Семигин Г.Ю. Антология мировой политической мысли. Политическая мысль в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

Пашуканис Евгений Брониславович

(1891—1937)—юрист, правовед. В 1922 г. вместе с П. И. Стучкой организовал секцию права Коммунистической академии — один из первых научных центров юридической мысли в Советской России. С 1927 г.— член Коммунистической академии, затем ее вице-президент. С 1936 г.—зам. наркома юстиции. В теоретико-политических воззрениях сосредоточился на проблемах марксистской теории права. Рассматривал право в контексте социально-экономических условий общественной эволюции, в единстве с историей классовых отношений. Полемизируя с В. В. Адоратским, исходил из того, что право — не идеологическая конструкция, но реальность: особого рода отношения между людьми как юридическими лицами, особого рода деятельность, сам государственный аппарат в его вещественных и людских элементах. Пашуканис недооценивал роль права в социалистическом обществе, характеризуя советское право как одну из форм политики пролетариата. В числе первых советских правоведов обратил внимание на значение разработки проблем государственного управления, исследования вопроса о роли бюрократии в государстве. Правильно оценивая значение управленческого труда для оптимального функционирования буржуазных государственных институтов, Пашуканис идеализировал советскую систему управления, считал, что ее классовое содержание и политическая направленность являются гарантами прогрессивности. (Тексты подобраны Е. Л. Петренко.)

ОБЩАЯ ТЕОРИЯ ПРАВА И МАРКСИЗМ

Глава V

ПРАВО И ГОСУДАРСТВО

(...) Государство как организация классового господства и как организация для ведения внешних войн не требует правового истолкования и по сути дела не допускает его. Это — области, где царит так называемый raison d'etat, т. е. принцип голой целесообразности. Наоборот, власть как гарант рыночного обмена не только может быть выражена в терминах права, но сама представляется как право, и только право, т. е. сливается целиком с отвлеченной объективной нормой. (...) Поэтому всякая юридическая теория государства, которая хочет охватить все функции последнего, по необходимости является неадекватной. Она не может быть верным отражением всех фактов государственной жизни, но дает лишь идеологическое, т. е. искаженное, отражение действительности.

Классовое господство и в организованной и в неорганизованной форме гораздо шире, чем та область, которую можно обозначить как официальное господство государственной власти. (...) Наряду с прямым и непосредственным классовым господством вырастает (...) господство в виде официальной государственной власти как особой силы, отделившейся от общества. (...)

(...) Государство возникает потому, что иначе классы взаимно уничтожили бы себя в ожесточенной борьбе и тем погубили бы общество. Следовательно, государство возникает тогда, когда один из борющихся классов не может одержать решительной победы. В таком случае одно из двух: или государство закрепляет это отношение, — тогда оно надклассовая сила, а этого мы признать не можем, — или оно результат победы какого-нибудь класса, но в таком случае для общества отпадает потребность в государстве, ибо с решительной победой класса равновесие восстановлено и общество спасен?. За всеми этими контраверзами скрывается один основной вопрос: почему господство класса не остается тем, что оно есть, т. е. фактическим подчинением одной части населения другой, но принимает форму официального государственного властвования, или, что то же самое, почему аппарат господствующего принуждения создается не как частный аппарат государствующего класса, но отделяется от последнего, принимает форму безличного, оторванного от общества аппарата публичной власти (...)

Государственная машина действительно реализует себя как безличная “общая воля”, как “власть права” и т. д., поскольку общество представляет собой рынок. На рынке каждый отчуждающий и приобретающий является, как мы видели, юридическим субъектом par exellence [по преимуществу.— Сост.]. Там, где на сцену выступает категория стоимости и меновой стоимости, там предпосылкой является автономная воля лиц, вступающих в обмен. Меновая стоимость перестает быть меновой стоимостью, и товар перестает быть товаром, если меновая пропорция определяется авторитетом, расположенным вне имманентных законов рынка. Принуждение как приказание одного человека, обращенное к другому и подкрепленное силой, противоречит основной предпосылке общения товаровладельцев. Поэтому в обществе товаровладельцев и в пределах менового акта функция принуждения не может выступать как функция социальная, не будучи абстрактной и безличной. (...) Поэтому и принуждение не может здесь выступить в своей незамаскированной форме, как акт простой целесообразности. Оно должно выступать как принуждение, исходящее от некоторого абстрактного общего лица, как принуждение, осуществляемое не в интересах того индивида, от которого оно исходит,—ибо каждый человек в товарном обществе—это эгоистический человек, — но в интересах всех участников правового общения. Власть человека над человеком осуществляется как власть самого права, т. е. как власть объективной беспристрастной нормы.

Буржуазная мысль, для которой рамки товарного производства суть вечные и естественные рамки всякого общества, объявляет поэтому абстрактную государственную власть принадлежностью всякого общества. (...)

В этом пункте естественноправовая доктрина ни на йоту не отличается большей нереальностью, чем любая самая позитивнейшая из юридических теорий государства. Ибо основным для доктрины естественного права было то, что наряду со всеми видами фактической зависимости одного человека от другого (от каковых зависимостей эта доктрина абстрагировалась) она конструировала еще один вид зависимости — от безличной общей воли государства.

Но как раз эта конструкция и составляет основу юридической теории государства-лица. Естественноправовой элемент в юридических теориях государства лежит гораздо глубже, чем это казалось критикам естественноправовой доктрины. Он коренится в самом понятии публичной власти, т. е. власти, никому в частности не принадлежащей, стоящей над всеми и адресующейся ко всем. (...)

Правовое государство — это мираж, но мираж, весьма удобный для буржуазии, потому что он заменяет выветрившуюся религиозную идеологию, он заслоняет от масс факт господства буржуазии. Идеология правового государства удобнее религиозной еще потому, что она, не отражая полностью объективной действительности, все же опирается на нее. Власть как “общая воля”, как “власть права” постольку реализуется в буржуазном обществе, поскольку последнее представляет собой рынок *. С этой точки зрения и полицейский устав может выступить перед нами, как воплощение идеи Канта о свободе, ограниченной свободой другого.

Свободные и равные товаровладельцы, встречающиеся на рынке, являются таковыми только в абстрактном отношении приобретения и отчуждения. В действительной жизни они связаны друг с другом многообразными отношениями зависимости. Это — лавочник и крупный оптовик, крестьянин и помещик, разоренный должник и его кредитор, пролетарий и капиталист. Все эти бесчисленные отношения фактической зависимости составляют подлинную основу государственной организации. Между тем для юридической теории государства они как бы не существуют. Далее, жизнь государства складывается из борьбы различных политических сил, т. е. классов, партий, всевозможных группировок; здесь скрываются реальные движущие пружины государственного механизма. Для юридической теории они равным образом недоступны. (...) С точки зрения исторической и политической решения влиятельной классовой или партийной организации имеют такое же, а иногда и еще большее значение, чем решение парламента или какого-нибудь иного государственного учреждения. С точки зрения юридической факты первого рода являются как бы несуществующими. Наоборот, в любом постановлении парламента, отбросив юридическую точку зрения, можно видеть не акт государства, но решение, принятое определенной группой, кликой лиц, движимых теми же самыми индивидуально-эгоистическими или классовыми мотивами, как и всякий другой коллектив. (...) “Государство” юристов, несмотря на всю его “идеологичность”, соотносится с некоторой объективной реальностью, подобно тому как самый фантастический сон все же опирается на действительность.

* Лоренц Штейн противопоставлял, как известно, идеальное государство, стоящее над обществом, государству, поглощенному обществом, т. е., по нашей терминологии, классовому государству. К таковым он относил феодально-абсолютистское государство, охранявшее привилегии крупного землевладения, и капиталистическое, которое охраняет привилегии буржуазии. Но за вычетом этих исторических реальностей остается только государство как фантазия прусского чиновника или как абстактная гарантия условий обмена по стоимости. В исторической же действительности “правовое государство”, т. е. государство, стоящее над обществом, реализуется только в качестве своей собственной противоположности, т. е. как “исполнительный комитет по делам буржуазии”.

Этой реальностью, прежде всего, является сам государственный аппарат в его вещественных и людских элементах. (...)

Появление государственных средств делает возможным появление людей, которые существуют на эти средства,— должностных лиц и чиновников. В феодальную эпоху функции управления и суда выполнялись слугами феодала. В городских коммунах впервые появляются общественные должности в полном смысле слова; публичность власти находит себе материальное воплощение. Доверенность в смысле частно-правовом, в смысле уполномочия к совершению сделок, отделяется от должности. Абсолютной монархии оставалось только усвоить эту сложившуюся в городах публичную форму власти и осуществить ее на более обширной территории. Все дальнейшее усовершенствование буржуазной государственности, которое происходило и путем революционных взрывов и путем мирного приспособления к монархически-феодальным элементам, можно свести к одному принципу, который гласит, что из двух обменивающихся на рынке ни один не может выступать в качестве властного регулятора менового отношения, но что для этого требуется некто третий, воплощающий в себе ту взаимную гарантию, которую товаровладельцы в качестве собственников дают друг другу, и являющийся, следовательно, олицетворенным правилом общения товаровладельцев. (...)

(...) Государство, как фактор силы и во внутренней и внешней политике, — вот та поправка, которую буржуазия вынуждалась делать к своей теории и практике “правового государства”. Чем неустойчивее становилось господство буржуазии, тем более компрометирующими становились эти поправки, тем скорее “правовое государство” превращалось в бесплотную тень, пока, наконец, исключительное обострение классовой борьбы не заставило буржуазию совершенно отбросить в сторону маску правового государства и обнажить сущность власти как организованного насилия одного класса над другим.

Печатается по: Пашуканис Е. Б. Общая теория права и марксизм. М., 1929. С. 85—87, 90, 92—96.

СОВЕТСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АППАРАТ И БОРЬБА С БЮРОКРАТИЗМОМ

(...) Ленин, отстаивая со всей энергией задачу борьбы с нашим организационным варварством, всегда соподчинял эту задачу задачам социально-классового порядка, а эту последнюю задачу можно сформулировать таким образом: как добиться того, чтобы государственный аппарат, который всегда и всюду являлся орудием защиты привилегий и неравенства, который, в частности, в форме всесословной бюрократии служил лестницей, по ступеням которой отдельные способные люди из низов могли подниматься к привилегированным слоям и приобщаться к привилегированному положению, как сделать, чтобы этот государственный аппарат с такими навыками, которые воспитывались тысячелетиями, превратить в нечто прямо противоположное, в инструмент, поднимающий к политически-государственной жизни всю массу в целом, поднимающий как раз самые невежественные, самые отсталые слои трудящихся, который вместо того, чтобы закреплять и защищать неравенство, способствовал бы скорейшему изживанию всякого неравенства. (...)

(...) Исторически бюрократизм появляется как результат развития денежного хозяйства. Торговый капитал создает соответствующую ему политическую форму — абсолютную монархию, а вместе с тем и бюрократическую организацию. (..^Распространенное у нас, до революции, противопоставление общественности и бюрократизма по существу дела являлось не чем иным, как борьбой (...) двух представлений о качествах, которыми должен отличаться чиновник. Когда либералы твердили о необходимости заменить бюрократическое управление общественной самодеятельностью, то за этим скрывалось требование перехода от бюрократизма эпохи торгового капитала и полуфеодальной эпохи к бюрократии эпохи промышленного капитала. Это яснее всего проявилось в момент Февральской революции, когда мы видим, что адвокаты, присяжные поверенные — эти представители общественности по преимуществу — вдруг оказываются на всех решительно бюрократических постах, начиная от министерских канцелярий, кончая милицейскими участками.

На этом революция не заканчивается. Переход от эпохи промышленного капитализма к финансовому капитализму, монополистическому капитализму, выдвигает новые задачи и новые требования. Государственная организация связывается с монополистическими организациями финансового капитала, она ставит себе целый ряд хозяйственных задач, и это требует нового типа чиновника, теснейшим образом связанного с деловыми, банковскими, финансовыми кругами, умеющими работать по-деловому. Если в эпоху промышленного капитализма идеальный бюрократ рассматривался только как страж формальных условий оборота, то теперь от него требуется, чтобы он являлся организатором, чтобы он мог разрешать те хозяйственные задачи, которые теснейшим образом сплетаются с задачами политическими. Отсюда течение в сторону рационализации государственного аппарата, придания ему нового коммерческого промышленного духа. Особенно в этом отношении много сделала мировая война, которая сильно способствовала сращиванию государственного аппарата с промышленной и торговой финансовой организацией буржуазии.

Таким образом, бюрократический аппарат, создавшийся в эпоху промышленного капитализма, снова подвергается критике под углом зрения буржуазной рационализации, эффективности, деловой постановки аппарата и т. д. Публичная администрация начинает применять новейшие методы, которые разработаны в капиталистических предприятиях (фордизм, тейлоризм и т. д.). Бюрократия как будто бы начинает терять один из своих существенных признаков — бездушный формализм, отвращающийся от сущности дела, рутину, преклонение перед бумажным производством. (...)

Тот факт, что вопрос о засоренности советского аппарата выдвигается на первый план, что мы стоим сейчас перед чисткой как ударной задачей, — отнюдь не является случайным. Рабочий класс и примыкающий к нему слой крестьянства достаточно вырос в политическом и культурном отношениях, чтобы начать успешно проводить этот поход. Советская система только теперь начала развертывать все те возможности, которые в ней заложены по части интенсивного и экстенсивного роста участия масс в управлении государством. Об этом свидетельствуют и цифры, касающиеся перевыборов советов, и цифры, касающиеся работы секции советов, и цифры, касающиеся работы женского делегатского корпуса и всех бесчисленных организаций, в которых находит себе выражение пролетарская самодеятельность. Я не буду говорить о том чудесном превращении людей, вчера еще безграмотных или малограмотных, политически совершенно неразвитых, превращении их в активных общественных работников. Это особенно хорошо известно тем, кто соприкасается с деятельностью женских организаций. И я думаю, что при таком политическом и культурном росте терпеть дальше в советском государственном аппарате язву бывших полицейских, кулаков, купцов, активных белогвардейцев, взяточников и казнокрадов рабочий класс не должен и не будет.

Но есть еще одна сторона дела. Суть в том, что успехи нашего социалистического строительства на определенном этапе сопровождаются усиленным сопротивлением капиталистических элементов, сопровождаются их попытками вырвать из-под влияния пролетариата крестьянство, — попытками исказить, извратить политику советской власти. При такой ситуации совершенно недопустимо оставлять государственный аппарат в руках элементов, чуждых, а подчас и прямо активно нам враждебных. (...)

(...) Я должен отметить, что ленинская точка зрения на борьбу с недостатками нашего аппарата никогда не исчерпывалась лозунгом “учиться и поднимать организационную культуру”; наряду с этим Ленин неоднократно подчеркивал необходимость жестких репрессий по отношению к конкретным носителям волокиты и к тем, кто с этой волокитой бороться не умеет. (...)

(...) Надо, наоборот, подчеркнуть со всей силой то обстоятельство, что когда речь шла о реорганизации аппарата или об изменении форм отчетности или даже о сокращении штатов, то тут мы могли опираться и действительно опирались на поддержку и активное содействие со стороны лучшей части специалистов и беспартийных служащих. Но когда речь идет о боевых классовых задачах, о чистке и об орабочивании аппарата, то здесь мы встречаемся в лучшем случае с непониманием, с индифферентностью, желанием как-то отойти в сторонку от этого дела, уклониться, отмолчаться. (...)

А ведь не надо забывать, что дело не ограничивается выдвижением отдельных, и притом более развитых, более способных, представителей рабочего класса. Самое главное в ленинской установке заключается в том, чтобы к участию в управлении государством привлечь поголовно всю массу, а не избранных, не людей, которые отличаются какими-нибудь особенными достоинствами; ведь советское государство должно вовлекать в дело управления как раз самых отсталых, самых невежественных, самых робких, чтобы их развить, их поднять. (...)

Печатается по: Пашуканис Е.. Игнат С. Очередные задачи борьбы с бюрократизмом: Доклады в Институте советского строительства и прения по докладам. М., 1929. С. 6—9, 19—20,22—23.

ПРОЛЕТАРСКОЕ ГОСУДАРСТВО И ПОСТРОЕНИЕ БЕСКЛАССОВОГО ОБЩЕСТВА

ДИКТАТУРА ПРОЛЕТАРИАТА И ЛИКВИДАЦИЯ КЛАССОВ

Ликвидация капиталистических элементов и классов вообще возможна лишь путем ожесточенной классовой борьбы. Отсюда вытекает, что задачей ближайшего периода должно явиться всемерное укрепление диктатуры пролетариата. Только злейший враг рабочего класса может говорить сейчас об ослаблении диктатуры и сеять сомнения насчет того, нужна ли на данном этапе диктатура пролетариата. (...)

Необходимость в политической партии пролетариата отпадет только вместе с полным уничтожением классов и пережитков классового общества. (...) Партийность — это высшая степень активности, сознательности, преданности в деле строительства социализма, в деле строительства нового, бесклассового общества. Подъем партийности сейчас — это и есть подготовка нового человеческого материала, из которого будет построено бесклассовое обезгосударствленное общество будущего.

Буржуазные юристы, которые пишут о Советском государстве, любят рассуждать о том, что у нас-де существуют противоречия между конституцией и действительностью.

Конституция, заявляют они, построена на принципе массовости, на принципе коллектива; коллективный человек является носителем государственной власти в селе и на предприятии. Государство строится снизу самими массами. Но это, мол, только юридическая советская теория; это юридическая форма, а на деле, мол, действует и решает сверху небольшая кучка, партия, построенная по принципу строгой централизации. Особенно усердно проповедуют эту “теорию” зарубежные белогвардейцы и меньшевики. Они с пеной у рта доказывают, что в СССР диктатура меньшинства, диктатура партии. (...) Вот почему нужно давать решительный отпор всяким попыткам реставрировать как зиновьевское учение о “диктатуре партии”, так и троцкистско-сапроновскую клевету на партию и партийный аппарат, якобы подменяющий собою советы. Надо бороться против “юридизации” советов, против изображения советов как “правовой формы” диктатуры пролетариата, ибо ...советы — не только юридически оформленное учреждение: это организационная форма, созданная творчеством многомиллионных масс и объединяющая их на государственной работе. (...)

СОВЕТСКОЕ ГОСУДАРСТВО ВО ВТОРОЙ ПЯТИЛЕТКЕ

Вторая пятилетка будет пятилеткой уничтожения классов. Какова же будет роль и судьба Советского государства на этом этапе? (...)

Теоретическая сторона дела, касающаяся роли и судеб государства в процессе социалистического строительства, достаточно обстоятельно разъяснена в работах Маркса, Ленина и Сталина. (...)

Мы, коммунисты, не являемся, как известно, поклонниками государства как некоего вечного установления, мы не рассматриваем государство как учреждение, которое присуще человеку и человеческому обществу, мы не рассматриваем государство как воплощение каких-либо возвышенных идей, как воплощение свободы и равенства; наоборот, мы говорим, что свобода и равенство — это полный коммунизм, который предполагает отсутствие государства, ибо главнейший признак государства — это подавление и принуждение, которые один класс осуществляет по отношению к другому. (...)

Таким образом подавление, принуждение не исчезают — эти функции остаются; и, наоборот, аппарат, выполняющий эти функции, становится исключительно мощным, поскольку все большие и большие массы трудящихся включаются в этот аппарат и принимают участие в управлении государством и в организации производства. (...)

Прежде всего надо подчеркнуть, что... “буржуазное право” или принцип распределения по труду нельзя рассматривать просто как неизбежное зло, навязанное социалистическому обществу недостаточно высоким уровнем технико-экономического и культурного развития. (...)

Таким образом, “буржуазное право” есть не только отражение и выражение определенного уровня развития экономики, оно есть средство в руках пролетариата для дальнейшего развития производительных сил, для строительства социализма. Советское право есть одна из форм политики пролетариата. Оно выражает экономику, но оно в то же время видоизменяет ее в определенном смысле, в определенном направлении. Если политика пролетариата рассчитана на окончательную победу социализма, то и право наше, поддерживаемое и осуществляемое судами, прокуратурой и другими органами Советского государства, имеет ту же цель, иначе это было бы не наше право, не советское право. (...)

“Основным отличием пролетарского государства от буржуазного государства является, однако, то, что “право” в условиях пролетарской диктатуры охраняет интересы трудящегося большинства и направлено на подавление враждебных пролетариату классовых элементов”. Наша задача состоит не в том, чтобы просто констатировать экономическую неизбежность принципа распределения по труду, но и активно бороться за него, делая его орудием социалистического строительства. (...)

Область теории и практики советского права представляет один из участков классовой борьбы, где приходится давать отпор как явно враждебным буржуазным тенденциям, так и оппортунистическим извращениям генеральной линии. Правая опасность и здесь остается главной опасностью, проявляясь в потворстве буржуазно-нэпманским извращениям хозрасчета, в попытках противопоставить интересы отдельного предприятия общегосударственным интересам, в борьбе против темпов и планов. (...)

Подводя итог, мы можем сказать, .что все, о чем у нас только что была речь, есть иллюстрация особого взаимоотношения экономики и политики в условиях пролетарской диктатуры. Возьмем любую отрасль промышленности или сельского хозяйства, обратимся к вопросам труда или к вопросам снабжения, — мы всюду наглядно видим, как диктатура пролетариата оказывает решающее влияние на направление нашего экономического развития. Это начинают понимать уже наши враги. Им начинает приходить в голову, что тут действительно имеется какое-то новое соотношение между экономикой и политикой, которое дает нам неоспоримые преимущества. (...)

Печатается по: Пашуканис Е. Пролетарское государство и построение бесклассового общества. М., 1932. С. 18, 20—21, 26—27, 33, 35—36, 39.

ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Пашуканис Е. Б. Империализм и колониальная политика. М., 1928; Он же. Очерки по международному праву. М., 1935; Он же. Учение о государстве и праве. Л., 1939. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология