металлических денег даже при высочайшей инфляции сохраняло какую-то возможность для существования производства и торговли, то использованием одного лишь бумажно-денежного обращения по экономике был нанесен сокрушительный удар. Ведь до тех пор, пока монеты из благородных металлов можно было легально использовать, хозяйственная деятельность имела некий смысл. Заработанное можно было обратить в полноценные деньги и сохранить. Когда это запретили, хозяйственная жизнь превратилась в выживание. Производить что-то сверх собственной потребности и продавать излишки на рынке не было никакого смысла: инфляция съедала все заработанное.
Закрытие акционерных обществ тоже стало ударом по экономике, хотя в условиях царившего в стране катастрофического беспорядка вряд ли столь уж существенным. Ведь создание акционерных обществ имеет объективные основания. Для ведения производственной и коммерческой деятельности в крупных масштабах требуется централизация капитала. Когда речь шла о производстве, необходимом для элементарного выживания, акционерные общества, возможно, были не так уж и важны. Однако нормальное развитие экономики, как показала та же Франция в следующем столетии, обязательно требовало создания крупных компаний,
К 1796 г. в стране накопилось по разным оценкам порядка 30-37 млрд ливров ассигнат [175, с. 13], которые, как мы помним, первоначально предполагалось не накапливать, а изымать из обращения. Денежная система деградировала полностью. Дело доходило до абсолютных нелепостей. Центральная власть печатала лишь купюры сравнительно крупного достоинства, что приводило к возникновению проблем при осуществлении мелких покупок. Потребность в обеспечении рынка Разменными деньгами удовлетворяли муниципалитеты и даже отдельные частные лица, которые также занялись печатанием денег [ 175, с. 26]. С точки зрения экономики подобная

218
самодеятельность представляет собой полный абсурд, но иначе рынок просто не мог бы существовать.
Пик администрирования, наиболее негативно влияющего на экономику, пришелся на период господства якобинской диктатуры. Незадолго до своего падения якобинцы — будто у них имелись на это какие-то деньги! — успели еще ввести бесплатную систему всеобщего начального образования (19 декабря
1793 г.), а также пенсионную систему, бесплатное медицинское обслуживание на дому и материальную помощь матерям (1 мая 1794 г.) [423, с. 114]. На этом их игры с экономикой закончились.
Осознание того факта, что дальнейшее усиление администрирования на фоне безумной эмиссии погубит страну, стало приходить лишь после термидорианского переворота (июль
1794 г.). С этого момента во Франции началось медленное движение в сторону восстановления нормальной работы хозяйственной системы, хотя ни политических, ни экономических возможностей для решительной стабилизации у властей не было.
С 25 апреля 1795 г. были вновь разрешены сделки, осуществляемые на металлические деньги, значение которых с этого момента начало неуклонно возрастать. Данный шаг был крайне важен для экономики, поскольку давал ей возможность использовать в качестве средства обращения легальный и в то же время стабильный инструмент.
Однако отказавшись от администрирования, но не приобретя твердой власти, термидорианцы вынуждены были еще больше, чем ранее якобинцы, налечь на выпуск ассигнат. Пик инфляции пришелся как раз на период их политического господства (1). Вместе с ускорением роста цен в Париж пришел

(1). Обесценение ассигнат во второй половине 1795 г. происходило даже быстрее, чем шла денежная эмиссия. С одной стороны, это, очевидно, было связано с легализацией металлических денег. Получив возможность не нарушая закона вкладывать свои сбережения в нечто более ценное, нежели ассигнаты, граждане стали быстрее избавляться от бумажек, что, естественно, сказалось на их курсе. С другой же стороны, к этому времени должна была произойти адаптация населения к условиям высокой инфляции. Выработался стандарт поведения, который в первые годы существования ассигнат был характерен только для наиболее умных и ловких. Люди поняли, что бумажные деньги надо всегда, в любой ситуации, побыстрее сбывать с рук. Таким образом, скорость обращения денег увеличилась, а потому темпы обесценения стали превышать темпы бумажно-денежной эмиссии.

219
страшный голод, усилению которого теперь не противодействовала даже карточная система. Таким образом, восстановление некоторых основ нормальной работы экономики сопровождалось социальной катастрофой.
Власти попытались взяться и за решение проблемы ассигнат, однако сил для того, чтобы предпринять действительно серьезные меры, у них не нашлось. Для решения проблем расстроенного денежного обращения требовались жесткие, непопулярные шаги, которые могла обеспечить только власть, пользующаяся по-настоящему значительным авторитетом во всех слоях общества. Но режима, обладающего реальной силой, в тот момент в стране еще не было, и в результате кончина денежной системы французской революции сопровождалась длительной и мучительной агонией.
Директория, сменившая в ноябре 1795 г. Конвент, сразу активно взялась за дело, хотя и пошла в общем-то по тому же пути, который уже был испробован. Для того чтобы изъять из обращения ассигнаты, прибегли к принудительному займу у богатых граждан. Вырученные таким образом средства должны были пойти на обеспечение банкнот, выпускаемых эмиссионным банком, специально созданным для этой цели на паях группой крупных частных банкиров.
Однако затея с займом потерпела полный крах. Местные власти встретили его в штыки, и в результате только через год удалось собрать примерно половину требуемой суммы (причем в полноценной монете получили не более тридцатой части общего объема необходимых денег). Не лучше обстояло дело и с банком. Против его создания была развернута кампания в

220
прессе, поскольку считалось (и, пожалуй, справедливо), что государственные средства будут в условиях царившей в стране бешеной коррупции просто использованы в частных целях [518, с. 97].
Тем не менее уверенность в успехе была столь высока, что уже 23 декабря 1795 г. появился закон об уничтожении оборудования, используемого для печатания ассигнат, и 19 февраля 1796 г. это оборудование действительно было торжественно уничтожено на Вандомской площади в самом центре Парижа. Впрочем, эта церемония ничего еще не означала. Как неоднократно показывали впоследствии многие экономические реформы (в том числе и российская), декларация властей о проведении неких решительных шагов отнюдь не является свидетельством того, что эти шаги действительно будут осуществлены. И в 1796 г. дело обстояло точно так же. Франция не смогла положить предел инфляции.
Все финансовые проблемы, стоявшие перед страной в 1789 г. и вызвавшие бурную денежную эмиссию, семь лет спустя оставались нерешенными (с поправкой на то, что хозяйственная и административная системы теперь находилась в гораздо худшем состоянии). Государство должно было осуществлять значительные выплаты, а денег для этого в казне не было. В бюджете пятого года Республики (сентябрь 1796 — сентябрь 1797 г.) доходы составляли не больше трети расходов, причем рассчитывать на добровольно предоставляемые займы было невозможно, а принудительные займы после падения якобинцев у властей хватало ума не осуществлять. Финансовое положение Республики было хуже, чем финансовое положение предшествовавшей ей монархии.
Для кардинального исправления ситуации надо было резко сократить расходы и организовать нормальную работу фискальной системы, с тем чтобы наладить поступление налогов. Однако для сокращения расходов требовалась сильная власть, способная пожертвовать интересами отдельных влиятельных групп населения, имеющих основания получать государственные выплаты. Но для коррумпированного режима термидорианского типа (включая режим Директории) особое

221
значение приобретает учет интересов различных групп элиты, а не широкой народной массы (подробнее см.: [180, с. 148— 151]). поэтому обидеть кого-то из тех, кто кормится за счет бюджета' власть не может. Приходится платить, налегая на печатный станок.
Для построения фискальной системы требовались и сильная власть, и время, однако ни того ни другого в наличии не имелось. Кроме того, шла война, которая сильно обостряла все финансовые проблемы. В итоге расставание с ассигната-ми приняло характер фарса.
Уже 18 марта (через месяц после церемонии на Вандомской площади) появился закон о выпуске новых бумажных денег — так называемых территориальных мандатов. Обмен ассигнаций на территориальные мандаты, возможно, имел бы какой-то смысл, если бы денежная реформа носила конфискационный характер (на хозяйственную систему конфискация, очевидно, всерьез не повлияла бы, поскольку параллельно, как мы знаем, уже обращались полноценные металлические деньги). Однако обмен был произведен в полной мере по фиксированному курсу.
В какой-то степени Директория рассчитывала еще и на то, что вводимая одновременно с территориальными мандатами система ускоренной продажи земель из государственного фонда (без торгов по заранее фиксированной цене) позволит Дать надлежащее обеспечение новым бумажным деньгам. Однако этого не произошло. Революция фактически второй раз наступила на одни и те же грабли. На покупках земель делались гигантские состояния. Например, человек, купивший ее на корню и продавший затем бревна, получал прибыль более 800% на вложенный капитал [518, с. 99], что, кстати, хорошо показывает, какого рода бизнесом выгодно было заниматься в условиях инфляции и насколько прав был в свое время Дюпон де Немур. Налаживанию же финансовой системы Распродажа нисколько не помогла.
В период правления Директории масштабы денежной эмиссии лишь ускорились. В месяц печаталось денег на сумму до 3,2 млрд ливров, что существенно превосходило даже масштабы эмиссии эпохи Конвента [175, с. 16]. Новая власть

222
была настроена более прагматично, нежели якобинская, но по эффективности действий явно ее не превосходила. Как справедливо отмечал А. Смирнов, «подводя итог всему вышеизложенному, можно сравнить территориальные мандаты с сильной дозой возбуждающего средства, которое впрыснуто в орган умирающего и теряющего последние силы бумажно-денежного обращения, чтобы хоть на некоторое время задержать его гибель и продлить хотя бы на несколько недель его драгоценную для республики жизнь» [ 175, с. 83-84].
Директория пыталась хоть как-то ограничивать эмиссию мандатов, но ситуация развивалась в полном соответствии с выражением «гонишь его в дверь, а он — в окно». Денег не хватало, а ограничить свои обязательства было трудно. В итоге появлялись такие курьезные квазиденьги, как временные свидетельства территориальных мандатов (документ, который впоследствии можно будет обменять на настоящий мандат) и приказы на будущие поступления средств, вырученных от размещения принудительного займа в Бельгии, которую еще надо было завоевать.
Территориальные мандаты продержались меньше года. В какой-то момент право эмиссии этих «денег» просто было продано частной компании за единовременно выплаченную крупную сумму. После разразившегося в связи с этим страшного скандала бумажные деньги во Франции просто практически прекратили свое существование [518, с. 98]. Это было официально признано 4 февраля 1797 г., когда Директория аннулировала все бумажные деньги, находившиеся на тот момент в обращении. И снова возникли две старые проблемы: как быть с государственным долгом и как быть с текущими платежами государства?
С текущими платежами во Франции произошло точно то же самое, что двести лет спустя произошло и в России — после того как в 1995 г. по инициативе Чубайса был принят закон, запрещающий финансировать дефицит бюджета за счет прямых займов у Центрального банка (т.е. за счет денежной эмиссии). Денег стало не хватать, и по всей стране распространилось такое явление, как задержка платежей.

223
Жалованье государственным служащим и рабочим задерживалось месяцами. Поскольку далеко не во всех случаях такие длительные задержки были возможны, появилась потребность разделить получателей на бюджетников первого и второго сорта.
Министр финансов получил право определять, с кем государство должно рассчитаться в первую очередь, а кто может подождать до тех пор, пока не подойдут очередные поступления. Нетрудно догадаться, что столь значительная власть, сосредоточенная в руках министра финансов, должна была приводить к страшной коррупции. За право получить свои деньги пораньше люди обычно готовы платить огромные взятки. Видимо, поэтому право определять первоочередность платежей через некоторое время было передано в руки самой Директории, руководство которой, впрочем, было не менее коррумпированным, чем отдельные чиновники государственного аппарата.
Исправно работать такой механизм не мог по определению. Во-первых, государственное хозяйство слишком сложно для того, чтобы функционировать в режиме ручного управления из единого центра. Во-вторых, сосредоточение финансовой власти в руках Директории, естественно, не могло быть страховкой от коррупции. В итоге часто получатели бюджетных средств просто брали на руки приказ об осуществлении выплаты, выписанный на какую-то конкретную кассу сборщика государственных доходов (находящуюся порой в отдаленной части страны), и стремились как можно быстрее самостоятельно добыть там денег. «Можно было наблюдать,— отмечал А. Смирнов,— как курьеры заполняют дороги и стараются обогнать друг друга, чтобы прибыть первыми и опустошить кассы, на которые у них имелись приказы» [175, с. 116].
Подобный механизм был немногим лучше инфляционного, поскольку стимулировал людей заниматься не полезным для экономики и государства делом, а добычей денег, которые вроде бы были положены им по закону. Однако основную свою задачу отказ от ассигнат и мандатов выполнил. Цены стали стальными, а благодаря хорошему урожаю наметилась даже

224
некоторая дефляция. Хлеб и мясо продавались на четверть, а порой и на треть дешевле, чем в 1790 г. [72, с. 106], что, впрочем, тоже было не слишком хорошо, поскольку послужило толчком к хозяйственной депрессии.
С государственным долгом, как и с неплатежами, во Франции тоже произошла история, очень похожая на ту, что через двести лет приключилась в России.
В течение полугода после отмены бумажных денег Франция пыталась как-то выкручиваться из создавшегося положения с помощью очередной формы все тех же бумажных денег. Теперь они стали называться бонами. С одной стороны, появились реквизиционные боны, которыми в отсутствие денег воинские части рассчитывались с населением за изымаемые у него товары. С другой стороны, появились боны для расчетов по государственному займу. И те и другие боны принимались в уплату налогов (опять хорошо знакомый нам взаимозачет)(1), а боны для расчетов по займу — еще и в уплату за государственные земли. Естественно, боны стали не более надежными деньгами, чем ассигнаты или мандаты. Уже за 1797 г. они обесценились на 60-90% [175, с. 119].
Наконец, 30 сентября 1797 г. было совершено страшное действо, на которое революция никак не могла решиться целых восемь лет. По двум третям государственных обязательств был объявлен дефолт. Длительная финансовая трагикомедия, резко затормозившая нормальный ход экономического развития страны, вступила в этот момент в свою завершающую стадию.
Отказ государства от выполнения своих обязательств был, впрочем, половинчатым. По одной трети государственных бумаг кредиторы получали очередные боны, которые можно было использовать для покупки земли. А по тем двум третям, по которым государство в полной мере свои обяза-
(1).В 1798/99 финансовом году 67% бюджетных средств поступало в виде возврата ранее выданных государством документов по оплате поставок [250, с. 157]. Естественно, это состояние дел лишь усиливало проблемы, испытываемые бюджетом.

225
тельства выполнять не хотело, выдавались еще одни боны. Их можно было использовать для уплаты за выкупаемые государственные имущества лишь с существенными ограничениями. При выкупе требовалось доплачивать значительную часть полноценными металлическими деньгами, что делало его для многих совершенно нереальным. Соответственно ценность новых бон для малообеспеченных государственных кредиторов резко падала. Они тоже обесценились в конечном счете примерно на 80% [175, с. 123].
Таким образом, можно сказать, что революция так и не смогла рассчитаться по государственному долгу. Значительная его часть постепенно обесценивалась в виде различных последовательно сменявших друг друга государственных бумаг. В 1801 г., уже при Наполеоне, боны были окончательно изъяты из обращения.
Дефолт и неплатежи 1797 г. являлись составным элементом первой за годы революции серьезной попытки осуществить финансовую стабилизацию, предпринятой министром финансов Жаком Рамелем де Ногаре. Он сэкономил на процентах по государственным обязательствам и на текущих платежах, а кроме того — на содержании армии, поскольку в этот момент в стране наступил непродолжительный мирный период. В итоге Рамель действительно сумел сократить расходы с 1 млрд франков до 616 млн и добился сбалансированности бюджета.
Однако долгое время на одной лишь жесткой экономии продержаться было невозможно: требовалось совершенствовать налоговую систему. Рамель ввел несколько новых прямых налогов и попытался реанимировать систему косвенных платежей. Кроме того, налогообложение было выведено из-под контроля местных властей и передано специальным государственным чиновникам, как в общем-то было и до Революции.
Эти действия Рамеля легли в основу той финансовой системы которую впоследствии создал Наполеон. В самом подходе к решению проблем между Рамелем и Наполеоном существенных различий не было. Однако различие было в их реальных возможностях. До момента появления в стране твердой власти

226
реформа была обречена на провал. Налоги платились плохо, а начавшаяся вскоре очередная война нанесла удар и по расходным статьям. В 1799 г. Рамель был отправлен в отставку [518, с.183-184].
Подводя итог анализу финансовых проблем революции, следует заметить, что (как всегда бывает в подобных случаях) инфляция и связанное с ней обесценение воздействовали на благосостояние населения очень неравномерно. Одни граждане практически полностью потеряли свой доход, будучи вынужденными переуступать права на получение выплат по государственному долгу за крайне незначительные суммы, исходя из текущего курса бумажных денег. Другие же, напротив, существенным образом обогатились в ходе приобретения государственных имуществ.
Дело в том, что продажа государственных имуществ осуществлялась в рассрочку на 12 лет (с ноября 1790 г.— на 4,5 года). В первые две недели достаточно было заплатить лишь 12% (позднее — 20%) их стоимости [164, с. 124]. С одной стороны, такой шаг представлялся вполне естественным, поскольку платежеспособность покупателей была не слишком высока и требование выплачивать всю стоимость земель разом могло бы в корне подорвать сам процесс приватизации. С другой же стороны, любая продажа в рассрочку требует стабильности цен, так как в противном случае покупатель со временем начинает расплачиваться обесценившимися деньгами.
Поскольку в революционной Франции инфляция достигла высочайшего уровня, расчет за земли осуществлялся ассигна-тами, потерявшими свою первоначальную номинальную стоимость (сокращение сроков платежа сути проблемы не изменило). Иначе говоря, граждане, которые сумели выкупить государственные имущества, фактически положили себе в карман значительные суммы денег.
Более того, когда в апреле 1796 г. была введена продажа национальных имуществ на территориальные мандаты по фиксированной цене и без торгов, деньги принимались в уплату по их номинальной стоимости. Возможно, Директория надеялась, что территориальные мандаты, в отличие от ассиг-

227
натов, не обесценятся (хотя наверняка в качестве одного из мотивов упрощения процедуры продаж присутствовала и коррупция). Однако нам известно, что они обесценились очень быстро. В результате покупатели получили возможность приобрести имущества на десятки и сотни миллионов франков, заплатив за них по фиксированной цене почти ничего не стоящими бумажками. Спустя три месяца после начала продаж имущества на территориальные мандаты государство внесло в условия приватизации поправку, начав принимать бумажные деньги по текущему курсу. Но за это время уже были нажиты немалые состояния [164, с. 471].
Таким образом, по имеющимся оценкам примерно 90% национальных имуществ, т.е. около 17% национального богатства Франции, досталось новым владельцам практически даром [99, с. 106]. Инфляция, которая стала следствием стремления революционных властей расплатиться со всеми, кому государство было что-то должно, и обеспечить тем самым справедливость, привела в итоге к тому, что колоссальные ресурсы страны были распределены самым несправедливым образом. Национальное имущество не только отошло по большей части к богатым гражданам, но еще и отошло к ним за бесценок.
Оценивая инфляцию как бесспорно негативное явление, характерное для революционной Франции, мы должны все же помнить, что ее возникновение было следствием не ошибки, а скорее давления объективных обстоятельств, следствием выбора (правда, не в полной мере осознанного) определенной стратегии. Выбора, осуществленного в условиях оставшейся от старого режима разваленной финансовой системы, отсутствия дееспособной революционной власти, а также господствовавшего в обществе дирижистского и эгалитаристского Менталитета. Выбора, который приходилось осуществлять между инфляцией и дефолтом, между изъятием денег у тех, кто страдает от роста цен, и изъятием денег у тех, кто ранее Финансировал монархию.
Если бы развитие страны сразу пошло по пути дефолта, то, возможно, дестабилизация экономики была бы не столь существенной, а потери широких слоев населения минимальными.

228
Но те силы, которые были в этом заинтересованы, не могли ни осознать свои интересы, ни тем более провести их в жизнь. Выбор осуществила элита, пришедшая к власти в результате падения монархии и непосредственно заинтересованная в том, чтобы государство платило по своим счетам.
Возможно, подобный выбор имел и позитивное значение, поскольку благодаря ему в определенной степени было поддержано очень шаткое право собственности, постоянно нарушавшееся из-за применения мер революционной законности. Правда, в конечном счете обязательства старого режима так и не были в полной мере исполнены.
Таким образом, вряд ли возможно однозначно оценить действия политиков времен французской революции в данном вопросе. Но, думается, с уверенностью можно сказать, что при любом развитии событий в политической сфере легкого пути для осуществления экономических преобразований у Франции не было.