Семигин Г.Ю. Антология мировой политической мысли. Политическая мысль в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

Сорокин Питирим Александрович

(1889—1968)—социолог, культуролог. За революционную деятельность (был связан с эсерами) в 1906 г. был исключен из церковно-учительской семинарии. В 1909 г. поступил в Психоневрологический институт на кафедру социологии, возглавляемую М. М. Ковалевским и Е. Б. Де-Роберти; в 1910 г. перевелся на юридический факультет Петербургского университета, который закончил в 1914 г. После февральской революции 1917 г. стал одним из редакторов правоэсеровской газеты “Воля народа”, на страницах которой опубликовал более сотни статей. В начале 1918 г. арестован, приговорен к расстрелу. От расстрела спасен усилиями друзей и ценой отречения от политической деятельности. После освобождения продолжил научную работу в Петроградском университете, итогом которой стала книга “Система социологии” (1920), защищенная в качестве докторской диссертации. В социологии стоял на позициях отрицания социального монизма, понятию “класс” как социологической категории противопоставил учение об элементарных и кумулятивных социальных группах. В 1922 г. был выслан из страны. Около года провел в Чехословакии. В октябре 1923 г. прибыл в США, где и оставался до конца жизни. В 1924—1929 гг. преподавал социологию в университете Миннесоты, в 1929 г. его пригласили в Гарвард, где он и работал до пенсии (1959). В 1964 г. был избран президентом Американской социологической ассоциации. Будучи “западником” в России, Сорокин пришел к своей “интегральной философии” (идее ориентации на единство чувственных, сверхчувственных и универсальных ценностей культуры), признанию соборности как сущности культуры. Политическая мысль Сорокина концентрируется на проблемах легитимности власти, перспектив демократической представительной власти в России, возможностей демократических реформ российского общества, связи национального вопроса с вопросом о демократическом устройстве послереволюционной России. (Тексты подобраны Е. Л. Петренко.)

НАЦИОНАЛЬНОСТЬ, НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС И СОЦИАЛЬНОЕ РАВЕНСТВО

(...) В ряду вопросов, горячо и страстно обсуждаемых теперь, чуть ли не первое место принадлежит национальному вопросу и проблемам, связанным с ним. Такой факт не удивителен, но удивительно то, что спорящие нередко едва ли и сами знают, из-за чего они ломают копья... (...)

В итоге, как видим, ни одна из теорий не удовлетворяет и не знает, что такое национальность*.

Но, могут спросить меня, ведь существуют же, напр., поляки, не составляющие пока одного государства и тем не менее представляющие одно целое. Неужели же это не факт? Неужели еще нужно доказательство?

— Да, конечно, существуют, отвечу я, но связь объединяющая их, или язык, или религия, или общие исторические воспоминания и т. д., т. е. одна из вышеуказанных связей, сама по себе, как мы видели, недостаточна для установления и кристаллизации национальности. А во-вторых, не следует забывать и того, что какое-нибудь соединение людей может считаться социальным целым, самостоятельной единицей, лишь в том случае, когда это соединение по своим социальным функциям или социальной роли представляет нечто единое, когда его части действуют в одном направлении и преследуют одни цели. Видим ли мы это на примере Польши? Увы! нет. В данной войне поляки России и поляки Австрии имели сплошь и рядом только общее имя и... больше ничего, их политика нередко была противоположной (“Русская и австрийская ориентация” etc.).

* Сказанное относится и ко всем тем теориям, которые определяют национальность как “коллективную душу” и т. д. Ведь и церковь, и редакция, и класс, и каста — тоже “коллективные души”. Что же является характерным для “национальной коллективной души?” Ответа на этот вопрос нет, если не считать пустые слова. (...) И тут, и там — постоянное смешение государства, родины, национальности, народа etc., будто эти вещи однородные.

Кто удовлетворяется одним именем и придает ему “магическое” значение, тот может довольствоваться таким пониманием национальности. Сторонник же реалистической социологии едва ли припишет простой общности “имени” свойство и способность обоснования “национальной” группировки людей. Сказанное о поляках с соответствующими изменениями применимо и к любой “нации”.

Что же мы имеем в итоге? — Довольно странный вывод: в процессе анализа национальность, казавшаяся нам чем-то цельным, какой-то могучей силой, каким-то отчеканенным социальным слитком, — эта “национальность” распалась на элементы и исчезла.

Вывод гласит: национальности, как единого социального элемента, нет, как нет и специально национальной связи. (...)

...Наши “национальные вопросы” составляют одну из глав общего учения о правовом неравенстве членов одного и того же государства. (...)

Я не могу здесь вдаваться в подробный анализ так называемых “национальных” ограничений. Но из сказанного, я думаю, ясно, что все они разлагаются на иные, более простые ограничения, а нигде здесь нет какого-то специального национального принципа. Выкиньте из “национальных” причин — причины религиозные, сословные, имущественные, профессиональные, “бытовые” и т.д.—и из “национальных” ограничений не останется ничего. (...)

А раз это так, то объявить эту “мешанину” различных условий чем-то единым и цельным, попытаться найти ее самостоятельную сущность равносильно задаче решения квадратуры круга. Недаром все подобные попытки не удавались. Они не могли и не могут окончиться удачно.

Да будет позволено теперь сделать практические выводы из сказанного. Эти выводы таковы:

1) Если теперь всюду трубят о национальности в форме существительного, прилагательного и глагола, — то нельзя не видеть здесь некоторого недоразумения. Данная война не есть война наций (ведь дерутся же тевтоны-англичане с тевтонами-немцами — одна и та же нация с обычной точки зрения — или славяне австрийские с славянами русскими) и не есть проявление “национального” движения, и не вызвана таинственными “национальными” причинами. Война есть борьба государств, каждое из которых включает различные, с обычной точки зрения, нации.

2) Война не привела и к торжеству “национализма” в ущерб интернационализму, как думает, напр., П. Б. Струве. Уж если можно что противопоставить интернационализму как сверхгосударственности, то не нацию, а государство. (...)

3) Многие выдвигают теперь национальный принцип в качестве критерия для будущего переустройства карты Европы. В силу сказанного едва ли есть надобность доказывать невозможность и фантастичность этого проекта. (...)

Нет! пора бросать эту утопию и пора ясно и определенно сказать, что спасение не в национальном принципе, а в федерации государств, в сверхгосударственной организации всей Европы на почве равенства прав всех входящих в нее личностей, — а поскольку они образуют сходную группу, — то и народов. Каждый, “без различия национальности”, имеет право говорить, учить, проповедовать и исполнять гражданские обязанности на том языке, на каком хочет, веровать, как ему угодно, читать, писать и печатать на родном языке, и вообще пользоваться всей полнотой прав равноправного гражданина. Было бы наивно думать, что эта федерация теперь же осуществится, но столь же несомненно, что история идет в этом направлении расширения социально-замиренных кругов, начавшегося от групп в 40—100 членов и приведшего уже теперь к соединениям в 150—160 миллионов. Распылить снова эти соединения на множество частей по национальному принципу — значит поворачивать колесо истории назад, а не вперед. Затея ретроградная и явно неосуществимая.

4) Как выяснено выше, так называемое “национальное” неравенство есть лишь частная форма общего социального неравенства. Поэтому тот, кто хочет бороться против первого, должен бороться против второго, выступающего в тысяче форм в нашей жизни, сплошь и рядом гораздо более ощутительных и тяжелых. “Полное правовое равенство индивида” (личности) — вот исчерпывающий лозунг. Кто борется за него — борется и против “национальных” ограничений. (...)

Таково наше отношение к национальному движению, вытекающее из основного принципа социального равенства. Но из него же вытекает и обратная сторона дела, на которую нельзя закрывать глаза. (...)

Если борющийся за социальное равенство борется и за правильно понятые “национальные” интересы, то борющийся за последние далеко не всегда борется за первое. (...) Иными словами, “борьба за национальность не есть самодовлеющий лозунг”. (...)

Пока он совпадает и не противоречит лозунгу социального равенства — мы от души приветствуем национальные движения. (...)

Индивид — с одной стороны, и всечеловечность — с другой — вот то, что нельзя упускать из виду нигде и никогда, как неразъединимые стороны одного великого идеала.

Печатается по: Сорокин П. А. Общедоступный учебник социологии. Статьи разных лет. М., 1994. С. 293, 297—303.

СТАТЬИ ИЗ ГАЗЕТЫ “ВОЛЯ НАРОДА” (1917)

ЗАКОН ОБ УЧРЕДИТЕЛЬНОМ СОБРАНИИ (МАЖОРИТАРНАЯ ИЛИ ПРОПОРЦИОНАЛЬНАЯ СИСТЕМА)

Судя по большинству комиссии Особого Совещания по выработке закона об Учредительном собрании, которое высказалось за пропорциональную систему выборов, и судя по настроению большинства Особого Совещания, вопрос о системе выборов можно считать предрешенным. Принята будет, по-видимому, система пропорциональных выборов, а не мажоритарная.

При других условиях лично я мог бы радоваться такому решению. Радоваться потому, что считаю в принципе пропорциональную систему более правильно выражающей золю народа, более справедливой и более совершенной, чем систему мажоритарную.

Но... в применении к России, как это ни странно с первого взгляда, при данных условиях, я склонен голосовать скорее за мажоритарную, чем за пропорциональную, систему. В этом отношении знаменательным является тот факт, по принципиальные сторонники мажоритарной системы, какими являются многие теоретики из партии “народной свободы”, сейчас высказываются за пропорциональную систему. И наоборот (...) К ним же примыкаю и я.

Примыкаю потому, что в условиях русской жизни я боюсь за то, что пропорциональная система даст в итоге более искажение воли страны, чем мажоритарная.

Почему? — Потому что первая для своей успешности предполагает ряд условий, которые у нас отсутствуют. Есть ли у нас широко развитая партийная жизнь? — Пока ее нет. Знакомо ли население с сущностью пропорциональной системы? — Мало, почти не знает ее. Достаточно ли оно культурно, чтобы правильно использовать ее? — Сомнительно. Имеются ли достаточные гарантии для предупреждения злоупотреблений, весьма легко возможных при данной системе? — Почти никаких.

Раз отсутствуют эти условия, правильность результатов этого порядка выборов подвергается большому риску.

Мотивы, заставляющие, например, кадетов высказываться за эту систему, весьма понятны. Само собой разумеется, что только при этой системе они могут рассчитывать на кой-какой успех при выборах. При мажоритарной же системе они потонули бы в общей массе крестьянских голосов, на которые они едва ли могут рассчитывать. Партии же крестьянские и, прежде всего, партия с.-р. при мажоритарной системе могли бы рассчитывать на исключительный успех.

Но... не это соображение “выгодности” мажоритарной системы для с.-р. заставляет меня высказываться против пропорциональной системы, а ряд иных более серьезных опасений. Пройдет, по-видимому, та форма пропорциональных выборов, которая носит название системы “связанных списков”. Население должно будет голосовать за весь список, а не за тех или иных отдельных лиц, имеющих в нем. Все списки, с вычеркиванием тех или иных отдельных имен списка, с дополнениями и изменениями, в счет не пойдут, будут забракованы.

Учитывая это и позволительно спросить: все ли население будет голосовать за такие списки?

Едва ли. Многие воздержатся от голосования потому, что не захотят голосовать за того или иного отдельного кандидата, почему-либо им нежелательного.

Другие, не зная недопустимости изменений списков, будут подавать их в измененном виде. Такие бюллетени будут забракованы. Заранее можно предполагать, что процент таких забракованных бюллетеней будет громадным. Крестьянское население, насколько можно судить, за неизвестных ему лиц голосовать не будет. По личному опыту я могу сказать, что крестьяне требуют, чтобы кандидат показал хотя бы свое “лицо”. Без этого “лица” они едва ли будут голосовать за целый список. Не зная о недопустимости изменений списка, они, естественно, будут изменять последние. Эти измененные списки будут забракованы. В итоге получим громадный процент забракованных бюллетеней, в силу этого получим искажение воли страны, уже не говоря о недовольстве избирателей, голоса коих пропали; а присоединивши сюда процент прямо воздержавшихся, получим такое искажение мнения народа, какое едва ли дала бы и мажоритарная система.

Но это не все. Вторым итогом ее, при допустимости выставления одной кандидатуры во многих округах, население будет невольно вовлечено в обман. Всякая партия будет украшать свои списки популярными в стране именами. Можно предвидеть, что чуть ли не во всех с.-р. списках будут фигурировать такие имена, как А. Ф. Керенский, В. М. Чернов и др. То же будет и в других списках. Население, не зная, что это лишь прием “уловления избирательных душ”, с чистым сердцем будет подавать голос за такой список, полагая, что оно голосует за А. Ф. Керенского.

Каково же будет то удивление, когда оно узнает, что голоса его шли не за Керенского, а за ряд лиц, за которых оно, быть может, и не думало бы голосовать. Такой эффект вряд ли очень хорош.

Плохо здесь и то, что решающими органами будут комитеты. В силу необходимости данная система вызовет внутрикомитетские трения, борьбу за место в списке, будет раздражать самолюбие, вызовет взаимные счеты и т. д. и т. д. Эти “взаимные счеты” будут особенно остры тогда, когда кандидат соберет большую часть голосов, но сам, стоя в списке не на первых местах, не пройдет. Легко понять, что это вызовет недовольство и у населения. Оно голосовало за А., рассчитывая, что пройдет А. А. действительно получил большинство. Но проходит не А., а М., стоящий на первом месте в списке и получивший лично ничтожное число голосов.

Масса будет думать, что ее обманули, провели. Мало того, такой результат способен будет компрометировать самый принцип выборности.

Такой эффект едва ли может быть желательным.

Немаловажным обстоятельством служит и тот факт, что при этой системе легко возможны злоупотребления. Выборочная кампания в Петрограде уже дала кой что в этом роде поучительное.

Я не буду приводить дальнейших опасений. Их немало.

И сказанного достаточно, чтобы понять, почему целый ряд сторонников пропорциональных выборов в применении к России стоит против них. Избирательная система тем выше, чем правильнее она выражает физиологию страны. Пропорциональная система при наличности ряда условий может делать это лучше, чем мажоритарная. Поэтому я — сторонник ее. Но так как в России эти условия отсутствуют, то не исключен тот факт, что она даст искажение мнения народа больше, чем система мажоритарная. Посему приходится голосовать скорее за последнюю, чем за первую.

Печатается по: Сорокин П. А. Общедоступный учебник по социологии. Статьи разных лет. М., 1994. С. 303—305.

ТРАГЕДИЯ РЕВОЛЮЦИИ

Через три основных этапа проходит всякая революция. Первый — этап подъема, этап ее начала и роста. Второй, наступающий после первого,— этап обратного поворота революционного маятника. Раскачнувшись влево и достигнув максимального отклонения, революционный маятник начинает ползти обратно. Третий этап — этап окончательного установления общественного равновесия, закрепления того нового порядка, который представляет среднюю равнодействующую между старым режимом и тем положением революционного маятника, который является максимальным его отклонением влево. В зависимости от ряда условий это окончательное положение общественного равновесия бывает ближе то к последнему, то к первому пункту. Чаще всего, однако, бывает последнее.

Те же этапы, по-видимому, суждено пройти и русской революции. История не знает привилегий и заставляет все страны и народы проходить в общем один и тот же стаж. И русская революция с добросовестностью послушного ученика этот стаж проходит.

Был первый этап. Революционный маятник безудержно полетел влево, ликвидируя в своем полете все остатки старого режима и человеческой несвободы. Снесена была монархия и заменена фактической республикой. Больше того. Снесена была всякая власть. Республика не исключает сильной власти. У нас же не было почти никакой. Снесены были всякие ограничения свобод. Установлены были такие пределы личных прав человека и гражданина, каких не знает ни одна страна. Принудительная основа общественного порядка заменена была основой, покоящейся на доброй воле, на полной свободе говорить, действовать и поступать как кому заблагорассудится. Уничтожено было неравенство всех форм и видов: и сословное, и религиозное, и национальное.

Амнистированы были и политические, и уголовные преступники. Отменена была смертная казнь. Снесены были всякие принудительные ограничения не только гражданской, но и военной части общества. Старая дисциплина была уничтожена. Ее основы — разрушены.

В итоге тут и там с человека были сняты все принудительные путы. Каждый оказался свободным от них. Всякий в своих словах, мыслях и поступках оказался предоставленным своей совести, своей воле и своему разумению.

Маятник революции летел вверх и сносил одну принудительную преграду за другой.

И люди, еще вчера носившие на себе цепи самодержавного рабства, еще вчера покорно гнувшие шею перед тяжестью всяческих ограничений и бесправия, еще вчера безропотно тянувшие тяжелую колымагу старого режима, — почувствовав свободу, возможность сбросить этот гнетущий груз, стали разрывать одну цепь за другой, сбрасывать одно ограничение за другим.

Люди опьянели от свободы. И, опьянев, заговорили кто что хочет, делали кому что заблагорассудится. Вспыхнули тысячи аппетитов. Появились тысячи сепаратизмов. Каждый аппетит заявлял себя суверенным. Каждый требовал удовлетворения. Ни один не хотел знать, уместно ли в данный момент его требование или нет; вредно ли оно для того целого, частью которого он является, или нет.

Всякий требовал, требовал, и требовал. Требуя и добиваясь осуществления своих желаний, растаскивал, распылял общий ход революции, ослаблял ее силы и в итоге... все, вместе взятые, этот фонд растащили. Революцию распылили... Революцию истощили...

Теперь фонд живых сил революции истощен. До последнего момента у нее хватало еще энтузиазма, внутреннего благородства, великодушной снисходительности и всепрощающей кротости ко всем тем, кто тратил ее силы. Вместо наказания виновных до сих пор революция прощала. Вместо грозного окрика революция увещевала. Вместо расправы революция апеллировала к высоким мотивам. Вместо принудительного усмирения революция защищала свободу каждого поступать и действовать по своему усмотрению. До сих пор ее живой силы хватало на это...

Теперь — она иссякла. Маятник революции дрогнул. Он уже не ползет вверх. Напротив, он начинает стремительно лететь вниз.

Повторяется в сотый раз то, что сотни раз уже было в истории. Как и у нас, во всякой большой революции маятник последней сначала резко раскачивается влево. Разве не то же было и во время французской революции? Разве и здесь, в ее первые медовые месяцы, не были снесены всякие ограничения свободы? Декларация прав человека и гражданина, полная свобода совести, слова, печати, собраний, союзов, уничтожение всякого неравенства, попытки отмены смертной казни (предложения Сан-Фаржо и Кондорсэ) и т.д.— все это было и во французской революции. И — как скоро все это пошло там насмарку. Шаг за шагом появлялись ограничения, росли, множились, и в итоге свободу, как основу порядка, заменили принуждением; неограниченные конституционные гарантии превратились в весьма скромную и в весьма стеснительную свободу слова, печати, союзов, собраний и т. д. Снисхождение и прощение заменили террором. Бездейственную власть — диктатурой.

В меньшем и не столь резко, но то же происходило почти при всех революциях. То же происходит и у нас.

Весна и стремительный полет революции влево кончились. Она начинает ощетиниваться. Она берется за орудие принуждения. Она начинает отбирать обратно то, что она же сама дала. Не важно, кто это делает. Социологу не интересно, чьими руками совершается это обратное отбирание даров революции. Ему важно лишь, что это так.

До сих пор мы имели безвластие, — с одной стороны, и полную свободу гражданина — с другой. Теперь это состояние исчезло. На место безвластия объявлено правительство с неограниченными полномочиями. Использует ли эти полномочия данное Временное Правительство или другое, — это не важно. Для меня несомненно лишь одно, что кто-то их использует.

Тон правительственных актов начинает резко меняться. Ноты снисхождения, длинные и благородные слова, увещания слышатся в этих актах реже и реже. Место их занимают краткие, ясные и решительные ноты приказа, слова повеления.

Неограниченная свобода личных прав уже исчезла. Введены ограничения. Кривая арестов резко ползет кверху. Начинают закрываться газеты. Воспрещаются определенные виды агитации. То, что еще недавно допускалось, начинают преследовать. На улицах, меньше говорящих толп. Лица серьезнее, жесты резче. Слова — скромнее. Призывы — умереннее.

Голоса крайних левых делаются глуше. Голоса правых — громче, смелее, призывы их решительнее.

При конфликтах и эксцессах место слов занимают действия, действия лиц, вооруженных штыками и ружьями. Аргументы логики заменяются аргументами приказов и выполняющих их вооруженных сил.

Место гарантий, которые ограничивали права любого агента власти, занимают “неограниченные полномочия” последних. Раз даны “неограниченные полномочия”, о гарантиях речи быть не может.

Шаг за шагом революция начинает идти обратно и отнимать то, что она же щедрой рукой бросила в первые весенние месяцы своего расцвета. Фонд ее живых сил растащили. Он исчерпан. И, в силу законов необходимости, она прибегает к иным средствам.

Начинается ее трагедия, величайшая из трагедий, когда-либо, кем-либо написанных. Она принуждена отбирать то, что сама дарила, разрушать то, что сама создала. И эта трагедия, как эхо, в тысячах душ откликается, тысячами личных трагедий. Трагедий, заключающихся в том, что это самоограничение революции тысячи революционеров принуждены будут делать собственными руками. Тысячи лиц силою рока обязаны будут отрицать то, что утверждали, вводить меры, которые им противны, прибегать к средствам, которые они отрицают...

Значит ли все сказанное, что революция погибла? Означает ли все это, что остается для каждого один путь,— путь безвольного предоставления естественному ходу вещей, путь сидения “сложа руки”? Нет, не значит.

Все указанное говорит лишь о том, что предоставленная революцией свобода оказалась не по плечу значительной части общества. Вместо употребления этой свободы, эта часть злоупотребила ею. Вместо укрепления революции, она подрывала ее. Вместо порядка свободы, она установила беспорядок анархии.

В силу этого, во имя собственного спасения революция принуждена самоограничить себя и объем своих завоеваний. Тогда наступает третий этап...

Печатается по: Сорокин П. А. Общедоступный учебник социологии. Статьи разных лет. М„ 1994. С. 305—308.

ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Сорокин П. А. О русской нации. Россия и Америка. М., 1992; Он же. Главные тенденции нашего времени. М., 1993; Он же. Система социологии. В 2 т. М., 1993. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология