Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 2. ФРАНЦИЯ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Не устанем твердить: «Просвещения! Просвещения!» Как знать, быть может, эта тьма и рассеется. Разве революции не несут преображения? Слушайте меня, философы: обучайте, разъясняйте, просвещайте, мыслите вслух, говорите во всеуслышание; бодрые духом, действуйте открыто, при блеске дня, братайтесь с площадями, возвещайте благую весть, щедро оделяйте букварями, провозглашайте права человека, пойте марсельезы, пробуждайте энтузиазм, срывайте зеленые ветки с дубов. Обратите идеи в вихрь. Толпу можно возвысить. Сумеем же извлечь пользу из той неукротимой бури, какою в иные минуты разражается, бушует и шумит мысль и нравственное чувство людей. Босые ноги, голые руки, лохмотья, невежество, униженность и темнота — все это может быть направлено на завоевание великих идеалов.
Виктор Гюго

Франция была отнюдь не первой страной в мире, двинувшейся по пути модернизации, по пути формирования рыночного хозяйства и разрушения сковывающих его административных пут, доставшихся в наследство от старого режима. Первой буржуазной революцией традиционно считается выход Голландии из-под гнета испанской короны в конце XVI века. Примерно через две сотни лет после этого первой промышленной державой мира стала Англия. Да и Соединенные Штаты, остающиеся по сей день образцом

(1) Первоначальный вариант данной главы был опубликован в журнале «Звезда» [196]

126

динамичного и эффективного экономического развития, образовались как государство более чем за десятилетие до начала Великой французской революции. Однако опыт Голландии, Англии и США в значительной мере уникален по причине особых условий, действовавших в этих странах. Французы же, напротив, еще во второй половине XVIII столетия двинулись именно по тому пути, который с некоторыми поправками пришлось потом пройти почти всем народам, начинавшим строить у себя рыночное хозяйство.
Во-первых, во французской экономике вплоть до 1789 г. были очень сильны административные рычаги, сдерживающие действие свободных рыночных сил. Во-вторых, ломка административной системы проходила на фоне серьезнейших социальных потрясений, последствия которых сказывались и через столетие после первой революции. В-третьих, эти потрясения привели к образованию слабой государственной власти, постепенно все больше скатывающейся к примитивному популизму. В-четвертых, популизм совершенно разрушил финансовую систему французского государства, что привело к деградации экономики. Наконец, в-пятых, выход из кризиса, формирование нормальных условий для хозяйственного развития и начало устойчивого экономического роста связаны во Франции с деятельностью нескольких последовательно сменявших друг друга авторитарных либо монархических режимов.
Все эти моменты впоследствии на протяжении всего XX столетия присутствовали (в тех или иных сочетаниях) в жизни многих государств, осуществлявших переход к рынку. Несмотря на то что всюду имелась какая-то национальная специфика реформ, она обусловливала лишь большие или меньшие масштабы отклонения от французского пути. Не случайно именно за французской революцией закрепилась характеристика «Великая». Не случайно исследователи самых разных стран, описывая состояние «своих» предреволюционных режимов, используют знаменитое высказывание Людовика XV: «после нас — хоть потоп». Не случайно они постоянно применяют и понятие «бонапартизм» для анализа разного рода авторитарных режимов.
Коммунисты самых разных стран долгое время полагали, что Великая французская революция прокладывала путь к не-

127
коему новому справедливому обществу, построение которого возможно и у них на родине. Этим они определяли ценность событий, происшедших на рубеже 80-90-х гг. XVIII века. Коммунисты ошибались. Если путь к справедливому обществу и существует в природе, то пролегает он отнюдь не там, где доминируют классовая борьба, террор, эгалитаризм и тому подобные явления. Однако сегодня мы по иронии судьбы опять возвращаемся к истории французских преобразований, как к интереснейшему примеру экономического реформирования с его начальными иллюзиями, катастрофическими ошибками и мучительными поисками выхода из тупика. Мы возвращаемся к истории, которая, с одной стороны, учит тому, как не надо осуществлять преобразования, а с другой — настраивает нас на оптимистический лад, показывая, что трудности трансформируемых экономик преходящи, что за инфляцией, хозяйственным развалом и нищетой рано или поздно обязательно последует процветание.
Экономические преобразования во Франции заняли примерно сто лет, причем все эти годы она двигалась практически в одиночку по неизведанному пути. Сегодня модернизация затрагивает сразу целые регионы (например, Латинскую Америку, Восточную Азию, Центральную Европу), что позволяет изучать опыт, накопленный у соседей. Но на рубеже XVIII— XIX веков сверять планы преобразований было не с кем. Английский и голландский образцы привлекали большое внимание современников, тщательно изучались, но во многих отношениях были недостижимы для нестабильного общества, разрываемого страшными социальными противоречиями. Французы пережили эпоху становления рынка, двигаясь путем проб и ошибок, преодолевая реки крови и моря слез.
Прелюдией реформ стали либеральные начинания Тюрго в 1774 г., а к стабильному экономическому росту, способствующему повышению жизненного уровня значительной части населения, страна пришла лишь при Наполеоне III, правление которого закончилось в 1870 г. Примерно таковы временные рамки нашего очерка. Конечно, непростым выдался для Франции и следующий столетний период, начавшийся с установления Парижской коммуны. Однако действия коммунаров стали

128
не более чем агонией той системы, которая пыталась встать на пути движения к рынку. Франция уверенно перешагнула через последние баррикады и двинулась дальше — в XX век, где решала проблемы, характерные уже для развитого, а не для развивающегося государства.

ДBE ФРАНЦИИ: АНАЛОГ ГЛУХИХ

Бурбоны, занимавшие трон Франции со времен прославленного романами Александра Дюма Генриха Наваррского, ни в коей мере не являлись коммунистами. Однако предреволюционная французская экономика была отмечена многими важнейшими чертами, которыми впоследствии характеризовались административные хозяйства XX столетия. В этой экономике было существенным образом ограничено свободное перемещение капиталов и иных ресурсов в ту сферу деятельности, которую предприниматель мог считать наиболее привлекательной для своего бизнеса. В этой экономике у производителя изымалась значительная часть его доходов, что подрывало стимулы к труду и возможности осуществления расширенного воспроизводства. Наконец, в этой экономике даже торговля не была по-настоящему свободной, а значит, любой кризис легко мог порождать рост цен и порой — даже возникновение дефицита.
Первый этап французской модернизации начался еще в самом конце XVI столетия, при Генрихе Наваррском. В полной мере попытки модернизировать страну дали о себе знать в XVII веке при герцоге де Ришелье и министре Людовика XIV Жан-Батисте Кольбере. Однако в это время действия государственной власти были направлены не столько на создание той экономической и политической системы, которая отличает современные общества, сколько на укрепление самой себя (1).
(1) «Кольбер и его последователи в XVIII веке,— отмечает, например, Т. Кэмп,— преследовали цель расширения власти и усиления безопасности династического государства, а не экономического роста, как принято в современном мире» [397, с. 33].

129
На смену феодальным механизмам управления постепенно приходила жесткая административная вертикаль. Фактически именно тогда были заложены основы знаменитого французского дирижизма, сохранившего в известной мере свое значение и по сей день.
Дирижизм XVII века не был случайным явлением, характерным лишь для экономической жизни. Думается, что он представлял собой отражение в сфере хозяйствования того нарождающегося представления о всеобщем господстве разума, которое стало отличительной чертой картезианства. Декарт, как истинно французский мыслитель, и Кольбер, как истинно французский практик, в равной степени олицетворяли собой основные черты той эпохи.
Общество не стремилось к свободе, поскольку в нем было слишком много неразумных индивидов, вряд ли способных этой свободой в должной мере воспользоваться. Оно стремилось к разуму, который поставил бы все под свой контроль и устранил неразумие. Наверное, наиболее ярким отражением подходов, применявшихся в то время для организации функционирования общества в целом, было создание масштабной системы изоляции всех неразумных элементов в своеобразном ГУЛАГе классической эпохи, прекрасно описанном крупным французским мыслителем XX столетия Мишелем Фуко.
В этот созданный в 1656 г. ГУЛАГ, носивший гуманное название «Общий госпиталь», попадали сумасшедшие, развратники, моты, калеки, вольнодумцы, проститутки и многие другие категории французов, не вписывавшихся в красивое царство разума. «Госпиталь» объединял целый ряд лечебно-исправительных заведений. «Мало кто знает,— отмечал М. Фуко,— что в их стенах провел по нескольку месяцев каждый сотый житель города Парижа, если не больше» [219, с. 66].
В этих заведениях неоднократно предпринимались попытки непосредственным образом организовать производственный процесс, как это делалось впоследствии в советском ГУЛАГе. Сторонники разума стремились создать мануфактуры. Но все их усилия в основном проваливались из-за неспособности обитателей этих мест заключения к «разумно организованному» подневольному труду [219, с. 84]. Однако

130
главным было даже не то, что их пытались столь непосредственным образом включить в хозяйственный механизм. «Общий госпиталь» представлял собой как бы доведенный до крайности принцип существования общества. Тот же самый подход, который использовался для организации жизни отверженных обществом индивидов, проявлялся буквально во всех сторонах дирижистской экономики классической эпохи. Впоследствии все это оказало значительное воздействие на ход модернизации, поскольку в XVII веке были созданы именно те властные инструменты, при помощи которых она, собственно говоря, и осуществлялась. Однако то, что делали во времена Ришелье и Кольбера, само по себе еще никак не может считаться модернизацией общества. Более того, администрирование сильно осложняло осуществление прогрессивных экономических преобразований во многих сферах. Насаждение мануфактур, которым занимался Кольбер, способствовало экономическому развитию страны, но не делало его самовоспроизводящимся, необратимым. Поэтому то, что происходило в XVII — первой половине XVIII столетия, на наш взгляд, вернее было бы называть протомодернизацией — по образцу широко используемого в экономической истории термина «протоиндустриализация». Общество постепенно преобразовывало старую модель своего развития, но еще не приступило непосредственно к формированию новой. В России, которая не осталась чуждой восприятию подходов, применяемых в процессе протомодернизации, нечто подобное осуществлялось во времена Петра I (1).
(1). Не следует думать, что администрирование было просто ошибкой отдельных реформаторов. Следование данной модели поведения в большей или меньшей степени повторялось в различных странах (хотя наибольшего расцвета достигло во Франции) и не слишком зависело от того, кто персонально управлял государством. Протомодернизация стала естественным откликом на те требования, которые выдвигала перед обществом эпоха. Лишь тогда, когда принципиально изменились условия жизни, общество смогло двинуться дальше в своем развитии.

131
Содержание эпохи «разумных» или, по крайней мере, очевидных для здравого смысла решений хорошо обрисовал В. Малов. «Слово "реформы" для людей XVII века имело иной смысл, чем веком позднее, когда общим достоянием передовой мысли стала идея прогресса. "Новое есть забытое старое" — этот взгляд для современников Кольбера был не остроумным парадоксом, а выражением самой сути всякой реальной реформаторской политики, которая была призвана вернуть общество к "доброму старому времени", устранив накопившиеся за последние годы или десятилетия различные вредные явления. Социальные реформы, таким образом, органически сочетались с социальным реставраторством и с использованием традиционных методов. Однако рационализм политической мысли XVII века уже создавал возможность для объективного, хотя и вряд ли сознаваемого противоречия, которое и проявилось в политике Кольбера. Дорогая ему идея "полезных профессий" была столь простой и ясной для обыденного здравого смысла, что уже не нуждалась в опоре на традицию, в "исторических обоснованиях"... В этой простоте своего еще наивного рационализма кольберовская идея была новым явлением, и с ее осуществлением он связывал достижение своей цели — завоевание французским монархом мировой гегемонии» [118, с. 93].
Кольбер понимал, что финансовые проблемы кроются не только в низкой собираемости налогов, но и в том, что сами объемы хозяйственной деятельности во Франции недостаточны для получения казной большего объема денежных средств. Недостаточность объемов хозяйственной деятельности, в свою очередь, вытекала из несовершенной структуры

132
французской экономики, что особенно хорошо было видно на фоне преуспевающей экономики голландской. Слишком много людей и капиталов во Франции было занято в сферах, далеких от созидательной деятельности.
Кольбер, как сказали бы современные экономисты, задумал осуществить структурную реформу французской экономики. Причем если в соседних Англии и Голландии эта структурная реформа осуществлялась в большей мере рыночным путем, то в отстающей по некоторым важнейшим параметрам Франции реформатор хотел подстегнуть ее путем использования методов государственного регулирования, путем целенаправленного вытеснения людей и капиталов из тех сфер, которые были сочтены ненужными, в сферы, представлявшиеся полезными. Но стратегия, принятая на вооружение Кольбером, не могла сделать структуру рыночного хозяйства оптимально соответствующей потребностям общества. Эта стратегия делала структуру экономики только оптимально соответствующей взглядам администратора-реформатора, а это ведь далеко не одно и то же. Таким образом, реформа Кольбера не модернизировала французское хозяйство в полном смысле этого слова.
Итак, что же представляла собой французская экономика в ту эпоху, когда ее пытались преобразовать посредством разума или посредством здравого смысла? Некоторые историки полагают, что именно усиление административного начала было доминирующим фактором в развитии предреволюционной Франции. Так, например, Ф. Фюре отмечает, что «центральным феноменом, неотъемлемым аспектом исторических перемен является рост монархической власти и правительственной централизации... Неспособность высших классов сохранять свою прежнюю политическую власть или объединиться для достижения новой власти открывает путь административному деспотизму, который, в свою очередь, усугубляет последствия правительственной централизации» [220, с. 157].
Первым обратил внимание на то, что значение централизации в XVIII столетии было существенно большим, чем обычно принято считать, крупный французский мыслитель середины XIX века, человек, который во многом опередил

133
свое время,— Алексис де Токвиль, известный нам в основном своим классическим исследованием американской демократии. Однако он серьезно занимался также историей своего отечества, причем со свойственным ему умением проникать в суть проблемы Токвиль четко отделял то, чем казалось французское общество поверхностному наблюдателю, от того, чем оно являлось на самом деле. В его ставшей уже классической работе «Старый порядок и революция» отмечается, что «в XVIII веке... администрация непрерывно кому-то помогает, кому-то мешает, что-то позволяет. Она многое могла пообещать и многое дать. Множеством различных способов она влияла не только на общее положение дел, но и на судьбы отдельных семей и личную жизнь каждого человека» [189, с. 4].
Ниже будет приведен ряд примеров, демонстрирующих масштабы распространения административной системы. Но, возможно, самым главным свидетельством этого распространения является то, что, как отмечает Токвиль, в предреволюционной Франции «никто не считает себя способным Удачно провести серьезное дело без помощи со стороны государства. Даже земледельцы, люди обыкновенно враждебные ко всякого рода предписаниям, склонны полагать, что если сельское хозяйство пребывает в состоянии застоя, то в этом главным образом повинно правительство, не дающее им в достаточном количестве ни помощи, ни советов» [189, с 60].
Проблема состояла не только в распространенности администрирования как такового. В период протомодернизации во

134

Франции сформировался своеобразный административно-хозяйственный менталитет. Думается, что именно подобный менталитет во многом определил существенные черты поведения народа во время революции и даже после ее завершения. Ход революции в значительной степени определялся господством в умах идей, порожденных прошлым, несмотря на всю кажущуюся необычность происходившего и постоянно декларировавшееся массами желание отрясти со своих ног прах старого мира.
Французский социальный психолог Альфред Фуллье даже в конце XIX века отмечал, что «существенной чертой нашего ума в этой (социальной.— Авт.) области является вера во всемогущество государства и правительства... Так как государство является представителем всего общества, то наш социальный инстинкт заставляет нас верить, что если отдельно взятый человек бессилен, то союз всех индивидов не встретит никаких препятствий для осуществления общего идеала» [218, с. 137]. Примерно о том же писал и коллега Фуллье Гюстав Лебон: «...мы всегда делаем ответственным государство за свои собственные недостатки и остаемся при убеждении, что с переменой наших учреждений и наших начальников все преобразится» [111, с. 227].
Подмеченная французской социальной психологией специфическая черта народного менталитета сохранялась в значительной степени и в XX столетии, оказывая воздействие на экономику страны. Французам, как впоследствии и россиянам, пришлось долго и мучительно преодолевать традиции иждивенчества и инфантилизма, выработанные административной системой.
Административная система, о которой говорил Токвиль, накладывалась во Франции на веками существовавший комплекс отношений между крестьянином и феодалом. Издавна главным тормозом для развития экономики было то, что основной производитель страны, крестьянин (а земледелие давало львиную долю национального продукта Франции), хотя и был лично свободен, но не имел ни достаточных стимулов к труду, ни реальных возможностей для накопления капитала, расширения производства и повышения его производительно-

135
сти. Значительная часть крестьянского дохода изымалась феодалом. Важнейшее условие эффективной экономики — по-сильность возлагаемого на производителя бремени и равномерность его распределения — абсолютно не соблюдалось.
В пользу сеньора взимались либо денежная рента (чинш), либо рента натуральная (шампар), а также разовые платежи (например, значительная доля дохода, получаемого крестьянином при продаже земли). Кроме того, имелся еще ряд условий, способствовавших разорению крестьянина: дорожные и ярмарочные пошлины, обязанность пользоваться господской мельницей, пекарней, давильней для винограда и т.д. [164, с. 14-15]. Одно лишь перечисление повинностей производит сильное впечатление: пеаж, барраж, кутюм, эталаж, лэд, афораж, онаж, шаблаж, гурметаж, тонлье, руаж, бушери, эталонаж, ше-минаж, курбаж, ваннажи бюиссонаж [215, с. 115—116].
Кроме платежей эффективность хозяйства подрывалась нестабильностью прав на землю. В северной Франции существовали высокопроизводительные фермерские хозяйства, но они в значительной степени зависели от использования арендованной земли. Арендные отношения в любой момент могли быть разорваны, а приобрести в собственность хорошие участки (особенно принадлежащие церкви) было невозможно [116, с. 81].
Но по мере того, как в жизнь общества входили принципы администрирования, о которых мы писали выше, все большее значение стали иметь для непосредственного производителя отношения, складывающиеся у него с государством, а не с феодалом. Крестьянин начинал страдать под гнетом все возрастающих налогов.
Особенность фискального бремени в предреволюционной Франции состояла в том, что основной налог — талья выплачивался только представителями третьего сословия. Дворяне и духовенство были вообще от него освобождены. Формально фискальное бремя лежало и на них, но на практике существовало огромное число индивидуальных условий, делавших налоговую систему запутанной и неэффективной.
Церковь раз в пять лет платила государству так называемый «бескорыстный дар», сумма которого устанавливалась

136

обычно в результате длительного и отнюдь не бескорыстного торга с правительством. Такие налоги, как капитация или двадцатина, платились третьим сословием согласно податным спискам тальи, а дворянами — на основе предоставляемой ими же самими декларации о доходах [110, с. 76-77]. Мы в России сегодня хорошо представляем себе, как составляется плательщиком подобная декларация, если он уверен в неспособности инспектора проверить подлиность информации. Во Франции XVIII века декларации, по всей видимости, составлялись примерно так же.
Как справедливо отмечал известный экономист того времени Пьер Дюпон де Немур, достаточно «быть богатым, чтобы стать благородным, и стать благородным, чтобы перестать платить, так что единственное средство избежать налогового обложения — это составить себе состояние» (цит. по: [173, с. 63]).
Неравенство в налогообложении было связано не только с различным положением сословий, на что обычно обращают внимание в работах, показывающих эксплуататорский характер французского общества. Не менее важно было и то, что существовала система индивидуальных и групповых налоговых привилегий.
Отдельные провинции оказывались в лучшем положении, нежели другие. Например, где-то платили большую габель (косвенный налог на соль), где-то маленькую, а где-то не платили вообще [256, с. 14]. Крестьянские общины, имеющие влиятельного сеньора, несли меньшее бремя, чем другие общины. Чиновники, находящиеся на отдельных должностях (фискальных или судейских), пользовались значительными налоговыми льготами по сравнению с представителями некоторых других специальностей. Наконец, индивидуальные льготы предоставлялись и по личному пожалованию монарха (вспомним для сравнения, как в России Борис Ельцин легко выдавал льготы наседавшим на него лоббистам во время своих поездок по стране). Словом, система эта имела множество общих черт с системой, сложившейся в 90-х гг. XX века в России, хотя у нас в стране, естественно, не существовало такого явления, как сословные привилегии.
В дополнение ко всему налоговые привилегии во Франции можно было просто покупать (в пореформенной России это,

137
как правило, делалось за взятки). Так, скажем, с 1577 г. существовала практика, в соответствии с которой за 150 ливров, уплачиваемых единовременно, можно было купить право не платить ежегодно 10 ливров тальи. Кольбер даже стимулировал продажу налоговых изъятий, приказывая своим интендантам позаботиться об увеличении налогового бремени, возлагаемого на тех богачей, которым были сделаны предложения о подобном сотрудничестве. Те, естественно, в конечном счете вынуждены были приветствовать инициативу бюрократии [4, с. 253].
Подобная — казалось бы, совершенно неразумная — практика была вынужденной для страны. Государство, попадая в очередной бюджетный кризис, готово было сегодня взять кругленькую сумму с плательщика за предоставление ему права не платить налог впоследствии. Действительно, «после нас хоть потоп».
Естественно, в подобной ситуации размер налогового бремени, возлагаемого администрацией именно на крестьян, должен был непрерывно возрастать для того, чтобы покрывать все увеличивающиеся расходы государства. Считается, что уже при Людовике XI государственные налоги впервые превысили по своему объему феодальные платежи [116, с. 74]. А по оценке А. Токвиля, за предшествовавшие революции двести лет (т.е. примерно за то время, которое прошло с момента восшествия на престол Генриха IV) талья выросла в десять раз [ 189, с. 102].
Возможно, эти оценки не вполне точны, но в целом очень четко прослеживается связь между потребностями общества эпохи протомодернизации (т.е. общества, уже практически переставшего быть феодальным) и ростом налогового бремени. Примерно к 30-м гг. XVII века (т.е. к тому моменту, когда Франция герцога Ришелье вступила в Тридцатилетнюю войну) резко возросли расходы государства на содержание армии, которая в эту эпоху уже не могла строиться на феодальных принципах(1). И одновременно произошло резкое увеличение
(1). К этому времени коренным образом изменились не только принципы формирования армии, но также и ее размеры, а самое главное — вооружение. Содержание артиллерии было по карману только очень богатым государствам [16, с. 418-421].

138
налогового бремени, поскольку только за счет усиления фис кального натиска могла содержаться дорогостоящая наемная армия, вооруженная последними техническими достижениями эпохи [146, с. 81, 152]. Один из исследователей назвал методы применявшиеся французской администрацией со времен Ришелье, «налоговым терроризмом» (цит. по: [85, с. 216]).
Вдобавок ко всем отмеченным выше проблемам при взыскании платежей в рамках крестьянской общины существовала еще и круговая порука, вынуждавшая исправного хозяина отвечать своим доходом за долги разоряющегося лентяя или неудачника. Таким образом, фактически получалось, что платить деньги приходилось не только сеньору и королю, но еще и соседу(1).
А. Токвиль приводит оценку, данную генеральным контролером финансов еще в 1772 г. Согласно этой оценке, «талья произвольна в раскладке, во взимании опирается на круговую поруку и на большей части Франции носит личный, а не реальный характер, она подвержена постоянным колебаниям вследствие изменений, ежегодно имеющих место в имуществе налогоплательщиков» [189, с. 102]. «Механизм сбора та-льи,— делает вывод современный французский исследователь Ф. Афтальон,— стимулировал крестьян ограничивать объемы своего производства» [256, с. 15].
Сегодня у экономистов принято считать одним из важнейших показателей степени вмешательства государства в экономическую жизнь масштабы перераспределения через бюд-
(1) Этот факт, кстати, любопытно подметить в связи с тем, что у нас в стране весьма распространенной является точка зрения, согласно которой только в России существовала крестьянская община, нарушающая права собственности отдельного ее члена, тогда как на Западе уважение к имуществу граждан определяло жизнь общества с незапамятных времен. На самом же деле с подобными отношениям приходится сталкиваться повсюду, когда изучаешь ход модернизации. В данной книге дальше будет идти речь и об общине в Венгрии, и о сербской задруге, в которых возни кали схожие проблемы.

139
жет создаваемого в стране продукта. Конечно, рассчитать такого рода показатель для Франции XVIII века практически невозможно, однако в определенной степени о развитии административной системы можно судить по тому, из чего складывались доходы двух высших сословий — дворянства и духовенства.
По оценке А. Матьеза, все феодальные платежи, вместе взятые, приносили сеньорам не более 100 млн ливров в год. Порядка 120 млн дворяне выручали от эксплуатации своих поместий. В то же время доходы дворянства, получаемые за счет службы в армии, при дворе, на различных провинциальных должностях, а также через различного рода пенсии, значительно превышали 100 млн. Вознаграждение духовенству, формируемое за счет десятины (как сказали бы сегодня — сбора во внебюджетный фонд), составляло порядка 120 млн [123, с. 24-26].
Таким образом, получается, что за счет перераспределения, осуществляемого при помощи государства, высшие сословия получали доходы, как минимум эквивалентные тому, что они имели от хозяйства, и более чем в два раза превышающие феодальные платежи, традиционно считающиеся качественной чертой, отличающей Средневековье от Нового времени. Неудивительно, что некоторые историки, как отмечалось выше, считают центральным феноменом эпохи именно административные, а не феодальные начала.
Основанное на налогах административное хозяйство имело еще и дополнительный механизм для своего воспроизводства. Доходные должности, которые такое хозяйство плодило одну за другой, продавались государством за крупные суммы [4 стр.229-250](1). Таким образом, расширение административного аппарата само по себе становилось источником дохода
казны. По мере того как аппарат расширялся, неизбежно усиливалось администрирование.

(1)в принципе государством продавались не только должности а практически все, на что только мог найтись покупатель продавалось даже освобождение от уголовного наказания [4, с. 254].

140

Не менее важными, нежели аграрные, были проблемы, связанные с развитием промышленности и ремесел. Хотя эти виды деятельности и уступали по значению сельскому хозяйству, но, как показывал опыт Англии, уже вступившей в это время в период промышленного переворота, именно за городом, а не за селом было экономическое будущее. Однако во Франции прогресс промышленности сдерживался цеховым строем (системой административных ограничений, препятствующих открытию своего дела) и монополиями, предоставляемыми отдельным компаниям самой короной.
Характерно, что во времена Кольбера, когда вроде бы началось движение в сторону повышения эффективности французской экономики, цеховая система не только не ослабла, а, наоборот, была доведена до наивысшей стадии своего развития. Стремление ко всеобъемлющему контролю поставило цеха на службу государству в качестве пусть несовершенного, но все же реально существующего механизма. Ордонансы французских королей повсюду строго проводят принцип обязательной принадлежности к цеху. Если в 1662 г. в Париже насчитывалось 60 цехов, то после издания кольберовского промышленного устава их стало уже 83. Наконец, к 1691 г. число цехов возросло до 129. Аналогичным образом обстояло дело и в других городах королевства [55, с. 380].
Изменения стали приходить лишь спустя более чем полстолетия. Цеховой строй частично был подорван эдиктом 1762 г., согласно которому в сельской местности допускалось свободное развитие всех промыслов, однако в городе, формировавшем основной спрос на промышленную продукцию, цеха по-прежнему доминировали. Что же касается крупного производства, то государственные заказы, субсидии и даже право монопольного изготовления определенных изделий предоставлялось так называемым «королевским» мануфактурам, которых в 1789 г. насчитывалось более 500 [164, с. 24]. Таким образом, даже тот производитель, который, несмотря на тяжелое налоговое бремя, сумел сколотить изрядный капитал, оказывался в затруднении при попытке вложить накопленные средства в наиболее рентабельный сектор экономики.

141
Существовали проблемы и с организацией кредита, без которого, как известно, не может развиваться крупное производство. Церковь не приветствовала осуществление ссудных операций, считая их разновидностью несправедливой эксплуатации. И хотя бизнес обходил формальные запреты, моральный климат, формирующейся вокруг деятельности банкиров, был явно неблагоприятным.
Судьба тех, кто аккумулировал в своих руках кредитный капитал, бывала порой весьма печальной. Так, например, в 1704 г. в больницу Сен-Лазар был помещен некий аббат Бар-желе. Отмечалось, что «главным его занятием было ссужать деньги в рост и наживаться на самом отвратительном, самом позорном для его священнического сана и для всей церкви ростовщичестве. До сих пор не удалось убедить его покаяться в своих злоупотреблениях и привести к мысли, что ростовщичество — грех» [219, с. 148].
В результате во Франции складывался своеобразный стереотип поведения буржуазии, согласно которому на скопленные деньги надо было не столько развивать производство и другие виды бизнеса, сколько приобретать земли и чиновные должности, стараясь максимально приблизиться к положению дворянства.
По оценке А. Токвиля, «человек, располагавший кое-какими знаниями и некоторыми средствами, считал, что умереть, не побывав государственным чиновником, просто неприлично» [189, с. 77]. Вследствие господства подобной «деловой этики», как отмечал В. Зомбарт, во Франции «кто только мог, Удалялся от деловой жизни или избегал в нее вступать и употреблял свое имущество, чтобы купить себе должность... Хороший знаток характеризует настроение верхних общественных слоев Франции в XVI столетии словами: "Если есть на свете презрение, то оно относится к купцу"» (цит. по: [58, с. НО]). А Ф. Бродель, описывая образ жизни новых дворян ^Дворян мантии) и отмечая их заслуживающую уважения любовь к просвещению, делал в конечном счете весьма неутешительный применительно к экономике вывод: «Единственное, Что их роднило с настоящим дворянством, были отказ от рабо-ты и торговли, вкус к праздности...» [17, с. 489].

142

Дух конкуренции и рынка абсолютно не был свойственен Франции. «Богатый человек, который строит свой успех на несчастии менее эффективно работающего или менее талантливого конкурента,— отмечал Д. Лэндес,— никак не являлся образцом для подражания, он был скорее mangeur d'hommes»(1) [417, с. 132].
Любопытно, что такого рода подход самым удивительным образом сочетался с откровенным жульничеством, хотя и мелким. «Самые добродетельные коммерсанты,— писал Оно-ре де Бальзак в одном из своих романов,— с самым простодушным видом провозглашают заповедь самого бесстыдного жульничества: "Каждый выпутывается из беды как умеет"». Наверное, на русский язык эту «мудрость» можно было бы перевести хорошо знакомым нам всем девизом отечественного бизнеса: «Не обманешь — не продашь». Сам Бальзак приводит прекрасный пример французской жульнической торговли — продажа на вес шелка, специально для утяжеления пропитанного маслом. Ремесленники таким образом обманывают купцов, а купцы — клиентов.
Подобная ситуация имела своим следствием слишком медленное развитие французского делового класса в целом. Фактически в стране долгое время вообще не формировался слой предпринимателей, готовых переходить от мелкой торговли к осуществлению серьезных коммерческих операций. И это не-
(1). Живоглотом. Типичный пример подобного живоглота из французской литературы — бальзаковский Гобсек, «человек-автомат», «человек-вексель», явно находящийся вне рамок приличного общества, хотя и обладающий богатством. Иностранец, чуждый французскому духу (мать — еврейка, отец — голландец), родившийся в предместье Антверпена, он за свою жизнь зарабатывал деньги самыми разными авантюрами. Единственное, чем он не занимался никогда,— это бизнесом, который хоть сколько-нибудь напоминал бы современную деловую практику, предполагающую созидание. Данный момент весьма характерен. В старой Франции человек мог стать живоглотом, но даже при этом он не становился созидателем.

143
смотря на все предпринимавшиеся усилия по насаждению мануфактур.
Один из положительных (!) героев Бальзака даже в начале XIX века никогда не запрашивал цену, никогда не гонялся за покупателями. Он обычно сидел у порога лавки, покуривая трубку, поглядывая на прохожих и наблюдая за работой приказчиков. До эпохи кардинала Мазарини крупные французские купцы практически все были по своему происхождению итальянцами. Затем началось проникновение в страну голландцев. И лишь примерно с 1720 г. активизировались французы [19, с. 313-314].
Еще одна специфическая особенность французского делового класса — это его нежелание рисковать, нежелание заниматься бизнесом ради бизнеса. Поскольку деньги зарабатываются просто для того, чтобы хорошо и спокойно жить, по возможности вообще расставаясь с бизнесом и переходя из разряда купцов в разряд дворянства, полученная прибыль не инвестируется, а лежит мертвым грузом в виде сокровищ. «Франция представляет собой некрополь драгоценных металлов»,— отмечал Ф. Бродель [19, с. 346]. Соответственно, несмотря на существовавшие в стране большие накопления, кредит во Франции получить было гораздо труднее, чем в Англии, а значит, он оказывался более дорогим. Все это существенно замедляло темпы экономического развития.
Отсутствие делового духа, слабое развитие кредита, феодальное и фискальное бремя, цеховой строй и монополии представляли собой явления, в полной мере характерные для многих государств средневековой Европы. Однако в предреволюционной Франции существовала еще одна важная особенность административного экономического строя, негативная роль которой, пожалуй, не уступала негативной роли всех отмеченных выше моментов, вместе взятых. Это прямая регламентация со стороны государства самых разных сторон хозяйственной деятельности — ив первую очередь хлебной торговли. В этой Регламентации даже более ярко, чем в налоговом бремени, нашла свое выражение французская административная система. В других странах подобная регламентация тоже использовалась, но в несопоставимо меньших масштабах.

144

«Королевский совет,— отмечал А. Токвиль,— ежегодно издавал общие постановления, предназначенные для всего королевства... Число таких правил... огромно, и оно постоянно росло по мере приближения Революции... Бесчисленны постановления Совета, обязывающие ремесленников использовать определенные методы и изготавливать определенные товары. А поскольку одних интендантов было недостаточно, чтобы наблюдать за исполнением всех этих постановлений, существовали также генеральные инспекторы промышленности, объезжавшие провинции для поддержания там надлежащего порядка» [189, с. 38—39]. Современные историки отмечают, что «контроль правительства затруднял технологические перемены и частично был причиной индустриальной отсталости Франции в сравнении с Англией» (цит. по: [85, с. 277]).
Но несмотря на создаваемые этим проблемы, вплоть до середины XVIII века имела место быстрая активизация регламентирующей деятельности французской администрации. Если до 1683 г. насчитывалось всего 48 регламентов, определяющих деятельность хозяйственной системы, то к 1739 г. появляется уже 230 эдиктов, приказов и регламентов, касающихся промыслов. Все это делалось во имя разума, дабы научить «несмышленых» производителей той эффективной работе, в которой, как виделось административному уму, разбирается лишь бюрократ. Однако интеллектуалы все чаще однако делали вывод, что разум в области администрирования начинает переходить в свою противоположность. «Нашими современниками овладело безумие, к какому никогда нельзя было считать способным человеческий дух!» — в ужасе восклицал известный деятель французской революции Ж.-М. Ролан, писавший статью о промышленности для Энциклопедии Дидро и д'Аламбера (цит. по: [55, с. 381]).
Как же конкретно выглядела вся эта картина регламентации?
«Экономическая свобода,— отмечал Ф. Саньяк, характеризуя хозяйственный строй предреволюционной Франции,— должна отступать перед тем, что государство считает общим интересом. Одни культуры оно запрещает, другим покровительствует: в 1731 г. Королевский совет отдает распоряже-

145
ние, чтобы не производилось новых насаждений виноградников в королевстве и чтобы те, которые не обрабатывались в течение двух лет, не восстанавливались без специального разрешения короля под угрозой штрафа в 3000 ливров; разрешение же не будет даваться без предварительной проверки почвы интендантом с целью установить, не является ли она более благоприятной для какой-нибудь другой культуры. Землевладелец не может собирать винограда или снимать жатвы до разрешения местного судьи; он не должен косить хлеб под угрозой штрафа, "так как этот способ сбора урожая вреден для общества и для самого земледельца тем, что коса сильно треплет колос и при этом из него высыпаются вполне созревшие зерна"... На сено назначается максимальная цена, отдается приказание, чтобы охапки были перевязаны тремя жгутами из сена того же качества, чтобы все связки были хороши, сухи, чисты и имели определенный вес, сообразно с временем года» [173, с. 62]. Однако апофеозом административной системы был, наверное, все же «указ, устанавливающий, что во всем королевстве под страхом штрафа в 300 ливров все обязаны метить своих баранов определенным способом» [189, с. 206].
Все это делалось, естественно, с самыми благими намерениями. Центральная власть была искренне убеждена в том, что только она знает, как поднять национальную экономику. И для этого не жалели ни усилий, ни финансов. В 1740-1789 гг. французская монархия предоставила беспроцентных кредитов на сумму в 1,3 млн ливров и дотаций на 5 млн. К этому надо еще добавить, например, субвенции местных властей таких провинций, как Бретань и Лангедок [417, с. 135].
Вот еще одна зарисовка А. Токвиля, в которой дается характеристика административной идеологии. Королевский совет «ежегодно ассигновал из общих сумм налогов определенные фонды, которые интендант распределял на пособия в приходах... Совет ежегодно издавал постановления, предписывающие открывать в установленных им же самим местах благотворительные мастерские... Центральное правительство не ограничивалось помощью крестьянам в их нуждах; оно пыталось указывать им пути к обогащению, а в случае необходимости и понуждать к этому. В этих целях оно время от времени

146
поручало своим интендантам и субделегатам распространять небольшие записки об искусстве земледелия, основывало сельскохозяйственные общества, назначало премии, тратило большие деньги на содержание питомников, плоды деятельности которых раздавались крестьянам. Казалось бы, более целесообразным было облегчить бремя повинностей и устранить неравенство в их распределении. Но правительство об этом, похоже, никогда не догадывалось» [189, с. 39].
Любая инициатива на местах моментально ставилась под контроль. «К концу XVIII века в глубинке, в самой отдаленной провинции невозможно было создать благотворительные мастерские без того, чтобы генеральный контролер не пожелал бы лично проверить их расходы, определить устав и местоположение. Строится приют для нищих — ему обязательно надо знать имена получивших в нем прибежище, а также в точности дату поступления в приют и выхода из него» [ 189, с. 54].
Наконец, именно власть «предписывает в определенных случаях проявление всеобщей радости; правительство заставляет устраивать фейерверки и иллюминировать дома» [189, с. 43]. Ведь административная система не просто стремится к оптимальной организации производства. Она хочет наиболее «разумным» способом наладить всю человеческую жизнь, создать некое гармоничное существо, оптимальным образом работающее и оптимально отдыхающее.
Чем вам не социалистическое планирование, в ходе которого центральные ведомства регламентируют малейшие детали работы подчиненных им предприятий? Чем вам не логика формирования гармонично развитого строителя коммунистического общества? Причем, пожалуй, до такой детализации, как стандарты увязки снопов или разметки баранов, не доходили ни в одном административном хозяйстве XX века.
Впрочем, самая главная регламентация относилась все же не к увязке сена, а к торговле хлебом. Сегодня для нас хлебная торговля является важным, но все же не определяющим звеном народного хозяйства. Контроль за ценами на хлеб, существовавший во многих регионах России даже после гайдаровской либерализации, вряд ли мог считаться существенным признаком нерыночности нашей экономики. Однако в предрево-

147
люционной Франции расходы на хлеб составляли порядка 88% расходов семейного бюджета низших классов [215, с. 211]. В подобной ситуации регламентация хлебной торговли означала, по сути дела, регламентацию рынка как такового. Именно такая подмена рыночного регулирования административным и имела место во Франции XVIII столетия.
Королевские власти априори считали, что всякая торговля сродни спекуляции. Бюрократам соответственно представлялось: чем меньше будет у производителей и купцов возможностей для торговли, тем ниже будут цены на хлеб и тем менее напряженными окажутся социальные отношения. В результате в стране долгое время были затруднены не только экспорт хлеба, но даже перевозка зерна из одной провинции в другую. Государство делало все возможное для того, чтобы хлеб потреблялся там же, где и производился, вне зависимости от плотности населения, плодородия почв и погодных условий, имевших место в той или иной части страны. Жители одной провинции могли голодать, в то время как амбары в соседней — ломились от хлеба.
Чтобы люди поменьше торговали, в 1699 г. была введена специальная система лицензирования. Только получив разрешение в суде по месту жительства и принеся установленную законом присягу, купец мог совершать оптовые операции с хлебом. В нагрузку его обязывали осуществлять снабжение именно того региона, к которому он был приписан (вывоз хлеба в другую провинцию требовал получения особого разрешения). Причем дворянам, чиновникам и земледельцам подобное разрешение вообще не могло быть выдано (своеобразный запрет на профессию). От регистрации освобождались лишь купцы, занимавшиеся экспортно-импортными операциями. Их привилегированное положение напоминало положение наших спецэкспортеров пореформенной эпохи.
Принимались специальные меры и для того, чтобы ограничить размер капитала, используемого в хлебной торговле: в частности, купцы должны были работать поодиночке и не имели права организовывать товарищества [7, с. 77—87].
Регламентация хлебной торговли имела давние традиции, восходила она аж к своду обычаев 1283 г. и к эдиктам Филиппа

148

Красивого 1304-1305 гг. Применялись порой даже совершенно курьезные методы давления на цены. Например, ордонанс 1577 г. требовал, чтобы землевладелец сам лично являлся на рынок для торговли, а не посылал своего представителя. Власть надеялась, что теряя время и подвергаясь всем неудобствам проживания в городе, продавец будет склонен побыстрее распродавать свой хлеб даже по невыгодным ему ценам [7, с. 1,23].
Впрочем, вплоть до того времени, когда во Франции была создана жесткая административная вертикаль, власть не обладала возможностью серьезно контролировать исполнение своих предписаний. Торговцы зачастую откровенно игнорировали налагаемые на них ограничения. Но с 1709 г. стали назначаться специальные комиссары для выполнения хлебных регламентов. Они должны были учитывать все хлебные запасы, имеющиеся в стране, и при необходимости имели право выламывать двери частных амбаров. Если обнаруживались нарушения, владелец хлеба мог быть подвергнут наказанию, вплоть до тюремного заключения [7, с. 4].
Большая власть чиновников, естественно, влекла за собой произвол, и людей наказывали даже за такие «правонарушения», которые юридически правонарушениями не являлись. Например, один купец был наказан за то, что в письме, перехваченном властями, советовал своему компаньону не отправлять хлеб в Париж, где в тот момент падали цены. А некую торговку подвергли штрафу за то, что на рынке она говорила о более низких ценах, установившихся в соседнем городе [7, с. 71 ]. Наиболее нелепые формы ограничения хлебной торговли были отменены еще в 1763 г. (кстати, примерно тогда же, как отмечалось выше, пришло некоторое послабление и в сферу регулирования ремесленной деятельности — получила возможность свободного, нецехового развития деревенская промышленность). Однако и после отмены запрета на перевозки во Франции сохранялась детальная регламентация хлебной торговли внутри самих провинций. Производитель должен был продавать хлеб только на общественных рынках, а не у себя дома. Он не имел права хранить его дольше определенного времени. Вывезя товар на рынок, продавец не мог уже увести его обратно и вынужден был реализовывать хлеб самое позднее на третий день, даже если цены были крайне низки-

149
ми. Наконец, обслуживание купцов и булочников могло осуществляться лишь после того, как был удовлетворен спрос частных лиц [215, с. 224-225].
В краткосрочном периоде подобная регламентация могла в известной мере способствовать поддержанию низких цен, поскольку не позволяла производителю создавать запасы. Но в долгосрочном периоде эффект был прямо противоположным. Ведь любой крестьянин или купец, сталкиваясь с системой, вынуждавшей его сплошь и рядом продавать товар себе в убыток, терял заинтересованность в расширении производства и сбыта. В конечном счете регламентация хлебной торговли приводила в полном соответствии со знаменитым изречением «После нас — хоть потоп» к деградации производства. Более того, в неурожайные годы отсутствие запасов зерна могло порождать голод, и таким образом социальные отношения обострялись сверх обычного уровня.
«Многочисленные отзывы современников,— отмечал Г. Афанасьев,— весьма категорично заявляют, что порядочные и состоятельные люди чурались хлебной торговли и предпочитали другие отрасли труда, которые были более гарантированы от придирок и произвола полиции» [7, с. 70].
Неприемлемость положения, сложившегося в экономике, в XVIII столетии стала осознаваться многими. По мере того как административная система, созданная Ришелье и Кольбером, продолжала наращивать свой потенциал, стремясь все более детально регламентировать вопросы хозяйствования, в интеллектуальных кругах постепенно вырабатывалось принципиально иное представление о том, по какому пути следует развиваться Франции. Если в конце XVII века, когда «блистательное» правление короля-солнца Людовика XIV поддерживало иллюзию процветания французского королевства, критиков системы было еще крайне мало(1), то к середине следующего
(1).Редкое исключение представлял собой судья из Руана Пьер Лепезан де Буагильбер, считающийся сегодня одним из крупнейших экономистов своего времени. Все его предложения относительно либерализации торговли подвергались обструкции. Подробнее о нем см. очерк А. Аникина [6, с 79-92].

150
столетия положение принципиальным образом изменилось. Весьма характерной в этом плане являлась позиция ведущих деятелей французского Просвещения.
Одной из существенных черт Просвещения было стремление изучать и использовать опыт соседних стран. К числу передовых государств, добившихся определенных успехов в экономической, политической, научной и идеологической сферах жизни, на тот момент времени относились Англия и Голландия. Обе страны были непосредственными соседями Франции, с ними осуществлялись непрерывные экономические, политические, культурные контакты. Все это стимулировало перенимать опыт соседей. Наиболее передовая часть французского общества не могла не откликнуться на тот вызов, который шел со стороны Англии и Голландии.
Осуществление французской модернизации дает нам один из самых ярких примеров того, как взаимодействие соседних культур становится катализатором преобразований. Впоследствии другие страны, двигающиеся по пути модернизации, станут уже ориентироваться на прогрессивный французский опыт, и таким образом культурное влияние будет передаваться все дальше и дальше на периферию, пока не достигнет самого «края ойкумены», на котором пока находится Россия.
В жизни и трудах большинства французских просветителей влияние соседних культур ощущается практически постоянно. Одни посещали эти страны с целью их изучения и подолгу жили в них, другие даже там учились, третьи фактически получали свое образование по книгам английских авторов. В трудах просветителей английский (в меньшей степени голландский) опыт постоянно присутствует, служит основой для радикальных выводов о необходимости осуществления преобразований во Франции. Часто целые главы и даже книги просветителей непосредственно содержат описание опыта этих соседей, причем вывод из анализа данного опыта практически всегда однозначен: Франции нужна свобода хозяйственной деятельности.
Вольтер уже в восемнадцатилетнем возрасте впервые побывал в Голландии. Тогда, правда, его визит был крайне недолог и стал известен лишь благодаря происходившему там у

151
Вольтера любовному роману. Однако спустя девять лет, в 1722 г., состоялось новое посещение Нидерландов, которое оставило у него уже довольно яркие впечатления социально-экономического плана.
В одном из своих писем Вольтер дает характеристику Амстердаму: «Я с уважением осмотрел этот город, являющийся торговым складом вселенной. В порту было более тысячи кораблей. Среди пятисот тысяч обитателей Амстердама нет ни одного бездельника, ни одного бедняка, ни одного щеголя, ни одного высокомерного человека. Мы повстречали самого Пенсионера (1), шествовавшего пешком, без лакеев, среди простого народа... Никто здесь не лезет на заборы, чтобы поглядеть на проходящего принца. Здесь знают только труд и скромность...» (цит. по: [45, с. 15]).
Спустя четыре года после визита в Голландию Вольтер отправляется в Англию, причем уже надолго, для серьезного знакомства с культурой этой передовой страны. Итогом поездки стали знаменитые «Философские письма», или «Письма об английской нации», как они назывались первоначально в издании, осуществленном еще в Лондоне. Здесь уже содержатся совершенно определенные представления о том, по какому пути должна идти французская экономика: «Торговля, обогатившая английских горожан, способствовала их освобождению, а свобода эта, в свою очередь, вызвала расширение торговли; отсюда и рост величия государства: именно торговля мало-помалу породила морские силы, с помощью которых англичане стали повелителями морей» [29, с. 98].
У Шарля де Монтескье в его знаменитом труде «О духе законов» проводятся подробные исследования того, как устроена жизнь у других народов (настоящего и прошлого), с целью получить необходимые для использования во Франции сведения. В книге есть даже глава «Торговый дух Англии», где отмечается, что «этот народ лучше всех других народов мира сумел воспользоваться тремя элементами, имеющими великое значение: Религией, торговлей и свободой» [133, с. 437].
(1) Имеется в виду не современное понятие, а должностное лицо в Голландии (точнее,«пенсионарий»).

152
Наконец, в Энциклопедии Дидро и д'Аламбера в статье о торговле содержатся даже конкретные оценки экономической политики Кольбера, сделанные с учетом опыта соседей, а также анализ того, какое значение эта политика имела для Франции. «Мануфактуры, судоходство и всякого рода промыслы достигли за короткий срок такого совершенства, что удивили и встревожили Европу... Английские и голландские купцы увидели, что повсюду с ними конкурируют французы. Однако... они сохранили в торговле свое превосходство... они создали из этого науку и главный ее предмет уже в то время, когда мы помышляли лишь о том, чтобы подражать их действиям, не выяснив себе их принципа» [66, с. 149]. И дальше в этой, а также во многих других статьях Энциклопедии подробно говорится о том, какие выводы следует сделать Франции на основе изучения опыта соседей.
Появлялись во Франции эпохи Просвещения и конкретные специализированные исследования английского экономического опыта. Например, значительный успех имела книга Эрбера о хлебной торговле в Англии, в которой доказывалось, что только благодаря установлению свободной торговли, а не за счет усиления регламентации цены на хлеб начинают снижаться [7, с. 129-130].
Любопытно, что сами французы осознавали, какое значение для модернизации может иметь изучение передового опыта. Один автор начала XVIII века отмечал, что успехи англичан и голландцев непосредственно связаны с расположением их столиц в портовых городах. Благодаря такому расположению элита общества может непосредственно наблюдать все преимущества коммерции. «Если бы французской торговле так же посчастливилось,— завершает он свою мысль,— не понадобилось бы иных приманок, дабы обратить всю Францию в негоциантов» (цит. по: [ 18, с. 341 ]).
Многие ли французы приходили в XVIII веке к выводу о преимуществах свободы торговли? Думается, что большое влияние, которое имели во Франции просветители, свидетельствует о том, насколько распространенными были в образованных слоях общества их идеи относительно использования опыта соседей в хозяйственном развитии. Бюрократичес-

153
кая, дирижистская тенденция, идущая от Ришелье и Кольбера, все больше вступала в столкновение с нарождающейся либеральной тенденцией. По мере того как укреплялись в обществе новые идеи, идущие от изучения прогрессивного опыта, й по мере того как крепло Просвещение, все более очевидной становилась необходимость хозяйственных реформ.
Более того, влияние соседей на французские дела распространялось не только через труды просветителей. Оно имело и самый что ни на есть непосредственный характер благодаря проникновению во Францию иностранного капитала. Уже со второй половины XVIII века многие английские и шотландские бизнесмены стали создавать по другую сторону Ла-Ман-ша свои предприятия. Вслед за ними отправлялись британские рабочие и мастера. Французы, со своей стороны, ездили в Англию не только для того, чтобы посмотреть на устройство этой страны в целом, но для проведения промышленного шпионажа на конкретных предприятиях [19, с. 283].
Ф. Бродель настолько высоко ставит влияние англичан и голландцев на экономическое развитие Франции, что даже считает бурный прогресс северных территорий страны, находящихся над линией Нант—Лион (в Средние века отстававших от хозяйств южной части государства), в значительной мере следствием контакта с господствовавшей конъюнктурой Северной Европы. «Значит, всегда имелось как бы две Франции,— делает он вывод вслед за Эдуардом Фоксом,— Франция, обращенная к морям и грезившая о свободе торговли и приключениях в дальних странах, и Франция земледельческая, пребывающая в застое, лишенная гибкости из-за навязанных ей ограничений. История Франции — это их диалог, диалог глухих... поскольку каждая из Франций упорствовала в стремлении все перетянуть к себе и в полном непонимании ДРУГОЙ стороны»(1) [18, с. 343, 347].
(1). Бродель выделяет еще и третью Францию, восточную, ориентированную на «позвоночный столб» европейского капитализма — линию Италия—Рейн—Нидерланды. Но это уточнение позиции автора не снимает проблемы противостояния двух первых Франций.

154
Это диалог глухих в значительной степени определил специфику французской модернизации, т.е. все то, о чем пойдет у нас речь дальше. Но прежде, чем двинуться вперед, необходимо обсудить один важный момент.
Трудно сомневаться в том, что преобразования, которые : осуществлялись во Франции в кольберовском духе, обеспечили в XVIII веке некоторый экономический рост, хотя рост этот был полностью зависим от действий властей и не мог стать самовоспроизводящимся. Но остродискуссионным является в экономической истории вопрос о том, насколько успешным было развитие Франции в сравнении с другими странами, прежде всего с Англией.
Традиционной долгое время являлась точка зрения, согласно которой в XVIII столетии Франция не обладала тем динамизмом, который обеспечила промышленная революция в Англии. Так, например, как отмечает Т. Кемп, «значительный рост, достигнутый в нескольких секторах промышленности, не может устранить того впечатления, что в последние десятилетия XVIII века французская экономика отставала от британской, хотя и продолжала занимать первое место на континенте» [397, с. 44].
Однако в 60-70-х гг. XX века появились исследования, в которых предпринимались попытки сравнить уровень экономического развития Англии и Франции во второй половине XVIII столетия на основе доступной нам статистики. В результате осуществления такого рода исследований некоторые ученые, например П. О'Брайен и К. Кейдер, пришли к выводу, что «в канун ее великой революции население и внутренний выпуск во Франции превосходили британские показатели даже в большей пропорции, чем это было при кончине Людовика XIV». Если англичане в 80-х гг. производили продукции в среднем в размере 6,94 фунта на человека, то французы — 9,53 фунта [456, с. 60-61].
В связи с этим возникает вопрос: в какой степени вообще можно говорить о том, что Франция осуществляла модернизацию, ориентируясь на те образцы, которые давали ей англичане и голландцы? Согласно О'Брайену и Кейдеру получается, что французская система хозяйствования, ориентирующаяся на

155
администрирование и максимально возможное ущемление свободы непосредственного производителя, была на самом деле эффективной. Но с чем связан тогда тот значительный — и переходящий порой в восхищение интерес — к экономической, социальной и политической жизни соседей, который наблюдался у французов предреволюционной поры?
Думается, подходить к решению данной проблемы можно с двух сторон.
Самый простой, но отнюдь не ошибочный подход состоит в том, чтобы просто игнорировать результаты данных исследований. Хорошо известно, насколько несовершенны даже сегодняшние сопоставления уровней экономического развития различных стран, особенно если в этих странах статистика не может учесть целый ряд процессов, просходящих в народном хозяйстве. Не учитывается, в частности, теневая экономика, составляющая порой треть или даже большую часть от производства, осуществляющегося легальным путем. Да и ошибок в самой организации учета тоже хватает.
С этой точки зрения попытки оценить темпы роста экономики в XVIII веке, когда вообще никакой серьезной статистики не существовало, причем сделать это с такой степенью точности, чтобы получить вывод о доминировании той или иной страны в сравнительно краткосрочном периоде, вряд ли могут представляться плодотворными. Понятно, насколько часто такого рода расчеты находят своих идеологических сторонников, поскольку определенным образом понятый патриотизм с радостью опирается на любые «доказательства» того, что «наша страна» всегда была лучше других. Но наука и идеология — это две разные вещи.
Однако если даже мы допустим, что взгляды О'Брайена и леидера более или менее верны, необходимо все же соответствующим образом их интерпретировать. Данные оценки противоречат практически всем оценкам современников, пытавшихся в той или иной форме сопоставлять уровень экономического развития Англии и Франции: и тех, которые пытались
проводить в научных трудах свои идеи о необходимости осуществления преобразований (о них шла речь выше), и тех, которые просто записывали свои впечатления от увиденного

156
(например, английского путешественника Артура Юнга, посетившего Францию буквально перед самой революцией).
Как такое может быть? Думается, подобное сочетание статистики и наблюдений вполне возможно. Мы знаем об этом по своему собственному недавнему прошлому. Советская статистика говорила о высоких темпах развития экономики, но при этом любые непредвзятые сопоставления очевидцев отдавали преимущество «медленно развивающимся» капиталистическим странам. Объяснялось это тем, что в условиях административного хозяйства значительный прирост показателей давали производство вооружений, добыча угля и металла, необходимых для укрепления обороноспособности страны, прокладывание новых дорог, по которым могли бы двигаться в нужном им направлении войска, и т.д. На бумаге страна была развитой, но на деле в ней влачили совершенно нищенское существование миллионы людей.
О'Брайен и Кейдер сами показали, что доходы англичан были существенно выше доходов французов, так как данные о производстве не учитывают услуги, оказываемые в непроизводственной сфере. Транспортировка грузов по всему миру на английских кораблях, банковские операции и даже доходы от зарубежных инвестиций при сравнении данных об узко понятом производстве оказываются неучтенными [456, с. 63]. Но ведь именно этим как раз и прирастало богатство Англии. Именно в этом было ее сравнительное преимущество. Не учитывать данный факт абсурдно точно так же, как абсурдно было сравнивать уровень развития СССР и США по выплавке металла и производству тракторов, не учитывая того, как удовлетворяются потребности (особенно потребности в услугах), сформированные второй половиной XX века.
Но еще важнее, на наш взгляд, принять во внимание другие факты. Наблюдения А. Юнга, характеризующие административное хозяйство Франции, удивительным образом корреспондируют с нашими собственными впечатлениями от советской экономики.
«Воистину здешние дороги суть колоссальные сооружения. Я проезжал через прорезанный насквозь холм, который представляет собой сплошную скалу... Великолепие сих до-

157
рог граничит с безумием. Громадные деньги тратятся на выравнивание даже небольших подъемов. Мостовая приподнята и выложена вдоль боков стенками, при переходе через канавы она поднимается на шесть, семь и восемь футов, а ширина ее нигде не меньше пятидесяти. Великолепен одноарочный мост. У нас в Англии не имеют даже представления о подобных дорогах. Движение, однако, не требует таковых излишеств — мощеная часть на треть заросла травой. Проехав 36 миль, я встретил один кабриолет, полдюжины повозок и несколько старух с ослами. Для чего же тогда все эти траты?..» А затем чуть ниже: «Повсюду женщины без чулок, а многие и без башмаков. Но они могут утешаться тем, что идут по великолепной мостовой» [249, с. 55-56].
Причем это впечатление от сочетания нищеты людей с роскошью никому не нужных построек не единично. «В своем путешествии по Лангедоку,— делает вывод практичный англичанин,— я видел невероятное количество великолепных мостов и множество превосходных дорог. Но сие доказывает лишь бессмысленность и тиранию правительства. Ибо мосты, стоившие 70-80 000 ливров, и широчайшие дороги соединяют города с такими гостиницами, как только что мною описанная. Они сооружаются не ради пользы населения, поскольку и четвертая часть расходов была бы для сего достаточна, а суть лишь предметы государственного великолепия» [249, с 64-65].
А вот и весьма характерная столичная зарисовка путешественника: «Снова въехал в Париж и видел все ту же картину — на здешних дорогах нет и десятой доли того движения, как в окрестностях Лондона» [249, с. 81].
Юнг описывает также гигантские мануфактуры, равных которым нет в мире. И это все звенья одной цепи. На данных мануфактурах производится много товара, представляющего собой предметы государственного потребления, а также являющегося следствием спроса, предъявляемого двором и узкой группой аристократии. Не случайно отток аристократии в эмиграцию в период революции моментально привел к страшному трансформационному кризису французской экономики, очень напоминающему российский трансформационный кризис

158
первой половины 90-х гг. XX века, имевший место в связи с резким сокращением государственного спроса.
Скорее всего огромная в сравнении с Англией того времени Франция, являвшаяся одним из ведущих европейских центров хозяйственной культуры еще в Средние века, могла посредством административной мобилизации всех ресурсов страны поддерживать некоторый экономический рост и, возможно, даже по формальным показателям обгонять северного соседа. Но тем не менее именно она нуждалась в модернизации своей экономики, что прекрасно понимали ведущие интеллектуалы.
Такой парадокс французского экономического роста имеет параллели и в других сферах общественной жизни, что, на наш взгляд, подтверждает справедливость представленных выше рассуждений. Очень часто внешне представляющаяся вполне благополучной жизнь на самом деле скрывает серьезный кризис, не отражаемый в показателях, моделях поведения, исполнении привычных ритуалов.
Возьмем для примера проблему религиозности французов XVIII столетия. Если судить лишь по формальным признакам, то можно сказать, что контрреформация добилась во Франции значительных успехов. Даже в Средние века не соблюдались столь строго нормы жизни и обряды, предписываемые католической церковью. А в XVIII столетии, как свидетельствовали церковно-инспекционные поездки, число тех, кто не исповедовался, составляло менее 1 % населения. Прихожанами исправно посещались воскресные службы. Они регулярно причащались. Словом, во всей стране царила «божья благодать».
Правда, возникал вопрос: каким же образом столь благолепная страна внезапно обратилась к революции, свергла монарха, изъяла имущество церкви и совершила множество грехов, которых настоящий католик не должен был бы совершать? Вопрос этот очень напоминает вопрос о том, почему страна с высокими темпами экономического роста так мечтала о модернизации своей экономики.
Изучение того, что происходило в реальной жизни, показывает, насколько церковь увлеклась созданием видимости

159
благополучия. Р. Шартье продемонстрировал, сколь существенно отличалась реальная религиозность французов от той, которая фигурировала «на бумаге».
Изучение ряда пунктов в завещаниях жителей Парижа и Прованса показало, что, формально следуя предписаниям церкви, они на деле вели себя совершенно иначе. «Прежде всего уменьшились суммы, которые завещатели отказывают на служение по ним заупокойных месс, затем всем становится безразлично, где их похоронят, и, наконец, люди перестают заказывать службы за сокращение и смягчение мук чистилища» [236, с. 109]. Процесс этот, естественно, отличался неравномерностью. В столице и крупных городах религиозность населения быстрее сходила на нет, нежели в провинции. Мужчины отличались большим свободомыслием, чем женщины. Представители третьего сословия скорее расставались с догмами, нежели консервативная элита. Но в целом можно сказать, что Франция все быстрее двигалась в направлении серьезного кризиса католицизма. И это прекрасно осознавали интеллектуалы.
Точно так же Франция двигалась и в сторону экономической модернизации. Кризис старой хозяйственной системы был достаточно глубок для того, чтобы наиболее продвинутые представители административной элиты страны осознали необходимость осуществления радикальной реформы.

ДА У ВАС ПОМЕШАТЕЛЬСТВО НА ПОЧВЕ ОБЩЕСТВЕННОГО БЛАГА

В 1774 г. систему регламентации хлебной торговли попытался разрушить назначенный генеральным контролером финансов Франции Анн Робер Жак Тюрго, барон де л'Ольн — крупный ученый-экономист и талантливый государственный Деятель. Наверное, именно он может считаться первым ре-Форматором либерального толка в мировой истории. Людвиг Эрхард, Лешек Бальцерович, Вацлав Клаус, Егор Гайдар и многие другие экономисты, сочетавшие науку и практику

160
реформирования, должны числиться его последователями. Более того, реформы Тюрго не только предшествовали всем другим либеральным реформам в мире, но и на два года опередили выход в свет знаменитого «Богатства народов» Адама Смита — теоретической основы либерального мировоззрения.
Тюрго вполне может быть отнесен к числу деятелей Просвещения, точнее к их экономическому крылу — так называемым физиократам (правда,
наиболее авторитетный исследователь истории всемирной экономической мысли Йозеср Шумпетер считал его отождествление с этой группой экономистов не вполне точным). Однако в отличие от большинства физиократов он не только писал статьи для энциклопедии Дидро и д'Аламбера, не только создавал научные трактаты (их он написал не так уж много), но в основном проявлял себя на административном поприще. Тюрго появился на свет в 1727 г. в знатной и обеспеченной, хотя не слишком богатой нормандской семье. Впрочем, как младший сын своего отца он не мог претендовать на фамильное достояние и должен был посвятить себя какой-либо службе. Поначалу предполагалось, что он по окончании Сорбонны станет священником. Тюрго действительно получил сан (духовное образование, как полагает Й. Шумпетер, сыграло огромную роль в его жизни, позволив в полной мере проявиться блестящим дарованиям) и некоторое время фигури-

161
ровал как аббат де Брюкур [242, с. 318]. Но постепенно юный аббат пересмотрел старые взгляды и решил избрать себе иное поприще.
В течение нескольких лет он работал в университете и выступал со своими первыми научными трудами, в которых чувствовалось влияние английского мыслителя Джона Локка. Однако Тюрго с самого начала был ориентирован в своих исследованиях не столько на философию, сколько на практические экономические вопросы. В частности, уже в 22 года он проанализировал знаменитый кредитный эксперимент Джона Ло и показал, к каким последствиям должен приводить выпуск большого количества бумажных денег(1). Тюрго пришел к выводу о том, что спасти бюджет при помощи денежной накачки невозможно, а потому надо иметь эффективно работающую экономику и эффективно работающую систему сбора налогов [134, с. 101].
Таким образом, уже в молодости Тюрго встал на позиции хозяйственного либерализма. Эти взгляды в дальнейшем под влиянием его практической деятельности будут только укрепляться.
(1). Кредитный эксперимент шотландца Джона Ло был поставлен во Франции в 1715-1720 гг. и представлял собой, по сути дела, первый пример широкомасштабной бумажно-денежной эмиссии, завершившейся полным крахом основанного для этой цели банка. Думается, что данная авантюра была осуществлена именно во Франции (хотя Ло предлагал свои услуги разным государствам) по причине особой восприимчивости французского менталитета, сформированного дирижизмом, к различным формам государственного регулирования. Французское общество ждало чуда от вмешательства экспериментатора в процесс денежного обращения, и оно его получило. Инфляция времен Великой французской революции, о которой пойдет речь ниже, стала своеобразным развитием идей Ло в еще более широких масштабах. «Созвучие» этих двух инфляции показывает, насколько неслучайными были подобные события именно в Данной стране. Подробнее об эксперименте Ло см. увлекательный рассказ А. Аникина [6, с. 93-110].

162
Идея невмешательства государства окажется распространена с кредитно-денежной сферы на сферу внутренней и внешней торговли. Общим принципом его деятельности станет триада «Порядок, Свобода, Прогресс», довольно сильно отличающаяся по содержанию от ставшей вскоре доминирующей во Франции триады «Свобода, Равенство, Братство» [134, с. 58].
В 50-х гг. живущий в Париже Тюрго познакомился с энциклопедистами и стал своим человеком в интеллектуальных салонах. Но еще большее значение для него имела дружба с Франсуа Кенэ — признанным основателем школы физиократов, а также знакомство с Жаком Венсаном де Гурнэ(1) — экономистом, чьи идеи о необходимости свободы хозяйственной деятельности стали для Тюрго предметом поклонения (в память рано скончавшегося де Гурнэ он даже написал специальную статью). Наконец, в 1762 г. Тюрго познакомился с Адамом Смитом, посетившим Францию.
Однако вся эта интеллектуальная атмосфера, которая, казалось бы, должна полностью захватывать такого человека, как Тюрго, окутывала его на самом деле лишь в свободное время. Уже в 1752 г. Тюрго переходит на административную работу, с которой в дальнейшем окажется связана вся его деятельность. Все, что он напишет, будет делаться, так сказать
(1). Й. Шумпетер объединяет Тюрго в одну группу именно с де Гурнэ, а не с Кенэ. Исследователь подчеркивает огромную роль, которую играл де Гурнэ в формировании общественного мнения относительно экономической политики, относительно смягчения мер государственного регулирования (физиократы, в отличие от него, больше занимались теорией). Именно ему приписывается знаменитое laissez-faire, laisser-passer, которое уже более двух столетий служит своеобразным лозунгом либерализма. Кстати, Гурнэ был среди тех французов, которые много путешествовали, серьезно изучали Англию и рекомендовали опыт этой страны для использования на родине [242, с. 316-317]. Именно де Гурнэ стал духовным отцом либеральных реформ, хотя сам до них не дожил, скончавшись в возрасте 47 лет.

163
«без отрыва от производства». Его взгляды сформируются не только под влиянием просветителей и физиократов, не только под влиянием де Гурнэ, но, в первую очередь, под влиянием анализа собственного управленческого опыта.
В 34 года Тюрго занял крупную должность интенданта, т.е. главного государственного чиновника, в провинции Лимузен и начал осуществлять свои первые преобразования. Любопытно, что поначалу он действовал полностью в рамках французской дирижистской традиции. Тюрго не имел возможности коренным образом изменить сложившиеся в стране подходы к администрированию, но пытался сделать жизнь в Лимузене более управляемой.
Интендант лично просвещал темные массы. Он отдал дань даже идее распространения картофеля среди местного населения и лично поглощал этот экзотический овощ за обедом [6, с. 150]. Но главный вопрос, которым приходилось заниматься интенданту,— это, естественно, сбор тальи. Тюрго полностью в духе просвещенного абсолютизма вел кропотливую работу по составлению земельного кадастра. Он собирал точные сведения о состоянии земледелия, дабы не мучить суровыми поборами налогоплательщика и определить, кто, как и сколько может реально платить в королевскую казну. Административный аппарат у либерала Тюрго начал работать как часы. Ежемесячно местные аббаты — единственные «представители Просвещения» в деревенской глуши центральной Франции, передавали в главный город провинции Ли-мож подробные сведения о доходах и убытках частных лиц, о том, кто и как пострадал от разного рода объективных обстоятельств. Все эти сведения обобщались интендантом и при необходимости уточнялись в ходе выборочных проверок [134, с. 63].
В еще большей степени приходилось Тюрго заниматься «Ручным управлением экономикой» в период очередного голода, обрушившегося на Францию в 1769-1770 гг. Рынок в хлебной торговле не работал, и интендант лично пытался обеспечить приток зерна в голодающую провинцию. Он орга-низовал негоциантов и израсходовал государственные средства на закупку хлеба в нескольких портовых городах. Затем

164
зерно из государственного фонда тщательно распределялось между голодающими. Одновременно для людей, не имеющих источника дохода, организовывались общественные работы на строительстве дорог и в благотворительных мастерских. Наконец, Тюрго лично пытался проконтролировать размер арендной платы, взимаемой землевладельцем с фермера, чтобы уберечь производителя от произвола собственника. Конечно, по-настоящему поддержать жизнь провинции с помощью такого рода мер было практически невозможно, в чем интендант постепенно и убедился.
Тюрго пришел в отчаяние. Он стонал под тяжестью взятого на себя бремени, жаловался генеральному контролеру финансов на непосильность работы, но тем не менее тянул воз и даже отказался от предложенного ему повышения — перевода интендантом в Лион, второй по величине город страны. Постепенно вызрело убеждение: наладить работу администрации можно лишь в том случае, когда в стране действуют более либеральные принципы хозяйствования. Интендант, не имеющий времени на науку, начал писать из Лиможа в Париж докладные записки, которые в конечном счете стали основным элементом его творческого наследия.
Прежде всего Тюрго обосновывал необходимость отмены ограничений, существующих в хлебной торговле. Он подготовил и переслал генеральному контролеру финансов проект эдикта о свободной торговле хлебом, который действительно в 1763 г. (когда, как отмечалось выше, имела место первая попытка либерализации рынка) был использован для подготовки высочайшего решения. Тюрго в своем труде предлагал разрешить торговлю в равной степени всем подданным, устранить взимаемые с торговцев поборы, допустить свободную транспортировку хлеба между отдельными провинциями государства, а также экспорт зерна за рубеж [202, с. 88—90].
Но этими предложениями Тюрго не ограничился. На основании анализа состояния дел в металлургической промышленности Лимузена интендант сформулировал положение об ошибочности протекционистской политики во внешней торговле и о необходимости свободы международных хозяйственных связей. Наконец, он разработал и записку о

165
том, что нельзя иметь нормальную кредитную систему, если государство преследует кредиторов, взимающих процент с заемщика.
Решение всех этих вопросов невозможно было организовать в отдельно взятом Лимузене. Тюрго постепенно убедился в том, что реформы необходимы всей Франции. Тем не менее интендант получил возможность осуществить в своей провинции некоторые экономические эксперименты. Так, в частности, он отменил натуральные повинности по перевозке казенных грузов и ремонту дорог, заменив их на специальный налог, при помощи которого формируется некий аналог нашего нынешнего российского дорожного фонда. Второй эксперимент — предоставление возможности подданным, подлежащим рекрутской повинности, нанимать вместо себя добровольцев для службы в армии [134, с. 79—80]. Как в том, так и в другом случае Тюрго высвободил время и силы эффективно работающих и обладающих денежными накоплениями крестьян для непосредственного производства, позволив им не отвлекаться на дорожные работу и армейскую службу.
При застойном режиме Людовика XV ни наука, ни публицистика, ни государственная деятельность не могли принести удовлетворения Тюрго. Только восшествие на престол молодого Людовика XVI и связанная с этим «перетряска» правительства предоставили интенданту из Лиможа внезапный шанс проявить себя как реформатора.
Быстрое выдвижение Тюрго произошло не столько благодаря его интенсивной административной и научной деятельности, сколько благодаря удачному стечению обстоятельств и внезапно открывшимся личным связям. Его школьный товарищ оказался близок к фавориту молодого короля, и Тюрго вызвали из Лимузена для того, чтобы назначить на должность... морского министра. Это был внешне нелепый, но весьма эффективный в условиях административной системы ход.
юрго вошел в состав высшей государственной администрации, получил личный доступ к королю и буквально сразу же оказался переведен на пост генерального контролера финан-
сов, к занятию которого он фактически готовился всю свою жизнь.

166
Назначение Тюрго не означало сознательного стремления короля к либерализации экономики. Людовик хотел изменить положение дел в стране, но озабочен он был скорее проблемами оперативного пополнения государственного бюджета. Король полагал, что Тюрго в соответствии с идеями, высказывавшимися физиократами, введет единый поземельный налог, распространяющийся и на привилегированные сословия, а это сможет пополнить государственную казну. Людовик готов был пойти на реформы, означающие большее фискальное равенство, и ущемить тем самым дворянство с духовенством. Тюрго прекрасно понимал, что перед Францией стоят экономические проблемы, далеко выходящие за рамки одной лишь фискальной сферы. Реформатор готовился действовать в крупных масштабах, но король хотя и был умен, да к тому же неплохо образован, вряд ли мог взглянуть на состояние дел в стране по-настоящему широко. Он отличался работоспособностью, но не внутренней энергией. В отличие, скажем, от своего зятя, австрийского императора Иосифа И, Людовик просто не был создан для того, чтобы реформировать огромное и весьма запущенное королевство.
Как отмечал биограф короля Д. Хардман, «Людовик любил физиократов, представлявших собой политическое и экономическое крыло Просвещения, не больше чем Просвещение в целом. Однако он решился сделать ставку на Тюрго (хотя и считал экономиста не более чем хорошим теоретиком), поскольку полагал, что его линия представляет собой линию реформаторского крыла королевской бюрократии, с которым он сам себя отождествлял» [374, с. 44]. Но королевская бюрократия, как мы видели, жила не теми идеями, которые были бы способны дать свободу экономике, а стремлениями все и вся поставить под свой контроль. Все ее возможные реформы не выходили за рамки некоторой модификации ди-рижистской системы.
Таким образом, думается, что Тюрго с самого начала оказался случайным элементом в королевской администрации, человеком, которого система должна была отторгнуть. Министр сам это понимал. При первой же встрече с королем он сказал несколько льстивые, но весьма знаменательные и по-

167
чти пророческие слова: «Я должен буду бороться с Вашей врожденной добротой, с Вашим врожденным великодушием и с людьми, которые особенно Вам дороги. Меня будет бояться и ненавидеть большая часть придворных и тех, которые пользуются милостями. Мне будут приписывать все отказы; меня будут называть жестоким, потому что я говорю Вашему Величеству, что нельзя обогащать тех, кого любишь, в ущерб благосостоянию народа. Народ, которому я желаю себя посвятить, так легко обмануть: может быть, я заслужу и его ненависть теми мерами, которыми хочу его избавить от притеснений. На меня будут клеветать, и, может быть, с таким правдоподобием, что я лишусь доверия Вашего Величества. Но я не боюсь потерять место, на которое никогда не рассчитывал» [134, с. 127].
Как бы ни был Тюрго скован своими опасениями относительно широкого противодействия, а также равнодушием короля к серьезным реформам, доставшийся ему пост генерального контролера давал все же со времен Кольбера огромную власть. Он был аналогом даже не министерского, а скорее — вице-премьерского. Вся экономика страны — финансы, торговля, общественные работы — попала в ведение Тюрго.
Хотя новому генеральному контролеру не было еще и 50 лет («мальчик в розовых штанишках» — по современной терминологии, введенной Александром Руцким), власть пришла к нему уже несколько поздно. Тюрго тяжело болел, с трудом ходил из-за подагры, и подобное печальное состояние здоровья, бесспорно, накладывало отпечаток на всю его деятельность, требовавшую — как никакая другая деятельность той эпохи — полного сосредоточения сил.
И тем не менее планы преобразований были поистине огромными. В арсенале нового генерального контролера имелся Целый комплекс реформ. Здесь были и отмена цехового строя, и ликвидация круговой поруки, существовавшей при взимании тальи, и создание некоего прообраза центрального банка, осуществляющего учет векселей наряду с кредитованием казны. Предлагал Тюрго и коренное изменение механизма управ-Ления провинциями, в соответствии с которым вместо назна-Ченных из центра интендантов (в неэффективности работы

168
которых он мог убедиться на собственном опыте) вводилась бы система ограниченного сословного самоуправления (кстати, до сих пор французские префекты департаментов назначаются центром).
Осуществлял Тюрго и чисто административные преобразования, не связанные напрямую с либерализацией экономики. Прежде всего ему удалось увеличить доходы бюджета и сократить расходы, сведя дефицит к минимуму. Кроме того, он непосредственно занялся дорожным хозяйством, поглощавшим втуне слишком много денег. Ширина строящихся новых дорог была уменьшена (мы помним, как отзывался А. Юнг об излишних роскошествах дорожного строительства), а самое главное — в период правления Тюрго все отдаленные концы королевства связало почтовое сообщение, осуществляемое с помощью дилижансов (знаменитые тюрготины).
Однако главным делом за время непродолжительного пребывания Тюрго на посту генерального контролера была, конечно, либерализация хлебной торговли.
Предшественник Тюрго — умный и прагматичный аббат Террэ, воспитанный в духе французского дирижизма, пытался решить проблемы административной системы посредством ее углубления. Он полагал, что высокие цены и диспропорции в снабжении хлебом можно устранить, если просчитать потребности каждого региона, оптимизировать на этой основе транспортные потоки, снизить таким образом издержки, одновременно увеличив размеры государственных хлебных закупок [215, с. 230-236]. Однако хозяйствование аббата привело к значительным убыткам казны. Красивая теория не сошлась с печальной финансовой практикой. Становилось ясно, что никаких денег не хватит на проведение столь глобальных торговых операций. Террэ был отставлен. Но думается, что даже если бы он смог довести свой эксперимент до конца, казнокрадство (устранить которое невозможно в столь глобальных этатистских системах, как та, которую создавал Террэ) сделало бы государственную хлебную торговлю неэффективной.
Тюрго энергично взялся за реформы совершенно иного толка. Королевским эдиктом от 13 сентября 1774 г. система

169
регламентации хлебной торговли отменялась. Цены на зерно становились свободными.
Реформатор понимал, что вначале хлеб должен подорожать, и потому предусмотрел меры социальной защиты населения, причем меры эти были выдержаны вполне в духе либеральных подходов XX века. Тюрго опирался на три важнейших принципа: поддерживать потребителя, а не производителя; поддерживать не всех, а лишь действительно нуждающихся; поддерживать путем создания рабочих мест, а не посредством бюджетных субсидий. Всем этим трем принципам удовлетворяла идея создания благотворительных мастерских, в которых по-настоящему бедные люди смогли бы заработать себе на хлеб, продаваемый по рыночной цене.
Спорным в конструкции Тюрго является только одно. Государственное предпринимательство всегда заведомо менее эффективно, чем предпринимательство частное. Либерал XX века предпочел бы, наверное, общественным работам снижение налогов, стимулирующее частный сектор создавать новые рабочие места. Однако Тюрго меньше всего был теоретиком. Он ориентировался на практику тогдашней жизни. В условиях скованной цеховыми ограничениями Франции XVIII столетия налоговый стимул, скорее всего, не сработал бы. Возможно, благотворительные мастерские были единственным реальным способом решения социальных проблем. (Правда, узнать, так ли это, мы уже не сможем.) Реформы Тюрго оказались остановлены внешними обстоятельствами.
Преобразования были начаты в неурожайный год, что обострило проблему дороговизны. Весной 1775 г. во Франции Разразилась так называемая «мучная война». Толпы людей громили рынки и хлебные лавки, порой разворовывая хлеб, а порой насильственно устанавливая на него «справедливые» Цены. Народная «таксация» стала любопытным явлением, свидетельствующим, насколько сильны были во Франции того времени идеи административного регулирования рынка.
Трудно сказать, мог ли генеральный контролер выжидать с Реформами. Возможно, через год или два молодой король же не был бы столь склонен к рискованным экономическим экспериментам. Тюрго использовал то, что через двести с

170
лишним лет Л. Бальцерович назвал «окном политических возможностей». Он рискнул сделать ставку на силу и, казалось бы, победил. «Мучная война» была жестоко подавлена войсками. Реформатор подготовил новые эдикты, в том числе и об отмене цеховой системы(1). Но обстановка в обществе была уже совершенно иной. Тюрго откровенно травили. «Пасквилянты изображали Тюрго то злым гением Франции, то беспомощным и непрактичным философом, то марионеткой в руках "секты экономистов"» [6, с. 158].
Надо сказать, что не только низы общества, но и верхи глубоко прониклись идеями дирижизма. Г. Афанасьев приводил целый ряд примеров того, как парламенты отдельных французских регионов, и прежде всего парижский, активно сопротивлялись отмене регламентации хлебной торговли еще до начала преобразований Тюрго. В частности, они самостоятельно налагали запреты на вывоз хлеба из региона примерно так же, как через два с лишним столетия после этого действовали ничего не знавшие о французском опыте российские губернаторы эпохи Ельцина [7, с. 146—148]. Реформа столкнулась с отторжением преобразований на ментальном уровне, сказывавшемся позднее даже в ходе революции, когда, казалось бы, все традиционные перегородки уже были разрушены.
Ф. Афтальон полагал, что Тюрго приобрел так много врагов даже не столько из-за того, что он уже сделал, сколько из-за того, что от него ожидали впоследствии [256, с. 22]. Скорее всего, силы, имеющие влияние при дворе, не готовы были соглашаться на изменение фискальной системы, которая отрезала бы часть их доходов в пользу казны. Поэтому очень многим удобно было воспользоваться сегодняшними трудностями, случившимися в ходе либерализации хлебной торговли,
(1). Считается, что Тюрго хотел качественным образом изменить не только экономику, но и всю общественную жизнь. Он стремился обеспечить религиозную терпимость, сформировать систему государственного просвещения и здравоохранения, создать систему местного самоуправления, уравнять в правах различные сословия.

171
для того чтобы не допустить крупных налоговых преобразований в дальнейшем.
На волне общественного отторжения реформ пришла к Тюрго высочайшая опала. Слабая власть шла на поводу у общественных настроений. Если в начале своего царствования Людовик говорил: «Только мы двое любим народ — я и Тюрго», то впоследствии, когда плодовитый на идеи генеральный контролер приносил ему очередной проект преобразований, монарх со скучающим видом замечал: «Опять мемуар?» В конечном счете король потерял интерес к деятельности Тюрго и в 1776 г. отправил его в отставку.
На данное решение самым непосредственным образом повлияли придворные интриги. Во-первых, «доброжелатели» показали королю подложные письма, в которых Тюрго якобы непочтительно отзывался о нем самом и Марии Антуанетте. Во-вторых, соответствующим образом интерпретировали наличие дефицита в бюджете, сверстанном Тюрго. На самом же деле этот дефицит возник из-за того, что генеральный контролер включил в расходы один старый долг, который необходимо было срочно погасить [134, с. 170]. Вскоре после ухода Тюрго огромный дефицит стал в бюджете нормой.
Почти все крупные реформы были аннулированы. Покидая свой пост, генеральный контролер заметил Людовику: «Я желаю, чтобы время меня не оправдало и чтобы Ваше царствование было спокойным» (цит. по: [134; 171]). Больной и измученный неудачами, Тюрго скончался в 1781 г. в возрасте 54 лет.
Как отмечает Е. Кожокин, «экономист и администратор в гораздо большей степени, чем политик, Тюрго мало занимался расчетами, какую оппозицию может вызвать та или иная предлагаемая им реформа, к тому же он слишком уповал на возможности убеждения. Ему казалось, что всех можно убедить и все можно объяснить. Лишь бы то, что ты доказывать, было разумным и истинным. В просветительских иллюзиях заключались сила и слабость Тюрго и многих других энциклопедистов» [87, с. 102-103].
Общество, несмотря на формально значительный интерес к идеям Просвещения, не готово было принять то, что

172
действительно было разумно и истинно. «Думаете, у вас любовь к общественному благу? — говорил после отставки Тюр-го его соратник Кретьен де Мальзерб.— Да у вас помешательство на этой почве, только безумный мог надеяться осуществить все, что вы задумали...» [87, с. 110]. Реформаторы, похоже, тоже оказывались в разряде тех «безумцев», которые, согласно концепции М. Фуко, находились за бортом «нормального» общества1.
Но чего же действительно хотела Франция? Ведь отвергая либеральные реформы, она в то же время была недовольна государственной властью, что вскоре и продемонстрировала революция. Конечно, во Франции того времени, как и в любом обществе, различные социальные группы имели различные интересы, но все же о некоторых доминирующих настроениях говорить вполне возможно. Изучить эти настроения можно, подвергнув анализу наказы избирателей депутатам Генеральных штатов 1789 г. (особенно тем, которые представляли третье сословие). Такая работа была в свое время проделана русскими историками.
1 После смерти Тюрго практически все стали его любить. Сегодня это одна из самых почитаемых фигур в истории мировой экономической политики и экономической мысли. Все авторы отмечают его высокие человеческие качества и крайне редко за что-либо критикуют. Тюрго даже попытались тесно связать в духовном плане с разразившейся через 18 лет после его смерти революцией: мол, на должность генерального контролера он был поставлен по воле народа. Однако, как заметил Й. Шумпетер, «точнее было бы сказать, что Тюрго был возведен на министерский пост королем, а свергнут народом (хотя эта правда также была бы неполной)... Фригийский колпак не подойдет Тюрго» [242, с. 320]. Реформатор ни в коей мере не отражал волю и взгляды народа. Он, напротив, как мог воевал с ним в прямом и в переносном смысле, пытаясь обеспечить преобразования, необходимость которых широкие массы совершенно не способны были в то время осознать.

173
Казалось бы, что именно депутаты, представляющие третье сословие, должны были сформировать в предреволюцион-ной Франции силу, настроенную на рыночные преобразования. Ведь в условиях административной системы именно это сословие больше всего страдало от привилегий, выпадавших на долю дворянства и духовенства, а также на долю отдельных представителей крупного капитала. Однако изучение наказов показывает, что третье сословие было весьма далеко от следования принципам, провозглашаемым физиократами, от идей невмешательства в экономическую деятельность. Они выступали за развитие рыночного хозяйства, но в то же время и за развитие системы государственного покровительства.
Как такое возможно? Очень просто. Система индивидуальных и сословных привилегий в наказах третьего сословия отвергается, но вместо нее предлагается отнюдь не система laissez-faire, laisser-passer, а протекционистская практика, в которой для покровительства бизнесу широко используются пособия, льготные кредиты, премии и даже почетные отличия (что-то вроде «передовик капиталистического производства»).
Свободы хлебной торговли третье сословие не хочет. Ему нужен дешевый хлеб по гарантированной цене, а как такое обеспечить — это уж пусть решает государство, которое должно устроить жизнь общества на принципах разума. Не хочет третье сословие и свободной конкуренции на кредитном рынке, поскольку зависит от ссуд, предоставляемых ростовщиками. Отсюда — требования установить с помощью мер государственного регулирования низкий ссудный процент. Ну и, естественно, третье сословие не желает развития международной конкуренции. Ведь события предреволюционных лет показали (об этом чуть ниже), что английские товары в целом конкурентоспособнее изделий, выходящих из рук местных производителей [77, с. 17-26].
Любопытная ситуация сложилась и с наказами относительно будущего цеховой системы. «При численном преобладании враждебных цехам наказов,— отмечал Н. Кареев,— значительная их часть принадлежит всевозможным медвежьим углам, в которых экономическая жизнь пульсировала слабо, но

174
где зато был, может быть, налицо начитанный стряпчий или лекарь, отлично знавший, чего требуют "les vrais principes" и воспользовавшийся своими познаниями при составлении наказа» [77, с. 12].
В крупных городах у третьего сословия уже нет единства мнений. Там среди составителей наказов происходит раскол. Например, в Орлеане цеховые мастера, т.е. непосредственные производители, выступают за сохранение цеховой системы, а в то время интеллигенция, чиновники, либералы — против [78, с. 91].
Таким образом, в предреволюционной Франции не обнаруживается никакого «среднего класса», который согласно некоторым упрощенным современным представлениям является естественной опорой рыночного хозяйства и демократии на Западе. Тот, кто мог бы считаться представителем среднего класса, выступал за самые минимальные преобразования, поскольку его карман «симпатизировал» дирижизму. Проводником новых идей, как впоследствии было практически во всех реформируемых странах, в том числе и в России, являлись прогрессивная часть бюрократии и интеллигенция. Силы их были крайне малы. А потому в дальнейшем они либо проигрывали сражения консерваторам, либо медленными шагами продвигались вперед, опираясь на проникшуюся теми же идеями авторитарную власть.
В случае с реформами 1774—1776 гг. авторитарная власть спасовала, поэтому в 80-х гг. попыток осуществить радикальные реформы, сопоставимые по своей глубине с реформами Тюрго, уже не предпринималось. Один из преемников Тюрго, Шарль де Калонн, готов был решиться максимум на перестройку фискальной системы, с тем чтобы, возложив в равной мере земельный налог на все сословия, спасти входившие в глубокий кризис королевские финансы. Людовик был сильно захвачен проектом де Калонна и многого от него ждал, но... «проблема, однако, состояла не в том, что делать,— тонко подмечал М. Сидинхэм,— а в том, как (выделено нами.— Авт.)» [519, с. 27]. Без серьезных изменений в экономике вряд ли можно было получить приемлемый объем поступлений в казну, а на глубокие изменения де Калонн был не способен.

175
В конечном счете де Калонн тоже был отставлен с поста генерального контролера финансов, причем с «характеристикой» еще более негативной, чем та, которую «выдали» Тюрго. Министерская чехарда продолжалась в течение всего периода царствования Людовика XVI.
Пока сохранялась благоприятная хозяйственная конъюнктура, страна продолжала существовать без серьезных потрясений, как бы тащась по старой колее. Однако во второй половине 80-х гг. ситуация резко изменилась. Одновременно начало действовать несколько неблагоприятных для экономики тенденций. Во-первых, после завершения американской революции упал спрос на французский текстиль и другие товары, неплохо продававшиеся в то время, пока англичане были заняты войной со своими бунтующими заокеанскими колониями. Во-вторых, договор 1786 г. о свободной торговле, заключенный «не оставлявшим либеральных идей» Людовиком с Англией, нанес удар по неконкурентоспособным местным ремеслам, поскольку отсутствие настоящих рыночных преобразований внутри страны делало просто абсурдным попытку осуществить какую бы то ни было либерализацию во внешнеэкономической сфере. В совокупности эти два фактора создали высокую безработицу. Наконец, в-третьих, неурожай 1788 г. и суровая зима 1788/89 г. обострили и без того непростую социальную обстановку [519, с. 51].
Возникло то, что можно было бы назвать революционной ситуацией, а в обществе не имелось ни экономических, ни политических механизмов предотвращения взрыва.
Цены на зерно в 1789 г. были выше, чем в любой другой год второй половины столетия, причем по отношению к наиболее благополучным временам они выросли более чем в два раза. Экономический кризис вот-вот должен был перейти в кризис политический. Максимальный уровень хлебных цен был достигнут в июне — как раз накануне взятия Бастилии 1^56, с. 37-38]. Поскольку упасть под воздействием конкуренции эти цены не могли, «функция падения» пришлась на Долю королевской власти.
Отвергнув реформы, общество обрекло себя на длительные и кровавые революционные бои, результатом которых

176
стали именно те перемены, которые Тюрго пытался осуществить мирным путем. «От реформ Тюрго,— сделал вывод А. Аникин,— прямая дорога ведет к взятию Бастилии в 1789 г. и к штурму дворца Тюильри в 1792» [6, с. 156].