Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА 1. МОДЕРНИЗАЦИЯ: ИГРА В ДОГОНЯЛКИ

Русские старательно копируют французские нравы, только с опозданием лет на пятьдесят.
Стендаль

Не следует, конечно, слишком буквально воспринимать фразу, мельком брошенную Стендалем в романе «Красное и черное», однако некоторое художественное преувеличение, допущенное французским писателем, отражает все же суть важных процессов, происходящих в обществе. Взаимное влияние национальных культур приводит к тому, что различные страны заимствуют у соседей не только нравы, но и технические инновации, хозяйственные модели, политические режимы, социальные механизмы, культурные образцы и многое другое.
Франция самым непосредственным образом влияет на Россию, но не только на нее. В определенном смысле под французским влиянием находится вся Европа. Да и не одна лишь Европа. Степень воздействия, естественно, не будет одинаковой для бывших колоний, управлявшихся из Парижа, и для государств, на землю которых редко ступала нога француза. Но все же это воздействие имеет место. Со своей стороны на ту же Францию, да и на многие другие государства мира, влияет Россия. Можно привести множество примеров подобного влияния из области культуры (Толстой, Достоевский, Чайковский, Стравинский,Малевич, Станиславский,труппа

19
Дягилева и т.д.), но применительно к интересующей нас в первую очередь социально-экономической сфере следует выделить то огромное воздействие, которое оказала, в частности, на Францию советская модель социализма, причем вне зависимости от множества ее очевидных недостатков.
«С этого времени (с 1918 г.— Авт.),— отмечал крупный французский историк Франсуа Фюре,— советский феномен продолжал оказывать мощное гипнотическое воздействие на воображение народов, независимо от своего реального содержания. Уже в силу своего существования и своей длительности режим, порожденный Октябрем, приобретал мифический статус: его не наблюдают и не изучают — его любят или ненавидят...» [221, с. 104]. И далее читаем у Фюре: «...в конце войны по линии антизападных тенденций у Советского Союза больше нет конкурентов в Европе. Его пример предлагает готовое русло для жгучего недовольства региональных элит в бедных, колониальных или зависимых странах мира. Он дает сначала философию и стратегию освобождения, а затем и материальные средства» [221, с.412].
В прекрасной книге Ф. Фюре нарисована всеобъемлющая картина советского влияния, распространяющегося на Европу и весь мир, но нас в данном исследовании будет интересовать вектор, направленный в иную сторону. Нас интересуют те происходившие на Западе процессы, которые повлияли на развитие России, те механизмы формирования рыночной экономики, которые, будучи сначала опробованы во Франции, Германии и других государствах, были впоследствии применены у нас в стране.
Авторы предлагаемого вниманию читателя исследования исходят из того, что культуры различных стран (в том числе и культуры социально-экономические) не отделены друг от друга некой «китайской стеной». Если в одной части света происходят изменения, и соседи — близкие и дальние — сочтут их интересными для себя, значит, в той или иной форме будет происходить процесс заимствования. Если в один прекрасный момент в «северо-западном углу Европы» (по образному выражению Талкотта Парсонса) началось движение, превращающее

20
традиционное общество в современное(1), то импульс, заданный этим движением, будет передан и в другие регионы. Раньше или позже его должна будет воспринять Россия.
Таким образом, анализируя процессы, происходившие ранее в Европе, мы косвенным образом анализируем и происходящее сейчас в России. Мы вполне можем понять самих себя, поглядев в европейское «зеркало». Более того, в определенном смысле мы даже лучше поймем самих себя, глядясь в это «зеркало», вместо того чтобы, не пользуясь отражением, по частям разглядывать доступные нашему оку части тела. Ведь так мы некоторые части не сможем увидеть вообще, тогда как другие предстанут под весьма своеобразным углом зрения. А самое главное, для нас останется абсолютно недоступной картина в целом.
Таково принципиальное методологическое положение, на котором построена данная работа. Если исходить из противоположных посылок, то все нижесказанное окажется, наверное, не более чем сборником забавных, но даже не поучительных, историй, имеющих весьма сомнительное отношение к жизни нашей страны.
Конечно, авторы отдают себе отчет в том, что кривое зеркало может искажать образ. В этом плане крайне важно изучать те обязательно существующие в истории каждой страны моменты, которые являются исключительно продуктом специфики ее развития, а потому не носят всеобщего характера. И тем не менее, скорее всего, данные частности не могут повлиять в целом на важность сравнительного подхода в исследованиях.
Говоря об общем и особенном в развитии Европы и России, мы должны иметь в виду, что между тем моментом, когда в одной стране был дан некий толчок, и моментом, когда он был воспринят в другой, неизбежно проходит некоторый пе-

(1) Характеристику этого «северо-западного угла» Т. Парсонс дал следующим образом: «Англия, Франция и Голландия, каждая своим путем, вышли на лидирующие позиции в системе держав XVII века... Эти три страны возглавили процесс модернизации на его ранней стадии» [148, с. 77]. Здесь и далее — примечания авторов.

21
риод времени (Стендаль, кстати, оказался близок к истине, говоря о пятидесяти годах, хотя мог полагаться скорее на интуицию, чем на анализ фактов). Поэтому существует определенное запаздывание, своеобразная «игра в догонялки». Развитие происходит неравномерно, а следовательно, одни страны как бы пытаются догнать другие, хотя общества, предпочитающие акцентировать внимание на своей самобытности, не всегда отдают себе отчет в том, что следуют за лидером.
Все то, о чем шла речь выше, сводится к категории «модернизация». Для того чтобы было проще двигаться дальше в нашем исследовании, необходимо определиться с тем, как мы ее понимаем.

ЗАПАД ЕСТЬ ЗАПАД, ВОСТОК ЕСТЬ ВОСТОК?

Не все занимающиеся данной проблемой исследователи едины в своем понимании того, что представляет собой модернизация, а потому для начала приведем содержащееся в энциклопедии определение, с которым трудно не согласиться. «Модернизация — это современный термин, используемый для характеристики давно уже идущего в мире процесса — процесса социальных изменений, посредством которых менее развитые общества приобретают характеристики, отличающие большинство развитых обществ» [426, с. 386]. Приведенное выше определение дает нам лишь самое общее представление о сути модернизации, которое в дальнейшем будет уточняться. Сейчас же мы попробуем нарисовать картину модернизации лишь самыми крупными штрихами.
Что такое «менее развитые общества»? Что представляют собой в отличие от них общества развитые? Автор приведенного выше «энциклопедического» определения, Даниэль Лер-нер в одной из своих монографий дал более образную и в то же время обстоятельную картину отличия современного общества от традиционного. «Там, где традиционный человек,— заметил Д. Лернер,— отвергает всякие инновации, говоря:

22
"Так быть не может", представитель современного Запада, скорее, спросит: "А не сделать ли это?" — и проложит новый путь без лишней суеты». Иначе говоря, человек в современном обществе — это «то, чем он может стать, а общество — это то, что предоставляет ему для этого соответствующие возможности» [425, с. 48-49].
Два различных типа общества характеризуются совершенно различной мотивацией деятельности. В традиционном — человек не может сотворить ничего принципиально нового. И не просто потому, что это трудно с технической, если можно так выразиться, точки зрения. Трудности созидания не главное. Гораздо важнее то, что ему даже не свойственно мышление, предрасполагающее к созиданию. Он просто видит мир абсолютно неподвижным. Так же как дальтоник не различает цвета, человек традиционного общества по самой природе своей не различает развития.
Модернизированная личность, напротив, плохо понимает, каким образом можно жить без развития. «В том, что известно, пользы нет, одно неведомое нужно»,— заметил мельком гётевский Фауст, рожденный поэтом как раз тогда, когда Германия находилась на старте своей модернизации. Но это, казалось бы, случайное замечание фактически определяет всю философию современности. Человек теперь постоянно стремится добиваться каких-то новых целей, преобразуя себя и общество. Не столь важно даже, какие это цели — материальные или духовные, карьерные или творческие, технические или гуманитарные. Важно то, что они есть.
В той мере, в какой изменился человек, изменяется в эпоху модернизации и общество. Д. Лернер сделал общий набросок картины жизни, протекающей в этом обществе. Оно является промышленным (Лернер писал еще до того, как получила распространение теория постиндустриального общества) и урбанизированным, характеризуется высокой степенью грамотности населения. А самое главное, оно представляет собой так называемое общество участия.
Традиционное общество разделяет людей на отдельные группы и общины, члены которых связаны между собой помимо всего прочего узами кровного родства. Между собой эти об-

23
щины не имеют прочных, стабильных связей. Они изолированы друг от друга , а также от центра, если таковой вообще существует. Соответственно решения, принимаемые в одной общине, практически не влияют на жизнь других групп населения.
Современное же общество, являющееся обществом участия, отличается от традиционного тем, что функционирует посредством консенсуса. Отдельные индивиды в нем принимают персональные решения по вопросам, которые являются в то же время и вопросами общественной значимости. Поэтому они должны часто вступать в столкновение с другими индивидами и группами. Следовательно, общество, для того чтобы иметь возможность существовать, должно в той или иной форме обеспечивать консенсус. Этот консенсус может обеспечиваться довольно трудным путем, включая и жесткие столкновения. Но как бы ни конфликтовали между собой люди, сам факт существования общества говорит о наличии некоего консенсуса.
В обществе участия большинство людей вступают в контакт с другими людьми, поскольку оканчивают школу, читают газеты, получают зарплату на работе и потом тратят заработанные деньги, покупая на открытом рынке нужные для жизни товары. Наконец, люди в обществе участия голосуют на выборах (где соревнуются между собой различные кандидаты) и выражают свое мнение по многим вопросам, не имеющим непосредственного отношения к тем делам, которыми они заняты повседневно. Но характерно, что демократическая система выборов не является таким уж принципиальным показателем наличия общества участия. Она появляется на сравнительно поздней стадии его развития, как некий завершающий данную систему институт [425, с. 50-51,64].
На этом мы пока завершим нашу первоначальную характеристику того, что представляет собой модернизация и чем отличается традиционное общество от современного. Более глубокое изучение данного вопроса предполагает проведение сравнительного анализа различных обществ, чем мы и займемся в дальнейшем.
Чтобы провести подобный анализ, окунемся непосредственно в европейский мир, представляющий собой самый

24
лучший полигон для исследования(1). Это чрезвычайно точно выразил еще Д. Лэндес: «Европа дает для анализа прекрасные возможности, поскольку характеризуется контрастом между Британией, в которой произошли самопроизвольные изменения, и ответом, ими порожденным. Если верно, что история — это лаборатория социальных наук, то экономическая эволюция Европы предоставляет нам замечательный материал для экспериментирования» [417, с. 39].
В ходе исследования модернизации постоянно обнаруживается много общего в том, как решались близкие по духу и сути проблемы осуществления преобразований в разных государствах Европы и мира в различные эпохи. Несмотря на то что между странами, так же как, впрочем, и внутри отдельных стран, существуют серьезные культурные отличия, накладывающие свой отпечаток на ход процесса преобразований, оказывается вполне возможно выделить общие моменты и общие этапы реформирования, одинаково актуальные если не для всех, то, по крайней мере, для очень многих из тех, кому приходится двигаться по сложному пути от традиционного общества к современному.
«При взгляде на историю конкретной страны мы больше всего интересуемся тем, как подобная ситуация была разрешена в прошлом»,— отмечал А. Ослунд [262, с. 24]. Этот автор дал широкую панораму тех исторических аналогий (по преимуществу европейских), изучение которых представляет серьезный интерес для стран, осуществляющих реформы в посткоммунистический период своего развития.
Во-первых, А. Ослунд отмечал, что события рубежа 80-90-х гг. XX столетия имеют много общего с событиями европейских революций 1848 г., поскольку коммунистическое общество по многим своим чертам напоминает феодальное.
Во-вторых, есть аналогия между тем, что происходит сегодня в Восточной Европе, включая страны бывшего СССР, и
(1) Хотя анализ модернизации в странах Латинской Америки не входит в задачу данного исследования, можем порекомендовать читателю тесно связанные с данной книгой статьи [192, с. 193].

25
длительными усилиями, предпринимавшимися в области макроэкономической стабилизации в различных государствах Латинской Америки (в основном на протяжении 60—80-х гг.). В-третьих, значительный интерес сегодня представляет то каким образом удалось обеспечить восстановление финансовых систем в Центральной и Восточной Европе после Первой мировой войны. По мнению А. Ослунда, особенно стоит обратить внимание на опыт распада империи Габсбургов, поскольку впоследствии Советский Союз после своего распада столкнулся со многими проблемами, близкими к тем, которые некогда были у Австрии, Венгрии, Чехословакии, Польши.
В-четвертых, стоит обратить пристальное внимание и на то, каким образом произошло восстановление Германии после Второй мировой войны, поскольку нацистский режим представлял собой фактически не что иное, как разновидность командной экономики. Выход из оставленного после Гитлера экономического хаоса осуществлялся посредством либерализации хозяйства (подробнее см.: [262, с. 24-28]).
Собственно говоря, на предположении о родстве социально-экономических и политических преобразований, осуществленных в разное время в разных местах земли, построена вся наша книга. В ней постоянно проводятся сопоставления, во-первых, судеб отдельных интересующих нас «героев» западного мира, а во-вторых, всех проанализированных в книге стран, с одной стороны, и России — с другой.
Выясняется, что есть много общего в механизмах функционирования государства, в том, как оно ослабевает, разрушается и открывает тем самым дорогу для осуществления перемен в самых широких областях экономической и социальной жизни. Много общего есть в том, как исторически шла борьба за формирование четких прав собственности, позволяющих Функционировать рыночной системе. Много общего существует и в механизме функционирования кредитно-денежной системы, в том, как порождаются высокие и разрушительные инфляции, парализующие хозяйственную жизнь страны.
Конечно, отдельные страны в своем историческом развитии не могут быть точной копией друг друга. В том числе имеются важные различия и в прохождении пути от традиционного

26
общества к современному. Далеко не все из того, что случается на данном пути у одних стран, будет повторяться у других.
Хотя анализ радикальных политических трансформаций как таковых выходит за пределы нашего исследования, интересно будет заметить в данной связи, что столь распространенная (особенно в левых политических кругах) точка зрения о революциях как неких локомотивах истории, или, точнее, о неизбежности социальных революций при прохождении обществом определенной стадии развития, по всей видимости, не соответствует действительности. В одних исторических условиях социальные революции действительно имеют место, причем принимают свою классическую форму. В других же случаях перемены в обществе происходят без столь существенных потрясений, или, по крайней мере, революции не приобретают столь значительного размаха, как это было во Франции, Китае, Мексике или в России.
Подробный анализ революций был осуществлен Ш. Эйзенштадтом, который пришел к выводу, что «хотя человеческим обществам свойственны социальные конфликты, инакомыслие, восстания, изменения и преобразования, однако специфическое объединение элементов, создающее образ подлинной революции, не является единственным естественным путем "настоящих" перемен — ив традиционных, и в современных ситуациях. Скорее, это лишь один из возможных путей». Или, как называет их Ш. Эйзенштадт в другом месте,— это мутации [244, с. 53, 386]. Для того чтобы определить, почему где-то возникают революции, а где-то не возникают, данный автор предлагает выявить некую комбинацию между, с одной стороны, структурными и культурными особенностями обществ, в которых произошли революции Нового времени, а с другой — специфическими историческими условиями реализации потенциала революций и осуществления сопутствующих им преобразований.
Таким образом, получается, что различные общества в обязательном порядке переходят от традиционного состояния к современному, в обязательном порядке приобретая определенный «набор» современных качеств. Однако они могут это делать быстрее или медленнее, мягче или жестче, с большими

27
издержками или меньшими. Порой формы перехода у двух соседей совсем не похожи друг на друга. Но тем не менее этот переход обязательно должен иметь место.
Теперь вернемся к разговору о модернизации как таковой. Несмотря на очевидность многочисленных аналогий, несмотря на то что различные страны шли к современности бок о бок, перенимая опыт соседей, в реальной исторической практике термин «модернизация» долгое время не использовался. Хотя модернизационный процесс уже шел довольно быстрыми темпами, у человечества просто не сформировалось еще представление о единстве этого процесса.
Первые европейские страны — Голландия, Англия — стали модернизироваться еще в XVII веке. Однако ни в тот момент, ни позднее, когда модернизационный процесс захватил их соседей — Францию, многочисленные германские государства во главе с Пруссией и Австро-Венгрию, представлявшую конгломерат отдельных территорий, населенных самыми разными народами,— представления о каких-то общих закономерностях или даже тенденциях, характерных для любого общества, двигающегося от традиции к современности, еще не возникало.
Подобное состояние дел не должно удивлять. Общество просто не испытывало потребности понять, что же такое модернизация. На это, как представляется, было две основных причины. Во-первых, не сформировались еще четкие образцы, на которые могли бы ориентироваться те страны, в которых начинались перемены. Во-вторых, в каждом из модернизирующихся государств были сильны представления о его уникальности, неповторимости и даже превосходстве над соседями. Поэтому на данном этапе развития общества научные исследования в модернизирующихся странах шли преимущественно по пути изучения отдельных прогрессивных черт, имеющихся в других государствах, как современных им, так и известных из прошлого.
Весьма характерным в этом плане является знаменитый труд Шарля Луи де Монтескье «О духе законов», опубликованный в 1748 г., т.е. именно в то время, когда Франция всерьез начинала задумываться об осуществлении радикальных

28
преобразований. Монтескье тщательно собрал со всего мира отдельные крупицы прогрессивных идей и начинаний. В числе взятых им для изучения объектов — и античные государства, и Китай, и арабский мир, и современная ему Англия. В числе поднимаемых проблем — и политическое устройство, и налогообложение, и народные обычаи. Из всего им собранного, как из отдельных кирпичиков, Монтескье стремился сформировать картину некоего целесообразного общественного устройства.
Иной подход использовался несколько позднее в странах, оказавшихся в колониальной зависимости. Они тоже начали движение в сторону современного общества, но оно проходило под определяющим воздействием метрополии и ее культуры. Поэтому здесь постепенно формировалось представление о том, что осуществление прогрессивных преобразований, с помощью которых можно преодолеть экономическую отсталость и консервативную традиционную культуру, связано исключительно с заимствованием тех черт, которые определяют фундаментальные основы жизни метрополии.
Так вышли на свет первые понятия, ставшие прообразом позднее появившейся категории «модернизация»: «англиза-ция» для Индии, «галлизация» для Индокитая и т.п. Впоследствии сформировался более общий термин, используемый всеми обществами, которым приходилось преодолевать свою отсталость, ориентируясь на достижения, имевшиеся в странах Запада: «вестернизация». Этот термин мог использоваться как применительно к странам, находившимся в колониальной зависимости, так и применительно к тем, которые формально оставались свободными, но испытывали серьезные социально-экономические проблемы, связанные с отсталостью (Япония, Китай, Турция).
Однако со временем выяснилось, что вестернизаторские представления о развитии общества в целом оказываются столь же неудовлетворительными, как и предшествовавшие им взгляды, отрицавшие наличие единых для всего человечества тенденций прогресса. Связано это было в основном с двумя моментами.
Во-первых, с тем, что путь в западный мир оказался значительно более сложным и тернистым, чем представлялось ранее.

29
Если одни общества успешно проходили через трудные испытания и достигали высоких темпов экономического роста, формировали демократические политические системы, то другие — становились жертвами фундаменталистских переворотов и оказывались в полосе длительного экономического застоя.
Таким сравнительно успешным примерам осуществления преобразований, как преобразования в Японии, Корее или Турции, долгое время противостояли весьма печальные случаи неудачных реформ. Среди них — Иран, где на смену осуществлявшейся шахом «белой революции» пришел фундаментализм; Аргентина, которая десятилетия не могла выбраться из плена инфляции и сменяющих друг друга диктатур; или Россия, сформировавшая административную экономику на основе жесткого социально-политического тоталитаризма.
Во-вторых, выяснилось, что вестернизация в прямом смысле этого слова все же не осуществляется даже в наиболее успешно развивающихся странах. Их быстрое развитие происходит таким образом, что в современные структуры, возникающие благодаря осуществлению серии преобразований, проникают элементы традиционных начал, характерных именно для данного общества.
В частности, можно отметить, что быстрое экономическое развитие Японии и так называемых «восточноазиатских тигров» (Корея, Тайвань, Сингапур, Гонконг) стало следствием не только заимствований из западной экономической культуры, но и использования определенных специфических форм организации труда, не характерных для других регионов мира. А развитие Турции, которая считает себя сегодня светской, европейской страной и даже желает вступить в Евросоюз, может, как выяснилось, осуществляться и в те промежутки времени, когда у власти находятся исламисты, изыскивающие возможность интегрировать рыночную экономику с нормами шариата(1).

(1) Наверное, впервые то, что традиционные элементы, содержащиеся в меняющемся обществе, могут ускорять или, напротив, замедлять модернизацию, было показано М. Леви [427].

30
Если мы обратимся к истории и внимательно посмотрим, каким же образом сам Запад стал Западом, то обнаружим много весьма неоднозначных моментов. Консервативные повороты, тоталитарные режимы, высокие темпы инфляции, антилиберальные настроения широких слоев населения — все это в изобилии присутствовало в истории таких государств, как Франция, Германия, Австро-Венгрия. Позднее через соответствующие трудности прошли государства Латинской Америки и Восточной Европы.
На каком-то этапе своего развития каждая из этих стран казалась многим современникам весьма специфичной и абсолютно нереформируемой. И при всем этом, когда реформы реально начались, каждая из стран показала, что она не просто копирует опыт соседа, но вносит в ход развития некий свой собственный элемент. У одних развитие строилось на протестантской трудовой этике, у других — на католической, недавно казавшейся еще совершенно непригодной для модернизации. У одних политическая демократия сравнительно плавно двигалась вслед за хозяйственной трансформацией, у других быстрый экономический рост шел «под прикрытием» авторитаризма. У одних модернизация надолго прерывалась из-за неготовности общества к переходу, у других данный переход все время шел сравнительно успешно.
Представление о Западе как некоем едином целом, находящемся к западу от российской границы (а еще недавно считалось — к западу от берлинской стены), сформировалось сравнительно поздно.
Когда-то европейцы считали, что Англия — это оплот стабильности и прогресса, тогда как Франция — прибежище страшных якобинцев. Затем либеральный Запад стал отождествляться с Англией, Францией и США, тогда как Германия, Австро-Венгрия, Италия, Испания рассматривались в качестве опасного источника агрессии и нестабильности. В недавнее время право считаться «империей зла» было оставлено лишь за . Советским Союзом, хотя настороженность у Запада сохранялась и по отношению к Китаю. А в наши дни все более отчетливо формируется представление о том, что мир един — от Японии до Тихоокеанского побережья США и есть лишь отдель-

31
ные тоталитарные режимы, которые служат источником на- к пряженности (режимы Милошевича, Саддама, муллы Омара, Каддафи, Кастро, Ким Чен Ира и др.) до тех пор, пока не падут. Словом, проблемы, возникающие в ходе модернизации,— это никак не монополия незападного мира. Есть как более гладкие так и менее гладкие примеры перехода к современности в самых разных частях света. И. Стародубровская и В. Мау; обобщая проблемы, с которыми сталкиваются самые отдельные страны на пути модернизации, выделили даже три объективно существующих «кризиса экономического роста»: кризис ранней модернизации, кризис зрелого индустриального общества и кризис ранней постмодернизации [180, с. 59]. Франции и Германии проходить через них было не легче, чем, скажем, Ирану или Аргентине.
По мере того как представления о сложности процессов, преобразующих мир, начали все более активно проникать в сознание людей, старый, прямолинейный термин «вестерни-зация» стал заменяться более гибким: «модернизация». Хронологически, по оценке Ш. Эйзенштадта, это произошло после Второй мировой войны.
С конца 40-х гг. в связи с началом распада колониальной системы и появлением ряда новых независимых государств начал возрастать интерес ученых и политиков к тому, что можно назвать именно модернизацией. Появились классические работы Парсонса (социологический аспект модернизации), Алмонда и Истона (политологический аспект), а также связанные с проблемой развития посткейнсианские экономические исследования и специальные исследования в области эконометрики [336, с. 3-4, 11-12]. В той мере, в какой происходило развитие «третьего мира», демонстрировавшего внешним наблюдателям, что традиционные вестернизаторские подходы оказываются неадекватны, значение категории «модернизация» все больше и больше увеличивалось.
Модернизация предполагает, что существуют некие общие для всего мира тенденции, закономерности, благодаря которым традиционные общества превращаются в современные, но это сложное движение к современности ни в коем случае не есть примитивное превращение Востока в Запад.

32
Во-первых, надо учитывать, что некоторые важные элементы культуры стран Запада в ходе модернизации могут быть приняты, тогда как другие — отторгнуты. Если масштабы этого отторжения не превышают некоего критического уровня, за которым существование модернизированного общества как системы оказывается невозможно, то появляется очередное государство, обладающее основными признаками принадлежности к современности, но в то же время сохраняющее и свою национальную специфику. Впоследствии эта специфика вполне может быть легитимизирована модернизированным сознанием и станет считаться уже не признаком отсталости, а одним из возможных признаков современности.
Например, следует отметить, что в различных странах Запада существуют различные политические модели (конституционные монархии, президентские и парламентские республики), различные механизмы проведения парламентских выборов (мажоритарные, пропорциональные, смешанные) и различные подходы к обеспечению государственного единства (унитарные государства и федерации). Кроме того, практически в каждой стране сохраняется какой-то символический культурный пласт, берущий начало в прошлом и практически очень слабо связанный с современностью (приверженность монархии в Англии, бравирование революционной традицией во Франции, подчеркивание религиозности в Польше, апеллирование к античной демократии в Греции и т.д.). Но подобные различия, уходящие, как правило, корнями в национальную историю, не считаются с точки зрения модернизированное™ общества принципиальными. Признается, что существование развитой гражданской культуры возможно в различных формах, хотя в прошлом многие англичане или французы полагали, будто лишь та модель, которая складывается у них в стране, является единственно возможной.
«Если бросить взгляд назад, на Британию, которая была, очевидно, первой модернизированной страной в мире,— отмечал Ш. Эйзенштадт,— то можно подчеркнуть важность сохранения различных традиционных элементов в социальной и символической сферах. Более того, конкретные примеры структурной дифференциации, которые имели место в боль-

33
шинстве европейских стран, демонстрируют нам огромное разнообразие путей, посредством которых традиционные элементы и ориентации инкорпорируются в сложные современные системы, а также путей, посредством которых различные функции срастаются внутри отдельных коллективов и организаций» [336, с. 29].
Во-вторых, надо учитывать и то, что в ходе модернизации конкретные условия той или иной страны могут определить временный (в том числе и весьма длительный) откат преобразований. Это происходит тогда, когда число отторгаемых элементов западной культуры начнет превышать определенный допустимый критический уровень. Данный откат означает, что обществу пока еще не удалось решить некоторые важные проблемы, поставленные в ходе модернизации, и это решение переносится на будущий период времени. Но даже в подобной сложной ситуации процесс модернизации, как правило, не останавливается полностью.
Например, установление тоталитарных режимов в нацистской Германии, фашистской Италии или коммунистической России после того, как каждая из этих стран уже проделала большой путь в направлении модернизации, стало серьезным препятствием для превращения германского, итальянского и российского обществ в общества современные. Но прошло некоторое время, и каждая из этих стран смогла возобновить свое движение к современности. Более того, даже в эпоху отката, когда, скажем, формирование гражданского общества полностью застопорилось, модернизация (пусть в искаженном виде) продолжала идти. Некоторые структурные сдвиги в экономике, а также миграционные процессы, приводящие к укрупнению городов, должны были бы иметь место в Германии, Италии и России при любом конкретно-историческом повороте событий.
В-третьих, надо учитывать и то, что преодоление стоящих на пути модернизации препятствий может осуществляться не прямолинейной, лобовой атакой на отсталость, а с помощью своеобразного «обходного маневра». Определенные элементы традиционного общества способны интегрироваться в современную, заимствованную с Запада культуру и даже будут при

34
этом содействовать развитию. Если данный «обходной маневр» умело проведен, модернизационного отката может вообще не быть (либо он окажется сравнительно краткосрочным и несущественным). Правда, следует учитывать, что интеграция традиционного и современного в конечном счете, как правило, оказывается неустойчивой и через некоторое время ставит новые проблемы для развития общества.
Например, традиционная японская общинная культура явно способствовала росту эффективности производства в тот период, когда страна восходящего солнца демонстрировала экономическое чудо. Многие характерные для Запада проблемы, связанные с дисциплиной труда, лояльностью работника своей фирме, взаимоотношениями между капиталистами и трудящимися, стояли в Японии значительно менее остро. Правда, к началу 90-х гг. Япония вошла в глубокий экономический кризис, и этот поворот в значительной мере был связан с проблемой состыковки традиционного и современного.
Подобного же рода проблема будет стоять и перед обществами мусульманского мира, обходящими сегодня религиозный запрет на предоставление ссуд (риба) с помощью системы так называемых исламских банков, где кредитор не берет процент, а участвует наряду с заемщиком в прибылях. На данной основе кредитная система, по-видимому, развиваться может. Но сможет ли исламская экономика с таким багажом интегрироваться в мировую? А ведь рано или поздно это будет необходимо сделать.
Думается, что теория модернизации гораздо лучше отражает реалии нашего мира, нежели теория вестернизации. Нельзя абсолютизировать известное образное высказывание Редьярда Киплинга, что Запад есть Запад, а Восток есть Восток, и вместе им не сойтись. Но не стоит в то же время и полностью отрицать предположение английского поэта, знавшего некоторые тонкости неевропейских культур. Восток не может просто вдруг взять и превратиться в Запад. В определенном смысле он, даже энергично модернизируясь, будет оставаться Востоком.
Определить точно, в какой мере некий условный «Запад» проникает в некий условный «Восток», довольно сложно. По

35
поводу того, что конкретно может заимствоваться одними обществами у других, а что не может, существует весьма широкий спектр мнений. В зависимости от взглядов конкретного автора на содержание процесса заимствований может меняться и представление о том, что же следует считать модернизацией.
Например, Талкотт Парсонс, ставший уже классиком теории модернизации, является в данном вопросе сторонником предельно расширительного подхода. Для него всемирное распространение обществ современного типа является очевидным фактом, не нуждающимся в особых доказательствах. Доказывать, что возможен какой-то иной путь развития, с точки зрения Т. Парсонса, предстоит, скорее, тем, кто не убежден во всемирном значении модернизации.
«Движение к модернизации,— отмечал он,— охватило сегодня весь мир. В частности, элиты большинства немодер-низированных обществ воспринимают важнейшие ценности современности, в основном ценности, касающиеся экономического развития, образования, политической независимости и некоторых форм «демократии». Хотя институциализация этих ценностей остается и еще долгое время будет оставаться неравномерной и чреватой конфликтами, стремление к модернизации в незападном мире, вероятнее всего, не прервется... Бремя доказательства лежит на тех, кто утверждает, что в течение следующих двух веков в той или иной части мира произойдет формирование какого-то явно несовременного типа общества, хотя вариации внутри современного типа общества, скорее всего, окажутся многообразными... Можно предположить, что в следующие сто с лишним лет будет продолжаться процесс оформления того типа общества, которое мы называем "современным"» [148, с. 182, 189].
Иначе говоря, если использовать образное сравнение, которое применил другой автор в отношении индустриализа-и. являющейся составной частью процесса перехода к со-ременности, мир, начавший модернизироваться, напоминает собой библейскую Еву, сорвавшую плод с древа познания познания добра и зла . После этого мир уже никогда не сможет стать тем же, каким был ранее [417, с. 12]. Теперь ему остается

36

лишь двигаться все дальше и дальше по пути осуществления преобразований, охватывая новые регионы и все больше проникаясь духом современности.
Стоит еще раз обратиться к гётевскому «Фаусту», являющемуся во многом показательным произведением для всей европейской культуры эпохи модернизации. Невозможно остановить мгновение, невозможно сказать, что оно поистине прекрасно. Хочется достигать большего. Хочется ломать устоявшиеся границы. Хочется выходить за любые заранее установленные рамки.
Сразу заметим, что подход Т. Парсонса представляется нам достаточно обоснованным. Однако другие авторы смотрят на современность под несколько иным углом зрения. Скажем, существуют крайние, «экстремистские» подходы, которые практически вообще отрицают единство мира и строятся на предположении о том, что теория модернизации была опровергнута активным леворадикальным напором чутких к «страданиям стран и народов» социологов еще в середине 60-х гг. [205, с. 41-47].
Другие исследователи пытаются, скорее, отделить «зерна» от «плевел». Так, например, один из наиболее известных сторонников подхода, настаивающего на самобытности отдельных цивилизаций, Самюэль Хантингтон, проводя вполне ортодоксальную ныне мысль о том, что «какие бы преграды на пути модернизации ни ставили незападные общества, они бледнеют на фоне тех преград, которые воздвигаются перед вестернизацией» [222, с. 112], расставляет в то же время некоторые акценты со свойственной этому автору спецификой.
Похоже, что для него модернизация — это все то, что связано с технологиями и экономическим ростом, но не с политическими структурами и культурными традициями. Соответственно признание модернизации и отрицание вестернизации в данной трактовке означает, что принятие рыночной экономики и технических новшеств будет в модернизирующихся странах сочетаться, скорее всего, с авторитарными режимами или фундаментализмом. «Правоверные мусульмане могут развивать науку, эффективно работать на фабриках или использовать сложные виды вооружений,— отмечал С. Хантин-

37
гтон. Модернизация не требует какой-либо одной политической идеологии или ряда институтов: выборы, национальные границы, гражданские организации и другие атрибуты западной жизни не являются необходимыми для экономического роста» [222, с. 111 ].
Нам думается, что этот вывод все же недостаточно обоснован. Общество представляет собой более сложное явление, чем вытекает из модели С. Хантингтона. В нем не может длительное время сочетаться несочетаемое, а потому модернизация неизбежно проникает за пределы чисто экономической сферы. Поэтому мы должны в нашем исследовании модернизации продвинуться несколько дальше определения, данного в начале главы лишь в самом общем виде.

ЧТО ЗНАЧИТ «БЫТЬ СОВРЕМЕННЫМ»?

Какое же общество может считаться современным, модернизированным? Конечно, мы не может провести четкую границу, по одну сторону которой находятся общества традиционные, т.е. те, которым еще предстоит пройти путь к современности, а по другую — модернизированные, а значит, глядящие на весь остальной мир с высоты своей «вековой мудрости». Граница на самом деле очень расплывчата.
С одной стороны, среди обществ, еще находящихся в процессе трансформации, есть те, которые уже очень быстро прогрессируют. Например, Польша, как только рухнул Восточный блок и появилась возможность осуществлять реформы, столь быстро двинулась на сближение с Европой, что мир заговорил о «польском экономическом чуде». Интенсивно сближаются с Европой и такие страны, как Чехия, Словения, Словакия и Венгрия. Приближаются к ним Хорватия, Румыния, Болгария, хотя экономический прогресс там не столь заметен. Понятно, что модернизация Восточной Европы — это не совсем то же самое, что модернизация, скажем, Центральной Африки.
С другой стороны, среди обществ, считающихся уже модернизированными, уровень экономического и политического

38

развития может быть весьма различен. Например, прогресс США в первой половине XX века был столь значителен, что после Второй мировой войны стали поговаривать даже об американизации разоренной и голодной Европы — так, как будто речь идет о вестернизации какой-то колониальной страны, далекой от состояния, характерного для современного общества.
Тем не менее мы все же можем выделить несколько критериев, на основании которых возможно говорить о том, является ли данное общество в основном модернизированным или все же традиционным.
Во-первых, в модернизированном обществе существуют имманентные механизмы, которые обеспечивают постоянное возобновление экономического роста, несмотря на любые кризисы, его поражающие.
В традиционном обществе отсутствуют внутренние стимулы для экономического развития. Там все жестко регламентировано. Рост либо вообще не имеет места, либо происходит столь медленно, что на протяжении столетий, если не тысячелетий, уровень доходов и образ жизни людей остаются практически неизменными. Специальными усилиями государства развитие может время от времени ускоряться (насаждение мануфактур и фабрик, снаряжение торговых экспедиций, мелиорация и освоение новых земель), но как только активность властей ослабевает (в силу смены правящих элит, модификации общественных настроений или же вследствие разрушительных войн и вражеских нашествий), все возвращается на круги своя.
Когда же на смену традиционному обществу приходит модернизированное, в основе его оказывается рыночная экономика, функционирующая по принципу «невидимой руки». В этой экономике случаются кризисы, но во время любого такого кризиса начинают действовать имманентные силы, заставляющие в конечном счете экономику опять идти на подъем. Для того чтобы начался рост, уже не требуется государственного вмешательства, хотя умелое осуществление интервенционистской политики может ускорить выход из кризиса или же сделать рост более интенсивным. В то же время правитель-

39
ственный волюнтаризм может, наоборот, застопорить нормальный ход восстановления экономики, вполне способной развиваться и без высочайшей опеки.
В конкретной сегодняшней действительности многие страны уже вышли из состояния, присущего традиционному обществу, но еще не достигли уровня общества модернизированного. Рыночный и традиционный секторы хозяйства могут в них сосуществовать, но если первый начинает явно доминировать, мы можем говорить о том, что данное общество находится на пути модернизации.
Путь этот оказывается достаточно долгим и трудным. В какой-то момент времени элементы традиционного общества становятся уже совершенно неразличимыми, но конечный пункт, к которому мы движемся, остается все еще очень далек. В дороге общество вынуждено преодолевать ряд «соблазнов». Из-за них рыночная экономика не может работать с полной эффективностью, и экономический рост либо надолго приостанавливается, либо становится фиктивным (ориентированным на некие ложные цели, поставленные государством). В данной книге мы исследуем именно общество, находящееся в пути и не достигшее пока своего пункта назначения.
Момент начала и завершения пути для каждой изучаемой нами страны весьма условен. Понятно, что мы не можем с точностью до года (или даже десятилетия) определить, в какой момент началось формирование рыночной экономики того типа, о котором сказано выше, и в какой момент экономический рост приобрел способность восстанавливаться без специальных государственных мер. Мы можем определять эти моменты, скорее, по сопутствующим экономическому развитию политическим событиям (реформам, революциям или, напротив, их отсутствию), полагая, что действия общества в целом и элит в частности отражают достижение важных для экономики переломных пунктов.
Так, например, условным признаком начала модернизации станет для нас осуществление первых реформ, ставящих своей целью разрушение традиционных (или созданных в эпоху абсолютизма) ограничений для развития бизнеса (включая формирование национального рынка, аграрные преобразования,

40
отмену цеховых запретов). Условным признаком завершения модернизации станет момент достижения такой социально-политической стабильности, при которой экономика больше не подвергается разного рода антирыночным экспериментам. Понятно, что при таком подходе хронологические рамки анализа можно несколько расширить или сузить. Например, анализ развития французской экономики можно было бы начать с реформ, предшествующих деятельности Тюрго, а анализ германской экономики довести до момента ликвидации ГДР и воссоединения страны. Тем не менее нам думается, что эти изменения не повлияли бы на суть анализа.
Естественно, ни в коем случае не следует считать, что завершение модернизации означает решение всех экономических проблем и обретение постоянно высоких темпов роста ВВП. Проблемы и реформы имеют место и после завершения модернизации, однако носят уже совершенно иной характер.
Во-вторых, модернизированное общество отличается от традиционного высоким уровнем гражданской культуры населения, благодаря чему политической формой его существования становится демократия.
В традиционных обществах устойчивую демократию построить невозможно, причем отнюдь не потому, что тянущийся к ней народ якобы попирается тиранами. В этих обществах отсутствует само представление о каком-либо ином способе существования, кроме как об опирающемся на авторитарную власть. Люди с самого начала исходят из представления, что дело одних — править, а других — подчиняться. Авторитет правящих лиц или элит может опираться на сакральные представления (власть дана Богом), на традицию (власть принадлежит данной династии испокон веков) либо на личную харизму правителя (власть принадлежит тому, кто вызывает у толпы восхищение своими подвигами или какими-то чертами личности).
Отдельные примеры демократических обществ в античности и в Средние века являются исключением, лишь подтверждающим правило. Они были неустойчивыми, постоянно подвергались ударам со стороны радостно приветствуемых народными массами тиранов, а самое главное — предполагали

41
шествление волеизъявления лишь со стороны весьма ограниченной части общества (лично свободных граждан либо лиц, имеющих определенное имущество).
В модернизированном обществе значительная часть населения утрачивает авторитарное сознание. Она уже обладает гражданской культурой, т.е. стремится в той или иной форме поддерживать именно ту власть, которая действует в ее интересах, а не ту, которая просто существует независимо от ее воли и желания.
Иначе говоря, люди начинают действовать рационально, что позволяет им избирать президентов и парламенты, а также менять их по мере необходимости. Естественно, степень вовлеченности в гражданскую культуру у людей весьма различна: одни голосуют за программы кандидатов и учитывают их реальные дела, тогда как другие оказываются падкими на лозунги и популистские обещания. Но доминирование гражданской культуры делает демократию самовоспроизводящейся.
Связь между становлением рыночной экономики и демократией несколько условна. Не следует думать, что их развитие осуществляется абсолютно одновременно. Общество может уже быть весьма модернизированным в плане достижения высоких темпов роста, формирования рыночных институтов и преобразования хозяйственной структуры, но при этом сохранять в целом авторитарную культуру.
Абсолютизация какого-то одного момента — экономического или политического — может создать искаженное представление о степени модернизированности. Поэтому столь неожиданными для многих являются политические срывы динамично развивающегося в экономическом плане общества (.начиная со случая нацистской Германии и кончая провалом «белой революции» в Иране). И столь же неожиданными для многих являются хозяйственные успехи авторитарных режимов, подавивших демократию, но серьезно заботящихся об экономике (начиная с эпохи Второй империи во Франции и до Режима генерала Пиночета в Чили XX века).
В третьих, модернизированное общество в отличие традиционного оказывается мобильным в физическом, социальном и психологическом смыслах.

42
В традиционном обществе каждый его член знает свое природное место. Данному человеку известно, что он крестьянин, а не дворянин, что он живет в данной деревне и не способен жить ни в каком ином месте, что он привержен своей религии и не может выбирать веру в соответствии с какими->> то абстрактными рассуждениями.
» Дело даже не в том, что власть запрещает мобильность (хотя система запретов действительно имеет место). Мобильность эта в принципе обществу не нужна, она является для него чем-то вроде пятого колеса у телеги. Кроме того, сам человек устроен таким образом, что мобильность психологически им отторгается. Он чувствует себя сравнительно комфортно только тогда, когда проживает жизнь по примеру отцов и дедов. Вырванный из привычного окружения человек традиционного общества становится беспомощным, растерянным — ив то же время агрессивным, пытающимся с помощью насилия обрести какие-то новые опоры для своего существования.
Естественно, отклонения от традиции случались. Простолюдин-завоеватель превращался в господина, великие переселения народов меняли традиционные места обитания, старые религии уступали место новым. Однако перемены происходили крайне медленно, а общество, построенное по-новому, опять становилось немобильным. Этнос, сменивший место обитания, отнюдь не менял образ жизни и фактически на новом месте делал то же самое, что и на старом. Король, вчера еще бывший крестьянином, по-прежнему не признавал за другими крестьянами права стать в будущем королями.
В модернизированном обществе, напротив, человек легко передвигается с места на место, привязывая среду обитания к собственным потребностям.
Человек легко восходит или нисходит по социальной лестнице в соответствии со своими способностями. Модернизированное общество устроено так, что сама его природа требует изменений. Например, принудительное закрепление руководящих постов в корпорациях только за представителями элиты неизбежно приведет к деградации менеджмента, а выставление барьеров для вхождения на сложившийся рынок новых фирм будет означать недопустимую монополизацию.

43
Человек расстается с традиционными религиозными ставлениями либо меняет их на какие-то иные, более со-тветствующие его личным склонностям или велению времени Кроме того, регулярно меняются и господствующие в обществе представления о его оптимальном устройстве. Новые поколения уже не держатся за догмы отцов, и это позволяет проводить очередные назревшие реформы, без которых просто началась бы всеобщая стагнация.
Человек расстается со своим традиционным местом обитания. Массовая эмиграция в XIX веке была одним из важнейших элементов процесса модернизации. Более того, в современной рыночной экономике (даже несмотря на прекращение массовых миграций) человек может наилучшим образом использовать свои способности лишь тогда, когда достаточно легко перемещается в то место, где ему готовы предложить подходящую работу. Так уже давно построена жизнь в США. А теперь и в Европе, благодаря формированию Евросоюза, гражданин даже самой малой страны становится все более и более мобильным.
Сын может теперь жить в иной стране, нежели отец, иметь иную профессию, исповедовать иную религию и принадлежать к иной социальной группе. Мобильность стала образом жизни, а не просто неким неприятным отклонением от сложившихся традиций.
Естественно, большие успехи экономической и политической модернизации необязательно должны сопровождаться самой высокой мобильностью. Скажем, в малых европейских странах перемещения с места на место традиционно имеют меньшее значение, чем в переселенческих государствах. А там, где восторжествовали принципы социал-демократии, не может быть столь резких перемещений по социальной лестнице, как там, где господствуют правые. Но в целом только достаточно мобильное общество может быть модернизированным в экономическом и политическим смыслах.
В четвертых, в модернизированном обществе человек обладает способностью приспосабливаться к изменяющейся среде.

44
Эта особенность вытекает из предыдущей. В традиционном обществе человек пребывал в неизменном состоянии, а следовательно, ему не надо было ни к чему приспосабливаться. Если же изменяются место обитания, образ жизни и ценности, человек должен обладать способностью меняться настолько, насколько это нужно для выживания и обретения успеха в новых условиях.
Модернизированное общество задает совершенно иной ритм жизни. Неторопливая сельская работа, активизирующаяся лишь в период посевной и уборочной, зимой же полностью затухающая, сменяется теперь постоянно поддерживаемым напряженным индустриальным темпом. Вчерашний крестьянин, неспособный мобилизовываться до предела каждый день в течение 8-12 часов, окажется плохим работником. И даже экономические стимулы не помогут сделать его труд более эффективным.
Модернизированное общество ставит совершенно новый круг задач перед руководителем любого ранга. Он должен теперь реагировать на происходящие во внешней среде изменения, перестраивать производство (административную структуру, политическую партию и т.д.) в зависимости от того, какой вызов бросила ему новая эпоха. Помещик или бюрократ, вышедший из традиционного общества, не сможет стать эффективным руководителем, поскольку он знает лишь проблемы вчерашнего дня (в недавнем российском прошлом примером такого рода руководителя, неспособного адаптироваться к новым требованиям, был советский директор, принципиально не понимающий, как можно ориентироваться на спрос потребителей).
Модернизированное общество требует от каждого перестройки и в личностном плане. Человек вынужден приспосабливаться к новой среде обитания, если на старом месте он потерял источник средств существования. Он должен устанавливать контакты с принципиально иным окружением. Привыкать к новым духовным ценностям, характерным для того общества, в которое он влился. Такого рода адаптация в равной мере необходима и капиталисту, и рабочему, и лавочнику. Каждый из них зависим от мира, в котором живет. Каждый из них должен жить по законам этого мира.

45
Экономическая и политическая модернизация возможна и плохо адаптирующемся к новым реалиям населении, но е же в этих условиях она оказывается сильно затруднена. При косном, отсталом менеджменте и вялом работнике производительность труда будет низкой, даже несмотря на формально полное внедрение всех стимулов, характерных для рыночной экономики. Точно так же и демократическая политическая система будет давать сбои, если избиратель окажется не полноценным гражданином, а несчастной жертвой быстро меняющегося мира, смысла которого он не понимает.
Яркий пример того, что представляет собой человек, хорошо адаптированный к требованиям модернизированного общества, и чем он отличается от человека неадаптирующегося, дает бывший очень популярным в нашей стране на рубеже столетий фильм «Брат» (и его продолжение «Брат-2»). Данила — главный герой фильма — способен чувствовать себя нормально абсолютно в любых условиях: и в ужасах чеченской войны, и в бандитском Петербурге, и в элитной Москве, и в, казалось бы, чуждой ему Америке, где он не может даже объясняться на английском языке. Именно способность к адаптации (а отнюдь не жестокость, как кажется на первый взгляд) позволяет ему выходить победителем из любой переделки, тогда как старший брат Данилы — человек совершенно традиционный — попадает в переделки буквально на голом месте. Сосуществование таких двух «братьев» представляет собой характерную особенность общества, находящегося в состоянии модернизации и далекого пока от ее завершения.
В-пятых, в модернизированном обществе люди начинают во всех, областях жизни действовать совершенно рационально, вместо того чтобы ориентироваться только на традиционные представления.
Этот пункт является, по сути дела, обобщением всех предыдущих.
В традиционном обществе люди поступают так или иначе потому, что, при зрелом размышлении, приходят к выводу о преимуществах данного подхода, а просто потому, что так поступали их отцы и деды. Проверенное веками априори считается лучше нового. Это касается и политики (приверженность легитимному монарху), и экономики (отказ от новой техники

46
и новых форм организации труда), и образа жизни (опасно перебираться на новое место или же стремиться приобрести статус и материальные блага, не соответствующие тому, что тебе положено Богом).
Даже если человек традиционного общества видит, что получает некоторую выгоду, изменяя традициям предков и действуя рационально, он не станет все же менять образ жизни. Рациональные выводы для него неубедительны. Большую ценность имеет для представителя традиционного общества сохранение status quo, нежели обретение богатства, успешная карьера, повышение качества жизни и все прочее, что привлекает человека, принадлежащего к обществу модернизированному.
Но как только произошли кардинальные перемены, образ жизни и мотивация действий принципиально меняются. Теперь уже тот, кто не способен действовать рационально, просто оказывается маргиналом и не выживает среди конкурентов. В модернизированном обществе человек вынужден реагировать на те вызовы, которые он получает из внешней среды. Реагировать он может лучше или хуже — в зависимости от своего интеллекта, образования, свойств личности. В зависимости от этого человек сможет добиться больших или меньших успехов. Но в любом случае он должен будет приходить к неким рациональным выводам.
Рыночная экономика может функционировать только при рациональной реакции работника на разного рода стимулы. Они могут быть как материальными, так и моральными. Значение так называемых, «человеческих отношений» на производстве ничуть не меньше значения премий и участия в прибылях. Но в любом случае система стимулов опирается на рациональное поведение. Даже если работник, реагируя на очень высокую (вполне достаточную для обеспечения желательного образа жизни) зарплату, перестает вдруг испытывать желание трудиться больше и лучше, данное поведение тоже является абсолютно рациональным.
Яркий пример столкновения рационального и иррационального мышления в экономике — повесть Льва Толстого «Утрб помещика». Молодой и сильно модернизированный князь Нехлюдов стремится перестроить хозяйство своих крестьян, основываясь исключительно на рациональных соображе-

47
ниях о выгоде того или иного образа жизни. Он готов помогать людям и ждет от них столь же рациональной постановки проблем. Однако крестьяне полностью принадлежат еще к традиционному обществу, в котором имеются уже готовые установки относительно того, как жить, о чем можно просить барина и что барин реально способен сделать для такого просителя.
В итоге крестьянин, с которым говорит князь Нехлюдов, оказывается неспособен ни отремонтировать свой дом из предлагаемого помещиком материала, ни переселиться в специально построенные избы на новое место, которое с его традиционной точки зрения является нежилым. Никакие рациональные соображения барина на него не действуют просто потому, что он с самого начала видит мир по-иному. «Не навоз хлеб родит, а Бог»,— заключает мужик, а потому остается абсолютно индифферентен ко всему, что князь предлагает ему делать для роста его же собственного благосостояния.
Точно так же и демократия может нормально функционировать только при рациональной реакции гражданина на происходящие в жизни страны изменения. Рационально мыслящий избиратель может, естественно, ошибаться, если он плохо подготовлен к тому, чтобы оценить деятельность ведущих политиков и партий. Но человек, мыслящий иррационально, в принципе не может жить в условиях демократии. Иррациональность мышления порождает политические клиентелы и приковывает человека к некоему патрону, испокон веков ему покровительствующему и пользующемуся в связи с этим безусловным правом на голос клиента.
Таким образом, рассмотрев пять основных критериев, отличающих модернизированное общество, мы более развернуто определили, что можно считать современностью(1). Но

(1) Естественно, предложенный нами здесь подход несколько условен. Определять характерные черты модернизированного общества можно по-разному. Так, например, Т. Пар-сонс в своем исследовании предпочитает акцентировать внимание на том, что в процессе модернизации общество проходит через три важнейшие революции. Две из них довольно хорошо известны — промышленная и демократическая, а третья (революция в сфере образования) добавляется к данной триаде (причем вполне справедливо) именно Т. Пар-сонсом [148, с. 102-131]. Если мы переосмыслим по-своему подход Т. Парсонса, то сможем заметить, что промышленная революция — это не что иное, как формирование рыночных институтов, делающих рост ВВП самовоспроизводящимся; демократическая революция — это формирование гражданской культуры и связанных с ней институтов современной демократии; революция в образовании — это формирование новой мобильной личности, действующей рационально и способной адаптироваться в условиях современного общества.

48
сформулировав наши представления о модернизации в развернутом виде, мы должны теперь сделать еще одну важную оговорку. Для характеристики процесса перехода общества к современному состоянию в той или иной степени используются помимо избранной нами категории и другие понятия. Необходимо определить, каким образом они соотносятся между собой, и в каком конкретно случае удобнее и правильнее говорить о модернизации, а в каком — нет.
Наиболее распространенным сегодня в нашем российском обществе понятием (применительно к процессу осуществляющихся в нем преобразований) является понятие «реформа». Его используют как в науке, так и в обиходе. В данной книге мы будем постоянно вести речь о тех или иных экономических реформах. В известном смысле это исследование вполне можно назвать исследованием реформ, тем более что мы обещали акцентировать внимание, по сути дела, лишь на проблеме становления рыночной экономики. И тем не менее думается все же, что, говоря о модернизации, а не просто о реформах, мы точнее определяем характер интересующих нас проблем. Во-первых, реформы могут быть разными(1)

(1) В общественном сознании со словом «реформы» в разные эпохи ассоциируются совершенно разные представления. «Заметьте,— писал А. Пшеворский на рубеже 80-90-х гг.,— что сам термин "реформы" за несколько последних лет стал синонимичным переходу от управляемой экономики к рыночной. Двадцать лет назад при упоминании этого термина появлялась мысль о распределении земли между крестьянами в Латинской Америке или о попытке поправить плановую систему в Восточной Европе. Сегодня этот термин означает власть рынков» [161, с. 246].

49
Например, налоговые реформы, проводившиеся многими правителями в древности и в Средние века, были важны для нормального функционирования государства, но при этом не имели никакого отношения к тому, что мы назвали модернизацией. Даже в новое время некоторые реформы, связанные с попыткой создания достаточной для функционирования государства фискальной базы, зачастую имели лишь косвенное отношение к модернизации. Скажем, реформы Марии Терезии в империи Габсбургов или формирование системы поступления доходов в казну созданной Бисмарком Германской империи не могут непосредственно интересовать нас в данной книге.
Более того, процесс реформирования общества не заканчивается даже тогда, когда оно становится в полном смысле этого слова модернизированным. Жизнь ставит новые проблемы, и преобразования продолжаются. Появляется необходимость осуществления очередных реформ. Реформаторским принято называть «новый курс» Франклина Рузвельта. Бесспорно, в 80-х гг. XX столетия лидеры ряда западных стран проводили экономические реформы (Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер). Большие изменения имели место и в системе международных экономических отношений (реформы валютной системы в 1944 г. и в 70-х гг., а также формирование ЕЭС и позднее — зоны евро). Однако все эти и многие другие реформы осуществлялись уже в модернизированном обществе, а потому выходят за рамки нашего рассмотрения (1).
Кроме того, весьма субъективным является проведение различий между реформами и контрреформами. Последние предполагают осуществление серьезных изменений в жизни общества, но при этом скорее тормозят модернизацию, чем Двигают общество вперед. По-видимому, О. Бисмарк считал Реформой усиление протекционизма в Германии на рубеже
(1).Характерный пример возникновения трудностей с пониманием того, что же такое реформы,— обзор весьма разнонаправленных преобразований, сведенный в некое целое и объединенный в одной книге под названием «История мировой экономики. Хозяйственные реформы 1920-1990 гг.». В ней рассказывается понемногу обо всем, что происходило за обозначенный период времени (см. [71]).

50
70-80-х гг. XIX столетия, и с этой точки зрения действия его преемника генерала Л. Каприви являлись контрреформой. При этом созвучными идеям модернизации, на наш взгляд, были именно действия Л. Каприви. Говоря именно о модернизации, а не о реформах, мы, таким образом, можем устранить двусмысленность.
Во-вторых, реформа является неким одномоментным актом, дающим лишь импульс к развитию общества, тогда как осуществление модернизации предполагает, что общество не только начало определенное движение в заданном направлении, но и действительно изменилось.
Для того чтобы общество модернизировалось, должен быть осуществлен комплекс взаимосвязанных реформ, каждая из которых не может в полной мере дать эффект без других, ей сопутствующих. После того как проведены реформы, общество должно их воспринять, должно адаптироваться к происходящим изменениям. Должно осознать новые основы своей жизни не как катастрофу, разрушившую старый, привычный мир, а как единственно возможный ныне способ существования. Иначе говоря, реформа может быть проведена насильно, а через некоторое время после своего завершения — торпедирована к радости большей части общества. О завершении же модернизации мы можем говорить лишь тогда, когда возврат к старому становится объективно невозможен, поскольку общество этого старого не понимает и не желает.
Таким образом, исследуя в данной книге отдельные реформы, мы будем в первую очередь интересоваться все же не тем, как они проводились, а тем, как изменилась под их воздействием экономика и как эти изменения были восприняты обществом.
Еще одно понятие, представляющее для нас в данной связи интерес,- это «индустриализация». Его обычно используют в исторической, в том числе историко-экономической, литературе. Индустриализация самым непосредственным образом связана с модернизацией, но отнюдь не тождественна ей.
Как отмечал Дэвид Лэндес — автор одной из наиболее известных работ, исследовавших технологические перемены и промышленное развитие Западной Европы в XVIII-XX веках, «индустриализация находится в самом сердце другого, более

51
сложного процесса, часто называемого модернизацией. Это комбинация изменений — в способе производства и в управлении страной, в общественном и институциональном устройстве, в своде знаний и в общественных ценностях,— которая только и дает возможность обществу существовать в XX столетии» [417, с. 6]. Иначе говоря, если подходить к модернизации как к сложному процессу, затрагивающему все стороны жизни общества (в том числе и превращение его в общество промышленное), то окажется, что индустриализация — это лишь одна из нескольких ее составляющих.
Поскольку модернизироваться приходится аграрным по структуре своей экономики обществам, создание промышленности является обязательным следствием (наверное, точнее будет сказать: компонентом) модернизации. Нам не известны модернизировавшиеся, но оставшиеся при этом исключительно аграрными общества. Однако здесь следует принять во внимание два важных момента.
Во-первых, успешно модернизировавшиеся общества совсем не обязательно должны сразу выйти в промышленные лидеры. То, в какой степени будет развита промышленность некой страны и какие конкретно отрасли выйдут на передний план, в значительной степени зависит от места, занимаемого этой страной в системе международного разделения труда. Скажем, Дания, предоставляющая нам пример удачно (второе место в Европе по темпам экономического роста в 1870-1913 гг.) и, главное, мирно осуществленной модернизации, в период своего расцвета делала ставку на экспорт высококачественного продовольствия, благо совсем под боком находился емкий английский рынок. Похожим образом развивалась и Норвегия [76, с. 309, 312].
Во-вторых, общества, формально достигшие больших успехов в структурной перестройке своей экономики и создавшие ряд отраслей тяжелой индустрии, совсем не обязательно должны считаться модернизированными. Например, в СССР индустриализация была проведена с упором на априорно выбранные руководством страны цели (в частности, на милитаризацию) и учета потребностей разрушенного большевиками рынка. Почему результаты такой индустриализации оказались весьма

52
противоречивы. С одной стороны, многие предприятия стали весьма полезными для экономики, но с другой — именно в просчетах индустриализации кроются причины того колоссального трансформационного спада, через который пришлось пройти нашей стране в 90-х гг. XX века.
Таким образом, по уровню индустриализации мы можем лишь весьма косвенно судить об успехах модернизации. Так же как человек с сильно развитой мускулатурой далеко не всегда способен победить в схватке специально подготовленного к ней бойца — так же и рельеф «промышленной мускулатуры» не является признаком эффективной, модернизированной экономики.
Наконец, следует сказать еще и о таком, используемом преимущественно в экономической науке, понятии, как «экономическое развитие».
Как отмечал М. Тодаро — автор учебника по курсу «Экономическое развитие», данная дисциплина «в большей степени, чем традиционная неоклассическая экономика и даже политическая экономия, изучает экономические, культурные и политические условия, необходимые для осуществления быстрой структурной и институциональной трансформации различных обществ, с тем чтобы наиболее эффективными путями распространить результаты прогресса на возможно более широкие слои населения» [187, с. 23]. Данное определение, а также круг исследуемых автором проблем показывают, что, говоря о структурной и институциональной трансформации, Тодаро фактически говорит о модернизации общества, и в этом смысле понятие «экономическое развитие» очень близко к проблеме, которой посвящена данная книга.
Однако мы, тем не менее, предпочитаем его не использовать. Говоря о модернизации, мы акцентируем внимание на моменте перехода от традиционного общества к современному. Нас интересуют не столько возможности развития как такового, сколько то, как, почему и в какой последовательности одно качественное состояние уступает место другому. Совсем по-иному строится подход одного из ведущих американских специалистов по экономическому развитию — Ч. Киндлбергера, который в своей книге «Economic development» прежде всего подробным образом рассматривает влияние отдельных

53
факторов производства — земли, труда, капитала, технологий и предпринимательской активности, масштабов производства -- на экономический рост. Вслед за этим анализируются различные виды экономической деятельности государства- планирование, монетарная, социальная и внешнеэкономическая политика. И лишь попутно ставятся вопросы, связанные с переходом [399].
Традиционный подход к экономическому развитию основывается на достижение высоких темпов роста ВНП. Это, в частности, отмечает М. Тодаро: «В чисто экономическом понимании термин «развитие» означает способность экономики, долгое время находившейся в состоянии относительного статического равновесия, создавать импульсы и поддерживать годовые темпы роста валового национального продукта на уровне 5-7% в год и более» [187, с. 28]. Сам Тодаро, правда, расширяет взгляд на данную проблему, вводя в ее решение принципиально иные ценности — обеспечение элементарных условий существования, самоуважения и свободы. Исходя из этого корректируется и структура самой его книги, часть которой занимает изучение проблем бедности и ее преодоления. Но это, однако, не отрицает того факта, что он, как и Ч. Киндлбергер, анализирует проблематику, связанную с количественным ростом богатства общества.
Нас же эти моменты будет интересовать лишь постольку, поскольку они связаны с формированием новых институтов, новых структур, характерных для рыночной экономики, способной автоматически восстанавливать рост. Проблемы экономического развития существуют постоянно, хотя для бедных стран они стоят более остро. Проблема модернизации — это проблема определенного этапа исторического развития.

НАЧИНАЕТСЯ СОВРЕМЕННОСТЬ?

Для того чтобы выяснить возможности модернизации того или иного общества, скорость, с которой эта модернизация способна осуществляться, и преграды, стоящие на ее пути мы должны понять сами причины, вызывающие начало

54
процесса преобразований. Мы должны понять, почему вообще модернизация становится возможна и в какой форме она протекает.
В основе современных представлений о том, почему же общества в определенный момент времени начинают модернизироваться, лежат работы двух крупнейших социологов XX в.— немца Макса Вебера и американца Талкотта Парсонса.
В работах М. Вебера был сформулирован некий основополагающий подход к исследованию общественного развития. Этот подход можно охарактеризовать как гипотезу, нуждающуюся в доказательстве на конкретных исторических примерах, или (что, может быть, вернее) как аксиому, принимаемую без доказательств и используемую для того, чтобы на ее основе построить теорию модернизации, включающую целый ряд конкретных элементов. Суть этого подхода, как и всякой аксиомы, довольно проста.
М. Вебер исходит из представления о том, что любой процесс изменения, совершающийся в обществе, в конечном счете означает усиление рациональных начал. Иначе говоря, общество в начале своего развития функционирует иррационально, люди не стремятся поверять свои действия мышлением (именно таков подход к жизни, основанный на использовании магии). Однако по ходу общественного развития иррациональные начала во всех сферах человеческой жизни уступают место началам рациональным.
Модернизация является одним из этапов этого длительного процесса рационализации. Соответственно в свете теории М. Вебера каждое общество в определенный момент времени должно будет начать модернизироваться. Не существу-

55

ет никакого иного вектора развития Не существует направления, по которому общество могло бы развиваться, не модернизируясь. Все вышесказанное не означает, конечно, что модернизированное общество построено исключительно на рациональных началах. Рационализация человеческой жизни началась до модернизации и будет продолжаться в обществах, абсолютно отвечающих приведенным выше критериям принадлежности к современности. Речь идет лишь о том, что, двигаясь по пути рационализации, модернизацию миновать нельзя.
Т. Парсонс обобщил теоретические представления Вебера и сформулировал на их основе закон возрастающей рациональности. Он заключается в следующем. Как только начался процесс рационализации, у него сразу возникает некая имманентная основа, на которой и происходит дальнейшее развитие. Оно может совершаться ради достижения различных целей, идти в более или менее быстром темпе, прийти к каким-то результатам или вдруг остановиться в какой-то точке — но направление движения уже задано. Темпы и последовательность изменений определяются размером и силой препятствий, возникающих на пути [149, с. 188, 298,299].
Все вышесказанное относится, в частности, к модернизации. В обществах, где встречается меньше препятствий для нормального осуществления этого процесса, она идет быстрее. » естественно, при возникновении сильных препятствий ход одернизации замедляется, а иногда и вовсе прерывается. Возможен даже временный поворот назад, когда современникам кажется, что общество вообще свернуло с пути модернизации. Вследствие остановок и поворотов модернизация в одной стране часто выглядит совсем иначе, нежели в другой, принимает

56
формы, непривычные глазу тех, кто наблюдал этот процесс в прошлом на примерах иных обществ. Однако в конечном счете рано или поздно каждое общество проходит предназначенный ему путь.
Модернизацию, идущую в соответствии с подходом М. Ве-бера — Т. Парсонса, можно сравнить с рекой, которую перегораживают плотиной. Какое-то время вода будет накапливаться в старом русле, затем она заполнит вырытое для нее водохранилище. Длительность этого процесса будет зависеть от высоты плотины, глубины и ширины водохранилища, от того, насколько полноводна и быстра река, и даже от скорости испарения воды. Но рано или поздно вода тем или иным путем все же двинется дальше. Либо ее будут определенными порциями пропускать через плотину (скажем, для того чтобы она вращала турбину), либо отведут в новое, специально вырытое русло, чтобы оросить соседние поля, либо она просто прорвет все устроенные на ее пути заграждения и двинется дальше по старому руслу.
Рациональные начала долго накапливаются в обществе, не имея часто какого-либо конкретного выхода. Однако в определенный момент по какой-то причине (может быть, совершенно неочевидной) создаются предпосылки для того, чтобы весь накопленный обществом запас рациональности получил выход. Это можно сравнить с физическими понятиями потенциальной и кинетической энергии.
Если говорить о методологической основе представляемого нами на суд читателя исследования, о том, какими мы видим перспективы развития общества, то хотелось бы (если будет нам позволено использовать «в личных целях» авторитет классика) вслед за Т. Парсонсом повторить: «Представляется, что эта перспектива в основном не выходит за пределы ве-беровских взглядов как на общий характер социокультурной эволюции, так и на природу современного общества... Подписался бы Вебер под этими рассуждениями... мы, естественно, знать не может, но мы целиком согласны с Вебером в том, что развитие того, что он называл западным обществом, в современную эпоху обладает "универсальной" значимостью для

57
человеческой истории, а также с вытекающими из этого положения суждениями, что развитие это носит не произвольный, а определенным образом направленный характер» [148,с. 184].
Подход М. Вебера—Т. Парсонса, предполагающий объективную возможность осуществления кардинальных изменений в самых разных частях мира, в то же время далек от того, чтобы утверждать, будто современные общества способны появляться на свет стихийно, т.е. просто потому, что некая элита или некое сословие решили, грубо говоря, «осовремениться». Для того чтобы общество модернизировалось, должны иметься определенные предпосылки. Те предпосылки, которые под воздействием определенных факторов на определенном историческом рубеже вдруг начинают порождать развертывание совершенно нового процесса. Современное общество не возникает где угодно и когда угодно. Оно имеет «дату рождения» (естественно, несколько условную) и «конкретных родителей» (число которых, впрочем, может быть весьма велико).
Т. Парсонс нарисовал в общих чертах картину развертывания процесса модернизации. Он полагал, что мы можем достаточно точно и географически, и исторически определить пункт, из которого начинается это развертывание. «Современный тип обществ,— отмечал социолог,— возник в единственной эволюционной зоне — на Западе, который, по сути, представляет собой часть Европы, ставшую наследницей западной половины Римской империи к северу от Средиземного моря. Следовательно, общество западного христианского мира послужило отправной точкой, из которой "взяло начало" то, что мы называем "системой" современных обществ» [148, с. 11].
Конечно, между Римской империей, пусть даже охваченной распространением христианства, и системой современных обществ пролегает дистанция поистине огромного размера. Само по себе христианство не могло породить модернизацию. Но оно обладало способностью реформироваться, и вследствие целого ряда реформ, через которые ему суждено

58
было пройти, образовались реальные предпосылки для возникновения совершенно иных обществ, нежели те, которые отвечали идеям раннего христианства(1).
В качестве одной из первых и чрезвычайно важных реформ Т. Парсонс рассматривает труды христианских теологов III века н.э. (особенно александрийских отцов Оригена и Климента). Раннее нереформированное христианство поставило перед человеком целый ряд сложных интеллектуальных проблем, нуждавшихся в определенном решении. В зависимости от того, каким было бы это решение, взгляды общества могли подвергнуться большей или меньшей рационализации. Несколько упрощая стоящую перед христианским миром дилемму, можно сказать, что христиане способны были как отдалиться от проблем этого мира, обратившись полностью к трансцендентному, так и приблизиться к решению совершенно рациональных, жизненных задач.
Александрийские отцы, по оценке Т. Парсонса, «мобилизовали утонченные средства неоплатонической философии для решения этих сложных интеллектуальных проблем, тем самым создав прецедент сближения со светской культурой, каковое не было доступно другим религиозным движениям, в частности исламу» [148, с. 49].
Уже в этот момент западное общество стало приближаться к тому состоянию, в котором оказывается возможна модернизация. Еще больше оно приблизилось к нему благодаря тру-
(1) Из античности западное общество вынесло не только христианство. Различные авторы обращают внимание и на другие особенности древней культуры, стимулировавшие в конечном счете развитие Европы. Так, например, Е. Гайдар подчеркивает роль формирования частной собственности, а также то, что на этой основе в Средние века появилось «невсесильное европейское государство — источник формирующейся вне его, рядом с ним сложной, дифференцированной структуры гражданского общества» [32, с. 19, 22-23, 28]. Это, бесспорно, важный момент, хотя степень распространения увязываемого с развитием частной собственности свободного рынка в XVII—XVIII веках Е. Гайдар, скорее всего, преувеличивает.

59
дам Аврелия Августина. Епископ Гиппонский противопоставил град людской граду Божьему. С одной стороны, можно говорить о том, что данное противопоставление не слишком ориентирует христианина на совершение энергичных деяний в первом из этих градов. Однако, как справедливо подметил Т. Парсонс, первоначальное христианство полностью было отчуждено от посюстороннего мира, а потому концепция Августина фактически легитимизировала град людской [148, с. 51—52], т.е. создала некую платформу, основываясь на которой общество могло теперь двигаться дальше в направлении рационализации своей жизни. Теперь человек имел некую базу не только для того, чтобы умирать, но и для того, чтобы жить.
Дальнейшее движение христианской церкви в направлении сближения со светским миром (как изобразил его Т. Парсонс) можно набросать здесь лишь отдельными штрихами, чтобы не уходить в сторону от сути интересующих нас в данной книге проблем.
На долгом пути, пройденном западным христианством, важнейшими вехами стали деятельность папы Григория VII, сумевшего радикальным образом усилить религиозную дисциплину в церкви и благодаря этому поднять ее могущество в светском мире; постепенное сближение с миром монашеских орденов, все больше занимавшихся с течением времени решением тех или иных светских проблем, прежде всего образовательных и воспитательных (бенедиктинцы — клюнийцы — доминиканцы — францисканцы — иезуиты); секуляризация искусства в эпоху Ренессанса с его многочисленными чисто светскими сюжетами, с его культом семьи, нашедшем отражение во все более частом использовании образа Мадонны вместо образа страдающего Христа.
Тем не менее все эти важные изменения долгое время не меняли характера общества с точки зрения экономики. Наличие отдельных рыночных элементов не приводило к формированию рыночного хозяйства как системы, в которой автоматически возобновляется экономический рост после любого кризиса.
Как заметил К. Поланьи, «в целом мы вправе утверждать, что see известные нам экономические системы, вплоть до эпохи заката феодализма в Западной Европе, строились либо на одном из перечисленных принципов — взаимности, перераспределения или

60
домашнего хозяйства,— либо на определенном их сочетании... Вплоть до конца Средневековья рынок не играл важной роли в экономической системе — в ней преобладали иные институциональные модели» [155, с. 67].
Но в конечном счете все многочисленные и на первый взгляд не имеющие никакого отношения к процессу модернизации изменения христианского общества достигли определенного критического уровня, после прохождения которого начались качественные преобразования. В этой связи следует в первую очередь обратить внимание на эпоху Реформации. Реформация окончательно устранила (естественно, в одном лишь протестантском мире) противопоставление светского общества и монашеских орденов, а также предоставила индивиду возможность личного общения с Богом. Общения, не нуждающегося в посредничестве со стороны церкви. Этот принципиально новый характер общения человека с Богом породил уже не просто очередную модификацию христианства, но постепенный переход к модернизации как таковой.
Непосредственный толчок к модернизации того или иного общества может быть связан с воздействием как внутренних, так и внешних причин. С анализом определенных внутренних причин связано одно из важнейших, хотя в то же время и вызывающее наиболее ожесточенные научные споры, открытий Макса Вебера.
М. Вебер исследовал, каким образом происходила модернизация в Европе на заре нового времени. Он показал, в частности в работе «Протестантская этика и дух капитализма», что катализатором развития европейского капитализма, т.е. катализатором модернизации (само понятие «модернизация» у Вебера не используется), стало возникновение протестантизма и формирование на этой основе своеобразной трудовой этики, стимулирующей человека больше работать и добиваться в процессе работы конкретных, рационально определенных целей.
Европейское христианское общество, как отмечалось выше, было достаточно рационально устроено для того, чтобы породить капитализм. Столь же рационально был устроен и европейский город — то место, где в первую очередь зарождались принципиально новые отношения.

61
Как отмечал М. Вебер в книге «Город», «конституирова-ние города обусловливалось не политическим или военным интересом союза землевладельцев, а экономическими мотивами основателя, рассчитывавшего на получение пошлин, налогов и других торговых доходов. Город был для него прежде всего хозяйственным, а не военным предприятием... Интерес властителя города сводился только к денежным поступлениям. Если жителям города удавалось этот интерес удовлетворить, он обычно воздерживался от вмешательства в их дела...» В итоге бюргерство имело большую степень самостоятельности и могло сосредоточиться на экономике. Таким образом, заключает М. Вебер, «средневековый город в период господства цехов был значительно более, чем любой город античности в эпоху независимых полисов, образованием, ориентированным на доходы посредством рационального ведения хозяйства» [26, с. 424, 434].
Рациональность западного христианства вошла в соприкосновение с рациональностью городской жизни. Однако должен был еще возникнуть некий первоначальный толчок, который сделал бы достижение посюсторонних целей не просто возможным, но и этически оправданным. Протестантизм по-новому сформулировал представление о предназначении человека. Согласно этому представлению христианин в своей мирской жизни получает информацию о том, предопределен ли он Богом к тому, чтобы спастись, или же нет. М. Вебер отмечал, что в «качестве наилучшего средства для обретения внутренней уверенности в спасении рассматривается неутомимая деятельность в рамках своей профессии» [25, с. 149]. Таким образом, человек начинает интенсивно трудиться не ради дохода, а ради высшего спокойствия.
Концепция протестантской этики М. Вебера до сих пор вызывает дискуссии. Вопрос о том, имелись ли в других обществах имманентные причины для возникновения модернизации, еще более дискуссионен. В частности, один из авторов этих строк высказывал свои соображения о некоторых возможных имманентных причинах начала модернизационно-го процесса на Дальнем Востоке [191].

62
Однако наличие внутренних предпосылок для непосредственного старта модернизации общества совсем не обязательно. Рациональные начала, бесспорно, имманентны каждому обществу. Но катализатором перевода «потенциальной энергии» модернизации в «кинетическую» может стать и внешний фактор. На наш взгляд, в реальной жизни чаще всего именно он и срабатывает.
Основано это влияние внешнего фактора на сформулированных французским социологом Габриэлем де Тардом законах подражания. Тард ничего не писал непосредственно о модернизации, однако он обратил внимание на те механизмы, посредством которых в обществе распространяются всяческие нововведения. По его мнению, модернизацию можно считать, согласно Г. Тарду, именно подобным нововведением, поскольку социолог говорит о «всякого рода социальных явлениях: в языке, религии, политике, праве, промышленности, искусстве» [182, с. 2].
Любые изменения, происходящие в истории человечества, как следует из исследований Г. Тарда, являются следствием возникновения у людей определенных идей. Но идеи эти по преимуществу возникают в мозгу человека не самостоятельно, а являются следствием подражания [182, с. 3]. Свой труд, посвященный данной проблеме, Г. Тард так и назвал: «Законы подражания».
Нововведения просто заимствуются у тех, кто уже осуществил их раньше. Поэтому, как отмечал Г. Тард, «все, что есть в явлениях, представляемых человеческими обществами, социального, а не жизненного и физического, будет ли то сходство или различие, имеет своею причиной подражание» [182, с. 50].
Г. Тард не развил свою мысль подробно и не исследовал конкретные факты человеческой истории. Вряд ли мы вообще можем говорить о том, что проблема преобразования общества виделась им во всей ее полноте и сложности. В этом смысле труд Тарда несопоставим с исследованиями М. Вебера, действительно заложившими основы теории модернизации. Однако нельзя отрицать тот факт, что все же именно Г. Тард был первым в истории ученым, который, еще не осоз-

63
навая важности проблемы как таковой, дал правильный подход к ее решению.
Интенсивные преобразования, начавшиеся в одном обществе, приносят свои плоды и пробуждают интерес ко всему новому у соседей. Быстрый рост благосостояния, лучшая организация производства, более совершенная система управления государством вызывают желание позаимствовать нововведения. Начинается процесс, который можно по примеру известного французского интеллектуального движения XVIII века назвать просвещением. Вслед за просвещением, когда уже большая часть общества, а не только отдельные представители элиты, проникается идеями заимствования передовых нововведений, имеющихся у соседей, приходят и сами преобразования, которые, в зависимости от обстоятельств, могут осуществляться в форме реформ или революций.
Таким образом, появляется внешний толчок для осуществления модернизации, которая идет как бы вдогонку за модернизациями, имевшими свои собственные, внутренние источники. Большинство модернизаций в мировой истории были модернизациями догоняющими(1). Именно они будут интересовать нас в данной работе.
(1). Иногда приходится сталкиваться с упрощенным пониманием того, что же такое «догоняющая модернизация».
В это понятие вносится некий уничижительный смысл: мол, догонять — это значит всегда плестись в хвосте, а
нам бы хотелось «догнать и перегнать». На самом же деле, говоря о догоняющей модернизации, мы говорим лишь о механизмах, вызывающих важнейшие сдвиги в обществе, а отнюдь не о том, каков будет конечный результат. Догоняя соседа, общество заимствует институты, позволяющие обеспечить необходимые преобразования, а не такие «частности», как темпы роста, структура экономики, ха
рактер занятости и т.д. В силу ряда причин одни догоняющие модернизации позволяли догнать и перегнать сопер
ника, тогда как другие вынуждали все время плестись в хвосте. О том, как и почему образуются такого рода раз
личия, речь пойдет дальше.

64
Как правило, о догоняющих модернизациях принято говорить применительно к неевропейским обществам, пытающимся сегодня преодолеть свою отсталость, столь ярко проявляющуюся на фоне успехов Запада. Подобная традиция сформировалась, очевидно, потому, что, как отмечалось выше, теория модернизации является интеллектуальным продуктом XX столетия, а точнее, его второй половины. Иначе говоря, к тому моменту, когда стало принято говорить о модернизации, Европа (во всяком случае, Западная) была уже регионом модернизированным.
Однако если мы обратим внимание не на внешние моменты, а на суть процесса догоняющей модернизации, то увидим, что многие европейские государства при проведении необходимых преобразований также ориентировались на успехи, уже достигнутые соседями. Причем это был не просто некий праздный интерес, не просто любопытство, которое приводило к заимствованию отдельных новшеств. В самой основе целого ряда знаменитых европейских реформ лежало представление о том, что важнейшей задачей для государства и общества является преодоление отставания.
Мы полагаем, что те страны, о которых идет речь в данной книге, дают нам яркий пример именно догоняющей модернизации. Для Франции ориентиром выступали Англия и Голландия, , для Германии — Англия и Франция, для Австро-Венгрии — сначала Франция, а затем Германия. Для стран — наследников Австро-Венгрии в период реформ 90-х гг. XX века ориентиром стал Запад в целом, как некий противовес Советскому Союзу с его хозяйственной моделью, бывшей некоторое время образцом для подражания в Центральной и Восточной Европе. Даже в период расцвета советского господства (50-70-е гг.), когда страны Центральной и Восточной Европы практически не ориентировались на западные ценности, венгерские и польские реформы в значительной степени проходили под влиянием преобразований, осуществленных в Югославии и начатых (хотя позднее прерванных) в Чехословакии. Между странами, которые начали в свое время модернизацию, опираясь на внутренние побудительные стимулы (в частности, под воздействием формирования протестантской эти-

65
ки), и теми, которым пришлось их догонять после получения некоего внешнего толчка, существуют принципиальные различия, что в первую очередь и определило наш интерес именно к героям догоняющей модернизации. Дело здесь не только в размерах стран, как мы отметили в предисловии, хотя и в этом плане сопоставление Франции, Германии и Австро-Венгрии с Россией имеет очевидный интерес. Дело в том, что страны, анализируемые в данной книге, имели общие проблемы, определяемые характером развития, а не только характером территории.
Как отмечал Ш. Эйзенштадт, «исторически первый тип модернизации — тот, который имел место в Англии, США, Скандинавии — предполагал, что группы, больше других ориентированные на современные ценности, были в наибольшей степени активны в экономической и культурной областях, но значительно меньше — в политической сфере... Это сочетание факторов не повторилось в ходе модернизации стран Центральной и Восточной Европы, Латинской Америки, Азии и Африки. Там активность этих групп в первую очередь обычно проявлялась в политической сфере, а не в экономической; и индустриализация часто проходила там уже после появления новых политических символов, движений и после формирования системы политических требований» [336, с. 35].
Россия, бесспорно, тоже стоит перед проблемой успешного проведения догоняющей модернизации(1). Влияние Запада на те процессы преобразований, которые начались у нас еще до распада СССР, было огромным.
Для правящей элиты проблемой, определившей стремление к осуществлению перемен, бесспорно, стало усиление военной мощи США, оказавшееся на фоне падения нефтяных цен (и связанного с этим падения экспортных доходов СССР) серьезным вызовом нашему военно-промышленному комплексу.
Для узкой интеллектуальной элиты (прежде всего из научных кругов) примером, говорящим о необходимости преобразований, стали попытки осуществления хозяйственных реформ
(1).Сравнительно полный и весьма содержательный очерк российского догоняющего развития см. в [32] (особенно гл. II).

66
в странах Центральной и Восточной Европы, постепенно внедрявших все больше рыночных элементов в ту экономику советского типа, которую они сформировали у себя сразу после установления коммунистических режимов.
Для широких слоев населения (во всяком случае, в крупных городах) вызовом стало распространение западных стандартов потребления. В 70-х гг., после длительного периода бурного экономического роста, даже те европейские страны, которые сильно пострадали от минувшей войны, оказались, по меркам общества массового потребления, на голову выше Советского Союза. Западные стандарты проникали к нам через импорт потребительских товаров, оплаченный в 70-х гг. нефтедолларами; через западные кинофильмы, все чаще появлявшиеся на наших экранах; через модные журналы, передававшиеся из рук в руки «продвинутой публикой»; через редкие, но все же ставшие вполне реальными поездки рядовых граждан за рубеж.
Возможно, определенным признаком распространенности западных стандартов потребления стал невиданный успех сериала «Семнадцать мгновений весны», в котором главный герой жил в уютном загородном доме с камином, ездил на персональном автомобиле, носил элегантную одежду, посещал рестораны, работал в отдельном кабинете, играл в теннис и т.д. Обаяние Штирлица было связано не столько с выполнением им патриотической функции, и даже не столько с положительными чертами его личности, сколько с тем, что он был в 70-х гг. представителем того образа жизни, который становился привлекательным для миллионов.
Общество быстро созревало для модернизации. Однако позаимствовать модернизацию — это совсем не то же самое, что позаимствовать моду на костюм, форму автомобиля или архитектурный стиль. Процесс осуществляется более сложным путем, который Г. Тард проанализировать не сумел. Для него подражание представляло собой всего лишь род гипнотизма [182, с. 89], явления чрезвычайно модного в конце XIX века, когда он писал свою книгу. Однако сказать о некоем гипнотизме, воздействующем на общество,— значит фактически не сказать ничего.

67
Впоследствии многие авторы предлагали более удачные, нежели у Тарда, формулировки для того, чтобы охарактеризовать, по сути дела, то же самое явление. Так, например, Д. Лернер специально для научного анализа процесса модернизации ввел понятие «эмпатия». «Внутренний механизм, посредством которого у нового мобильного человека появляется возможность эффективно функционировать в меняющейся обстановке,— формулировал Д. Лернер,— называется эмпатия. Если сказать проще, эмпатия — это способность увидеть себя на чужом месте... Высокая способность эмпатии является стилем жизни, свойственным современному обществу» [425, с. 50].
С. Хантингтон исследует интересующую нас проблему применительно к процессу подражания в сфере осуществления политических изменений, в частности демократизации. Он предлагает сразу несколько терминов, помогающих понять, почему демократизация одного общества способствует демократизации соседнего. С. Хантингтон говорит о демонстрационном эффекте, об эффекте «инфицирования», о диффузии, о подражании, об эффекте «снежного кома» и даже об эффекте домино [223, с. 113].
Наверное, можно предложить и другие термины, причем каждый из них может быть лучше приспособлен для исследования той или иной проблемы. Однако мы полагаем, что по-настоящему серьезную научную концепцию, объясняющую, каким образом в том или ином обществе под воздействием внешних факторов происходят качественные социальные изменения, разработал известный английский историк Арнольд Тойнби в своей книге «Постижение истории». А. Тойнби не просто говорил о подражании, как это делал Г. Тард. Речь шла, по сути дела, о таком «подражании», от которого просто нельзя отказаться. Иначе говоря, общество не вольно в решении вопроса о том, позаимствовать ему у соседей некое нововведение или нет. Отказ от заимствования просто вызывает гибель консервативной системы.

68
Концепция А. Тойнби получила название «вызов-и-ответ». Суть ее состоит в том, что некий внешний вызов пробуждает в обществе внутренний творческий импульс, который уже становится непосредственным стимулом для осуществления преобразований [188, с. 108]. Субъект, подвергнувшийся внешнему вызову, сначала переходит из состояния пассивности в состояние активности. Затем он проходит через сложный внутренний кризис. Наконец в результате воздействия кризиса осуществляется перемещение на новый качественный уровень развития.
В древности фактором внешнего воздействия, динамизирующим то или иное общество, могли стать определенные природные изменения. Например, неблагоприятная для жизни природная среда заставляла приспосабливаться к ней и внедрять определенные нововведения. Однако применительно к проблеме модернизации данный фактор, думается, имеет второстепенное значение.
Важным внешним фактором, воздействующим на динамизм того или иного общества, может быть, например, поражение в войне или угроза завоевания со стороны соседа. Понятно, что в этом случае стремление подражать, стремление позаимствовать у соседа то, благодаря чему он стал столь сильным и опасным, оказывается более чем мотивированным. Подобный стимул, побуждающий к осуществлению модернизации, играл, например, большую роль в XIX веке.
Однако внешним фактором воздействия может стать не только реальная или потенциальная угроза безопасности, но и социально-экономические успехи соседа. Этот фактор особенно актуален в настоящее время, когда информационный поток становится столь насыщенным, что уже не требуется связанных с войной катастрофических последствий для формирования сначала у элиты общества, а затем и у широких слоев населения представления о собственной отсталости и о необходимости заимствований. В XX веке догоняющая модернизация осуществляется в основном под воздействием именно такого рода вызова.
А. Тойнби использовал концепцию «вызов-и-ответ» для того, чтобы показать механизм генезиса различных цивилиза-

69
ций. Вопрос осуществления модернизаций, который фактически является частным по отношению к вопросу о генезисе цивилизаций Тойнби непосредственно не интересовал. Однако методология английского историка может использоваться для анализа и интересующего нас в данной работе вопроса.
Фактически классический подход, сформулированный в работе А. Тойнби, был взят на вооружение одним из ведущих исследователей модернизации, Уолтом Ростоу, отмечавшим, что «обычно предпосылки к подъему в ходе новой истории создавались не на внутренней основе, а в силу внешнего давления более развитых обществ. Эти вторжения — в буквальном или переносном смысле — давали толчок к разложению традиционных обществ или ускоряли уже начавшееся разложение. Кроме того, они вызывали у людей идеи и чувства, подсказывавшие новые формы общества в противовес традиционным, но исходя из основ старой культуры» [170, с. 18-19].
Далее У. Ростоу развивает свою мысль и показывает, как и почему вызов, брошенный тому или иному обществу, приводит к осуществлению конкретных экономических и политических изменений. «Люди, стоявшие у власти или имевшие влияние,— приходит к выводу исследователь,— стремились выкорчевать традиционные основы жизни не потому, главным образом, что ожидали увеличения дохода, а потому, что традиционное общество не смогло или, как можно было предвидеть, не сможет защитить их против уничтожения со стороны иностранцев» [170, с. 46].
Данный вывод не следует, очевидно, трактовать слишком упрощенно. Для ведущих реформаторов часто идеи преобразований, общественного прогресса, счастья народа и т.д. имеют самостоятельную ценность, но если рассматривать состояние элиты в целом, то она оказывается ориентированной на реформы только в том случае, когда не видит возможности сохранять традиционный образ жизни.
В наиболее яркой форме мы можем видеть действие данного механизма на примере хозяйственных реформ, осуществленных в Пруссии в период наполеоновского нашествия, когда выживание династии Гогенцоллернов оказывалось в прямой зависимости от способности короля дать зеленый

70
свет назревшим преобразованиям. Другой пример — политические реформы, проведенные в Германии после поражения, понесенного в Первой мировой войне, а также реформы, проведенные в тот же период в странах — наследниках Австро-Венгрии. Они, бесспорно, имеют самую непосредственную связь с печальными последствиями затеянной в августе 1914 г. авантюры.
Если взять страны, которые мы непосредственно не рассматриваем в данной книге, то к числу преобразований, напрямую вытекающих из военных поражений, можно отнести реформы Кемаля Ататюрка, превратившие отсталую исламскую Турцию в динамичное светское государство, а также два этапа модернизации в Японии: во-первых, во времена революции Мэйдзи (когда Запад впервые показал японцам свою мощь), и, во-вторых, после атомной бомбардировки 1945 г.
Конечно, конкретные механизмы осуществления модернизации могут быть и другими. Все же чаще угроза не подходит столь близко к границам страны, как в отмеченных выше случаях, но значение внешнего вызова все равно остается огромным.
Свою интерпретацию концепции А. Тойнби дал применительно к процессу индустриализации Александр Гершенкрон. Он анализирует ситуацию, в которой речь не идет о непосредственной угрозе политическому режиму или некой стоящей у власти элите, но тем не менее быстрое увеличение экономического разрыва между странами заставляет отстающую державу начинать процесс решительных преобразований, дабы не иметь серьезных политических проблем впоследствии.
Естественно, между различными странами всегда существует некоторый количественный разрыв, измеряемый, скажем, размером ВВП на душу населения. Сам по себе этот разрыв не может обусловить начало модернизации в отстающей стране. Но если, как отмечал А. Гершенкрон, промышленное развитие достигает больших масштабов, напряжение между сохранением старых, доиндустриальных условий существования и выгодами, ожидаемыми от проведения индустриализации, становится достаточно сильным, чтобы преодолеть стоящие на пути преобразований препятствия и освободить силы

71
для промышленного прогресса. Применительно к концепции А. Тойнби можно заметить, что развитие индустриализации в соответствии с подобной схемой есть не что иное, как быстрое увеличение масштабности ответа вслед за тем, как соответствующие масштабы принял брошенный стране вызов [354, с. 11].
Таким образом, принимающая вызов страна может либо непосредственно стоять перед внешней угрозой, либо сталкиваться с быстрым экономическим рывком соседа, означающим возможность возникновения подобной угрозы впоследствии. В последнем случае ответ на брошенный стране вызов дает, естественно, не только элита, чувствующая опасность для своего будущего. Ответ дает значительная часть общества, поскольку успех соседа порождает заимствование эффективной деловой практики, престижной культуры поведения, новых стандартов потребления и т.д. и т.п.
В дальнейшем мы еще неоднократно будем анализировать те вызовы, которые бросали своим соседям европейские страны, и те ответы, которые они на них получали. Сейчас же обратим внимание, пожалуй, только на то, каким образом участвовала в работе механизма «вызов-и-ответ» наша страна. Т. Пар-сонс справедливо отмечал, что «с конца XVIII века Россия все больше внедрялась в европейскую систему, особенно в войнах против Французской революции и Наполеона и при установлении вслед за ними в Европе "консервативной" межгосударственной системы» [148, с. 164].
В свете данного сближения с Европой первые попытки осуществления модернизации можно отнести уже к деятельности ориентировавшегося на зарубежный опыт «кружка молодых друзей» императора Александра I. Вскоре после завершения периода войн, но явно под их воздействием попытку прийти к власти для осуществления модернизации (в том виде, как они это понимали) предприняли декабристы. В свою очередь, активность находящейся в тесном культурном взаимодействии с Европой образованной части российского общества оказала воздействие на императора Николая I и на ту работу, которую осуществлял по его поручению для подготовки преобразований генерал П. Киселев.

72
Все эти процессы были ускорены поражением, которое понесла Россия в Крымской войне. Дальнейшая модернизация страны оказалась связана в первую очередь с отменой крепостного права, а также последовавшими за экономической либерализацией политическими и судебными реформами. Однако думается, что не только военное поражение, но и общая интеллектуальная атмосфера 50-60-х гг. оказала воздействие на позитивные преобразования эпохи Александра II. Не является случайностью тот факт, что самые глубокие российские реформы совпали по времени с расцветом европейского либерализма и фритредерства.
Модернизация России шла во второй половине XIX столетия то быстрее, то медленнее. Углубление преобразований началось уже в XX веке, практически сразу же после того, как страна потерпела поражение в войне с Японией. Столыпинская аграрная реформа стала одним из наиболее значительных модернизационных начинаний в предреволюционный период. Да и сама революция, имевшая, правда, весьма печальные последствия, началась на пике военных трудностей, когда многие представители российской элиты считали необходимым осуществление коренных преобразований.
Если перейти от времен Российской империи к сравнительно недавнему прошлому, то следует сказать, что перестройка в СССР, как уже отмечалось выше, началась тогда, когда США наметили осуществление радикальной программы перевооружения (так называемая СОИ — стратегическая оборонная инициатива). К этому можно добавить, что к середине 80-х гг. уже явно определились наши неудачи в Афганистане. Таким образом, Советский Союз получил вызов извне и должен был в той или иной форме на него ответить.
История дает нам много примеров действия механизма «вызов-и-ответ», а потому исследователи, занимающиеся проблемой модернизации, как правило, не отрицают его сущест
вования. Однако при этом остается еще вопрос: существуют ли в дополнение к внешнему вызову какие-либо внутренние факторы, заставляющие традиционное общество начать движение к современности?

73
При ответе на этот вопрос единства мнений, как правило, не наблюдается. Известны различные концепции, объясняющие догоняющую модернизацию с большей или меньшей степенью убедительности. Мы не стремимся сейчас углубляться в данную дискуссию, уводящую от главных проблем книги, однако один момент следует все же выделить в обязательном порядке. «Хотя контакты с технологически развитыми обществами есть необходимое условие быстрого технологического прогресса,— отмечал Э. Хэген,— подобный прогресс не происходит только лишь благодаря контакту... Страны с низким уровнем дохода не могут просто имитировать технику, используемую на Западе; технологические программы в этих странах требуют от человека не меньшей степени креативности, чем от человека западного. Инновации требуют не только технологических изменений, но и социальных...Таким образом, возникновение определенных изменений является делом не отдельного индивида, но одной или даже нескольких социальных групп, причем совсем не тех, которые находятся в лучшей позиции относительно контактов с Западом или же доступа к знаниям и капиталу» [370, с. 34-35].
Введение понятия креативности предполагает несколько иной методологический подход, нежели тот, который мы использовали ранее. Э. Хэген исходит из представления о том, что созидание чего-то принципиально нового в любом случае может быть доступно лишь некой особой категории людей, качественно выделяющихся на фоне основной массы. Без внутреннего импульса никто ничего нового создать не сможет, сколько бы он ни смотрел на соседа и сколько бы ни завидовал его успеху.
Данное положение не бесспорно. Вряд ли его вообще можно убедительно обосновать. Тем не менее оно заслуживает определенного внимания. Если встать на позицию Э. Хэгена, то для объяснения причин догоняющей модернизации обязательно нужно понять, какого же рода социальные изменения происходят в традиционном обществе, независимо от вызова со стороны. Посмотрим, каким же образом этот автор Развивает свой подход.

74

«Основной причиной изменений является то, что у части членов некоторых социальных групп появляется ощущение, что их жизненные цели и ценности не уважаются другими группами общества — теми, которых сами они уважают и чье мнение ценят. Удовлетворение, получаемое всяким человеком от его деятельности, частично зависит от статуса, с этой деятельностью связанного. Он необязательно должен быть высоким, но он должен соответствовать данному человеку и должен признаваться всеми остальными... Статус определяется не только экономической деятельностью, но всем, что человек делает и во что верит, всем комплексом взаимоотношений с другими людьми и с невидимыми силами, перед которыми он преклоняется» [370, с. 185].
Иначе говоря, если человек привык иметь определенный статус в обществе, но вдруг, в силу каких-то причин, становится изгоем, он не сможет ощущать удовлетворение от своего существования даже в том случае, если его бизнес функционирует нормально. Однако такого рода удары по статусу являются хотя и не частым, но все же временами встречающимся в традиционном обществе явлением. Причины могут быть различными. Это и силовое давление, связанное, например, с возвышением одних кланов и опалой других. Это и отрицание обществом ценностных символов некой группы (обычно религиозной), оказывающейся в итоге на диссидентских позициях. Это и несоответствие статусных символов, возникающее, например, в ситуации, когда торговцы или банкиры реально обладают огромным весом в обществе, но при этом отторгаются нобилитетом по причине их низкого происхождения. Это и закрытие человеку доступа в некое новое общество, что чрезвычайно важно, скажем, для мигрантов [370, с. 187-190].
Реакцией любого человека на факт превращения в изгоя становятся негодование, ярость, а впоследствии — моральная деградация и выход (формальный или неформальный) за пределы своего коллектива. Человек в итоге оказывается жалок и несчастен. Однако невозможность нормально развиваться в рамках традиционной парадигмы волей-неволей заставляет искать какие-то новые пути, заставляет идти не там, где шли отцы и деды. То, что немодернизированный человек в

75
принципе не способен делать, изгой делает в силу своего особого положения, превращаясь тем самым в креативную личность, которая впоследствии создает современное общество или, во всяком случае, продвигает его по направлению к современности [370, с. 200-222] (1).
Группы, состоящие из креативных индивидов, как бы оказываются пионерами модернизации. Таких групп в истории можно выделить довольно много. Это протестанты в Европе и раскольники в России. Это евреи на Западе и китайцы в целом

((1). Э. Хэген предложил интересное (находящееся на стыке социологии, этнографии, экономики и психоанализа) объяснение работы механизма, посредством которого формируется креативная личность. Изменение связано со сменой поколений, поскольку лишь сын ставшего изгоем и деморализованного отца способен при определенных обстоятельствах оказаться созидателем. Важнейшим моментом в развитии данного процесса является прохождение ребенком эдипальной стадии развития, на которой он вступает в соперничество с отцом за свою мать.
При обычном развитии событий ему трудно одержать победу над отцом, но в описываемой ситуации, когда соперник унижен и деморализован, сын добивается некоторого успеха. Тем не менее у него остается ощущение неопределенности победы, поскольку отец, бесспорно, сильнее его во всех отношениях. Из этого проистекает постоянное чувство беспокойства относительно того, действительно ли он способен в полной мере контролировать положение дел. Лучший способ преодолеть беспокойство и получить удовлетворение от жизни — достигать своей цели. Поэтому сын начинает предпринимать постоянные «эксперименты», нацеленные на то, чтобы проверить свою способность «завоевывать» мир. В ходе этих «экспериментов» он уже не идентифицирует себя с отцом, как делал бы обыкновенный ребенок, а ищет для идентификации иную, более сильную личность. Таким образом, этот человек живет совершенно новой, динамичной жизнью, никак не может успокоиться — и подобное состояние рождает креативность.)

76
ряде восточных обществ. Это мигранты второй и третьей волн в США (ирландцы, итальянцы, евреи и др.), которых потомки переселенцев, прибывших на «Mayflower», знать не желали.
Затем уже — вторым эшелоном, идущим за пионерами,— к современности начинают двигаться остальные члены общества. Но без тех групп, которые, благодаря своему несчастью, стали созидателями, это движение было бы невозможно.