Семигин Г.Ю. Антология мировой политической мысли. Политическая мысль в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

Трубецкой Николай Сергеевич

(1890—1938)— языковед, культуролог, этносоциолог, один из основоположников евразийства. Учился на историко-филологическом факультете Московского университета (1908—1912). С 1915 г.—приват-доцент, вел занятия по сравнительному языкознанию. С 1919г. в эмиграции. До 1922 г. читал лекции в университете Софии, с 1923 г.—профессор славянской филологии Венского университета. После раскола в конце 20-х гг. евразийского движения и усиления в нем левого крыла, не скрывавшего симпатий к СССР, Трубецкой в письме, опубликованном в газете “Евразия” 5 января 1929 г., объявил о своем выходе из организации, отошел от политики. Последние годы жизни посвятил исключительно научной и педагогической деятельности. Будучи антизападником, утверждал, что идеология европоцентризма оформилась под влиянием романо-германской культуры. Страны, вставшие на путь подражания Западу, теряют естественные ритмы своего развития, политические и культурные цели их правительств не совпадают с интересами общества в целом. Происходит отрыв от базисных культурных традиций, народ становится беззащитным по отношению к внешней агрессии. Трубецкой считал, что западнические ориентации способствуют утверждению в менталитете русского народа позитивизма и прагматизма, несовместимых с духом православия. Гибельным для русской интеллигенции является и признание коммунистической идеологии. В полемике с евразийцами касательно приоритетов православия или государственности в возрождении России отстаивал значительность государственности, считая ее главным в формировании евразийского пространства. Вместе с тем отмечал, что без обращения к национальной культуре государство превращается в орган частного силового принуждения. Выступал против великорусского сепаратизма, спасение России искал на путях общеевразийского национализма. Сознание органической принадлежности граждан к государству считал производным от осознания либо этнической, либо классовой общностей. (Тексты подобраны Е. Л. Петренко.)

МЫ И ДРУГИЕ

Евразийство как идейное движение впервые явственно заявило о своем существовании и стало кристаллизоваться в условиях и в среде русской эмиграции. Русская эмиграция есть явление политическое, непосредственное следствие политических событий. (...)

И потому-то, в частности, к каждому идейному направлению в эмиграции подходят с точки зрения его политического содержания. С той же точки зрения подходят, разумеется, и к евразийству.

Евразийцам предъявляют вопросы: кто вы, правые, левые или средние? монархисты или республиканцы? демократы или аристократы? конституционалисты или абсолютисты? социалисты или сторонники буржуазного строя? А когда на эти вопросы прямых ответов не получают, то либо заподозривают, как я, глубоко скрытые тайные козни, либо с пренебрежением пожимают плечами, объявляя все это “движение” чисто литературным направлением и простым оригинальничаньем. (...)

Причина всего этого недоразумения, всего этого ненахождения общего языка заключается в том, что в евразийстве проблема взаимоотношений между политикой и культурой поставлена совершенно иначе, чем к тому привыкла русская интеллигенция.

Со времен Петра Великого в сознании всякого русского интеллигента (в самом широком смысле слова, понимая под интеллигентом всякого “образованного”) живут, между прочим, две идеи или, точнее, два комплекса идей: “Россия как великая европейская держава” и “европейская цивилизация”. (...)

Для одних дороже всего была Россия, как великая европейская держава; они говорили: какой бы то ни было ценой, хотя бы ценой полного порабощения народа и общества, полного отказа от просветительных и гуманистических традиций европейской цивилизации, — подавайте нам Россию, как могущественную великую европейскую державу. Это были представители правительственной реакции. Для других дороже всего были “прогрессивные” идеи европейской цивилизации; они говорили: какой угодно ценой, хотя бы ценой отказа от государственной мощи, от русской великодержавности, подайте нам осуществление у нас в России идеалов европейской цивилизации (т. е., по мнению одних,—демократии, по мнению других — социализма и т.д.) и сделайте Россию прогрессивным европейским государством. Это были представители радикально-прогрессивного общества.

Трагедия заключалась в том, что ни то, ни другое направление по условиям русской жизни не могло быть проведено до конца. (...) Но своей собственной утопичности и внутренней несостоятельности, разумеется, ни реакционеры, ни радикалы-прогрессисты не понимали. Были, конечно, и представители “золотой середины”, “разумного консерватизма”, “умеренного либерализма”, сочетавшие великодержавный патриотизм с требованием либеральной внутренней политики. Но, в конце концов, и эта часть русского образованного общества жила утопией. Обе основные идеи, которые в разных комбинациях друг с другом создавали все разновидности русских политических направлений, — идея русской великодержавности и идея осуществления на русской почве идеалов европейской цивилизации,— были в самом своем корне искусственны. Обе они явились порождением реформ Петра Великого. Петр вводил свои реформы насильственно, не спрашивая, желает ли их русский народ; и потому обе идеи, порожденные его реформами, остались органически чуждыми русскому народу. Ни. Россия, как великая европейская держава, ни идеалы европейского прогресса русскому народу ничего не говорили. Европейская великодержавность России, с одной стороны, и европейское просвещение верхов русской нации — с другой, могли продержаться довольно долгое время над русской почвой при условии искусственной бессловесности и пассивности народных масс. Но и то и другое неминуемо должно было дать трещину и начать разваливаться, как только зашевелилась самая народная масса, составляющая природный фундамент всего здания России. Споры между русскими “направлениями”, являвшимися по существу разными комбинациями идеи европейской великодержавности России и идеалов европейского прогресса, именно поэтому были бесплодны и праздны. (...)

Совершенно естественно, что как только вся эта картина открывается сознанию, так оказывается необходимым совершенно переменить весь подход к тем политическим вопросам, которые до сих пор волновали русское общество. Ведь эти вопросы обсуждались при предпосылке известных культурно-исторических понятий, вошедших в умы образованного русского общества в послепетровскую эпоху, но оставшихся органически чуждыми русскому народу. Сознав это и не веруя в универсальность и безотносительную ценность европейской культуры и не признавая общеобязательности “законов мирового прогресса”, — надо прежде всего искать для политических вопросов новой культурно-исторической базы. На этом-то и основаны все недоразумения, возникающие у представителей старых русских “направлений” при встрече с евразийством. Евразийство отвергает не то или иное политическое убеждение старых направленцев, а тот культурно-исторический контекст, с которым это убеждение сопряжено в сознании старых направленцев. Правые, левые и умеренные, консерваторы, революционеры и либералы,— все вращаются исключительно в сфере представлений о послепетровской России и о европейской культуре. Когда они говорят о той или иной форме правления, они мыслят эту форму правления именно в контексте европейской культуры или европеизированной послепетровской России; изменения и реформы, которые они считают необходимым внести в политический строй или политические идеи, касаются только этого строя и этих идей, но не самого культурного контекста. Между тем, для евразийства самым важным является именно изменения культуры, изменения же политического строя или политических идей без изменения культуры евразийством отметается, как несущественное и нецелесообразное .

Культура всякого народа, живущего государственным бытом, непременно должна заключать в себе, как один из своих элементов, и политические идеи или учения. Поэтому призыв к созданию новой культуры заключает в себе, между прочим, также и призыв к выработке новых политических идеологий. Таким образом, упреки в том, будто бы евразийство проповедует политический индифферентизм, равнодушие к политическим вопросам, основаны на недоразумении. Но не меньшую ошибку представляет из себя и встречающееся часто отождествление евразийства с каким-либо старым идейно-политическим направлением.

Евразийство отвергает безапелляционный авторитет европейской культуры. А т. к. с понятием европейской культуры принято связывать “прогрессивность”, то многим кажется, что евразийство есть течение реакционное. Евразийство выставляет требование национальной культуры и определенно заявляет, что русская национальная культура немыслима без православия. Это опять-таки по привычной ассоциации у многих вызывает воспоминание о пресловутой формуле “самодержавие, православие и народность” и еще сильнее укрепляет убеждение, будто евразийство есть новая форма старой идеологии русских реакционеров. Этой иллюзии поддаются не только левые, но и очень многие правые, которые спешат объявить евразийство “своим”. Это — глубокое недоразумение. В устах русских правых формула “самодержавие, православие и народность” приобрела совершенно определенное значение. Строго говоря, вся эта формула свободно могла быть заменена одним только словом “самодержавие”. (...) Все это, разумеется, не только не имеет ничего общего с евразийством, но прямо противоположно этому последнему. Провозглашая своим лозунгом национальную русскую культуру, евразийство идейно отталкивается от всего послепетровского, санкт-петербургского, императорско-оберпрокурорского периода русской истории. Не императорское самодержавие этого периода, а то глубокое всенародное православно-религиозное чувство, которое силою своего горения переплавило татарское иго во власть православного русского царя и превратило улус Батыя в православное московское государство, является в глазах евразийцев главной ценностью русской истории. Евразийство смотрит на императорское самодержавие, как на вырождение допетровской (дело идет, конечно, об этом самодержавии, как духовной сущности, а не внешнеполитических его достижениях, которые в некоторых отраслях были громадны) подлинно национальной монархии: оторвавшись от того “бытового исповедничества”, которое в древней Руси было идейной опорой царской власти и в то же время находило в лице царя самого горячего своего ревнителя, императорское самодержавие естественно и неизбежно должно было опереться на рабство и милитаризм. Евразийство не может мириться с превращением православия в простой аксессуар самодержавия и с обращением “народности” в казенную декламацию. Оно требует подлинного православия, оправославлёния быта, подлинной, национальной культуры на основе “бытового исповедничества” и признает своей (своим идеалом) только такую монархию, которая бы явилась органическим следствием национальной культуры.

Недвусмысленно проявляемое евразийством отрицательное отношение к императорской России и подчеркивание ценности подлинно народной самобытности может породить и другое недоразумение, именно, — отождествление евразийства с революционным народничеством. Однако от этого народничества евразийство резко отличается. Как бы то ни было, русское революционное народничество всегда являлось и является разновидностью социализма. Социализм же есть порождение романо-германской культуры, духовно совершенно чуждое евразийству. (...) Будущая Россия мыслилась народниками, как образцовая демократическая республика с парламентаризмом, с небывало широким, распространяющимся чуть ли не на подростков обоего пола пропорциональным избирательным правом, с отделением Церкви от государства, с полной секуляризацией не только государственной, но и семейной... (...)

Следует подчеркнуть, что сущность расхождения лежит именно в области религиозной и в вытекающей отсюда положительной или отрицательной оценке тех элементов народной психики, на которых имеет быть построена национальная культура. Расхождение политическое менее существенно. Революционное народничество настаивает на своем республиканстве. Если представить себе такую православную русскую республику, в которой каждый избираемый на срок президент (“посадник”) смотрел бы на себя, как на ответственного представителя народа перед Богом и как на защитника Православия, и если бы выборы президента и депутатов в этой республике не ставились в зависимость от игры на народных страстях и ненавистях, — то евразийство ничего не имело бы против такой республики и, во всяком случае, предпочло бы ее “европейски просвещенной” монархии, насаждающей сверху европеизацию и держащей в кабале Церковь. Но независимо от вопроса о том, возможна ли вообще такая республика, можно усомниться в том, чтобы она удовлетворила революционное народничество.

Наконец, следует осветить еще один вопрос, вопрос о взаимоотношении между евразийством и большевизмом.

(...)

Евразийство сходится с большевизмом в отвержении не только тех или иных политических форм, но всей той культуры, которая существовала в России непосредственно до революции и продолжает существовать в странах романс-германского запада, и в требовании коренной перестройки всей этой культуры. (...)

Печатается по: Евразийский временник. Кн. IV. Берлин, 1925. С. 66—72, 76.

ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Трубецкой Н. С. Европа и человечество. София, 1920; Он же. К проблеме русского самопознания. Париж, 1927; Он же. Избранные труды по филологии. М., 1987; Он же. Об истинном и ложном национализме//Литературная учеба. 1991. № 6; Он же. История. Язык. Культура. М., 1995. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология