Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Ваш комментарий о книге

Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА 1. МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

ГОНКА ЗА СОВРЕМЕННОСТЬЮ: КТО БЫСТРЕЕ?

Если вновь обратиться к нашему сравнению модернизации с рекой, то можно сказать, что мы рассмотрели причины, по которым река течет и давит на плотину. Теперь же следует взглянуть на факторы, которые определяют, как быстро и в какой конкретно форме эта плотина будет прорвана. Иначе говоря, мы посмотрим на то, что отличает концепцию модернизации от упрощенной и не учитывающей сложности общественного развития концепции вестернизации.
На характер и темпы модернизации влияют в основном следующие факторы.
Во-первых, имеющиеся в обществе традиции, определяющиеся господствующей религией или особенностями исторического развития.
Модернизация никогда не может начинаться на голом месте. Лишь в теории мы способны сформулировать некое чистое модернизированное общество, отвечающее всем необходимым критериям и принципиально отличающееся от общества традиционного. На практике же каждый социум начинает движение к современности с различных исходных позиций, т.е. с того конкретного места, на которое именно он пришел в ходе многовекового исторического развития. В итоге получается так, что одни участники забега могут рвануть со старта, пользуясь еще и силой попутного ветра, тогда как другие — бегут против ветра, да еще с подвешенной у пояса гирей.

77
Выше мы уже говорили о том благоприятном воздействии, которое Реформация оказала на движение к современности. Распространение протестантской этики способствовало осуществлению первых модернизаторских шагов. Но есть и прямо противоположный пример влияния религии.
Например, в исламских обществах существует религиозный запрет на осуществление ссудных операций. В результате потребности модернизации (создание развитой банковской системы) вступают в противоречие с фундаментальными ценностями данного общества, а потому выбор между прошлым и будущим оказывается особенно сложен. Если христианскому обществу удалось практически полностью преодолеть противоречие между развитием кредита и требованиями церкви еще на заре нового времени, то ислам вынужден буквально в самые последние десятилетия создавать специальную систему банков, в которой формально отсутствует ссудный процент.
Если религиозная специфика тормозит модернизацию ислама, то определенные особенности других обществ, наоборот, помогают ускорению процесса преобразований. В ряде модернизирующихся стран, например, существовала многолетняя традиция культурного заимствования. Например, в Японии была традиция культурного заимствования из Китая, что помогало перенимать достижения Запада после революции Мэйдзи. Неудивительно, что Япония в XX веке сотворила своеобразное экономическое чудо.
Своя специфика, бесспорно, есть в этом плане и у России. Хотя наша страна относится к христианскому миру и в этом смысле может легко вступать в культурный контакт с Западом, церковный раскол XI века, отход от Рима и некоторые традиции православия долгое время затрудняли ход модернизации. Скажем, в отличие от государств Центральной и Восточной Европы, в которых сегодня сформировалось практически однозначное представление об их принадлежности к Европе, российское общество расколото на тех, кто чувствует родство с западными культурными традициями, и на тех, кто предпочитает осознавать свою особость. Подобный раскол в прошлом отличал и многие европейские страны, но так долго, как у нас, он, пожалуй, не сохранялся нигде.

78

Во-вторых, характер того исторического периода, в который началась модернизация данного общества.
Примерно то же самое, что мы сказали относительно традиций, можно сказать и относительно времени начала модернизации. В этом смысле тоже нет никакого «голого места». Напротив, всегда существуют некие веяния эпохи, которые обязательно скорректируют вектор развития. Изучая движение обществ к современности, мы должны постоянно держать в памяти тот факт, что модернизация — это отнюдь не единственное, о чем думает человек. Он хочет стать счастливым, хочет устранить разрыв между реальной действительностью и имеющимися у него ожиданиями, хочет сформировать в своем сознании некую картину идеального общества, которое потом мог бы создать на практике.
В определенной степени действия, которые предпринимаются в данном направлении, основаны на трезвом расчете. Но следует учитывать и то, что несмотря на постепенную рационализацию мышления, в сознании человека остается место также для иррациональных ожиданий. Утопические картины счастливого будущего перемешиваются с конкретными планами улучшения своего материального положения. В итоге модернизация может отступать под давлением других тенденций, временно берущих верх, а может, напротив, резко ускоряться, когда поле для продвижения оказывается расчищенным.
Думается, что именно сейчас у нас на дворе эпоха, благоприятная для ускорения. Мы имеем многочисленные примеры того, как модернизация преображала старую жизнь. Мы можем наглядно видеть, что в современных обществах решены многие проблемы, казавшиеся сто лет назад разрешимыми лишь в рамках реализации неких проектов, на самом деле оказавшихся утопическими. Мы способны непосредственно изучать опыт целого ряда модернизированных стран и делать в связи с этим рациональные выводы относительно наших возможностей.
Если вокруг уже существует множество образцов успешной модернизации, как, например, на рубеже XX-XXI веков, то есть больше шансов, что догоняющая модернизация в данном обществе пойдет быстрее, чем в том случае, когда оно в

79
основном окружено более отсталыми народами. В этом смысле успех модернизации в современной России оказывается более вероятен, чем успех модернизации в России рубежа XIX-XX столетий. Не случайно у нас сегодня практически даже среди левых политических сил нет сторонников всеобъемлющей государственной собственности и всеобъемлющего централизованного регулирования экономики.
Если же господствующие в мире идеи предлагают некую альтернативу модернизации, то успех данного процесса оказывается более сомнителен, нежели в ситуации, когда господствующие идеи оказываются созвучны процессу перехода к современности. Например, модернизация в Европе эпохи повального увлечения социализмом имела значительно меньше шансов на успех, чем в период, когда радикальный социализм себя дискредитировал, а на передний план вышли идеи государства всеобщего благоденствия.
Примерно то же самое можно сказать и о начальном периоде европейской модернизации. Пока в головах правящей элиты господствовали представления о том, что разумные повеления монарха, желающего блага своим подданным, обязательно влекут за собой позитивные следствия, трудно было ожидать успеха рыночных преобразований. И лишь по мере распространения в Европе идей Адама Смита условия для осуществления модернизации стали качественным образом меняться.
В-третьих, степень легитимности элиты, стремящейся к модернизации.
О наличии благоприятных или неблагоприятных исторических условий можно говорить и в более узком смысле. Общество должно признавать право тех, кто его модернизирует, на совершение столь широкомасштабного и, как правило, довольно-таки жестокого «эксперимента». При отсутствии подобного признания прав реформы могут вызвать отторжение просто потому, что обществом отторгаются сами реформаторы.
Если модернизация начинается в тот момент, когда открылось, как выразился в свое время Лешек Бальцерович, «окно политических возможностей» (например, в период высокой популярности тех политических сил, которые настроены

80

на реформы), вероятность ее успеха значительно больше, чем если она начинается в неблагоприятной для преобразований политической ситуации.
Например, в Польше на рубеже 80-90-х гг. XX века благодаря успеху «Солидарности» окно политических возможностей было широко распахнуто. Политический режим «Солидарности», пришедшей на смену коммунистам, сумел в начале 90-х гг. осуществить серьезные преобразования, поскольку степень его легитимности была столь высока, что ему простили даже жесткие действия, осуществленные в рамках стратегии шокотерапии. А ведь еще буквально за год до этого разумные реформаторские начинания совершенно не поддерживались обществом, так как исходили от дискредитировавшей себя коммунистической элиты, пусть даже и реформировавшейся.
В Аргентине рубежа 70-80-х гг. рыночные преобразования, ориентированные на явный успех соседей — чилийских реформаторов, совершенно не проходили, поскольку инициировались крайне непопулярной генеральской властью, развязавшей так называемую «грязную войну» против общества, а затем еще и увязшей в Фолклендском конфликте. Зато через 10 лет реформы были поддержаны, так как исходили от пользующегося широкой поддержкой народа перониста-попу-листа Карлоса Менема.
Примерно то же самое можно сказать и о российских событиях. Например, царский режим в России рубежа XIX-XX веков стремился к модернизации, но был уже не легитимен, а потому его цели не воспринимались обществом как свои собственные. Нелегитимным был и «экономический режим» премьер-министра Валентина Павлова в первой половине 1991 г., хотя, судя по некоторым действиям кабинета, тогда речь действительно могла идти о проведении экономических реформ. Но демократический режим, установившийся после распада СССР, был фактически обществом признан, хотя, бесспорно, степень его легитимности была значительно ниже, чем степень легитимности польской «Солидарности», что и определило, в частности, умеренный характер российских преобразований на фрне преобразований, осуществленных в Варшаве.

81

В-четвертых, состояние национально-этнических проблем в обществе.
Если общество зависит от своего прошлого в плане распространения идей и верований, то зависит оно от этого прошлого и в плане прохождения конкретных государственных границ. До эпохи формирования национальных государств эти границы часто складывались в зависимости от целого ряда частных исторических обстоятельств. В результате этого одни народы начинали движение к современности, будучи отделены с помощью государственных границ от соседних народов, тогда как другим приходилось это делать в составе многонациональной империи.
Многонациональная страна, раздираемая разного рода противоречиями, как правило, не может сконцентрироваться на задачах модернизации, поскольку они всегда отходят на второй план (например, подобное положение было характерно для таких империй, как Австро-Венгрия или Россия, а в последнее время — для Советского Союза и Югославии). Отдельные народы стремятся к обретению независимости, зачастую полагая, что с распадом многонационального государства все экономические проблемы у них «рассосутся» сами собой либо, по крайней мере, не останется никаких серьезных препятствий на пути их решения.
Еще одна проблема, характерная для многонационального государства, состоит в том, что объединение «под одной хрышей» народов с разным уровнем экономического и культурного развития приводит к замедлению темпов движения к современному состоянию у «передовиков» на фоне отставания, объективно происходящего у представителей арьергарда. Так, например, в истории Югославии явно можно выделить период, когда развитие сильно вестернизированной Словении тормозилось из-за того, что вес этой крохотной республики в политической жизни страны был невелик. В меньшей степени нечто подобное можно сказать об Эстонии, Латвии и Литве, находившихся в составе СССР, но тем не менее для этих республик пребывание в составе гигантского государства явно было слишком обременительным.
В мононациональной стране модернизация осуществляется значительно быстрее. Здесь не на кого списывать промахи,

82
нет имперской нации, отвечающей за все (типа немцев в Австро-Венгрии, сербов в Югославии, русских в Российской империи и в СССР). Если же перед народом стоит задача формирования нации, которая отождествляется с задачей модернизации, то преобразования осуществляются даже ускоренными темпами (например, так происходило развитие в странах Балтии).
В-пятых, степень централизации государственной власти и возможности доведения до конкретных мест решений, принимаемых реформаторами в рамках осуществления модернизационной политики.
Еще одно объективно присущее каждому обществу обстоятельство — это характер взаимоотношений между центром и периферией. Власть может быть устроена таким образом, что всякие решения беспрекословно реализуются бюрократией. Но может иметь место такая ситуация, при которой центр нелегитимен даже среди тех, кого наняли для исполнения приказаний, поступающих сверху.
Если общество сильно децентрализовано и власть в центре не обладает ресурсами для того, чтобы осуществлять принимаемые ею решения, то модернизация пойдет медленно и неравномерно. В одних регионах преобразования будут более существенными, чем в других,— которые возглавляются консервативными руководителями, имеющими возможность принимать собственные решения, вступающие в противоречие с решениями, идущими из центра.
Скажем, реформа Тюрго во Франции XVIII века в значительной степени тормозилась парламентами отдельных городов, несмотря на то что сам реформатор некоторое время пользовался безусловной поддержкой монарха. Во время революции принимаемые в Париже решения тем более не были обязательными для исполнения в провинции, живущей фактически своей отдельной жизнью. Зато в Пруссии исполнительность бюрократии была почти близка к идеалу. Более того, в рамках сформированного Пруссией таможенного союза Берлину удавалось даже проводить свою рыночную идеологию в соседних государствах, формально обладающих самостоятельностью.

83
В Австро-Венгрии сложилось такое положение дел, что еще даже до распада империи позиция имперской столицы могла игнорироваться в ее венгерской части. Движение к протекционизму в Будапеште шло быстрее, чем в Вене. И это несмотря на то, что внешнеэкономическая деятельность относилась скорее к тем направлениям политики, которым следовало оставаться едиными для дуалистического государства.
Похожая ситуация столкновения центра и периферии возникла и в России 90-х гг., когда возможности развития рынка и демократии были качественно различны — например, в Москве и Ульяновске, в Петербурге и Владивостоке, в Новгороде и Краснодаре. Ряд регионов ограничивал свободу торговли, облагал производителей дополнительными поборами, создавал неприемлемые условия для иностранных инвесторов и т.д. Центр долгое время не способен был ничего сделать с этой региональной самостоятельностью.
В-шестых, характер и ориентация политических лидеров общества.
Выше мы вели речь об объективных факторах, определяющих скорость и успех проведения модернизации. Но свою роль играют в этом процессе, естественно, и факторы субъективные. Вне зависимости от того, какие идеи господствуют в обществе, в голове конкретного политического лидера порой доминируют совершенно иные взгляды. Конечно, представления лидера не могут быть полностью оторваны от представлений народа (тогда бы он просто не стал лидером), но отрыв в ту или иную сторону вполне может иметь место. Иначе говоря, лидер способен тянуть общество за собой, ускоряя его движение, или же толкать страну обратно, тем самым тормозя развитие.
Например, если популярные политические лидеры настроены на осуществление преобразований, то модернизация может идти даже в том случае, когда общество в целом еще живет прошлым и не осознает всего значения данного процесса. И напротив, если популярен консервативный лидер, то темпы модернизации замедляются даже в относительно готовом к ней обществе.
Пруссия начала XIX века была одним из отсталых по германским меркам государств. Взгляды рейнской Германии в

84

целом были значительно более ориентированы на модернизацию. Однако политическая элита Пруссии, состоявшая в основном из выходцев с берегов Рейна, опираясь на непререкаемый авторитет монарха, смогла сделать для страны гораздо больше, чем определялось объективными обстоятельствами. В то же время в соседней Австрии «убогость» (по выражению Наполеона) императора Франца (да и его преемника) определила как минимум пару десятилетий отставания в реформах.
Похожим образом развивались события последнего времени и на постсоветском пространстве. Например, реформы в России поддерживались как Борисом Ельциным-, так и Владимиром Путиным, а в Белоруссии, качественно не отличающейся по своему менталитету от России, они замедлялись Александром Лукашенко.
Бывают также яркие примеры того, как в течение короткого промежутка времени смена лидеров страны определяет радикальный поворот в экономической политике, хотя состояние умов в обществе, естественно, не могло за столь короткий срок измениться качественным образом. Сальватор Альенде в Чили готов был вести страну к самому радикальному варианту социализма, тогда как пришедший после него к власти генерал Августо Пиночет сумел обеспечить проведение одной из самых впечатляющих в истории XX века либеральных экономических реформ.
Итак, как мы выяснили, темпы модернизации могут существенным образом различаться в зависимости от конкретных условий, в которых находится та или иная страна. Теперь попробуем проанализировать ситуацию, определяющую возможный срыв всего процесса движения к современности и временную приостановку модернизации.
У. Ростоу в ставшей классической работе о стадиях роста ссылался на исследования Лоренса Барсса, который высказал предположение о том, что модернизация проходит в своем развитии две различные фазы. Первая фаза характеризуется тем, что, хотя правящая политическая коалиция желает видеть плоды модернизации, ее деятели слишком отягчены интересами и привычными рамками мышления традиционного общества, чтобы решиться на столь необходимые в этом слу-

85
чае радикальные шаги. Но через некоторое время, в конце концов, к власти приходит поколение людей, которые не только заинтересованы в обретении национальной независимости, но и готовы создать современное, основанное на развитии городов общество. Эту вторую фазу переходного общества Барсе называет «трансформацией» [170, с. 50].
Далее У. Ростоу развил заинтересовавшую его мысль Барсса и проанализировал условия, необходимые для того,
чтобы новое поколение, а точнее, реформаторская элита, представляющая это поколение, действительно смогла бы прийти к власти. Естественно, существуют условия, проанализированные еще М. Вебером и состоящие в том, что модернизации способствуют новые этические ценности, определяющие формирование принципиально иной трудовой этики (протестантской, в частности). Но, как отмечал У. Ростоу, «для появления такой элиты необходимы, по-видимому, не только соответствующая система духовных ценностей, но и два дальнейших условия: 1) новая элита чувствует, что традиционное, менее влиятельное общество, частью которого она является, закрывает для нее обычную дорогу к престижу и власти; 2) традиционное общество становится достаточно гибким (или слабым), позволяя своим членам стремиться к материальной выгоде (или политической власти) и предпочитать путь восхождения своему прежнему существованию» [170, с. 80].
Предложенная модель, на наш взгляд, действительно отражает имеющее место в ходе модернизации процессы.
Если рассмотреть подробнее первую фазу Барсса, то для Франции, например, она характеризовалась попыткой осуществления реформ Тюрго, от которого Людовик XVI ждал

86


достижения значительных экономических результатов (прежде всего, в фискальной сфере), хотя готовности к кардинальной трансформации общества Версаль в тот момент не имел (что и обусловило крах реформы). Новое поколение, ориентированное в полной мере на модернизацию, появилось во Франции лишь в эпоху Великой французской революции, а укрепилось с приходом к власти Наполеона.
Похожим образом развивалось дело и в Австрии времен Иосифа II. Поскольку у руля преобразований стоял сам император, в стране появились явные признаки трансформации, однако отсутствие той элиты, необходимость которой описывал У. Ростоу, привело сразу после смерти монарха к серьезному откату и приостановке движения вперед примерно на полстолетия.
В России первая фаза характеризовалась попытками кружка молодых друзей императора Александра I реформировать страну. В этой же связи можно рассмотреть реформаторские планы М. Сперанского и восстание декабристов. Однако вплоть до начала второй половины XIX столетия невозможно говорить о формировании по-настоящему реформаторской элиты общества.
Таким образом, приостановка модернизации может происходить на самой ранней ее стадии, когда общество в целом к преобразованиям еще не готово и попытки продвижения вперед определяются усилиями отдельных интеллектуалов, обогнавших страну в своем развитии. Особых трудностей для понимания такого рода приостановка модернизации не представляет. Гораздо сложнее разобраться в том, почему после [есятилетий успешного продвижения вперед некоторые общества вдруг срываются и модернизация делает весьма неожиданный для многих вираж.
Специальный анализ проблемы такого рода провел Ш. Эйзенштадт. Он отмечал, что в тех странах, в которых по модернизации наносились значительные удары, отмечался «заметный разрыв между требованиями различных групп — партий, отдельных клик, бюрократий, армии, региональных элит — и тем ответом, который на них давался, т.е. разрыв между тре-

87
бованиями и способностью центральной власти работать с ними... Силовые позиции этих отдельных групп давления заметно выросли в ходе осуществления модернизации. Эти группы больше не могли подавляться, а их требования — отрицаться... Однако возможности, посредством которых эти требования могли бы быть транслированы в конкретную политику, были весьма ограничены...
С формальной точки зрения институты, необходимые для агрегирования выдвигаемых требований и формулирования соответствующей политики, в этих обществах существовали — центральная исполнительная власть, администрация и законодательные органы, с одной стороны, а также различные партии — с другой. Но они не были способны эффективно функционировать...» [336, с. 52].
Яркий пример такого рода срыва модернизации дает нам Германия. Она прошла в первой половине XIX столетия через сравнительно успешный этап осуществления преобразований, добилась серьезных экономических успехов и сумела обеспечить политическое объединение. Однако с конца 70-х гг. XIX века кажущееся единство общества нарушилось, противоречия между разного рода интересами стали все более и более ощутимыми, а потому, несмотря на формальное наличие всех необходимых институтов, власть оказалась неспособна урегулировать возникающий кризис. В этой связи авторитарная власть предпочла, так и не разрешив противоречий, повести общество в направлении, существенно отличающемся от того, которое было избрано в начале века. В конечном счете развитие кризиса нашло свое отражение в усиленной милитаризации общества, нарушении нормальной структуры экономики и переходе к тоталитарному режиму, фактически несовместимому с дальнейшим ходом модернизации.
Похожим образом обстояло дело и в Австро-Венгрии. Формирование элиты, способной осуществлять модернизацию, пришлось там в основном на период 50-60-х гг. XIX столетия. Однако вскоре после поворота, осуществленного в Германии, Австро-Венгрия, отягощенная ко всему прочему еще и

88

кардинальным несовпадением этнических интересов, оказалась в кризисе, сходном с тем, который поразил ее северного соседа. В конечном счете и последствия развития данного кризиса в Австро-Венгрии оказались сходными с последствиями германскими, причем ко всему прочему в дунайской империи произошел еще и распад страны. Наследники Австро-Венгрии с разной степенью успешности умудрялись разрешать имевшиеся у них противоречия (Чехословакия и Венгрия более удачно, хотя каждая по-своему; Австрия, Польша и Югославия — менее удачно), однако все же разрешить модер-низационный кризис им в течение длительного периода времени так и не удалось.
Еще более сложным образом обстояло дело в России. Реформаторская элита была здесь особенно слабой, а противоречия, раздирающие весьма сложно устроенное общество,— особенно сильными. Срыв 1917 г. направил модернизацию в весьма специфическое русло. В некотором смысле общество продолжало двигаться к современному состоянию, однако в целом характер движения порождал гораздо больше проблем, нежели решений. Кризис длился в общей сложности три четверти века и до конца, пожалуй, не разрешен еще и сейчас.
Примеры кризисов подобного рода можно взять и из латиноамериканской практики. Так, скажем, Аргентина вступила в него в середине 40-х гг. XX века, выход же наметился лишь к самому концу столетия. Несколько лучшим образом обстояло дело в Чили. Там кризис был сравнительно быстро преодолен в самом начале 70-х гг., и такого рода успешный поворот событий сделал к настоящему времени эту страну лидером модернизации, происходящей на всем континенте.
Почему же кризис, происходящий в ходе модернизации, оказывается столь болезненным? Скорее всего потому, что сама модернизация, качественным образом изменяя общество, создает новые вызовы, на которые не находится адекватного ответа. Рассуждая об этом, Ш. Эйзенштадт отмечал, что в традиционных обществах давление различных групп на власть находилось как бы в разных плоскостях. Группы дер-

89
жались обособленно друг от друга, что давало возможность власти сравнительно эффективно управлять обществом. Теперь же под давлением модернизации различные группы, как оставшиеся от старого общества, так и созданные в ходе движения к современности, оказались вовлечены в единый политический процесс. Их требования стали переплетаться между собой, и возникла ситуация, которую, если обратиться к знаменитой характеристике, данной в свое время Томасом Гоб-бсом, можно определить как войну всех против всех, ведущуюся без каких бы то ни было правил, признаваемых обществом.
В конечном счете Ш. Эйзенштадт, полемизируя со сторонниками упрощенного подхода к проблемам развития (а таковых было много в 60-70-х гг. в развивающемся мире), пришел к выводу, что «основные болезни или экономические проблемы этих обществ связаны не с низким уровнем развития хозяйства, не с нехваткой соответствующей квалификации и не с внешними потрясениями, наносящими удар по экономике, но, прежде всего, с разрывом, образующимся между давлением, осуществляемым со стороны модернизации, и институциональной неспособностью поддерживать рост, а также между продолжительным разрушением традиционных структур и неспособностью найти адекватный выход в создании новых структур» [336, с. 53, 55, 59].
В этой связи представляет интерес вопрос о взаимоотношении между двумя важнейшими элементами модернизаци-онного процесса — рыночной экономикой, позволяющей поддерживать самовоспроизводящийся рост, и демократической формой правления, вырастающей на базе гражданского общества. Как то, так и другое характеризует поистине современное общество, однако механизмы зарождения каждого из этих элементов существенным образом различаются.
То сложное сочетание давлений со стороны различных групп, о котором писал Ш. Эйзенштадт, ставит модернизатор-скую элиту перед выбором. В той мере, в какой она содейству-ет становлению институтов демократии и гражданского общества, процесс экономического реформирования начинает

90
давать сбои. Трудности перехода, как правило, связанные с па- дением жизненного уровня отдельных слоев населения, с перераспределением богатств общества, с выдвижением нувори- шей, сумевших лучше всех оседлать модернизацию, и многие другие явления подобного порядка превращают волю болыиин- ства в тормоз для осуществления назревших преобразований. Получается, что ради успеха экономической модернизации приходится определенным образом притормаживать модернизацию политическую.
Примерно ту же самую проблему, которую сформулировал Ш. Эйзенштадт на языке социологии, поставил Я. Корнай на языке экономики, когда в начале 90-х гг. рассуждал о возможностях осуществления преобразований в странах Центральной и Восточной Европы. «Ни бюрократы, ни менеджеры, ни рабочие,— писал он,— не встречают с энтузиазмом конкуренцию или маркетизацию государственного сектора. Некоторые просвещенные правительственные чиновники и интеллектуалы могут прийти к выводу, что ужесточение бюджетных ограничений и уменьшение патернализма необходимо для того, чтобы улучшить состояние экономики. Однако ни забастовок, ни уличных манифестаций в поддержку повышения экономической эффективности и уменьшения государственного протекционизма не будет. Не существует никакого широкого общественного движения за децентрализацию государственного сектора. Таким образом, с одной стороны, имеется сильная тенденция к сохранению позиций бюрократии, а с другой — отсутствуют силы, стремящиеся подорвать их. Результатом такого положения дел оказывается постепенное восстановление бюрократического механизма координации» [408, с. 107].
Итак, бюрократы, менеджеры, рабочие, интеллектуалы — все эти группы имеют свои собственные виды на происходящие события, и их трудно примирить между собой. К ним можно еще добавить пенсионеров и генералов, духовенство и творческую богему, представителей зарождающегося частного бизнеса и старого криминалитета, всегда рвущихся к недостижимому студентов и быстро переходящих от полной аполитичности к «кастрюльному» бунту домохозяек. Каждый тянет «оде-

91
яло» на себя. Кто-то желает больше урвать из государственной собственности, кто-то хочет жесткой социальной защиты, кто-то — рыночной свободы, кто-то — сохранения status quo, кто-то — просто бунтует ради самовыражения. Как же можно выбраться из всей этой «трясины интересов»?
Выясняется, что демократия здесь не слишком помогает. Иногда это становится настоящим шоком для восторженных почитателей власти народа. На следующий день после того, как Сальвадор Альенде набрал большинство голосов на чилийских выборах 1970 г., редакционная статья правого ежедневника «Эль Меркурио» выражала чрезвычайное изумление: «Никто не ожидал, что всеобщее тайное буржуазное голосование может привести к избранию марксистского кандидата» (цит. по: [161, с. 67]).
Приведенные выше рассуждения Я. Корнай в том же самом коллективном исследовании фактически продолжил К. Поз-нанский, расставляя все точки над «и»: «Таким образом, трудно найти иные средства, доступные бюрократии, если она желает содействовать развитию рыночных начал, чем некоторая форма насилия. Преодоление естественной рабочей оппозиции можно назвать террором реформ... Фактически даже экстремальный вариант авторитаризма, военного правления может быть необходим в некоторых случаях для обеспечения политической стабильности[467, с. 84].
Вывод о необходимости «террора реформ» не случайно появился в начале 90-х гг. Эти рассуждения хорошо отражают тот интеллектуальный климат, в котором реформаторы Восточной Европы и России готовились к осуществлению преобразований.
Фактически вся история модернизации показывала, что успешные экономические преобразования проводятся монархическими или авторитарными режимами. Демократия может сделать несколько успешных шагов, но затем под воздействием требований толпы, к тому же, как правило, еще и расколотой на отдельные группировки, имеющие собственные приоритеты, быстро скисает. В лучшем для экономики случае преобразования консервируются. В худшем — начинается быстрый регресс.

92
Во Франции успешные преобразования были начаты Наполеоном I, а затем подхвачены Наполеоном III. В Германии начало модернизации приходится на эпоху монархического правления. То же самое можно сказать относительно Австро-Венгрии и России. Во всех этих державах периоды демократии оказывались связаны с катастрофическими инфляциями и началом деструктивных процессов в экономике (эпоха Великой французской революции; Германия после Первой мировой войны; Австрия, Венгрия и Польша после распада монархии Габсбургов; Россия сразу же после революции и до момента окончательного утверждения власти большевиков).
Похожим образом развивались события в Испании, Португалии, Латинской Америке, где в целом ряде случаев (Чили при контрастных правительствах демократа Альенде и генерала Пиночета является лишь самым ярким примером) успешные экономические преобразования происходили при господстве генералов, тогда как демократические власти вынуждены были заниматься тем, что получило в научной среде название «макроэкономический популизм». Р. Дорнбуш и С. Эдварде определили его как подход к экономической науке, подчеркивающий значение роста и перераспределения доходов, но игнорирующий риск инфляции и финансового дефицита, внешних ограничений, а также реакции хозяйствующих субъектов на агрессивную нерыночную политику (1) [327, с. 9].
Наконец, о том, какую роль авторитарные режимы играли в экономическом развитии стран Юго-Восточной Азии, не приходится и говорить. Недемократичность конфуцианского и исламского миров достаточно хорошо известна.
Конечно, не следует из всего вышесказанного делать примитивный вывод, будто любая авторитарная власть всегда прогрессивна. Примеров экономического волюнтаризма диктаторов можно привести, пожалуй, даже побольше, чем примеров их успешных действий. Речь о другом. О том, что твер-
(1) Подробнее о характере макроэкономического популизма см. [194].

93
дая и решительная власть, образовавшаяся не тем, так иным путем, необходима при проведении курса модернизации в экономике. Тем не менее следует иметь в виду, что недооценка значения демократии так же опасна, на наш взгляд, как и переоценка ее возможностей. Признавая роль авторитаризма в становлении рыночного хозяйства, надо все же отметить два важных момента.
Во-первых, авторитаризм может обеспечить прорыв, но не может гарантировать следование правильным курсом. Яркий пример такого рода дает нам экономическое развитие Германии, которая вознеслась на «экономический Олимп» благодаря авторитарной власти, но затем по этой же причине вступила в эпоху серьезных трудностей и искажений сложившейся структуры рыночного хозяйства. Нечто похожее можно сказать и о Японии. Если вслед за успешными экономическими преобразованиями не следует широкомасштабная модернизация всех сторон жизни общества, велик риск того, что успехи могут вдруг обернуться неудачами.
Как отмечают И. Стародубровская и В. May, «многие страны умеренной отсталости смогли приспособиться к потребностям модернизации без радикальных революций, постепенно трансформируя свою структуру в ходе преобразований "сверху". В результате их государственная политика сохраняла гораздо больше традиционных черт, чем в странах — пионерах индустриализации.
Однако подобный путь трансформации был чреват новыми потрясениями. Не проведя последовательных либерализа-ционных преобразований в политической и институциональной сферах, сохраняя встроенные ограничители, оставшиеся от традиционного общества и появившиеся на этапе индустриализации, страны умеренной отсталости не смогли в условиях кризиса ранней модернизации приобрести адаптационный потенциал, необходимый для гибкого приспособления к изменяющимся условиям экономического роста. Предпосылки их эволюционного развития так до конца и не сформировались, общество осталось уязвимым для революционных катаклизмов. Это в полной мере проявилось в условиях глубокой

94
дестабилизации первой трети XX века, сформировавшей условия для так называемых фашистских революций» [180, с. 82].
Во-вторых, можно обратить внимание на то, что вторая половина XX века дала нам примеры экономических преобразований, успешно осуществленных в условиях демократии. Это и реформа Людвига Эрхарда в Германии, и переход к рынку стран Центральной и Восточной Европы в начале 90-х гг., а также нынешняя российская трансформация и некоторые латиноамериканские преобразования. Правда, здесь приходится сразу же делать массу оговорок. Следует учесть и наличие оккупационного режима в послевоенной Германии, и очевидный авторитаризм таких харизматических лидеров, как Лех Валенса, Франьо Туджман, Карлос Менем, Борис Ельцин, позволивший им руководить своими странами в условиях скорее квазидемократии, нежели демократии настоящей1. А самое главное следует учесть, что все эти примеры относятся к странам, находившимся на завершающей стадии модернизации, которая уже шла раньше (пусть с серьезными откатами) на протяжении очень длительного периода времени.
И все же можно, думается, констатировать, что важные шаги в направлении модернизации экономики сегодня делаются в атмосфере, более «насыщенной демократией», нежели ранее. Объяснение этому факту дал А. Пшеворский, подметивший, что «некоторые институты при определенных условиях предлагают релевантным политическим силам перспективу постепенного достижения своих целей, чего оказывается достаточно, чтобы добиться их согласия на получение невыгодных для них в данный момент результатов борьбы. Политические силы примиряются с поражениями на сегодняшний момент потому, что они верят, что институциональная структура, регламентирующая демократическую борьбу,
Характерно, что такой крупный социолог, как Ральф Да-рендорф, даже чешского премьера Вацлава Клауса записал в разряд представителей демократического авторитаризма, списанного с западных образцов, а именно с Маргарет Тэтчер [43, с. 107].

95
позволит им достичь своих интересов в будущем» [161, с. 39]. Иначе говоря, те группы противоречивых интересов, которые по Ш. Эйзенштадту так сложно примирить из-за отсутствия соответствующих институтов, по А. Пшеворскому могут все же быть примирены демократическими методами, поскольку каждая из них предпочитает сегодняшнему вероятному поражению некоторую неопределенность, позволяющую в будущем добиться своих целей.
Ведь при авторитарном режиме все рискуют. Даже те, кто взял власть в свои руки, могут завтра оказаться под судом. Поэтому А. Пшеворский развивает сложившееся ранее представление о связи реформ и авторитаризма, говоря: «Реформы могут прогрессировать при двух полярных условиях организации политических сил: последние должны быть очень сильными и поддерживать программу реформ, или они должны быть очень слабыми и не быть в состоянии эффективно противиться ей» [161, с. 274].
Слабые не противятся потому, что их давит авторитарная власть. Сильные не противятся потому, что сохраняют серьезные шансы развернуть ход событий в свою пользу именно при сохранении демократического правления. Если же ситуация находится где-то посередине между этими двумя вариантами, то велика вероятность серьезного торможения всего процесса модернизации.

КАК ОБРЕТАЕТСЯ СОВРЕМЕННОСТЬ?

Как бы сложно ни проходила модернизация, рано или поздно в обществе формируются предпосылки для осуществления качественного перехода. В частности, для создания условий, в которых может функционировать рыночная экономика, способная обеспечивать самовоспроизводящийся рост. Мы уже отмечали выше, что революционный взрыв совсем не обязателен для того, чтобы подобный переход был реально осуществлен. Формы трансформации могут быть различными. Все зависит от совокупности конкретных обстоятельств.

96
Хотя в данном разделе мы сосредоточимся в основном на экономических вопросах, для начала нам следует все же остановиться на политической составляющей интересующей нас проблемы, т.е. определить, каким образом к власти в обществе приходят реформаторы, или, если сказать более широко, как выдвигаются наверх те социальные слои, которые заинтересованы в переменах. Многие авторы предлагали свои варианты классификации форм перехода. Как правило, они оказываются достаточно близки друг другу. Одним из наиболее известных вариантов классификации является вариант С. Хантингтона, данный им в ходе исследования процесса перехода от авторитарных режимов к демократии в период 1974-1990 гг. [223, с. 125-127].
Нас интересует в данной связи переход несколько иного плана — обретение власти теми, кто готов проводить экономические реформы, причем неважно, в демократической или в авторитарной форме. Тем не менее классификация С. Хантингтона вполне может быть использована, поскольку обладает признаками универсальности.
Переход может осуществляться посредством:
• трансформации, имеющей место тогда, когда сама правящая элита берет на себя инициативу осуществления преобразований;
• замены, имеющей место тогда, когда бразды правления и осуществление преобразований берут в свои руки оппозиционные группировки;
• замещения, имеющего место, когда преобразования осуществляются совместно правящей группировкой и оппо
зицией, постепенно берущей власть в свои руки;
• интервенции, имеющей место, когда государство оккупируется внешней силой, которая и осуществляет необходимые преобразования (1).
(1) Очень близка к приведенной выше классификация, которая была проведена И. Стародубровской и В. May, выделившими четыре типа снятия встроенных ограничителей в ходе исторического развития: реформы, революции «сверху», революции «снизу», завоевание извне [180, с. 54-55].

97
Ярким примером трансформации являются преобразования, осуществленные в Габсбургской монархии императором Иосифом II, а также прусские экономические реформы начала XIX века, отмена крепостного права в России, революция Мэйдзи в Японии, «белая революция» в Иране и т.д. Экономический результат каждой из этих реформ был различен, но сближало их то, что проводились все они исключительно сверху.
Пример замены дает нам Великая французская революция, когда назревшие экономические преобразования так и не были проведены при старом режиме, но быстро пробили себе дорогу в эпоху осуществления политических перемен. Пример, близкий к Французской революции по экономической сути, хотя чрезвычайно далекий по политической форме,— преобразования, осуществленные генералом Пиночетом в Чили после насильственного устранения правительства Сальвадора Альенде. В чилийском случае, как и во французском, «старый режим» не смог сделать практически ничего для обеспечения нормального функционирования экономики.
О замещении можно говорить практически во всех случаях проведения экономических реформ в странах Восточной Европы конца XX века. Преобразования в Венгрии, в югославских республиках, в Польше, даже в СССР и Чехословакии были начаты коммунистическими режимами. Они в разной степени сумели продвинуться по пути преобразований, но ни один из них не сумел завершить процесс. Во всех случаях завершение пришлось уже на долю новой, демократически избранной власти. Похожим образом обстояло дело и в ряде стран Латинской Америки.
Наконец, случай реформ, проведенных под прикрытием интервенции,— это, бесспорно, Япония после Второй мировой войны, когда хозяйственная либерализация осуществлялась благодаря американской оккупационной администрации и лично генералу Дугласу Макартуру. Близко к этому варианту преобразований находится и германская реформа 1948 г. Хотя огромную роль в ней сыграли ХДС и лично немец Людвиг Эрхард (в этом смысле можно говорить о замещении),

98
присутствие оккупационной союзнической администрации бесспорно давало о себе знать.
Итак, формы перехода могут быть разными. Они зависят от конкретной исторической обстановки. Понятно, что мирная трансформация нам будет нравиться больше, нежели замещение, часто сопровождающееся кровавыми конфликтами. И замена, в ходе которой на смену не вполне дееспособной старой элите приходит новая, скорее всего, будет лучше воспринята обществом, чем интервенция, приводящая к замене старой элиты оккупационными властями. Часто наиболее предпочтительные «этически» формы перехода оказываются и экономически эффективными. Однако мы не можем сказать, что модернизация получится обязательно «качественнее» в том случае, когда переход происходит в «приятной» для нас форме. Скажем, чилийская (70-80-х гг. XX века) и японская (40-50-х гг. XX века) экономические реформы оказались весьма эффективны, тогда как «белая революция» или даже российские преобразования последних десятилетий были весьма далеки от совершенства.
Поэтому большее значение для нашего анализа имеет, пожалуй, не сопоставление различных форм перехода, а выделение тех сущностных элементов, без наличия которых общество по-настоящему модернизироваться не сможет. Не затрагивая проблему становления гражданского общества, а также формирование мобильной и умеющей адаптироваться в непривычных условиях личности, остановимся непосредственно на том, какую экономическую политику требуется проводить в условиях перехода для того, чтобы «на выходе» иметь стабильный самовоспроизводящийся рост ВВП.
Вопрос о том, каков должен быть общий характер экономической политики, осуществляемой в ходе модернизации хозяйственной системы, был впервые подробно исследован В. Зомбартом. Этот порядком подзабытый сегодня (совершенно, кстати, незаслуженно) автор работал в конце XIX — начале XX столетия и не использовал само понятие «модернизация». Более того, насколько мы можем судить, В. Зом-барта интересовал только экономический аспект осуществления преобразований. Для него речь шла просто о станов-

99
лении системы капиталистического производства, а не о целостном процессе изменения характера всего общества. В этом плане исследования, осуществленные В. Зомбартом в его глобальном труде «Современный капитализм», оказываются все же более узкими, чем менее развернутые исследования его коллеги М. Ве-бера, с которым он некоторое время даже вместе издавал журнал.
Тем не менее выводы В. Зомбарта могут считаться достаточно актуальными и по сей день. Говоря о преобразованиях в современной России или в любой другой стране с экономикой советского типа, мы практически полностью оказываемся в рамках стратегии, намеченной этим автором примерно сто лет назад.
В. Зомбарт описал общество, предшествовавшее капиталистическому, как систему административного хозяйства — или, если точнее, как систему, в которой свобода производителей со всех сторон ограничена. Ограничения эти, с одной стороны, сохраняются как остатки феодальной хозяйственной системы, а с другой — являются порождением абсолютистского государства, стремящегося переустроить экономику на новых принципах, далеких как от феодализма, так и от капитализма. В этом смысле задачи реформирования переходных экономик современности оказываются чрезвычайно похожи на задачи, которые приходилось решать модернизировавшимся обществам прошлого задолго до того, как возникли представления о социализме и о переходных экономиках.
Феодальная система не уступает сама по себе места системе рыночной. Между ними оказывается мощный посредник. Капитализму приходится бороться сразу с двумя силами,

100
причем одна из них — государство — прикрывается ссылками на разум, на то, что она сама является чем-то новым и прогрессивным, а отнюдь не тем, что требует по отношению к себе радикального реформирования. Государство полагает, будто рынок, предприниматель сами по себе не способны обеспечить прогресс. Государство не знает, что такое «невидимая рука рынка». А потому оно только в себе видит силу, способную избавить общество от темного прошлого.
Вот красочный портрет такого рода государства. «Для того чтобы понять механику хозяйства в экономике раннего капитализма,— отмечал В. Зомбарт.— мы должны постоянно помнить изречения вроде тех, которые высказал один умный германский камералист, полагавший, что для улучшения мануфактур требуется ум, размышления, расходы и награды, и пришедший к выводу, что все это «государственное дело»; «купец не выходит за пределы того, чему он научился, к чему он привык. Он не заботится об общем благе своего отечества». Государство нередко как бы тянет за уши частных лиц, заставляя их становиться капиталистическими предпринимателями. Оно силой и уговорами толкает их в капитализм. Образ физического принуждения, который я здесь употребил, позаимствован из произведений другого писателя — камералиста XVIII века, который заявлял: «Плебс не перестанет тянуть свою песенку, пока его не притянут за уши и не ткнут носом в то, что для него ново и выгодно» [56, с. 11-12].
Итак, необходимо преодолевать как сопротивление феодализма, так и сопротивление государства. Сформулировав таким образом проблему, которую требовалось решить нарождавшемуся капитализму, В. Зомбарт обрисовал самую общую канву необходимых обществу изменений. Он не детализировал их применительно к той или иной стране, той или иной эпохе. Естественно, сегодня мы понимаем, что, в зависимости от того, какие условия конкретно встают перед реформаторами, непосредственный перечень их действий должен существенным образом меняться. Но Зомбарт своим анализом охватил практически все те барьеры, которые приходится

101
преодолевать реформаторам на пути к модернизированному обществу (см.: [56, с. 55-58]).
Первая группа мероприятий касается освобождения сельского хозяйства, промышленности, торговли и транспорта от разного рода ограничений свободы действий непосредственного производителя.
В сельском хозяйстве требовалось устранить в законодательно-административном порядке все те ограничения, которые остались от старого аграрного строя. В частности, Зомбарт отмечал следующие мероприятия:
• выделение индивидуального хозяйства из поместий; устранение крепостной зависимости, а также отмену огра
ничений, стесняющих свободу действий, и раскрепощение от земли;
• выделение из деревенского союза: устранение принудительных посевов, упразднение общинных участков землеустройства (1);
• устранение привилегий, связанных с землевладением (например, привилегий, принадлежащих владельцам дворянских имений, по отношению к тем, кто не является дворянином, и по отношению к неполноправным представителям других народов — к евреям и др.).
В промышленности требовалось, согласно В. Зомбарту, осуществить следующие основные мероприятия:
• отменить цеховой строй — в частности, имевшие большое значение правила, ограничившие число предприятий, которым разрешается функционировать в данной местности (городе), и число вспомогательных работ;
• отменить монополии, привилегии и регламенты;
• отменить все ограничения на право места жительства.
(1). На этот указываемый В. Зомбартом момент хотелось бы обратить особое внимание в связи с распространенными у нас в стране представлениями о том, что община есть чисто русское явление, которого не знала Европа. В. Зомбарт анализировал именно европейскую практику хозяйствования.

102
Наконец, в торговле и на транспорте для Зомбарта важнейшие реформаторские мероприятия сводились к следующему:
• отменить право взимания складских, рыночных и до
рожных сборов;
• отменить внутренние таможенные заставы;
• создать единую хозяйственную область.
Вторая группа мероприятий касается обеспечения гарантий нормального протекания хозяйственного процесса. Если то, о чем говорилось раньше, представляет собой механизм разрушения прошлого, то теперь речь идет уже о созидании, о построении основ новой экономики.
Сюда относятся следующие основные мероприятия.
В первую очередь необходимо было в соответствии с подходом В. Зомбарта обеспечить безопасность действий предпринимателей, оградить их от покушений со стороны тех, кто стремится присвоить чужую собственность.
Вторым важным моментом была целесообразная организация гражданского права и процесса. Сюда, как отмечал Зомбарт, входят:
• формирование торгового и вексельного права, разработка законов об акционерных обществах;
• создание процессуальной машины (в частности торговых судов);
• организация охраны патентов, образцов и торговых марок.
Наконец, третья группа мероприятий касается создания рациональной организации системы денежного обращения и банковской системы, без работы которых абсолютно невозможно представить себе нормальное функционирование любого рыночного хозяйства.
В рамках решения данной задачи можно, по В. Зомбарту, выделить следующие важнейшие мероприятия:
• формирование единой системы денежного обращения для всей государственной области;
• стабилизацию денежного обращения и высвобождение его от фискальной зависимости;

103
• регламентацию банковской системы, осуществляемую государством (1).
Написанное В. Зомбартом сто лет назад имеет сегодня огромное значение, особенно если принять во внимание тот факт, что в период работы над «Современным капитализмом» не было еще ни опыта послевоенных стабилизации, ни опыта рыночных преобразований в Латинской Америке и Восточной Европе. Тогда вопрос перехода к рынку вообще стоял под несколько иным углом зрения, и тем не менее В. Зомбарту удалось выделить все самое главное, что должен иметь в виду любой современный реформатор.
Возможно, сегодня нам следует несколько видоизменить представленную выше классификацию, упростив схему, выделив функциональные задачи вместо отраслевых и сосредоточив внимание на тех проблемах, которые в целом должны быть решены в ходе экономической модернизации вне зависимости от того, на каком этапе перехода к современности находится данная страна.
В том или ином месте будет существовать рыночная экономика, обеспечивающая самовоспроизводящийся рост ВВП,
(1). Критерии В. Зомбарта корреспондируют с известной концепцией стадий экономического роста У. Ростоу. Фактически можно сказать, что в экономике, удовлетворяющей критериям В. Зомбарта, произошел переход на стадию подъема У. Ростоу, характеризующуюся, во-первых, повышением доли производственных вложений с 5% или менее до 10% или более; во-вторых, развитием в быстром темпе одной или нескольких отраслей обрабатывающей промышленности; в-третьих, появлением политической, социальной или правовой системы, которая поддерживает стремление новых отраслей к экспансии, знает, как использовать возможные внешнеэкономические выгоды подъема, и заботится о непрерывности экономического роста [170, с. 62-63]. Само собой, столь же необходимо соблюдение данных критериев и для прохождения следующей по классификации У. Ростоу стадии быстрого созревания.

104
если вместо хозяйственной системы, соответствующей традиционному обществу, появятся три новых ключевых элемента.
Во-первых, должно быть проведено четкое разграничение прав собственности, в результате которого появится на свет собственность частная.
При переходе от феодального общества к современному для решения этой задачи осуществляется аграрная реформа, за счет которой разводятся «в разные углы» помещик и крестьянин (а также сами крестьяне в отношениях друг с другом), связанные ранее комплексом совместных обязательств относительно одного и того же участка земли (не путать с аграрной реформой, проводимой для передела уже существующей частной собственности). В эту же эпоху ликвидируется цеховая система, сковывающая самостоятельность городского производителя. Подобный комплекс мероприятий осуществляется в той или иной степени практически во всех модернизирующихся странах, за исключением разве некоторых переселенческих, где не было помещиков, общин и цехов.
Если в ходе модернизации произошел откат и частная собственность была ликвидирована (данная проблема, в частности, оказалась весьма актуальна для России и стран Восточной Европы), то для решения сформулированной выше задачи требуется осуществить приватизацию и общую либерализацию хозяйственной деятельности, которые являются естественным продолжением курса аграрной реформы и ликвидации цехов. Все эти, часто разделенные десятилетиями и даже столетиями, процессы имеют внутри себя единый стержень. Отделение производителя от государства необходимо в свете той же логики, которая применялась для отделения производителя от помещика, от соседа или от негосударственной структуры, диктующей ему правила игры.
После того как частная собственность сформирована, необходимо создание системы, охраняющей права собственника (включая права на изобретения и на торговые марки) как от вмешательства со стороны преступного сообщества, так и от вмешательства со стороны бюрократа. Это в равной степени важно сделать на любом этапе движения к частной собственно-

105
сти (как после проведения аграрных реформ XVIII-XIX веков, так и после проведения приватизации XX-XXI столетий).
Во-вторых, должно быть осуществлено формирование единого национального рынка, позволяющего свободно вести торговлю. Должны быть также ликвидированы запретительные барьеры для осуществления торговли международной.
В эпоху формирования национальных государств решается задача устранения внутренних пошлин, разделяющих страну на отдельные хозяйственные зоны. Только так может возникнуть конкуренция, без которой функционирование частной собственности будет лишь способствовать росту монополизма. В разных странах актуальность данной проблемы была различной (наверное, наиболее остро она стояла в раздробленной Германии), но, как правило, всюду в той или иной степени требовалось формировать условия для развития конкуренции.
Впоследствии могут возникнуть проблемы возврата к протекционизму во внешней торговле, а также монополизации внутреннего рынка страны. Ренессанс протекционизма и возникновение практики монополистических сговоров были свойственны для подавляющей части стран Европы в конце XIX — первой половине XX столетия. В наибольшей степени все это затронуло малые страны Центральной и Восточной Европы, возникшие на основе распада Австро-Венгерской, Турецкой и Российской империй.
В некоторых случаях на фоне усиления финансовой нестабильности возникает вновь разделение внутреннего рынка на отдельные зоны, между которыми нарушается свободное движение товаров. Подобная практика наблюдалась, в частности, в период высокой инфляции в Австрии, Югославии, России и в других странах.
Все это вместе создает препятствия для конкуренции, без которой экономика не может обеспечивать самовоспроизводящийся рост.
Для успешного завершения модернизации потребуется вновь отойти от протекционизма, обеспечить эффективное антимонопольное регулирование и пресечь процесс распада внутреннего рынка. Таким образом, можно подчеркнуть, что

106
эпоха создания национального государства с национальным рынком и отделенная от нее длительным временным интервалом эпоха функционирования таких способствующих либерализации внешней торговли структур, как ЕС и ВТО, имеют тем не менее в плане осуществления модернизации некий единый стержень.
В-третьих, должны быть сформированы присущая современной экономике система коммерческого и банковского кредита, а также система аккумулирования капитала через формирование акционерных обществ и посредством эмиссии ценных бумаг.
Без такого рода системы рынок вообще-то функционировать может, и рыночная конкуренция в целом будет поддерживаться. Теоретически предпосылки для самовоспроизводящегося экономического роста в этих условиях должны появиться. Но, скорее всего, рост этот будет ничтожно мал, а структура экономики — искажена в пользу примитивных отраслей, не нуждающихся в крупном капитале.
Поэтому должно формироваться законодательство, допускающее свободное образование корпораций, находящихся вне системы бюрократических запретов, а также свободное создание коммерческих и инвестиционных банков. На этой основе должно формироваться и законодательство, допускающее возможность эмиссии разного рода ценных бумаг, а также образование достаточно гибкой денежной системы, постепенно отходящей от принципа золотого стандарта.
Главная опасность, возникающая на данном пути, состоит в том, что возможность «свободных игр» с кредитными и бумажными деньгами, а также с банковскими займами и кредитами порождает страшный эмиссионный соблазн, чреватый крупными финансовыми мошенничествами, образованием непосильного для правительства государственного долга и ростом инфляции. При переходе определенной качественной грани увлечение эмиссионной деятельностью приводит к общей финансовой дестабилизации (а иногда — к возникновению гиперинфляции) и фактическому разрушению рыночного механизма.

107
Мы знаем множество примеров такого рода разрушения. Инфляция эпохи Великой французской революции имеет много общего с инфляцией, последовавшей в странах Центральной и Восточной Европы вслед за Первой мировой войной, а также с латиноамериканской инфляцией 70-80-х гг. и с восточноевропейской инфляцией 80—90-х гг. XX века. Иногда разрушение рынка не принимает столь острых и краткосрочных форм, но растягивается на десятилетия и существует в виде вялотекущего разрушительного процесса (яркие примеры тому — перманентная финансовая нестабильность в Габсбургской империи и не слишком удачное функционирование кредитно-денежной системы империи Российской вплоть до реформы, проведенной в конце XIX века С. Витте).
Успех модернизации предполагает, что общество в процессе перехода к современности обучается использованию денежной и кредитной системы, преодолевает финансовую нестабильность, устанавливает нормальную практику эмиссионной деятельности. В то же время оно не шарахается из крайности в крайность, не отрицает самой необходимости кредита, не цепляется за золотой стандарт.
Опять-таки заметим, что есть некий единый стержень в финансовой политике Наполеона I во Франции, Ялмара Шахта в Германии, «чикагских мальчиков» в Чили, Лешека Бальцеровича в Польше и Анатолия Чубайса в России. В то же время новая эпоха ставит некоторые новые задачи. Если в XIX веке для обеспечения финансовой стабилизации достаточно было вернуться к денежной системе, основанной на использовании благородных металлов, то со времен Великой депрессии рубежа 20-30-х гг. XX века решение проблемы стало более сложным, предполагающим организацию эффективной эмиссионной политики Центробанка.
Предложенный здесь подход основан на представлении о том, что для модернизации экономики различные общества Должны реализовать некий стандартный комплекс мероприятий. В этой связи возникает, естественно, вопрос: можно ли каким-то образом ускорить прохождение пути к современности, если уж ты отстал и вынужден догонять пионеров данного

108
процесса? Или даже сформулируем проблему более жестко: можно ли каким-то образом использовать свою отсталость и добиться серьезных результатов, выскочив из-за спины соперника?
В данном случае мы оставим вне сферы нашего внимания те объективные, ментальные, вытекающие из особенностей состояния, в котором общество подошло к началу модернизации, возможности ускорения развития (о них говорилось выше) и сосредоточим внимание на инструментальных подходах. В частности, наибольшее значение, на наш взгляд, имеет сегодня вопрос о том, насколько можно использовать для ускорения экономического развития силу государства.
Широкое увлечение целого ряда исследователей использованием возможностей государственного регулирования, имевшее место в 50-60-х гг. на волне кейнсианской революции, не могло не найти своего отражения и в работах, посвященных экономическим аспектам модернизации. В этой связи наибольшей интерес, пожалуй, представляет для нас концепция преодоления экономической отсталости Александра Гершенкрона.
Проведя сравнительный анализ хода индустриализации в
Англии, на европейском континенте, а затем и в предреволюционной России, А. Гершенкрон сформулировал следующее принципиально важное для его концепции положение. «Различия в скорости и характере промышленного развития в значительной степени являются результатом применения институцио
нальных инструментов, для использования которых имелись крайне ограниченные возможности (либо вообще не было никаких возможностей) в развитых промышленных странах.
К тому же надо добавить, что интеллектуальный климат, в котором происходит индустриализация, ее "дух" или "идеология" отличаются существенно у развитых и отсталых стран.
Наконец, следует учесть, что объем, в которых разного рода "атрибуты отсталости" присутствуют в экономике, в отдельных случаях варьируется в прямой зависимости от степени отсталости и от природы промышленного потенциала рассматриваемых стран» [354, с. 7].

109
Иначе говоря, по мнению А. Гершенкрона, между отдельными странами, осуществляющими промышленное развитие, существуют значительные различия, причем не только в экономическом плане, но и в ментальном. Эти различия, с одной стороны, вынуждают к использованию специфических мер для ускорения развития, а с другой — создают собственные предпосылки, помогающие это развитие ускорить.
В относительно отсталой стране, отмечал А. Гершенкрон, существует острая нехватка столь необходимого для проведения индустриализации капитала. Более того, имеющийся капитал рассеян, его трудно сконцентрировать в руках предпринимателей из-за того, в частности, что общество не доверяет промышленности и боится вкладывать в нее свои сбережения. В то же время налицо объективно происходящее увеличение среднего размера предприятия и сосредоточение производства в отраслях все более капиталоемких. Иначе говоря, нехватка капитала существует на фоне все возрастающей потребности в нем, причем на это еще накладывается и очевидная для отсталых стран нехватка предпринимательских талантов.
Когда такого рода проблемы встали перед континентальными странами, стремившимися догнать ушедшую вперед в плане осуществления индустриализации Англию, страны эти пошли по пути широкого развития банковской сферы. Банки на континенте, в отличие от английских банков эпохи начала индустриализации, выполняли не просто функцию обеспечения краткосрочного кредитования. Банки становились специфическим инструментом индустриализации в отсталой стране, формируя целые промышленные комплексы. В первую очередь подобное специфическое, по сравнению с английской классической индустриализацией, развитие оказалось характерно для Германии. Но, как отмечал А. Гершенкрон, во Франции, Австро-Венгрии, Италии, Бельгии, Швейцарии и в ряде других стран дело обстояло подобным же образом [354, с 14-16].
Еще более сложным оказалось положение в России. В отличие от Германии Россия характеризовалась исключительной

110
нехваткой капитала, что определялось, с одной стороны, масштабами российской хозяйственной системы, а с другой — особой непривлекательностью бизнеса для потенциальных инвесторов и особым недоверием публики к российской экономике, где банкротство было практически нормой. В результате этого неблагоприятного сочетания факторов Россия оказалась неспособна провести индустриализацию даже на основе использования банковского капитала. Потребовалось вмешательство некой более влиятельной силы, и таковая нашлась в лице государства.
В России именно государство ради достижения своих милитаристских целей стало основным агентом реализации программы экономического развития. Это развитие стало функцией от осуществления военных расходов. В связи с этим на плечи населения легло особо тяжкое бремя, что вызывало потребность в использовании особенно жестких форм притеснения народа со стороны властей. За периодом быстрого роста, обеспечиваемого подобными методами, следует, по мнению А. Гершенкрона, период длительной стагнации, поскольку возложенное на экономику и народ сверхтяжелое бремя приводит к абсолютному перенапряжению сил [354, с. 17-20].
Государство выполняет свою функцию агента экономического развития значительно менее совершенно, чем частный бизнес. Тем не менее, как полагает А. Гершенкрон, успех политики, проводимой в России министрами финансов И. Вышнеградским и С. Витте, был очевиден. Фактически именно они сделали для страны то, что в Центральной Европе сделали банки. Кстати, и в венгерской части Габсбургской монархии (Транслейтании) развитие на рубеже XIX-XX веков, по мнению А. Гершенкрона, шло по сценарию, близкому скорее к российскому варианту, нежели к австрийскому. Венгерские власти активно использовали государственное вмешательство в экономику, что доказывает, насколько значительными были объективные обстоятельства, определившие рост этатизма. Ведь получается, что государственные границы и границы, разделяющие две мо-

111
дели индустриализации, в данном случае не совпали [354, с.20-21](1).
Насколько данная концепция действительно может объяснить закономерности модернизации и индустриализации? Думается, что в историческом плане она вполне справедлива, хотя в экономическом и социологическом — вряд ли ей можно найти достаточные подтверждения в практике последних десятилетий.
Россия отменила крепостное право в период максимального расцвета европейского либерализма, но либеральный
(1). А. Гершенкрон дал интересную трактовку причин распространения марксизма в России. Во Франции и Германии имелись свои идеологи индустриализации — сенсимонисты и Ф. Лист (подробнее об этом см. соответствующие главы нашей книги). Должна была появиться такого рода стимулирующая индустриализацию идеология и у нас. Но в условиях российской абсолютной отсталости, как полагал А. Гершенкрон, требовалась значительно более мощная идеология, чтобы закрутить интеллектуальные и эмоциональные колеса индустриализации, нежели идеологии, использовавшиеся во Франции и Германии. Тут-то и пришел на выручку марксизм с его железными законами исторического развития, помогающий преодолеть такие традиционные российские доиндустриальные ценности, как «Mиp» и «артель» [354, с. 24-26].
Отдавая должное этому очень интересному и во многом правильному рассуждению, хотелось бы все же заметить, что ни выделенные самим А. Гершенкроном пионеры индустриализации — И. Вышнеградский и С. Витте, ни широкие слои работавших с ними российских бюрократов, ни представители частного капитала не относились к числу марксистов. «Единственно верное учение» в данном случае не является единственным объяснением. Марксизм мог оказывать свое воздействие скорее на слабо связанных с экономикой, но весьма влиятельных в обществе интеллектуалов, переворачивая сложившуюся в их головах (точнее, в головах их отцов) систему ценностей.

112
промежуток времени для нормального становления системы отечественного предпринимательства был слишком мал. После того как Европа вошла в эпоху увлечения протекционизмом и государственной поддержкой экономики, поворот в подходах к проведению правительственной политики был неизбежен. На рубеже XIX—XX веков, когда очередной экономический подъем охватил практически все стра-ны Старого Света, начала быстрое движение вперед и Россия.
В этом смысле стратегия эпохи И. Вышнеградского и С. Витте действительно могла быть только интервенционистской, тем более что милитаристские и колонизаторские цели все время оставались крайне актуальными для империи. Ждать, пока отечественный частный капитал в полной мере созреет для осуществления широкомасштабных инвестиций в экономику, влиятельные силы той эпохи объективно были не готовы. Россия достигла сравнительно высоких темпов роста и получила большой объем инвестиций, ориентированный на государственный, военный спрос. Из этого, впрочем, совершенно не следует, что подобный сценарий развития является объективно необходимым для стран догоняющей модернизации, характеризующихся сильным отставанием от лидера.
Другая историческая обстановка, другой «расклад» доминирующих в обществе идей может сформировать совершенно иную модель преодоления отсталости. Например, быстрый подъем в странах Восточной и Юго-Восточной Азии во второй половине XX века хотя и характеризовался серьезным государственным вмешательством, но основывался на развитии частных предприятий. Частные инвестиции были характерны и для развития стран Восточной Европы в конце минувшего столетия, хотя там было велико участие государства в развитии системы социального обеспечения. А в наиболее динамичных странах Латинской Америки (например, в Чили времен генерала Пиночета) либеральные подходы к экономике полностью доминировали.

113
Если обратиться к другой части модели А. Гершенкрона — к его характеристике развития банковского капитала в континентальной Европе, то, думается, особая роль банков вытекала не столько из задач догоняющей модернизации, сколько из специфики развития структуры промышленности той эпохи. Сам автор концепции отмечал, кстати, что к тем отраслям индустрии, которые составили некогда основу английской индустриализации (легкая и пищевая), банковский капитал Германии, Бельгии, Франции, Австро-Венгрии был совершенно индифферентен.
Новая структура экономики требовала новых подходов к аккумулированию капитала. В зависимости от конкретных условий капитал мог аккумулироваться: частными лицами посредством развития корпораций; банками; государством. Но чем больше на сцену выходило государство, тем большая опасность нависала над всем процессом модернизации. Особенно ярко это проявилось не столько в ходе государственного инвестирования и возрождения государственной собственности, сколько в разрушении второго и третьего элементов предложенной выше схемы — конкурентного международного рынка и стабильной финансовой системы.
Попытки ускорения хода модернизации посредством возрождения протекционизма появились в то время, о котором писал А. Гершенкрон: после экономического кризиса 1873 г., т.е. в ходе так называемой Великой депрессии 70-90-х гг. XIX века. Исторически развитие протекционизма было, по-видимому, столь же объективно определено, как и вторжение государства в инвестиционный процесс, причем охватило оно не только Россию и Транслейтанию, но также большинство континентальных стран. Слабость национального капитала на фоне недоверия к международному движению капиталов, столь очевидному в условиях перехода от одного военного противостояния к другому, порождала стремление отгородиться таможенными барьерами от иностранных

114
конкурентов (1). Если протекционизм не переходил за определенную черту, такая стратегия позволяла иметь экономический рост, хотя эффективность отечественного производства, не подстегиваемая международной конкуренцией, оставалась при этом сравнительно низкой.

В Европе протекционизм усиливался практически непрерывно вплоть до окончания Второй мировой войны. Но и после того, как Старый Свет нацелился на либерализацию внешнеэкономических связей, стратегия ограничения международной конкуренции активно использовалась многими модернизирующимися государствами третьего мира в форме так называемой политики импортозамещения. Суть ее состояла в том, чтобы развивать отрасли экономики, обеспечивающие максимально возможное удовлетворение внутренних потребностей, а не в том, чтобы выходить на международный рынок со своей специализированной продукцией, производство которой основано на использовании сравнительных преимуществ (2).
Ограниченность стратегии импортозамещения продемонстрировал Е. Гайдар, отмечавший, что она «имеет свой потенциал, позволяющий обеспечивать промышленный рост за счет ограничения конкуренции импортных товаров на внутреннем рынке, одновременно имеет и заданные самой природой этой стратегии пределы, при попытке выхода за которые закрытость экономики блокирует возможность дальнейшего экономического развития...». Для того чтобы выйти за эти пределы, «как правило, использовались масштабные внешние заимствования... Но такие попытки носили неустойчи-
(1) Естественно, в конкретных обстоятельствах той или иной страны протекционизм имел целый ряд частных, непосредственных причин — экономических, политических, социальных, которые мы разбираем в последующих главах, прежде всего, в главе, посвященной Германии.
(2) Описание теории сравнительных преимуществ см., напр.: [214, с. 688-697].

115
вый характер и при изменении внешнеэкономической конъюнктуры приводили к кризису внешней задолженности, падению и долгосрочной стагнации производства» [33, с. 71, 79].
Ограниченность возможностей стратегии импортозамещения была наглядно продемонстрирована государствами Восточной и Юго-Восточной Азии, активно развивавшими экс-порториентированную стратегию, а также рядом государств других регионов мира (например, Чили после реформ А. Пиночета), делавших ставку на использование либерализма во внешнеэкономических связях.
После Второй мировой войны активно использовались попытки ускорить ход модернизации экономики еще и за счет усиления государственного интервенционизма в кредитно-денежной сфере. В рамках применявшейся многими странами стратегии увеличения государственных расходов, сопровождавшейся чересчур мягкой монетарной политикой, быстро росла денежная масса — и преимущества, которые дают экономике высокий рыночный спрос и дешевый кредит, оборачивались серьезными потерями.
Чилийский опыт начала 70-х гг. (при правительстве С. Альенде), аргентинский опыт середины 70-х гг. (при перонистских администрациях), а также пример ряда других государств Латинской Америки показал, насколько быстро и в каких огромных масштабах может возникнуть инфляция при неосторожном обращении с таким «опасным инструментом», как «денежный печатный станок».
Тем не менее высокая инфляция стала уделом и ряда государств Восточной Европы в 80-90-х гг. (в том числе и России). Здесь нет смысла подробно разбирать теоретический аспект данной проблемы. Сошлемся лишь на анализ, проведенный Я. Корнай, отмечавшим, что «инфляция противоречит главным целям экономических преобразований, ибо делает невозможными рациональные экономические расчеты. Цены перестают выполнять свою сигнальную функцию, так как эффект относительных сдвигов цен затемняется всеобщим

116
подъемом уровня цен... В рыночной экономике высокоэффективное производство приносит прибыль. В противоположность этому низкая эффективность производства ведет к убыткам, а терпящий убытки производитель будет неизбежно выброшен с рынка. Только таким путем рыночная экономика воздействует на эффективность производства... Но в условиях инфляции такой отбор становится невозможен... Даже при чрезвычайно плохой работе производитель сможет рано или поздно покрыть свои издержки путем повышения цен» [95, с. 70].
Таким образом, можно констатировать, что инфляция хотя и способна в определенных ситуациях содействовать росту, в целом все же экономически неэффективна (так же как неэффективны государственная собственность и протекционизм). О том, как проблемы высокой инфляции сказывались в практической плоскости, речь идет в главах, посвященных Германии (влияние инфляции начала 20-х гг. XX столетия на экономику и рост), а также в главах, посвященных Югославии и Польше. Здесь же, дабы завершить анализ проблемы государственного вмешательства в процесс модернизации, стоит привести интересное рассуждение Ральфа Дарендорфа:
«Ошибочно предположение Маркса, что капитализм предшествует социализму. Наоборот: социализм предшествует капитализму. Рыночно ориентированная экономика, основанная на побудительных стимулах, а не на планировании и принуждении, представляет собой более высокую ступень современного развития. Капитализм заступает место социализма в тех странах, где последний служил способом вступления в современный мир» [43, с. 209]. Иначе говоря, социалистический этатизм (как и любой другой этатизм) есть виток на пути модернизации, во многом связанный с отступлением, с задержкой развития. Он должен быть преодолен, так же как были преодолены проблемы, проистекавшие из докапиталистического общества.

117
В современных условиях (условиях «выхода» из социализма) данная проблема повернулась еще одной своей стороной. Дискуссионные моменты, связанные с определенными этапами экономической истории, нашли свое отражение в полемике между сторонниками шокотерапии и градуализма, развернувшейся на рубеже 80-90-х гг. в связи с разработкой программ экономических реформ для Восточной Европы.
Здесь опять-таки на первый план вышли вопросы, насколько государство должно принимать участие в процессе осуществления перемен,— и не только в индустриализации, а фактически в формировании всей модернизированной экономики, ее институтов, ее структуры, ее (если можно так выразиться) «страховочной сетки».
Проблемам рыночной модернизации было посвящено множество работ, а также исследований, проводимых международными финансовыми организациями. Но, пожалуй, наиболее показательным и в то же время авторитетным изданием стала книга, подготовленная в 1991 г. пятью известными экономистами — Оливье Бланшаром, Рудигером Дорнбушем, Полом Кругманом, Ричардом Лэйярдом и Лоренсом Саммерсом — в рамках специального анализа, проводимого Всемирным институтом исследования экономического развития (WIDER). Задача этой книги состояла в том, чтобы обобщить, по каким принципиальным для находящихся в состоянии перехода стран Центральной и Восточной Европы вопросам среди ученых достигнуто согласие, а по каким нет. На этой основе книга давала реформаторам определенные рекомендации.
Авторы с самого начала расставили все точки над «и», заявив об общности процесса преобразований, идущих в разных частях мира, и подчеркнув, что «большая часть стандартных стабилизационных программ применима и в Восточной Европе, хотя при этом необходимо учитывать важнейшие специфические черты конкретных стран» [281, с. 1].

118
Затем они выделили те положения, по которым уже достигнут консенсус (1).
«На основе изучения трех крупных волн стабилизации — европейской стабилизации 20-х гг., послевоенной европейской стабилизации конца 40-х гг. и стабилизации 80-х гг. (имеется в виду, прежде всего, опыт латиноамериканских стран, а также Израиля.— Авт.) — сформировался широкий консенсус относительно мер, входящих в стандартный стабилизационный пакет.
Во-первых, необходимым условием стабилизации является фискальная консолидация, устранение бюджетного дефицита. Если этого не сделать, то сохранится потребность в денежной эмиссии. Следовательно, рост денежной массы и возобновление инфляции станут лишь делом времени. Только выполнив это условие мы сможем резко снизить темп роста денежной массы.
Во-вторых, приоритетным делом должно стать устранение субсидий. Это положение основано на менее солидной логической базе, нежели первое, поскольку сбалансированности бюджета можно добиваться как посредством снижения расходов, так и посредством увеличения доходов. Тем не менее имеет смысл все же устранить искажения, связанные с господством государственного сектора экономики и неэффективной системой государственного ценообразования. Отмена субсидий не обязательно нужна для осуществления стабилизации, но она необходима для последующего обеспечения экономического роста. Однако период стабилизации — самое лучшее время для проведения столь болезненных в политическом отношении изменений» [281, с. 4-5].
(1). Иногда в этой связи принято говорить о так называемом Вашингтонском консенсусе. Именно в Вашингтоне находятся три структуры, играющие определяющую роль в анализе современной экономики и в разработке стратегии экономических преобразований: Международный валютный фонд, Всемирный банк и Министерство финансов США.

119
Относительно других важных моментов осуществления стабилизационных программ полного консенсуса, согласно авторам цитируемого исследования, достигнуто не было. Программа не обязательно должна быть слишком жесткой, поскольку жесткость может вызвать общее недоверие к реформаторам. Кроме того, разногласия сохраняются и по двум важнейшим конкретным экономическим вопросам.
Первая проблема состоит в том, необходим ли некий «номинальный якорь» для того, чтобы стабилизировать цены.
В принципе можно на время реформ цены зафиксировать. Это снимет излишний покупательский ажиотаж и притормозит инфляционное давление. Однако подобная фиксация опасна в том случае, когда требуется относительное изменение структуры цен. При свободных ценах то, что раньше стоило слишком дешево, подорожает, а то, что стоило слишком дорого, подешевеет. Подобное выравнивание создаст нормальные стимулы для работы рынка. При фиксированных же ценах все имевшиеся в прошлом ценовые искажения сохранятся.
Можно подойти к проблеме создания «номинального якоря» по-другому и зафиксировать валютный курс. Это не предполагает столь высокой степени жесткости, как в случае фиксации цен, но тоже служит делу торможения инфляции, поскольку многие продавцы при установлении цен психологически ориентируются на стоимость доллара. Кроме того, фиксация валютного курса стабилизирует цены на импортные товары.
Но и здесь могут возникнуть проблемы.
С одной стороны, для того чтобы привлечь валюту и удержать курс, могут потребоваться высокие процентные ставки. Капитал при этом условии не будет уходить за рубеж, но зато кредит для предпринимателя, желающего развивать производство, окажется слишком дорог, а это, в свою очередь, может притормозить экономический рост.
С другой же стороны, при фиксации курса на фоне сохраняющейся инфляции может произойти переоценка национальной валюты. В результате, для того чтобы не пострадала

120
конкурентоспособность отечественной экономики, придется корректировать положение с помощью девальвации. Но девальвация является сильным толчком к очередному витку инфляции.
Вторая проблема, при решении которой не достигнут консенсус, состоит в том, нужно ли использовать в ходе стабилизации политику доходов, сводящуюся к контролю над заработной платой и над ценами.
Стабилизация доходов, скорее всего, станет дополнительным фактором, ограничивающим рост цен на потребительском рынке. Но проведение подобной стратегии требует организации переговорного процесса, в котором за «круглый стол» садятся представители правительства, предпринимательских кругов и профсоюзов. Успех этих переговоров возможен лишь в том случае, когда все участники данного процесса доверяют друг другу. Но если какая-либо из сторон полагает, что согласие обеспечивается за ее счет (например, профсоюзы боятся, что если они дадут согласие не увеличивать зарплату, а государство не выдержит бюджетной жесткости, это приведет к росту цен), вся политика доходов может быстро разрушиться.
Как уже отмечалось выше, авторы данного исследования признают и специфические особенности отдельных стран. Но для них это особенности скорее количественного плана, нежели качественного. По их мнению, во-первых, в Центральной и Восточной Европе существовало слишком большое искажение цен по сравнению с состоянием равновесия. Во- вторых, слишком большие искажения характеризовали производственную сферу (менеджеры государственных предприятий могут действовать в своих интересах, а не в интересах собственника; кроме того, эти предприятия характеризовались слишком высокой степенью монополизации рынка). В-третьих, инфляция на неразвитых рынках Центральной и Восточной Европы сочеталась с рационированием [281, с. 13-15].
Тем не менее важнейшая черта консенсуса состоит в том, что такого рода отличия не могут изменить сам подход. В частности нельзя, например, вместо полной либерализации цен

121
осуществлять либерализацию частичную под тем предлогом, что шок от перехода к равновесному состоянию может оказаться слишком большим. Частичная либерализация цен невыполнима и неразумна, поскольку порождает спекуляции, а это, в свою очередь, вызывает недовольство общества и снижает общественную поддержку реформ.
Можно назвать еще целый ряд исследований начала 90-х гг., в которых авторы предлагали подход к реформам, довольно близкий вышеизложенному [95, с. 65-117; 262, с. 29-39; 171, с. 84-97]. На практике в последние десятилетия сторонниками осуществления энергичных преобразований были такие известные реформаторы, как Лешек Бальцерович в Польше, Вацлав Клаус в Чехии, Егор Гайдар, Анатолий Чубайс, Борис Федоров в России и др. В целом этот подход получил несколько упрощенное, но ставшее популярным в народе название: «шокотерапия».
Не все сторонники шокотерапии используют для обозначения своих взглядов столь откровенный термин, но все они сходятся в том, что каждая из стран, находящихся в состоянии перехода, в целом похожа на другие страны и может применять стандартный пакет стабилизационных мер, а также мер по либерализации экономики, основанных на общем теоретическом представлении о способности рыночных сил привести хозяйственную систему в состояние равновесия. Все они в основном согласны с тем, что переход не может быть абсолютно безболезненным, поскольку существенная трансформация структуры экономики обязательно бьет по интересам отдельных слоев населения, регионов, профессиональных или возрастных групп.
Консенсус относительно всех указанных выше моментов действительно получил широкое распространение у профессиональных экономистов-исследователей. Тем не менее нельзя сказать, что он охватил всех без исключения лиц в научной и политической среде, способных оказать влияние на осуществление перехода в различных странах. Целый ряд известных имен остался вне консенсуса. Некоторые авторы даже подвергали его жесткой критике.

122


В наиболее общей форме проблемы, связанные с действием рыночных сил и с возникающей на данной основе шокотерапией, сформулировал главный экономист Всемирного банка Джозеф Стиглиц. «Социальный и организационный капитал,— отмечал он в конце 90-х гг., подводя итоги десятилетнего периода трансформации стран Восточной Европы,— оказывается столь хрупким, что его — как и свалившегося Шалтай-Болтая — так трудно собрать вновь, что лучше всего начинать с существующих социальных институтов и пытаться их постепенно трансформировать, а не уничтожать с "корнями и ветвями", чтобы затем начинать "с чистого листа"» [181, с. 28].
Важно заметить, что данный подход не отрицает значения рыночного хозяйства, не отрицает способности рыночных сил наилучшим образом обеспечивать функционирование экономики. Насколько нам известно, сегодня не существует серьезных экономических концепций, выводящих рынок за рамки исследования и пытающихся строить систему на какой-то принципиально иной основе.
Все согласны с тем, что «старый, выстроенный в административной манере дом» абсолютно не пригоден для жилья. Вопрос же состоит в том, что практичнее: сносить его полностью для высвобождения места под строительство нового дома — или же сохранить все пригодное, кардинальным образом отремонтировав остальное. Сторонники нового строительства уповают на то, что только такая конструкция может быть надежной. Сторонники ремонта полагают, что проблемы, определяемые длительностью и трудностями нового строительства, перевешивают проблемы, связанные с ремонтом старых, прогнивших конструкций.
Иначе говоря, те, кто оказался вне консенсуса, делают ставку на необходимость усиленного государственного регулирования процесса перехода. Но не для того, чтобы оставить экономику нерыночной, а для того, чтобы дать рынку в полной мере воспользоваться всем тем работоспособным, что имелось в старой системе. Соответственно здесь уже не делается упор на быстроту перехода, вызывающую некий шок. Переход растягивается на тот срок, который необходим для про-

123
ведения требуемых государственных мероприятий по укреплению «Шалтай-Болтая».
В отличие от шокотерапии подход, предполагающий постепенность, получил название градуализма (от англ. gradual — постепенный). Этот подход выводит на передний план задачу уменьшения издержек перехода, тогда как противоположная точка зрения сводится к наличию объективных издержек (в частности, трансформационного спада), которые должны иметь место, если мы хотим добиться реальных преобразований. Конечно, непосредственно в ходе реформ всегда трудно сказать, насколько тот или иной политик, экономист действительно верит в возможность уменьшения издержек перехода, а насколько он лишь спекулирует на этом ради получения общественной поддержки. Тем не менее можно все же считать, что сторонники градуализма имеют точку зрения, существенно отличающуюся от точки зрения сторонников шокотерапии.
Пожалуй, самой известной фигурой из числа практиков — противников консенсуса последнего десятилетия стал польский экономист Гжегож Колодко, два раза получавший пост министра финансов в левых польских правительствах. Он, так же как и Дж. Стиглиц, обратил внимание на структурные проблемы перехода (1).
Если в той экономике, от которой мы уходим, худо-бедно имелись некие структуры (некий «Шалтай-Болтай»), обеспечивающие работу всего механизма, то в новых условиях рынок по причине отсутствия таковых толком не заработал. Если использовать образное сравнение, то можно сказать, что хороший мотор при осуществлении шокотерапии не дает импульса движению, поскольку старый, сносившийся механизм передачи демонтировали, а новый вообще отсутствует. «Отсутствие соответствующих структур,— отмечал Г. Колодко,— стало ключевым моментом, выпавшим из стратегии
(1). Среди российских экономистов данного направления, ставших политиками и обративших внимание на необходимость решения структурных проблем, наиболее известен Сергей Глазьев (см., напр.: [38]).

124
перехода, предложенной Вашингтонским консенсусом» [90, с. 126].
Разногласия, о которых идет речь, упираются, на наш взгляд, в принципиально различное понимание не задач экономических реформ и даже не возможностей рынка, а скорее возможностей государства. Против смягчения тяжелых последствий трансформации не возражают, как правило, даже самые «твердолобые шокотерапевты». Более того, они почти всегда признают несовершенство рыночных регуляторов. Но они полагают, что регуляторы государственные — еще более несовершенны, а потому градуализм и структурная политика могут скорее ухудшить положение дел, нежели исправить. С их точки зрения шок, полученный от регулирования, будет еще более сильным, а терапия окажется менее действенной.
Их противники, насколько можно судить, полагают, что при умелом подходе, правильной расстановке кадров, выделении соответствующего финансирования государство оказывается эффективно действующим субъектом трансформации. Наверное, теоретически эту уверенность во всесилии государства опровергнуть трудно. Другое дело, много ли можно привести примеров того, как на практике вмешательство государства помогло решить ту или иную структурную проблему, которую не мог решить рынок. Нам представляется, что таких примеров в экономической истории не столь уж много, и материалы последующих глав подтверждают данный вывод.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология










 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.