Семигин Г.Ю. Антология мировой политической мысли. Политическая мысль в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

Устрялов Николай Васильевич

(1890—1938) — обществовед, публицист, видный деятель партии кадетов. В 1916—1918 гг.— приват-доцент Московского и Пермского университетов, сотрудник газеты “Утро России”. В годы гражданской войны — председатель Восточного отдела ЦК партии кадетов, руководитель бюро печати в правительстве А. В. Колчака. После падения омского правительства — эмигрант в Харбине. В 1921—1922 гг. сотрудничал в журнале “Смена Вех” (Париж); газете “Накануне” (Берлин). Один из авторов сборника “Смена Вех”. В 1920— 1934 гг.—профессор Харбинского университета. После возвращения в 1935 г. в СССР — профессор экономической географии Московского института инженеров транспорта. В 1937 г. арестован и осужден по обвинению в антисоветской деятельности. Политическая философия Устрялова сконцентрирована на проблемах революции, ее природе, тенденциях и перспективах. Стремился пересмотреть философско-социологические основы русского либерализма, что стало впоследствии фундаментом доктрины сменовеховства. Октябрьскую революцию в России Устрялов рассматривал как явление стихийное и иррациональное, однако глубоко национальное по своему характеру, “таинственно” нравственное и правдивое. Ее подлинный смысл — в повороте на путях обновления русской культуры. Не отказываясь от традиционно либеральной установки на примат личности над обществом, Устрялов подчеркивал значимость для России мощного государства. Послереволюционное развитие России, в частности после образования СССР, Устрялов рассматривал как одну из возможностей осуществления русской идеи. Свои социально-политические позиции он называл “национал-большевизмом”. По его мнению, стремление советской власти покончить с экономическим и политическим хаосом, укрепить государственность, защитить страну от интервенции “снимало” главные разногласия между интеллигенцией и большевизмом. Выдвигая идею сотрудничества с советской властью, Устрялов надеялся на ее трансформацию, преодоление революционного максимализма, переориентацию на задачи экономического возрождения и укрепления авторитета СССР на международной арене. Советскую форму политического устройства, освобожденную от коммунистических элементов, он характеризовал как основу для создания “органического государства”, принципиально отличного от фашистской государственной идеократии. (Тексты подобраны Е. Л. Петренко.)

PATRIOTICA

(...) Какое глубочайшее недоразумение — считать русскую революцию не национальной! Это могут утверждать лишь те, кто закрывает глаза на всю русскую историю, и, в частности, на историю нашей общественной и политической мысли.

Разве не началась она, революция наша, и не развивалась через типичнейший русский бунт, “бессмысленный и беспощадный” с первого взгляда, но всегда таящий в себе какие-то нравственные глубины, какую-то своеобразную “правду”? Затем, разве в ней нет причудливо преломленного и осложненного духа славянофильства? Разве в ней мало от Белинского? От чаадаевского пессимизма? От печоринской (чисто русской) “патриофобии”? От герпеновского революционного романтизма (“мы опередили Европу, потому что отстали от нее”). А писаревский утилитаризм? А Чернышевский? А якобинизм ткачевского “Набата” (апология “инициативного меньшинства”)? Наконец, разве на каждом шагу в ней не чувствуется Достоевский, достоевщина — от Петруши Верховенского до Алеши Карамазова? Или, быть может, оба они— не русские? А марксизм 90-х годов, руководимый теми, кого мы считаем теперь носителями подлинной русской идеи — Булгаковым, Бердяевым, Струве? А Горький? А “соловьевцы” — Андрей Белый и Александр Блок? ..

Нет, ни нам, ни “народу” неуместно снимать с себя прямую ответственность за нынешний кризис — ни за темный, ни за светлый его лики. Он — наш, он подлинно русский, он весь в нашей психологии, в нашем прошлом, — и ничего подобного не может быть и не будет на Западе, хотя бы и при социальной революции, внешне с него скопированной. И если даже окажется математически доказанным, как это ныне не совсем удачно доказывается подчас, что девяносто процентов русских революционеров — инородцы, главным образом, евреи, то это отнюдь не опровергает чисто русского характера движения. Если к нему и прикладываются “чужие” руки,—душа у него, “нутро” его, худо ли, хорошо ли, все же истинно русское, — интеллигентское, преломленное сквозь психику народа.

Не инородцы революционеры правят русской революцией, а русская революция правит инородцами революционерами, внешне или внутренне приобщившимися “русскому духу” в его нынешнем состоянии. (...)

Если мы перенесем проблему из чисто политической плоскости в культурно-историческую, то неизбежно придем к заключению, что революция наша не “гасит” русского национального гения, а лишь с преувеличенной, болезненной яркостью, как всякая революция, выдвигает на первый план его отдельные черты, возводя их.в “перл создания”. Национальный гений от этого не только не гасится, но, напротив, оплодотворяется, приобретая новый духовный опыт на пути своего самосознания. (...)

Но для этого, и здесь мы снова возвращаемся к “политике”, Россия должна остаться великой державой, великим государством. Иначе и нынешний духовный ее кризис был бы ей непосилен. И так как власть революции — и теперь только она одна — способна восстановить русское великодержавие, международный престиж России, — наш долг во имя русской культуры признать ее политический авторитет...

Глубоко ошибается тот, кто считает территорию “мертвым” элементом государства, индифферентным его душе. Я готов утверждать, скорее, обратное: именно территория есть наиболее существенная и ценная часть государственной души, несмотря на свой кажущийся “грубо физический” характер. (...)

В области этой проблемы, как и ряда других, причудливо совпадают в данный момент устремления Советской власти и жизненные интересы русского государства. (...)

Советская власть будет стремиться всеми средствами к воссоединению окраин с центром — во имя идеи мировой революции. Русские патриоты будут бороться за то же—во имя великой и единой России. При всем бесконечном различии идеологий практический путь — един... (...)

(...) Причудливая диалектика истории неожиданно выдвинула Советскую власть с ее идеологией интернационала на роль национального фактора современной русской жизни, —в то же время как наш национализм, оставаясь непоколебленным в принципе, на практике потускнел и поблек вследствие своих хронических альянсов и компромиссов с так называемыми “союзниками”... (...)

Народное творчество многообразно, оно выражается ведь не только непосредственно, в стихийных, анархических порывах масс, но и в той власти, против которой они направлены. Власть представляет собою всегда более веский продукт народного гения, нежели направленные против нее бунтарские стрелы. Ибо она есть, так сказать, “окристаллизовавшийся” уже осознавший себя народный дух, в то время как недовольство ею, да еще выраженное в таких формах (“ровняй города с землею”), должно быть признано обманом или темным соблазном страдающей народной души. Поэтому и в оценке спора власти с бунтом против нее следует быть свободным от кивания на “народную волю”. Эта икона всегда безлика или многолика... (...)

“Запрос” русской революции к истории (“клячу-историю загоним!”) — идея социализма и коммунизма. Ее вызов Сатурну — опыт коммунистического интернационала через пролетарское государство.

Отсюда — ее “вихревой” облик, ее “экстремизм”, типичный для всякой великой революции. Но отсюда же и неизбежность ее “неудачи” в сфере нынешнего дня. Как ни мощен революционный порыв — уничтожить в корне ткани всего общественного строя, всего человечества современности он не в состоянии. Напротив, по необходимости “переплавляются” ткани самой революции. Выступает на сцену благодетельный компромисс.

В этом отношении бесконечно поучительны последние выступления вождя русской революции, великого утописта и одновременно великого оппортуниста Ленина. (...)

Наладить хозяйство “в государственном плане”, превратить страну в единую фабрику с централизованным аппаратом производства и распределения оказалось невозможным. (...)

(...) Дело в самой системе, доктринерской и утопичной при данных условиях. Не нужно быть непременно врагом Советской власти, чтобы это понять и констатировать. Только в изживании, преодолении коммунизма — залог хозяйственного возрождения государства.

И вот, повинуясь голосу жизни, Советская власть, по-видимому, решается на радикальный тактический поворот в направлении отказа от правоверных коммунистических позиций. Во имя самосохранения, во имя воссоздания “плацдарма мировой революции”, она принимает целый ряд мер к раскрепощению задавленных великой химерой производительных сил страны. (...)

Революция выдвинула новые политические элементы и новые “хозяйствующие” пласты. Их не прейдешь. Великий октябрьский сдвиг до дна всколыхнул океан национальной жизни, учинил пересмотр всех ее сил, произвел их учет и отбор. Никакая реакция уже не сможет этот отбор аннулировать. Здоровая, плодотворная реакция вершит революцию духа, но не реставрацию прогнивших и низвергнутых государственных стропил. Дурная же реакция есть всегда не более, как попытка с негодными средствами. (...)

Отсюда и новая тактика. Россия должна приспосабливаться к мировому капитализму, ибо она не смогла его победить. На нее уже нельзя смотреть, как только на “опытное поле”, как только на факел, долженствующий поджечь мир. Факел почти догорел, а мир не загорелся. Нужно озаботиться добычею новых горючих веществ. Нужно сделать Россию сильной, иначе погаснет единственный очаг мировой революции.

Но методами коммунистического хозяйства в атмосфере капиталистического мира сильной Россию не сделаешь. И вот “пролетарская власть”, сознав, наконец, бессилие насильственного коммунизма, остерегаясь органического взрыва всей своей экономической системы изнутри, идет на уступки, вступает в компромисс с жизнью. Сохраняя старые цели, внешне не отступаясь от “лозунгов социалистической революции”, твердо утверждая за собою политическую диктатуру, она начинает принимать меры, необходимые для хозяйственного возрождения страны, не считаясь с тем, что эти меры — “буржуазной” природы... (...)

Печатается по: Устрялов Н. В. Смена Вех. Репринт Пражского издания 1921 г. Смоленск, 1922. С. 46—47, 49—56.

ИТАЛЬЯНСКИЙ ФАШИЗМ

18. ГОСУДАРСТВО ФАШИСТСКОЙ ДИКТАТУРЫ.

СИНДИКАТЫ, ВЛАСТЬ, МИЛИЦИЯ, ВОЖДЬ, ПАРТИЯ

Всматриваясь в изложенные преобразования, нетрудно заметить, что их лейтмотивом является установление примата государства над классами и социальными группами: “все в государстве, ничего вне и против государства” — заявил Муссолини в одной из своих речей весною 1925 года. Классы призваны сотрудничать в общем национально-государственном деле. Частные интересы должны подчиниться общему. (...)

(...) Но центр проблемы все-таки не здесь. Он — в реальном существе самого фашистского государства. Теоретики фашизма склонны утверждать, что после реформ 1926 года оно уже почти целиком превратилось в государство “корпоративного” типа. Можно ли с этим согласиться?

Едва ли. Нельзя не обратить внимание на коренную двойственность, характерную для всей системы современного итальянского государственного строя. Не синдикаты создают государственную власть, как это полагалось бы в синдикальном государстве, а, наоборот, государственная власть командует синдикатами, оставаясь и формально, и фактически независимой от них. Не видно, чтобы двойственность эта могла устраниться и тогда, когда начатое преобразование завершится предположенной реформой законодательных учреждений. Правительство, объявляя себя надклассовою силой, хочет остаться верховным судьей в отношениях между синдикатами. Вместе с тем оно имеет правовой источник своей власти не внизу, а вверху: в монархе. Формально-юридически фашистское государство опирается на самозаконную волю монарха, а реально-политически оно есть неограниченная власть фашистской партии, персональная диктатура ее вождя. Покуда сохраняется столь глубокий, отнюдь не случайный, принципиально утверждаемый дуализм государства и системы синдикальных организаций, очевидно, было бы ошибочно говорить о синдикальном государстве в точном смысле этого слова. Не только фактически, но и юридически фашистское правительство есть не власть синдикатов, а власть над синдикатами. Иерархический принцип не сливается с корпоративным, а заглушает, забивает его.

С этой точки зрения, любопытно противопоставить современной итальянской системе систему советскую. Последняя, несомненно, отличается большей архитектонической выдержанностью. Государство в ней не командует советами, а целиком образуется ими. Юридически государство строится снизу, является “советским” в полном смысле слова: “вся власть советам”. Единство принципа власти проведено с последовательной стройностью, и наверху нет никаких самозаконных органов, черпающих свой авторитет из иного источника, нежели советы.

Однако, реально-политически своеобразный если не дуализм, то “параллелизм” наблюдается, как известно, и в советском государстве: параллелизм не советов и государства, а советов и партии. На деле правит коммунистическая партия, царит режим партийной диктатуры. Именем пролетариата правит организованное “инициативное меньшинство”, объединенное общностью миросозерцания и скованное жесточайшей военно-подобной дисциплиной: словно воины, руководимые философами, в утопической политики Платона.

Фашизм полностью перенял у Ленина идею партийной диктатуры и централистский организационный принцип внутрипартийного строения. (...) Можно даже сказать, что иерархическое начало проведено у фашистов более прямолинейно и откровенно, чем у большевиков, постоянно декларирующих свою преданность началам “внутрипартийной демократии”.

Государство — это партия. Партия — это вождь, “дуче”. Правящая партия — органический отбор, а не механические выборы, “элита”, а не “народное представительство”. (...)

(...) Для правительства нужно сочувствие, но не формальное соучастие массы. Правительство должно вести за собою народ, воспитывать его, но не плестись за народными настроениями, переменчивыми, как дюны на морском берегу. Нация есть живой организм, и власть должна быть его “душою”, его направляющим и руководящим разумом. (...)

Партийная диктатура связывается с “руководством” массами, с идеологическим “охватом” масс. Партия, сохраняя свято свою иерархическую структуру, призывается неустанно поддерживать живое общение с широкими народными слоями. (...)

Линией наглядного соприкосновения государственной диктатуры с партийным всевластием суждено было стать фашистской милиции. 1 февраля 1923 она была официально сформирована, “огосударствлена”, превращена из партийной в “национальную”, не переставая по составу своему оставаться партийной. Ее организация упорядочена, приведена в систему. Она служит непосредственной средой диктатуры, она — вооруженная диктаторствующая партия. (...)

Функции национальной милиции разнообразны: иногда она походит на армию, нередко — на полицию; она охраняет внутренний порядок и следит за государственными границами; занимается политическим розыском и проводит допризывную военную подготовку юношества; формирует почетные караулы, отряжает охрану дорог, лесов, почты и телеграфа и т.д. (...)

Милиция разделяется на два разряда, из коих второй обнимает собою всю фашистскую партию: это — резерв, ополчение на случай необходимости. (...)

Диктатура правительственной власти при ближайшем рассмотрении оказывается партийной диктатурой. Эта последняя упирается в личный авторитет вождя, а за последнее время даже, в сущности, исчерпывается, почти вытесняется им: партийная диктатура превращается в единоличную. Дуче ныне может по совести сказать: “государство — это я”.

Культ Муссолини — центр и пафос фашистской психологии. Но под него подводится и теоретический фундамент. Кто-то верно отметил, что есть нечто “карлейлевское” в историософских построениях фашизма. Масса воодушевляется идеей, претворяя ее в страсть. Идея-страсть становится действием, т. е. жизнью, воплощаемой в личности как центре духовного притяжения. Вождь есть живая доктрина, активный принцип, мощно одаренная и печатью избранности запечатленная душа. Формула в нем раскрывается действием, оставаясь идеей, объединяющей и дисциплинирующей. И, совсем по Карлейлю, герой облекается “символом способности”: почитанием, поклонением, саном и т. д., окружается сверхчеловеческим ореолом. Идеократия обертывается единовластием: личность — медиум идеи. (...)

Печатается по: Устрялов Н. В. Итальянский фашизм. Харбин, 1928. С. 137—140,145—147.

ГЕРМАНСКИЙ НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИЗМ

5. НАЦИОНАЛИЗМ. ГОСУДАРСТВО. ПАРТИЯ

(...) Традиции заносчивого националистического эгоцентризма достаточно живы в Германии, чтобы движение, открыто их усвоившее, добилось шумного успеха. (...)

За Германией не только великое прошлое: она достойна и славного будущего. По коричневой армии пронесся лозунг “Третьей Империи”, полный магического, едва ли не религиозного энтузиазма. Две империи — в прошлом: Священная Римская Империя Германской Нации и великая держава железного канцлера. После нынешнего печального исторического антракта несокрушимая народная воля воздвигнет третью (и, по-видимому, последнюю, “окончательную”) империю — грядущее мировое германское государство расового гения и солидарного труда. Эту несокрушимую политическую волю, этот спасительный национальный порыв высшей эсхатологической значимости берется воплотить и упорядочить немецкая национал-социалистическая рабочая партия.

По адресу веймарской республики у гитлеровцев нет иных чувств, кроме презрения и ненависти. И нельзя отрицать, что эти чувства, сознательно превращаемые ими в проповедь, лозунг, плакат, находят благоприятную среду. Не повезло демократии в Германии. Рожденная под несчастным созвездием военного разгрома, она как-то неразрывно сочетала себя в народной душе с национальным позором; это не вина ее, а беда. Веймар и Версаль — братья близнецы; ненависть к Версалю рикошетом бьет и Веймар. (...)

И демократия не сумела искупить этих пощечин. Она не нашла в себе внутренних сил, способных выразить, оформить, возглавить процесс национального возрождения. Не нашла нужных слов и жестов. Она запуталась в своем собственном бессилии, в собственных противоречиях, стала как бы тормозом ренессанса, опиумом народа, готового к пробуждению.

Так ли это на самом деле? — Едва ли. Во всяком случае, не вполне так. Но это так в сознании, в психике, в душах людей. Логически демократию и парламентаризм, если угодно, можно отстаивать и оправдывать. Но суть в том, что безнадежно отмирает либеральный, демократический, парламентарный человек, человеческий материал. От парламентаризма и демократии уходят, уводятся души. И это — решает вопрос.

Какое строение власти, какую форму правления усвоит третий рейх? — Детали выяснит время, но принцип очевиден: режим национальной диктатуры. Новое государство, будучи историчным, будет консервативным и, в то же время, выйдя из национальной революции, оно воспримет революционный облик. Жизненный импульс, лежащий в его основе, обусловит его органическое единство, его живую целостность. Оно преодолеет рационалистический либерализм современного капиталистического государства и заменит его новой формой политического бытия. Оно ниспровергнет арифметическую демократию и вместо власти количества утвердит иерархию качеств. Оно будет активным, творческим, оно подчинит себе безоговорочно частные интересы и хозяйственную жизнь.

Гитлер и его друзья не жалеют красок для живописания пороков парламентаризма и формальной демократии. Весь относящийся сюда критический инвентарь русского большевизма и итальянского фашизма с их суровым лексиконом обильно использован пророками третьего царства. Грядущая Германия будет построена на принципах, противоположных французской революционной идеологии 1789 года. Вместо демократии — рожденная в политической борьбе новая аристократия, власть лучших, возглавляемая наилучшим: “наиболее совершенное государственное устройство, — пишет Гитлер,— это такое, которое вернейшим образом обеспечивает за лучшими умами народного целого руководящее значение и определяющее влияние”. Вместо выборов — рабочий отбор по способностям, личной годности, как это везде происходит в сфере хозяйственной: способнейшие преуспевают. Государство должно усвоить истину, что нет решений по большинству, — есть лишь единоличные решения, связанные с ответственностью полномочных лиц. Основное — не советы и советники, а решения и решающие лица. Нужно вспомнить старый принцип прусской армии: авторитет каждого начальника сверху вниз и его ответственность снизу вверх. При такой организации в корне меняется природа собраний, именуемых ныне парламентами. В расистском государстве это будут работающие, а не голосующие палаты представительства профессий, призванные к сотрудничеству с ответственными властями государства и обладающие компетенцией деловых совещательных органов. Так будет обеспечено безусловное сочетание абсолютного авторитета с абсолютной ответственностью.

В этом идейно-политическом конспекте нетрудно ощутить прямое влияние фашизма и косвенное, отраженное — большевизма. Ленинская концепция советов как рабочей демократии и план корпоративного государства Муссолини противостоят в наши дни старому рисунку либерально-демократической буржуазной государственности. Нельзя отрицать напряженной актуальности этого формально-политического противостояния, осложненного рядом реальных взаимных отталкиваний внутри того и другого государственного типа: национальные антагонизмы демократий и социальные полярности диктатур. Как бы то ни было, новые исторические условия выдвигают новые государственные формы. Перейдя от Веймара к Потсдаму, Германия перекочевала из одного политического лагеря в другой.

Национальная диктатура — централистична: это диктатура единой идеи. И по основным своим политическим устремлениям, и по историческим своим истокам национал социализм антифедералистичен. Он выступает в этом отношении как бы очередным и, быть может, завершающим этапом в процессе объединения Германии, неуклонно развивавшемся за последний век. Немецкий федерализм, — по Гитлеру, — нужен евреям, большевикам, французам, как средство ослабления Германии,— немцам он не нужен. (...)

В точном соответствии с диктаториальной идеологией находится и организационная структура самой национал-социалистической партии. Опять-таки она целиком заимствована у итальянского фашизма, в свою очередь, перенявшего ее, в основном, у большевиков: в этом смысле Ллойд Джордж назвал, как известно, Ленина — “первым великим фашистом наших дней”. Конечно, никто иной, как именно Ленин должен быть признан в нашу эпоху отцом и наиболее глубоким теоретиком этого организационного принципа, сочетающего в себе живую непосредственную ориентацию на широкие массы с повышенной оценкой значимости руководства, авторитета и жесткой дисциплины. Орденское братство сочетается с орденской иерархией и орденским послушанием. У Ленина эта организационная идея была связана с коммунизмом, с подновленным марксистским миросозерцанием и собственной, тщательно продуманной философией современной эпохи. Фашизм стремится поставить взятый у Ленина организационный принцип на службу другому политическому и историософскому миросозерцанию. У фашизма свой большой стратегический план; кое в чем он своеобразно пересекается и перекликается с большевистским, во многом ему противоречит. Диалектика этих двух значительнейших идеократических систем нашего времени на фоне объективной диалектики наличных социальных сил и тенденций наполнит собой, вероятно, ближайший период мировой истории. (...)

Но в то время, как ленинская доктрина связывает партию теснейшим образом с рабочим классом, авангардом и главою которого она является, фашизм пытается теоретически осмыслить и практически осуществить возможность сверхклассовой национально-государственной партии: “сотрудничество классов, развитие всех национальных энергий” (Муссолини). Гитлер в этом отношении всецело следует за фашизмом: бурно атакуя марксистский догмат классовой борьбы, он ему противополагает, как мы уже знаем, догмат расового и национального единства.

Далее, заимствуя у Ленина формально организационный принцип строения партии, фашизм острее и специфичнее подчеркивает его диктаториальный, авторитарный характер. В большевизме, исторически укорененном в марксистскую социологию, личный момент, роль вождя или вождей не выступает, не выпячивается столь демонстративно. В коммунистической партии доселе сохраняется выборность и центрального партийного комитета, и его генерального секретаря; авторитет и прочное положение руководства достигается мерами не уставного порядка, формально не фиксируется; централизм партийного аппарата объявляется “демократическим”. Фашизм, напротив, формально провозглашает несменяемость дуче, открыто усваивает принцип водительства, авторитарной иерархии, назначаемости сверху на все партийные должности. Он возводит в теорию исторически сложившуюся большевистскую практику, порывает и с самым обрядом демократической выборности, как либо излишним, либо вредным, лелеет самую идею вождизма, как главу угла. (...)

Совсем иной стиль у большевиков. Ленин постоянно настаивал на органической сращенности масс — через класс и партию — с вождями, поскольку последние отвечают своему назначению: “договориться до противоположения вообще диктатуры масс диктатуре вождей есть смехотворная нелепость и глупость”.

Вождистский авторитет Сталина ныне всемерно крепится партийным аппаратом. Но сам диктатор никогда не позволит себе авторитарного жеста. Напротив, он не упустит случая подчеркнуть неоспоримость изначального приоритета масс. (...)

Нельзя упускать из виду это существенное различие “стилей” большевизма и фашизма. И тот, и другой — диктатрриальны. Но первый и в авторитаризме своем пребывает принципиально демократичным. Второй, даже и “владея демократией”, принципиально утверждает авторитаризм. (...)

В точном согласии с идеологическими предпосылками авторитарный принцип осуществлен и практически в партийной организации. После первого периода бурного и стихийного роста партии движение вводится в планомерное русло. Сразу же устанавливается неуклонный централизм. (...)

Печатается по: Устрялов Н. В. Германский национал-социализм. Харбин, 1933. С. 17—22.

ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Устрялов Н. В. В борьбе за Россию. Харбин, 1920; Он же. Национал-большевизм//Смена Вех. Париж, 1921. № 3; Он же. Под знаком революции. Харбин, 1925. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология